Подарок

Было 10:07, когда, закончив смотреть по телику танцевальную оперу "Кони и светофоры" чернокожий стриптизер Дэн сел на психоделический коврик в охотничьей комнате особняка своей любовницы и патронши Камелии Аффинаж.  

Не двигаясь и моргая, он сидел все утро и день. Тонкие горничные смахивали сосновую, налетевшую в окна пыльцу с чучел кенгуру и окапей, полировали микрофиброй жёлтые клыки под Стравинского, упоминали невинно и злобненько меж собой ритуальные убийства альбиносов в Малави с полярной целью медиатором разговора соблазнить-присвоить пестуна нанимательницы.  

Дэниель немно лукал на затеи их тет-а-тета, его череп скорчился в карачун. Девушки щебетали и шипели. Потом, утратив интерес к овощу, побежали дальше наводить марафет.  

Ночью на антикварном роллс-ройсе, несущимся по городу луной сумасшедших, сама госпожа Камелия пожаловала с художественной выставки к домашнему очагу. Она искала Дэна по комнатам, но, как рыба, молчала роскошь. Алмазные браслеты тревожно звенели на тонких запястьях в старческих пигментациях. Посеченные ветрами ушки набухли и покраснели от нервотрёпки.  

Наконец, Камелия вошла в охотнью комнатку покойного мужа. Дэн не поднял к ней головы. Он сидел по-японски, спрятав голени под себя. Струйка мочи бежала к глобус-бару солнечным протуберанцем.  

– Нахал! – проскрипела Камелия. – Очнись, ублюдок. Мамочка переживает. Я так устала и хочу утешения. Гневный ворох чужих голов мне бы исцеляюще заменили твои  лавандовые пальчики массажиста.  

Тут она заметила на коленях у Дэна сложенный листик. Листик был примечательный клок: розовая бумага, по краям котята играют с вишенками. Вырван явно из ее тайного дневника. Поняв это, Камелия оскорблено всхлипнула.  

– Ты шарил в моих вещах? Снова искал деньги? Почему тебе всегда мало. Разве я для тебя не всё? Адьюльтер твоих желаний вызывает у меня мигрень.  

Она схватила листик сухонькой, нежной лапкой и развернула его, надев на глаза пенсне. К сожалению, ее опасения не оправдались. Вот что было в записке:  

"Ясная моя, ласковая, как лапы, жаркая пума, золото моей ночи.  

Позволь поведать тебе огромную грусть и прости за то что воспользовался личной вещью. Я сделал это дабы привлечь твое внимание (ибо мне очень важно, чтобы ты прочла эти строки) а ещё чтобы отпугнуть досужих служанок – ни одна из этих мраморных варварок не осмелиться прикоснуться к собственности твоей души. Слушай, яхонтовая млекопитательница! Давным-давно в трущобах Могадишо, замерев от бесконечности жизни в ее низости и жестокости, я запер на замок сердце, очертив границы человеческому уделу. В хижине из цинизма и бессмысленности жил я. Ничто не было для меня свято. В черном плаще под манго я насвистывал песни "Агаты Кристи". Я учил курить обезьян. Я был донором, сдавая кровь крокодилов. И только твоя любовь вернула меня к нормальности – изваяние призрака из соли и ржавчины Теперь, ощущая вселенскую полноту, Дэниель готовит тебе дар в духе. Новый танец, какого не видел мир. Совершенный, как тропическая маска. Ослепительный, как хадж Мусы I. Самое удивительное что есть. Подожди чуть-чуть. Побудь одна. Свершение уже у порога.  

Окончив читать, Камелия разрыдалась.  

– Но мне ты нужен, любимый. Ты сам, а не твои грехи и свершения.  

Дэниель сидел глухо и успокоенно.  

Утречком Камелия впрыгнула в охотничью комнатку уязвимо-бодрая, как кувшинка. Она включила на проигрывателе modern talking "you're my heart, you're my soul", расстелила мат для пилатеса и в белой маечке и розово-желтых стрингах принялась выполнять упражнения, откинувшись навзничь, чтобы явственней играть тазом. Госпожа катала по щекам вибрирующие палочки. Ее ручки сновали, как мадагаскарские тараканы.  

Потом Камелия приступила к упражнениям Кегеля. Из шкатулки сандалового дерева она извлекла свернутого девонского трилобита. Там в бархатных нишах лежало много видов этих существ. У каждого были особые пластины, шипы и отростки. Через спинки малышей золотились продетая петелька, как на пластиковых новогодних игрушках. Камелия взяла того трилобита, что был поменьше, смазала шоколадным лубрикантом и ввела в себя. Попеременно напрягая и расслабляя мышцы тазового дна, сладострастница игриво поглядывала на Дэниеля.  

Доисторические чудища одно за другим цыпами вошли в огород. Тупой экстаз св. Терезы стыл на чертах возлюбленного.  

– Твоя непричастность к миру, – проворчала Камелия, – была бы так возбуждающа и мила, не будь частью этого мира я. Брось ты лучше танцевальную свою чушь. Я и так тебя обеспечиваю. И прошу ничтожно мало взамен. Просто держать меня за руку, вместе выходить в свет, беседовать о недостатках поп-звезд, под настроение перемывать косточки общим знакомым. Мой шоколадный зая, я так устала, что не могу подняться без твоей помощи. Твори со мной что хочешь атлетическим торсом. Ты знаешь где есть кожаный кнут и где либидозный пряник.  

Втуне... идея как полицейская краска на долларах социальной диффузии делала невозможной пряничное БДСМ. Глаза Камелии приняли сочный вид.  

– Я напишу заяву об изнасиловании и тебя лишат визы. Я заплачу всем владельцам клубов в городе, чтобы  не давали тебе работу. Пока ты снуешь в астрале, сделаю татуировку "СПИД" на лице. А себе попрошу у одноклассника-генерала молодого военнопленного для удовлетворения нужд. Не надо злить сладкую мамочку!  

Как физические законы тверда была воля Дэна. Но бесхитростна его беззащитность.  

– Рафик, Аббасали, – открыв окно  крикнула Камелия садовникам.  

Они ровняли газонокосилкой травы. Ещё один работник сада стриг бересклет.  

– Живо сюда. Жмите. Отправьте падаль в помойку. Залил желтокрылой мочой паркет. Завонял кишечными газами косуль очи.  

– А ты, – обратилась Камелия к Дэну под стук сапожищ по лестнице, – столько мне зла причинил невниманием, что я, наверно, порежусь или вздерну себя в петле. Тварь! Утырок! Зачем было дарить любовь, чтобы отнять болезненно. Тебе, видно, нравится. Хихичешь в своей нирване. Будь она проклята. Твое золото повязано волчьими волосами. Убирайся гад, сгинь бесчувственно-вонючий.  

И гамадрильи лапы объявленных в международный розыск палестинских боевиков, которых под эгидой высшего эшелона, Камелия держала на передержке, схватили реющего в духовном Дэна и поволокли по бордовому коридору в запах солнца и отчаянной бесконечности.  

Пришел в себя Дэн, будто в глуши вод, на лугу полугнилых-полуцветущих трав осени. Впрочем, и до этого он ясно воспринимал реальность, но разрыв между экстазом духа и чувственно-мыслительными отправлениями органов сделал невозможной самозащиту. Виновность терлась буравчиком в неопределенное телесное место, вроде коленной подмышки.  

– Я снова покорю ветренное сердце женщины, – решил Дэн и стукнул кулаком по кротовине. – Через взгляд на обнаженность меня ей откроется нагая всецелость мира. В нем сможет она метаться, как в голове. Я же... я буду рад и счастлив.  

Он вскочил на ноги и бросился бежать к брезжащим жарким окнам особняка. Пошел град, первые выпавшие молочные зубки зимы дубасили Дэна, но он не сбавлял решимости.  

Камелия в кресле около камина потягивала через соломинку матчу из лепестков роз. Ее ручки, занятые спицами, проворно вязали пояс из собачьей шерсти. Царственная и колдовская атмосфера лежала янтарными грядами на окутанной полумраком массивной мебели, старых коврах и бронзовых статуэтках.  

Иногда старушка прекращала вязать и пить, в руки ей вспархивал канареечный платок с монограммой. Платком она вытирала уголки глаз.  

– Любимая моя!  

Глухой голос через стекло, стук в окно сквозь шипящий шум. Камелия тревожно обернулась. Белозубая бестелесная улыбка реяла в непогоде.  

– Ублюдок. Наглый болван, – прошипела женщина, продолжая вязать.  

Но он, ее любимый и родной Дэн, стоял в венке леденящей оторопи, не сдаваясь и терпя дискомфорт. Руки Камелии задрожали, ее рот от сочувствия пересох. Холод пробирал теперь ее тоже.  

Неуклюже поднялась она с кресла, подошла хромая к окну и отодвинула шпингалет. Мгновение – и бестелесная улыбка оказалась у нее в объятьях, у нее на устах. Длани мяли ее бюстгалтер. Твердые бедра прижались башнями астрономических расстояний.  

– Бездна – это для нас трамплин, – настигло Камелию огненное признание.  

Дэниель оторвался от возлюбленной, прошёлся по комнате колесом и сделал первое па. Нечто стальное, скользкое со множеством степлерных скоб и щупалец поползло в тепло натопленную комнату. Эктоплазма выступила зловонной слизью через обои с лилиями. Негр извивался и гарцевал, плел сальта и бил себя по лицу, иступленно он комкал вещи, мимика его была как звёздное небо. Великая симфония разверзалась перед Камелией. Сам воздух дрожал в гипнозе. Бизоньи потоки сущего обрушились на мозг женщины. Он вопила и отмахивались от истин.  

Это длилось долго и без сил склонилась Камелия на толстые ковры, утопила лицо в милосердном ворсе, пахнущем пылью детства.  

Дэн с силой тряс ее за плечо. От напряжения сосуды с его глазах полопались, болталась двумя лоскутами прикушенная губа. Запредельной, возбужденной усталостью лучил лик. В нем сохранялся последний отзвук. Главная человеческая потребность. Одобрение.  

– Ну как тебе? Как? Понравилось?  

Камелия поднялась на колени и, бессмысленно улыбаясь, взглянула на некогда любимого человека.  

– Я тебя не понимаю, – сказа она.  

Затем, сделав резкий бросок, сунула в камин голову.  

Ее тело била дрожь, пока сгорал нервный центр. В воздухе стоял запах горящих волос и мяса. Дэн не пытался ее спасти. Откинувшись, он смотрел в потолок. Пепелище его сознания обрушилось в пустоту.