Никому ничем не обязанный

Холодный октябрьский ветер гнал по мощённой булыжником дороге опавшие багровые листья. Кровь давно перестала стучать в их тонких венах, а потому они так иссохли к концу середины осени и почти истлели. В ночной тишине Лондона, вдоль одного из самых безлюдных проспектов, шагал мужчина, средних на вид лет, с кожаным и немного потрёпанным портфелем. То, с каким усердием он сжимал его ручку, могло свидетельствовать лишь о том, что в самом портфеле находилось что-то очень для него значимое. Его ладонь успела вспотеть, отчего холодному ветру легко удавалось вызывать в ней дрожь, но выражение его лица оставалось неизменным. Он слегка перебирал пальцами после подобного, почти беззвучно барабаня по кожаной отделке, и тихо вздыхал, уморённый всеми этими проказами природы, словно говоря про себя: «Прости, друг, сегодня и сейчас я не намерен веселиться».  

У одинокого жёлтого фонаря, выделявшегося блёклым пятном в тумане, мужчина свернул в один из переулков. Освещение перепадало лишь из горящих окон, которых в такой час оставалось всего два или около того, а это уже что-то, благодаря чему в смоге и темноте можно не потерять кругозор. Пройдя пару метров, он остановился около дубовой двери в мелких царапинах, что украшала табличка с надписью «Не беспокоить», и, поспешно поворачивая ключ в замочной скважине, в следующее мгновение прошёл внутрь. На входе он не снял пальто, как сделал бы любой другой, не снял ботинок, и прошествовал через всю прихожую и кухню к лестнице. Она после первых шагов старчески заскрипела, как бы жалуясь на свою жизнь, но потом унялась. Несколько секунд во всём доме раздавался стук каблуков, а после вновь воцарилась тишина. Дойдя до комнаты, в которой догорала оставленная с прошлой ночи свеча, мужчина задул её, всё так же не выпуская из рук портфеля. Печальным взглядом задержавшись на ней, вот так попросту растраченной по случайности, он вздохнул и поставил подсвечник на окно. Подвязав шторы, он поддался желанию луны залить всё пространство своим величественным светом. Письменный стол, мягкое кресло, чернильница, платяной шкаф с книгами и приставленной к нему лестницей — всё это вмиг озарилось бледно-голубым. Хозяин тихо опустился в кресло, осторожно поставил рядом с ним портфель и замер, откинувшись на спинку. Нет, конечно же он не умер. Просто задумался о всём, произошедшим с ним. Медленно начали поворачиваться шестерёнки и проигрывать в его голове этот прошедший день. К слову, вышел он не менее напряжённым, чем другие, "родившееся" до него. Октябрь каждый год здесь, в Англии, властвовал безжалостно, проникая своими ветрами даже под самое тёплое пальто, прохожие чаще попадались угрюмые, и сам он, "заражаясь" от них, становился таким же. К своему собственному разочарованию.  

Но вот одна из шестерёнок с глухим стуком удара о пол выпала из механизма, и всё встало. Тёмно-русые брови сошлись к переносице, и что-то очень неприятно кольнуло в левом боку. Это «что-то» преследовало мужчину на протяжении всего дня, и пусть по дороге домой ему удалось ненадолго забыть о том, затерять среди остальных мыслей, сейчас его память снова прояснилась. Смешно, но он уже настолько привык ко всей этой унылой атмосфере каждого дня, что лишь дома подмечал что-то и чувствовал острее. И забывался в раздумьях.  

В таком безучастном ко всему живому положении он прибывал около часа. Стрелка часов плавно стремилась к полуночи, луна за окном к тому времени преобразилась ещё больше, и посмотри на неё кто в такой час — точно бы заметил её кровавую улыбку.  

Выйдя из транса совершенно неожиданно, — так же, как и войдя в него, — он, однако, совершенно на вид равнодушно взглянул на часы, отметив, что уже почти двенадцать, и, наконец, поднялся. Потирая затёкшую шею, мужчина направился снова вниз на первый этаж. На удивление, лестница в этот раз не скрипела. Наверное, она просто успела сладко задремать. Ботинки почти незаметно оказались на своём законном месте у вешалки, в камине, постепенно разгораясь, вспыхнуло пламя, а в плетёное кресло-качалку опустились, укутывая ноги в красный, слегка колючий плед. Вновь наступила тишина, минутная стрелка потихоньку доходила до пяти минут первого.  

— А ты сегодня мрачнее обычного. Что-то случилось? — раздался приглушённый голос из-за камина.  

— Извини, не думаю, что мы сегодня сможем поговорить, — ответил мужчина, поглядывая на потрескивающие угольки.  

Он почувствовал, как откуда-то из-за кирпичной стенки, куда не попадал отблеск пламени, на него уставился глаз, такой же светящийся, словно луна. Он что-то долго разглядывал на лице, опалённом каминным жаром, а потом снова скрылся в тень.  

— Почему тебя так беспокоит его мнение? — снова заговорили за стеной.  

— Потому что он мой редактор.  

— Именно. Его задача редактировать, а не указывать тебе, о чём писать.  

— Он не указывал, а просто посоветовал стать более оптимистичным на письме.  

— А ещё буквально высмеял твою новую книгу. Оптимистичным? Он носа не высовывает за порог своего насиженного гнезда, так пускай заткнётся. «Боже, Гэбриел, снова убийство? В жизни от них не спрячешься, а тут ещё твоя книга. Я всё прочту, даже уверен, что мне понравится, но впредь подумай о каких-то ещё темах. Будь оптимистичнее» — точь-в-точь передавая каждое слово голосом редактора Чарльза Аддерли, писателя упрекали. — Мерзость.  

Гэбриел только вздохнул и еле заметно покачал головой. Возможно, всё так и было. Возможно, он действительно не заметил в тех словах скрытого намёка, насмешки или ещё чего.  

— К чёрту Аддерли, он пустышка, — зашептали прямо в ухо. Две полупрозрачные чёрные руки, чем-то пока только отдалённо напоминавшие человеческие конечности, обвили шею писателя.  

— Перестань так выражаться, слух режет, — с упрёком отмахнулся он, но руки послушались и исчезли.  

По кухне прокатился ехидный смешок.  

— Мне нужно тебе кое-что показать, так что поторопись оставить свои нравоучения и вставай, — тень, выползшая из-за камина, поманила мужчину за собой, вынуждая его подняться с нагретого места и в очередной раз направиться к лестнице. Она скользила по периллам, плавно перетекала со стены на ступени. Кажется, она даже улыбалась. Или это скорее напоминало оскал. Что-то наверняка созревало в её планах, или уже давно созрело.  

Дверь в комнату, щедро залитую лунным светом, тихо закрылась.  

Гэбриел, второй раз за ночь опустился в кресло и расфокусированным взглядом уставился на стопку приготовленных для письма листов и чернильницу с пером. Печатная машинка занимала отдельную комнату чуть дальше этой по коридору. Он уходил туда лишь тогда, когда в его руках шелестела целая гора исписанных и проверенных на ошибки бумаг.  

На стене расползлись медленно сначала очертания какого-то непонятного растения, а потом только они преобразовались в человеческие. Подхваты штор ослабли и резко выпустили их из своих объятий. Комнату полностью поглотил ночной сумрак. Два светящихся глаза почти беззвучно вспыхнули на стене, за ними проявился контур носа и тёмных бровей, последней расползлась под ними широкая самодовольная улыбка. В следующее мгновение в комнату проник хозяин лица и приблизил его почти вплотную к лицу мужчины.  

— Посмотри на меня. Очень внимательно посмотри и скажи: что ты видишь, Гэбриел? — сорвалось с тонких потресканных губ.  

— Я вижу тебя.  

— Разумеется, ты меня видишь, но погляди внимательнее, — щёк писателя вновь коснулись те самые руки, только теперь они были полностью сформированы. Длинные чёрные когти, всем своим видом показывающие, что готовы разорвать каждого неугодного в любой момент, втянулись под кожу. Пальцы заскользили по лицу, оставляя за собой кровавые полосы, но не раня. — Мои глаза. Что ты видишь в них?  

Перед писателем, подавившемся напором этого взгляда, понеслись картины тёмных городских улиц, тыквенные поля за несколько вёрст отсюда, обагрённые стены и половицы домов, в которых он никогда не бывал. Он слышал шорохи, крики людей, чувствовал, как громко, словно сова, ухает сердце. Впервые его буквально заставили увидеть это, не позволив сообразить и всё представить самостоятельно.  

Неожиданно прекратив это всё, тень, принявшая привычную форму юноши с вьющимися смоляными волосами, чуть-чуть не достающими до плеч, вновь шмыгнула за спину Гэбриела и принялась наблюдать из-за плеча, как тот пытается прийти в себя. Вот он наконец в нерешительности берёт лист, обмакивает перо в чернильницу и... вдруг еле заметно дёргается от настигшего его осознания:  

— Я забыл портфель внизу, — вежливо произносит он, как бы извиняясь, и уже собирается встать, но сначала оборачивается. И встречается вновь с этими двумя совершенно по-лунному светящимися глазами. Их сузившиеся зрачки испытывающе прожигают его насквозь.  

— Ладно, — слабо улыбается мужчина, приглаживает слегка волосы и снова берёт в руки перо. Постепенно дом наполняется не только треском угольков в камине, но и звуком усердной работы вперемешку с тихим и уже больше довольным, чем ехидным, хохотом.  

Юноша наслаждается этим. Он впитывает это, каждый завиток и каждую точку. Долго молчит, не смея мешать процессу, но всё же в один момент не выдерживает и шумно выдыхает:  

— Потрясающе.  

А после растворяется в воздухе, пропитанном холодом ночи, оставляя писателя одного.  

Завтра утром Гэбриел зайдёт в комнату, где стоит печатная машинка. По пути из его рук выпадет несколько исписанных листов.