«Рождённый из Пустоты»

Боль. Пронизывающая тело боль. Она, словно жидкость, растекается по венам, превращаясь в острые иглы и пронзая юную плоть.  

Темнота. Беспроглядная, пустая темнота, в которой ждёт лишь холод и пустота. Кровь приливает к вискам, боль бежит по венам, а в ушах звенит от напряжения. Сердце бешено стучит, словно пытается вырваться из клетки, сбежать из своего заточения.  

Небытие. Бескрайние просторы неизведанного. Забытое поприще пустоты. Заманчивой, соблазняющей, пугающей. Она — как сущность, живое существо — движется, сгибается и разгибается, будто пытается выплюнуть из себя инородный предмет.  

Вновь острая боль шоком пробежалась по телу, пронзая каждый миллиметр кожи, каждый её изгиб.  

Мысли. Бессвязные, нелепые, неразборчивые. Они, словно ливень средь белого дня, начали штурмовать разум, заполоняя его, расширяя, причиняя боль. Но в тоже время нежно, словно шёлк, обволакивали мозг, согревали его, успокаивали.  

Тьма всё так же двигалась. Будто под спазмом, она сжималась и разжималась, проталкивая то, что в ней быть не должно, вперёд, наружу.  

Свет. Он тусклый, но даже так его невзрачные лучи, словно пыль, оседали на тьме, придавали ей форму, окрашивали в другой цвет, переделывали.  

Словно из первозданной тьмы внезапно создали нечто совершенно другое, столь же непонятное, но другое. Свет всё усиливался, а инородное тело было всё ближе и ближе к нему. И вот уже яркие лучи света больно били по неокрепшим глазам. Они ослепляли, поражали своим существованием, своей яркостью. Будто палец, тыкались в глаза, причиняя им неудобство и боль.  

Крик. Первозданный крик, он громко ударил по ушам, а его источник был так близко, словно стоял за спиной. Нет. Словно он исходил из горла.  

Маленький ребёнок под крики акушерки: «Тужься! Ну же, сильнее! Тужься! » — появился на этот свет. Ослеплённый, напуганный, он кричал, что было сил, даже не осознавая, как и зачем он это делал. Он лишь недавно находился в полной темноте. Там, где не было ничего: ни звуков, ни мыслей, ни боли. Но его вытянули из его тёмных покоев, мысли тут же накинулись на его разум, боль охватила тело, противный свет врезался в глаза, а голоса других людей и собственный крик больно резали уши.  

Кто-то взял его на руки. Это был врач, интересовавшийся полом новорожденного. Невинное дитя в чужих, холодных, закутанных в перчатки руках начало брыкаться, всеми силами борясь за свою жизнь. Его маленькие ножки и ручки с трудом шевелились под натиском страха и неимоверных усилий.  

— У вас мальчик! — радостно прокричал врач, хватаясь за ножницы, чтобы перерезать пуповину, но…  

— Её пульс падает! — внезапно закричала акушерка. Глаза родившей женщины, вопреки её счастливой улыбке, роняли слезу. Под натиском усталости и уходящего, словно солдат, отслуживший своё, пульса, девушка медленно закрыла глаза.  

— Массаж сердца, срочно! — крикнул врач, передавая ребёнка, с неудобной и длинной пуповиной, второй акушерке.  

Пока первая акушерка что было сил, делала массаж сердце «уходящей» женщине, врач достал заранее заготовленный дефибриллятор. Он предупреждал роженицу, ещё на пятом месяце предупреждал, что рожать с её слабым сердцем опасно, но она не слушала.  

Гул и рёв дефибриллятора, звук электричества и внезапный удар в оголённую грудь. Тело подпрыгнуло, выгнулось, дёрнулось, но сердце всё так же не хотело биться. И вновь череда массажа, ярые, но осторожные движения руками, попытки запустить сердце. Рёв дефибриллятора, громкий звук разряда, спазм, изгиб, выгнутое тело — никаких изменений. И снова, по третьему кругу, попытка спасти: испуганный взгляд врача и акушерки, ревущий позади младенец, искренне не понимающий, в какое это страшное место он попал.  

Очередная попытка спасти, всё та же свора действий, всё тот же процесс, и всё такое же небьющееся сердце. Девушка «ушла». Возможно, в такую же тьму, из которой пришло её чадо, коему не суждено было почувствовать рук той, кого бы он мог назвать своей матерью.  

В этот день маленькое чадо навсегда лишилось возможности познать объятия любящей матери. И именно со столь ужасного момента начались его первые воспоминания.  

Вода. Да, именно так текли года: словно вода, что утекает сквозь пальцы. Они неконтролируемо шли, подходя всё ближе и ближе, к началу этой странной и запутанной истории.  

Взращенное без материнской любви дитя, гонимое извечным чувством вины, пришедшее из той необъятной тьмы, в недра которой он отправил собственную мать, фактом своего рождения, словно губка, поглощало весь тот негатив: крики отца, перешёптывания тех, кого он вынужден был называть одноклассниками, злые и лишь тёмные контуры людей, существ, коих он не в силах был понять. Так он видел тех, кто окружал его. Ребёнок, имя которого олицетворяло саму суть его существования. Макираями — имя, данное ему покойной матерью. Нокс — то имя, которым он себя представлял, щит, за которым прятался. Макс — простое сокращение, которое использовал отец, и всё остальное окружение — соединение 4 букв от двух имён в соотношение два к двум. Банальность, скрывающая за собой глубокий смысл. Чадо, имя которого — обыденность, рождённая из пучины неопределённости желаний и эмоций разных людей — росло, взращивалось в отваре из угнетения, насмешек и боли, обречённое помнить всё с первой секунды своего рождения вплоть до последней секунды своей жизни. Плоть, родившаяся из ничего. Соития двух разных тел в теории, но пришедшее оттуда, где мир не имеет логики, чувств и времени на практике. Место, в котором находит свой конец каждый, кто был обречён на вечные муки. Чистилище, в котором исчезают души погибших людей. Тело. Красивое тело ещё не до конца взрослого, но и совершенно не маленького ребёнка. Тело, в котором заточена, словно в темнице, сущность, которой было тесно в кромешной тьме.  

Нокс. Он ни хил, ни мускулист, сбалансированный ребёнок с мрачными очертаниями, извечно застывшего лица. Бледная, словно белейший мрамор, холодная кожа, покрывала его многочисленные мышцы, пряча за собой тёплую плоть и блеклую, невзрачную, но всё же неестественную кровь.  

Глаза. Ох уж эти окна души, ведущие в недра каждого человека! Но здесь, в его ярко-голубых глазах, свет которых погас через несколько мгновений после его рождения, не было его души, а была лишь непроглядная бездна. Они манили, отталкивали и притягивали, заставляли всматриваться в них, погружаться в ту сущность, из-за которой многие сходили с ума. Все те, кто смотрел в эти глаза, начинали кричать, пугаться, путаться в собственных кошмарах, которые более никогда не покидали их измученный недолгим взглядом разум. Эти глаза, спрятанные за тёмным стеклом округлённых очков, словно два демона, сущность коих запечатали за магическим кругом, извечно ждут своего часа, чтобы неосторожный доходяга, в насмешку или из любопытства, снял «печать» и взглянул в их недра. Он, простой с виду парень, Максимка, наречённый Макираями и звавший себя Нокс, именно он, его нутро, сущность, коей он является, виновата в том, что произошло спустя пятнадцать лет, после его трагического рождения.  

Этот день. Он, как и все, был обычным, пресным, до боли знакомым и истошным днём, ставшим последней каплей в чаше терпения сущности, скрывавшейся за личиной Максима. Он, ведомый только ему известной дорогой, в очередной раз пришел в ненавидимое место — школу. То самое место, в котором вся злость, ненависть, внутренняя гниль сверстников изливались в недра его опустошённой «души», заполоняя её, подкармливая извечно голодную сущность, коей он сам и являлся (? ).  

Школа. Извечно шумные коридоры с непоседливыми детьми, постоянные крики, суматоха, споры. Извечно обшарпанные стены, облезлая штукатурка, выцветшая краска и излюбленная учителями традиция: ежегодно собирать на ремонт, а затем, совершенно неописуемая случайность, никчёмное совпадение, покупки новой одежды или поездки на отдых, всё теми же «почётными» учителями. Постоянные стрелки за школой, драки, пока никто не видит, оправдания в виде: «Да я споткнулся и глазом о колено ударился, » — и «любимая» школьная травля. Не всегда, не везде, но она столь обыденная, что является чуть ли не традицией, синонимом слова «школа».  

Безразличность. Словно основное качество большинства из учителей, некоторые из которых не побрезгуют пассивной насмешкой над своими учениками или даже прямым стимулом к травле для других учеников. Их излюбленная манера запугивания, пассивного унижения и мыслей о том, что их предмет важнее всего и неповторим. Но куда более суровы учителя «старой» закалки: и матом крыть, и руку приложить. В этом они бесспорные мастера.  

Картина. Так Макираями смотрел на это всё, не понимая, он ли художник, что нарисовал себе ее, или же школа была тем самым художником, что использовала своих учеников и учителей, словно краски, для создания столь отвратительной картины, противной Его глазам и Его нутру.  

Класс, столь ненавидимый Им, пахнущей вонью других учеников, в купе с отвратительным запахом открытых кем-то чипсов, снятой кем-то на задней парте обувью и извечной духотой, словно окна никогда не открывались, а свежий воздух не существовал и в помине.  

Место, будто собачий уголок. Будка, к которой Он привязан цепью, называемой учёба, уже ждало его. Оно как человек, усмехающийся ему своей уродливой улыбкой, неумело нарисованной маркером, и обращающийся к нему «Чмо» — вырезанным словом по центру злосчастной парты.  

Парта. Та самая, которая из года в год, будучи «новой», превращалась в изодранное, исписанное отвратительными словами, месиво. Дряхлая, скрипучая, в очередной раз «приукрашенная». Она, являясь некой меткой территории, его «места», вновь ждала тушу своего «хозяина», дабы вместе с ним продолжать этот злосчастный путь по дороге к «необходимым» знаниям.  

Стул. Тот самый, который внезапно мог «пропасть», словно отскочив на своих железных ножках назад, позволив Максиму упасть, встретившись с жёстким, деревянным полом. Это всё тот же стул, на котором предательски могла оказаться кнопка, а то и несколько сразу, которые больно вонзались своим остриём в ягодицы или бёдра мальчика. Некоторые из них были не первой «свежести», слегка проржавевшие, найденные на полу, а иногда и улице — такие кололи больнее всех. Нет, не сразу. Со временем, когда кожа начинала краснеть, чесаться, а ранка, хоть и маленькая, но начинала гноиться. Но даже так, малец, лишь под хохот всего класса, поставил свой стул на место и сел за парту.  

Урок. Те самые отвратительные сорок пять минут, длина которых исчислялась вечностью. Ленивая стрелка настенных часов медленно двигалась, словно забывала свою роль, а иногда и вовсе останавливалась, будто само время замирало и не сдвигалось ни на секундочку вперёд. Монотонный голос учителя, уставшего от собственной профессии, и тихие смешки учеников в классе. Кто-то смеялся над Ним, а кто-то над шутками, которые говорили между собой. Но всё равно, любой смешок, любой хохот, шепот, неосторожно брошенный взгляд, Нокс воспринимал на своей шкуре, словно это над ним смеются, и шепчутся наверняка о нём, да и пялятся потому что он им противен. В его голове крутилась эта мысль, не покидая разум, словно мысли, что впивались в его детское, невинное сознание в день, когда он только родился. Он, вопреки протестам многих, прекрасно помнил тот день, а также все последующие дни. Помнил тусклую комнату, умирающую мать, холодные перчатки врача, крики акушерок…  

Воспоминания. Болезненные, жестокие, такие далёкие, но чёткие и яркие, словно он переживает их вновь. Они внезапно впились в разум, всплыли из его пучины, нахлынули, словно тайфун, разнося по всем отсекам мозга своё болезненное влияние. Как будто сжимая, насильно впиваясь в разум, они давили на него, вызывая у мальчика невольные слёзы.  

Ворона. Пернатый верный друг, с излюбленным «кар» и ударом клюва по стеклу, вывел мальца из эпицентра нежеланного тайфуна. Она смотрела зорко, не моргая в глаза тому, кого считала другом. Макираями невольно улыбнулся: ворона всегда приносила ему хорошие вести или защищала, когда нужна была помощь. Словно сплетённая из локонов тьмы, с густыми, чёрными перьями и длинным острым клювом, она лишь наблюдала, смотря сквозь окно и стекло очков Максима в его потухшие глаза, словно игнорируя «печати», вглядывалась в тьму.  

Стук. Сначала один, затем второй и третий. Птица внезапно начала биться клювом в окно, стараясь пробиться внутрь. Неестественное поведение, казалось необычным, даже жутким или пугающим, но оно заставило мальчика улыбнуться. Верный друг не захотел оставлять его одного, он стучится в окно, отгоняя воспоминания, ускоряя время, срывая ненавистный урок. Этот друг наверняка пришёл, чтобы спасти его.  

Страх. Он холодом пробежался по коже учеников и монотонного учителя, впиваясь в саму их суть. Странная птица не прекращала биться в окно, и, по мере нарастания темпа её ударов, растягивалась улыбка на лице того, кого все считали странным и, по традиции, травили. Максим в широкой улыбке смотрел на ворону. Его глаза были загадкой, закрытой за чёрным стеклом, но любой, кто смотрел на него в этот момент, был уверен, что они сияли. Не радостью, не вдохновением или облегчением, совсем нет. На них ясно читался отпечаток безумия. Тьмы, что пыталась открыть дверь, ворваться наружу, пролиться в этот мир и заполонить его своей пустой, тоскливой и не имеющей конца натурой. Чаша терпения пошатнулась, словно удары вороны били не о стекло школьного, дряхлого окна, а о саму чашу, стараясь перевернуть её, вылить наружу содержимое.  

Однако поверхность натяжения столь хрупкого терпения, не позволяла ему пролиться. Она тянулась, напрягалась, но никак не могла порваться. Ей не хватало всего одной капли, и эту каплю ей дали.  

Крик. Противный шепелявый голос, формирующий собой уродливые слова, бьющие по открытой душевной ране: «Вон оно, чмо поганое! Колдует! », — и протяжный, отвратный хохот раздался по классу, словно болезнь, прыгая от одного ученика к другому, заражая их и заставляя смеяться, пока абсолютно каждый не поддался этой «болезни».  

Злость, накапливаемая годами. Она начала медленно кипеть в венах, приливая вместе с кровью к вискам. Дружелюбная ворона теперь всё более рьяно билась в окно, заставляя его трескаться и громко скрипеть, словно лёд на пруду, по которому прошёл неосторожный путник. Дети насторожились, кто-то попятился назад, а мальчик, звавший себя Нокс, медленно встал из-за парты.  

Его руки тряслись, тремор охватил их, но это был не страх, а чистейшая злоба, исходящая из недр его обиженного детского сознания, питаемого годами всеми теми, кем он был окружён. Его сердце стучало громко, быстро, непрерывно, ускоряясь, словно удары вороны о стекло старого окна. И так же, как и это стекло, его грудная клетка, казалось, с болью трещала, ломалась, будто готовая пасть под натиском ударов и выпустить наружу бешеное сердце.  

Печать, два тёмных круглых стекла — ещё один повод для насмешки над мальчиком, который на деле защищал его обидчиков от того, что было за этой печатью — теперь были медленно сняты дрожащей от злобы рукой, неосторожно, с нелепой тряской. И в тот самый миг, как только они коснулись парты, а опущенные мальчиком глаза взглянули прямиком в лицо монотонного учителя, ворона пробилась сквозь окно.  

Осколки стекла с грохотом рухнули на деревянный пол, спровоцировав всеобщий крик в классе. Лицо учителя медленно скривилось в ужасной гримасе испуга. Его веки начали дёргаться, руки трястись, а ноги подкашиваться. И хоть он боялся, хотел отвести взгляд, будто заколдованный, он продолжал смотреть в пустые глаза Макираями, позволяя пустоте полностью проникнуть в его душу, посеять в ней семена безумия, что быстро росли на грядке его собственных страхов.  

— Эй, ты! Урод! — прокричал шепелявый, противный бугай, двигающийся всей своей массой к Максиму.  

Его толстая, потная рука рухнула на хрупкое плечо парнишки, и тут же встретилась с суровой и крепкой хваткой его руки. Мальчик, не осознавая силы, с которой он сжимал руку обидчика, продолжал сжимать её ещё сильнее, медленно поворачивая свою голову к нему.  

Хруст. Словно сухие ветки, хрустнула кость, и бойкий задира громко закричал от боли и охватывающего его сердце страха. Он пытался выхватить свою руку, но всё тщетно. Её словно зажало в тисках, что лишь усиливали своё давление.  

Крик. Нет, не крик того, чья рука хрустела, как яичная скорлупка или сотня снежинок под ногой. Адский и истошный крик девочки, вредной, лживой и сующей свой нос куда ни попадя. Она кричала от невыносимой боли — ворона вцепилась в её лицо, царапая его когтями и проклёвывая её правый глаз. Этот крик на мгновенье отвлёк бугая от своей «жертвы», а когда его испуганный взгляд вновь посмотрел на мальца, пересекся с его пустыми глазами, которые поглотили всё внимания, погружая в пучину бездны и безумия. Его лицо начало дрожать, а губы расплылись в невольной улыбке. Нет, ему не было весело, наоборот, страх завладел его разумом, заставляя делать его непредсказуемые вещи, не имеющие какой-либо логики.  

Паника. Всеобщая, нарастающая, давящая паника — это чувство охватило всех, кто был в классе. Всех, кроме Него. Дети начали бежать к двери, игнорируя кричащую от боли девочку, что звала на помощь; учитель, словно маленький ребёнок, забился в угол, прижав к груди колени, и что-то бормотал, а главный «авторитет» класса, который теперь лыбился как придурок, трясся, и как только его руку отпустили, подошёл к стене и начал без остановки биться об неё головой.  

Дверь — желанный выход — был теперь заперт, словно невидимая сила не позволяла отворить её, как бы в неё не бились, не толкали, не дёргали ручку — она была закрыта и, казалось, крепче люка, ведущего в какой-нибудь бункер.  

Дети. Они в панике бились об неё, кто-то старался выбить с ноги, кто-то навалится плечом, а кто-то просто забился под учительский стол, в панике прячась. Они все слышали, как внезапно, в очередной раз, громко прокричала та девочка и стихла. Как что-то длинное ворона вытащила из её окровавленной глазницы. А некоторые видели, как её бездыханное тело лежало на полу, кровь стекала по лицу, образуя лужицу под её головой,