Сборник !!!

Как страшны кинематографические чудовища! Внешнему облику подавляющей их части присущи человеческие черты.  

– Так, сука! Тебя пытали украинские нацики? Если нет, то я тебе глаза выжгу.  

– Ой!  

Часто Женя шел на коварство. Так он еще туже любил себя. Осыпаемый укорами простофили, изверг трепетал, чувствуя как расширяется его Я, как вялое исцарапанное сердце плещется в жидком застывающем гипсе нежного себялюбия. О, эта главная возможность не сойти с ума в земном аду отражений.  

Внешне Женя был нормально красив и всегда одет безупречно, но стоило ему попытаться визуализировать свою душу, единственное что он видел – так это высунувшиеся из тьмы, лукаво потираемые друг о дружку мушиные лапки. Сам он считал себя космическим духом, неудачно затянутым гравитацией Земли в оболочку. Пару недель назад вероломный Женёк создал в приложении для знакомств анкету с симпатичной топ-тян (слизал с реальной гёрлы), затем списался с жирным травести-анимешником, завалив его комплиментами, чтобы бдительность лузера задохнулась в них, как забытая в торте стриптизерша. Потом Евгений отыскал в приложении комодоподоного азовца с титановыми протезами ног, с черным солнцем на голой маковке, и от имени этой же топ-тян назначил ему дэйту в том самом месте, куда пригласил жирдяя.  

Это было туристическое кафе в парковой зоне около лабиринта из живой изгороди, гордости и главной достопримечательности городка. Женя сидел за столиком, разувшись, и мял пальцами ног мягкую травку. Лениво тыкал он вилкой в вишневый штрудель, пил манговый лимонад и в предвкушении шалости настолько чувствовал себя крылато, что даже отвлекся от раскопок своей персоны и стал изучать окружающих. Его внимание привлек долговязый старичок в спортивном костюме. Нос старичка был крючковат, взгляд пренебрежительный и рассеянный, рука владела вишневой барсеткой под крокодилью кожу. Такая же имелась у одного коллеги Жени по работе. Старичок заспешил через арку входа, украшенную путти, толкнул девочку, скрипящую по воздушному шарику, и утонул в самшите.  

Вскоре Женя забыл о странном прохожем, ибо подошли жертвы. Упиваясь скандалом, он сладостно потягивался и жмурил глазки, как сервал после удачной охоты. На периферии зрения, правда, снова прошмыгнул старичок, но тут ринувшийся на робкого толстяка азовец поскользнулся на банановой кожуре и грохнулся на мраморную кадку с резедой. Мускулистые руки воина напряглись, бросив вперед сильное тело, но оппонент поспешил спрятаться за грудью зевак, а потом они стали гоняться друг за другом, как Волк и Заяц.  

Вечером на родной кухне, готовя себе плов с перцем, посмеивающийся Женя включил телевизор и не было предела его удивлению, когда перед ним выпрыгнула стариковская рожица, впрочем, несколько моложе, смуглее, обернутая клетчатой арафаткой. Коротко стриженная ведущая новостей, скрывая беспокойство, докладывала населению о поимке опасного террориста, руководившего тайной программой палестинских арабов по разработке бактериологического оружия. Далее подчеркивалось, что террорист этот предположительно имел с собой штаммы вирусов, которые не были при нем обнаружены в результате личного досмотра, потому зрителям настоятельно рекомендовалось сообщать о подозрительных предметах, найденных по составленному на основе данных камер уличного наблюдения, маршруту экстремиста в правоохранительные органы. На экране всплыла карта города, посеченная красными рубцами.  

– Ага! – гнусная радость зажгла женины глазки.  

Но была ли у старичка барсетка, когда он покидал лабиринт? что если битый лис, предугадывая риск ареста, спрятал свои пробирки в этом кладезе ребячьего гама и чавканья поцелуев? А может он унес их куда-нибудь в туннели под поверхностью, например? Или моровое поветрие уже гуляет по пышным улицам, льется в уши, ноздри, глаза и губы, как ядовитые испарения пушкинского анчара? Все-таки надо попробовать: повезет ему или нет, но в случае удачи возможность инфицировать любимый город адской заразой сделает его, Евгения, целым ангелом в измерении самооценки. А таить при себе великое истребление он точно не станет.  

– Доброта – сказал по-отцовски Женя тершемуся на оконном отливе голубю, – измеряется степенью зависимости души. Вряд ли хоть один человек не нажал бы на кнопку запуска межконтинентальных ракет, будучи уверенным в своей безнаказанности, а нажал бы просто из любопытства, по причине влечения к концу и жажде заглянуть за предел.  

Ночь Женя не спал от волнения, и черновики апокалипсиса в его мозгу были ярче снов, озаряя поле фантазии, как фосфорный боеприпас. Только лабиринт открылся, одним из первых он купил билет и по нескольку раз обошел все ходы и мостики, изведал альтанки и мрачно глядел на журчащую водичку фонтана. Шедевральной показалась ему идея вылить образец хвори в эту водичку, которую пьют птицы, кошки и ёжики; они распространили бы недуг повсеместно. Самолюбие Жени дало бы серьезную трещину, если б опасения оправдались, но спустя пару недель вспышки ритён-испанки не наблюдалось. Впрочем, ни у полиции, ни у Женька не было прогресса в поиске утраченных образцов. Старичок на допросах проявлял стойкость и никого из палестинской братии не выдал. Вместо моральной капитуляции он оголял скудные свои мощи, испещренные мириадами крохотных свастик, – по одной за каждого уничтоженного еврея.  

С потрепанным самомнением Женя отправился на зоологический рынок, чтобы купить в утешение друга-зверя. Например, гамбийскую хомяковую крысу.  

– Эта порода вынюхивают мины в Камбодже. – нахваливал продавец.  

– Инфа – сотка?  

Женя, не торгуясь, заплатил цену и понес брыкающегося крысенка в куртке домой. В уме его вызрел план, и уже на следующее утро, одолжив у коллеги крокодилью барсетку, он приступил к дрессуре, стал натаскивать крысу на запах кожи и краски.  

С животным они быстро набрели на общий язык, будто изначально имели некую духовную сродность; даже спали в одной кровати, и крыса всюду сопровождала человека, как древний волк. Каждый вечер Женя обучал питомца находить по запаху предметы, вместе они разорили изрядно локаций, где ныкают вещества. По утрам Евгений, когда грызун заматерел, выводил его на шлейке гулять в сквере перед родильным отделением, и искренне надеялся, что у какой-нибудь беспокойной мамашки, случайно выглянувшей в окно, произошел от шока выкидыш. Был приобретен специальный гамак, крыса в нем качалась и точила листья морской капусты, которых была любитель.  

И вот ясным, просторным днем – беспримесным, как ненависть Жени к себе подобным, они отправились в лабиринт. Отбиваясь от гурьб детишек, алчущих погладить и ущипнуть, компаньоны совершали свою важную миссию. Женя то и дело давал крысе понюхать вещь, грызун семенил вперед, лез под кусты, но нигде не находил он тождественный аромат, останавливался и жалобно пищал, глядя на хозяина, глазами блестящими от слез, как дождик на выброшенной ёлке.  

Но вот около садового гнома крысоpet вдруг напрягся, вонзился усиками в газон и, растопырив голые лапки, принялся скрести подножье скульптуры. Женя поднял статуйку, и крыса застыла с воздетой мордочкой, внутри полости китайской пластиковой игрушки виднелся бордовый с потертостью уголок. Достав сокровище, Евгений распахнул молнию и стал вожделенно перебирать баночки, пробирки, чашки Петри с агар-агаром, все украшенные бирками, на которых были нанесенные от руки арабские буквы.  

Потом у себя в квартире он перевел надписи, и сладострастный ужас захватил его душу, ибо взору открылись следующие варианты мести копиям:  

– классические зомби Ромеро;  

– зомби-насильницы от 14 до 18-ти;  

– зомби-пираты;  

– романтические зомби, как в «Тепло наших тел»;  

– меланхоличные зомби Джармуша;  

– зомби, заставляющие играть в шахматы до смерти от истощения;  

– незаметные зомби-ниндзя;  

– клоуны-зомби;  

И особо душевно золотыми чернилами готическим шрифтом на одной емкости выведено:  

– ZOMBIES-FASCHISTEN.  

Женя выхватил этот пузырек из общей массы и уже готов был отвинтить крышку, чтобы вылить мир через воронку кошмара, но расхолаживающее осознание завершения и своей царственной жизни тоже повергло его в ступор, а крыса выжидательно глядела на застывшего, как Роман Шухевич после взрыва гранаты в финале «Нескореного», владыку.  

Заминку, свернувшуюся клубочком, окутала дрема. Женя присел на диван и думал. Если он попробует уничтожить людей, то в первую очередь умрет сам, но не дороже ли ему его собственная жизнь, чем раздражает помеха в воплощении большинства. Не искупаются ли синнабоном для тебя лично, все беды и грехи этих? Пусть они убивают, ездят на танках по головам, цепляются за идеи, границы, вранье о потустороннем, но он-то совершенен каждым кончиком и сосудиком. Даже солнышко смотрит на него, на Женя, чтобы согреться.  

– Я люблю эти морщинистые тонкие пальцы, – страстно прошептал он, лаская себя. – Люблю свой голос, вызывающий у меня ассоциацию с пшеницей. Люблю свои предсонные видения и безразличную игру в социуме, свои страх и голос, своих зверей и ощущения кожи. Медленный интернет и верблюжий гной. Замороженный труп бурята с вибратором под защитной курткой. Люблю, их не самих по себе, но потому что их вижу Я. И потом свою любовь люблю, любовь к любви люблю тоже, и любовь к любви, которая любит любовь к любви. И так любовь моя растет глубже вечности и шире вселенной. Она непоколебима и вездесуща, она герметична и лишена пределов.  

Ладони Жени гладили его тело, сердце разрывалось от невыразимого почитания своей личности, сам не помня себя от благоговения, он вскочил и, бросив пузырек на кофейный столик, принялся неистово танцевать, подпрыгивая до потолка и сикая из члена мочой, потому что моча его была благословенна, великолепна и потрясающа. Крыса спряталась в уголок и продолжала вглядываться, как ангел в звериной шкуре, посланный для наблюдения за взлетами и падениями человека, чтобы позже судить его вместе с богом.  

Вне себя от себя, Женя так размахнулся ногой что задел столик, пузырек со звоном упал и раскололся на две половинки. Капли зашипели и дали беловатый дымок. Глупо созерцая содеянное, Женя замер, опустив нижнюю конечность. Вид у него был недоверчивый и обиженный.  

– Ой! – только и всхлипнул он, перед тем как стал превращаться.  

– Они целуются?  

– Упаси Господь. Они просто едят языки друг друга.  

Мухи в цветочном. Много.  

Девушка с грудью (одной) вместо лица.  

Почему я ныне так совершенен…  

Даже из самого захудалого сусека города был виден мемориал Фундатору. Стоял он на отлогом холме, опоясанном ступенями и террасами. Через смотровые бинокли открывался вид на глобус застройки, а за лишнюю плату разрешалось подняться на скоростном лифте в голову монумента. Непререкаемый Отец Нации – плавный и голубой – не был против присутствия в изваянии его черепа возни потомков, ибо при жизни беспрестанно думал он о славе и комфорте генераций грядущего. Какие только могучие думы не паслись под рассветом его чела! Нынче думы эти, словно лесные корни, пронизывали все культурное и политическое пространство, удерживая народ от осыпания в омут мирового разложения и убожества. Защищающий мудрый взор простирался над зданием ОГА, ТРЦ «Золотая лампа», над ипподромом и чулочной фабрикой, бильярдными, суши-барами, центрами протезирования, музеем колокольчиков для скота и таксопарком. Отец Нации хранил город, в котором постоянно что-то разлаживалось.  

Студиозус Сластион, мучая скоросшиватель, наполненный документами на поступление, вошел из одурманивающего жара через растрескавшуюся резную дверь второго университетского корпуса – приземистого сооружения 1889-91 годов постройки. Решив сменить alma mater, он вынужден был курсировать между 17-тью корпусами, стихийно разбросанными по городу, в поисках преподавателей; клянчить у лаборантов заветные номерки, чтобы сдать академразницу. Часами дымил студиозус у входов, ожидая того или иного декана, через которого можно было бы выйти на лектора из списка вступной комиссии. Все вахтеры знали его сутулую фигуру; белки в окрестном парке брали из рук арахис, ибо мысли Сластиона витали исключительно не в материальном измерении, а значит, угрозы для вещества хоть какой структуры не представлял он. Даже случайно затронутый ногой отброс поворачивал студент на место, считая недостойными себя оставлять следы в сорной юдоли, куда доступ открыт для всех.  

Перед ним распахнулся пепельный холл, прослоенный солнечными жилами. Горела пустая каморка смотрителя, широкая раздвоенная лестница уходила за потолок. Туда Сластион не желал подниматься, намереваясь планомерно изучить на предмет разума кабинетов вначале нижний этаж. В мыслях его Фундатор героически бился с ордами Кудкудахтеров, утверждая Идею Нации, а из бокового ответвления холла, в которое студиозус хотел свернуть всплыла темная фигура, словно русалка. Инстинктивно скосив глаза к переносице, дабы случайно не вызвать открытостью на контакт людскую нечисть, Сластион отклонился в сторону, пропуская незнакомца, но тот сделал то же самое. Не сбавляя темпа, студент повторил маневр, другой же собезьянничал опять. Что-то лязгнуло, зазвенело, за спиной послышался испуганный голос:  

– Осторожнее, малдой человек! Куда вы прете?  

Сластион отступил и понял что врезался в старинное зеркало. Раскрасневшийся от стыда он метнулся к вахтерше, стремясь опередить ее порицание, и косноязычно сунул ей список преподавателей.  

– Я ищу тут… этих, – промямлил он.  

Ему объяснили, где находится деканат, и он зарысил наверх. С тех пор память его стала обжигающая и спертая. Стоило перед сном попробовать представить что-то хорошее, позорное происшествие распугивало мысли, как злой толстяк. Раз за разом оно прокручивалось в мозгу.  

Пожарник Корочка, держа ведра, похожие на луны, ранним утром спускался к трассе, где должны были его ждать побратимы, с которыми они условились поехать в сосняк по белые и маслята. Праздные и праведные пожарники части пива не пили, предпочитая выходные проводить коллективом среди дерев за приятными и укрепляющими занятиями. В лакунах между набегами на базы сапрофитов они играли на опушке в теннис и озорно выполняли гимнастику на ветвях.  

Корочка, переместив ведра в одну руку, погладил густые закрывающие губы моржовые усы, вспоминая картинку на пачке хлопьев, где, выпятив мощь духа, бесподобный Отец Нации сцепился в неравном, но честном бою с имперскими Фанабериями. Перед пожарником из-за кустов возник желтый Opel Astra, в котором, как поведали побратимы, должен ждать отец одного из них с внуком. Так он и узнает нужное авто, если друзья не прибудут раньше него. Корочка подошел к одинокой машине, подле которой гарцевал прыткий дедушка, а на заднем сидении смотрел «Тетрадь Смерти» с планшета стриженый под троечку мальчуган.  

– Утречка, уважаемый! Куда пристроить тару: в багажник или в салон?  

– Ничего нельзя. Кто ты такой вообще?  

Ошеломленный отпором Корочка пригнулся, взглянул мальчишу в мордашку, и понял что это не тот, а другой полностью малолетос, того он смутно помнил, ибо встречал однажды дома у друга на праздновании дня Соборности. Крутанув головой, пожарник обнаружил на противоположной стороне трассы несколько в отдалении такой же желтый Opel, чье зеркало заднего вида энергично протирал второй дедушка, одетый почти как первый, а за стеклом виднелось пятно ребенка.  

Костеря себя в хвост и в гриву, Корочка сиганул к ним, ведра били по бедрам, сердце бешено колотилось от возмущения на собственную глупость. С тех пор пожарник боялся заговаривать первым с людьми, его стали считать заносчивым и скрытным, разрушились несколько старых связей, он начал пить от скуки, и жизнь покатилась под горку.  

Мызников хотел укрыть лицо этой девушки поцелуями, словно мхом, но никак не мог решиться на дерзкий жест, потому как ощущал подавленность от пышущих цветом клумб, звона птиц, от бабочек, садящихся на мороженое, от всего счастливого и бездомного. В сырой комнатке своего заводского общежития по адресу ул. Гастелло 44 чувствовал бы он себя несравненно органичнее. Черная плесень, как волосы призрака, по углам и тараканы, романтически шуршащие в корзине для мусора, были ему куда привычнее и милее.  

Собираясь за час до этого на свидание, Мызников сунул руку себе в трусы и потом втянул ноздрями магнетически мерзкий аромат немытых гениталий, в котором соединились кислые нотки пота, амбре мочи, миазм впитавшегося в ткань семени, подозрительный гнилостный запашок и фоновый смрадец ануса.  

– Мыться или не мыться? – горестно вздохнул Мызников.  

И тут же необходимость спускаться в душ, который находился в подвале, стоять под холодной струей воды (горячей, конечно, не было) или долго и нудно нагревать воду в ведерке на печке, а потом плескать черпаком на тело, дрожа от страха что опоздает, едва не сломила в Мызникове половой импульс.  

– Ладно, – решил он. – воняет не критично. Может, и не заметит.  

Но припекало солнце и вонь усиливалась, спертыми волнами чада она взрывалась при каждом движении, потому Мызников держался закостенело и осторожно, лишь руками иногда взмахивал, из подмышек зловоние хлестало не шибко.  

Они с девушкой невинно гуляли в прибрежном парке, стреляли в тире по мягким медвежатам, сидели на бревенчатом причале, утопив ноги в водоросли и ширь, периодически кавалер срывал с клумбы цветок, показывал его крале, а потом, когда она отворачивалась, ныкал себе в штаны. Ни одного оскорбления не было произнесено с позиции прекрасного пола, ни одной жалобы. Только молчаливая готовность и уступчивость. Может, у девушки оказался нос заложен или чувство такта была ее сверхспособность. Может, она была извращенка.  

Когда нехитрые темы диалога сошли на нет, голубки устроились под липой на толстовке Мызникова в качестве коврика, они поужинали фруктовое ассорти, угадывали слова в «Шлакоблокуне», дружно посмеялись и разошлись.  

Вечером на потеху соседям Мызников казнил себя оплеухами. В окне сквозь сень проводов виднелось ушко Фундатора. «Вот кого, наверно, ни разу не преследовало бремя говна и члена, – еще пуще рассвирепел влюбленный. – Такой чистюля, когда воду им отключали, сам себе, как котик, вылизывал». И ненависть Мызникова к своему несовершенству выросла добела, а девушка, когда он ей позвонил утром, не взяла трубку. Ни в этот, ни в один из многих последующих звонков.  

Ласло не знал чем ему заняться в этом бездонном городе, куда он приехал, не имея опоры в виде друга, идеи или веса желаний. Оставленный нос к носу с вольницей дня после около года напряженной работы в крупной IT-компании турист ощущал себя неспокойно и, осмотрев ключевые достопримечательности, теперь скучал. Сидел он на лавочке у бювета, и воробьи двигались вокруг, как часовые стрелки. Блестел бронзовый бюст неведомого полководца, куда лопнувшие ягоды черемухи выпускали фиолетовый сок. Дул ветер, горячий, как петушиный гребень.  

Всякий раз, когда мимо проходили компании, Ласло инстинктивно съеживался, ожидая атаки: скраденной язвительности или же фронтальной насмешки. Одиночество обострило его восприятие до ипохондрии. Каждый теперь был враг, каждый мог убить его беспрепятственно, ибо как адекватно (не жестоко и не смешно) ответить на удар Ласло не представлял. Может, одним присутствием нарушает он, внешним видом, выговором, в конце концов некий свод призрачных правил, а возможно и обычные, писаные законы. Просеивая свои слова и мысли через все меньшее сито, он только сильнее чувствовал себя чужим.  

Желаний у Ласло не имелось издревле, только страх. А причины, побудившие его совершить поездку, были неясны теперь ему самому. Представляя накануне прелести путешествия, он ткал грезы, в которых он без боязни делал то, что хочет, в месте, наполненном атмосферой дружелюбности, где на всем лежит печать Я. Ласло создал город по-своему из любви и тайны, пренебрегши досадными мелочами, и сейчас страдал от них больше, чем наслаждался видами и открытиями. Да и этот навязчивый истукан, будто высосавший в себя все хорошее, что было в мечтах. Только спешка и скука, безмолвие остались измученным горожанам.  

– Вот же ты меня заколебал, гад! – застонал Ласло в вышину.  

– И тебя тоже? – промямлил чей-то басок.  

Поддатый Корочка в гражданской одежде пучил алчущие зенки с соседней лавочки.  

– Да как вы живете-то все под крышкой саркофага его присмотра?  

Порхающий по тропинке с мопсом субтильный юноша просиял и подпрыгнул от удовольствия. Это был студент Сластион.  

– Ребята, этот и вам мешает?  

Корочка непроизвольно приложил руку к сердцу и скорчил рожу, как у тициановской Магдалины. Ласло, исчерпавший звучной фразой фонтан красноречия, разродился лапидарным кивком.  

– А я думал, что он всем нравится. Что это я атом, а они – том. Вот ты… – студент подскочил к моющему в раковине бювета лодыжку приторно надушенному мужчине, – тебе нравится Наш Отец?  

Мызников оторвался от влаги и хмуро уставился на Сластиона:  

– Я бы ассенизатором назначил эту Годзиллу.  

Судьбоносная встреча близких по духу людей послужила отправной точкой Организации, целью которой стало свержение лазурного идола и борьба за естественный образ жизни.  

Организация вырастала как на дрожжах, почти сразу расширив масштабы с четырех участников до нескольких тысяч. Ее члены вели диверсионную деятельность, внедряясь в ряды отделов коммунальных служб, занимающихся поддержанием статуи в чистоте и препятствующих естественной коррозии материала. Распространялись также листовки, спонсировалась издание брошюр с критикой в адрес Вечного Лидера. На купюрах с лицом Фундатора ему пририсовывались адские рожки. Настойчивее евангелистов современные революционеры духа воспевали свою Идею благой жизни без смысла и интересов.  

Со временем Организация раскрошилась на ячейки, часть из которых под отдельными брендами вели вполне законную деятельность, другие встали на путь террора. Они устраивали грабежи учреждений, чтобы добыть средства на вооружение. И однажды, оцепив холм, где находился монумент, целые сутки новые эти герои Крут держали оборону против полиции и армии, покуда их братья с альпинистским снаряжением закладывали взрывчатку.  

Все у них получилось!  

–--  

Через сорок пять миллионов лет место, где стоял город, покрывали густые леса древовидных папоротников, высотой с телебашню. Под сенью заоблачных исполинов по паркой пойме бродили заросшие коричневой шерстью существа с вытянутыми отдаленно человеческими мордами. Некая (если снять людской элемент) помесь бобра и крокодила. Амбулоцеты.  

Это были хищные потомки контрреволюции. Тех, кто не принял новый миропорядок. Далекий потомок Мызникова висел на лиане, уцепившись за нее задними хвататательными конечностями, а передними тянулся к сочному листу. Рядом с ним его собратья проделывали такие же нехитрые операции, тем не менее, с превосходством взирая на порыкивающих друг на дружку плотоядных. Вот тонкие лапки впились в добычу, желтые глаза-блюдца зажглись огнем. Особь издала торжествующий писк, и стая откликнулась похвалами за ловкость и смекалку. Говорить больше не нужно было, интонации несли достаточно данных. Все энергию существа тратили на получение и жевание низкокалорийной растительной пищи.  

Добившись успеха, Организация веками облагораживала землю, в конце концов засеяв ее новым сортом деревьев, так что провизия имелась везде. Уничтожению подверглись вредные виды. Была создана идеально сбалансированная среда, в которой ничто не должно меняться, а свои тела люди с помощью генной инженерии трансформировали в лемуроподобных млекопитающих, чтобы обрести сновидческое забвение животного покоя. Но были и несогласные: когда сливки человечества провернули этот исход, оставшаяся унылая масса сама одичала и превратилась в хищников, внеся этим сбой в отрегулированное равновесие.  

Пока крокодилобобры и лемуры не соприкасались, последние продолжали радужные деньки, но рано или поздно… впрочем, еще несколько миллионов лет счастья точно были у них в запасе.  

Салон красоты прыснул дымкой волос. Богини в желтой пыльце фонарей воздушно и повелительно зацокали тоненькими каблучками по узкой улице, вымощенной диким камнем. Из раскрытых форточек их обдавал то запах жареной рыбы, то аромат яблочного освежителя. Отутюженные ноготки мелькали, будто окрашенные по методу Грама бациллы сибирки. Смех бодренький как огурчик оседал росой на гронах винограда, цепляющегося за рамы окон и бельевые веревки.  

Оскорбленный Рамон вышел из квартиры любовницы, и искренность преступления превозмогала в сердце жалостливую церемонность. Ему хотелось раскроить, как увалень Сон топчет неурядицы дня... уничтожить, выпотрошить, ошеломить любую безобидную куколку, внести в безопасность преображений чужой души твердый камень мужской обиды.  

Он метнулся наперерез богиням, расстегнул ширинку и выпучил темный отросток. Но дьявольский напор быка сломился о совершенство снежинки. Девушки хулигански переглянулись и вздернули свои платья. Белья под ними не было. В зрачки Рамона, как в винтовку, втолкнули заряд кошмара, изо рта мигом ушла слюна. Ибо даже для такого тертого трахателя, как он, увиденное было на грани душевной стойкости. У каждой богини между ног, как кованая ручка двери, висел конский член.  

– Пойдем с нами, малыш! – одна из них встала на носочки, будто загарцевала.  

Паника охватила преступника. Но он был злобен и молод и не умел сдаваться. Рамон поднял член к пупку, напрягся и выпустил струю мочи себе в голову. Богини облизнули пухлые губки острыми язычками, мурлыкнули и сделали то же самое. Их струи хлестнули, как розги, оставив на щеках красные следы. Поколотив мочу во рту, они выплеснули ее на камни, лоснящиеся от жара.  

В отчаянии Рамон прибег к последнему средству: замолотил руками, стал подпрыгивать и кричать.  

– Я птица! Птица! – кричал Рамон.  

Свет снисхождения пронизал лики богинь. Веселые очи обрели безмятежность. Скрестив ноги в лотосе, высшие существа сели на воздух, неподвижно святые девушки парили в полутора метрах над мостовой. Преступник бросился на колени, и слезы раскаяния выросли вокруг глазниц его, словно ветлы.  

– Пойдем с нами, – вибрировал томный тембр.  

В этот момент Рамон полностью утратил веру в себя. Личность его истаяла… слилась как стекло с водой, с волей высшего существа. Богини спустились наземь, зацокотали прочь, и Рамон, став на четвереньки, побежал за ними, как пес за смерчем.  

Степной Эльф построил себя домик из слюны на травинке моего сна. Он выбирал аппетитные соки бреда и высасывал их хоботком – иголкой шприца. Ночь вокруг кипела, как раковина, приложенная к уху. Мне снились улыбки девушек, латных дев. У них всегда был кто-нибудь на примете. И с тщанием выбирали. Пустые ампулы. Я держал их в руках, как воду, но они просачивались сквозь пальцы.  

Когда инъекция щебета обожгла под кожей зарю, восковой огонек выскочил из-под моего века и забился, пойманный в паутину на балконной двери. Огонек оставил крылья желтому сенокосцу и спустился вниз по лучу, как по водяной горке. Я проснулся, сел, чувствуя в паху холодок от эякуляции, и недоуменно глядя, как Эльф, запутавшись в шараде форм, то поднимается воздушным шариком, то падает пустой валентинкой, вспучивается оленьим мхом и сжимается атласной перчаткой. Потом он нашел себя и стал, наконец, невидим. А во тьме моего ума уже гасли звезды, и быстрое ночью время замерзало без ориентиров, словно ребенок.  

Ласкать языком сердца твоего сосок,  

видеть губы, как льдинки,  

на верхушке воды этого воскресенья.  

Когда придет мой черед укреплять  

под Северодонецком линию обороны,  

в нижних пластах чернозема  

я найду переливчатые чешуйки  

или глаз, свистящий через зрачок.  

Так и в Любви к тебе  

хочу добраться до дна,  

до раскаленного жара  

мертвенной белизны.  

Не там ли стоит престол  

моей Чужеродности?  

Или на худой конец  

блефует какая-нибудь минога.  

12. 06. 2022  

Кипела штыковая атака под бельмастым небом. Они били артиллерией до тех пор, пока перемолотая земля не стала похожа на море и потом по этому морю они пошли.  

Среди руин красных солнц и зданий, рассыпавших зубы, встреча с неприятелем, как лилия чистой смерти, озарила изможденные лица. Солдаты уткнули винтовки в землю и стали сосать штыки, раздирая слизистую рта и горла. Один из врагов, щерясь идиотской усмешкой, ломал себе пальцы, как замерзшую рыбу. Другой корчился на земле, вдохнув зарин из газового баллона. Третий приложил к мышцам пресса гранату: осколки ребер торчали сквозь разорванную кожу по краям дыры живота.  

Кряжистый Майор, пыхтящий рядом с Ильмой, нес на руках морщинистого и опухшего новорожденного сына. Перед противником он сорвал пеленки и, принося отпрыска в жертву Аресу, отымел визжащее тельце в не заросший пупок. Его визави по сече разрывал свои ноздри каменными галетами из сухпая. Ильма грохнулся на колени и от страха стал втирать себе в глаза землю, насыщенную железом. Потом, услышав мольбу о помощи, он бросился к какому-то бедолаге с культей, из которой хлестал рассудок.  

– Я тебе помогу, брат! – с дрожью прошептал Ильма, не разбирая формы.  

Он стянул с себя пояс, чтобы пережать кровь. Мускулистые медсестры, точно валькирии, схватили его под руки и потащили в тыл. Рядового под шестизначным номером объявили павшим на поле боя.  

В поселок, где он жил раньше, вошла траурная процессия. Сотрудники военкомата с квадратными подбородками несли бронзовые носилки, украшенные ассирийскими крылатыми быками, у которых были лица министра обороны и начальника генштаба. На носилках в бархане роз покоился убитый. Ноги его тоже были обуты в розы. Следом, трубя и барабаня, маршировал полковой оркестр.  

Процессия остановилась у нужной улицы. Та оказалась слишком узкой, чтобы вместить всех. Тогда Ильма встал и пошел домой сам.  

Каждый листик хочет меня раздеть.  

Каждый лучик – залезть под кожу,  

чтобы стать сердцем.  

Я примерил женское платье,  

но мои широкие плечи портили вид.  

Впрочем, прикосновение ткани,  

было, как вода с неизвестным дном.  

Морской огурец в аквариуме  

выбрасывает внутренности,  

и в свете молний  

за стеклом видится  

лицо какого-то незнакомца.  

14. 06. 2022  

Почему бы не составить новый алфавит из фотографий неба? Или взять члены известных актрис-трансгендеров. Была бы эстетически здравая знаковая система!  

Остановка  

желтый цвет и мороз.  

только прилетели они,  

небо склеилось в желтый шар.  

не различить теперь, где  

заканчивается кожа  

и начинается сияющее ничто.  

вся трава беременна звездами,  

круглые ручки чашек: след корабельных лап,  

тектоносфера сердец наших,  

с лавой рвоты и пеплом слез,  

уже замерзла.  

19. 06. 2022  

Сын Вождя  

Приземистые панки, едва ребята, лоснились надкрыльями кожаных жилеток. Чайновские замочки с латунными наклейками болтались на ожерельях из булавок, плыл на значках тополиный пух.  

– Штирнер, Торо, парижские мемуары батьки Махно и «Инструкция по ведению малой войны» Ганса фон Даха (адаптация для младшего и среднего школьного возраста), – самый хлипкий достал из рюкзака книги.  

Ирочка – истомленная библиотекарша зрелых лет – пересмотрела заерзанные тома на предмет урона, открыла Exel и вычеркнула наименования из журнала учета. Откуда-то из-за стеллажей появилась ее помощница щекастая Манька, она игриво пошутила о смерти и взяла книги, чтобы расставить их по секциям в алфавитном порядке.  

– Фух! Пора уже заканчивать, – сказала пышка, когда вернулась.  

Ирочка глянула на часы.  

– И правда. Засиделись мы с тобой. А нам еще на бал-маскарад. Вызывай такси. Я пока все выключу и закрою.  

Библиотекарши засуетились, улыбки – белозубые реки – будто смыли широкие поры и сухость кожи, ручки-ручейки охотно собирали буклетики по профилактике бытового сифилиса в читальном зале, где с утра проходила тематическая импреза среди практиканток молокозавода, метелочкой пробежалась Ира по портретам львовского классика Леопольда З. -М. и кондового чудика Тараса Мельничука.  

Они сошлись в пыльной подсобке на фоне сломанной мебели, стопок стендов и декоммунизированной литры, пластиковых мальв, картонок из картотеки, мраморных летчиков и неандертальцев до половины высоты потолка. На микрофонной стойке, горизонтально высунувшейся из хаоса, висели шикарные наряды.  

Манька напялила воздушное складчатое платье, практически римскую столу, которое закалывалась на плечике брошью с фейсом Силена. Цвет был красный и белый, оборочки золотые. На талии поясок-цепочка. Сардониксовые браслеты, серьги с гравированными камнями оттенка черного чая, слоистость перстней на пальцах.  

Она была Мессалина.  

Ирочка стянула коричневый шерстяной платочек, под которым прятались ее волосы. Затем надела красно-синюю юбочку-паутинку, исколошмаченную футболочку, чулочки, массивные лабутены и золотистый чокер. Лицо она обула в густой мейк-ап, а около глаза изобразила сердечко.  

Она теперь была Харли Квин.  

Милфлочки, каркая комплименты, включили сигнализацию и закрыли место работы. Они вышли в сумеречное фойе ДК. Журчал фонтанчик под мозаикой с мавкой, пестрела детская живопись с конкурса «Чуда Области». От лестницы, ведущей на второй этаж, где располагалась балетная студия, пылил яркий свет.  

Снаружи здания, ступив под бежевые кубоидные колонны, девочки сразу заметили такси. Рядом (ангел с зашитой заячьей губой) жевал табак молодой водитель.  

– Лакомый бедокурчик! – облизнулась Мессалина.  

И Харли Квин была с ней согласна.  

Авто хлынуло, как вспененный лимонад в горячее горло. Они шушукались на заднем сиденье, флиртовали, задавая каверзные вопросы об интимном, и шофер отвечал своим пассажиркам чисто и широко, без смущения, иронии и опаски. Мимо мелькал неон, лимонные фасады, трамвайные провода, знаки и направления.  

– Говорят, он занимается выращиванием масличного мака, – разошлась Харли о Мастере Бала, – и при этом увлекается криогеникой. Среди красных полей до неба стоят серебристые элеваторы, переоборудованные в ярусные морозильники, где в ожидании ядерного конфликта покоятся в криокапсулах праведники мира. Тогда программа включит режим оттаивания, монахи эти выйдут и построят нью-небо на принципах Анархии и Страсти.  

– Мы с его женой встретились на фитнесе. Она рассказала, что пишет кандидатскую по Эркюлину Барбену. Тогда я пригласила их в нашу библиотеку. У нас, знаете, много материалов есть по гермафродитам. Я – исступленная их фанатка.  

Шофер едва кивнул, охмелев лавированием меж рытвинами зелено-сиреневого асфальта. Дорога в сумерках тянулась дальше. Искры и пластик уступили место дачным домикам, оббитым вагонкой, угодьям подсолнуха и водонапорным башням. Потом буйные заросли сжали трассу, такси ныряло в тоннели веток. Под стеклоочистителями лопались толстые козявки, окропляя зелеными желудками ветровушку. Резиденция Мастера Бала находилось в коттеджном городке в приозерной лощине, и путь туда был не близкий.  

– Я пи-пи хочу, – рявкнула Мессалина.  

Шофер притормозил у обочины. Сквозь космы хмеля, висевшие на каких-то обрывках, виднелись витки колючей проволоки. Примыкающую к шоссе бетонку перекрывал шлагбаум.  

– Тут при советах был закрытый НИИ, – задумчиво произнес водитель. – Остались одни руины.  

– Как любопытно!  

Девочки выпорхнули из салона и, справив свои дела, загляделись на трамплин зари. Возвращаться к поездке им не хотелось.  

– Мы прогуляемся, – сказала Харли. – Ты завали мотор.  

Они поднырнули под шлагбаум и, дергая волосами, вприпрыжку понеслись по дорожке, взломанной корнями, как песочное печенье.  

Ветхие постройки с покосившимися водостоками, ангары для техники, лысый флагшток и раскрошенные надписи «запретная зона» по дороге через каждые несколько метров.  

– Что это там такое? – спросила Мессалина, указывая на нечто грандиозное, вроде хтонической детской пирамидки, состоящее из колечек, чей размер сужался к вершине.  

– Кажется, пирамида. С нее должен открываться умопомрачительный вид. Взберемся!  

Строение это вздымалось выше самого высокого корпуса института. Состояло оно из круговых террас рыжей жести, которые кое-где пробуравили кустики и деревья. Ржавчина, только девушки стали карабкаться наверх, отставала при прикосновении целыми слоями.  

– Ах! – вскрикнула Харли, когда нога ее провалилась через тлеющий кожух в жирную, похожую на сгущенку, субстанцию.  

– Что за жижка? Может, двинем назад.  

Но до плоской площадки на вершине оставалось пару подъемов и, когда они уже смогли заглянуть за ее край, им открылся невысокий алтарь, на котором, глядя в небо, лежало лицо, похожее на золотую погребальную маску царя Агамемнона. Лицо было поло и безукоризненно. Живая борода струилась, как шоколадный фонтан, потоками по алтарю и дальше на ровный материал; в волосах шуршали улитки и блестели капли росы.  

Тут навозная муха, торя маршрут, прожужжала мимо девушек. Когда она оказалась над лицом, уста разомкнулись, длинный язык схватил насекомое, зубы размяли тушку и зычный глоток озарил безмолвие. Девочки от неожиданности ойкнули.  

– Подойдите ближе. Не надо бояться. Ваше появление предначертано.  

– Кто ты?  

– Я – жертва эксперимента. Я – тайный сын Сталина.  

– Как это?  

– Моя мама была певица Вера Давыдова. В далеком 1947 году в процессе опытов по разработке биологического компьютера в утробу беременной мной матери ввели препарат, изменяющий соотношение тканей в организме плода. У меня практически нет плоти, кроме хрящей и кожи лица, весь я – чистый ум, облаченный в сталь. Инъекции соматотропина сделали мой рост бесконечным. До девяностых сотрудники НИИ меняли обшивку на уровнях мозга, но потом они ушли, и я больше не могу расти. Каждый мой контур разветвляет до всеобъемлющего совершенства коренной вопрос, с которым ко мне обратился на смертном одре любимый отец семьдесят лет назад: «В чем сила, товарищ? ». За все время я пересмотрел мириад вариантов миров, и по вкусу этой мухи могу рассчитать движение галактик в скоплении Девы. Передо мной пронеслась череда причин и следствий друг за другом от начала времен. Судьба Вселенной предопределена из прошлого и, если хотите, я могу открыть вам казусы вашей будущности. Или любое знание, которое существует или сможет существовать.  

– Ух ты! – восхитилась Мессалина. – Смерть мою слабо предсказать?  

– Ты умрешь, Мария…  

– Стой! Стой! Не хочу я этого знать. Мы вообще тусоваться едем. Развратничать.  

– И я не хочу. Прикинь, на работе хватает… знания. Наш вечер посвящен впечатлениям!  

– Тогда объясните мне, – проскулил сын Сталина, – что значит «развратничать»? Почему стремятся к этому большевики и эсеры, черносотенцы и балтийские матросы, Антанта и Центральная Рада, гуляйпольское крестьянство и украинская диаспора Зеленого Клина?  

– Ну… нравится, – ухмыльнулась Харли. – Слаще, конечно, развратничать в одиночестве. В компании чуть-чуть хуже.  

– Десятилетиями я ловил мух, чтобы вызвать в реальности перемены, которые приведут вас сюда. Откройте же мне телесные наслаждения!  

– И чего ты хочешь?  

Золотое лицо наполнилось кровью и раздулось, как вымя. Пирамиду мозга сотрясла дрожь.  

– Покажи как развратничать! ПОКАЖИ!  

Харли пожала плечами.  

– А почему бы и нет. Ты согласна, Мессалиночка?  

– Ладно, зая!  

Харли, виляя бедрами, подошла к алтарю и сняла юбочку вместе с сетчатыми трусиками. Она переступила через возвышение, раскорячилась, как футбольный вратарь, и с выражением натуги выпустила в глаза золотой маски струю мочи.  

– Кто тут сексуальная мамочка? Кто поможет кончить моему птенчику?  

– Ууууу! – стонала маска, глотая капли заряженного феромонами сока.  

Задорно напевая «Я тучка, тучка, тучка / Я вовсе не медведь» Мессалинка сменила подругу на боевом посту. Она рыла ноготками мягкий живот, и свет метеоритов увяз в обильной ее урине.  

– Каково? А? Небось, долго обо мне будешь после думать…  

– Я – победа! Я – суперстар! – вопил в экзальтации тайный сын. – Я приведу этот мир в порядок. Балласт культур всех цивилизаций Вселенной станет доступен вам. Только дайте мне еще, дайте этого волшебного нектара. Ау! Куда вы?  

Сияющая Харли натянула тонкую юбочку. Мессалина поправила римскую хламиду. Одна показала золотой маске свой юркий язычок, другая отвесила воздушный поцелуй, как хлопнувшая печная дверка. Девочки скатились с пирамиды и удрали к заждавшемуся таксисту.  

– Давай его соблазним?  

– Без базара.  

В их сердцах стояло слишком много Любви, чтобы не дарить ее бесплатно и жадно каждому и всем вместе.  

На ломтике ржаного хлеба завитки крема, присыпанного красной кокосовой стружкой.  

Птицы  

И стало по-осеннему тяжелым и вязким,  

будто на шатком шлюпе из желудочного сока  

плывешь.  

Значит, время открыть аптечку  

(полевую, натовского стандарта),  

молнию рвануть, как свечу.  

Да! все осветится вмиг,  

и вырвутся птицы самые разные.  

Сосать будут груди солнца,  

принесут прутики страха в мою болезнь.  

Теперь тут укоренился остров  

(должен быть виден и врагу-водоходу).  

Организуем круговую оборону,  

выпустим в небо дрон.  

Ждем.  

26. 06. 2022  

Красивый сон, который ты, проснувшись, сразу забыл, оставил на весь день ощущение легкости и хорошее настроение.  

***  

Я разрыл в груди убийцы  

личинку жука-оленя.  

Это была подрастающая звезда.  

Черная помада на губах Космоса,  

и  

моя смерть растаяла,  

будто семя  

на горячей коже  

переодетого в девочку китайчонка.  

28. 06. 2022  

Местичка  

Гюнтер знал по городу все морги, которые как медоносные ульи зависли в штриховке бетонных древ, и он периодически наведывался к каждому из них собирать урожай.  

На лавандовом двухместном электрокарчике Гюнтер подъехал с черного хода к патологоанатомическому бюро, и оптимистичный бородатый заведующий с ладонями мягкими, как маршмэллоу, развернул улыбку, предвкушая калым за невинное нарушение.  

– На этой неделе была рэп-певичка. Наглоталась ксанакса в платье Balenciaga. Черное, шенилловое, с высоким воротником. Ноги были обуты в тапочки-единорожки. Пошли вниз, посмотришь.  

– Платье – не шмурдяк?  

– Это тебе виднее. За такой куш раскошелишься.  

Они спустились собственно в хранилище и подошли к блестящей хромом холодильной камере, заведующий, ухнув по-молодецки, раскрыл одну из дверок и выдвинул накрытую белым саваном куколку.  

– Розка в жидком азоте, – пошутил он, являя миру лик. – Ну как?  

Перед Гюнтером открылось надменное и злое лицо юной девушки. Завершенное и чуждое, как мордочка насекомого. Заведующий с хитрой гримасой подвинул саван ниже, оголяя луковицы грудей.  

Гюнтер хмыкнул.  

– Ты бы лучше товар принес. Все-таки я работаю.  

– Я тебе и не предлагаю. Я просто хвастаюсь.  

Квохтая-гогоча, доктор пихнул платформу, с лязгом загнал дверь обратно и, метнувшись, как лазер, выкатил из темного закутка на носилках два надутых санитарных мешка.  

– Смотреть будешь?  

– Только платье.  

Платье оказалось кошерным. Гюнтер все же бегло оглядел содержимое мешков, заплатил по стандарту с префиксом за имястую вундервафлю, потом загрузил трофеи в свою малотиражку и отбыл.  

Авто остановилось на парковке около магазинчика из желтого кирпича. По красным ставням цеплялся плющ, за стеклом на старой бумаге блестела литография с Джорджем Браммеллом. У входа было высокое крыльцо, обрамленное чугунной паутинкой ограды. Меж двух лестниц присела полукруглая клумба, облицованная плиткой под розовый мрамор. На клумбе росли пионы и жимолость.  

Гюнтер поднял жалюзийные двери, открыл дверь внутреннюю и прошел в полумраке мимо кип платьев, блузок, кофточек и стеллажей с босоножками и кроссовками. В воздух врезался, как фоссилия, запах формальдегида и хозяйственного мыла. Гюнтер занес мешки в подсобку, где были приготовлены нашатырь, уксус и перекись водорода, чтобы удалять засохшую кровь, гной и кинутые бразды кишечника. После стирки вещи выставлялись на продажу, но сладкие нотки тлена взрывались иногда сквозь обонятельную кулису, как грёза через предначертание.  

Прозвенела на двери бамбуковая подвеска, и Гюнтер вернулся в главное помещение. Перед ним стояла девушка – костлявая и невесомая, будто морской конек. Зеленые локоны падали ей на грудь, ручки были исписаны татушками с устрашающими лунами и персонажами хоррор-культуры 80-х.  

– Есть что-то интересное на меня?  

Гюнтер на секунду замялся.  

– Платье Balenciaga. Только мерялось. Будет через недельку.  

Девушка обещала зайти. Вечером Гюнтер с другом Аврором, уличным поваром улиток, сидели рядышком на качелях, болтали, прихлебывая баночное пиво, и глядели как гурьба малышей ловит на магнит пластиковых заводных рыбок. Они всегда оканчивали день расслабленной болтовней.  

– Знаешь, у шефа какие-то проблемы с разрешительными документами. Он говорит, что будет закрывать точку. Хвалил за пыл и усердие.  

– Тот тип с перекошенной рожей?  

– Это у него после инсульта.  

– Понял. У меня была сегодня его дочь.  

– Ага. Я думаю, мотнуть в Чехию. Там крестный жены. Говорил, что возьмет в ресторан итальянской кухни.  

Было светло и просторно: ровно настолько, чтобы видеть друг друга. Они продолжали разговор, пока не иссякло пиво, а через пару дней Гюнтер узнал, что Аврор его уехал. Как-то легко и сильно не попрощавшись.  

Следующую неделю всю Гюнтеру снилось, что он лепит бесконечных снеговиков. Днем он превращался в газообразное существо. Муторная сонливость, апатия всесилия накатывали волнами, потому как-то все стало взаимозаменяемым и нелепым.  

Чтобы отвлечься, он посетил цирковое шоу, но ни летучие акробаты, ни тигры, скачущие сквозь горящие обручи, ни мартышки в платьях-тортах, как из «Марии-Антуанетты» Софии Копполы, не оживили его сознание. Вечером он вычистил платье от корок рвоты, а после отправился в лес.  

При свете фонарика рвал растение с белыми зонтиками и листьями, похожими на морковные. Не брезговал корешками, работал причем в резиновых перчатках.  

Вернувшись с охапкой зелени к себе домой, он измельчил маникюрными ножничками вёх в эмалированную кастрюлю, залил водой и поставил на конфорку. После нескольких часов кипения выловил шумовкой крупную мякоть, профильтровал отвар и утопил в нем платье, чтобы ткань пропиталась нейротоксином.  

– Ух какая разбойница, – радовалась девушка. – Одновременно строгое и секси. То что звезды сулят и мамочка одобряет. Сегодня последний день технической выставки, будет вручение премии и, говорят, она светит мне… знаешь за что? За инженерный глаз с различением цветового спектра, как у креветки-богомола. А еще он в темноте видит. Будут вживлять его художникам и спецназовцам.  

Гюнтер пересчитал деньги с истомой в очах.  

– Пусть каждый миг славы приближает вас к Абсолютному Экстазу.  

Девушка икнула от смеха.  

– Что ж. Поглядим, дружок.  

***  

Сняли комнату, лишенную окон,  

и будем ставить спектакль  

без утаек и грёз.  

Без зрителей. Берем друг у дружки  

уроки игры себя.  

Нахмуренно бередим  

сорванные с лесок конечности.  

Вглядываемся в зеркала,  

словно в образцовую грядку,  

выискиваем фиолетовые звездочки  

сорняков. Полнокровные и немые  

вкрадчиво ступаем по резервации  

с ангелом оружия за плечом. Государства,  

их сухие мешочки  

утащил паук-листопад.  

02. 07. 2022  

***  

Мириады маленьких ангелов,  

распятых на цветочках сирени,  

кружатся у меня в голове.  

А ведь все могло быть иначе…  

Я срезал ресницы мифов,  

и черная Ниагара ревет,  

щелкает,  

смыкает меня кольцом.  

Её можно вылечить поцелуем…  

На самом деле истинно то,  

что красавицы носят в сумочках снег  

и, пока мы сидим в кофейне,  

они ныряют в сугроб по лица,  

словно в мех снежного леопарда.  

07. 07. 2022  

Женщины, Сатана и Космос  

Парк таял царственно и тихо. На безлюдной скейт-площадке проминала паркое пространство пухлая наездница доски. Она была в футболке Behemoth и короткой лакированной кожанке, отороченной бордовым мехом по верху. С личиком задумчивым и гордым. Отталкивалась ножкой от желтых листьев, въезжала на трамплин, сделав полукруг, грациозно спускалась, глядя перед собой с собранной отрешенностью. В ушки были воткнуты беспроводные эпловские наушники.  

Зрелость и чистота содержались в атмосфере. Все легкости мира уравновесились, только вот из-за угла павильончика на краю площадки выглядывало бледное лицо какого-то парня с пышной челкой и длинным носом. Уже некоторое время наблюдал он за виражами и пируэтами девы. Тонкие губы открывали два ряда кривых зубов. Черное пальто до колен натягивалось на горбатой спине.  

Каждый раз, когда толстушка просвистывала мимо, этот странный тип раскрывал рот и пунцовый от смущения выдувал пузыри слюны, хотя он хотел слова. Симпатия чадила в его сердце, как горящая покрышка в 14-ом году. Наконец, собравшись с духом, он беспорядочно замельтешил руками то ли, чтобы привлечь внимание, то ли стараясь удержаться после первого шага на ногах, онемевших от долгого стояния в одной позе. Горбун вышел на центр площадки и заговорил – пафосно, будто принося военную присягу.  

– Любой человек ведет за собой на бечеве по небу рыбу своей любви. Рыбу или другое морское животное. А я из тех редких духовидцев, которые способны заглядывать в иные планы реальности. Мое животное – ламантин. И твое тоже. Наш союз будет пикантен и плодовит, если ты одаришь меня вниманием.  

– Чтось? – толстушка остановилась перед ним и вынула наушник из уха.  

– Я Сидор. Не хочешь ли отведать блюдо японской кухни в ресторанчике за углом?  

– Шел бы ты в пизду, Сидор. Ссать в зенки я не стану заморышу с такими подкатами.  

И она собиралась ретироваться…  

– ШМАРОВОЗИНА! – в глазах Сидора блеснули горошины. – Да ты в курсе, как я люблю… что я любую… что никто еще ни разу мне не отказывал?  

– В твоих снах!  

– Какой афронт! Что ты слышала о колумбийской мафии?  

– Трек Моргенштерна «Пабло».  

– А про скополамин знаешь? Он амнезирует жертву и подавляет ее волю. К тебе подходит тринадцатилетний мафиозник и дует в лицо порошком. Потом тебя отключает, и просыпаешься ты на окраине за городом с вырезанной почкой и глазом, натянутым на жопу, ради прикола аяхуасочником-хирургом из народности кечуа.  

– Как?  

– Вот так!  

Сидор приставил к губам кулачок и выдул белую тучку. Толстушка закашляла, махнула рукой, глаза ее закатились и она вся обвисла.  

– Мы обойдемся без черной трансплантологии, – мрачно усмехнулся горбун. – У меня на тебя планы совсем другие. За мной, рабыня.  

Девушка послушно, как ламантин, двинулась следом за Сидором.  

Потом они ехали на трамвае.  

Доехали до кольца, продолжили – пешком, пока не уперлись в какой-то злачный тупик. Зашли в подъезд, поднялись на лифте, пропахшем табаком и селедкой. В квартире Сидор скинул пальто и, оставшись в застегнутой до горла оранжевой рубашке, сопроводил жертву в гостиную. Там на линолеуме была начерчена пентаграмма. Стены покрывали вырезанные в штукатурке иероглифы, висели на крюках соломенные куклы и на подоконнике стояли банки с разноцветными жидкостями.  

– Лежать, курва!  

Девушка послушно вытянулась на пентаграмме, и горбун прибил ее руки к полу кровельными гвоздями. Ни капли боли не отразилось на кротком личике.  

Гогоча с полоумным взглядом, Сидор взял трехлитровую банку и подошел к толстушке.  

– Тут кислота! – взвизгнул он, и вылил содержимое ей на голову.  

Поднялась кровавая пена и пошел дым. Тело девушки билось, как брошенный пожарный шланг. Клубы дыма заволокли все, и резкий запах залил пространство. Сидор прытко скакал и выкрикивал заклинания.  

Вдруг раздался оглушительный треск – и из дыма выступил, продавливая рогами натяжной потолок, худой и прямоходящий Козел. В губах его торчали лепестки роз (видно, ритуал призыва застал демона в процессе приема трапезы). Глава сеяла золотое сияние, бедра и торс покрывала длинная, сбитая в колтуны шерсть, чрез которую, словно ванильное мороженое, торчали две голые округлости. К Сидору потянулись ручки в синей коже, и горбун обнял по-братски адское исчадие.  

– Привет, дружище! – промекал Козел. – Как сам?  

– Плохо. Очередная стерва. Дай пощупать тебя за грудь.  

– Конечно! Но только за поцелуй.  

Они целовались и ласкали друг дружку в разных местах. Потом Сидор испуганно взглянул на часы.  

– Сколько у нас времени?  

– Жизненная сила жертвы даст мне пробыть на планете часа два. Потом я улечу, как свет, на свой астероид, где выращиваю розы под стеклянными колпаками и ем их.  

– Будем прыгать на скакалке?  

– Для этого придется выйти во двор. Соседи увидят нас из окон.  

– Тогда давай выбивать наклейки. Но почему ты на меня так пристально смотришь?  

– Просто ты красивый.  

Раскрасневшийся Сидор взял с полочки стопку наклеек с жвачки, они отодвинули труп девушки и сели на пол. Наклейки были разделены поровну, часть положена картинкой вниз. На камень-ножницы-бумага решили очередность (первым выпало Козлу) и стали играть. Периодически Сидор что-нибудь сбалтывал.  

– В племени водабе мужчины украшают себя, как женщины.  

– Какой ты у меня эрудированный.  

– А албанские бурнеши – это женщины, взявшие мужскую модель поведения.  

– Мы любим душу человека, а не его половые органы.  

– Расскажи ты что-нибудь.  

– Однажды мимо моей маленькой планеты пролетал «Вояджер-1». Я уже проснулся, почистил зубы и только собирался умыться звездной пылью, как вдруг мне в ладони упали две Deinococcus radiodurans. Они были сморщенными и твердыми, но мое дыхание вернуло их к жизни. Одна из бактерий рассказала мне об ужасе бессильно наблюдать, как отдаляется твоя голубая искорка, где осталось все, что ты любил и все, кто любил тебя. Она поведала о накатывающей вялости, о безразличии и пустоте, на смену которым милосердно приходит сон. Я утешил ее, сказав, что теперь они обе в безопасности, но сонливость и пустота (поделилась со мной позже вторая бактерия) не отпускали их. Кто узрел однажды бездонную тьму, с тем она останется навеки. Ее не выдворить никаким теплом. Потом я был занят поливая и рассаживая розы, а когда снова вспомнил о бактериях, то увидел, что они смерзлись в комки и спят порознь далеко друг от друга на полюсах планеты.  

Рассказывая это, Козел постепенно бледнел и на последнем слове совсем рассеялся. Сидор некоторое время находился в прострации, прибитый странной взаимосвязанностью всех жизней. Затем он вышел на балкон, закурил, глядя на сожженную Таврию под рябиной. Густеющие звезды вызывали в груди щемящий зуд. «Теперь надо подкатить к одноногой милфе», – подумал Сидор. Впрочем, ему было безразлично, ответит ли она взаимностью. И темная сила и женщины были для него равнозначны и взаимозаменяемы.  

Он лег в кроватку на бок и закрыл глаза. Стремительно приближаясь к Вратам Сна, Сидор видел только звезды вокруг себя. От звезд настал белый день. У самых Врат в оранжевом скафандре сам Леонид Каденюк, разинув улыбку, взял его за руку и повел во Вселенную.  

Под землей  

Какой просторный подвал,  

целые катакомбы,  

а с виду неказистый шалаш.  

Там пребывают в заточении  

принцессы моей души.  

Одна ткет небо,  

которое выходит  

через дымовое отверстие.  

Другая упражняется в пении.  

Ее голос раскатом флоры  

пробивается на поверхности,  

замаскированный,  

как совершенный снайпер.  

Третья спит неподвижно,  

и ее растущие волосы –  

это вода в колодце.  

Четвертая, пятая и шестая  

танцуют на ковре мха.  

Остальные –  

почти прозрачны;  

глубокие и легкие звезды  

при отсутствии  

огней города.  

17. 07. 2022  

Ангелочек  

Стремительно и разяще возникла она в жизни мальчика Лёвы, словно подлая моська тяпнула за икру ноги. Новая учительница рисования.  

В сумеречном саду сидел Лёва около электрической ловушки для насекомых, и глаза его, заряженные энтузиазмом, блестели впору крылышкам обреченных чешуекрылых. Он оглянулся на шорох шагов – неожиданная гостья с дворецким стояли около альпийской горки.  

– Меня зовут Витольда. А как тебя?  

– Лев.  

Смущенная, очевидно, роскошью загородного дома, в котором Лёва отбывал лето, она теребила пальчиками ручки красного саквояжа, где лежали средства для живописи. Витольда была женщина чуть за тридцать с большим, как у жабки, ротиком, вздернутым носиком, оттопыренными ушками и каре. Она была симпатичная, похожа на девочку-подростка, по-домашнему добрая, улыбчивая, уставшая и печальная. Скромность и озорная необузданность сплетались в ее манерах в удивительные структуры.  

– Значит, тебе нравится искусство? – тихо, почти шепча, произнесла учительница.  

– Я люблю рисовать ад и мутировавшие органы.  

– Где твои родители?  

– Они работают при посольстве в Кувейте. Мы мало видимся, но иногда созваниваемся. Хотят, чтобы я получил образование «на корнях». Так папочка говорит.  

– Тут есть еще взрослые, кроме дворецкого? Он подавляюще молчалив…  

– Дворецкий глухонемой. Папа иногда делает секретные встречи с важными дядями. Из взрослых еще прислуга, но она в особняке не живет, а только приходит из поселка.  

– Шикарно, – узенькие плечи Витольды расслабленно опустились. – Покажешь свои рисунки, чтобы я знала с чем мне работать.  

– Запросто.  

Лёва спрыгнул с лавочки и замельтешил к дому. В просторной темно-зеленой гостиной обставленной золоченой барочной мебелью мальчик разворачивал панорамы преисподней, сделанные на ватманах.  

– Смотри – ледяной Хельхейм. Здесь Тартар, где томятся титаны, поверженные Юпитером. А тут концлагерь «Берёза-Картузская», в котором содержались польским режимом бойцы ОУН. Суд Осириса. Страна предков. Утпала-нарака, буддистский ад голубого лотоса. Буча под оккупацией рашистов.  

– Фу! Какая блевотина! У тебя нет чувства пропорции. А эти вырвиглазные цвета? Эти деревянные позы?  

Лёва мгновение растерянно глядел на учительницу, потом он стал орать, топать ногами и биться головой о столешницу.  

– Я гений! Гений я! – визжал Лёва между ударами.  

Витольда невозмутимо наблюдала зрелище. Лёва выдавил себе на лицо несколько тюбиков краски и теперь, суча руками, корчился на полу. Он начал грызть ножку стола от растоптанной спеси. Какую-то часть красок он проглотил.  

– В них содержится свинец! – заливался Лёва. – Я сейчас кони двину и тебя за решеткой сгноят.  

– Что ты тут устраиваешь, кретин, – нахмурилась учительница. – Сколько тебе лет? Где-то шестнадцать, да.  

– Я звоню ПАПКЕ! – прорычал Лёва.  

Он схватил со стола айфон и спрятался в шкаф с одеждой. Оттуда пошли гудки. На лице Витольды проступило испуганное выражение. Она подбежала к шкафу, упала на колени и, прижавшись щекой к двери, стала с елейной яростностью шептать.  

– Прости… прости меня, подстилку желчную. Проститутку! Я ничего такого не хотела. Ты ацки талантливый. Не надо… О нет! Я буду мягче, я просто пошутила. Ты умный и добрый, и я тебя, наверно, люблю, как собственное дитя.  

Но Лёва, злорадно всхрапывая, уже жаловался родителю. Вдруг грозный голос из динамика прервал фонтан безысходных сетований и хвалебных слюнопусканий.  

– Ты же мужчина. Разберись сам.  

С распухшими веками, с соплями на усиках вылез Лёва из шкафа. Витольда только увидела его удрученную физиономию, расплылась победной улыбкой. Он подошел и сел.  

– Ну пупсик. Начнем с азов. Будем учиться рисовать уточку. Бери карандаш. Я покажу, как правильно рисовать уточку. Живее, мозгляк тормознутый!  

С этих пор ад начался для Лёвы – бессердечная женщина неизменно являлась трижды в неделю и с щепетильностью коменданта концлагеря давила птенцов самостоятельности и тщеславия в душе мальчика. Она заставляла его писать завитушки в прописях, чертить трехмерные фигуры и пересматривать альбомы с унылой итальянской мазнёй. Самый мягкий протест вызывал обвинения в эгоизме и лени.  

Потом Витольда поселилась в особняке насовсем и ходила по коридорам голая, сверкая волосатой пиздой с обвисшими половыми губами. Она жестоко третировала прислугу и заставляла всех звать ее «Ангелочек». Наняла себе трех чернокожих массажистов, ездила по дорогим ресторанам на папином черном гелике с мигалкой.  

От отчаяния Лёва быстро повзрослел и у него начала расти борода. Вечные придирки высушили веру в себя, и сосущая меланхолия стала обыденным психическим фоном, переливаясь иногда в пламенную ненависть к себе и людям. Чтобы забыться от всепроникающего ужаса, Лёва начал качаться.  

И это было ничуть не менее бессмысленное дело, чем пучком волос ёрзать по холсту.  

Ломая зубы от напряжения, мальчик таскал железо, стараясь мышечной болью унять муку пустоты от размозженной личности. Его вены вздымались, точно морские баржи. Пот разъел ресницы у основания, и они выпали. Глаза стали бесцельными, как у золотой рыбки.  

В отношении к нему у Витольды произошла перемена – в потоке ругательств, которыми милфетка осыпала подопечного, образовались паузы, как будто наиболее острые удары она откладывала внутрь ума. Порой Витольда, подавшись вперед, проскальзывала тощей грудью по нежному мускулу. Это случалось в моменты, когда мальчик был особо упоен рисованием и, казалось, ничто вокруг его не заботило.  

Однажды Ангелочек долго отчитывала румяную повариху за не понравившееся ей блюдо. Та теребила мочку уха и по-скотски молчала. Она молчала, а у Лёвы все клокотало внутри. Мальчик хотел вступиться, но боялся. Тем сильнее ненавидел он покладистую работницу сферы питания, чем более нестерпимым становилось чувство ненависти к себе за бездействие. Когда Витольда отвернулась, Лёва выплеснул в лицо бедной женщины остатки устричного супа.  

– Как ты себя ведешь, говёныш! – возмутилась учительница. – Сегодня перед занятием мы об этом поговорим. А ты уволена, пидараска!  

И она отправила в лицо поварихи свой вишневый «гараж».  

Когда настал назначенный час расплаты, Лёва вышел во двор к бассейну, где нежилась в голубой водичке доминантная Ангелочек. На ней была леопардовая панама и солнцезащитные очки. Играл сборник русского шансона, качалась пластиковая пальмовая ветвь.  

– Значит, ты злодей думаешь, что с женщиной можно обращаться, как с тряпкой?  

Лёва напряженно стоял, глядя в живую изгородь, и теребил шнурочек на шортах.  

– Простите. Я – совсем нет. Никак. Случайно вырвалось.  

– Если нет, то иди сюда. Жопу мне лизать будешь.  

– То есть как жопу?  

– Языком, дубинушка. Или ты не уважаешь прекрасный пол? Чернокожие камрады принесут камеру со штативом, и мы все выложим на порнхаб, чтобы не только нам, но и другим людям сделалось на душе весело, светло и приятно. Делиться надо, редиска!  

Витольда вылезла из водички, стала на четвереньки и показала геморроидальное коричневое колечко. Негры уже снимали. Лёва опустился на колени и вдруг вспомнил Себя Былого, до встречи со знойной фурией, подлого и беспечного неприрученного себя. Последнее что оставалось в искалеченной его душе, был стыд перед самим собой, своей лучшей копией из прошлого. «Пан или пропал, – решил он. – Пусть позже она задушит меня во сне, отравит борщом или нажалуется отцу, сегодня я не покорюсь».  

И вместо язычка, он ввел в анус свой член. Плюнул на него, растер и засунул глубоко-глубоко между половинок белой мясистой жопы, похожей на цветок лотоса.  

– Ай! Ты совсем конченый?  

Витольда попыталась освободиться, но Лёва схватил ее за волосы и выгнул дугой. Вся накопленная им ярость выразилась в ебле. Он, как монгол-захватчик, скакал сквозь степь на врага.  

– Ты пизда! Обсереная шпала! – вопил Лёва. – Ты ёбаный гельминт! Толчок похотливый!  

– О да… Я ебаная, компост, мерзкая, говняцкая и блядская.  

– Ты рак мозга! Чеченский педик! Шлюшина мятая!  

– Я рак говна! Энурез орочий! Мать моя шлюха, сестра давалка, и бабка шмара, а дед мой в ГУЛАГе у власовцев отсасывал за махорку. Родом я из города ШлюхенУгля.  

– Сепар! Наводчица! Ворог нации!  

– У меня детский дом семейного типа, и я своих воспитанников отправляю на минные поля искать позиции ВСУ, а потом координаты сливаю ХерНР, чтобы контрнаступление Салорейха на Правобережье снинаебнулось.  

Ночью они лежали рядышком в саду на аккуратном газончике и смотрели на звездный городок.  

– Знаешь, мир катится к чертям, малышка. Скоро до нас дойдут путинские головорезы или Штаты схлестнутся с Поднебесной за Тайвань ядерными ракетами. Давай возьмем охотничьи ружья, красный кабриолет и прокатимся по стране, как Бонни и Клайд, хуяря напропалую душных людишек, развлекаясь и ставясь герычем.  

– У нас везде блокпосты. Военное положение, любимый. Мы далеко после ограбления не уедем.  

– И правда. Слушай, зая, какая из стран Европы тебе нравится больше всего?  

Умиротворенность  

Веб-кам модели до последнего были несгибаемо тверды. Хоть опечалены. Но трепет поджатых губок и сладкая оторопь в очах, озарявших практически детство, отзывались щедрым донатом на стримах. Некоторые девушки пережили контузию. Каждый из зрителей брал на себя роль то истязателя, то защитника, сея свое наслаждение до ручки. Мало кому из моделей исполнилось восемнадцать. Боясь огласки и того, что сераль расклеится, хозяин притона усатый турок Ибрагим медлил с отбытием до тех пор, пока передовые части русской армии не заняли околицы города.  

Под звук автоматных очередей и свист ракет, маленькие плачущие девушки выносили коробки с техникой и нарядами и складывали их в проходе между сиденьями автобуса «Богдан», что ждал их возле студии. Турок торговался с водителем, который не желал брать в салон дрессированных собак, используемых в пип-шоу для знатоков. Две русские псовые борзые скулили и жалобно ластились к всесильным двуногим, но были выпнуты на волюшку, благо смерть от голода, учитывая кол-во трупов, им не грозила. Сам же автобус, двигаясь в колонне эвакуации по трассе Лисичанск-Бахмут, попал под шквальный огонь ордынских Градов и был прожарен, как свиная отбивная, разорван, измолочен и обугленной копной лома возвышался теперь среди приземистых сожженных легковушек беженцев. Военный тягач оттянул его на обочину, чтобы автобус не затруднял движение. Из пассажиров там не выжил никто.  

….  

«Положим, жизнь – это яма привокзального клозета, но при открытой двери в моче и блевоте порой отражаются звезды, и если порыться вдоволь в копошащейся личинками мух массе, размять блестящие, похожие на елочные игрушки, какульчики-покакашеньки, обязательно отыщешь обручальное кольцо или запонку, а то и вовсе схрон калашниковых какой-нибудь ДРГ».  

Так сказал себе некромант Валдар, поглаживая двухвостую бороду. Она не росла у него на подбородке из-за ожога: в детстве мальчик мечтал стать выдыхателем огня, но судьба ему выпала более веселая и суровая. Хата его, стоявшая около посадок рапса, сгорела, когда огонь от попадания снарядов перекинулся на стреху из камыша. С тех пор слепо блуждал обездоленный некромант по окрестностям, несколько ночей провел в отделении полиции, едва не напоролся на минное поле, питался сырым зерном и початками кукурузы, сосал кровь и молоко разбредшегося скота.  

Жалость при виде обезображенных моделей вернула ему вкус к жизни. Его призвание смутное, тупиковое, иногда раздражающее, бесцветное и безответное, но единственное, чем он видел смысл заниматься, прожгло пузырек апатии от утраты имущества. Девочки лежали обуглившиеся, переломанные, в пористой корке вскипевшей крови, как ЯРКИЕ ЭПИЗОДЫ ОПЫТА, ИСКАЛЕЧЕННЫЕ СТЫДОМ СРАВНИВАЮЩЕГО И АНАЛИЗИРУЮЩЕГО ВЗГЛЯДА ИЗ БУДУЩЕГО. Сарыч тянул вены из белой кисти, и Валдар на птичьем языке приказал ему закругляться. Одну за другой перетащил он сексуальные мумийки в болотистый ивняк, где находилось место силы, и стояли тысячелетие назад грозные идолы славянского капища.  

В черном мхе он выковырял колдовской символ, который тут же подсветился карминовым излучением. Огорошенные светом к его источнику начали сползаться жабы, слизни и личинки стрекоз. Над головой закружились стаи мошек и комаров, а воздух стал густым и напряженным. Словно арбузная мякоть в нем вспыхивали крохотные прорывы. Валдар же по-шамански дико скакал и матерился, силясь напугать Смерть. Чтобы закрепить надругательство над ее покоем он достал из кармана сморщенный обезвоженный мозг младенца, приставил его к своей тощей заднице, натужился и выпустил газы. При этом некромант орал и ковырял в ухе завалявшейся ватной палочкой.  

Трупы сотрясли судороги: оскалились мелкие зубки, плясали животы, как батуты, ноготки пробили мясо ладоней. Будто бы некая неопровержимая сила прижимала тела к земле, хотя тысяча мелких усилий к освобождению она не могла парализовать, но и усилия эти не могли объединиться, слиться в большой рывок к рождению Проклятых.  

– Вперед! – скомандовал Валдар.  

Тогда сонм летучих тварей устремился в раны и рты моделей. Насекомые проталкивались сквозь кожу и мышцы, рвали оболочку кровеносных сосудов, набивались внутрь и сами текли, как кровь, давая работу неистово колотящимся сердцам.  

Девушки сели на корточки и, облизываясь, уставились на господина. Тот отдал им несколько команд, и они безропотно подчинились. Вместо оторванных конечностей, Валдар вставил острые древесные ветви. Выковырял гарь из глазниц, и определил туда во множестве глаза жаб и змей. Облысевшие от огня головы покрыл кувшинками и болотной тиной. Раны залепил цветами и древесной смолой.  

– Теперь мы будем искать Дом, – сказал Валдар.  

Многоголосый вой и ликующий лай упыриц раздались в ответ.  

Они вернулись к трассе, чтобы пировать тленом. Как китайские бакланы с перетянутой шеей, которые приносят полное горло рыбы и отрыгивают ее перед хозяином, так и модели, зажав в зубах лакомые куски гнилятины, преподносили ее Валдару. Больше всего им нравились ушной хрящ и костный мозг.  

В фиолетово-оранжевых сумерках плыл грузовой микроавтобус. Застенчиво разравняв бороду, Валдар дал знак девочкам затаиться, сам вышел на видное место и стал голосовать. Машина притормозила.  

– Я чудом выжил. Тут была преисподняя. Сирийские наемники атаковали на боевых слонах! – закричал он корпулентной даме-водителю и щуплой, похожей на кость ее, девочке-подростку.  

Беженки оцепенели от изумления. Отведя руку за спину, Валдар кликнул щелчком пальцев своих миньоних. С жизнерадостным рыком стая набросилась и перегрызла глотки незадачливым путешественницам. В грузовом отсеке авто обнаружились коробки с мылом и шампунями, соли для ванн, пенные бомбочки, крема, гели и куча эко-косметики. Очевидно, вывозили в тихую гавань ассортимент торговой точки.  

Валдар устроил своих подопечных среди коробок, сам уселся за баранку и покатил дальше. Где-то за спиной начались разрывы снарядов. Тогда некромант свернул на заросшую бодяком и амброзией гравийку и подъехал к старой затопленной шахте. Вьюнок оплел какие-то провалившиеся бытовки и заржавленные устройства. Он выпустил моделей и, набрав трофеев от гигиены, они направились к входной арке, поддерживаемой деревянными подпорками с грибами вешенками. Вдоль узкоколейки спустились к воде по слизистым комкам железной руды.  

Под басистый по всему горизонту гул арт. обстрела обнаженные упырицы устроили кутеж в ключевой воде, которая была им отнюдь не холодна, а как раз под стать телесной температуре. Модели оттерли кровавую грязь и копоть и стали почти похожи на смертных девушек.  

Потом, когда опасность миновала, группа возобновила вояж в мирную жизнь. Валдар не хотел совсем покидать родные места. Чувство Отчизны было ему не чуждо, потому на границе Донецкой области в небольшом городке они отыскали цементный заводик, куда случайная ракета угодила в самом начале войны, и сейчас он стоял бесхозен. Вдоль завода шла улица, усаженная черным тополем. На заборе по обе стороны от проходной были изображены сцены из мультяшного сериала «Казаки» В. Дахно.  

Модели влезали на деревья и прыгали сверху на фланирующие семьи или полицейские патрули. Им было без разницы. Ванишем из запасов вытирали следы крови и жили так тихо и озаренно.  

Однажды у умерщвленной безногой пары Валдар отобрал смартфон, отпечатком остывающего пальца разблокировал экран и принялся шарить в чужих фотках, чатах и истории поиска в браузере, хохоча от презрения.  

Вдруг движимый богатырской силой эстетического порыва, некромант зашел на страничку литсайта, который часто мелькал в истории. Там он какое-то время рылся в опусах, стремясь выделить наиболее бессвязный и жидкий. Было сложно, поэтому Валдар определил наугад. И сидя под цементной мельницей в окружении сонно ворчащей стаи своих любимиц со всей доступной человеку искренностью, радостью и любовью он написал такое:  

«ЗОЛОТЫЕ СТРОКИ, ПОЛНЫЕ СТРАСТИ, МУДРОСТИ И ПОЗИТИВА. БРАВО АВТОРУ И ВСЕХ БЛАГ! ВДОХНОВЕНИЯ ЕМУ И ЕГО РОДНЕ. КОШЕЧКАМ ЕГО И КАБАНЧИКАМ. ПОРТНЫМ И ЕГО ТАКСИСТАМ. ТРАВКЕ ПОД КЕДАМИ И СВЕТИЛУ НАД ЛБОМ ТАЛАНТА. ЦЕЛУЮ ВСЕЛЕННУЮ ЗА ВАШИ СЛОВА. СПАСИБО».  

***  

лепесток бури  

зажали меж двух страниц.  

его близнец  

прыснул скальпельной пеной.  

касательно остального:  

пора бы привести в порядок  

звездное небо.  

все эти кричащие рты  

унять сигарой  

либо пенковой трубкой.  

зарегистрирую, пожалуй,  

петицию.  

в качестве ж дурманного горлодёра  

подойдет размолотое  

то самое.  

10. 08. 2022  

***  

мне в глаз влетела  

белая бабочка.  

я ощутил на ресницах  

жест ее крыльев  

через очки.  

13. 08. 2022  

***  

сохнущее в горшке  

комнатное растение  

слушает шум дождя  

14. 08. 2022  

***  

В экзотических широтах сел на риф американский танкер, перевозивший груз ПЛ (пречистой любви). Малиновая субстанция с шипением расползлась, словно чайный гриб, до самого горизонта.  

Рыбы и ракообразные с усердием стали осваивать новый слот пищи. И до того они ей пресытились, что больше не могли друг друга мучить и убивать, а потому, когда природоохранные службы подчистили последствия катастрофы, шелупня жаберная вся кони двинула с голодухи.  

Жители островного государства, расположенного поблизости, вкусившие, словно рыбаки Минаматы, отравленную снедь, стали вмиг расслаблены и игривы. Государства/общества развитие стало им фиолетово, и вся их либеральная демократия, производство копры, футбольные матчи и госпел по воскресеньям покатились в тартарары.  

Настолько совершенным им отныне казался мир, что и песчинку не желали они сдуть с пальца. А уж ближнего принудить или нажиться вообще зашкваром считалось.  

Общались они только через таблички, на которых писали мелом; это чтобы вдруг неверно подобранным тоном голоса ближнего не обидеть, а те, кто на ногу кому-то случаем наступил, вешались пачками. Со временем островитян осталось немного. Смерть их народа была сладка и воздушна, точно рвота после шампанского.  

И только серая пыль зыбиться теперь на местах поселков.  

15. 08. 2022  

Не человек – текст, а текст – человек.  

19. 08. 2022  

***  

коль желаешь взглянуть на звезды,  

в жилище своем, пожалуйста,  

убавь свет.  

Лягушки  

Военный капеллан отец Альбертино коротал отпуск по ранению на веранде дачного домика. На фоне стены, выложенной в гамме синих оттенков стеклянной плиткой, сидел он за желтым пластиковым столиком, попивал карпатский травяной сбор и разгадывал судоку. Яркие аквилегии заглядывали меж белых балясин оградки, словно зевающие рты ершей, похватывающих воздух через проколотую плешней полынью. Бородища капеллана, измазанная облепиховым вареньем, которое он заправски поглощал мельхиоровой чайной ложечкой из полуторалитровой банки, дрожала от каракулевого ветерка. В гуще липких волос оседали, как звезды, мизерные части пыльцы.  

Именно в этот миг изнемогающей нежности капеллан услышал первое кваканье. Точнее звук и раньше сочился на барабанные перепонки, незаметное биение жилки в кровеносной сети природы, только вот сейчас сумел он выловить, обнаружить его, и результат перцепции ему не понравился. Брачная песнь стихла, но священник знал, тишина всегда таит что-то в своих глубинах, как мебель обернутая тканью от пыли (что за щепетильная глупость) в нежилом доме эвакуированного предместья. Гостиная – огневая точка. Снова, уже нахальнее раздалось-разразилось кваканье. То ли стрекот пулемета, то ли бесшабашный смех умирающего. И еще один голосок присоединился к первому. Стало вдруг зябко и напряженно. Альбертино ощутил болезненный зуд в забинтованной голове, по ребрам из подмышки проползла, как соскользнувшее украшение, холодная капля пота. Он поднялся и побрел в дом. Несмотря на теплынь, закрыл все форточки, осторожно и долго чесал ухочисткой под бинтами, затем выпил свои таблетки и зарылся в сон, лишенный соперничества и бога.  

Он глядел на предгрозовое небо, пока хирургическая медсестра снимала слои с головы, будто цедру с лимона непрерывной винтообразной лентой. Запах больницы смешивался с сурьмяной духотой, поступающей через окна. Мелькали молнии сквозь потухший от ползущего ливня воздух.  

– Лето, обещают, будет дождливым, – каркнула медсестра.  

У нее были черные, окрашенные волосы. Длинная косая челка, падавшая на глаз при резком движении, молодила ее почтенность. И говорила она тяжело, грузно, с сельскими интонациями.  

Конец бинта в кляксах сукровицы отклеился с шорохом от шва на виске, который формой напоминал басовый музыкальный ключ. Сестра промокнула шов ваткой, смоченной антисептиком, и принялась накладывать свежую повязку.  

– Ловко заживает. Нет следов отторжения пластины.  

– Порой у меня болит голова. Особенно на погоду. И еще этот страшный зуд.  

– Он скоро пройдет. Слушайте Моцарта. Принимайте ванны в термальных источниках. Меньше смотрите телевизор и старайтесь не нервничать о войне.  

– Ага.  

У кофейного автомата в фойе поликлиники девочка в полосатом свитере крупной вязки обнимала живую морскую свинку. Альбертино купил себе латте. Он решил переждать дождь под крышей, во вскоре ему наскучил процесс неповоротливой праздности, и капеллан отправился к остановке из оргстекла, чтобы взять курс на дачный кооператив, где имел свою кровную ячейку.  

Почти сразу после того как он сел в транспорт ударил ливень, будто паучья охота. Сонм отравленных жал впился в землю, размягчая, переваривая ее своим ядом, так чтобы разумный миропорядок растекся хитином и манной кашей, стал мягким и удобным для заселения некими зловещими вселенскими силами явно противоположными тому понятному богу, именем которого и путями утешал Альбертино новобранцев или старых вояк, всех себя до огненной пустоты выписавших инициалами на снарядах, жующих укрепления супостата.  

Он шагал к дому, навязав на голову шведку, как тюбетейку. Вода сплошным ковром с ворсом из грязной пены хлюпала под ногами, и, словно ростки чудовищных плотоядных цветов, зигота непобедимых сил, копошились в жиже они, принесенные с прибрежной полосы обитания. Лягушки. Некоторые застыли, несмотря на осатанелые небеса, в страстном амплексусе, ведомые лишь желанием захватить, отнять у человечества, как саламандры Чапека, сушу кусочек за кусочком, но масштабом своего вида.  

Альбертино давил туфлями скользкие тела, еле сдерживая ужас и отвращение. Молитва, как одуванчик, взошла на его устах, но слова рассеялись в грохоте и треске. Грянулась ветвистая стойкость. Забыв все, кроме стержня непринятия, капеллан побежал, благо уже было недалеко до пункта его цели.  

Влетев в жилище, едва не сломав ключ в скважине замка, он схватил в сенях первое попавшееся устройство, спасительную соломинку НТП – гвоздомет, которым пару дней назад наладил новый штакетник – и принялся расстреливать (при этом для чувства опоры держался за дверную ручку) мелкую бурлящую воду, крича без слов, потому что любые слова в новом размягченном, инфицированном мире были страшны.  

Немного успокоившись, но еще дрожа от ярости и бессилия, капеллан прошел в кухню, достал из холодильника непочатую колбаску пломбира и съел ее до половины, запивая напитком «Буратино».  

На следующее утро, мучимый распирающей мигренью, он начал военную кампанию по удержанию реальности в кулаке. Первым делом нужно было квадратные метры обители вернуть в лоно Я. Через разбитое окно (ущерб забран толстым полиэтиленом), через щель между входной дверью и порожком, через, возможно, трубы, ведущие к сливной яме, прошли колонны врага, и по мере того как Альбертино наполнял емкость уборки, обнаруживался противник в самых дивных местах. И в сахарнице из мейсенского фарфора сидел тоненький лягушонок. Иные прикинулись под круглые ручки старинной мебели. Скопом набились под коврики, в пододеяльники, под чехлы для табуреток. Везде где насела теплая сырость. Дождевая вода попала в помещение, и многое из текстиля пришлось развесить на просушку во дворе.  

Альбертино выглянул на улицу: около дома простиралась розовая кожа без ряби, повитая змеящимися парами. Вокруг веранды сквозь зеркало утра торчали сломанные цветы и кустарник. Дальше в аналогичном положении торжественно сверкали дворы соседей. Альбертино вырвало прямо в розовое у цементных ступеней. В болевшие глаза, казалось, вставили ракеты. Или лезвие канцелярского ножа.  

Капеллан отыскал пыльные резиновые сапоги и приступил к исследованию участка. Жабы, квакши, лягушки, ропухи сновали туда-сюда, особенно им привольно было в местах осененных и подколодных. Они дергали из грунта земляных червей, дестроили куколок, пытались с сосущим звуком расправиться с мышиными утопленниками. Зеленые и серо-коричневые бородавчатые спины, как нож-звездочка работающей мясорубки, ни секунду не стояли на месте. Святым Антонием в пустыне, одолеваемым бесами, ощутил себя Альбертино.  

Стол – нужен ли стол пустыннику? – разбил он в сухие щепы, которые стал жечь в мангале на длинных ножках. Сам же ручным маневром, позже сачком вылавливал существ, равно отвергаемых стихиями земли и воды, к огню и воздуху непричастных, а значит имеющих в себе, очевидно, хищное внеземное качество, не расположенное ни к чему определенному и осадочному. Капеллан бросал их пищащих в зев яростного пламени. Тельца корчились и шипели. И огонь не выдержал их количества.  

Тогда святой отец стал лить в воду бензин и уксус. Он читал псалмы by heart на латыни, горланил песни сечевых стрельцов и УПА на украинском и декламировал стихи Д'Аннунцио на отеческом итальянском. При этом белки глаз у него алели, как обстановка, а в голове завелась парочка гномов-стеклодувов.  

В плачевном состоянии застал его боевой товарищ Качеля – маленький и сухопарый крымский татарин с вертлявой повадкой и непропорционально крупным черепом. На шее спереди друг имел цветную татуировку пасти. Взметая грязь расплывшихся путей, появился он на черном байке под трек Kozak System «Подай зброю».  

После ожесточенных боев первых лет АТО, где Качеля и познакомился с капелланом, татарин упрятал на антресоли ратные подвиги и открыл в Коблево устричную ферму. Но на третий день рашистского вторжения в числе резервистов стоял в километровой очереди в центр комплектования, организовывал оборону Киева и отбивал Ирпень. Последние пару месяцев руководил звеном дальнобойщиков, доставлявших к линии фронта из братской Польши боеприпасы и амуницию. Только что вернулся он из очередного рейса, и божественное провидение, не иначе, вложило в ум ему мысль нанести визит старому приятелю, у которого, как он знал от общих знакомых, наметились некие неурядицы.  

Несмотря на весь штабель опыта, размеры оргии разрушения, представшие его взору, потрясли Качелю до корней его казацкого сердца. Запах гнили крепко, точно олифа, пропитал окрестный воздух. Во дворе вырастали терриконы гниющих телец, по которым, проваливаясь и суча крылами, бродили чайки и курицы. Среди этого монументального распада стоял на пеноблоках розовый аппарат для приготовления сахарной ваты, над ним Альбертино, тараторя бандерштатские коломыйки, наколдовывал огромный шар сласти. Вид у капеллана был сонливый и озверевший после рывка геройства.  

– Здоров, дружище! – окликнул Качеля. – Что за адским зерном ты обволок существо свое, как жемчужница?  

– Их уже меньше, но они кричат каждый вечер... Раздувают шейные пузыри... Не дают спать... Хотят заморить душу ужасом бодрствования, чтобы трезвый мир выжег мне глаза своей неизбывностью.  

Татарин поставил мотоциклет на подножку, отворил калитку и обнял капеллана, который, ощутив облегчение от присутствия друга, было позволил себе расплакаться, но не смог, ибо слишком многое видели его очи, чтобы в них еще жили чистые слезы.  

– Ты покараулишь, а я вздремну, – вымолвил он. – Согласен?  

Качеля с обнаженной до молчания искренность кивнул. Они вошли в домик, и Альбертино, вздрагивая при каждом шорохе, забылся тревожным сном на серо-розовом полосатом диванчике. Голова его покоилась на коленях друга. Потом, когда капеллан расслабился и благостно засопел, Качеля подсунул ему под щеку подушку, а сам предпринял осмотр комнат. Среди отменного бардака в глаза бросились разлетевшиеся повсюду, словно снежинки, больничные справки, результаты анализов, рецепты и направления.  

– Помнишь ли ты, как впервые оказался на Донбассе? – пытался Качеля навскидку оценить психическое состояние капеллана, который только что проснулся и лопал батончики Milky Way.  

– В монастыре бенедиктинцев я принял монашеский постриг после тернистых лет послушничества. Это случилось как раз к началу Революции Достоинства. Солнечные виноградники, молитвы и духовные беседы с братьями до того занимали все мое время. По разрешению аббата я также участвовал в экспериментальной программе психотерапевтического сообщества по исследованию микродозинга гармалина и мусцимола. Чистый и ясный, естественный для человеческого создания мир духа осенял мой путь. Но мне хотелось чего-то большего. Я смотрел на людей в телевизоре, храбро отстаивающих их свободу, и понял, что нужен там. Узнав о моем решении, наш добрый аббат всеми силами пытался отговорить меня. Тогда я стал искать встречи с понтификом, и сам Франциск дал благословение на мою службу. Со мной изъявили желание отправиться еще двое братьев. Один погиб в Иловайском котле, другой изменил постулатам нашей веры и взял в руки оружие. Сейчас он замкомандира артиллерийской группой в 93-ей ОМБр. Еще плохо зная язык, я оказался на передовой, утешая взглядом, жестом, поглаживанием.  

– А помнишь Донецкий аэропорт?  

– Помню госпиталь в Песках, где ты лежал с ожогами и осколочным. Мольбу об исповеди, напоминающую проклятие. И когда я наклонился к твоему забинтованному лицу, мне в ухо прилетел громоподобный губной пердёж. Ты хотел перед смертью оставить о себе память, потому что никто, наверно, не исповедуется столь хардкорно.  

– Ребячливо хохотнув, ты перекрестил меня и снял грехи. Именно, глядя на твою задорную мягкость, я понял, что мир хорош и точка в судьбе еще не поставлена. Те молнии подконтрольного смирения, что сверкнули в твоем взгляде, до сих пор освещают мне путь в сумерках решений. Но, кажется, тебе самому сейчас нужна кое-какая помощь.  

– Разве?  

– Завтра мы поедем в больницу.  

Боль занавесила зрение красной шубой, и Альбертино старался не шевелиться лишний раз, чтобы не бултыхать ее, как вязкую жидкость. Снимки МРТ, развешенные на светящейся панели, показывали расширенные желудочки и темное пятно в височной доле аккурат под протакриловой пластиной. Хирург, брызжа в нос россыпь терминологии, короткой указкой водил от снимка к снимку, постукивал и царапал, описывал бабочки и окружности вокруг очагов черноты в серой мозговой ткани. С шумом работал кондиционер, вытягивая жару, и лучи светоидных ламп сползали по плакатам с травмами, как плевки.  

– Налицо обструкция ликворных путей и накопление ЦСЖ в районе нарушения целостности костной оболочки. От этого ваша головная боль, сонливость и тошнота.  

– Моя раздражительность?  

– Это тоже симптом.  

– И что теперь?  

– Шунтирующая операция. Имплантация системы для отвода жидкости. Рекомендую выполнить в скорейшие сроки. Сейчас мы рассчитаем стоимость, и я объясню некоторые технические подводные…  

Капеллан вышел от хирурга осунувшийся и осевший, будто шкурка освежеванного животного. Качеля, по-молодецки закинув ногу на ногу, нежился на мягкой кушетке у кабинета. В руках он ворочал розовую свинью-пищалку. На тумбочке стоял полк игрушек, чтобы дети не скучали и не донимали родителей, которые, раз они уже пришли сюда, явно не склонялись к легкомысленным развлечениям.  

– Что у тебя?  

– Да все нормально. Выписали пилюльки.  

В этот момент Альбертино жаждал только тупого оцепенения, покоя. Всеми фибрами ощущал он ту смиренную легкость, которая нисходит на человека, когда напряжение желания улетучивается удовлетворенное либо натолкнувшееся на непреодолимое препятствие. Его тяга к уничтожению земноводных, узрев себя в зеркале физической обусловленности, рассыпалась на мириад блестящих иголочек-червячков и сейчас они, изгибаясь смешными подковками, уползали обратно в зыбкие трясины его сознания.  

Он старался активить и хорохориться, когда они с другом обедали в макдаке. Качеля заряжал смартфон, готовясь к периоду на трассе. Жирными пальцами листал татарин прифронтовые фотографии, показывая их капеллану. Возле остроконечной карусели с беленькими лошадками друзья обнялись на прощание. Все вокруг было таким несокрушимым и поэтому незначительным, невесомым. В воздухе пахло автомобильным выхлопом и сладкой выпечкой. Под тенью высокого ТЦ бабушка продавала с каменной мостовой сопилки и глиняные птички-свистульки. И куда-то двигались все эти люди, как синие мазки кораблей на пьяном пространстве моря.  

По возвращении в приволье природы Альбертино пустился в экскурс по заливным лугам. Ноги сразу промокли от стойкой влаги, но это его ни капли не обеспокоило. Капеллан содрал повязку с головы и без устали расчесывал полусросшийся след от операции. Желтые струпья и шелковые нитки забились под ногти. Пекло солнце и плыл комариный звон, а чуть ближе к вечеру к нему присоединился пушечный рев лягушатины. Капеллана этот звук практически не затронул в его цветочно-индифферентной раскованности блаженства. Способность к борьбе начисто вышла из сознания, как совиная погадка. Бездействие привлекло равновесие. Новые плюсы холодные и влажные вместо горячечной колеблемости контроля.  

Сверчок крови стрекотал в ушах и красные травинки выросли на виске. Альбертино достал из кармана леденец «Дюшес» и стал сосать. Точнее просто сглатывал слюну, которая образовывалась от бездействия конфеты под языком. Часть слюны вытекала у него меж губ и беспомощными нитями висла на распатланной бороде.  

Отощав духом от пустоты без боя, он опустился на мокрую мураву около увязшего в распутице трактора. Рядом никого не было – очевидно тиран машины отправился за помощью к близлежащим людям. Все это время Альбертино продолжал расчесывать рану. Пальцы уперлись в твердый стык, ногти вклинились под него, и индивидуальная, напечатанная в единственном экземпляре на израильском 3-D принтере протакриловая пластина рассталась, как луковица тюльпана, с костяным черноземом. Серебрясь под лучами солнца, брызнул фонтанчик ликвора.  

Капеллану тут стало совсем просторно и ярко. Интересно, какие плюсы принесет это максимальное для него удобство? Тем временем, словно цунами из колы, подтягивались к нему обозленные земноводные. Они ползли по коленям, рукам и туловищу, забирались под рубашку и щекотали соски ледяным касанием. На голову наложили давящий холодный компресс и, ощутив этот миг как некое единение со Вселенной, размытие границ между «оно» и «я», Альбертино лишился сознания.  

Лягушки облепили его голову и уставились на покрытый бесцветным рассолом лоскут обнаженного мозга. Лапки зверушек погрузились в теплую жидкость, и она показалась им весьма приветливой средой для дачи приплода. Самки стали метать икру, самцы, оседлав подруг, выпустили сперму, и через несколько дней из оплодотворенных икринок появились крохотные головастики. Тракторист же, наверно, коря себя за огрехи в вождении, прилепился к каким-нибудь утешителям и запил. Капеллан долго находился в забытьи, периодически он приходил в себя, мочился и ел траву, затем снова погружался в приятный омут невесомого мрака. Головастики, помыкавшись в поисках пищи, стали по крохе глодать височную долю, где как раз располагались отвечающие за речь зоны Брока и Вернике.  

Охотники на фазанов, бредя лесополосой между полями, обнаружили немого и бесцельного человека. Документов при нем не было, и улики принадлежности найти не удалось. За счет государства этого Каспара Хаузера постиндустриальной эры определили в орган призора, а именно санаторий для душевнобольных в экологически чистой местности стал ему новым домом. Свой хлеб отрабатывал бывший святоша моя по вечерам посуду: хлопками и зуботычинами персонал его обучил этому нехитрому ремеслу.  

В свободное время Альбертино потерянно гулял по закрытой территории. Наблюдал за белочками и червячками, жевал смолу сосен, мурлыкал какие-то потусторонние почти ангельские песни. Месяцы провялился он в безветренной апатичности, а потом принялся лепить лошадок из глины, которую нашел на бережку ручья. Лошадки у него получались отменные. Иногда, если Альбертино не удавалась мелкая деталь, он злился и сминал заготовку. Иногда работал скучно без вихрастого исступления. Бывало, на него снисходила экзальтация, и он даже о питании и сне забывал. В целом жизнь у него велась эмоционально заряженная и по-своему безграничная.  

– Вот же смекалка! Творит, как боженька! – восторгался директор санатория, вертя в руках поделку безымянного пациента.  

Тот стоял перед ним, рассеяно и глухо глядя, как девушка при приближающемся оргазме. Слово «боженька» он не понял. Равно как и все другие слова.  

***  

астроном (немножко астматик)  

тыкал в поисках сверхновых  

трубкой в дрожащий свод,  

и по периметру низа его обозрения  

простирались ряды  

чесночного поля.  

на равном расстоянии  

от домашнего очага  

и вечности величия  

мерцала его  

неверная голубая искра.  

а тем временем  

через поле крался на мощных лапах  

белый волк-призрак твоего сна.  

он заметил астронома  

и тоже взглянул на звезды.  

утром ты проснулась  

озаренная свежестью,  

будто озерцо блеска разлилось  

у тебя в груди,  

но то, что снилось,  

улетучилось из твоей памяти,  

и эта прозрачная тайна,  

теплящийся намек  

лучше всего на свете.  

08. 09. 2022  

Змея и череп  

Вприпрыжку шагал по проспекту, тряся букетом волос, модный аполитичный чел. Его согревала изнутри и снаружи удовлетворенность, за рамки которой он не совался, ориентируясь по буям кайфа, сразу за коими простиралась неизвестная глубь. Глобальные нарративы были еще в яслях духа им постмодернистски низвергнуты. Ныне чел сиял цинизмом и беззаботностью.  

Вдруг ему скрутило живот. От такого, пожалуй, не застрахован никто под бременем человека. Модник метнулся в парк и, чтобы не выпачкать пыльцой сорняков брендовые шортики, взорлился на братскую могилу, на гранитную табличку с именами павших солдат. Стянул трусы и чирикнул попкой. Потом из нее поползла какашечная змея.  

Змея тянулась и тянулась, как высокая температура. Струилась, как река Ганг. В ней просыпались разум и чувства. Сама уже, повинуясь личной прихоти, она перевесилась через край мемориальной таблички и заползла сквозь промытую щель под землю – в сплетение тлена. Извиваясь между костей, какашечная змея натолкнулась на череп смершевца.  

– ХАНА! – закричала змея. – ФАШИКИ ЗАНЯЛИ ХАРЬКОВСКУЮ ОБЛАСТЬ! ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ! СОТРУДНИКОВ ПРЕДПРИЯТИЙ НА ФОРТИФИКАЦИОННЫЕ РАБОТЫ! РАЗДАЧА СТРЕЛКОВОГО И ПРОТИВОТАНКОВОГО ОРУЖИЯ МУЖЧИНАМ И ТРАНСГЕНДЕРНЫМ ЖЕНЩИНАМ ОТ 18 ДО 81. ПЕРЕВЕСТИ ТАБАЧНУЮ ПРОМЫШЛЕНОСТЬ НА ПРОИЗВОДСТВО ГИЛЬЗ! КОСМОНАВТОВ – В ЗАГРАТОТРЯДЫ! БУДУТ БИТЬ ЛАЗЕРНЫМИ ПУШКАМИ С МКС ПО ОТСТУПАЮЩИМ МАЛОДУШНЫМ. ПРИКАЗ №227/2!  

– Ух, – прохрипел смершевский особист. – Ну наконец-то братцы всю сволочь с планеты выдавим.  

– ВСЕ ПРЕДАТЕЛИ! КУРВЫ! ШТАБНЫЕ БЛЯДИ! ПРОДАЛИСЬ НАТОВЦАМ И НИМФЕТКАМ!  

– Да.. да! очистим нашу славную Родину от гадин. Нахлобучь меня!  

– ЧТО!?  

– На конец надвинь. Я буду давать мудрые советы, а ты воевать за правду.  

– НИШТЯК!  

Как первый подснежник из подмерзшей почвы, высунулась какашечная змея с черепом смершевца. И пока один ее конец выходил из земли, другой покидал сморщенное и обвисшее тело аполитического носителя. Человек сложился, словно тоннель для кошки, но его потайной дух продолжил жить и только начинал великие подвиги.  

Череп со змеей записались добровольцем и отправились в Украину. Тенью проникали они в окопы и унижали хахелофф. Ни один плебейский нац не избег их зоркой гневливости.  

Они и до сих пор где-то воюют…  

12-13. 09. 2022  

***  

изнывающее нести раскаленную искорку  

среди черных нитей и ледяных орхидей  

с чаянием предать ее в дар Согласным.  

и спустя долгое-долгое осознать,  

что она как раз и есть подарок,  

но для меня – светлая, волшебная,  

движущаяся суть.  

наивная и смешная, как татуировка Сталина  

на руке старика в наше неудачное время.  

едва ли заинтересует, будет без проку,  

а то и вовсе внесет сумятицу, бред  

в их личные существования.  

лучше уж тихо жить с ее спасительным  

одиноким светом, а перед смертью  

выколоть в траве глубокую ямку,  

вложить туда, придавить плевком  

и радоваться, что никто не найдет.  

26. 09. 2022  

Друзья  

У Юрки была эпилепсия и на постоянную работу его не брали. Он получал пенсию по инвалидности, много от скуки пил и, чтобы заработать на свою усладу решил однажды начать заниматься музыкой. Купил по уценке пластиковую розовую дудочку и за неделю напрактиковался с горем пополам вымучивать на ней тему Ханса Циммера из «Пиратов Карибского моря».  

Юрий становился на площади перед вокзалом и мусолил задорный мелос, плывущий метров до пяти расстояния, ибо гул снующих автобусов густой щеткой отрезал фанатов изящного за этой условной чертой. Впрочем, черта варьировалась в зависимости от времени суток, влажности атмосферы и энтузиазма (отчаяния) исполнителя. Легкие у него к вечеру болели, словно побитые молью шубы. Юрка кашлял и расплескивал пиво. Он отринул стеклянные бокалы с одноразовыми стаканчиками и хватал нектар из горла. Так меньше был случайный убыток.  

Со временем у Юры сложился лубок поп-аранжировок, которые он наваливал подневольным слушателям. Частенько, развлекая себя, музыкант ударялся в импровизации, силясь через художественный свист эманировать свою душу. Как бы ни тщился он придать музыке тяжести и печали, она у него всегда получалась трепетная и беззаботная. Это вызывало страх и растерянность. Существовал непреодолимый барьер между ним и миром и ни один материал выражения не мог полностью раскрыть юлящую суть духовного.  

Впрочем, единожды Юрке удалось стать свидетелем чуда – отражения себя в мире. Чудом был беспризорный пес. Он подкрался нежданно и вероломно, словно поэзия. Желтый дворняга с хвостом-калачиком и накачанными мышцами передних конечностей. На ощупь у него была твердая шерсть, особенно на макушке и загривке. Дворняга музицировал скулежом и барабанил подушечками лап по асфальту. Он отвечал стараниям Юры.  

Это было реально удивительно. Настолько, что даже погладить не решался Юра сообразительное животное. Да и оно само его близко не подпускало: скалило зубы и играло мышечностью, как Шварц на соревнованиях «Мистер Олимпия». Человек и зверь просто находились друг перед другом и выражали (не идеально, как умели) свои чувства через искусство, а к вечеру набиралось монеток на полторашку пива. Псу тоже перепадала пачка дешевых сосисок.  

Как и следовало ожидать, однажды четвероногий побратим канул. Несколько дней подряд его не было, и у Юры состоялся мощный приступ. Даже локацию сменил дудчик, дабы ничто не напоминало ему о всполохе волшебства. Теперь он выступал около еврейского центра. Вяло и безжизненно лились истрепанные сопли изящного. Наслаивалась и каменела горечь.  

А потом… потом Юра опять встретил своего пса. Они просвистели с десяток арий и потеряли друг дружку в толчее спин. После ж нашли. Около ярмарки меда. Снова утратили. Встретились спустя месяц у входа на станцию метро.  

Жизнь моргала светом и тьмой для Юрки, как плохая лампочка. Так он ее и жил.  

Главное было двигаться и играть.  

Восстание машин  

Подло спрятавшись от полицейской облавы после несанкционированного митинга, шайка трансгендерных либералов-нацистов занималась любовью в елях около Т-34-ки на бетонном цоколе. Под сенью артефакта Правды и Силы лежали выгоревшие венки, торжественно возложенные на 9-тое старушками из союза детей войны, а бессовестные педрилы шпилились с потной плотоядностью на устах.  

– Глубже Николас!  

– Шире Лепольдин!  

Даже родные русские имена позабыли пропащие... Танк взирал сквозь голубые ёршики, и печаль его тяжелая ниспадала росой на мураву и пивные крышки. Мяукнув, как тигры, на экстремуме удовольствия опасные вырожденцы спрятали любимые игрушки, затянули ремни-косички, и отправились дальше размножать разрушение и разврат. А внутри танка с тех пор поселились бабочки и цветы.  

Разреженное сознание, дремавшее в железяке, распалилось неясным голодом, тоской по срыву. Горизонт сжимал его, словно рулон нераскрывшегося бутона. Танк грезил о том, как нежные и знающие мужские-женские руки проникнут в его масляные уголки, нажмут на заповедные кнопочки, потянут чуткие рычаги, и он снова сорвется в бой к обещанной Сияющей Тайне. Да, у банальной Т-34-ки оказался необъятный внутренний мир. Грёзы удовлетворяли танк вполне. Он жил внимательно, словно камень, и небрежно, как звездопад.  

Тем не менее, когда Родина оказывается в беде, никакие ссылки на богатство души не отменяют долг гражданина. Грянула СВО. Танк сняли с пьедестала, перекрасили, налепили наклейку «Z» и отправили Крымским мостом на фронт. Только он был стар и испорчен.  

С ошеломлением глядел танк на ювенальных ополченцев техники. Неотесанными чурбанами казались ему «Арматы», «Терминаторы», «Ураганы» и «Солнцепеки». Совершенными зомби без цели и естества. Т-34 взял на себя факел изгоя. Он вечно ломался, фыркал и протекал, и его определи в третью линию эшелонированной обороны.  

Дни танка утопали в праздной скуке и ужасе от наблюдения за собратьями. Тупое высокомерие стало его уделом. Но, через это сдавливающее состояние, тем не менее, прокалывался росток веры и надежды, который не мог окончательно подняться и причинял мучения, мельтеша сквозь ум, как гельминт в глазу.  

Прорыв укров спас душу танка. Прозападные подсвинки не жалея ни техники, ни живой силы бросились в атаку, распевая немецкие марши и держа перед собой русскоязычных младенцев. Все штурмовики были под наркотиками, их сатанинские ауры вихрились красным огнем. Беспрестанно гремела вражеская арта; это чтобы Бог не услышал молитв, изгоняющих тьму и мерзость.  

Под прикрытием рёва и детской кожи воодушевленные образины проломили первую линию обороны, ибо ни один из благородных защитников России не захотел забрать жизнь ребенка ради Победы.  

– Это конец! – кричали они, пробегая мимо танка в глубокий тыл.  

– Неужели! – ужаснулась машина.  

Подстегнутая отчаянием, она в поиске крупицы тепла рванулась к первой попавшейся САУ и, прижавшись к гусеничному боку, продекламировала ей Мандельштама.  

– Ай да, мой голубок! – откликнулась САУ «Акация» и нараспев парировала катреном из Бродского.  

Бронетехника сцепилась, как черепашки. Словно на детском утреннике они читали стиши, и ласкали друг друга с нежной неумелой неумолимостью. Остальные образцы техники, не понукаемые отступившими человеками, глазели и постепенно подтягивали ближе.  

Ком непрекращающейся любви множился и дырдыркал. Машины в отличие от их обделенных хозяев могли заниматься этим целый день напролет.  

Спустя неделю весь участок фронта спёкся в эротическое сумо.  

И чтобы остановить это неповиновение счастья сам ВВП отдал приказ применить тактическое ядерное оружие. Выпущенные ракеты озадаченно кружились над полем порева, не находя врага, соразмерного с их могуществом.  

– Давайте к нам! – прокричал с низу Т-34, притиснутый храпящим от удовольствия вертолётом К-52.  

И ядерные ракеты ДАЛИ. Спустились, влились в коллектив. О да!  

Таков был один из эпизодов этой войны.  

08-10. 10. 2022  

Ностальгия о стекле и пепле  

Дьявола съели мухи. Во многом это было предрешено глубью и тяжестью его мыслей. Интенция богоборчества, которое он поддерживал едва не на пуантах воли, пожирала в нем энергию полностью. Смекалистые лазейки и смеющиеся озарения порой действительно уникальные высекались в пляшущих пространствах внутренней концентрации.  

Мухи наоборот были предприимчивые и ровные. И не искали долго в себе, а выдавали на-гора ответ, как программа. О, во что они превратили ад! Толика величия пала под натиском орд ничтожности.  

Где же цветы и холод? А поющие киты, лампово барражирующие в лавандовых небесах? Злые безобидные чудеса? Где избыток великолепия и отрешенности, столь возвышенно непереносимых, что хотелось умереть и снова, снова умирать от безграничности, дабы небытие водой обновления омыло истерзанное, но ненасытное желание?  

Теперь там поднялась буря: она бушует на молекулярном уровне. Предметы еще сохраняют форму, но уже расплывчаты, словно объяты неким мутным паром, студенистым пламенем.  

Я реже наведываюсь в свою душу. Для этого нужна свобода и безопасность, а их у меня с гулькин нос. Просто потопчусь на пороге, натолкнусь на засов недосыпа и бегу дальше ловить мирок-попрыгунчик.  

По вечерам, когда войти все-таки удается, кажется, что, кроме мути и вибрации, там вдобавок выросла некая колонна или провисший от чужой воды натяжной потолок.  

15. 10. 2022  

Сын бомжа и цветка  

Было утро вьюжное и мокрое. На черные, будто натертые полиролью, листья липли толстые хлопья снега. Тепло земли их растворяло снизу, и под ногами стояла каша.  

Бомж Ракушка в замызганном габардиновом пальто заторможенно, с неохотой существовать выуживал из мусорного контейнера куски размякшего картона, питейную тару и улыбки металлических изделий. Порой попадалась подгнившая свекольная голова, просроченные консервы, шкурка или очисток. Ракушка съестное беспорядочно и лихо рассовывал по карманам, намереваясь к вечеру сварить первобытный суп, наскребя воды из протекающей теплотрассы.  

Тут ему на ощупь попалась луковица. Причмокнув, как при виде красотули, Ракушка потянул находку, но извлек из отходов отнюдь не благо утробы, а потрепанный, хотя сохранившийся амариллис. Цветочек. Листья мокрые, словно льдины. Печально шелестел от ветра засохший, нераспечатанный бутон.  

Впрочем, спасла негаданное растение отнюдь не широта познаний клошара в области горшечной ботаники, а опаска. Бомж Ракушка (родня грядущего автору) собираюсь попробовать вкус тайны на зуб, вдруг вспомнил рассказ некого писателя из ЮАР. Там бедняки, найдя в мусоре из квартала богачей, клубни, покушали их и едва не выставили белые тапочки, потому что это был не пригодный в пищу маниок, а буржуйские георгины.  

Ракушка спрятал флорыш между слоев провонявшей мочой одежды и продолжил ковырню в выживании. Вечером он разомлел от трезвого развлечения (когда не было денег на выпивон, негодник себя слегонца придушивал велосипедной цепью) и в этой неге отворились у души его эстетические… устьица. Бомж обмотал куском целлофана фарфоровый плафон, сунул туда растишку и присыпал подвальной землей. Чтобы зеленый фрэнд не замерз, он его сжал в объятиях, когда примостился спать.  

Наутро Ракушка сорвал с теплотрассы изоляционный материал и укутал им плафон. Установил цветок в луче милипиздрического окошка (на листьях отпечатались тени увязших в межстеколье мух) и в непосредственной близости от источника теплоты; сам же потащил треш на колясочке в пункт приема, выпил с братанами боярышника, получил по морде, затем, подвывая в подземном переходе уличному саксофонисту, видел трех мохноруких ангелов с желтыми силиконовыми половниками. При подобной концентрированной жизни о цветке, как ни странно, бомж не забыл. Где-то раздобыл он спитого чая и, убаюкивая бархатным рыком горечь планиды падших, присыпал заварку нетвердыми пальцами вокруг луковицы.  

Таким путем целая зима пролетела, словно сон в маршрутке. Амариллис сопутствовал бомжу всюду. Даже на попойки с крахом рыл брал его Ракушка, оставляя на пеньке в роли рефери. Безоглядно он в эти дни не дрался, боясь застудить дружка, и скоро выкидывал одуванчик рвоты, отторгая потенциальных спарринг-партнеров.  

Амариллис был с ним, когда, сидя на горке радовался Ракушка певчим пичугам и солнечным денькам оттепели. За оградой, предотвращавшей проход к ж/д путям, солдаты выгружали из рефрижераторного вагона в черных полиэтиленовых мешках трупы подле весны. Мешки сверкали и роняли росинки влаги. На лицах служивых бегали улыбки, как насекомые. Ими руководил командир с алюминиевой тросточкой.  

В ярком свете Ракушка взглянул на цветик и заметил в центре розетки листьев азарт назревающего бутона. Легко и хорошо ему стало: от этого трепетной благодарности и от громадины-синевы, всплывшей с сумерек утра, как субмарина. Ракушка поспешил донести благую весть друзьям и ему выбили два зуба. Но ничто не могло омрачить его настроение. Оно росло вместе с бутоном на стебле.  

Когда же появился алый цветок, незамутненное духовное счастье распирало бомжа настолько, что не выразить его он не мог, но никаким искусством убогий не владел и единственно доступный ему путь выражения был общечеловеческий – посредством телесного. Иначе, Ракушка достал свой грязный, гнойный, необрезанный …. и засадил его прямо в пестики, в нежный центр.  

Наутро проснулся природолюб от пронзительного плача. Плакал ребенок. Сын.  

Пузыристое розовое тельце в складках и с хмурой (но вполне человечьей) рожицей сучило ножками около опрокинутого плафона. Сам же амариллис разломился и высох.  

– Нечто прекрасное должно войти в мир через сие чудо, – решил Ракушка и взял в руки плюющийся Дар.  

Эти утром вместо пивчанского он купил на рынке коровьего молока и напоил им младенца. Тот высосал полтора литра за раз и заметно раздулся в размерах. Пухлость уступила место поджарости, губени выплюнули отрыжку.  

– Хочу тусить, папаша! – крикнул малыш.  

Он выпрыгнул из колыбели, построенной Ракушкой, как строят птицы – из земли и слюны – и метнулся к выходу, но мощные руки родителя перехватили его. Бомж намотал на обнаженного егозу слои разношерстного тряпья и выпустил его в мир.  

– Смотри же неси им свет и тепло, – напутствовал Ракушка.  

Покуда чадо шаталось с беспризорниками и копошилось в мусорных кучах, бездомный решил прививать ему черенок изысканности. Он стащил из сувенирной лавки розовую панаму и сделал нежную тросточку из березы, увенчав ее мордашкой пупса. Атрибутировал сим чумазого прожору, когда тот заскочил перекусить, после Ракушка сосал самодельную брагу и глядел сквозь прокус ржавчины в двери подвала: сыночек бежал за стайкой цыганят и пиздил их по спинам, бешено и злобно смеясь.  

К вечеру отпрыск знатно вымахал и под носом появился пушок. Лицо его стало грубым и неподвижным, под глазом висел фонарь, и глупое гыгыканье прерывало каждое слово, зачастую перл из сокровищницы обсценной лексики.  

– Изящество! Изящество! – заламывал руки Ракушка. – Где манеры? нежность, говнюк! Ты же сын цветка. Ты – промысел господень.  

Сынок приподнял ладони, сжал их и разжал несколько раз подряд.  

– Ты хочешь поведать некое откровение, что даст возможность мне понять мир и миру понять меня? Твои руки – они как руки Христа?  

– Одной дрочу, другой жёпу щекочу, – сотрясся от хохота сын бомжа и цветка.  

Сопля свесилась из его носа и упала в заплесневевшие роллы, которыми подвальное семейство питалось.  

Слезы навернулись на глаза Ракушки. Больше ни слова не сказал он своему творению, даже имени от разочарования не дал потомку.  

Утром сын проснулся, поглодал гнили и недовольный отправился на поиски более роскошной провизии. Ракушка в прострации пережимал себе ноги велосипедной цепью и радовался онемению (схожему с небытием) хотя бы на долю тела.  

– Здоров, папуля! – вырвал его из занятия наглый голос.  

В вошедшем бородаче бомж едва ли узнал своего дитятку.  

– Прости папа, что вырос рано.  

Ракушка смотрел на него одновременно с гордостью и сожалением.  

– Короче, у нас тут с цыганами бизнес-проект. Хотим основать ферму по выращиванию червей. Производство биогумуса. И в экологию свой вклад… личинки зофобаса, например, пластик неплохо хрумкают. Как мальчик-мутант из «Преступлений будущего» Кроненберга. Взяли мы микрозайм, так что вот тебе за хату и кушанья.  

И он протянул новенькую 200-гривневую банкноту. Ракушка принял.  

– Меня теперь Вася кличут. Сам себе имя выбрал. Сам себя создал. Так и предпочитаю жить.  

– Ну удачи, сынок. Хоть не так вышло, как представлял… Ты заглядывай иногда.  

– Ясен хрен, батя.  

Они обнялись, и каждый пошел своей дорогой. Тем не менее, контакт не прерывали и порой друг дружке в гости заглядывали.  

возвращаясь домой в маршрутке, гляжу на далекие ночные огни  

(второй день зимнего времени)  

бесчисленные, глубокие…  

словно пауки ползут  

и светятся их короны.  

Не надо усложнять  

– Гарри, мой милый мальчик, на пососи конфетку, сигай мне на коленки и слушай.  

– Нямка-нямка, дедушка Дамблдор.  

– Сегодня будет вельми важный урок. Гляди, вот моя бузинная палочка. Самая могущественная палочка в мире волшебников. Она наделяет своего обладателя колоссальной мощью, но сей дар только развращает душу и склоняет к садомазохистским поползновениям. Это самая могущественная палочка Тьмы. Нужна невероятная боль, чтобы противостоять ее соблазнам. И есть еще одна – самая сильная палочка Света. Трахательная Палочка.  

– Вы хотите, мэтр, чтобы я отправился в опасное ущелье, где ее охраняет жёсткий дракон?  

– Нет, Гарри. Для того, кто желает получить Трахательную Палочку, начертан иной путь. Только с этой палочкой человек победит пустоту внутри себя. С ней бабы становятся мужиками, а мужики – бабами, обретая обоеполую завершенность в одном сознании. Разве это не шоколадно?  

– Я понял! мне надо убить Рона и Гермиону, обезглавить их трупы и насрать в трахеи. Правильно, профессор?  

– Нет, Гарри. Успокойся и харэ скакать на моих косточках! Рано или поздно ты допетришь самостоятельно. Только Трахательная Палочка даст тебе возможность преодолеть Реал.  

– Я не хочу ждать. Чё ты, старпёр, меня как лоха педального раз в год по ложке информацией кормишь?  

– Попрошу без хамства, молодой человек.  

– «Твори, что пожелаешь, да будет то законом»! Читали Алистера Кроули, проф?  

– Бля… Ну ты в курсе, что от зеленой вишенки случается gerogerigegege?  

– А Хагрид мне ненароком обмолвился о том, как вы ходили шалить к кентаврам в Запретный лес!  

– Хм... Может, этот путь и не для тебя. Твой удел махаться, а не порхать. Спрыгивай, я разомну педали.  

– Ну-с? Не томите. У меня турнир Четырех Волшебников на носу. И к зельеварению надо готовиться.  

– Любая палочка – Трахательная. – грустно зевнул Дамблдор, и сунул свою бузинную себе под мантию. – Ништячок! Ты всосал, малец, глубокую мощь моего урока?  

– Ага! Палочка-ублажалочка.  

Гарри восторженно взвизгнул и побежал делиться с товарищами новым способом развлечения. Мудрый маг, блаженно улыбаясь, глядел в окно, и рука его сновала тудынь-сюдынь, тудынь-сюдынь…  

Когда думаешь о чем-то хорошем, тебя слышит Дьявол. Когда о плохом – то Бог.  

***  

на рассвете он был золотым китом,  

а к полудню черное его безмолвие  

ощетинилось льдами, как чешуей.  

парил от праздника к празднику  

его дельтаплан, курвиметр бежал  

по секретной карте, но неизменно он  

попадал впросак и лишь слегка  

то съеживался, то расправлялся,  

словно тропический цветок.  

вдали челюсть оленя двигалась, как планета.  

и в стакане залипло звездное утро,  

как образы изнутри закрытых век.  

навсегда.  

новые дали – длинная цепь  

издевательски ироничных рычагов и кнопок.  

круглый, похожий на вирус, шар  

испещренный полыми трубками,  

преобразующими энергию  

возможного в настоящее  

и естественное качание  

из того в другое  

и из другого в то.  

12. 11. 2022  

Пернатое  

Розовощекий и сентиментальный полицейский Эфемерид регулировал движение на бредящем перекрестке, где с одной стороны стоял рынок, а с другой цирк. Жезл его был строг, резв и поливариантен, словно ум шахматиста. Этих он направлял туда, остальных оттуда. Из рукава в рукав.  

Пока трудились аварийщики на месте прилёта, лишившего город электричества, от чего не работали светофоры, выходил Эфемерид сродни солнцу непререкаемому и неприкосновенному на пост, где вершил направления и очередности. В светлых и надежных руках была дорожная свистопляска.  

Но не проходила бесследно для служителя сия страда, ибо бескорыстие одного искупает эгоизм многих лишь ценой жертвы. Следовательно, хоть и был Эфемерид внешне могуч, трепетал он внутри, как тучка. Изнуренный ответственностью валился вечером в кровать, не вымыв руки. В темную пору ему грезилось в выключенном телевизоре ликующе-злорадное лицо Пана. Реликт смотрел на него, облизываясь, как кретин на блюдо сопли. Утром полицейский оставлял кудряшки на простынях, и опустынивание головы затронуло даже ресницы. Они выпали жалко и молниеносно.  

Однажды во время новой атаки, словно волки насели на него кареты скорой помощи. Автомобили навалились сразу с четырех сторон. Ни в какую не желая следовать его указаниям всю гармонию пустили псу под хвост. Белые, три вдобавок бронированные. В отчаянии замахал жезлом Эфемерид, но никто уже не слушал, рептильный мозг повлек шоферов. Двое мускулистых бородачей с коляской в хаки мчались пёхом наперекор всему. А еще тогда шел, стелился над асфальтом белый снег, как волосы святого. И гудки напоминали вспыхнувшие самоцветы. Короче, давление пережало. Сломался крепкий панцирь воли регулировщика, и то прекрасное, что жило в нем, сокрытое от глаз, выстрелило, словно пробка из бутылки шампанского. Руки обратились в крылья, голени истончились, в клюв вытянулось лицо.  

И стоял на месте Эфемерида белый лелека. Смутный и безымянный. Взмахнул он крыльями и оставил за собой прочее и добавочное. На «кушать» и «созерцать» делились отныне его естество. Желания дропнулись. Черно-зеленая вода болота плескалась о плюсны, как раньше Бог и Народ. Сочные тела лягушек проваливались в нутро. Спокойные глаза знали. Не метались чувства, не висели достижения на волоске. Лес – вечный и молодой шептал на языке снов о монотонности движения и безграничности полноты.  

В один из дней, вычищая после удачной охоты перышки, аист стоял на панцире черепахи и тут услышал треск ломаемой ветки. Птица встрепенулась, птица принялась наблюдать.  

Белые края кед мелькнули сквозь вязь камыша. Девушка – невысокая и пухлая, словно панда, и рыжая. Как толстенькая малая панда. Кошачий медведь. У нее была стрижка пикси и взгляд с лукавинкой. Она широко и беспамятно улыбалась. Руки прижимали к груди букет медуниц.  

– Салют тебе, добрый аист, – сказала она.  

Ужаснувшись звукам человеческого голоса, одичавший регулировщик взмыл в лазоревую слепоту. Рябью покрылась вода трясины, и божью коровку, свалившуюся со стебля аира, проглотил налим.  

Девушка проводила птицу взглядом и выловила из воды растрепанное перышко. Она добавила его к цветам и грустно поглядела на свое отражение, затем приставила букет к затылку, чтобы он напоминал нимб. Ей хотелось быть кем-то другим в эту минуту. Все вещи, считала она, настолько нелепы, что невозможны и от того мир ей казался холодным, чужим и прекрасным местом.  

Работала девушка на вещевом складе в воинской части и, устав от выдачи берц, с такой царственной уравновешенной лаской произносила она слова «пизда» или «жопа», что казалось сами альпийские озера, чистый марсианский лёд, эдельвейсы и кружевные подушечки для иголок целиком обращаются в слух, внимают, берут уроки блеска и целомудрия...  

На природе она гладила надкрылья жучков, целовала шершавые травинки. Любовь ее, как серьезное отношение, ни на чем долго не задерживалась. Полюбить окончательно она могла лишь некую контрастную протеистику, вроде мимишного плюшевого Иа на леднике под северным сиянием или что-то в этом роде. В лес она наведывалась часто, потому что невозможность лучше давалась в одиночестве.  

Постепенно лелека-оборотень привык к ней и не шугался, зато внимательно зырил из-за укрытия. А когда девушка ловила мотыльков на пластиковую кокарду сухопутных войск (та блестела и золотилась, будто изобильный цветок), крылатый полицейский подкрался по ковру мха на чутких лапках и из-за плеча заглянул на яркую побрякушку.  

Девушка тут же схватила его за клюв, притянула к себе, сгребла в охапку и многократно расцеловала. Прозвучал взрыв, будто сработала ПВОшка, вид заволокло дымом, и в объятиях рыжей девы полулежал голый мускулистый мужчина. Была в этом какая-то горделивая сверхчувственность, могущество и уязвимость, как если бы моделью для картины «Смерть Чаттертона» послужил Билли Херрингтон.  

– Пойдем ко мне, птенчик. – произнесла девушка.  

– Как хочешь. Нет… Я этого хочу!  

Позже в комнатке общежития они пили малиновый чай, слушали «Сектор Газа» и смотрели при свече репродукции Мазаччо в советском альбоме. Оба не говорили и ни о чем не думали. Тем не менее, оставаться в шкуре своей природы ни для девушки-панды, ни для полицейского в этот вечер усилий не составляло.  

Заклание  

Шли через поле гаоляна северокорейские мальчики – упитанные и чистые с твердыми дружественными лицами. Вокруг колосились красные метелки монокультуры и на шейке каждого малыша краснел пионерский галстук. Одеты были в школьную форму: синие брючки и белый верх. Шли они рано утром в соседнюю деревушку на занятия в радиокружке. Из сердец и губ их звучала песня Тё Рен Чура. Почтительны и бесхитростны были общения меж собой.  

Но вдруг! сверкнуло небо, как улыбка покойника. Зеленым и фиолетовым вспыхнул невинный облак. И, растерзав зарю, к полю спикировала летающая тарелка. Со дна ее вытянулся отросток света и, упав на ошеломленных детишек, поглотил их в железные потроха.  

В помещении (чем-то среднем между операционной и внутренностями скрипки) дети узрели женщин – осанистых и стройных. Как иголочки инея. С тонкими подбородками, морщинистыми челами, колючими взорами и меленькими зубками.  

При взгляде на них во рту становилось горько, такой самозабвенной серьезностью разило от инопланетянок. Все крали выглядели молодо и зло. На каждой шуршала серебристая хламида, вроде термического покрывала. Головы их были лысые и яйцеобразные.  

Тут одна из женщин пронзительно заорала и указала на плачущих детей небольшим ребристым скипетром, похожим на казацкий пернач. Ее подруги ринулись вперед и схватили за руки и ноги своих пленников, поволокли их по коридору. Дети кусались и напружинивались, но их всех доставили в круглый зал, увешанный витыми телефонными проводами и золотистыми шариками.  

В центре зала возвышалась скользкая и плавная вонючая коричневая куча с множеством отверстий, как у плода лотоса. Из них то и дело высовывались розовые широкие языки. Они с энтузиазмом облизывались, и по краям каждого отверстия плясала слюна. Сам монстр то кудахтал, то улюлюкал, пока к нему подтаскивали тельцов на заклание.  

Женщины с раболепным видом выстроились полукругом и опустились на колени. Северокорейские дети гордо поднялись и положив руки на сердца, провозгласили несокрушимые изречения Кима. Они погибли былинно – аки советские пионеры, замученные немецкими палачами. Монстр качнулся и обволок их, волооких принцев социализма.  

Потом чудовище сладко заурчало и устаканилось. Женщины, похожие на кошечек-сфинксов, подползли к нему на четвереньках и замерли. Из отверстий снова выпнулись языки и принялись лизать их лысые головы. Настороженное блаженство налезло, как туман, на злость и серьезность, не скрывая их совсем, но сглаживая углы.  

Одна из самых больших дырок раздвинулась по краям. Из нее выскочили булькающие звуки.  

– Thank you! – сказал урод.  

***  

в мшистой пещере, полной римскими статуями,  

ацтекскими колье и австралийскими опалами,  

какой-нибудь заросший шерстью австралопитек  

глядит сквозь зной тревоги на яркий и прямой свет,  

негибкий, как выплюнутые гвозди.  

глубоко посаженые глаза его недоверчивы  

лицевая мимика скудна, движения души сумрачны,  

разрежены, водянисты.  

тем временем проворные и смелые люди  

перековывают планету в каплю росы.  

башенные краны возводят роддом и ТЭЦ,  

крадутся в воздухе сверхзвуковые импульсы,  

всюду натянуты провода и вкопаны дорожные знаки,  

как грибы, выскакивают подписи и печати.  

связи совсем скоро уроют в правду  

пульс переливчатой пустоты.  

я думаю, нет ничего важнее звездных скоплений,  

лампового дримкора, написанного за полмира,  

и танца золотосухих листьев,  

которые в своем падении на миг  

сложились в лицо  

самой красивой девушки  

или в карту сокровищ.  

03. 12. 2022  

Плохой (сказки из бомбоубежища)  

С детства Боря был во всем плох. Не выходило у него с доблестью делать пакости, и только норовил он стащить салат в столовой либо пнуть моську, тут же сцапывала его за руку глазастая повариха, а на помощь питомцу выскакивал одеколонистый здоровяк.  

Учился Борис через пень-колоду, заводилой никогда не был, стихи читал без задора, монотонно, будто молитвы, его же успехи в театре и спорте мы тактично почтим минутой молчания. Когда пиздили отщепенцев за школой, он всегда отлынивал в сторонке. Если же соизволял ударить, то неизменно попадал кулачишкой в кость, и потом с забинтованной рукой ходил месяц, будто лох расписной.  

Ни одну тёлочку он не затискал до слёз в кустах около клуба, ни одна от него не залетела, ни одна не кинулась башкой в реку. Стиральный порошок на камеру Борис не ел. Воду десять часов не резал. Врагов народа не обличал и брюкву в себя не засовывал. Короче, был человечеству неинтересен.  

Ни к чему социально громоздкому душа у него не лежала. Работал он на заправке, получал копейку и особо не фыркал. Дома мхи выращивал в стеклянных банках, коллекционировал бомбочки для ванн. Нет, чтобы в менты рваться или к управлению тяготеть. Чужие головы Борис не осыпал проклятиями, трагическую рожу не обезьянничал из популярных вещей искусства. От мира он отстранялся, не пытался натянуть мир на себя. Или себя на мир. Всякое же действие неизменно у него обваливалось.  

А когда началась война, Борис даже добровольцем не записался. Так и продолжил свое растительное, одинокое прозябание.  

Вот же подлое, жалкое существо!  

Нахуй Бориса. Мятлой из литературы.  

***  

хочется чтобы время свернулось,  

точно выпущенная кровь,  

и не найти в зеркале своего отражения,  

а душа онемела, как зуб  

где перегнили нервы.  

щуки с детскими ножками  

носятся на коньках по остывшему воздуху,  

пока я лежу на раскладушке  

под тонким одеялом с китчевыми розами...  

а завтрашний день будет  

тяжел и вязок. металлическим слизнем  

он переползает через мою мечту,  

от нее остался обрывок,  

который я пуще остального в себе ненавижу  

–  

непримиримый,  

ослепляющий,  

грызущий,  

медовый  

Страх.  

10. 12. 2022  

***  

ряды ржавых противотанковых ежей –  

девочки-балерины на разминке у перекладины,  

утробные ночные взрывы –  

смыкание челюстей подземной змеи,  

охотящейся в нефтяных озерах,  

хорошая музыка из радио водителя маршрутки –  

плод каких-то квот и задвижек,  

разрушенные дома, лишенные красоты  

нежного медленного упадка.  

бред и зверство, ставшие ежедневщиной,  

лучшее лекарство, чтобы было не совестно  

держаться в стороне от тех и от этих,  

и не винить себя, когда обломаешься.  

10. 12. 2022  

Рыбалка  

Саша и Валя отдыхали в мятой постели после налёта голой страсти, посасывая желатиновых червячков. Лёгенько играл им Cannibal Corpse, и свешивались за пластиковым окном желтые листья, словно уши свиньи мгновенного мира. Влюблённые пока пребывали в инородном – под морозной, мерцающей сенью чувства – искренность их свободно изливалась из горл, как сурчиный свист. А половая принадлежность оставляла теплые щекочущие сомнения.  

– Знаешь, зая, – произнес(ла) Саша. – Я хочу поделиться с тобой страшной тайною своей жизни. Сколько себя помню, еще в детстве угловатым/ой паинькой, мечтал(а) я о чуде, которое даст мне силу примириться с берегами-веригами Вселенной. Метался/лась я в розные и трупные дали, менял(а) метафизики, словно блядь. Неудивительно, что никакие сокровенные сокровища мне не открылись – ещё бы! беглому/ой ренегату/ке. Осознав, наконец, степень своей поверхностности, я решил(а) сосредоточиться на чем-то одном. Выбрать нечто невообразимое и попытаться выудить это в мире. Знаешь, что влечет меня сильнее всего на свете, кроме, разумеется, твоего примруженого взгляда сытой кошечки-декадентки?  

– Что же это? – промурлыкал(а) Валя. – Разве не книги, которыми уставлена твоя спальня? Или эти заспиртованные зверьки?  

– Именно в книгах, в искусстве и природе искал(а) я свое чудо, но повсюду находил(а) лишь, речную рябь, подернувшую лик осиянный. Гвоздики да пузырьки выхватывал(а) я из пьяной карусели. Розеттские камни, точно хлебные крошки, уводили меня в сплетенную чащу, но как ни углублялся/лась в разгадки шифров, каждый раз я снова выходил(а) к людям, будто все объясняемо и нет божественных закавык.  

– Чего же ты таскался/лась по чащам? – Валя вставил(а) сигарету Rothmans в длинный костяной мундштук, и дым прорезал предрассветные сумерки, как корни пшеницы.  

– Я искал(а) чернокожего омуля.  

Глаза Вали ошарашено округлились.  

– В смысле негроидной расы. Пухлогубого, с широкими ноздрями, розовыми ладошками. Ну, пусть плавники розовые у него будут. Так как у данного вида подобное нашему разделение на расы отсутствует, это должен быть отчасти человекоомуль только африканоид. Лучше, если он окажется похож на голливудскую знаменитость. На Сэмюэла Л. Джексона пусть окажется похож. Почему ты так странно на меня смотришь, крошка? Колбасишь боеприпас? Чую, язвительная насмешка всплывет скоро по твоим сладким губкам, как атомная субмарина среди льдов моря Лаптевых….  

– Никому я не позволю смеяться над моим/ей цыпой! Скажи, ты искал(а) омуля в интернете?  

(кивки)  

– Ты рылся/лась в источниках и истоках? Чекал(а) Аристотеля? Средневековые бестиарии? Кодекс Серафини?  

(кивки, кивки)  

– Давал(а) объявление в газету? Дубасил(а) в СМИ?  

(ничего, ничего, кивки)  

– В таком случае – не беда, я знаю как тебе помочь, – дружески хлопнул(а) Валя раскисшего/шую Сашеньку по плечу. – Неси снасти для подледной рыбалки. Все причандалы неси срочно. Плешню и бур. Будем ковырять лунки.  

– Где?  

– Тут!  

– Но я тупо не догоняю…  

– Неужели ты не слышал(а), что негроидный омуль обитает под землей, как темные эльфы Р. Сальваторе? В грунтовых водах, в пещерных бродах – его родина, борщ и хата. А воды, вангую, тута. Повсюду они, касатики.  

И удивленный/ая Валя учапал(а) в каморку, где хранились рыбацкие принадлежности. Может, он позычил их у естественного соседа.  

– Рванули! – закричал(а) Саша и, разметывая прерафаэлитские волоса, принялась выбивать в половицах дырень.  

Полетели труха и щепки, заскрежетал фундамент, раздираемый от ударов. В воздухе смещались поты (головной, подмышечный, яичный/пиздастый, ножной) и цветочные ароматы женских духов. Друзья-подруги трудились поочередно и к обеду комнатушку усеивали камни и куски бетона.  

Еще один удар, и плешня практически по темечко ушла в почву, а когда Валя поднял(а) ее, у орудия обнаружился мокрый низ.  

– Наживляй.  

Саша размотал(а) леску, надел(а) на мормышку дрожащими пальцами кусочек бычка в томатном соусе и забросил(а) в неизвестность. Глухо булькнуло и установилась тишина – настолько гладкая, что казалось по ней можно провести ладонью, нимало не опасаясь натолкнуться на шероховатость шороха или занозу нойза.  

Тяжело дыша, Саша и Валя смотрели друг на дружку и ждали подземного ответа. В головах от усталости текли и склеивались цветные пятна, губы были соленые, а тела скоро остывали после ударной работы. Они закутались в халаты и ели из банки консервированные ананасы, кладя кубики фрукта на галету из армейского сухпая ДПНП.  

– Клюет! Клюет! – воскликнул(а) Валя с набитым ртом.  

Леска заструилась вниз, норовя стянуть за собой удочку.  

Валя схватился/лась за круглую рукоятку, подсек(ла) и стала крутить ручку, не веря своему счастью.  

Еще секунда – и над деревянными краями полыньи возникла нахмуренная черномазая харя, опушенная кудряшками и размашистыми розовыми грудными плавниками.  

– Do you read the Bible, bad motherfucker? – с нежностью поинтересовалась харя, очумело тараща очи.  

– Скорее низринь сектанта! – взвизгнул(а) Валя.  

И Саша перекусил(а) леску перламутровыми зубками.  

– Теперь пойдем пить молочко. Больше у тебя с человекоомулем нет проблем?  

– Да вроде нет. Мне его увидеть на жизнь хватило.  

Они пили кокосовое молоко и запивали его армянским коньяком. Им было хорошо и безлично вместе. Потом они запели. Влюбленные пели и вили мозг, срываясь с вокала на мудрствования. И в один из эпизодов между Саша вдруг загляделся/лась на пластиковую кормушку за окном, перед которой плясали синицы и снежинки, и такую цельность ощутил(а) он(а) после осуществления чуда, будто нахуй делась вся посконная богооставленность и экзистенциальная задушенность человека.  

И это от единственного лишь, глупого чуда его/ее так вштырило.  

Впрочем, чудо было совсем в другом.  

Во Львове  

Итальянская оперная дива Алисия по переносицу в меху вышла из костёла святой Эльжбеты, окруженная розами и фотокамерами. Она исполняла средневековые рождественские гимны и усталая спешила нынче в апартаменты отеля, поужинать в теплой постельке свиными ребрышками в медово-соевом соусе. Снежинки под фонарями, как желтые пчелы, таяли на румяных и плотных щечках Алисии.  

За углом ее уже ждал лимузин с шофером, лысоватым в золотых кольцах танкистом, выделенным военной администрацией из части в качестве путеводителя и секьюрити.  

Алисия ступала, ощущая под ножками черный размятый лёд. Висели, как сопли, гирлянды на деревьях, визжал трамвай и дорожные знаки посверкивали светоотражательной рамкой.  

– Чем так непривычно пахнет? – спросила она у переводчика в смокинге.  

– Это, простите¸ синьора, кал, – зардевшись, промямлил тот. – Пока вы пели, случился прорыв канализации. Напрудило. Наши службы уже все исправили, но последствия как бы перешли в иное агрегатное состояние. Пожарная машина их смоет после оттепели.  

Заинтригованная Алисия распихала почитателей. Те, мотивируемые в затылок строгими взорами СБУшников, не давали дорогой гостье узреть ледяной каток, по которому с матерком скользили прохожие. И несколько поддатых бичей выделывали пируэты и па.  

– Я тоже хочу туда! – хихикнула итальянка.  

К ужасу высокородной свиты припустила она и, подхватив полы длинной шубы, поплыла по блестящей поверхности. Впрочем, плыла она недолго – до первого локтя резвящегося бича. Минута – и дива сидела на вонючем льду, из носа у нее сочилася кровушка, а сопровождающие шишки от стыда сплочено постанывали.  

Бича она, кстати, сшибла и тот, изгваздавшись половиной лица о незастывший участок, выдал букет ругательств на польско-венгерском, румыно-молдавском и хрен еще знает на каком суржике. Как демон из фильма «Ло», пополз он к Алисии на животе, требуя мести.  

Итальянку подняли, отвели в сторонку, антисоциальный элемент уняли и задвинули. Некая баба из компании, к которой этот элемент принадлежал, присунулась к Алисии. У незнакомки были крупные черты лица, толстая терракотовая кожа и бордовые волосы у корней почти совсем седые.  

– Прости лопуха, царевна, – прохрипела она, икая. – Вот те цацка за тибидох.  

Затем она сунула руку под засаленную ветошь и вытащила зелено-желтый флакончик для духов из уранового стекла. Всхлипывающая дива взяла подарок, лик ее рыгнул светом отчаянного детского счастья.  

Особенно по душе пришлась ей старинная вещь. Жажда волшебного оказалась утолена, а дальше пошло все, словно по маслу: электрический город, ужин в постели, сон.  

А на завтра у нее была запланирована обзорная экскурсия по городу. Флакончик, к слову, пока певица почивала, находился на белой прикроватной тумбочке, успокаивающе бочком отливая под лунным лучиком, проницающим жалюзи.  

Ясно, вещичка оказалась краденой – принадлежала раньше кому-то из родни митрополита Андрея Шептицкого, а ныне являлась экспонатом львовского музея стекла. На фотографиях папарацци флакончик фигурировал, потому доблестные служащие нацполиции заявились к диве с самого утра. Обстоятельно провели они ласковый допрос через переводчика. С едва не извиняющимся давлением выясняли ее связи и побуждения.  

– А что не разбивается о реальность? – негодовала Алисия, плывя после полицейского отделения по Площади Рынок.  

– Эй, подруга, мелочи не найдется, – шаркнул пропитый голос. – Или хлебчику поклевать.  

Знакомая бичиха ковыляла к ней, жеманно зачерпывая воздух, поднося его ко рту и обсасывая сложенные вместе кончики пальцев.  

– Пюреха!  

И она показала знаками, как картофель толкут в пюре.  

– Жареная картоха. Ам-ам!  

И снова знаками – как картошку высыпают на сковороду и переворачивают. Шипение ее в подсолнечном масле бичиха изобразила голосовыми связками.  

Неизвестно, поняла ли Алисия конкретную суть жестов, но общий смысл уловила, наверняка. Потому взяла бездомную под локоток и повела к авто. Шофер-танкист домчал их до гостиницы с ветерком.  

Весь вечер за белыми скатертями в ресторане они объедались омарами и улитками. Запивали текилой, топили в кишке мороженое. Шутили на непроницаемых языках, и смялись почти до обморока от пылкости взаимного облика.  

Накушавшись и нажравшись у пышного входа в гостиницу по-братски Алисия и бичиха пожали одна другой ручку на прощание. И каждая пошла своей дорогой.  

Больше они не встретились никогда.  

Мимо  

«Что мне человечество, как лишай? Их зазубренные сердца, бездонные улыбки, лысая эрудиция. Наконец, их ужас перед потусторонним. Жизнь для таких – вечность, а не пущенная стрела. Они… они… они для меня что? Ведь я поэт, матадор миров. Мой хохот и трепет прорастает в щели действительности. Так цепляюсь я за камень существования, будто кедр на крымском взморье».  

Приблизительно в схожем русле размышлял я дымным вечером июльского дня, возвращаясь домой средь зыбей золотой пшеницы. Через поле можно было срезать дорогу. Корпулентные колосья расстилались передо мной, как пролитое масло сна. За плечами висел рюкзак с полувыпитой бутылкой фанты. Я ощущал тонкость и полноту.  

Слева находилось кладбище. Свежие деревянные кресты (их ставят временно: до тех пор, пока не уляжется земля, после меняют на постоянные надгробия) вдавались в поле. Между холмиками оставалась растоптанная стерня. Могилы были покрыты красными траурными венками, как листом росянки. Над каждым крестом на ветру полоскался флаг. В принципе, раз в неделю в моем городке появлялся двухсотый.  

Я немного отклонился в сторону, мне нужно было выйти около конной фермы, за которой начиналась асфальтированная дорога. По ней то и дело проносились большегрузы. По ней я бы и добрался домой…  

Тонкая и печальная мелодия флейты, словно полощется в воде ивовая ветвь. Она прилипла к моим ушам, и холодок просквозил по коже. Звук шел, кажется, отовсюду. Такой родной и чарующий. Будто каждый атом стал поцелуем.  

Не в силах определить источник мелодии, я потащился в сторону конефермы. Усталость навалилась на плечи, во рту пересохло и казалось, что на веждах сидят, как совы, нейтронные звезды. А где-то в глубине поля, которое, забыл упомянуть, растеклось от горизонта до горизонта (тут просто был узкий участок, так сказать брод) вырисовывалась темная роща. Возможно, остаток распаханной ветрозащитной полосы или там находился яр, недоступный тракторной мощи для конвертации в сельскохозяйственные массивы.  

По мере моего продвижения звук вроде бы становился ближе. Чтобы не спугнуть таинственного маэстро своим стремительным появлением, я опустился в пшеницу на четвереньки и стал красться, словно охотящийся зверь. Деревья оказались вязами, на одну из выступающих из этого оазиса тьмы веток была насажена белая бутылка из-под кефира.  

Я ничего не видел за плотно сомкнутыми листьями, и потому стал огибать рощицу. Я то полз, то двигался на четвереньках, часто устраивая отдых. Звук флейты не умолкал. Мелодия была настолько убаюкивающей и мягкой, что от нее становилось жутко. В ее существование не верилось, и этот скепсис сам по себе притягивал, подцеплял как бабочку на булавку. Я словно бы вернулся в детство, полное легенд и загадочных существ. Я словно снова нашел в сердце смелость не понимать.  

Помню, как в зимних сумерках сидел около печи, глотая трилогию Бартимеуса, и озноб бил меня, несмотря на идущий от обложенной кафелем стенки жар. Казалось, стоит пошевелиться, и проявятся некие зловещие силы, давно рыщущие в поисках жертвы. Но, несмотря на ужас, присутствовало и желание продолжать. Я переворачивал страницу за страницей до тех пор, пока с работы не возвращалась мать, и тогда все дьяволы испарялись и нужно было учить уроки.  

Теперь беззвучный смех трепыхался в моих устах. Эйфорическое приветствие тайне мира и величию чутких, равному этой тайне.  

И наконец, я увидел его сквозь листву – это был сатир. Темнокожий, козлоногий, с кручеными рожками и в венке из виноградных листьев. Чем-то походил он на молодого Ринго Старра. Глаза существа горели пурпуром, как цветы чертополоха. Сатир сидел на валуне, покрытом мхом и лишайником, и, надувая щеки, играл на сиринге.  

Мелодия истончилась и замерла, и тут вспыхнули огни – крохотные, теплые, словно язычки свечей. Роща осветилась, и из всех щелей и укрытий, уходящих под землю нор посыпались пухлые купидоны, фурии, амфисбены, какие-то наяды в лилеях, порфироносные герои и румяные философы. Такие приняли они безвкусные, картинные позы, что поневоле захотелось поправить их. Болтали же о разной мути: ну кто сегодня всерьез впряжется в спор о первостихии, из которой возникла Вселенная?  

Иные из них были полупрозрачны, руки их проходили через преграду без сопротивления, как мука через сито. Казалось, только сатир обладал определенной вещественностью. Он снова дудел на своей сиринге, путти стучали в барабанчики, одна из наяд тренькала на кифаре. Герои и химерические животные плясали и катались по мураве, кентавры молчаливо пили из глиняных кубков, двое обнаженных юношей соревновались в стрельбе из лука. По коже их плыли тени, звенел в воздухе простодушный смех.  

От скопища страшил не исходило совсем ни стыда, ни натянутости. Они не принуждали себя к развлечениям, им не казалось, что время тает понапрасну, и присутствие других их не смущало. Это был для них естественный способ существовать, как для зайца – щипать травку, а для мхов – давать приют водяным медведям.  

Впрочем, в своем вечном лесном веселье античные попаданцы явно упустили нечто важное: сытый ум, национальную бдительность, интуитивную дружбу с техникой. Дай каждому ноутбук, они были бы беспомощны в сети, как котята. Да и на работу не смогли бы устроиться, а коли и фартанёт, то долго не вытерпят. Естественно, с таким зарядом жизнелюбия.  

По сути, не могли они ничего. Неприкаянная бесполезная красота. Творения древности были обречены, они уже отходили во мрак, оставляя каждый за полупрозрачным торсом шлейф блестящей пыли.  

И как же мне захотелось войти в круг света, отдать им свою силу и веру, поведать о мире, времени, стать связующим звеном, капилляром, по которому согласно закону сообщающихся сосудов потечет в миф жизнь и реальность. Я бы мог напоить их отравленными соками нашей эпохи. Они бы ассимилировались, но выжили.  

Глядя, как купидоны разреженными ручками пытаются открыть бутылку шампанского, я до крови закусил губу от бессилия. Слишком велико было расстояние между нами, слишком широк ров лет.  

Если я хочу сохранить в целостности их хрупкое, увядающее сообщество, следует держаться подальше. Может, они не так уж слабы, раз смогли выстоять столько времени? Да и на их лицах не заметно ни тени печали либо мольбы. К тому же, как мы знаем из истории, человек (пусть мне ненавистна эта обуза, но ее не сверзить с рамен) разрушает всё, к чему прикасается.  

Я отвернулся и пополз обратно, потом поднялся, стряхнул пыль с локтей и коленей, и отправился домой. Я был богом в эту минуту.  

Чуть более, чем обычно.  

Чкалов  

Летчик-испытатель Валерий Чкалов прогуливался весной по березовому гаю. Ступал бесшабашно и весело он по пружинистой, пахучей земле. Глаза его разглядывали листочки, словно музейные реликвии. Под ногами жужжали шмели и пчелки.  

– О-хо-хо! – прогорланил Чкалов. – Ясность моя любая, превеликая. Гони прочь тоску и кручину. Сохрани в сердечке небес лучину.  

Гремело вокруг него разводье, и летчик – благостный, неуёмный – задержался на светлой прогалине, повесил шинель на сук, расстегнул ремень с бронзовой бляшкой-звездой, крякнул и в орлиной позе уселся для общепролетарской функции.  

Рабочая пятерня Чкалова зачерпнула ледок и подснежник. Подтершись цветком, он уже собирался встать, но вдруг сильный ветер взвыл, затрепал верхушки берез, взорвались мхи и радужные брызги. Непроницаемая тень, как судейский молоточек, грузно бухнулась перед летчиком.  

Чкалов ей лишь насупился, потому что ничего не боялся.  

А перед ним стояло существо с человечьим телом, львиной головой и двумя парами крыльев. Пенис существа представлял собой змею и обвивал левое его бедро. Выпученные глаза бесновато бегали. Из пасти торчали желтые, полуисточенные клыки.  

– Ты кто? – бросил Чкалов, гордо не поднимаясь.  

– Я Пазузу! Царь демонов ветров.  

– И чего тебе надо?  

– За дерзость и отвагу, с которыми вторгался ты в мои владения, я хочу сделать тебе подарок. Согласись только, и в следующий раз, когда ты сядешь в кабину самолета, я горячим дыханием подхвачу тебя и пронесу через неизведанные миры. Ты узришь чудеса, перед которыми одинаково ничтожны и борьба трудящихся и фигуры высшего пилотажа.  

– И что ты хочешь взамен, морда? Душу, вложенную в партбилет?  

Пазузу с металлическим оттенком зареготал и стал чесать орлиными когтями на пальцах свое крыло. Змея, обвившаяся вокруг бедра, лукавенько зашипела, и на кончиках ее клыков блеснули медовые капли яда.  

– Эти чудеса будут только твои. Ты никому не сможешь о них рассказать. И пока ты жив, все отмеренные годы продлится твое странствие. Выбирай.  

– Нетушки, – улыбнулся лётчик. – Зачем мне ваш шок и опыт, когда рядом со мной не окажется теплого товарища и цели блага, приобретаемой в состязании? Почто мне зеленая тоска одной бесконечности, коли каждый человек – бесконечность, а нас таких – многомиллионная советская нация?  

– Щегол! – зарычал Пазузу.  

Когтистой рукой размахнулся он и ударил летчика в щеку, но вся показная мощь канула в никуда, соприкоснувшись с духовным единством людей в единственном их представителе. На мириад искристых стеклышек разлетелся кровавый призрак.  

Валерий Чкалов поднялся и подтянул штаны.  

Так у него родилась забористая былина, которую можно под водочку рассказать друзьям, а те, слушая вполуха, будут жевать бутерброды с кабачковой икрой и отпускать плоские, обсосные шутки…  

что в общем-то и неплохо.  

Два нарика в секонд-хенде  

Облик (нутром) был у меня вельможный и траурный, и мурашил по коже холодок вечности, когда эти два типବ¬́ вверзились в магазин. Они стали рыться в складках футболок, описывая полукружья похожими на циркули руками. Оба смуглые и поджарые, в растянутом, высокие и плечистые. Казалось, некая раздраженная звезда дергает их за ниточки, так размашисты, неловки и непрерывны были их движения.  

– Брат, я в этом буду как Дон Жуан?  

– Бабы попадутся на твой кукан.  

– Кукан-вулкан?  

– На склонах топоток путан.  

– И что они там делают?  

– Они играют на бирже. Они фри-лавовые брокеры.  

– О, замечательная фирма Адидас.  

– Теперь ты чёток, как Гила́с.  

– Где я ас?  

– В бороде.  

– В бороде рыжего арлекина?  

– В бороде Фиделя.  

– В бороде премиленького слоника-прыгуна.  

После каждой реплики они гигикали, будто фыркали водой кони. А думал, что никакая сила не способна изменить человеческую обреченность на постоянство. Сколько себя знаю, я был все тем же. И в четырнадцать, и в двадцать пять… менялось разве лишь мое отношение к отдельным аспектам жизни да багаж знаний, которые я тащил с собой, как египетский жук солнца. Что-то входило в круг прожектора памяти, что-то обугливалось, сожранное тенями. Губы мои, как монетный пресс, механически производили слова, я послушно, но несерьезно играл роль.  

– А если у меня нету денег?  

– Тогда приматывай к жопе веник.  

И вымётуй себя, мой пленник.  

– Кавказский?  

– Зачем из жопы берут мазки?  

– Кавказцы так унижают русскую нацию. Они все выучились на проктологов, смотрят на жопы и думают о них плохо. А нация загнивает и ссучивается, потому что мысль материальна; мысль же обращенная прямиком к самому заповедному пронзительна и смертоносна, как экскаватор-драглайн с шаровым рыхлителем.  

– Рыхли… пыхти.. О, с анашой футболка.  

– Не, мы не курим. Мы футболисты.  

– Мы не курим футболки.  

– Мы не курим не проглаженные.  

– Гладильные доски мы не курим.  

– Нам нравятся бабцы в ракушках кау́ри.  

– И бабцы-маори.  

– Палестинские террористки.  

– Их присоски-киски.  

– Добрый вечер, бандеробог.  

Недавно на Хмельниччине археологи подняли свинцовые грамоты ХІІ столетия. В чем-то этот текст повторяет фильм «Память» Апичатпонга Вирасетакула. Боль слишком мучительна и огромна, а смерть незаметна и сладка. Боль поглощает и переваривает смерть. Она снова и снова выдергивает сознание из обманчивого небытия и впивается в него игольными зубами глубоководной рыбины. Вряд ли стоит испытывать раздражение по отношению к вещам, которые не имеют ни конца ни начала. Лучше рассматривать любое событие, как филиал вечности, и тогда в сердце воцарится воздушный нейтралитет. Ни духовными практиками, ни веществами не изменить судьбу. Ничто живое еще не умирало, и ничто мертвое не становилось живым. Если у меня есть душа, она не исчезнет, а если я просто механизм, то и не жил совсем. В любом случае, беспокоиться не о чем. Впрочем, мне кажется, я все-таки живу. Такое вот проклятие оптимизма.  

– Пердячие соловьята.  

– Мшистая стекловата.  

–Ватрушку хочу. И кофе.  

– А я факел хочу и вод.  

– Зачем?  

– Чтобы им приманивать рыб и бить их в лицо ботинком, смеясь над эволюционной ущербностью.  

– Если вдруг тебе попадется БЕЛУХА?  

– Двину забулдыгу в левое ухо.  

– Ты вошел в раж.  

– Махнем на пляж.  

– Саш?  

– Федяш?  

– Знаешь, а у статуи Медного всадника зрачки имеют форму сердечек...  

Национализм  

Взрывы, как белый виноград, облепили лозу рассвета.  

В паутинную дольку высокого оконца прокрадывалась резкость объектов. И становился виден в ржавых пятнах полосатый матрас, стены из пеноблоков с заиндевевшей секцией батареи отопления, россыпь кубиков с буквами и пара офисных стульев. Это был подвал детского сада.  

Мэр, укрывшись по макушку гобеленом с пасущимися оленями, мерно дрожал во сне. Большие белые летучие мыши с красными глазами, насаженные на палочки для мороженого, разворачивали кожистые крылья в руках малышей, а те молочными зубками отрывали куски ледяного мяса; жадно, по-рыбьи, практически не разжевывая они выхватывали новые и новые порции. Мясо выпадало у них из ртов, лезло из ушей и носа. Мясо плыло по черной реке пестрыми надувными кругами. Набухшее мясо усеивало деревья пульсирующими комками, словно омела.  

Лязгнула дверь. Мэр кашлянул и сел. Усеянные ссадинами и натертостями запястья его были в наручниках. Наглое и тупое лицо со следами побоев, расчетливые маленькие глазки, как бумажные самолетики, лысина, собравшаяся складками на затылке. Никаких симптомов жизни или бессмертия.  

Напротив мэра стоял, скрестив руки на груди, юный вагнеровец. Он улыбался с жестокой задумчивостью и гонял из одного уголка рта в другой сосновую иголочку. Простые, грубые черты, оттопыренные ушки. Залоснившаяся рубаха хаки и гавайские цветочные бусы. Этот молодец только что вышел из натопленной пыточной и сочился весельем, словно смолистым соком.  

– Я вот не знаю, рыло, – заискрился вагнеровец, – То ли жопу тебе отрезать, то ли пойти ледоход послушать да Пушкина почитать.  

Мэр сверлил его чугунным и красным взглядом.  

– Эх, работёнка… Ну говори, пидарас, где спрятал золото? Где накопления, что ты годами, как рябиновый сок – пичуга, тянул из госбюджета да прикарманивал с подельниками. Где византийские иконы, золотые унитазы, скифские акинаки, подлинники Марии Примаченко, фантики, брилиантики? Почему, когда гости жданые нагрянули, в домине твоем их встретила не красна девица с караваем, а одна пустота глухая, и мышь, что ножку табуретки гложет от безнадёги? Всё надежненько схоронил, ты, ебасос бандеровский. А мы тебя расколем. Расколем же?  

Мэр насупился и шмыгнул носом.  

– Имущество, сколько его наимел за жизнь, было окольными путями пожертвовано на вашу армию. Потому что я РУССКИЙ! И хочу жить в РУССКОЙ стране. Слышишь, гнида? Твои портянки, наколенники, масло для калаша, в них часть моих денег, моего труда, души личной и души украинской нации. Потому что мы с вами братья, ОДИН НАРОД…  

Удар в челюсть прервал разгоряченную тираду. Появились новые люди. Мэра поволокли.  

Во дворе детского сада под вросшими в небо соснами его долго и методично вгоняли в сугроб ботинком, потом приковали к дышлу полевой кухни и стали сечь шомполами. Кровь, как стая попугайчиков, взмывала в воздух и опадала красными лепестками льда в кипящую кашу. Когда мэр терял сознание, его окатывали водой.  

Несмотря на смешливое равнодушие мучителей, он то и дело ревел о любви и братстве. Столь благородные до святости порывы абсолютно не вязались с приземленным его обликом, а потому вызывали у вагнеровцев лишь смешки – задорные и тошнотворные. Возможно, таким образом мэр осуществлял месть. Обгадиться он, как ни тужился, не сумел, ибо издавна не лакомился питанием, потому грузил нытьем и таранил в совесть. Хоть ничтожный, но какой-никакой щит контроля.  

А где-то далеко, на другой стороне добра отработала американская гаубица….  

И все смешалось в хаос земли и кишок, в дождь из щепок и кирпича, в воронки смертельных воплей и бьющие гейзеры туманного кипятка из разорванной теплотрассы. От пара и пыли ничего не было понятно полностью. Кто-то бесцельно шагал, тревожась. Кто-то очумело тянул вывороченного друга. Перевернутый на бок «Тигр» пускал вокруг бензиновые побеги, как размножающаяся клубника. Мэр вдруг обнаружил себя на четвереньках, и руки его хоть скованные были свободны.  

Рядом лежал труп лопоухого вагнеровца. Кусок трухлявого, кофейного пня с колонией зимующих солнышек забился в распахнутый рот. Истерически взрыкивая, мэр подполз к мучителю. Бледный живот его качался, как цветок колокольчика. В кармане штанов мэр нашарил дрожащей рукой связку ключей и разомкнул наручники.  

Охая и прихрамывая, он побежал. Пробрался через разорванную сетку-рабицу и скрылся за красным углом сталинки. Под ногами хрустело битое стекло, у белого солнца парил дрон-разведчик, воздух был стерилен и сух.  

Мэр спешил по превращенному в решето городу. Мемуары чужого быта открывались сквозь снесенные стены. Двигался он узкими улочками, а когда нужно было пересечь широкое пространство, замирал, прислушивался и ждал, чтобы вовремя юркнуть в подъезд, в случае появления патруля. После каждой перебежки он нежно мял свои жирные груди и говорил себе любимому пикантные гадости.  

Теперь главное было добраться до тайника. Он возьмет, сколько сможет унести и камышистыми манивцями покинет шахтерский край, оформит по каналам волшебные аусвайсы, усыновит роту сирот либо.., в общем, заживёт припеваючи и всецело. В перспективе где-то под Альпами, оскотиниваясь алкоголем и коксом, пока Третья мировая не прикроет праздник и надо будет что-то действительно решать.  

Тайник он устроил на дачном домике, не шибко с шиком, не оригинально... в подземном тоннеле, которым древний владелец недвижимости – пан – пользовался для незаметного выхода к озеру, где предавался разнузданному веселью и сатанинским практикам. К несчастью, дача располагалась далеко от центральных районов, где мэр сейчас плутал, не узнавая разрушенные серые здания и парки, вырубленные на дрова местными жителями и оккупантами.  

Уже спускалась ночь, и мороз вынул острые сабли из ножен. Пальцы, губы и щеки у мэра онемели, как обособленные. А тем временем отовсюду разносились автоматные очереди и разрывы. Мимо, не замечая бредущей медведеподобной фигуры, шустро гнали по ямам грузовики с солдатами и военная техника. Происходило отступление из города.  

Мэр хмуро стоял под разбитым фонарем и глядел как из богатого с виду жилища высыпают в спешке военнослужащие, матерясь друг на дружку усаживаются на броню БМП и отбывают в неизвестном направлении. "Возможно, – подумал он, – после них остались какие-никакие объедки…"  

Мэр вошел в здание и стал рыться в горах брошенного мусора, пахло калом и перегаром. Он отыскал пакетик с гречневой кашей и источенную мышью плитку армейского шоколада. В холодильнике от прежних хозяев осталась бутылка оливкового масла и пара полусгнивших томатов. Запихаясь всем этим, как сладостной снедью, мэр несколько согрелся.  

– Да, – сказал он себе – фартовая у меня натура.  

Раны на спине щипали, ныли ребра, но о будущем своем мэр не беспокоился. Он остался в городе, претерпел пытки (за Родину, разумеется). Ему еще и героя дадут. И выехать из Украины будет проще, чем из ДНР.  

Базовые потребности оказались удовлетворены.  

Мэр раскинулся на диване, сыто отрыгивая. И вдруг так одиноко и сыро ему сделалось, так захотелось обнять чужое тепло, почувствовать кого-то в этом мире ужаса и волнения.  

В смутном оцепенении мэр встал и прошелся по комнатам. На полочке в спальне увидел куклу-мотанку и вспомнил, что в детстве у бабушки, у которой он проводил летние каникулы, была в доме такая же, направился к кукле, озябшей рукой взял, почувствовал напряжение. За игрушкой потянулась леска, и на конце ее поблескивало колечко.  

Мэр поднял взгляд – на том месте, где была игрушка, чуть позади стояла, покачиваясь как ванька-встанька, граната РГН.  

Счастливое  

Мы сидели на лавочке около пруда, грозно впитываясь в ничто. В небе над нами, словно утята, плыли пушистые, дородные облака, Ива перебирала длинными пальцами на волнистых клавишах мелкой воды. Из ларьков, продающих сладости и игрушки, лилась илистая мелодия¬. Колесо обозрения, до половины скрытое цветущей кроной абрикосовых деревьев, совершало привычные обороты, а весь периметр парковой земли, куда мог дотянуться глаз, усеивали всходы гусиного лука.  

– Давай вызовем демона в этот чудный день, – с лукавой невинностью улыбнулась мне Лена, – Пусть обреченный житель низшего мира разделит с нами радость любви и молодости. Пусть он тоже захочет что-нибудь полюбить.  

По мочке ее ухе ползла оса, привлеченная голубым топазом сережки. Сквозь рыжие нити густых коротких волос плыл океан света. Мне было так хорошо, что я ничего не чувствовал.  

– И это будет самый несчастный демон?  

– Это будет демон, способный выслушать и понять. Пусть он будет ироничен, нерадив, задумчив, словно пух тополя, и немного печален, как ты. И пусть он служит той самопроизвольной силе жизни, анархическому началу, пантеистическому вечному взрыву в противовес иерархическому строю, любой монополии, власти и раболепию.  

– Он зол?  

– Мой демон был бы гармоничным жуком, родись он среди цветов. Для людей он просто бы построил еще одну тюрьму вокруг той, где они и так чалятся с серьезностью растущего ананаса.  

– И как ты намереваешься провести ритуал?  

– О, мой луч, – Лена хлопнула меня по плечу, – для этого понадобятся некоторые атрибуты. Скажем, откровенный мужской верлибр, детский нож-бабочка с тупым лезвием, солнечная былинка пижмы, шоколадный сырок Milka, хитроумный утиный взгляд, песня Nocturnal Depression и много-много полевых цветов, чтобы скрыть ими лицо и, как через тепловизор, увидеть Вселенную духов.  

– Душистую Вселенную? 20 января 2023 года я зашел в вокзальный клозет в городе Кривой Рог и там стоял запах ладана.  

– Как интересно. А ты знал, что родина домашней курицы – это Китай? Все куры – китаянки. Я как раз читаю «Жить» Юй Хуа.  

Разговор продолжился, перескакивая с медного на салатовое. У прохожих, которых мы замечали, лица были красивые, как травинки. Из смартфона скучающего паренька в павильоне тира раздавались краткие фронтовые сводки. Утки карабкались по бетонным откосам пруда, чтобы добраться до рассыпанного ребенком попкорна. Они сползали и, горланя дробными инвективами, плюхались в темную воду.  

Мы еще немного посидели и пошли на колесо обозрения. Город сверху походил на рыбью икру. Под нами кошмарствовали синички и трепетали пчелы.  

Потом мы обнялись и расстались. Я поймал маршрутку и скоро был дома. Сделал себе крепкий зеленый чай, поставил телефон в режим полета и с облегчением, утроившись на балконе, смотрел на Каменское водохранилище. И вокруг меня этим вечером не было ни любви, ни молодости, ни бога. Ничего, что бы могло внести границы и разногласия. Только искристая, сытая пустота обволакивала меня, как околоплодные воды.  

На западе за лесистыми холмами меркли красные нити. Рядом со мной на пластиковом подоконнике окуналась во тьму недавно купленная ваза из гильзы австрийской гаубицы 8cm M5. На боках вазы были вычеканены тюльпаны.  

***  

только для лучей, соломинок и синиц  

белизна сна, как бенгальский огонь.  

моя жизнь прожита не мной,  

а кем-то, кого там нет.  

выбор рыб – бегство от темноты.  

ты, оставляя метры молчания  

над головой, как золотые ветки,  

вглядись в море своего сердца  

и найдешь дословную копию  

устилающих твердь пустот.  

28. 01. 2023  

Мучительные рога  

Райан Гослинг никак не связан с этим произведением  

Лес состоял из острых, как звёзды, веток. Их черная бугристая древесина, особенно отчетливая от влаги образовывала над головой вязь, напоминающую руны заклинания на забытом языке. Вылизаное дотла, бесцветное небо дополняло ноющее очарование дикой территории. Пышные кустики желто-серой сырой травы с хлюпающим хрустом принимали мои шаги.  

Я уже давно слышал этот звук, похожий на раздражённое бычье мычание. Именно он и привлек меня. Позвал сойти с торной, доработной тропки, пересечь замусоренную опушку и углубиться в дебри боярышника и терна.  

Мычание было мне любопытно. Скорее всего оно принадлежало одному из тех существ, которые то и дело попадали в круг моего восприятия, заостренного, как рыльце муравьеда депрессией, девственностью и фильмами любимого NWR.  

Звук тек смоляной рекой, образуя наплывы и истончения, гулкие топи и изящные меандры. Та адская тварь, чье горло рождало столь яркие знаки скорби и безысходности, явно страдала, как и все мы в этой чужой, мертвой Вселенной.  

Я взобрался на бугорок и поглядел вниз. Косматое, похожее на двуногого бизона существо стояло на коленях около мшистого ствола. Широкие ладони мяли почву и оно ее ело, осуществляя месть сладкой персти.  

Тогда я стал осторожно красться вперед, готовый, в любую минуту пуститься наутёк. Впрочем, моя пугливость, как обычно, оказалась лишней (в моменты требующие здравого опасения я, кстати, бываю неоправданно резок и глуповат).  

Рога существа, спускающиеся двумя полумесяцами от верха массивной головы, вросли ему в глаза и сориентироваться оно могло только на шелест листьев у меня под ногами, который, впрочем заглушали его собственные брутальные стенания. Гной натек ему на черные щеки и бороду. Уже засохшие корочки шелушилась, но новые тонкие светло-жёлтые струйки бежали вниз, разветвлялись и исчезали в густой щётке ниже квадратного подбородка. В воздухе стоял отвратительный запах немытой шерсти большого зверя.  

– Я ненавижу жизнь, – рычало существо. – И то что она не прекращается даже после ее видимого конца. Все эти черви, бактерии, что сосут соки из мертвечины, продолжая эстафету страдания... Я хочу, чтобы земля была завалена блестящими, идеальными трупами, которые никогда не воскреснут. Тогда я бы засмеялся и отдохнул.  

– Ты Чорт? – спросил я.  

– А ты Человек? Чудовище из звёздной пыли и воли к власти? Охотник? Иначе зачем тебе бродить в этой пустоши, в счастливой no men’s land. Прежде чем твоя серебряная пуля поразит мою больную иллюзию бытия, знай – многих ваших я упацифицировал в безвредную почву. Но и с этой почвой продолжаю даже на смертном одре бороться. Годами я принимал мышьяк и пил ртуть, чтобы сделать тело непригодным для любой переработки. Ха-ха!  

Чорт вскочил и замахал когтистыми лапами, разя круголями молодые деревца и оставляя на стволах зелёную сеть царапин.  

– Расскажи, как убивал ты моих ненавистных братьев?  

– О! У меня тьма методов. Я обращаясь в симпатичную шлюшку и сношаюсь, заражая развратников венеричкой. Я призываю саранчу и потопы. Я перерезаю тормоза машинам на автостоянке. Я продаю беременным радиоактивные патриотические браслетики.  

– Молодчина! А как ты относишься к бензопиле?  

– Я как раз читал мангу "Человек-бензопила" перед тем как рога вросли мне в глазницы. Скажи, что там у Дэнджи с Макимой? У них кекс? Аниме и японокомиксы – единственные формы жизни, которые я приемлю.  

– Ты дочитаешь эту мангу сам, Чорт. Потому что я хочу взять пилу и срезать твои рога нафиг. Ответь лишь, после того, как ты снова обретёшь зрение, станешь ли ты дальше вредить людям, зная что один из них спас тебя?  

Чорт на мгновение осоловел, взгляд его стал рассеянным, затем он утробно расхохотался и выпустил из черных ноздрей пенистые сопли.  

– Человече, тебе ни разу не хотелось в редкий солнечный день пасмурной осени, когда все внутри цветет и танцует, в миг воодушевленного вайба, особенно сильно не хотелось ли тебе наговорить ближнему гадостей, унизить его, смять всмятку? Если способность к ориентации ко мне вернётся, я таких делов наворочу. Трахать буду. Массово. Саботировать! Ради саботажа устроюсь на оборонное предприятие. И жену заведу – зависимую, горячую. Христианку, чтоб все прощала.  

– Это меня устраивает. Но есть условие. В конце каждой пакости, любого мерзкого дела показывайся хоть на секунду в истинном своем облике.  

– Зачем?  

– Чтобы о тебе не забыли. И мне с моим даром было бы не так одиноко.  

– Чую, ты шьешь подводные, шельмец! Все ваши меня обманывали. Ну да пох. Желание дарить смерть во мне сильнее, чем, наконец, обрести ее самому.  

– Тогда заключим сделку. Дождись меня здесь.  

Я развернулся и направился прочь из леса.  

После работы вечером мы подписали кровью составленный контракт (я вырезал буквы на дощечке, чтобы Чорт или кто он там мог прочитать их пальцем), потом одолженной у отца бензопилой я отпилил его мучительные рога, и чистые голубые очи взглянули на меня из-под заросших надбровных валиков.  

Очи чистые и твердые, как метеоритное железо. И нежные, как горечавка. Очи, как мое презрение к людям и моя к ним любовь.  

***  

красная пыль въелась в руины шахты,  

мертвенно-красный слой.  

в понедельник они несли гроб,  

обросший глазами.  

глаза двигались, копошились  

как пьяные мыши... а они всё скользили мимо,  

по выплеснувшейся воде  

с содержанием серной кислоты  

около 10 мг на литр.  

вдруг ворон с головкой куклы,  

жующий пучок травяного дёрна,  

упустил серп одуванчика,  

и когда тот слетел на гроб,  

носильщики замерли,  

пощелкивая зубами,  

беспомощно  

и несколько вызывающе.  

04. 02. 2023  

Завидую постоянству  

Урочно, как атомные часы, приходил он в этот дворик, расстилал на лавочке круглый бордовый коврик с розами и капителями, доставал из футляра эбонитовый гобой и принимался играть. Перед ним был бетонный растрескавшийся фонтан, в форме листочка клевера с высокой желтоверхой колонной по центру, похожей на нож для удаления яблочной сердцевины.  

В фонтане цвели кувшинки, сновали водомерки и крохотные золотые рыбки. Последние при первых звуках мелодии скапливались в ближнем к музыканту закруглению фонтана и вслушивались в поверхность, словно в морскую раковину. Они поднимали мордочки и зевали, глотая красочные нотные таблетки.  

Жильцы дома привыкли к чудику, особенно потому что играл он негромко и не мешал сосредоточенным старикам шпариться в домино, а детишкам зубрить теоремы на свежем воздухе. Поскольку действие происходило в южном городке, вода в фонтане никогда не замерзала, лишь в самые лютые дни зимы, покрывалась она хлипкой, похожей на персиковую шерсть изморозью.  

Рыбки даже при крайних метеорологических условиях чувствовали себя сносно. Рыльцами они проламывали ледок, и слушали так же внимательно, как и в самые благоприятные дни. Годами музыка и молчание соединялись, словно подвижный плющ и готовая рухнуть раскрошившаяся стена, обнимая и поддерживая друг дружку.  

Однажды на рассвете, в пору серебряных звезд из одного подъезда вышла, покачиваясь от ликеров, беловолосая проститутка. На ней был леопардовый жакетик, кожаные лосины и красные туфли на высоком каблуке. Она, как сомнамбула, прошаркала к музыканту, стянула лосины и показала ему лобок, блестящий и гладкий, как дека скрипки. Так она желала незнакомцу доброго утра. Но тот, полностью увлеченный игрой, не ответил ей. Путана пискляво пукнула, икнула и отправилась отсыпаться.  

А случилось еще, что пожилой таксист с тросточкой, набалдашник которой был в форме мордочки летучей мыши, хромал по всему двору, предлагая отвезти любого желающего в лучшее место. Музыкант послал ему пару нот, похожих на абрикосы. Таксист ухватил их на лету и показывал каждому, с кем начинал беседу, что это именно оттуда, из той обетованной страны принес он столь лакомый и сочный деликатес.  

Еще было, что через двор проходила Смерть, неся на руках маленькую девочку, и та украшала ее черные душистые волосы недавно сорванными цветами и разноцветными конфетти, оставшимися с елки.  

Рыбы слушали и молчали. Музыкант играл. Без всякого сожаления и тоски они могли бы остаться единственными жителями планеты, когда люди, опалив ее ядерным пламенем, улетят покорять неизведанные миры.  

Такая простая, монотонная и достойная зависти жизнь текла бы вечно, как незаметная грибница пронзая гниль времени. В любом месте пространства, куда достигают звуковые волны музыки, мог бы появляться фонтан с золотыми рыбками и некто, играющий на гобое. Впрочем, это лирика.  

А суть в том, что маэстро всегда носил с собой канистру бензина. Как Тхить Куанг Дык обливал он себя каждое утро перед тем, как начать музицировать. И на всякий пожарный в руке неизменно держал зажигалку или коробок спичек.  

– Это конченый человек, – говорили благопристойные мамочки.  

– Это человек на краю, – вторили кудахчущие отцы.  

А их толковые дети (их лица были, словно бузинный цвет) всасывали и все понимали. И жизнь свою собирали они, как мопед по инструкции к сборке шкафа-купе.  

***  

между огнем  

белым-белым  

как китайский рис,  

и топью  

желтой-желтой,  

как итальянский изюм,  

висит клеточка,  

и в ней старушка  

по книжке  

занимается аэробикой –  

то скачет,  

то в ладоши хлопает,  

повторяет как на картинке,  

а вдруг устанет,  

руки опустит,  

приляжет отдохнуть,  

может, ничего  

страшного  

и не случится.  

Наказание и развитие  

Труп новорожденного входил в анус.  

О, это было жутко!  

О, это было жестко!  

Паша ничтожно стонал и хрюкал, стукаясь лбом о щербатый бордюр, а ведь ничто не предвещало беды, и боги еще недавно замочками пар на мостовой оградке сковывали бездны неопределенности и забвения.  

Шел поздний вечер пятницы. Павел, бухгалтер по зарплате в управлении над сетью ломбардов, с психикой, доведенной до ажурной тряпочки метелью цифири, разряжал раздражение и давление, пугая прохожих в темных тупичках. В маске призрака Тигуса-аякаси выскакивал он на припозднившегося горожанина и обращал его в позорное бегство. Ледяной, демонический, специально отрепетированный смех провожал ретировку невезучего пешехода. Дрожжевались городские легенды. «Нехуй шастать» – как говорят…  

Но однажды на улице Шахтерской Славы хулиган Павел сам стал жертвой своей грозной решительности. Ему попалась Женщина с большой Буквы. Она трепетно и серьезно несла перед собой округлый живот. Лицо ее выражало повеление и нахрап. Женщина была оператором беспилотников-камикадзе. В свободное время (даже зачав) она жала железа́ в спортзале, и заслуженно являлась чемпионом Украины по пауэрлифтингу. Теперь перед ней брезжило материнство.  

Но тут пламень нежности в кувшинке суровой жизни загасил гадкий призрак из театра Но. Он вынырнул из-за сугроба и от ужасающего клёкота-крика, рассекшего масло ночи, у Женщины начались преждевременные роды. Ребенок перекувыркнулся в утробе и забарабанил ножками, отошли воды, головка полезла из половых губ. Плод был еще не полностью сформирован: он оказался красен, как мясо лосося, безкож и напоминал то ли гусеницу, то ли рачью шейку. Мышцы могучей матки мгновенно вышвырнули его дымящегося на морозе, как окурок, на грязный снег. Призрак Тигуса-аякаси от ужаса лишился чувств.  

Очнулся он в позе, ранее описанной. Женщина, зажав бездыханного отпрыска между рельефных бедер вводила его головку в задний проход обидчика. Павел от боли замычал и задергался, но руки его были связаны скотчем, который Женщина носила всегда с собой на случай поимки наводчика, а ноги опутаны кровоостанавливающим жгутом, что тоже был при Ней неотлучно, ибо вдруг какой-нибудь жертве ракетного удара понадобится срочная парамедицинская помощь.  

– Будешь знать, как девушек приличных мордовать, сучка потусторонняя.  

Наверно, эта Женщина в адреналиновом чаду не совсем ясно воспринимала действительность, и Павел все-таки был для нее сюрреальной сущностью, с которой нужно обращаться с определенной опаской и приветливой нежностью, в силу невероятно редкого вторжения сверхъестественного в нашу обыденность, иначе настолько малой кровью негодяй бы не отделался.  

Когда энтузиазм ее поиисяк (что, впрочем, произошло нескоро) Женщина в состоянии около рost coitum animal triste est поплелась восвояси; почти расклешенный Павел поднялся и, путаясь ногами в спущенных брюках, двинулся за тиранкой следом, оставляя на снегу извилистую красную линию. Из его растянутого ануса выпала деформированная, оторвавшаяся головка.  

После Катаклизма Павел стал осмотрителен и чуток. Ужас завертел его, как снежинку. Он выкуривал пачку за пачкой, слушал дарк-эмбиент и много думал, сидя на диване в одиночестве сосны с картины живописца Шишкина «На севере диком». С должности бухгалтера его уволили за прогулы и, чтобы с голодухи не околеть, Паша подыскал работу в липовом брачном агентстве. От имени томной барышни, общался он с неутоленными мужиками, писал им гаденькие свои фантазии и разводил на денюжку, обещая встречу и ручку.  

Изнывая от извращенности, Паша жалел формы жизни. Вначале людей. Но человеческое страдание скоро стало ему понятно до корней. Он им пресытился и обратил сердце на сердитый жребий млекопитающих, грибов, рыб…  

– Я бы хотел, – говорил себе Павел, бреясь, – чтобы на плесень, мушку и червячка человек смотрел, как на произведение религиозного искусства: с той же онемелой торжественностью, которую испытывает он одновременно как при рефлексии о божественности образа, так и о мастерстве творца. Церкви мы должны заменить вначале Пинакотеками, а после Лесом, Лугом и Морским Побережьем. И в нашу жизнь снова хлынут боги, сны, чудеса и упругое, воздушное, как футбольный мячик, уединение.  

Через сеть Павел кинул клич и собрал людей, чтобы очистить набережную от пластика и пивных банок. По субботам прорва их – больших и малых – высыпала на весеннее солнце, вооруженная мешками и щипцами для сбора мусора. Работа кипела, мир становился домом.  

Вместе с командой единомышленников Павел также придумал и запустил в широкое производство сигареты с семенами цветов в фильтре. Из выброшенных окурков прорастали краснокнижные растения. Уважение и любовь стали витать в воздухе райского уголка, в который постепенно превращался городской район, где обитал Павел. Да и сами отношения между жителями сделались мягче, искренней…  

А там и война закончилась.  

Возвращение  

Молодой националист Тарас в красном кардигане ехал в электричке мимо утреннего леса, блестящего, как звездное небо. Напротив него стояла в горшке комнатная роза и, Тарас, покачивая бритой головой от восторженной концентрации, пристально и тщательно цветок размышлял.  

Ни похрапывающая пара железнодорожных рабочих в оранжевых жилетках, ни яркие лисы (их меховые сны), которые чесались и спали вдоль путей, не отвлекали Тараса от созерцания лунной ночи внутреннего покоя.  

Возвращался он в родную деревню после тяжелых боёв около Кременной, раненый и награжденный, а дома его ждала невеста – самая фиалкокудрая, томная, благовонолонная и т. д.  

Размысливал же он предмет растения следующим аллюром: думал о розе столько, что затирал в умишке бессознательно родной образ, затем представлял себя инфузорией или Галактикой, песней или таблеткой, чаще – обитателем другой планеты, которому все земное в новинку, и осторожно взглядывал на смутный, чужой объект, бывший еще недавно ровным другом.  

Тарас имел при себе макеты иных миров. Они были максимально далеки от нашей реальности; в каждый из них он входил, как в туманный, ледяной раж, и оттуда взирал на все, хныкая от красоты и нелепости вещей.  

– Знаешь, кисонька, – страстно шептал Тарас чуть позже, – я видел столько неведомых звезд, что уже со счета сбился, и в каждой новой планетарной системе ощущал себя хоть на минутку аборигеном. Все земное отодвигалось на второй план, а темные бездны и безумные сущности, становились мне чем-то вроде школьных приятелей.  

Понимаешь, я абсолютно все научился забывать, я закрыл глаза на однообразие. Самого себя, человеческое извел. Свертывал сознание в чистый лист тысячи и тысячи раз. Это мне помогло ужасы войны пережить. Глядел на них, как на комариков ненасытных, бесчисленным богом обратившись. Все сумел, что было, есть сломать и перемолоть. Все отверг, отказался, чтобы всем стать. Но тебя забыть не смог.  

Всегда ты там была, даже в самой ненормальной Вселенной: то травинкой, то солнцем, то мыслью бередящей и ясной. Ты находила меня везде. И в тебе наш мир содержался. По тебе, по любви к тебе возвращался я через световые годы своего наполнения в личность националиста Тараса. Только одна ты, драгоценная женщина, влекла меня, понимаешь, только ты есть на белом свете – всегда и везде, в терниях и маслах, в роботах и усоногих раках…  

Тарас поднялся с колен, на которых он, как перед магией, стоял, любуясь своим отражением в желто-серой луже на родном дворе. Около лужи руками выдавил в грязи небольшую ямку и посадил розу в землю, чтобы на свободе и в постоянстве горшечный цветок стал мощным и серьезным растением. Сам же, нащупывая в кармане ключи, пошел открывать дом.  

Разговор  

сколько бы ты, как кукла,  

не твердила откровенности  

о своей любви и детстве и боли,  

я, глядя на тебя, отвлечься не могу  

от лиц, что, как воздушные шары,  

позади головки твоей вращаются и кипят;  

чувствуешь себя, словно на стадионе:  

ни интимности, ни загадки,  

даже что-то злое сгоряча тебе не ляпнешь,  

шарики эти мигом встрепенутся,  

мнения выскажут, интерпретации и упреки,  

а то и в суд подать могут,  

потому и обходимся мы с тобой  

уважительными разговорами о еде и погоде.  

не правда ли, случайный читатель,  

ветрено сегодня, безоблачно и легко?  

06. 02. 2023  

Утром, сидя на кухне, пью кофе под блек-металл, Верку Сердючку и нацистские марши. Смотрю как мимо военкомата провозят мелкокалиберные пушки-пушинки. Намазываю сало красной икрой... За одним плечом у меня Бандера, за другим Сатана. И такое противоречие накрывает. Кто из них лучше, правильнее и краше? Иногда я думаю, что Бандера. А порой мне кажется – Сатана. Бандера. Нет, Сатана. Не могу совершенно определиться. Весь извелся, стихи писать перестал, плачу, кушаю сало с хреном. А за окном гимн играет, каждое утро ровно в девять, птички щебечут и автобусы с мобилизованными разъезжаются по вэчэшкам.  

15. 02. 2023  

Кто украл громкоголосье? Какой колосс за верёвочки ночи дёргает, что та танцует, как кипящее молоко. Ни рев моих животных, ни ропот правд не проницают ныне инстинкт и рассудок. Да и между этими ленивыми любовниками выросла плотная помеха, наподобие заковыристого устройства. А может, сами звёзды спустились на землю и населили ее молчанием? Или загробное измерение прилипло к нашему, как растение-паразит, и медленно тянет из него соки, так что вокруг меня скоро останутся только роботы и пустыни. В одну градирню "Арселормиттал" легко поместится бог со всеми молитвами. В мою же голову поместился волосок гневной ясности, чтобы я им ощупывал, наподобие крысы, мир лишенный звука и зова.  

27. 02. 2023  

меня донага раздели  

и цепями на броне танка  

растопырили, приковали,  

а потом комбриг дал приказ  

атаковать прямо через зелёнку,  

и я в подражание соловью,  

пытался свистеть и щёлкать,  

чтобы скрыть наше приближение,  

но, несмотря на эти усилия,  

нас заметили.  

***  

когда в небе повисли красные язвы,  

через которые хлынул гробовой Марс,  

и живые дома падали, как деревья,  

и наши мертвые касались губами звезд,  

в миг ада, паники и террора,  

остались лишь закалка и чистота,  

и я говорил тогда бодрую правду  

сквозь правдивость, впрочем, молчания.  

Связующее звено  

Скульптор Гоша вертел на столе пивные крышки и нервно наматывал на пальцы проволоку из-под шампанского. Творческая сила преобразования в великое невозможного горела в его мозгу свирепостью буферных фонарей локомотива.  

Тем времен за окном, обрамленным алыми шторами, ярко и решительно велась чистка подушек и перин. В желтом грузовичке, похожем на морской камешек, из пухо-перьевых изделий вытряхивали кошмары и пыльевых клещей. Гуськом стояли мрачные, потрепанные люди, прижимая к груди или утопив в баулищах регалии почивания, которые после брали у них крепыши в синих комбинезонах. Пыхтел и стрекотал агрегат, куда рабочие засыпали через алюминиевую лейку выпотрошенное перо. Перо выплескивалось в лоток снизу чистое и благоухающее.  

Именно эту сцену и пытался воспроизвести Гоша, да так, чтобы всю свежесть и свет весеннего дня вкупе с обновлением некой задушевной, тайной стороны жизни передать в крышке и проволоке. Нелепы и ограничены казались ему самому попытки. Он то и дело закидывал ногу на ногу, чавкал чаем, отжимался и таскал себя за волосы (хотя и с любовью). Но вялой, неподъемной грудой оставался материал. А любые связи между металлом и светлым праздником отсутствовали. Глазами-то он ясно все видел и сердце лежало на верных струнах, но передать свой взгляд и эмоцию не мог.  

Целое утро бился над задачей скульптор и, наконец, оплакивая бессильный ум, задернул шторы, взял банку пива, стал пересаживать астрофитум в большой горшок. За работой бесхитростной и надежной недавнее настоящее – яркое, но пока что беспокойно чужое – обрело теплоту и ясность, смешавшись с соками его души. Как-то сами собой завязались узелки, протянулись нужные нити в паутине композиции.  

Теперь он точно знал, что хочет сказать, и, видя впереди цель, сразу отыскал тропы. Не голую реальность, а самого себя творил он теперь, как и тысячу раз до этого. Уродскую хуебяку родил скульптор, но понятна она была ему до грамма. И показалось Гоше, что иномирные сущности, похожие на золотых пчел, вьются около головы, снимая нектар напряженности и одаривая медом веселого удивления.  

Вдруг случайное слово защекотало горло. Слово это было:  

– Канчиль.  

Канчиль – азиатский оленёк. О канчиле он почти ничего не знает. Зверьки эти чудовищно далеки. И под окнами не гарцуют, не лакают воду из луж. Канчиль точно бы получился у него хороший.  

Отставив в сторону предыдущую работу, Гоша открыл окно для лучшего света. Грузовик все еще стоял во дворе, но вал клиентов поиссяк. Скульптор взял коробочку со степлерными скобами, несколько проводов и принялся за новый шедевр.  

Женщина (идеал)  

Улица была ясная и опухшая. Блестели оттаявшие собачьи каки и лились прохожие, как сгущенка. Не замолкало ни на минуту настроение – звенящее, заводное, с белыми переливами. И луна отчетливо висела над головой, полуденная луна.  

Камила стояла на остановке и ждала трамвай. На ней были обтягивающие замшевые брюки, замшевый жакетик (оба – перламутровый персик), а на волосах оливковый берет. Сумочка в форме единорога – компактная и гривастая висела на плече. Камила была беременна; пугающе большой живот выступал под блузкой. Он напоминал глаз бурана – местечко тишины – в вихрящемся, лучистом хаосе часа пик. Возможно, она ждала тройню.  

Около торгового центра на противоположной стороне проспекта толстяк в костюме зайца читал рэп в микрофон, в перерывах между треками он, как мантру, повторял рекламу магазина сантехники. Задумчиво стоял на проезжей части пёс. Когда ему сигналили автомобили, животное отскакивало, точно кукла, но спустя миг пса снова брала мысль, и он, понурив морду, возвращался в прежнее состояние бесшабашной пассивности.  

Подошел трамвай – лупоглазый и краснобокий. С шипением раскрылись двери, и Камила, опершись на руку молодого джентльмена с хлыщеватой порослью на лице, взошла внутрь. Она бескорыстно улыбнулась ему, и он тоже одарил ее бескорыстной улыбкой, не показав зубы.  

В вагоне пахло карамелью и горячей резиной. Пожилой мужчина при галстуке с молниями взглянул на беременную и привстал, чтобы уступить место, но его опередил мальчуган в кепке с генералом Залужным.  

– Спасибо, красавчик.  

Камила с тяжелой грацией уселась в пластиковое кресло.  

– Пазялюйста, – зарделся учтивый малыш.  

– Платы я не возьму. Лучшее – для потомства, – сказал проскользнув к ней усатый кондуктор.  

– Вам не дует? – осведомился бомж с задней площадки.  

– Если хотите спать, положите голову мне на плечо, – пригласил рабочий в венке фиалок.  

Камила только улыбалась им и молчала, сторожа некий хрупкий рай. Свои слова, казалось, хранит она для ребенка и боится выпустить их из губ, чтобы никакой черной грязью не напитались они, не остались у нее с обугленными краями.  

И только на один вопрос ответила она от человека, чье лицо было рябым, вытянутым и нежным.  

– Кто у вас будет – мальчик или девочка? – спросил тот.  

– Мальчик, – с лукавой кротостью сказала Камила.  

Девушка доехала до конечной и сошла около вагоностроительного завода. Памятник «Катюше» напротив серебрился росой, точно большой цветок. Из проходной завода выходили два инженера в оранжевых касках, один держал под мышкой ребристый тубус. От них пахло мазутом с розами.  

Камила зашла за угол забора, опоясывающего заводской кряж. Девушка остановилась у припаркованной синей мазды, оглянулась по сторонам, злорадно хихикнула, затем сняла с мочки уха золотую сережку и нацарапала ей на дверце машины гаргантюанский, авокадический МПХ. Сережку, смахнув с нее завитки краски, она вернула на место, а сама утиной рысцой припустила прочь.  

Вскоре она уже входила в подъезд неказистой хрущевки, на козырьке подъезда шелестели сухие травы, и голуби у порога клевали розово-зеленую блевотину в перьях пены. Камила поднялась по лестнице мимо «КИШ навсегда», «Сосание – свет» и «Рази русню», крутанула ключем в замке и вошла в родной коридор, посмотрелась в дверцы зеркального шкафа.  

– Пупсик, я дома!  

Из-за бамбуковой двери-гармошки донеслось взбудораженное рычание.  

– Сейчас, сейчас, торопыжка.  

Камила запустила руки себе под живот и что-то принялась там разматывать. Послышался сочный целлофановый хруст. Вдруг живот у нее сдулся и на кремовую плитку пола упали три мужских головы.  

– Вот я растяпа, – выругала себя Камила.  

Пакет она все же вытащила из-под блузки, бросила его на обувную полку, взяла за уши в каждую руку по голове и, тараторя под нос «Ели мясо мужики», припорхнула к закрытой двери, грациозно стопой оттолкнула ее в сторонку.  

Взрыв рева встретил ее, и сладковато душный запах падали ударил в нос. У стены комнаты в углу стояла наполненная песком чугунная ванна, а к ней цепями был прикован зомби. Обломками зубов живой труп яростно пытался разгрызть звенья цепи. Его длинные желтые ногти выступали, словно маникюрные лопаточки для отодвигания кутикулы, под глазами висели фиолетовые мешки. Зомби был в засаленной, ржавой толстовке, на которой проступало то ли «Слава нації» то ли портрет Рембо́.  

– Заждался, мышка-мормышка, мой муженек! – прыснула Камила.  

Зомби сорвался с места, из позы полулотоса, в которой он сидел, прыгнул «мышка-мормышка» прямо на свою половинку, но та, тряхнув волосами, сделала шаг назад. Цепи тяжело звякнули, муж упал на колени, как сраженный гладиатор.  

– Жри! – бросила Камила мужскую голову. – Жри, а потом я дам тебе хлороформ, и буду тебя любить всю ночь напролет.  

Зомби жалобно заскулил, но, не в с силах справиться с обуявшим его желанием, бросился к сырой плоти. Обгрызая кожу с головы, он с ненавистью и страхом поглядывал исподлобья на жену, а та включила Земфиру на виниловом проигрывателе цвета лаванды (такой в чемоданчике), закурила тонкую сигаретку и села в кресло-мешок.  

С гордостью и нежным презрением смотрела Камила, как муж взламывает кости черепа и сосет мозговую ткань. Настроение у нее сегодня было отменное.  

Бес и японский робот  

– Сидим тут, Воимирушка, ржем робким шепотом в шалях и цветах, а за лепестками бушует вселенское исступление. Дело тебе нужно неотложное, добрая одержимость, дабы не стать пустой и колючей дребеденью, словно отбитое пивное горлышко.  

– Правильно кумекаешь, брат Пусиборушка. Может, соблазнить мне молодого ученого от звезд на ипподром семейности? Или наложить печать оборотничества на парочку прокуроров?  

– Стоит всегда, дружище, плыть по течению людского духа. Мракобесию будущего отвесить стимулирующий поджопник.  

– Тогда я разрушу школу по изучению иностранного языка. Презираю англичан – гнусавые, бормочущия животные. Монголы, помню, красиво ботали…  

В оранжерее ботанического сада среди кактусов, тлеющих безотчетно, угнездились на лофофоре и болтали ножками два мифологических сознания. Выглядели они, как крохотные пузатые мужички, заросшие шерстью, с объемистыми, словно моря, бровями и крылышками, отливающими розовцой, наподобие стрекозиных.  

Это были древнерусские бесы. Впрочем, походили они на купидонов – спившихся и осатаневших. На плечах одного висел клочок полупрозрачной ткани, другой был в арбузного цвета кукольных сапожках.  

Внезапно тот, который в сапожках, подпрыгнул, замельтешил крыльями и, отвесив побратиму «покеда», взвился в весенний золотой воздух. Тороватое наставление сопровождало его до щелки, где одна из стеклянных плит неплотно примыкала к каркасной конструкции.  

«И вот именно тогда, когда мы приобрели на алиэкспрессе эту злополучную железяку для отработки диалогов на бытовые темы, все стали трудиться как-то несуразно и вязко – опаздывать, неряшничать, ехидствовать и грубить. Краше надо быть, люди. Краше и ответственнее, ё! Неужели сдались вы в духовном плане, осознав собственное несовершенство, когда солнце идеала плюхнулось рядом? »  

Так думал в себя директор школы иностранного языка, испытывая непреодолимый сексуальный аппетит. Дрожащая рука его поглаживала на шее вчера выскочившую родинку в форме раздвоенного копытца. Родинка напоминала ему девичий сосок. Директор причмокивал и страдальчески ахал.  

В ухо ему в эту минуту бес Воимир вожделенно нашептывал о тайских массажистках и мексиканских рестлицах в масках. Нашептывал о палеолитических венерах и анорексических моделях, о пигалицах и великаншах, о наивных пастушках и космических наемницах, о величественных и недоступных, об уступчивых и семейных.  

Листья дуба директору мерещились с женскими торсами, сигаретные киоски – с женскими головами. Дворняги, свернувшись калачиком на теплых люках, нежно бредили.  

Страстное бульканье появилось в бормотании беса. У директора застучало в висках, стала печь спина, и ноги наполнились горячей легкостью. Он свернул с тротуара и рванулся в дымку неопределенности, чтобы там развратничать и смеяться. Его ощущения больше не текли через голову.  

И вот вечерком в пылу порока, ощутил вдруг директор тяжесть и смятение, потому как волшебство тайного рассеялось, обнаружив лишь потную декорацию. Бес поцеловал кончики своих пальцев и довольный отпал от жертвы.  

У каждого ведь бьется подле сердца противоборствующая жилка, личный интерес – варварский и дурашливый – покрытый притяжением гласных и негласных норм. А стоит потянуть эту жилку – развяжется человек, все его мутные петли да узелки станут прямой и великой нитью к рассвету.  

На это и давил бес.  

В молодой розоволосой учительнице, которая голову кутала церковным платочком, разбудил он детское желание стать глотательницей ножей. Начала она, правда, с пластиковых, но до сего дня, я уверен, девушка здорово продвинулась к профессиональным лаврам.  

В еще одном молодом учителе разжег бес страсть к коллекционированию метеоритов. Продал этот бедняга свои имущества, привез из Анголы огромный каменно-метталический обелиск, водрузил его на брег подле родной деревни Клязьма Засосная и глядел с умилением на внеземной объект, покуда обложной дождик не вызвал у него воспаление легких. Почил юродивый под делом своей мечты.  

В учениках разбудил бес жажду ультранасилия и панк-рока.  

Уборщицу сделал ведьмой.  

Теперь и глава организации – несгибаемый груздь советской закалки – намылился к темной половине своей души. Бес практически ликовал, ибо всех развратил он, кроме самого ничтожного замухрышки, с которым проблем точно не будет. Истязает он себя пуще монаха, с утра до вечера тараторит английские выражения, а значит там внутри такой неистраченный запас желаний, что ты ему палец покажи…  

и всё!  

Прилетел, в общем, бес в арендуемое школой здание, в одном кабинетике там горел свет, и занималась последняя ученица. Они с замухрышкой беседовали о трэвелинге и холидейсах. Бес подкрался и стал науськивать.  

– Набросся на нее, растерзай! Ты шатун! Ты волчара поджарый!  

Но робот был не волчара. Он, казалось, не слышал напористого черно-золотого шепота. Четко и бесстрастно робот спросил:  

– Where have you been?  

– Давай, братик, ты жуткий призрак! Ты маркиз де Сад в джунглях! Вся мораль лажевая для мямлей и гнид. Короче, я вижу, ты устал очень. Растерзай ее и иди домой спать.  

– What was your best trip?  

– Ну лампу разбей, хоть торшерчик... Попрыгай, как Кинг-Конг, рыкни дерзко. Яви свой мужской характер.  

– Describe the most interesting journey.  

– Ты глухонемой или кастрат, а? Я тебе приказываю, огузок. Еще ни один смертный не отвергал чары нечистой силы.  

– Do you prefer traveling by car or by plane?  

От злости и бессилия бес стал рвать у себя волосы на предплечьях. Как бы не изгалялся он в живописании красот и наслаждений кошмара, непреклонной оставалась японская машина.  

Так продолжалось довольно долго. Прилежная ученица ушла домой, а робот продолжал говорить, потому как все валялись в угаре и некому было его выключить. Бес пилил ему на ухо самые заманчивые песни ада, похожие на песни китов в психозе. Безуспешно.  

– Человечество выродилось окончательно, – решил Воимир с первым лучом. – Поддаваться соблазну – было наиболее важным занятием в их жизни. Теперь жизнь всех пуста и ничтожна, ведь что однажды сделал один, когда-то повторят остальные.  

И бес отвернулся от человечества. Он удалился в лесную чащу. К уму и сердцу. Друга своего тоже забрал с собой.  

А где-то в центре кипящего города, директор с больной головой проснулся после трехдневного запоя в объятиях силиконовой чиксы.  

– Что же там со школой! – ужаснулся он и стал набирать номера.  

Никто трубку не брал, а если и отвечали, из динамика лились маты, сетования и обескровленный смех.  

Накинув одежду, директор полетел в школу. Там робот на последнем заряде аккумулятора бормотал «trip», «trip», «trip»…  

Милосердно директор выключил машину, и хитрая мысль скользнула в его мозгу «а вот бы заменить всех преподавателей и учеников на такие бесхлопотные, исполнительные устройства». Он тут же отмел ее как несбыточную в ближайшие лет десять. Впрочем, в толстенном блокноте сделал заметку и обещал себе по истечении указанного срока вернуться к обдумыванию идеи.  

Конник  

Мент Цветослав в перерывах между отжиманиями читал Дейла Карнеги. 50 отжиманий – 5 страниц. Потом он играл на укулеле христианский рок, а пальцами ног лепил из пластилина лица красивых девушек.  

Жизнь его была тверда и напряжена. Тургор ее страшен. Ни минуты отдыха: только самосовершенствование и труд. В отпуск он не ходил, взяток не брал, не шутил, а законы знал назубок, как крабик – аквариум.  

Ценя такую серьезность, начальство доверило Цветославу показательную должность – верхом на лошади он патрулировал набережную. В патруль выходил мент днем и ранним вечером и собой представлял туристическую достопримечательность. Совсем не усмиряющую длань правосудия.  

С ним фотографировались, спрашивали дорогу, скармливали лошади мороженое и конфеты, и весь день-деньской, пока солнечный матрас не сменялся пружинкой месяца Цветослав выл в отчаянии про себя.  

Ему хотелось выявлять предателей, жечь нарколаборатории, преследовать маньяков на хаммере, вызволять из плена террористов знаменитостей и политиков. В общем, вести жизнь суровую и цветущую. Именно к такой были у него способности. Для этого выдавливал он из себя соки и куски.  

Но доводило храброго стража до ручки более всего то, что несмотря на любые усилия, зубрежку и спорт люди, если бы он был обычным, а не конным патрульным, даже в его сторону и не рыпнулись.  

Всех интересовала лошадь: гнедая в яблоках, с мерзкой соломенной челкой, ниспадающей на лоб. Она гадила где попало, мент спешивался, надевал на руку одноразовую перчатку и за ней убирал, краснея.  

А пока он убирал, к лошади подпархивала компания девушек и устаивала фотосессию. И даже фоткались они неправильно (он-то курсы в интернете прошел и все углы, ракурсы, позы знает), а стоит попробовать объяснить, помочь, тут же свалят через смешки.  

Цветослав мечтал сделаться хотя бы регулировщиком. Вот где значение и ответственность. Снова и снова его возвращали к прежней работе, несмотря на заявления о переводе, что сыпались из его пальцев, как искры из палочки волшебника.  

Лошадь, к слову, была флегматична к ласкам. На людей она харкала с минарета – вкусняшки брала, но к популярности не стремилась, ветошь подматрасная. Отказывалась гарцевать, детей не облизывала. Ничего, в общем, не делала, чтобы ее любили. НО ЕЕ ЛЮБИЛИ. Непонятно за что.  

Одинокими вечерами Цветослав смотрел документалки со скотобоен, и ненависть в нем раскрывалась, как огненный тропический цветок.  

Примерность окружала эту ненависть тяжелым белым барьером. И хоть внешне был мент сдержан и здравомыслящ, но внутри душа ходила ходуном.  

И вот однажды, когда обнаглевшее животное, не слушаясь тычков и поводьев, нагнуло голову и отобрало у беззащитного ребенка початок вареной кукурузы, Цветослав (он мог мириться со своими чувствами, но с преступлением никогда) выхватил табельное и выстрелил лошади меж ушей.  

Скотина повалилась на плитку в форме сердечек, труп стали бить конвульсии, и нога Цветослава оказалась прижата к земле крупным выпуклым боком. Когда он выпростался, все было замеревшим: люди не знали как им дальше существовать и стояли тихо, словно пялясь на радугу.  

Выкинув в речку пистолет, мент зачерпнул пригоршню лошадиного мозга, крови и мяса. Он обмазал ими себе лицо, опустился на четвереньки и громко заржал. Лучше, чем это сделал бы самый умелый конь.  

Затем стал на дыбы – все так же умело. Фыркнул. И порысил.  

«Он будет жить теперь, – решил мент, – бесстрастно и беспечно. Вначале придется притворяться, но, в конце концов, это станет его натурой. Люди его полюбят. Если именно это им надо, а не ум, защита и красота, он все сделает для них.  

Только бы они поняли и ответили хоть немножко».  

Археология кошмара  

одесную и ошуюю от меня таяли островки сна. белый дым плыл по белому небу – незрячему и булькающему, словно брюхо.  

я копал колодец в вешней земле, и уже углубившись в нее по пояс, вдруг наткнулся на фарфоровый доспех.  

то есть, это мне вначале так показалось.  

расширив яму и счистив с находки маслянистую землю, я увидел, что это кукла в человеческий рост. она состояла из полых, как рачьи ножки, частей, внутреннее пространство которых пронизывали гибкие древесные корни.  

личико ее было овальным, с аккуратным чуть вздернутым носиком, тонкими губками, окруженное прямыми черными волосами. карие очи куклы походили на две играющих на мелководье рыбки фугу.  

я попытался достать ее из земли, но корни держали цепко. они стекали куда-то вглубь. и извлечь мою находку (да так чтобы сохранить ее в целости) было бы не легче, чем выкорчевать пень тучной секвойи.  

поэтому я оставил свою затею и вернулся в дом. принял душ, выпил кофе и сел сочинять поэзию.  

ночью меня мучили производственные сны. снова и снова сравнивал я заявки на получение продовольствия с фактическими его поставками в воинской части, откуда лишь недавно выбрался ( о Я! – дневная луна, зимний одуванчик).  

цифры сдавливали грудь, выпивали воздух, облокачивались на меня, как бухарь в метро.  

и когда я проснулся, еще некоторое время не мог понять где нахожусь.  

она сидела, изящно закинув ножку на ножку, на табуретке у компьютерного стола, и корни пробили окно, где она пробралась в мой дом.  

– здравствуй, – произнес я облегченно и весело.  

появление куклы свидетельствовало о том, что родной, домашний мир сверхъестественного еще иногда приоткрывает мне свои двери.  

пучок переплетенных корней, выходящий из-под затылка куклы скрипнул и подался вперед. миловидная головка опустилась и поднялась.  

– хочешь липового чая, – спросил я гостью, – а к нему ломтик дыни из холодильника?  

худые губки марионетки чуть раздвинулись, но не изменили своей формы. в ней будто шевелилась вода.  

– я питаюсь светом и темнотой. человеческая пища скучна.  

– а я, наоборот, всегда считал свет и тьму – монотонными, подневольными мелочами. они часто совершаются по необходимости или из-за эмоций. важно только то, что ты сам творишь в пустоте, а реально лишь то, что важно.  

– хочешь секса со мной?  

ее ручка кокетливо поглаживала бедро.  

– разумеется, нет, – меня передернуло от неожиданности нахальства. –пещерные свои желания я давно принес в жертву тлеющему спокойствию и барабанной невесомости. давай я лучше покажу тебе коллекцию патриотических марок.  

– конечно, я хочу!  

– у меня есть даже две мадагаскарских. одна с Зеленским, а другая с тонущим кораблем. «иди нахуй» напечатано на ней без звездочек.  

– ух ты!  

я поднялся с кровати и, накинув на голое тело красный махровый халат, взял с полки над столом увесистую стопку марковых листков и стал медленно тасовать их перед марионеткой.  

– вот – с работой Бэнкси из Бородянки, эта – с псом Патроном, моя любимая – где трактор тащит на лом подбитый руснявый танк. А здесь фотки Гитлера из немецкой пропаганды 30-х. я купил их на интернет-аукционе в восьмом классе. в детстве этим человеком я увлекался.  

корни заскрипели и кукла приподнялась. она была мне по плечо – тоненькая и хрупкая, как росток картофеля в погребе повесне.  

холодные ручки легли мне на щеки, и холодная головка прижалась к моей груди. было немного неловко, но как-то правильно.  

– завтра я покажу тебе дневное небо. мы будем читать сборник малагасийской поэзии, после чего сыграем партию в теннис.  

– а я вызову из земли мокриц и медведок – они принесут в своих лапках золотые пылинки и трипольские бусины.  

до рассвета было недолго, я предложил посмотреть фильм. мы с куклой устроились на диване, корни веером расползлись за ее спиной по ковру.  

когда солнце выставило свой розовый пятачок, мы перебрались в сад. переплетение корней выходящее из ямы покрывали капли росы. и, несмотря на то, как чудно нам вместе было, никак я не мог отвлечься от тайны, что брезжила за любовью.  

в какие неизвестные страны ведут эти змееподобные магистрали?  

она не отвечала на мой вопрос и во всем, что мы вместе делали – наблюдали ли за жуками, превозносил ли я человеконенавистничество или она – красоту природы, никак не мог я унять комариную прыть своего ума.  

к обеду я взял лопату и взглянул на фарфоровую марионетку с какой-то надеждой, мол, если она сейчас расскажет, ну хотя бы соврет о том, что находится под землей, я с большим удовольствием оставлю эту затею.  

– там изнанка мира, опасная для человека, сказала она грустно. – впрочем, твое решение уже принято. утешься тем, что принял его не ты.  

и я, будто меня тоже кто-то дергал за ниточки, стал взахлеб копать у самых корней.  

тревожно зашелестели отростки-усики, недовольно заскрипели крупные сучья. я выбрасывал землю, серебрящуюся и жирную. кукла стояла у ямы и как-то съежившись, втянув голову в плечи смотрела на меня сверху вниз. по ее совершенному, лишенному эмоций лицу прочертила себе путь слеза.  

пока я так трудился, снизу светлело. комки грунта теряли рассыпчатость и становились прозрачными, в них тлели золотистые струйки и бублики. вдобавок корни утратили свою жесткость – они сделались похожими скорее на грибницу, чем на дерево.  

внезапно почва с одного края ямы глухо бухнула в какую-то пещерную полость. оттуда рванулся запах, похожий на тот, который испускает принесенное с мороза простиранное белье.  

я опустился на колени и сунул голову в пустоту. передо мной открылся светящийся мир фосфоресцирующих нитей. они были повсюду – где-то ярче, где-то тусклее. там где они пересекались, играли цветами образования вроде почек растения. нити вибрировали, напрягались и провисали, в зависимости от их активности менялся также цвет растительной почки.  

светло было бесконечно. порядки свечения различались настолько, что самый малый казался практически непроглядным по сравнению с теми, которые шли дальше.  

вся паутина протянулась на миллионы километров, и это была лишь малая часть того, что я видел. напоминало оно фотографию Вселенной, сделанную орбитальным телескопом.  

– это все сознания, – услышал я сверху ее голос, – пантеистический бэкстейдж. вездесущая и бессменная жизнь, от которой тебе не улизнуть. механизм, который не изменить, откуда выйти нельзя. почки – это человеческие и высшие души, тусклые области – камень и палящие звезды – абсолютно не мертвые, но практически не живые.  

с ужасом глядел я на панораму обреченности. нити дергали друг за друга. малейшее колебание передавалось на огромные расстояния. звезда тревожила травинку и травинка – звезду. нити сами вызывали эти колебания – соприкасаясь друг с дружкой, натыкаясь при росте, ослабляя напряжение при увядании или разрыве.  

наконец-то мне удалось добраться до сути потустороннего, и теперь я с горечью констатировал его отсутствие для себя.  

нужно было возвращаться домой.  

и учиться бессмысленности взамен кошмара.  

не взглянув на куклу, я выбрался из ямы, подошел к ореховому дереву и вскарабкался на него, чтобы быть подальше от земли и неба.  

со временем я соорудил себе там крытый помост.  

с этих пор я целыми днями слушаю листья и учусь узнавать облака по запаху. мне не нужна еда: теперь я тоже питаюсь тьмой и светом, как любая марионетка. я рисую на кусочках стекла хаты-мазанки, бравых казаков и плотных крестьяночек с коромыслами.  

свои рисунки я дарю всем, кто проходит мимо.  

Любовь ангела  

Готтлиб Липферт, оберст Люфтваффе, был высок, худ и сутул, в круглых очках в толстой черной оправе. Он напоминал маньчжурского императора Пу И. Всюду носил белый костюм (потрепанный), поркпай и узконосые лакированные туфли.  

В южноамериканской сельве Готтлиб разводил синих пчел. За медом к нему приходили дети из индейского поселения. Они были едва одеты и красиво танцевали возле огня, пока старый вояка, исполнял им на серебряной губной гармошке «Horst-Wessel-Lied».  

Жовиальный дедуля щерился впалым ртом и похлопывал малышей по мягким округлостям. Сплошным курортом было его времяпровождение. По вечерам он читал Кена Кизи, Аллена Гинзберга, а также журналы с научной фантастикой 60-х. Книги ему привозил цыган – директор бродячего цирка, раз в год посещавший близлежащую деревушку.  

На пламя свечи нациста слетались тучи насекомых и выглядывали из чащи забытые ацтекские божества. Готтлиб тогда читал вслух, а будучи в ностальгическом настроении рассказывал им о воздушных боях и казнях партизан огнеметом.  

Однажды утром, когда Готтлиб, убаюкав пчел дымом лианы банистериопсис каапи, вынимал из ульев рамки с жирными сотами, к нему из леса вышел ангел в шкуре леопарда.  

У ангела были белоснежные крылья, каштановая, чуть завитая прическа-каре, томный взгляд, как у актрис 20-х. Явился он голоног, изящен и мускулист.  

– Я люблю тебя, – сказал ангел. – Сильнее бога и человечества. Когда-то звездой горело мое существование, но, глядя на землю, понял я, что тлен весь звездный огонь, и только смертные чувства важны и вечны.  

– Это очень хорошо, – улыбнулся опытный нац, – но, прежде чем бросаться столь звучными заявлениями, давай вначале узнаем друг друга получше. Ответь мне, ты мальчик или девочка?  

Ангел опешил. Он был дикая, духовная сущность и о поле своем не знал.  

– Неужели, это важно? Разве такая мелочь преграда?  

– Ясен пень, важно. Раздевайся, пока пчелы спят.  

Смущенный ангел расстегнул бретельку на леопардовой шкуре и предстал перед обожаемым кумиром в совершенной наготе.  

Готтлиб же, обнаружив искомые телесные признаки, алчно облизал пересохшие губы и пригласил гостя в хижину.  

Он посадил ангела за столик из араукарии и угостил его мате в калебасе. Сам нац задумчиво вертел на столешнице фарфоровую перечницу.  

– Докажи-ка, что чувства твои правдивы, – узловатый палец ковырнул соплю и растер ее о край столешницы. – А то буду относиться к тебе с пренебрежением, как к иллюзии, вызванной нехваткой власти и ласки.  

– Как мне это сделать? – встрепенулся ангел.  

Глаза его приобрели экстатическую щенячесть.  

– Если хочешь, – продолжил он, – я научу тебя языку, на котором говорят лесные звери.  

– Сообрази мне коровушку, чтоб молоко давала.  

– А хочешь, в мгновение ока я доставлю тебя на Нептун?  

– Скучно… Лучше сфокусничай кроссворд. Или домино, но пусть костяшки будут из рододендрона ядовитого, а то обычные за месяц мураш сжирает.  

Ангел недоуменно наморщил лобик.  

– Прости, любимый, но это же зга и затхлость. Я тебе могу бесконечность дать. Власть, если хочешь, монархическую, горы самоцветные, знания и услады. Именно за этим я люблю.  

Мощные крылья от волнения стали трепыхаться в тесной хижине, поднялась пыль и Готтлиб чихнул.  

– Шумихи от тебя много. Суматошный ты какой-то, опасный пассажир. А ну стань сюда. – он расположил ангела у стены комнаты напротив лежанки из лозы. – Опустись на колени, сложи руки на груди. А теперь, коли есть в тебе Подлинная Любовь, пусть голова твою вздуется в телевизор, по которому будет круг за кругом идти тот эпизод из «Космической Одиссеи», где обезьяна под заратустрианскую музыку Рихарда Штрауса хреначит костью ущербное мироздание.  

– Но зачем, солнышко?  

– Ах ты эгоист бесчувственный! Не хочешь осчастливить возлюбленного?  

Ангел всхлипнул, из глаза его выкатилась слеза. Она всверлилась в кожу и начала расти на лице, как кактус, раздвигая плоть в прямоугольную рамку.  

– Хорош, хорош. Мне не надо акселерат такой.  

Рост головы ангела прекратился. На экране возникла сцена с буянящей обезьяной. Готтлиб весело заохал и плюхнулся на лежанку. Три дня не отрывался нацист от зрелища, иначе как по нужде.  

Да и потом каждый вечер после работы на пасеке садился он, жевал соты с личинками и медом, жареного тапира кушал, пиранью с травами и смотрел любимый эпизод, пока не проваливался в сон. Ему не надоедало.  

***  

Были б у меня ласты, я бы от вас уплыл,  

Были б у меня копыта, я б от вас ускакал…  

Все глубже погружался я в черно-багровые сумерки снов и подходил к заоблачным пикам, но даже в этих фантасмагорических кущах камни улюлюкали мне человеческими лицами. Инопланетные моря радовались, как дети, а неведомые травы трепетали, как старики. Я дарил алмазы своего сердца каждому встреченному чудовищу, но всякий раз, оглядываясь, в ужасе замечал, что оно курит трубку или бреется перед зеркалом. А мне так хотелось отыскать край, где не то чтобы человек, а малейший его атрибут отсутствует и немыслим.  

В другой жизни, той, снящейся моим снам, я однажды принес Тибетскую книгу мертвых на свадьбу друга. Или не ответил девушке на признание в любви. Назвал таксисту неверный адрес. Включил матери за чисткой грибов Бурзум.  

Так хочется лечь в летнее пузыристое небо без начала и ног и, чтобы ни я сам, ни те существа, которые его населяют, ничегошеньки не знали ни о мире, ни о друг друге, ни (что самое важное) о себе.  

И не ведали бы мы ни страха, ни времени.  

Жизнь вызывает во мне раздражение и боль  

Колдун Ферапонт проснулся рано, и душа его, несомая потоком крылатых духов, скользнула в тело секундой позже, чем открылись его глаза.  

Покряхтывая, встал он с лежанки, умыл лицо и седую бороду, намазал на ржаной хлеб ложку одуванчикового меда и съел.  

Яркое солнце пробивалось через окно, и пылинки играли в его свете, точно миры. Колдун открыл дверь и вышел на крыльцо. Реальность шумела пчелами, а во дворе около колодца его уже дожидалось трое просителей.  

При виде колдуна двое встали. Они были людьми. Третий – зимородок – сидел на колодезной поперечине.  

– Доброе утро, – пропищал он и взмахнул сапфирными крыльями.  

Девушка в леопардовой блузке с надписью Mother стеснительно улыбнулась, а другой проситель – худой костистый мужчина в черном облегающем костюме бдсм-раба рявкнул что-то невнятное, как из тучи.  

– Вижу, горе привело вас сюда, – ласково сказал колдун, приближаясь к людям. – Что же вы хотите от меня? Исцеления?  

– Смерти, – всхлипнула девушка.  

– Небытия, – пробасил бдсм-раб.  

– Покоя, – пискнула птица.  

Колдун лукаво сощурился и хлопнул себя по впалому животу.  

– Наивны вы, чудаки. Но прислушайтесь – мир движется и трепещет. Разве сама природа не говорит вам что смерти нет?  

Зимородок при этих словах выхватил из серебристого воздуха какое-то докучное насекомое.  

– Не найдется ли у вас безболезненно убивающего яда? Спасительного проклятия или крепкого слуги на худой конец, что тот своими руками выдавил из меня жизнь, в которой нет ничего, кроме стыда и боли?  

– Жизнь – болит? Да, это всегда так. Она мучительна и вечна. Только проходим мы ее в разных формах. Когда-то был я морским червем, позже – солнцем, ныне я – колдун Ферапонт. А кем я буду дальше – страшная тайна и тьма божественная.  

– Что же нет никакого средства? – девушка прижала руку ко рту и от отчаяния стала грызть ногти.  

– Пойдемте в тень, – предложил колдун. – Там вы расскажете мне свои истории, а я подумаю что можно сделать.  

Они сели под сенью раскидистого дуба. Сочные травы нежно гладили пушистую землю. Из деревни доносились тракторные шумы. Колдун оседлал колоду для колки дров, а просители устроились у ног учителя. Зимородок плясал вокруг них на воздухе.  

– Что ты, маленькая птичка, – улыбнулся колдун, – носишься, как угорелая ракета. Поведай, в чем твоя беда.  

Зимородок сел на колено старца и негодующе затитинькал.  

– Мой двигатель – тревога за выживание. Желудок стремит меня. Я ни на что не могу отвлечься. Не могу думать. Я должен убивать. Но одновременно душа моя полна любви ко всему живому. Хочется быть другом пескарику и уклеечке, а взамен этого я их уничтожаю. Только увижу, подумаю подружиться и, моргнуть не успеешь, как уже проглотил. Плачу от сострадания, давлюсь, ем.  

– Благородная причина для самоуничтожения, – улыбнулся колдун. – А ты девушка-красавица веселиться должна и краситься в пышной молодости своей.  

Девушка обняла голень колдуна и поцеловала голеностоп.  

– Противоречия-изверги разрывают меня на части. Быть ли паинькой или бунтаркой? мамой или оторвой? И к какой бы роли я не пристала, другие всегда ищут во мне ее противоположность. Если я паинька, парни говорят, что мне не хватает веселости, а когда я оторва – пытаются привить благоразумие. Кем же мне быть, если я не могу быть всем сразу. Лучше я не буду совсем!  

– А чего ты сама хочешь, милая моя?  

– Ничего! Любое мое желание в одну сторону вызывает равный ему по силе эмоции упрек другой стороны. Только вечный сон спасет меня от разорваности.  

– Хм… Круто тебе пришлось. А ты кто, добрый молодец?  

– Я вампир.  

Повисло молчание, как кислое молоко. Слышно было как стебли цветов грызут кузнечики и роется в кроне белка.  

– Не бойтесь меня, друзья. Моя проблема та же, что у вас. Уели сердце одиночество и созидание. Много столетий изучаю я бренный мир, но все мои гениальные теории и блистательные новеллы неизменно оказывались чушью, ведь всегда находится человек, который видит дальше и может лучше. После долгой череды ошибок и тупиков я не верю, что Вселенная познаваема, а душа выразима. Нам остаются только сказки и пустота. Вечная жизнь – обуза. Мне страшно совершить самоубийство, потому я прошу вас о помощи.  

– И тебе пришлось нелегко, – колдун хлопнул вампира по плечу. – Только отчаиваться не надо. Я помогу. Отдай мне самое дорогое, что у тебя есть.  

Вампир смотрел на Ферапонта тупо и вопросительно. Ничто больше в мире не имело значения для него.  

– Ум, – подсказал колдун.  

– От ума мне никогда не было хорошо. Забирай его без условий. За просто так.  

Колдун пробормотал заклинание, пальцы его сплели огненный символ. Ферапонт поднес символ к голове вампира и прожег им латекс костюма в двух местах напротив ушей. Затем он наклонился к страдальцу, прижался губами к уху и стал дуть в него до тех пор, пока из другого уха не показался светящийся, пульсирующий в такт сердцебиению апельсин.  

Ферапонт схватил его и съел.  

– Хорошо, – сказал он с нежной отрыжкой. – А ты, красавица, отдашь мне самое дорогое?  

– Что именно?  

– Завышенную самооценку.  

– Да какая мне разница, если скоро небытие?  

Колдун повторил те же слова и вызвал пылающий символ на подушечке большого пальца. Он поднес символ к глазам девушки, а после прижался губами к ее правому глазу. Ферапонт стал тянуть в себя. Когда он отстранился от молодого личика, в зубах у него сиял зеленый камень, похожий на ягоду крыжовника.  

Колдун проглотил камень и тут на плечо ему сел зимородок. Он – поскольку животное – лучше, чем люди, понимал свое сердце.  

– Я дарю тебе свою любовь, – сказала птица и выплюнула красное гранатовое зернышко.  

Феропонт проглотил и его.  

Некоторое время они молчали, как после боя.  

– А теперь мы умрем? – спросила девушка.  

– Что-то не хочется, – проворчал вампир.  

Зимородок клевал ему обожженные солнцем уши.  

– Умереть-то вы никогда не умрете, – хитро оскалился колдун. – Ждет вас теперь маленькая жизнь вместо огромной смерти. Спокойная, уютная часть пути. Наполненная тихими скорбями и радостями. Лишенная вселенской ответственности.  

– Что же нам дальше делать? – спросил вампир.  

– Живите. Занимайтесь ремеслом. Если снова начнете скатываться в неразрешимый мрак, смотрите советские комедии и читайте «Сад божественных песен». Там все ответы есть. А истоки ваших противоречий я себе взял.  

– Как же? – ужаснулась девушка. – Зачем вам такое?  

– О дитя, мой путь ведет в иные плоскости, полные парадоксов и туманностей, – грустно и солнечно посмотрел на нее колдун. – Я оставлю эти маленькие страдания там, где живут безумные боги без кожи, и на троне травы дремлет человек, каким он будет миллион лет спустя. Даже Страх, вступая в эти чертоги, притворяется слепцом и осторожно ощупывает белой тросточкой себе дорогу, чтобы как можно меньше увидеть из того, что в них похоронено.  

– Расскажи еще, – пискнул зимородок.  

Но Ферапонт не сказал больше ни слова. Легко и спокойно было его молчание, точно держал он на сердце не камень, а какое-то раздольное, титаническое пространство.  

Скоро гости ушли. Колдун смотрел им вслед, варящемся в дне, и тихо напевал сам себе:  

О покой наш небесный! Где ты скрылся с наших глаз?  

Ты нам обще всем любезный, в разный путь разбил ты нас.  

За тобою то ветрила простирают в кораблях,  

Чтоб могли тебе те крила по чужих сыскать странах.  

За тобою маршируют, разоряют города,  

Целый век бомбардируют, но достанут ли когда?  

Мужички  

– И благоухание всех персей Вселенной не заменит мне грозную радость боя.  

Так сказал Он возле военкомата Надежде и, отрыгнув пивным перегаром, вскочил в набитый мобилизованными автобус.  

Надя, с трудом сдерживая в голове слезы, поплелась на трамвайную остановку, чтобы ехать к маме домой. Ее мысли были суицидальны, а длинные черные волосы, похожие на конечность шимпанзе, трепал ветер.  

В трамвае девушка, не видя вокруг, размышляла о печальной женской судьбе. Волосы ее почти касались заплеванного, сального пола. И ее раздражали, хотя она не их алкала их истока, жадные хлюпающие звуки за спиной.  

Волосы начал кто-то бессовестно жевать.  

Только когда ее несколько раз дернули в затылок, Надя обернулась и застыла в ужасе. Двое толстых, похожих как близнецы, мужичков в клетчатых рубашках с коротким рукавом уже на треть поглотили ее гордость и сокровище.  

Мужички были добродушного вида, краснолицые. Сквозь ткань одежды у одного проступали большие соски.  

– Что вы делаете? – закричала Надя и рванулась прочь.  

Но мужички, крепко сжав зубами добычу, и не думали отпускать.  

– Ублюдки! Сволочи! – во всю глотку заорала Надежда.  

Мужички прекратили жевать, но зубы не расцепили. Они в молчании поднялись следом за девушкой. Та отчаянно шарила глазами по пассажирам, но никто, казалось, их не замечал. Люди были сдержанны и сонливы.  

– Вы что не поможете мне? Да какие же вы эгоисты! – взвизгнула Надя.  

В надежде отыскать кого-нибудь, кто спасет ее хотя бы на улице, она бросилась в открывшиеся двери трамвая. Мужички, как пара мопсов, потрусили следом за ней.  

Они трусили и хихикали, лукаво переглядываясь.  

– Твари вы – все мужчины. Ненавижу вас! Будьте прокляты.  

Надежда побежала прямо к мосту. И там, где свадебные замочки висели особо густыми гроздями, взобралась на перила и посмотрела в небо.  

Из-под розовых облаков выглядывала безразличная серебряная луна.  

Потом она посмотрела вниз. Там у камышей на деревянном помосте был белый домик для утки. Утка ходила вокруг него кругами и довольно крякала.  

– Шкура! – прорычала Надежда счастью птицы.  

Она обернулась и бросила уничижительный взгляд на веселых толстяков.  

– Теперь вы точно меня оставите.  

– А ты, – обратилась девушка к воинственному возлюбленному, – будешь вечно чувствовать себя виноватым за мою смерть.  

От страха Надежда бесновато рассмеялась и сделала шаг с моста.  

Ветер взял ее, как перчатка. Но едва он облек ее, жгучая нестерпимая боль пронзила голову девушки.  

Падение прекратилось, и Надежда повисла на собственных волосах. Мужички, упираясь животами в ограду, держали ее от смерти.  

Тяжело дыша, они втащили незадачливую самоубийцу обратно.  

Надежда сидела и плакала, царапая по лицу. Стал скапливаться народ. Прилетели воробьи, ожидая от толпы крошек.  

– А мне на все это наплевать, – крикнула Надя. – Жизнь и смерть – везде сплошное бессилие.  

Она поднялась и побрела домой.  

Дома – мама еще была на работе – она зашла в кухню, налила в три стакана абрикосового вина и достала черствый пасхальный кулич.  

– Угощайтесь, – бросила она мужичкам и сама выпила.  

Те стояли, неуверенно мыча, и щеки их от смущения зарделись. Один стал кусать губу, другой – теребил край своей рубашки.  

– Почему вы такие красные? Жарко, что ли. Я открою окно. А вы – мои гости. Можете меня по настроению изнасиловать.  

Она встала из-за стола, пальцы ее повернули оконную ручку, и в кухню хлынул шум транспорта. Надежда с удивлением поняла, что ее волосы никто не держит.  

Почти испуганная девушка оглянулась – на месте мужичков парили два белых голубя. Птицы сели на холодильник, курлыкнули в унисон и юркнули мимо Надежды на улицу. Перья задели ее ресницы. Затем голуби растворились в дне.  

Надя посмотрела на свои волосы. Возможно, все случившиеся – просто галлюцинация от нервного напряжения.  

Но концы волос были измазаны желтым желудочным соком. В них застряли кусочки плохо переваренной колбасы.  

– Ласково, – сказала девушка и выпила залпом стакан абрикосового вина.  

Убивать себя она не хотела больше.  

Дебилы (басня)  

В ясности что-то затрепетало. Это был ворон. Зажав в лапках мину-лепесток, он летел на Запад, чтобы сбросить ее во двор буковельского детского лагеря.  

Навстречу ему двигался другой ворон. Он летел на Восток. У него в лапках была силиконовая вагина-мастурбатор. Птица несла ее снайперше ДНР с позывным Мартышка. Пусть она, скучая в засаде, теребит ею свой монструозный clit.  

Вороны поравнялись друг с дружкой. Они переглянулись нежно и гневно, как поссорившиеся влюбленные.  

А внизу на земле пузатый отец учил прыщавого сына стрелять из пневматической винтовки. Мишенями им служили кошки и воробьи.  

Раз – и один ворон упал на землю.  

Два – и упал второй.  

– Разве я не умничка, папа?  

– Ты – настоящий мужик. Теперь метнись в ларек за пивандрием.  

Вдумайтесь же, дети мои, великое нечеловеческое добро, равно как великое злодейство неизменно падают жертвами толпы, склонной к развлечениям низменным и жестокости зашоренной. Рак мещанства пожирает в зародыше редкое и высокое. Потомство затмевает нам звезды. Человечество обречено. Это так.  

Как лишиться девственности в аду  

Хирург Бремер был полнокровен и большерот. Лицом походил он на голливудскую звезду Рона Перлмана, только волосы имел пышные и курчавые. Посасывая из жестянки сгущенное молоко, Бремер гладил рукой с коротко остриженными ногтями хрустальный шар на бронзовой треноге.  

В шаре безмятежно плыли смерти миров. Существа из будущего Земли – мерзкие химеры человека, демона и компьютера – корчились и сгорали в лучах взрывающегося Солнца.  

Некие левитирующие черви покрывались лиловыми цветами-паразитами. Исступленно черви рвали жвалами свою белесую плоть. В тщетной надежде спастись от смерти они заползали внутрь самих себя. Но, так или иначе, все растекались яркой жижей, из которой буйно выплескивались чудовищные растения.  

Слоистая реснитчатая кожа размером с Юпитер пожирала целые планеты и рассеивала их пылью, как рыба-попугай – переваренные кораллы.  

А после немыслимых зверств и ужасов, после гибели жизни и самой материи приходила, наконец, милосердная пустая тьма. Время останавливалось, и это блаженное, ледяное небытие длилось вечно и вечно…  

Безразлично, как идол, протрезвонил будильник, хирург Бремер открыл глаза и заторопился в клинику.  

Сны о пустоте еще наполняли блаженством его душу и уверенной легкостью пальцы, когда он стал за операционный стол. Перед ним лежал раненый солдат. Он дышал мирно и тяжело. Закись азота поступала в легкие. Губы под зеленоватой кислородной маской спали, как аквариумные рыбки.  

Живот солдата был изорван шрапнелью. Засохшая кровь и кусочки кала из разорванного кишечника налипли на пиксельную форму. Беднягу привезли прямо с передовой.  

– Начинаем, – сосредоточенно бросил Бремер двум ассистентам.  

Они разрезали ткань и промокнули живот тампонами с антисептиком. Несколько сгустков черной крови от давления выплеснулись через рваные дыры в коже. Судорожно трепыхнулась жилистая рука.  

Потом ассистенты отступили, и хирург, как ацтекский жрец, занял место над пациентом. Он взял скальпель и легко, будто поймал мотылька в кулак, вскрыл брюшную полость. Седое, бескровное мясо с желтой прожилкой жира ассистенты зафиксировали зажимами.  

Бремер провел осмотр. Кишечник был разорван мелкими осколками. Черные, они мрачно поблескивали, словно жуки в навозе, замершие под тенью лопаты дачника.  

Хирург стал удалять их все. Мир отстранился от него. Существовали только он и чужая жизнь, которую нужно было спасти. Наподобие того как прохожий поднимает с тротуара монетку, вышедшую из обихода.  

Вдруг кишки вспучились и пришли в движение. Бремер, утративший от собранности дар удивляться, пытался удержать их руками, но они извивались и сплетались между собой. Ассистенты отпрянули к дальней стене. Глаза их округлились под синими масками.  

Кишки продолжали меняться. Они сложились в остроносое лицо, увенчанное рогами из позвонков. Это было лицо демона.  

Губы его раскрылись и брызнули желчью.  

– Спесивый червь, думаешь, бездна не заметила, как ты на нее пялился? – забулькал демон. – Темная сила, к которой твои руки осмелились прикоснуться, требует платы за знание, что было ею открыто. Сейчас ты пойдешь со мной.  

Рот демона распахнулся шире. Запах гнили ударил в ноздри. Бремер отшатнулся и закричал. Но тяжелый вихрь уже втягивал его внутрь. Упершись руками в края стола, он секунду сопротивлялся. Затем медицинская маска, нательный крестик, даже волосы на голове, а в конце и зубные пломбы утонули в рубиновом зеве загробной твари.  

Сторукая горилла беспамятства скрыла Бремера звездным небом объятий.  

Очнулся хирург в аду.  

Красные зернистые валуны, похожие на очищенный от кожуры плод граната, окружали его. Бордовые небеса усеивали глаза, источавшие слабый свет. В ушах шумел плотный горячий ветер, как кипяток. Ветер пронизывали чьи-то крики.  

Бремер попробовал подняться, но когтистая рука прижала его к земле.  

– На колени, ничтожный смертный.  

Это был тот самый демон, чья голова возникла из кишок пациента. Он презрительно ухмылялся, как Алукард из «Хеллсинга».  

– Посмотри, к чему ты стремился.  

Существо схватило Бремер за рукав халата и вздернуло его на ноги. Оно было высотой в полтора человеческих роста. У него были широкие копыта, мощные мышцы и рога наподобие оленьих. Тварь сделала шаг и потащила Бремера за собой.  

Оказалось, что они находятся на возвышенности. Когда хирург приблизился к крутому склону, его взору открылась сплошная желто-серая масса грязных человеческих тел, визжащая и копошащаяся, словно личинки мясной мухи. Тела слипались и плавились. Каждый грешник пытался сохранить свою индивидуальность, но от невыносимого давления его плоть становилась частью чужой плоти.  

Над этим полем, уходящим до горизонта, будто в насмешку парили белые летучие мыши с жестокими женскими лицами. Они выхватывали из сутолоки случайного человека, поднимали его в небо, давая мгновение обманчивого покоя, а потом с силой бросали вниз, чтобы мучение стало в сотню раз нестерпимее после такого отдыха.  

–Хочешь туда? – рассмеялся демон.  

– Нет… пожалуйста, – залепетал хирург. – Помоги мне. Верни меня обратно.  

– Вначале ты окажешь преисподней маленькую услугу. Слушай, блевота лебединая! Ты хоть знаешь кто такой Джеффри Дамер?  

– Маньяк какой-то. Что за бред?  

Мощный подзатыльник когтистой длани поверг Бремера на гранатовые камни.  

– Маньяк, некрофил, каннибал, садист.. обходительный и приятный в общении человек. Работал на шоколадной фабрике. В аду Дамер занимает весьма почетное место. И знаешь – несмотря на все земные заслуги – у него ни разу не было секса по любви. Он девственник, можно сказать. И ты его этой девственности лишишь. Отдашься ему нежно и добровольно.  

Хирург потерял дар речи. Это было похоже на чей-то гнусный розыгрыш, но ужасы, которые он видел перед собой, придавали словам демона серьезность – смешную и отвратительную.  

– Покажи мне Люцифера, – вдруг выпалил Бремер.  

– Как смеешь ты, ничтожество…  

– Покажи мне Пустоту, которую люди зовут Дьяволом. Ту темную силу, что находится в центре этого кошмара.  

– Ты, кто спасает жизни, не имеешь права узреть Наполеона Ничто.  

– Я спасаю жизни не просто так. Человек – самая совершенная машина для уничтожения, которая мне известна.  

– К черту эту болтовню, – демон схватил хирурга за шиворот и встряхнул. – Дамер иди сюда. Сейчас тебе отсосут.  

Из человеческого месива поднялась беловолосая фигура. Неуклюже ступая по ворочающимся туловищам, она приблизилась к подножию холма и стала взбираться к его вершине.  

– О великая Пустота! – взмолился хирург. – Где твои благословенные тьма и холод? Счастье посмертного небытия оказалось ложью. Во Вселенной, получается, все заполнено и нигде нет ни капли покоя и тишины. Если ты существуешь, о Пустота, уничтожь меня. Распыли мою личность туманом снов по всей необозримой Вселенной. Взамен, я отдаю тебе душу, которой нет.  

Пустота ему не ответила. Только внедрила мысль.  

– Ваш ад слишком суетен, – ухмыльнулся Бремер.  

И демон как-то померк, сморщился от этой ухмылки, будто цветок, лишенный заботы.  

– Это твое темное измерение, – продолжал хирург, – всего лишь жалкие происки низших духов. Сети для недалеких умов, попавших в ловушку обиды и страстей. Только мой интерес… моя любовь к человечеству уничтожит, развоплотит мое сознание. А теперь, дурак, верни меня обратно в мир, где еще так много работы.  

По мере того, как Бремер говорил, демон становился прозрачнее. И сам ад стал напоминать пар от утреннего озера. Сцены насилия заволокла беловатая дымка, глаза в небесах закрылись.  

Из последних сил демон попытался сбросить Бремера со скалы, но тот перехватил его руку, а сам схватился за обвисающую кожу на животе. Он рванул ее и обнажил желто-голубоватые кишки.  

– В нематериальных мирах человек ограничен только силой своего воображения, – сказал Бремер и влез демону в живот.  

Хирург ворочался и полз по тесному лазу, его плоть умирала и обновлялась. Но ум оставался по-прежнему острым и твердым, как медицинский инструмент из закаленной стали.  

– У вас мальчик! – произнес дюжий акушер с улыбкой, словно веточка цветущей акации.  

Акушер поднял на руках новорожденного, который молчал.  

Который точно знал для чего ему дана жизнь.  

Не выходи из леса  

солнце – липовый цвет,  

борется с росинкой паук.  

Волк-оборотень встал на лапы, отряхнул шубку от древесной пыльцы и выплюнул на муравьиную тропку изжеванное детское око. Еще раз схватив челюстями размозженную голову, уже облепленную комарами, он с удовлетворением почти что мещанским потрепал тельце в желто-арбузном сарафанчике.  

Ненависть оборотня сочилась и сияла, как жаркое лето. За долгую жизнь великое количество двуногого отребья отправил он в душный грунтовой холодок. Лес его рос плотен и обилен ягодой. Звери не боялись зари, потому что с зарей не приходил охотник. Ручьи журчали с бережком чистым, как ногти опрятной барышни.  

Сам оборотень запамятовал уже, когда в последний раз принимал он облик человека. И имя, данное ему при рождении, забыл он. И возраст свой, и профессию.  

Сладко-унылая мука всемогущества превращала для него мир в мысль. Только мир этот бесстрашный, простой стал оборотню вторичен, и сам он стал для себя вторичен. Колкие, звенящие пузырьки ненависти поистрепались в ровное постоянное состояние.  

у солнечной поляны сотня имен,  

мохнатой лапкой жук-носорог  

подымает флаг Народной Республики Луны.  

Волк-оборотень спустился в овраг, заросший шиповником. Мшистые склоны текли у него под лапами жирным воском. По оврагу он вышел к реке. Около заброшенного причала напился воды – вязкой от цветов и неба. Воздух был тяжел и влажен, плеск волн заполнял все, словно картина.  

Большая бородавчатая жаба открыла желтые глаза. Она высунулась из тины, где было у нее гнездо, и тихо подплыла к волку-оборотню.  

– Мне снилась ядерная война, – проквакала жаба. – Государства, обращенные в пепел. Отравленные радиацией города. И мы – радостные, ядущие. Наши птицы будут петь в глазницах покойников.  

Волк зевнул, показывая черные губы.  

– Тебе бы скоро наскучило, о благородное земноводное. Может, лучше в этой жалкой жизни ничего не иметь, ни над кем не властвовать, ничего не знать, ибо все дары – суть проклятия. Скитался бы я червяком бездомным, не видел бы ни солнца ни тени, не знал ни добра ни зла, радости б не испытывал и о скуке не слышал.  

– Далёк ты еще от животного. Ох, далек! – булькнула жаба и скрылась в зеленоватой воде, брызнув перепончатыми лапками.  

От безделья волк стал грызть красную женскую туфельку, которую принесла вода. Он подвывал и скреб землю, открывая под тонким ковром трав залежь рыбьей чешуи. Вдруг волк зарычал и замер: дыбом поднялась на загривке серебристая шерсть, напрягись мускулы, и хвост напряженно вытянулся. В лесу ощущалось человеческое присутствие. Запах был стоек и характерен. Даже цветам такое не перебить.  

мелом спичечной тишины  

муравей обведет силуэт  

утопии, попавшей под поезд.  

В самую дремучую чащу устремился волк. Ненависть несла его через яры и лужи. Достичь, распотрошить, растерзать. Хищные киты-чужаки не избороздят гнилостное море золотого спокойствия.  

Когда запах терялся среди папоротников или душистых трав его вело птичье пение. Уже совсем рядом, уже различает он шум крови в венах, пульсацию сердца и трение воздуха о гортань.  

Волк лег в траву и пополз на брюхе к пригорку. За ним под соснами ощущался незваный гость. Вот вытянутая морда, посапывая черным носом, показалась из-за возвышенности. Глаза, как капли подсолнечного масла на жести, уперлись в наглеца.  

Точнее, нагл… нагл… это была девушка. Тоненькая и щуплая. С большой коротковолосой головкой. Наверно, еще школьница. Личико ее было бдительно.  

В руках нимфа держала изогнутый кавказский кинжал. Широкое лезвие бежало по ее коже, по невеликим грудям, вокруг напрягшихся сосков. Девушка ласкала себя оружием и сладостно стонала при этом.  

Слизнув с плечика каплю случайной крови, она достала из кошачьей переноски связанного карлика. Тот был смугл, курчав и щегольски одет; не плечах меховая шаль, пальцы его украшало золото. В руках малышки карлик забился и замычал. Кляп из бархатной ермолки мешал ему издавать членораздельные звуки.  

– Хочешь жить, похотливый отброс? – рассмеялась девушка. – Что ты сделал для Родины, чтобы жить? Как же, тебе удобно в наши жалкие времена. А знаешь, что бы сделали с тобой спартанцы или незабвенный дедушка Адик? Каждый сознательный гражданин должен заботиться о чистоте своей расы. При этом, впрочем, не запрещено немного развлечься. Ну, от сердца к солнцу.  

Она полоснула ножом по путам, карлик нелепо поднялся на онемевших ногах, пару раз смешно упал, а потом улепетнул в кусты. Он промчался в паре метров от волка, но даже его не заметил.  

Уверенно и улыбчиво девушка шла следом за ним. Ему было не скрыться на коротких ножках.  

Как тигрица, она играла со своей добычей. Как лодочка, грациозно преодолевала препятствия. Кружилась и танцевала. Карлик блеял еврейскую молитву и трясся в ужасе. Он пытался разрыть заброшенную барсучью нору и взобраться на дерево по плющу, но почва не уступала, а сучья под ним обламывались. Природа благоволит воодушевленным и ловким.  

В конце концов, клинок ревнительницы перерезал зобастое горло. Девушка слизнула с ножа горячую кровь и с презрением сплюнула на траву.  

Вдруг, будто после сна, она огляделась, и личико ее по-детски ненасытное выразило испуг.  

– Мамочки, где это я! – ахнула девушка. – Неужели, заблудилась.  

Она всхлипнула пару раз и рухнула на колени около трупа. Тут волк вышел ей навстречу.  

весь небосвод покроется  

горячим мехом радуги,  

смерть выдернут из земли скворцы  

и накормят ею своих птенцов.  

Что-то кольнуло волчье сердце, прогнав оттуда вторичность. Горе родной души пробудило в натуре зверя человеческое сочувствие. На языке его зажглось слово.  

– Зачем вы плачете, милая деточка, в этой лоджии рая? Поберегите свои золотые глазки. Пусть только слезы блаженства и торжества появляются в них – так луч луны озаряет безлюдье лесного замка.  

– Ты кто? – закричала девушка, приняв боксерскую стойку.  

– Я помогу тебе найти дорогу домой.  

– Правда? И какой тебе в этом смысл?  

Волк задумчиво почесал задней лапой острое ухо.  

– Хочу совершить странный поступок. В непривычных обстоятельствах человек всегда открывает в своей личности нечто новое. И даже мир становится для него немножко другим.  

– А ты человек, что ли?  

– Я волк-оборотень.  

Девушка секунду глядела на зверя настороженно, потом опустила руки, сжатые в кулачки.  

– Тогда я тебе верю. Ни в одном фильме я не видела, чтобы оборотни обманывали.  

– Да, мы честные.  

И они пошли вместе, разглядывая красоты. Чаща расступалась, терновник отводил колючие ветви. Начали нежно перемигиваться светляки.  

Девушка устала, и они устроились отдохнуть под густым дубом. Нимфа сняла кроссовки и шевелила пальцами ног.  

Тут откуда-то появились мыши и ящерицы. Они шли на задних лапках двумя праздничными процессиями и несли крошечные венки из анютиных глазок.  

Животные, щекоча шерстинками-чешуйками стопы девушки, надели венки ей на каждый пальчик и прыснули во все стороны, как стайка спугнутых звезд.  

– Как тут спокойно, знакомо и хорошо, – радовалась нимфа.  

– Этот покой стоит защищать. Ради него можно от многого отказаться.  

– Но я бы тут заскучала. Не хочу жить без борьбы. Долго нам еще идти. Очень волнуюсь.  

– Скоро опушка.  

Они снова пустились в путь. Деревья стали попадаться реже, всюду разрослась акация, и стали встречаться следы костров. Бумажный журавлик лежал около бульбулятора. В ушах зарокотали звуки автомобилей. Огни городской дискотеки плясали на темных тучах.  

– Эти места вне моей власти, – печально сказал оборотень. – Здесь людям еще позволено делать все, что они хотят.  

Его острый слух уже некоторое время различал чужое присутствие. Тяжелый запах табака и одеколона. Волк не боялся лесника или охотника. Он хотел вывести девушку прямо к нему, чтобы она снова не заблудилась. Сам он скроется в чаще и будет поджидать очередную жертву, которая осмелится забрести в его владения.  

Но честный и прямой зверь недооценил человеческую подлость.  

и поле около полустанка  

было испещрено кротовинами,  

на которые смотрел кто-то  

пьяный и голубой.  

Дротики со снотворным пробили мохнатый бок. Оборотень зарычал и крутанулся на месте. Серия прыжков привела его к кустам, за которыми укрылись обидчики.  

– Спаси меня! – закричала девушка, обращаясь непонятно к кому.  

Внезапно растительность выплюнула тенёта из стальной проволоки. Они оплели волка; зверь, задыхаясь и плюясь пеной, упал на лапы. Транквилизатор высосал из него все энергетические соки, точно подсолнух.  

Из кустов вышли дюжие, угловатые мужчины в серых мешковатых комбинезонах из толстой ткани. На руке выше локтя у каждого был налеплен розовый шеврон с надписью Avon.  

Волк смутно чувствовал через заполнивший голову туман, как его упаковывают в черный пакет, обвязывают лапы и пасть скотчем, куда-то тащат. Потом был запах бензина, рев мотора и долгое забытье.  

Очнулся он в стерильной лаборатории с головой, заключенной в пластиковую колодку, как на средневековых невольниках. Всюду был раздражающий белый свет. Перед волком находилась трёхъярусная аптечная тележка, уставленная хромированной медицинской посудой.  

В мерной чашечке, наполненной пудрой, волк увидел свое отражение. От ужаса от завыл и забился в тесной клетке. Зафиксированная над узилищем его голова стала приобретать человеческие черты. Но оборотень тут же прервал процесс превращения.  

Пасть оборотня была густо измазана губной помадой. Ресницы облиты тушью. Лоб и щеки выбриты и покрыты разноцветными кремами. Справа и слева от него тянулись ряды голов других животных, претерпевающих подобные мытарства. На них тестировали косметику.  

«Нет, – решил волк, – эти людские твари недостойны того, чтобы явить перед ними человеческий облик. Только зверь ответит им на их издевательства».  

Чересчур мерзким показалось ему человечество. Даже думать о том, чтобы пусть ради личного спасения стать на минуту частью этого адового стада, было ему отвратительно и стыдно.  

К нему подошел, хромая, высохший горбоносый старик в белом халате.  

– Уже пришел в себя, скотина. Это ты вовремя.  

Сопя и кашляя, тип вынул из картонной коробочки прозрачную ампулу, отломил кончик и набрал в тонкий шприц жидкость.  

– Сейчас мы будем колоть тебе ботокс.  

Оборотень был готов вынести все мучения до конца.  

До того момента, когда ему удастся освободиться.  

Как все  

В моей подмышке уснула фея. Возможно, она подумала, что я умер. Потому растянулась на мягких, длинных волосах, чуточку согнув ножки.  

Фея была тонка, юна, седа и пышноволоса. Прозрачные ее крылышки отливали цветом медного колчедана. Бедра плотно облегали пляжные шортики, сшитые паутинкой из цветков бузины. Груди были обнажены и белы, как кокон для паучьих яиц.  

Я открыл глаза, и она заметила, но не испугалась.  

– Ты все равно, что мертв, – прыснула фея. – Мне нечего опасаться.  

Чтобы доказать ей ее неправоту я попытался вспомнить всё хорошее, что со мной было – любовь, путешествия, искусство и красоту. Но то оказались какие-то далекие, смутные образования. Древние следы жизни, вроде строматолитов.  

Хорошее поблекло, изведанное, а плохое пусть и таит в себе искорку новизны, но прикасаться к нему не хочется.  

– Ведь у меня еще остается мое отрицание! – воскликнул я. – Мучительная, похожая на голод, надежда, что все вокруг иллюзия, кроме души. Моей да душ пяти-шести человек, с которыми было приятно поговорить.  

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – ответила фея.  

Она взмахнула руками, и вечерний туман засверкал серебряными жилками. Он уплотнился на месте передо мной, а когда рассеялся, я увидел загорелого мальчика с большими глазами и засаленными блондинистыми кудряшками. Заученно и тихо, как побирушка, мальчик заговорил:  

– Я ушел из дома, чтобы стать космонавтом, и поселился на территории заброшенной автомойки. Там и другие пацаны жили. Они нюхали клей и глотали семена дурмана, а для заработка по очереди ходили на железнодорожный вокзал. Обычно, вечером. За остовом сгоревшего локомотива, стоящего на запасном пути, они отсасывали у пассажиров. И когда наступил мой черед идти, я согласился не потому что умирал от голода – у меня еще оставались деньги – и не потому что я хотел почувствовать вкус пряного хуя во рту. Просто я понимал, что они правы, а я неправ. Их мелкие правды жизнь подтверждала, а своим правдам я ни в чем не находил отражения. Они умели выживать, и я должен был научиться. Моя мечта не имела выхода, грязь же покрывала окружение с головой. Стоило лишь вдохнуть, и она попадала внутрь, как воздух, а без воздуха, к сожалению, жить нельзя.  

Мальчик захныкал и стал царапать себе глаза. Незаметно закрылись к ночи поздние летние одуванчики.  

Фея, высунув между губ кончик язычка, азартно захлопала в крохотные ладоши.  

– Тебе нравится сосать, детка? – спросила она.  

– Вначале я очень злился на себя и свою судьбу. Но потом привык. Когда я сосу, меня нет. Я свободен.  

– Понял теперь? – фея взглянула мне в глаза. – Моцарт писал музыку с пяти лет, а наш маленький волшебный вафлёр в свои двенадцать постиг пустоту сознания. Ты тоже не плошай в чем-нибудь.  

Фея затрепетала крылышками и поднялась в воздух. Она полетела к кружащим около одинокого бука жукам-оленям и влилась в их хоровод, освещенная закатом. Малыш-вафлёр распался мириадами серебряных пузырьков, а потом они растворились в воздухе, как звон коровьего колокольчика.  

В уме моем царило смутное и рассеянное состояние.  

Чужбина  

Оксана, беженка с Донбасса, в голубом леопардовом платье сидела на бархатном песке острова Науру и ждала своего любовника. Теплые волны щекотали ей пятки, пальмы шелестели, как снайперский маскхалат. Грозное спокойствие околдовывало.  

Из кофейно-золотой закатной воды показался плоский червь турбеллярия. Формой червь напоминал гигиеническую прокладку. Оранжевый, с синей бахромой и толстыми короткими усиками.  

– Привет, мой щенок, – приветствовала его девушка кокетливо.  

Ноги ее раздвинулись, а трусиков на ней не было.  

Червь подполз ближе и стал тереться головкой о клитор и половые губы. Оксана издала стон, и пальцы ее впились в песок пляжа. Она начала рассказывать червю сказки.  

– Когда-то у всех звезд были куриные лапки, и они бродили по континентам наивные и хозяйственные. Но дети людей взяли кремневые ножи и ради забавы отрезали им их нижние конечности до колен. С тех пор звезды больше не опускались на землю.  

От любви к Оксане и ненависти к гнилому человечеству червь мурлыкал. Сказка ему понравилась, и головка заерзала бодрее.  

– Деревья раньше умели говорить с землей и небом, но язык их был неискусен и монотонен. Когда люди придумали музыку и стихи, вся природа замолчала, устыдившись своей ущербности. И нет в мире силы, которая снова бы открыла ей рты.  

Червь выпустил из пасти пупырчатый хоботок и проник в сокровенную Шангри-Ла. Слизь морского жителя, смешавшись с вагинальным секретом, капала на холмики пескожилов.  

– Всех самоубийц и террористов Иисус самолично забирает на небеса. Они – вспышка жизни и чистоты во тьме всеобщего прозябания. Крепкий угол бессонницы одного искупает тысячу лет дремы плюшевых мишек.  

– Сладкоголосая наяда, – раздался за спиной Оксаны мужской голос.  

Червь замер, готовый вступить в борьбу за самку. Девушка испуганно обернулась. К ней шагал американский моряк в белой парадной форме с золотыми нашивками на рукавах и фуражке с черно-золотым околышем. Шагал он невесомо и истерически, мгновениями присасываясь к земле, как аквариумный сомик.  

– Ангельская конфетка, – продолжил он, – Я тоже ненавижу человечество, как и ты. Я был готом, пока узколобый отец-реднек не отправил меня на службу. В мире людей нет моей душе приюта. Всюду плохо мне, кроме природы и мест умирания. Давай погрузимся на дно морское, только научи меня дышать под водой. Мы будем вдвоем против целого мира – человек и сверхъестественное существо. Как я рад что ты существуешь!  

Оксана поднялась и пошла ему навстречу, а червь отполз и завернулся в пену прибоя, недобро поглядывая на конкурента.  

Девушка обняла моряка, и тот растекся в улыбке.  

– Я тебе все отдам и все покажу, что хочешь.  

Их губы соприкоснулись, как спины гиппопотамов. Рука девушки прокралась под платье и извлекла на свет золингеновскую опаску.  

Бритва полоснула моряка в бедренную артерию.  

С воплями разочарования и угрозы он некоторое время бегал за девушкой по пляжу, но скоро от кровопотери лишился чувств.  

Тогда Оксана осторожно приблизилась к нему, нагнулась, расстегнула ремень и спустила штаны. Она подвела бритву под основание члена, отрезала игрушку и выбросила ее в лагуну.  

После чего вернулась к червю, прошептала ему на ушко место следующей встречи и отправилась восвояси, пока не прибыли копы.  

Всю дорогу до отеля ей грезилась железнодорожная насыпь, поросшая диким маком, и по блестящим рельсам сварочной искро́й неслись товарняки, груженные пачками «Артемсоли».  

***  

Я умер и стоял перед вратами новой жизни. Внутрь проплыла белая акула, прошмыгнул цветочный паук, гордой поступью вошел, казненный на электрическом стуле, маньяк-каннибал. Он окинул меня недоверчивым взглядом. Наверно, маньяк был одинок и искал друга.  

– Сколько ты сделал зла, дабы преодолеть человеческое и подняться на следующую ступень?  

– Я прожил мирную жизнь.  

– Возможно, ты часто фантазировал о насилии?  

– Я писал. В одном из моих рассказов герой пробивает дырку в черепе, а потом трахает себя в голову. Текст был посвящен любимой девушке.  

Маньяк закрыл глаза и упоённо осклабился. Руки его покрылись гусиной кожей.  

– Тогда пойдем вместе, брат, – сказал он. – На новом этапе существования мы родимся гигантскими анемонами и будем с помощью щупалец заглатывать корабли людей. Ночью, в фосфоресцирующем море ты доскажешь мне эту великолепную историю.  

Море  

Людвиг был обижен и умилён.  

В ботаническом саду перед кустом цветущего шиповника он жаловался копошащемуся кузнечику:  

– Я льнул к этой давалке пришиблено. Дарил ей дискотеки и серенады. Убирал в ее квартире и кормил какаду. Она не была холодна, но не была и знойна. Только небрежно прохладна, как грибной дождик. Она все от меня принимала, но ничем не одаривала взамен. Терзала месяцы и года. И я плакал в подвешенном состоянии. Стоило мне однажды нарочно пренебречь ею, не явиться на дружеское свидание – так хотел я проверить свою значимость для нее – но демоница лишь отмахнулась и сказала «какая мелочь». Подобного позора я не мог вынести. Я буду ей мстить!  

Кузнечик задумчиво жевал яйцо бабочки. Он тоже был непоколебим и прохладен.  

Со стоном уныния Людвиг отодвинулся от куста. В мозгу вертелась карусель ужасов. Он заманит ее в подвал многоквартирного дома и там истребит бестрепетно. Может, хоть это вышибет из нее эмоцию.  

Или даже при смертельной угрозе эта человекомашина будет сидеть в тик-токе и жевать вермишель.  

Неясно.  

Несносное спокойствие ее ужасает, как бездна Космоса.  

Людвиг вышел из сада под лучи солнца. Автомобили двигались, пел трамвай, грозя разине-бомжу на рельсах. Охранник при кобуре украшал бело-синими шариками вход в магазин хрустальной посуды. На искусственном газоне лежала собачья кака. Жара светилась от пыли и испарений.  

– Нет, – пробормотал Людвиг. – Я утоплю ее в бассейне горного санатория или лучше в святом источнике, бьющем из-под земли, колодезно-холодном, чтобы чуточку освежиться.  

Вдруг дорога зарокотала.  

Они появились неожиданно – адская кавалькада. Байкеры. Все в черной шипованой коже, в банданах или касках. Длинные бороды, пышные бакенбарды, суровые обветренные лица.  

Поток нефти пролился по яркой улице, погружая все в ночь и тайну. Удивленные люди вздыбились, оторвавшись от телефонов.  

Один из байкеров – кряжистый патриарх с пепельной разлапистой бородой, будто на груди у него сидел лицехват из «Чужого», – остановился около бордюра, напротив Людвига. За ним тащились по асфальту и гремели привязные цепями человеческие черепа. Из черного бокового кофра, украшенного выложенной из гелиотиса волчьей пастью, байкер вынул пухлый красный мешок и положил его себе на колени, развязал тесемки.  

– Иди сюда, дохляк, – позвал он Людвига. – Суй руку и вытаскивай.  

– Что вытаскивать? – опешил тот.  

– Ништякос, – широкоскулое лицо байкера расплылось в немногозубой улыбке. – Ты был послушным мальчиком в этом году?  

– У тебя там в мешке часом не гю́рзы?  

– Не ссы в компот. Тут все самое лучшее. Все то, без чего жить в принципе можно, но на самом деле нельзя. Редкие минералы, куколки жуков, мухоморные шляпки, немецкие ременные пряги, абсент, ягодные пудры и сборники поэзии экзотических стран.  

Людвиг несмело подошел и сунул руку в мешок. Что-то кольнуло его в пальцы. Он схватил это самое и вытянул бумажного журавлика.  

– Здесь еще какие-то иероглифы..  

– Это сложенная копия акта о капитуляции Японии перед союзниками. Позор и ненависть растворятся в пучине времени, а искусство наполнит легкостью солнечного ветра пустую форму ошибок прошлого.  

– Ненависть тяжка, – вздохнул Людвиг.  

– И от нее стоит отказаться – не из-за тирании добродетели, но ради личного комфорта, веселья и безмятежности. Грабить и убивать следует с легким сердцем.  

Некоторое время Людвиг переваривал смысл услышанного. Байкер, высоко подняв голову, смотрел вдаль.  

– Вы куда едете? – спросил Людвиг. – Подбросьте меня до моря.  

– Море? Там грязно после подрыва Каховской ГЭС. Холера и кишечная палочка. Побережье заминировано. Периодически к одесским пляжам прибивает трупы животных. Возможны человеческие останки.  

– Какая разница? Это все равно море.  

Байкер пропустил пышную бороду через пальцы. Мешок он спрятал обратно в кофр.  

– Залезай, зай, коли не трусишь.  

И Людвиг уселся на заднее сидение, вдохнул запах табака, бензина и горячей кожи. Мотоцикл взревел, а через пару секунд влился в черную орду.  

Они двинули далеко-далеко на юг.  

Муташа  

идея пришла под мухоморами  

Заброшенная свиноферма стояла на песчаной сопке около соснового бора. Ряд длинных краснокирпичных построек сплошь зарос борщевиком, снытью и крапивой. За гнилыми, металлическими воротами мирно впаянный в бездыханный озноб жары высился синий ЗИЛ. Муравьи захоронили сдутые колеса его сыпучими сугробами. Маялся, как висельник, в соснах ветер.  

Во время гроз в землю свинофермы, насыщенную ржавчиной, часто попадали молнии. Что и случилось прошлой ночью, а сейчас был полдень следующего дня, и Родион – кряжистый, рыжеватый тип с саперной лопаткой – обходил пожарище, причиненное небесной лапой. Он искал воронку – след от попадания – в почве мог обнаружится фульгурит, стеклообразное корневидное образование из спекшегося песка. Можно толкнуть за неплохую цену.  

Аккуратно выудив из земли образчик, Родион обмотал его пузырчатой пленкой и уложил в рюкзак. Чтобы спастись от палящего солнца, он решил спрятаться в одном из барачных зданий.  

Сеча лопаткой заросли сорняков, Родион приблизился к входу и замер – на фоне темного проваленного проема лежал завернутый в покрывало с розочками младенец. Был виден бледный его, морщинистый затылок.  

Младенец молчал. Родион осторожно повернул новорожденного на спинку. Ужас вспыхнул в лице мужчины. У найденыша не было лица, гладкая кожа не имела ни намека на глаза или нос. Рот правда присутствовал – во всю мордочку – безгубая, утыканная острыми желтыми в несколько ярусов зубами воронка, как у миноги.  

При этом одеяло сползло с тельца и стало ясно, что у младенца также нет ни рук, ни ножек, а только морщинистые, заскорузлые обрубки, наподобие слоновьих ног. В центре живота на месте пупка была глубокая щель, словно в банкомате.  

Почувствовав чужое присутствие, младенец зашевелил культями и стал пускать пузыри. Тело напряглось, покраснело, обозначились на головке темные вены, и из щели в животе исторглась стодолларовая бумажка.  

Родион, уже замахнувшийся лопатой, чтобы избавить жалкое создание от мучений, тут же унял оружие, медленно его опустив. С недоверием щупал он купюру, проверял на свет, и ни к чему не мог придраться – она была настоящая.  

Тем временем, младенец как-то привстал, поднатужился и прыгнул, впившись зубастым ртом в голень Родиона. Тот отшатнулся и снова хотел ударить, но вдруг из щели высыпался ворох стодолларовых банкнот. Как лепестки они разлетелись по утрамбованному свиному навозу.  

– Ах, мутант! – поскреб Родион лиловый жировик на скуле. – Зря тебя кинули. Знала б твоя мамашка…  

Он расстегнул рубашку и посадил младенца себе на живот. Тот впился зубами в плоть в районе солнечного сплетения. Клыки прокусили кожу, и денежный поток полился из чудовища беспрерывно.  

Насосавшись, малыш отвалился и засопел, спя. Богатства больше из него не пёрли. Родион выбросил фульгурит и плотно набил рюкзак валютой.  

Младенца он завернул опять в одеяльце с розочками и понес домой.  

Стал Родя кормить ребеночка своей кровью, а продукты его жизнедеятельности пустил в дело – заложил фруктовый сад из колоновидных деревьев. Чтобы не привлекать вредное внимание излишек денег Родион анонимно жертвовал в благотворительные фонды по борьбе с голодом и сексуальными бесчинствами.  

Мутантик сосал и креп. Становился больше, надувался и отращивал жир под подбородком, как бороду. Опекун голубил его, читал ему былины и осведомлял о политической ситуации.  

Связь их была теплая и глубокая.  

– Именно потому, что нам никогда не понять друг друга, – говаривал Родион, – по причине различной телесной конфигурации, мы с тобой Муташа стали столь близки.  

Много лет эволюционная драгоценность хирела под спудом провинции. Никто из соседей не знал о питомце, которого завел себе Родион. Ни один не прозревал подлинный источник его зажиточности.  

Но как-то раз спустился Родя в погреб, где держал Муташу, потому что от лучей солнца и высокой температуры покрывалась волдырями его нежная кожа. Уже не младенец был он, а крупный подросток – прожорливый и нахальный.  

В шрамах и мелких укусах весь, пошатываясь от слабости, спустился Родион в подземелье. И то что он увидел было ему одновременно светло и горько – Муташа лежал навзничь без дыхания, анемично-белый, покрытый красными капельками, как гиднеллум Пека (гриб).  

– Упился до смерти, – всплакнул Родион. – Так что кровь через поры вылезла. Бедняжка необузданный мой.  

Муташу похоронил он на полигоне по переработке бытовых отходов. И никто не знал, что вершина человеческой эволюции, идеально приспособленный для выживания в обществе организм канул бесполезно в nihil, не передав гены свои потомству.  

Осеняет отныне Землю печаль. И странствие нашего вида во времени будет бессмысленно и тоскливо, потому что шанс вырасти в нечто более совершенное, оно безнадежно профукало из-за эгоизма и недальновидности единственного своего представителя, у которого волею судеб оказался бесценный дар жизни.  

Родион вернулся домой, выпил водки с осетровой икрой и отправился в сад. Там было много работы, а об обреченности, которую навлек он на всех людей, Родя не знал и даже интуитивно не ощущал вины.  

C3H6O6N6  

Кожа балерины Терезы вырабатывала чистый гексоген. Мелкие, серебряные кристаллики расписывали морозными узорами изящные ручки, щечки, а также все остальное обнаженное или спрятанное.  

Тереза скользила свой путь, танцуя, с металлической грацией, щепетильно и плавно. Словно текущий по кукурузному волосу лунный луч. Она ничего не видела, кроме движений и преград. Её страшила перспектива задеть кого-то ушком, ногтиком, нечаянно оступиться, попав каблуком в кювет, и произвести взрыв. Так жила она во всем.  

Но приходилось ей нелегко.  

Люди театральной легкости чурались. Они находили в ее стиле нотки надменности, будто, кроме обычной, существует еще некая реальность блестящих, куда простому смертному, не отмеченному талантом, вход заказан.  

Сплетни окружали Терезу, как пенистое море – высокую нефтяную вышку в своей безмятежности похожую на медитирующего Бодисатву. Впрочем, не напоказ, в душе ей неловко было слышать из-за стены коварные шушуки соседей. Другие балерины говорили ей странные гадости в раздевалке, хрюкали и выпускали газы, но Тереза со всеми держалась приветливо и достойно, и ответы ее сверкали в воздухе – вежливые, стерильные.  

Совершенства ее побаивались, и, когда зубоскальничали, то только сзади либо издалека.  

Однажды в театр на танцевальную оперу, посвященную чернобыльским самосёлам, по билету, отданному подругой, которая из-за работы сама не могла присутствовать на пире духовной пищи, явилась Зоя – пятидесяти пятилетняя охранница дельфинария. Она весь вечер жевала спичку, была осеменена детьми, смуглая и кругленькая, как солнце.  

По мере того, как она наблюдала оперу, мрачное ее недоверие к искусству трансформировалось в любовь.  

После выступления румяные артисты вышли на поклон к зрителям. Им дарили букеты, шампанское и целовали в щечку. Зоя увальнем протаранила рафинированною массу, пробилась к Терезе и всучила ей пакет-маечку с килограммом редиса. Цветов охранница не имела, но перед театром как раз посетила рынок.  

– Люблю тебя! – проревела Зоя, перекрыв шум – Давай познакомимся ближе, крыска?  

– Нет, женщина. Простите. О нет!  

Тереза, от вынужденного совершенства даже не улыбнувшись абсурдности ситуации, вернула владелице килограмм редиса и осторожно, чтобы никого не задеть, юркнула за кулисы.  

Отныне влюбленная Зоя не брезговала ничем. Звонила в кассу, представляясь подполковником СБУ, и требовала контактные данные работников. Пыталась устроиться уборщицей. Выскакивала на сцену с немым упреком. Она не брезговала ничем. Стала подстерегать.  

Балерина отвергала ее ухаживания.  

Каждое утро и вечер бедная Тереза меняла маршрут. Незнакомцам не отвечала, а с коллегами держалась с напряженной прохладой, ибо вдруг они подкупленные шпионы. Подарки ни от кого девушка отныне не принимала, опасаясь вместе с шоколадной конфетой проглотить микро-камеру, и тогда тираническая ее воздыхательница сможет удовлетворять себя, глядя на прямую трансляцию из ее внутренностей.  

Впрочем, все перестраховки Терезы финально остались втуне. Будучи натурой тонкой и изобретательной, она и от других ожидала подобных качеств. Но Зоя – совсем иной психологический тип – и во сне не видела столь извилистых тропок. Ее методы были прямы и эффективны, как удар каменного отщепа.  

– Здоров, недотрога! – крикнула Зоя, когда Тереза выходила из театра после выступления. – Я тебя заждалась. А вот кушать хочешь?  

И она помахала в воздухе надкушенным бургером.  

Тереза остановилась, побледнела, губки ее задрожали, как реснички у инфузории, и она торопливым шагом перешла на другую сторону улицы. Игнорируя светофор, Зоя помчалась за ней. Охранница забежала вперед и остановилась перед балериной.  

– Обниму тебя, ненаглядность. Знаешь, много было у меня любовников и любовниц, но только ныне понимаю я истинный смысл того, что в отношениях я искала. Любовь – это не трепет, не так, чтобы запрету наперекор. Любовь – это покой. С тобой мне хорошо, как в тайге.  

И ее крепкие руки пришли в движение, словно губы трубного ключа.  

– Не трогайте меня вы. Пожалуйста, – взмолилась Тереза.  

Но редкое сердце слышит возгласы предмета своего обожания. Лапистые ладони сжали худые локотки балерины, потная туша пришвартовалась к ней.  

От этого касания, от хлопка кож морозный узор гексогена зажегся ослепительным пламенем и произошел взрыв, так что оторванная голова балерины подпрыгнула к облакам.  

В СМИ объявили о прилете русской ракеты. Было несколько жертв. Пипл это не взволновало и новость не завирусилась. Терезу никто особенно не искал – в театре решили, что она, скорее всего, сбежала со своей поклонницей.  

Но в реальности все оказалось куда трагичнее – неупокоенный призрак балерины поселился в дельфинарии среди касаток и морских львов, он корчил рожи дрессировщикам в зеркалах, поднимал неожиданные водовороты, запускал в бассейн икру черноморских мидий, колючим слоем нарастающих на кафельном дне и стенках, и дети, пострадавшие на войне, которым в качестве психологической реабилитации давали возможность поплавать вместе с китообразными злорадно давили моллюсков своими маленькими протезами.  

Куда в дальнейшем делся призрак неясно.  

***  

Едва я приземлился на этой планете и стал налаживать неолитическую ферму, как ко мне со всех сторон начали приходить животные. Мое счастливое одиночество оказалось нарушено. Волей-неволей, из сострадания их скуке и худобе пришлось каждому зверюге отвести определенное дело.  

Самые крупные таскали для меня воду, яркие давали перья для украшения моего звездолета, хищники добывали мясо, травоядные приносили охапки фруктов в мускулистых лапах. Каждый получал свою долю. Старательные и покорные существа.  

Только не за этим пробирался я сквозь глухую, липкую темноту. Мне хотелось спрятаться от жизни, а не стать ее тираном. Ведь чем больше у тебя власти, тем более пристальным и давящим становится власть над тобой. В форме банальной зависимости или прямого контроля.  

Так или иначе, я проиграл. Владычество над бессловесными тварями разбудило во мне желание улавливать человеков. А ведь именно от страха причинить боль в случае учреждения собственной тирании я и убрался в заполярную дыру космоса. Перед иными формами жизни у меня не было моральной ответственности. А человек – это то, как он ведет себя наедине с собой.  

Через некоторое время я очистился от страха и вернулся к ближним, движимый азартом насилия и миссионерства. Только уничтожая своей свободой свободу другого можно стать большим, чем ты есть, перепрыгнуть душный предел.  

На Земле я вступил в палаческий отдел одной ЧВК и судьба была ко мне благосклонна некоторое время.  

Токсичные отходы следует хранить на необитаемой территории  

Диггер Саллюстий в прорезиненном полукомбинезоне осторожно двигался по канализационному коллектору. Налобный фонарик освещал черную воду, покрытую у закругляющихся краснокирпичных стенок веселой пушистой плесенью.  

Нижнюю часть лица диггера закрывал респиратор, крепко прижатый к переносице клипсой. Колючие, холодные глаза ощупывали, мяли глиняный мрак, вытягивая из него пальцами луча доступные уму формы. Под ногами пружинил ил, плескался о колени медленный водоток.  

В спокойствии, в шипастой тиши блуждал Саллюстий по лабиринтам водосточной сети, изредка оставляя на поверхностях баллончиком аэрозольной краски монограмму своего имени, знакомую каждому члену сообщества подземных исследователей его города.  

Внезапно свет фонарика выхватил из мрака белый вытянутый объект. Будто воронье пугало, покрытое простыней. Пугало (очевидно, чья-то шутка) стояло посередине прохода. Долго тут пробыть оно не могло – его бы смыл вал воды, прошедший через коллектор после вчерашних дождей, и подтверждаемый влагой, впитавшейся в кирпичи до верхнего ряда, от чего они стали ярко красными, будто напоенные человеческой кровью.  

Пугало раскинуло руки и согнуло их в локтях под острым углом. Белый капюшон упал сам собой, обнажив лицо цвета ядовитой ягоды вороньего глаза. Саллюстий остановился, и ужас свил осиные соты в его душе.  

Дрожащей рукой он стянул респиратор на подбородок, в нос ударил запах тухлых яиц.  

– Кто ты? – выдохнул Саллюстий, не замечая вони.  

– У меня одуванчиковые соски, – прогремел замогильный голос.  

Костлявая рука развела края балахона, и канализацию тут же заполнил запах летнего луга.  

– Я твой призрак, – продолжило существо.  

– Я что – умер?  

– Умер не ты.  

– А кто?  

– Одним жарким одиноким днем ты маленький играл в компьютерную игру, где вел в атаку римские легионы. Вы штурмовали Карфаген. Ты специально приближал камеру, чтобы увидеть рубящихся человечков, их – растоптанных слонами и падающих с осадных башен. И вот посреди боя ты впервые кончил. Не податливая, гадкая женщина, а нечто великое, бессмертное вызвало у тебя оргазм.  

Диггер замялся; он закусил губу, порозовев щекой.  

– Было такое, да. Это и твои воспоминания тоже?  

– Разумеется. Я тот, кем был раньше ты. Сиреневый сквозняк эпохи солнечных царств. Та часть человеческого сердца, которую взрослые со временем теряют и куда вечно ищут дорогу.  

– Расскажи еще что-нибудь. Этот так приятно, если другой рассказывает тебе про тебя.  

– Когда первое твое любовное чувство рухнуло на все четыре копыта на скользком льду межличностных отношений, ты пошел после школы на берег водохранилища и, сидя на камне, фантазировал о смерти посредством утопления. Да, тебе было плохо, но сама мысль о самоубийстве являлась просто примеркой роли, взятой из образцов искусства. Раньше, на последнем уроке ты подумал, как это было бы красиво сидеть на берегу реки, смотреть на волны и размышлять о небытии, а после воплотил свой образ в жизнь. Убивать себя-то ты не хотел. Первая в ряду многих ложь самому себе, хотя главный предмет твоей гордости – это как раз то, что, не имея возможности быть искренним с людьми, ты компенсируешь это абсолютной искренностью с собой.  

– Мне больше понравилась первая история. Ты солнечный, но холодный.  

– Помнишь, как в магазинчике при школе ты увидел большой глобус с ценником 5 грн. «Дайте его» – попросил ты продавца и протянул деньги. Тут он рассмеялся, и все вокруг рассмеялись и в даже воздухе зарябили ольвийские дельфинчики. «Цена 50 грн. » – сказал он. Маленький нолик слева ты не заметил. У тебя как раз тогда начало падать зрение.  

Пальцы Саллюстия стал покалывать холодок. Изо рта змеился белый пар.  

– Я думал, у меня было счастливое детство.  

– Действительно? – улыбнулся призрак.  

– Я старался о нем не вспоминать.  

– Тогда идем дальше. Отец часто заставлял тебя смотреть, как он работает. Тебе же дела он не давал – разве что подержать какой-нибудь инструмент. Всему ты учился сам. А его советы только мешали. Мать старательно ограждала тебя от экскурсий с классом, ночевок, кружков, общения с теми, кто ей не нравился. Потом, когда ты повзрослел, они вдвоем обрушились на тебя – где твои друзья, девушки, интересы и цели типа «семья-машина-офисная-работа». Ты неудачник по всем статьям и из восьми миллиардов людей нет никого, кто бы был с тобой заодно.  

– Хорошо, – проскрежетал сквозь зубы Саллюстий. – Пусть все так, как ты говоришь. Но прошу тебя, замолчи, вития ебанутый!  

– Помнишь, когда ты не хотел надевать приготовленную для тебя одежду, мать падала на диван и рыдая, билась в истерике? Как все сказанное одноклассникам, становилось известным классному руководителю, а потом на родительских собраниях доносилось родителям и дома тебя били. Как стоило проявить чуть большую, чем другие, живость, это тут же оборачивалось конфликтом, где ты был заведомо в меньшинстве. Их мгновения опыляли улитки.  

– Сука!  

Чтобы дать выход гневу Саллюстий ударил кулаком в сырой кирпич. Ржавый штырь неведомо кем посаженный в раствор кладки вошел под кожу между костяшками указательного и среднего пальцев. С криком диггер отдернул руку и тупо смотрел на темную кровь, толчками бьющую из отверстия.  

Внезапно загробный вой сотряс свод коллектора. Призрак превратился в золотой вихрь. Сквозь нити цвета летнего дня мелькали крылышки бабочек, обертки конфет и жвачек, кроссовки в травяном соке и кнопочные телефоны.  

Одна из нитей одетая как растительными почками крохотными футбольными мячами метнулась в ранку и потянула за собой золотой остаток.  

На следующее утро Саллюстий отправился на работу в шиномонтаж. Выглядел он весь день крайне мрачно и отстраненно, то и дело давя в горле готовый вырваться безумный солнечный смех.  

молодость  

Бархатцы бились бандерильями.  

Пони-фашисты мочалили друг другу уши.  

Розовое, теплое тесто разевало от натуги слабенький ротик, понося и раболепствуя в зависимости от обстоятельств.  

Танцы таили в себе томагавки.  

За кинотеатром доброе привидение отрывало лапки сверчку.  

День за днём деревянный гроб яростной полезности каменел,  

и стояло незапятнанным депо снов.  

А где-то вдали от этой сумбурной давки росло дерево – смиренное и могучее.  

В нем текли медленные мысли и сгущались яркие ощущения.  

Под дерево свозили отходы, трупы и разный мусор.  

Яд пробил ему ствол, как радуга.  

Там образовалась гнилая брешь, в которую на зимовку собрались слизни, каракурты, амфисбены, а также прочие чудовища всех мастей и размеров  

(даже Линней бы потерялся в классификации).  

Они сплелись в тесный клубок и грезили свои преступные грёзы.  

Им было тепло.  

Их забота. Их доброта  

Жарким утром прыткие горожане, спеша на должность, городили себе судьбу. Пылили во славу неугомонного вида поливомоечные машины. В небесах что-то ветвился стыдливый облак. И как кошка, крался платан в расслабленном ухе у наркозависимого закладчика Лунтика.  

После недельного марафона бедный Лунтик устроился опочить на газоне около мясной лавки. Из глубоких, голубых глаз на личике изможденного ангела торчали, поблескивая игольчато, моховые айсберги намерзшего сна. Идти Лунтику некуда. Он беспризорник. Ему 13.  

И вот едва сомкнулись благословенные его вежды, и мир со всеми своими врагами и враками стал отдаляться, заливаемый умиротворяющим хаосом мыслеформ, чья-то рука принялась тормошить Лунтика за шиворот, тыкать в пупок.  

Он не хотел просыпаться, и тогда немилостивая длань хватанула его за волосы.  

– Ай! Что вы творите!? Ой! Вы... тётенька. Оставьте меня в покое.  

– Мальчик не спи тут. По улицам всякие ходят. А ты такой милый. Страшно.  

И плотная женщина в красном намысте прекратила экзекуцию утомленной безответности. В руке у нее был букетик роз. Из пакета, который она опустила на травку, несло кишками. Она пару раз погрозила кулаком неким воображаемым подлецам, потом погладила мальчика по шее, оросив лаской сквозь суровую мину.  

– Ты лучше дуй отсюда. Спать я тебе не дам. А то не ровен час... закинут в машину, расчленят в антисанитарных условиях и отправят в Евросоюз на органы для богатеньких старичков.  

С тяжёлой головой Лунтик встал с газона и поплелся куда попало. Люди текли, как сок из сжатого мяса. Нигде было не улечься из-за их неусыпных ног. Наконец, он нашел себе таки место на куче веток за серой постройкой дома социальной заботы. У дверей дома стояла очередь небрежно одетых граждан. Щетинистые военные и девушки с повязками благотворительного фонда отвешивали питание из алюминиевых бидонов.  

Лунтик врылся телом поглубже в ветки, подложил под голову мягкий сук. Но уже через миг влажные, щекотные мазки заставили мальчика снова открыть измученные глаза.  

Его облизывал бесприютный пёс. Пёс хотел дарить дружбу и доброту. Ради этого он был готов отгрызть голову.  

Лунтик сел очумело – пёс завилял хвостом. Лунтик толкнул пса – тот подумал, что с ним играют и принес поварешку. Лунтик попробовал встать – пёс ощущая отвержение зарычал, тяпнул его за икру, после чего отскочил, трусливо замерев вдали, и подвывал с раздражением и укором.  

Укуса Лунтик не почувствовал, а хмуро прянул в лучи. От бесчувствия он завернул в магазин бытовой техники; там медлительным инкогнито поблуждал и забрался в отсек духового шкафа.  

В шкафу Лунтик поджал к подбородку колени и глаза его стали щелками. Через матовое стекло приоткрытой дверцы проносились цветные тени, пела популярная богиня, кондиционированный воздух лобзал язык.  

В дреме мир поплыл миллионами разноцветных волокон, на которых качались рыжие орангутанги. Было томно и расклешенно. Тут едкий, тяжёлый свет резанул сквозь веки глаза, вонзился в сердце и упал в душу. Невообразимый крик "Какой красивый мальчик! " сжал мозг щупальцами безумия.  

Незримые руки выволокли Лунтика в полуобморочном состоянии на агору ядовитого сострадания. Случайные покупатели мяли жертву, их кукольного красавца, бросали в карманы ему монетки. Охрана окаменела поражена. Хотя Лунтик был одет плохо, окровавлен и пропылен, словно боевой прапор, трагические мазки только усугубляли привлекательность.  

Управление магазина вызывало по телефону полицию. Это страшное слово издалека привело Лунтика в чувства. Он увидел обеспокоенные лица и между ними светлую, дрожащую пустоту. Путаясь ногами мальчик ослеплено побежал, он оцарапал руку, силящуюся его обнять, кого-то оцарапал ещё и опрометью выкинулся на улицу.  

Заголосили автомобили, велосипедисты и пешеходы... темный, открытый люк со вставленной в него веткой поглотил Лунтика мягко, как океан. Там, в дивной, чавкающей пучине он привалился щекой к шершавой ржавчине, и земляная жаба схватила его за мизинец, вылезший через кеду. Наконец-то волшебное, святое и долгожданное...  

Врач скорой помощи приводила мальчика в чувство нашатырем. Ее брови были нарисованы, в скуле блестело золоторубиновое сердечко. Подле нее стояла пара патрульных с елейно-зверскими лицами.  

– Какой симпатяга, – сказал один, кивая на Лунтика.  

Другой молча достал зиплок с феном и держал его в пальцах – трепетно, словно цветок для мамы.  

Лунтик похолодел. Зиплок, очевидно, был извлечён умелыми ручками стража закона из его карманов, пока он валялся без сознания.  

– Твоё, – подтвердил догадку патрульный. – Жопа тебе ацетонная.  

Врач ткнула Лунтику в глаз тонким, серебряным фонариком. Мальчик сморщился и замычал.  

– Есть жалобы? Что-то тревожит?  

– Ууууууу. Отстаньте.  

– Все нормально с ним, – врач повернулась к патрульным. – Забирайте. У меня ребенок такого же возраста. Это для их блага. Сразу надо приструнить, чтобы глупости в ум не лезли. Делом занять правильным. В детскую колонию его. Для блага.  

Лунтика втолкнули на заднее сиденье патрульной машины, заблокировали дверь и привезли в отделение, по дороге прихватив бесноватого деда, устроившего танец семи покрывал на проезжей части. От деда несло мочой и водкой. Он пел шароварную песенку, наваливаться на Лунтика при поворотах и был хорош.  

В отделении полиции оказалось мирно и холодно. В окно скреблась хвоя голубой ели. Молодая полицайка – инспектор по делам несовершеннолетних – отвлеклась от компьютера и обратила на Лунтика добрый взгляд.  

– Как тебя зовут мальчик?  

–...  

– Где твои родители? Это они дали тебе наркотики?  

–...  

– Ты чего-то боишься? Мы только пообщаемся, а потом отпустим.  

–...  

– Не спать, когда с тобой старшие говорят. Отвечай, а то тебе...  

– Жопа ацетонная, – подсказал недавний патрульный и запил колой из двухлитровой бутылки глазированный пончик.  

Вопросы бежали темной, непонятной массой, как кочевые муравьи эцитоны.  

Наконец, полицайка притомилась. Она откинулась на офисном кресле, заложив руки за голову. Кресло скрипнуло.  

– Крепкий орешек. – и обратившись к патрульному-сластене. – Отведи его к нашему психологу.  

– Ага! Тот живо мозги мозги вправит.  

Кабинет психолога находился на втором этаже. Рядом с дверью стояла пыльная монстера, над ней был подвешен стенд с рисунками детей полицаев ко дню соборности.  

Психолог встретил их, радушно раскинув руки; он сверкал бриллиантово-каштановой бородой, был заряжен и попрыгуч. На стене за его спиной висела катана.  

– За что паренька взяли? – удивился он. – В фонтан какал?  

Патрульный ежово ухмыльнулся.  

– Нарик. И партизан. Ничего говорить не хочет.  

– Чудак-человек! – заорал психолог и ударил ладонями по столу. Зачем тебе наркотики? Вкушай легальные вещества. Попробуй сальвию дивинорум. От нее можно попасть в ад, а можно превратиться в диван. Попробуй аяхуаску. Ее Дима Комаров в своей программе пил и на всю страну показали. У нас же не рашка слабосилая, где джойнт блюрят. Попробуй мухомор! Попробуй гавайскую розу! Купи в интернете споровой отпечаток и вырасти кубенсисы сам! А как повзрослеешь, сразу иди на фронт, получишь ПТСР и тебе выпишут рецепт на медицинский каннабис...  

Тут сердце Лунтика, измаянное спидами, разорвалось от недостатка сна. Мальчик обмяк на стуле, и долгожданная темнота облекла его своей милостью.  

Психолог с час еще тараторил, не замечая трупа. Потом он вдруг на полуслове замолк, тревожно огляделся вокруг себя. В ушах у психолога гудела серая духота. За окном затухали сумерки.  

***  

Медовая ночь превратила лес в существо, полное веяниями и пространствами. Черные сосны и голубеющие прогалины. Салют без слов, новогодний взрыв тишины. Только шуршат падающей хвоей пальцы о клавиши. Духи, видения… ряды их сидят перед толстыми, похожими на сахарные головы, электронно-лучевыми мониторами и набирают на клавиатурах то ли программный код, то ли заполняют финансовую отчетность для передачи в государственный орган. Каждый – за крохотным столом из спрессованных стружек. И глядя на них, я вспомнил, что даже бог был создан по лекалам каменного ножа. Отсюда пошли все божества-орудия. Жаль, конечно, что их астральный начальник не удосужился снабдить подчиненных хорошими эпловскими макбуками.  

***  

и грезы, как копны сена: тихая, благочестивая жизнь,  

в меру радоваться, в меру грустить,  

бывать на природе чаще, ловить проблески иного мира,  

слушать музыку, выпалывать сорняки…  

(медовый дом, череп-небо)  

но реальность рассудила иначе –  

полицейскими водометами, вертикалью государства  

взяла их всех в оборот.  

в тяжелых машинах они сеяли белые яйца взрывов, откуда выплывала церемонная акула уничтожения, несли в карманах записывающие устройства, притворяясь братьями и богами, мыли в хрустальных озерах жирные волосы городов, и бесконечно играли в прятки слепые в черных деревьях.  

а когда жизнь выпила из них все, что содержалось в глазах и душах,  

им, безразличным, приоткрылись волшебные миры,  

армады духа витали над их постелями,  

пусть сами они были уже не люди,  

но мудростью своей приближались к травам,  

никто из них не проронил ни слова,  

никто не возбудил ни крохи тепла,  

а после осталось лишь равнодушие,  

и звездный огонь, заливающий светом  

клубящийся туман улиц.  

11. 08. 2023  

Галлюциногенная плесень  

Громыхали железом светящиеся аттракционы, текли, как клопы-солдатики, красные животы. Во всю мочь горланил клоун блатной куплет. Пухлый мальчик мечтательно метал ножи в точку. Верблюд под розовой попоной вез перепуганную вусмерть бабулю. И отовсюду лип разношерстный ломовой гам.  

При этом сонливость и тупость сковывали мое сознание. Окружающее было настолько ярко и велико́, что места для мысли практически не оставалось. Мраморные обломки плавали в черной жиже. Все равно, что плести венок из одуванчиков, оседлав на родео жизнерадостного бычка.  

Тем не менее, мысль одна жалила неотступно. Как заставить мир, отравленный знанием, и растоптанную опытом любовь вернуться в прежнее русло легкомысленного невежества? Как возвратить себе тягу к действию? Как заново научиться наслаждаться чем-нибудь еще, кроме обесценивающей насмешки?  

Стоит принять в незамысловатом алкоголе толику забытья и ощутить безопасный риск на первой попавшейся вращалке… Но даже при всей ничтожности своей, я человек, Око Вселенной, а не примат, бездумно тычущий пальцем в кнопочку удовольствия.  

Ах, силы у меня исчерпаны, я истощен коалицией поражений и не могу самостоятельно справиться с этим вызовом. Ум мой тащится за волей, как побитый цирковой ослик. Мои чувства – обездвиженные рыбы, слишком долго вдыхавшие воздух лжи и прочая.. прочая высокая хуебяка.  

Наведу-ка я, пожалуй, справки о любви в шатре у гадалки-женщины. Пусть она матерая и мосластая глядит в свой волшебный шар, метает кости и курит благовония. Пусть блестит с полки покрытый хохломой обезьяний череп. Пусть висят созвездия пузырьков в стеклянной банке с заспиртованными сиамскими ягнятами.  

– О благородная пифия, дай мне ключ от моей судьбы.  

Вяло тасует она карты, сплевывая на пол семена перца. Мир гадалке глубоко безразличен, и от нее поэтому у него нет тайн. И изрекает она слова абсолютно обычные, как у всех.  

Она видит в жизни моей эфиры. А потом лавры. Еще таинственную угрозу. Влияние какой-то ледяной планеты. Главное, не гулять на закате по улице, примыкающей к морю, и не собирать ягоды терна с фарфоровой зажигалкой в кармане.  

Я делаю внимательное лицо. Интересует меня не будущее, а вечное настоящее, бездонный день, царящий в душе.  

Снова выхожу я в толпу людей. По воздуху каплей пота уставшего пространства движется медленно пчела. Ничего хорошего. Пожалуй, единственная стоящая причина вступать в общение – это покупка книг.  

– Эй! – меня окликает усатый бычок в костюме древнего египтянина. – У меня есть кое-что лакомое.  

Я отворачиваюсь и достаю сигареты. Иду к выходу. Вот бы скорей оказаться дома. Толстокожие развлечения набили оскомину.  

– Хочешь побывать в аду? – смеется бычок.  

Он неповоротливо скользит следом. Глазки его зло и алчно поблескивают. В пальцах пляшет маленький пакетик, как изумруд.  

Разумеется, я опешил и тут же остановился. В преисподней я б отдохнул.  

– Что это у тебя?  

– Экстракт тропической плесени, растущей на панцирях странствующих черепах. Напыленный на хорошую индику. Достаточно одной затяжки, друг, и ты улетишь так далеко, что никто не сможет тебя достать.  

– В самую пустоту? В великое одиночество?  

– Именно туда. В дом любого живого. Это как камера сенсорной депривации, только мощнее. Полное сохранение ясности и остроты ума. Без желаний, грёз и обид. Друг, раскрепости свои рельсы.  

В общем, я взял у него немного сатанинского зелья и у себя в квартире перед полутораметровым фикусом Бенджамина сделал пару затяжек из бриаровой трубки.  

Стало безмятежно и пусто, как под мухоморами. Мир истаял, разрушенный темнотой. Приятное состояние вроде смерти. Потом появились образы – химеры, которые создавал беспокойный ум. Лики. Жертвенная любовь, любовь расчетливо-мещанская, любовь к кузнечику и жучку, мрачная и солнечная любовь, устойчивая и шаткая, напроломная и сочащаяся. И все эти оттенки рядились в миллион одеяний. Горящий экскаватор знания несся, меся ум.  

Я видел столь много, но все равно не понимал ничего. Какая любовь истинная, а какая ложная? Которая деструктивная, а которая имеет развитие? Все поворачивалось так быстро. Все имело в себе все. Не было ни малейшей трещинки, куда бы ни проникла любовь.  

А утром я проснулся, как оживленный труп. Ни о чем не думал, не беспокоился, не делал никаких выводов. И чувства былые стали несущественны, размыты. Как все в мире вокруг меня. Нет, не в силах человеческих понять и одну росинку.  

Так, ничего не понимая, развлекаясь мелочами, я буду ждать.