Писатели и их читатели.

Душный класс.  

Алгебра.  

Иксы, игреки и прочая лабуда.  

Девочки о чем-то хихикали на задних партах, а мальчики, как всегда, травили примитивные анекдоты и гоняли в карты, изящно спрятав их бедрами.  

А я, завернув рукава до локтей, скучал. Скучал безмерно.  

Еще смотрел в окно, ожидая, что в этом безвкусном, но величественном, урбанизме, в этих столбах многоэтажек, плесени кустов и круговоротах труб найду капризную дочку любого творца – вдохновение.  

Этот метафизический зверь все не может пробудиться.  

От этой неловкой, конфузной ситуации мне уже как-то неудобно. Я чувствовал себя выжатым, хотя и не писал уже больше двух месяцев. Ни строчки. Ни названия. Даже документа в Ворде так и не создал.  

Здесь я ощутил весь хомут этой невыносимой в своей парадоксальности иронии: устал от безделья. Оглох от внутреннего затишья.  

Я четко осознавал и часто себе напоминал тот факт, что я школьник. И моя литература – это проба пера. Неказистого и неуклюжего. От меня не требуют Толстовского размаха, Чеховского остроумия и чувственности Бунина.  

Меня хвалят за то, что у меня в прозе есть смысл. Хоть какой-то.  

Мне прощают всякое. “Главное – это мысли”, сказал мне один друг.  

– Кислый? – сверлила ворчливая математичка.  

Я, недоуменно хмыкнув, развернул голову к ней.  

– Что я сказала? – подловила она меня, своего любимого из юродивых учеников, штампованной фразой.  

– Я не слышал. – честно ответил я – Простите. Задумался.  

– Хорошо, Кислый. Будь внимательнее.  

Через пять минут я снова покосился глазами в окно и тихо хихикнул. Те, кто сидели спереди от меня, с вопрошающими взглядами проскользили по мне.  

– Чего смеешься? – интересовались они.  

– Ничего. Потом расскажу.  

“Потом”, на мое счастье, понятие растяжимое. Тем более, подобная их реакция – это, скорее, рефлекс, чем проявление живого любопытства. И к тому же никто не знает мою творческую сторону. Мой тайну, заключающуюся в том, что в декорации сумерек я строчу свою беллетристика, которая не настолько окупаема, чтобы компенсировать мои страдания от собственной некомпетентности и творческой импотенции.  

Я так радуюсь этому, потому что никогда не объясню им всю иронию, которую я разглядел в этой маленькой сценке с учителем.  

Когда я писал, то ощущал себя королем мира. Как писал Кобо Абэ (точную цитату не помню, но смысл примерно такой): “В мире, где все марионетки и всех дергают за ниточки, писатель, дергая за ниточки своих героев, чувствует себя меньшей марионеткой. ”  

И то, как просто и бытово осаждает “короля мира” сорокалетняя чванливая женщина, меня сильно забавляет.  

Но это лишь меньший из всех возможных признаков моей ничтожности.  

Я – неудачник.  

Величайший неудачник.  

За два года ни грамма признания.  

Я знаю, что признание – это тоже нечто метафизическое, что измерить проблематично.  

Как измерить признание?  

Количеством фанатов?  

Нет, потому что у тебя может быть миллионы бестолковых и глупых читателей, которые, как хомячки, готовы взять за щеку все, что ты напишешь, даже если в этом нет художественной ценности.  

Наличие национальных премий?  

Здесь еще сложнее, ведь часто награды выдаются не талантливым или трудолюбивым авторам, а актуальным, послушным и ручным, если так можно сказать. Тем, кто либо в очередной раз напишет про Соловки. Или тем, кто снова обсосет “Синего кита” или выставит чекистов уродами.  

Если это все и признание, то таким оно мне не сдалось.  

Однако наград, откровенно говоря, сильно хочется. Опять же, я в курсе, что это малодушное желание, но мне так надоело быть везде белой вороной.  

Это проклятие началось, как мне кажется. в конце четвертого класса, когда мне не удалось получить главный диплом за отличия в учебе. В тот день я разрыдался от горя. И, начиная с этого дня, любая моя деятельность будто обречена на провал. Чем бы я не пытался заниматься – все тщетно. Причем независимо от стараний, независимо от потраченного времени.  

“Та самый слабый в группе. ”  

“Твое выступление было одним из худших. ”  

И прочее.  

Сколько подобных формулировок я наслушался.  

И литература выглядит как мой последний шанс хоть как-то устроиться в жизни. Уж если не писателем мне быть, то можно попробовать редактором.  

Но история опять повторяется.  

Даже в самых фиглярских конкурсах, где кажется, что побеждают все, кто способен открыть Ворд, случались пролеты.  

Ох, а сколько этих конкурсов было. Не сосчитать.  

У меня нет представлений, как к этому относится. Что до меня вселенная жаждет донести? Что пора всё это бросить? Или что это испытание, которое нужно пройти, стиснув зубы?  

Как мне поступить?  

Пока учительница объясняла что-то про интегралы, моя голова скучающе, но не без груза всей внутренней тревоги, опустилась на руку. Как бы сказал бывший трудовик: “Кислый, ты там мозги что ли сушишь? ”  

– Простите за опоздание – врезал успокаивающей тишине по почкам Гена.  

– Входи, Чупакабрин.  

Ненавижу его.  

Как всегда, внешне лощеный. В плаще, когда на улице +25. В черной шляпе с огромными загнутыми полями, словно лепестки розы. Каждый жест – театр, каждая эмоция – пафос, каждое слово – патетика.  

Сам Гена утверждает, что он поэт и один из вестников нового “Серебряного века”.  

Однако, я слышал его стихи и, несмотря на замыленность моих глаз прозой, услышал в его стихах (низкопробных, конечно), скорее, отголоски раннего романтизма, нежели, например, футуризма. Хотя квадратность рифм отдавала кубизмом, а скудность содержания – примитивизмом.  

И сейчас он вел себя точно также, как и во все остальные дни.  

Развязной походкой, широким шагом он прошел в чащу парт и, воображая себя то ли пианистом, то ли Нео, откинул низ плаща так, что тот красиво взмыл в воздухе, и манерно воцарился за парту.  

Не успел он вынуть из потертого советского портфеля учебные принадлежности, как его руки сложились в замок и надменный взор устремился на доску. Хоть шляпа и скрывала тенью его лицо, я его себе прекрасно представлял.  

Плоский острый нос, словно камбала, вечно поджатые губы, будто он силой лицевых мышц нивелировал свой слабый словарный запас, и маленькие хитрые глазки.  

Первое время, насколько мне известно, преподаватели осаждали и развенчивали его эпотажный образ, но Гена настолько непреклонен, что позже вся коллегия педагогов сдалась.  

Поэтому на уроках он тихо сидит – и школа его не трогает.  

– А кто написал “Леди Макбет”? – спросил вдруг учитель.  

“Лесков” – ответил я про себя, но вслух столь очевидный факт высказывать не решился.  

Зато Гене решимости хватило…  

Он засверкал глазами, широко расставил руки, поставил ногу на парту и вскинув руку прокричал:  

– Пушкин!  

Я так и трахнулся головой об стол.  

Этот плюгавенький поэтишко даже не в курсе, кто написал “Леди Макбет”.  

– Да? – потупилась математичка. Литература, наверное, давалась ей тяжелее квадратных трехчленов.  

Меня разрывало изнутри. Хотелось биться головой об стол, чтобы лишь не думать о том, насколько этот мир мне показался ужасным в этот момент. Несправедливым, глупым, слепым.  

– Кислый, с тобой все хорошо? – обеспокоился педагог.  

– Все отлично! – выпалил я.  

В ответ она недоверчиво прищурила глаза. Однако допрос прекратила.  

Сместив весь гнев на кнопку автоматической ручки, я продолжил внимать знания об интегралах.  

***  

Перемена.  

Девочки воздыхали, как астматики, когда смотрели на Чупакабрина. А Гена с псведоинтеллегентынм снобизмом игнорировал их недуги.  

"Жрёте, миазмы, сушки!  

Ломаете русским душки! "  

Декламирова поэтишка, поджав губу так, словно он прятал в нижней челюсти жабу.  

И тут весь мой гнев забурлил, зарычал и быстро распространился во всём теле. Кулаки захрустели и закостенели, зудя от желания потереться об чьи-нибудь скулы.  

Ноги мои обрели самосознание и, несмотря на свежесть свежеобретённого разума, быстро осознали всю халтурность строк Чупакабрина, поэтому они двинулись к моему однокласснику. После примеру нижних конечностей последовали верхние и, когда расстояние между мной и Геной скоратилось до необходимого расстояния, побледневшие от злости пальцы потянулись к воротнику пальто. Я даже не заметил, как потягивание к ткани перешло к тому, что я держал за горло Чупакабрина, а на меня с изумлением смотрела Наталья Евгеньевна, наш завуч.  

***  

– Подумайте о своём поведении! – приказала завуч и ушла, хлопнув дверью.  

Меня и Гену оставили в затхлом небольшом классе, где самое интересной была пыль, что просвечивались в свете из окон.  

– Ох.. – выдохнул Гена, снимая щляпу – Как же душно в плаще! Наконец-то, его можно снять.  

Я собирался промолчать, но связки сами завибрировали в горле:  

– А зачем ты его носишь тогда?  

– Глупый вопрос, мой друг. Для образа.  

Такое откровение заткнуло мне рот.  

– Кто же так просто раскрывает свой образ?  

– А почему нет? – рассмеялся Гена, повесив пальто на спинку стула – Ты не из тех, кто растолкует об этом факте всему свету.  

"Проницательно. " – подумал я.  

Пауза.  

Я всматривался в спину Гене. Остыв и подумав, я начал замечать в нём нечто привлекательное. В статике Гена выглядел спокойным и обаятельно обычным. Поэтому я задавался вопросом:  

– Почему бы тебе не снять всю эту мишуру?  

– Без неё я никому не нужен. – обречённо ответил Гена.  

– Знаешь. – улыбнулся я – Лучше быть одиноким, нежели окружать себя пустыми идиотами. Словно ты рухнул в коробку с надувными куклами.  

– Падать в пустую коробку не сильно веселее. Куклы хотя бы смягчают падение. – остроумничал Гена.  

И здесь мне стало грустно. Все привыкли думать, что за личиной скоморохов и чудаков скрываются пустые люди. Но злая ирония в том, что эти чудаки как раз таки подстраиваются под пустых людей. Людей, мыслящих ярлыками.  

Наверное, где-то и смалодушничал, проявив высокомерие к Гене. Подозреваю, что именно по этой причине моё литературное творчество стагнирует. И пока я не отцеплюсь от наград и призвания, я дальше не продвинусь. Если я сам не стану лучше и добрее, чего ждать от моей прозы?  

– Может, будем дружить? – предложил я.  

– Хм? – нахмурился Гена.  

– Зачем нам эти пустышки? Уж лучше мы будем вдвоём, но наша дружба будет плодотворной и содержательной.  

Гена развернулся ко мне и задумчиво прижал указательный палец к губам.  

– Падать в коробку с металлическим манекеном? – продолжал он издеваться над придуманным мной образом.  

– Да. – выпалил я.  

– Звучит, как план. – добродушно улыбнулся Гена Чупакабрин, с этого момента мой лучший друг.  

***  

Подписывайтесь на группу в ВК. Там много всего интересного)  

https://vk. com/kislayaproza