Преображение

Кажется, я превращаюсь в животное.  

Не знаю, за какие грехи было ниспослано столь необычное и жестокое наказание, но несколько недель, а может, и месяцев, назад моя жизнь окрасилась в самый темный из всех существующих оттенков безнадежности. Началась моя трагедия с лица, с его преображения. С той чудовищной и загадочной метаморфозы, из-за которой от меня все отвернулись. С той необъяснимой и пугающей трансформации, опустившей меня в конце концов на карачки и заставившей ползать на четырех ногах.  

Теперь я путаюсь в разрозненных, туманных воспоминаниях, пытаясь найти первопричину своих бед, но думать и размышлять с каждым днём становится всё тяжелее и тяжелее. Изменения снаружи повлекли за собой и внутренние преобразования. Я замечаю, что мысли становятся скудными, а желания и стремления постепенно ограничиваются инстинктами.  

Когда появились первые признаки преображения, окружающие люди перестали видеть во мне равного себе, их отношение стало иным. Вместо приветствия – испуг или отвращение, вместо вопросов о самочувствии – удивление или брезгливость. В лучшем случае встречалось безразличие, а те немногие, проявляющие изначально сочувствие, в итоге стали презирать и ненавидеть меня. Ни от кого я не чувствовал поддержки, и, по всей видимости, не почувствую уже никогда.  

Теперь не могу ответить, что послужило первопричиной моего преображения. Внезапная, необъяснимая хворь, заставившая прикладываться к бутылке, или пристрастие к алкоголю, ставшее причиной болезни. На протяжении нескольких недель я ходил по замкнутому кругу, даже не пытаясь увидеть выхода. Жена и дети были вынуждены терпеливо волочиться за мной в отбрасываемой тени дурного настроения, а моё так называемое лекарство помогало слабо, давая временный эффект, и каждое утро я мучился еще сильнее, чем накануне.  

Тем утром я, открыв глаза после беспокойного, не придающего сил сна, как обычно окунулся в недомогание. Мозг, будто накаченный сжиженным газом, стремился разорвать череп изнутри, чтоб извергнуться горячей лавой сквозь образовавшийся на макушке кратер, а легкие, казалось, были набиты пеплом. От этого и дышалось тяжело, и сердце с трудом разгоняло загустевшую кровь, острой резью высказывая протест против моего образа жизни. Но главный неприятный сюрприз ожидал в зеркале.  

Моё лицо: квадрат подбородка, высокие скулы, мощные надбровные дуги и широкий лоб. Густые, чёрные, как смоль, волосы и глаза – две миндалины. В отражении всё, как и прежде, лишь нос и рот не такие. Неестественные и отвратительные. Не мои. Словно фотографию в паспорте кто-то в шутку испоганил ручкой, да только не смывается с тех пор рисунок, как бы ни старался тереть. Прижился и стал частью меня.  

Вместо носа овальная поляна на небольшом возвышении. Будто холм из крови и плоти, в одно мгновение срезанный острым серпом, и явивший миру нежно-розовый цвет. По краям и на склонах, как обгоревшие деревья, редкие черные волоски, а по центру – две ямы новых ноздрей, расположенных параллельно оси глаз.  

Верхняя губа исчезла, превратилась в безобразный бугорок огрубевшей кожи, приросший к носу. Прижмешь к ней нижнюю губу – прежнюю, не успевшую еще измениться – или проведешь языком и чувствуешь неприятную шершавость. Неприятную до желудочных спазмов.  

Дотрагиваться рукой до измененных частей лица было так же боязно, как прикасаться к вздувшемуся гнойнику, но я переселил отвращение и ощупал мерзкий нарост, чтобы удостовериться в реальности преображения. Сначала осторожно погладил то место, где раньше росли усы, а потом пальцы более уверено пробежали по покрытым редкой шерстью бокам носа и потрогали нежную кожу на верхушке. Хотя и носом с тех пор язык с трудом поворачивается назвать образовавшееся на лице безобразие. Не нос вовсе – свиной пятак.  

Такое необъяснимое изменение, казалось, должно вызвать смятение, ужас или панику, в крайнем случае, недоумение, но я отнёсся более чем спокойно. Может, грозившее увольнение беспокоило меня тем утром больше, чем невероятные изменения, а, может, мой воспаленный, истерзанный болью мозг отказывался принимать абсурдность происходящего. Я отреагировал на преображение так же, как если бы под глазом образовалась налившаяся лиловой синевой гематома, и с уверенностью, что через время нос примет прежний размер и форму, начал собираться на работу. Жена и дети ушли до моего пробуждения, поэтому я не переживал, что напугаю их своим видом.  

Я должен был выйти на работу в тот день во что бы то ни стало. Донести до начальства заинтересованность в занимаемой должности, и изуродованное лицо не могло помешать мне. Из-за болезни – хотя ни один врач не желал выдавать справку о наличие таковой – я и без того прогулял несколько дней, а в те, в которые все же добирался до рабочего места, мои потуги выполнять поставленные задачи представляли жалкое зрелище. Головокружение, трясущиеся руки и неспособность стоять ровно были не лучшими помощниками. Недомогание и слабость сделали свое дело, практически уничтожив мою репутацию, а еще один прогул мог стать фатальным.  

Полный решимости, я покинул квартиру, чтобы тут же столкнулся с непониманием и презрением окружающего мира. Проходящие мимо люди бросались недобрыми взглядами, на остановке никто не подходил ближе, чем на метр, а детей от меня закрывали своими телами их родители. Как будто не человек вовсе возле них, а опасное животное. В автобусе никто не сел рядом. Я пытался улыбаться, сочиться дружелюбием и шутить, но натыкался на отведенные в сторону глаза или на каменные, непроницаемые в своей раздраженности, лица.  

Такое же отношение обрушилось на мою голову, когда я переступил порог предприятия, на котором долгие годы трудился. Осуждающие покачивания головой, недовольно поджатые губы, неподанная рука во время приветствия. Пренебрежение слышалось в перешептывание коллег. Оно вгрызалось в спину, а по лицу били гнев и возмущение начальства.  

Я отчаянно пытался рассказать о своей болезни, но часть слов терялась в хрипении и повизгивании, которые вырывались из моей глотки. Изменившееся строение лица не позволяло придать оправданиям нужную форму. В ответ ни капли сочувствия, ни единого предложения помочь. Лишь упрёки.  

– Тебе многое и долго прощалось, – услышал я. – Но приходить в таком непотребном виде, с таким лицом ты не имел никакого права.  

Меня с позором выгнали.  

В расстроенных чувствах и недоумении я возвращался домой, невольно скашивая глаза, чтобы рассмотреть торчащий нарост. Его покрытую бурой шерстью грубую кожу. Его мерзкое шевеление при дыхании. Неужели всё из-за носа? Разве можно из-за маленького недостатка, из-за приобретённой неполноценности изменить отношение к человеку? Разве можно смешивать его с грязью? Каждый встреченный брезгливым передергиванием плеч, нервным цоканьем языка или желанием держаться как можно дальше доказывал, что можно. Но виноват ли я в произошедшем? Конечно же, не виноват! Не по собственной же воле согласился на чудовищное преображение.  

Возле подъезда дома, где проживал, я уселся на лавку, не решаясь подниматься в квартиру и не зная, как отнесутся члены моей семьи к новости об увольнении и моему внешнему виду. Терзаемый сомнениями, я ощупывал обезображенную часть лица и всё сильнее наполнялся отчаянием. Тогда же заметил, что зубы тоже преобразились. Клыки удлинились и загнулись, поэтому язык, не привыкший к изменениям, то и дело цеплялся за них, царапался и кровоточил. Оставалось лишь сплёвывать под ноги вспененную красноватую слюну.  

Соседи, что покидали свои квартиры в тот час, проходили мимо с холодными масками недружелюбия вместо лица, предпочитая делать вид, что не знают или не замечают меня. Одинокого, униженного и брошенного. Мало кто удосуживался процедить сквозь зубы хотя бы пару слов приветствия. Но даже среди осмелившихся на такой поступок невозможно было различить искреннего сострадания. В глазах – безразличие, в голосе – отвращение.  

И вдруг он – незнакомец.  

Как яркая вспышка в облачную непроглядно тёмную ночь.  

Как гром, разрушающий тишину отчаяний.  

Он первым заговорил со мной, но не как с уродом или преступником, а как с равным. Речь мужчины сложно было разобрать.  

– Софсемхгеново, да? – говорил он. – Вот и я мусяюсь с сфамогоутга.  

Создавалось впечатление, что его язык распух и с трудом помещается во рту. Однако мне, раздавленному необоснованным отношением общества, хватило искренности и дружелюбия, которыми лучились произносимые им корявые слова и фразы.  

– Я посфизус топой, блатифка, – сказал он. – Не пгротив?  

Конечно же, я был не против!  

В душе незнакомца пряталась тоска от недопонимания со стороны окружающих, похожая на мою. Я видел ту же болезнь в его глазах, видел что-то родное, нечеловеческое, обезображенное в чертах его лица. И всё это придавало уверенности, уверяло, что я не одинок в своём горе.  

Почему-то только тогда, уже после встречи с товарищем по несчастью, я вспомнил, что жена на работе, а дети в школе, и мои мучения под подъездом бессмысленны. Вспомнил и пригласил своего нового друга в уютное тепло квартиры, туда, где было ещё лекарство от наших бед. Где можно отметить наше судьбоносное знакомство.  

Потом были долгие разговоры о подлой несправедливости высших сил, о трагичности наших судеб, о безразличии и презрении со стороны тех, кто только чудом не оказался на нашем месте. Из беседы я узнал, что положение моего нового друга не столь плачевно, как моё. Его не выгнали с работы, когда он заболел. Об уважении и признании, как личности, правда, ему оставалось только мечтать, но, по крайней мере, на складе, на котором он трудился грузчиком, мирились с его болезнью. Ему платили и терпеливо относились к дефектам и недостаткам.  

Когда вернулась жена с детьми, я пребывал в приподнятом настроении, почувствовав себя нужным. Впервые за долгие недели. Но она не разделяла моей радости, лишь с отвращением и ненавистью вглядывалась в моё лицо. Дети плакали, прятались за её спиной, стараясь не смотреть в мою сторону, не смотреть на пугающее образование, заменившее нос. Эти родные люди оказались такими же бессердечными, как те, кто закидывал меня камнями ненависти и непонимания на улице и работе.  

– Сколько это может продолжаться! – кричала она. – Это выше моих сил. Я многое терпела, но ты гробишь себя и нас тянешь за собой. Посмотри, на кого ты похож. Посмотри на себя в зеркало.  

Я с отчаянием заметил в её глазах, что из-за чудовищного преображения, в котором не было моей вины, то чувство, которое раньше называли любовью, выродилось в ненависть.  

– Ты не человек, ты свинья!  

Она просто плюнула в меня этими словами, обвинила в предательстве и выгнала из квартиры, пригрозив полицией.  

И я ушёл. Не хотел тратить свою жизнь на тех, кто не принимает меня таким, какой я есть.  

С тех пор начались бесконечные скитания по подвалам и подворотням. Возвращаться в мир безразличия людей, которые не сталкивались с той болезнью, которая уничтожала и преображала меня, не хотелось. Понимания я искал среди таких же отвергнутых и брошенных страдальцев. И сколько их было на моём пути, безобразных и изуродованных.  

Один несчастный обладал позеленевшей, покрытой бородавками кожей на лице. Уши другого, казалось срезали лазером, оставляя два изуродованных отверстия, обрамлённых бугорками запёкшейся крови. Челюсти третьего вытянулись вперёд наподобие волчьей пасти, и из приоткрытого рта постоянно стекала липкая слюна. У четвертого вместо рук ― клешни, у пятого огромные, как яблоки, воспаленные глаза…  

Только в их отвратительных и пугающих лицах я мог увидеть сочувствие, увидеть человеческую личность. Видел ли кто-нибудь другой это? Не знаю. Но я видел. Видел в них своих братьев и товарищей. Самых близких, преданных, всегда готовых принять со мной лекарство и поговорить о жизни.  

Но однажды, когда мне стало совсем плохо из-за болезни и я не смог находить деньги на еду и лекарство, они отвергли меня, вытолкнув в объятия одиночества.  

Это было предательство.  

Удар коленом в пах.  

Словно сердце моё достали из груди, бросил на загаженный облёванный пол и растоптали.  

И они посчитали меня недостойным даже их убогого, опустившегося на дно общества. Что тогда говорить об остальных? О тех, кто разрушил мою жизнь, когда я оступился. О тех, кто почему-то считает себя нормальным.  

Теперь же мне остается лишь ползать на карачках по помойке и толкать своим свиным рылом пустые бутылки. Я уже не в состоянии подняться на две ноги и распрямить плечи. Мысли мои становятся скудными, а желания и стремления постепенно ограничиваются инстинктами.  

Кажется, я превращаюсь в животное.