Ювеналий Крупеников ---- Крушение, или 45/52, Часть первая

Моему семейству – с любовью  

Ювеналий Крупеников  

Крушение, или 45/52  

Конечно, не всё здесь является вымыслом, и, тем не менее, любые совпадения – случайны. ….  

Часть первая  

За „бугром”-1  

1  

Делегация прилетела в Женеву во второй половине воскресенья, в один из последних дней октября. Позади осталось море хлопот: утверждение персональных характеристик на партбюро, подготовка „объективок”, собеседование в райкоме партии, многократная корректировка обоснования на командировку, согласование технического задания в десятке инстанций, выезд в Москву по „красной” (правительственной) телеграмме, инструктаж в министерстве.  

Затем полдня пришлось потолкаться в агентстве Аэрофлота на Фрунзенской набережной, разыскивая забронированные билеты. Сначала их заказали с отлётом на день раньше, но затем, в целях экономии, перенесли отлёт на день позже. Поэтому нужно было учинить самый настоящий розыск. В кассовом зале делегаты увидели огромную очередь: свои билеты забирала многочисленная компания, сваливающая в эмиграцию в Израиль, и на одного только пассажира по фамилии Сатановский, стоящего перед делегатами, ушёл почти целый час.  

Когда авиабилеты, наконец, нашлись, в управлении кадров министерства была получена драгоценная справка о том, что в международную организацию направляется официальная делегация из таких-то и таких-то специалистов. В бумаге содержалась просьба (к кому надо! ) о всяческом содействии этой делегации, Но в самый последний момент, перед получением загранпаспортов и дорожных чеков, членов делегации срочно погнали в отдел ЦК, находившийся возле гостиницы „Россия”.  

Там, в новом безликом здании, нелепо смотревшемся на фоне старинных московских строений, пришлось полчаса ожидать в очереди на собеседование. Единственным приятным моментом было появление в томящейся публике популярной певицы Майи Кристалинской. В разношёрстном сборище, ошалевшем от скуки и нервного ожидания, сразу прошёл слух, что артистка едет с концертом в Финляндию. Кристалинская была стильно одета, с розовевшим газовым шарфиком на шее. Ёе галантно пропустили вне очереди. Потом партийная комиссия из трёх старых большевиков с энтузиазмом терзала делегацию нудными вопросами о Швейцарии, о Женеве, на какой улице и в каком году там жил Ильич, в каком кафе он любил работать и какие бессмертные труды сотворил.  

После этого душевного разговора, схватив такси, делегаты помчались обратно в министерство, так как рабочий день уже подходил к концу. Слава Богу, всё закончилось благополучно, а могло повернуться и по-всякому. Кто-то из ветеранов загранкомандировок говорил, что иногда паспорта и все документы привозили в аэропорт и вручали чуть ли не на трапе самолёта. На прощанье начальник управления внешних сношений министерства, персонально обращаясь к переводчикам делегации, Георгию Моршину и Марии Кириненко, сказал:  

─ И я вас настоятельно прошу, чтобы в этот раз вы никакой „Бурды” или „Трибюн де Женев” в Союз с собой не привозили!  

Оказалось, что „Бурдой”, как ни странно, назывался гламурный журнал европейской моды, довольно популярный в Союзе среди модных закройщиков, творческой интеллигенции и просто богемной публики.  

Затем были последние пробежки по Москве, чтобы прикупить пару банок сгущёнки и кофе, рыбных и мясных консервов, а также всего остального, что ещё могло приглянуться в большом гастрономе на углу улиц Дзержинского и Кузнецкого моста. Кроме того, выяснилось, что руководителю делегации, Фёдору Карповскому, приспичило покупать новый костюм, который еле-еле нашли на Сретенке за 190 рублей, вполне приличный для заграничного вояжа.  

Ночь, конечно, спали плохо. Вечером намучились с укладыванием чемоданов, дважды пересматривали служебные бумаги, вытаскивая и снова пряча их в новенькие портфели. Бегали к администратору за напольными весами, чтобы, не дай Бог, не пришлось платить за излишек сверх традиционных 20 килограммов, положенных для пассажиров эконом-класса. А ведь продовольствия на две недели приходилось тащить довольно много: 6 банок сгущёнки, 12 банок рыбных консервов, 1 кило сахара, 1, 5 кило сыра, 2, 5 кило колбасы, 7 пачек суповых концентратов, 5 пачек печенья и 3 буханки бородинского хлеба. Кое-что из личного барахла пришлось оставить в камере хранения гостиницы.  

Были сомнения и в отношении аккуратности московского такси. Поэтому и решили ехать в аэропорт чуть ли не за четыре часа до отлёта и заказали такси на 6:00 утра. Потом пришлось болтаться по залу Шереметьево-1 почти полтора лишних часа, ожидая посадки на рейс 265 Москва-Цюрих.  

Предъявив делегационную справку, таможню прошли без досмотра багажа. Но как ни прикидывали, чтобы не осталось лишних советских денег, всё равно у Егора Резчикова, даже после расчёта за такси, в отдельном кармашке бумажника сверх положенной нормы завалялись 40 рублей пятёрками. Обнаружилось это, к его большому удивлению, при личном досмотре, который им устроили на пункте контроля безопасности, причём, почему-то только им. Никакие ссылки на то, что это всего лишь пятёрки, т. е. казначейские билеты, не помогли, и пришлось срочно бежать в буфет – покупать две бутылки вина „Мукузани”. А у Фёдора Карповского обнаружился пропуск в министерство, с большой чернильной гербовой печатью, который, после небольшого скандала, заставили сдать под расписку и оставить в аэропорту.  

По случаю воскресенья лететь пришлось с пересадкой в Цюрихе; на прямом рейсе Москва-Женева, который выполнялся в субботу, обычно летала более привилегированная командировочная публика. Через сорок минут после взлёта началось кормление пассажиров, и, к своему удивлению, Егор увидел, что здесь за облаками даже предлагают красное вино. Да и покормили вполне прилично, хотя всё было миниатюрненько: и кусок варёной курицы, и салатик, и булочка, и пирожное, и кофе. Накормив народ, стюардессы стали толкать по салону тележку, предлагая импортную парфюмерию и заграничные сигареты. И на них даже нашлись покупатели, ну, не иначе, как зарубежные туристы или отечественные партийные функционеры. Те же интуристы дружно зааплодировали, когда Ту-154 после трёх часов полёта мягко коснулся взлётно-посадочной полосы Цюриха.  

Огромный цюрихский аэропорт поразил Егора как размерами, так и красочной рекламой, шумом и разноцветной толпой озабоченных пассажиров. От киосков с заманчивыми глянцевыми журналами на всех европейских языках, разнообразных магазинчиков, мини-маркетов с легендарными марками сигарет, бутылок виски, джина и мартини рябило в глазах. Егор не удержался и подержал в руках журнал „Elle” (Она) со сногсшибательной красоткой, не особо обременённой одеждой. Потом осторожно поставил его на стенд и поспешил на пересадку.  

И всё время, что они были на пересадке, особенно, когда двигались по бесконечным коридорам и переходам, Резчикова не оставляло чувство некоторого беспокойства. Ему казалось, что из многоплеменного потока вдруг раздастся возглас: „Егор! Как ты сюда попал и что тут делаешь? А мы ведь в Киеве так и не попрощались перед отъездом, как следует! ” Нехватало ещё „сцены у фонтана” или эскалатора на виду у всех прилетевших с ним трёх членов делегации. Потом объясняйся с Фёдором, а по возвращению в Киев – не миновать и „душевной” беседы с куратором из „Конторы глубокого бурения” (как институтские остряки в курилке, в роли которой выступала лестничная площадка между этажами, в шутку называли КГБ). Да и без партбюро здесь дело не обойдётся: ведь его совсем недавно приняли в партию, а у него, видишь ли, не то родственники, не то подозрительные знакомые за границей объявились! Ну, просто обнаглел товарищ Резчиков, в капстрану в командировку, видишь ли, попёрся!  

Хотя, какие это родственники? Ну, подумаешь, сестра жены! Но кто тут будет сильно разбираться в градациях родственных связей – врежут ему за обман партии по первое число! А потом Егор подумал, что семейство Котлярских уже давно должно быть в Израиле: ведь с момента их отъезда из Киева прошло уже почти около года. Поэтому появление свояка Александра и Аси, сестры его жены Дианы, здесь было маловероятным. Однако он вздохнул с облегчением только тогда, когда началась посадка на Женеву, и даже не слишком огорчился, что у него на пункте контроля безопасности отобрали перочинный ножик. Отдышавшись в салоне огромного „Дугласа” (8 кресел в каждом ряду! ), который через Женеву летел дальше в Абу-Даби (Дубай), Егор, забыв недавние страхи, с интересом наблюдал, как по салону, раздав миниатюрные шоколадки, в течение 45 минут полёта курсировали стюарды, бдительно приглядывая за разноплемённой публикой. А ножик, с многократными извинениями, вернула стюардесса, уже после посадки самолета в Женеве.  

В женевском аэропорту долго ехали на пешеходной ленте, формальные процедуры прошли довольно быстро: на паспортном контроле их паспорта откопировали и попросили предъявить обратные билеты. Багаж уже крутился на ленточном транспортёре, никакого таможенного досмотра не было, и делегация вышла в зал прилёта.  

Встретивший их сотрудник советской миссии быстро довёз и устроил делегатов в небольшом отеле „Дерби” (Derby) недалеко от площади Навигасьон (Navigation). На углу улицы Паки (Paque) вертикальная неоновая табличка указывала на отель „Бальзак” (Balzak), а перед окном своего номера Егор увидел сверкающую вывеску французской парикмахерской. Расположенное рядом летнее кафе было пустынным, а на столиках и в редких лужах лежали первые облетевшие листья платанов.  

Для Егора, привыкшего считать верхом комфорта министерскую гостиницу на Сретенке, всё в номере отеля „Дерби” было впечатляющим: и две широкие кровати, заправленные причудливыми покрывалами, и три акварели, изображающие бешеные скачки на ипподроме, и письменный стол с причудливой настольной лампой и набором фирменных почтовых принадлежностей, и телефонный аппарат с цифровыми кнопками, и цветной телевизор фирмы „Филипс” (Philips), качество изображения которого на всех 20 каналах, как оказалось, было просто обалделым.  

В лежавшей на телевизоре глянцевой табличке были указаны номера телефонов служб отеля, номера каналов телевизионных программ, а также правила пользования телефоном для вызовов внутри гостиницы, звонков по городу и по междугородке. Звонки внутри гостиницы были бесплатными, а номер телефона совпадал с номером комнаты. Егор привык к тому, что в Москве, когда ему в редкие моменты удавалось попасть в гостиницы типа „Юность” или „Москва”, номера телефонов не совпадали с номерами комнат. Делалось это для того, чтобы отдельные московские девицы, не обременённые строгой моралью, не могли позвонить именно в тот номер, куда скрылся заинтересовавший их мужик.  

Впечатляла и ванная, сверкающая никелированным краном-смесителем, с шикарной занавеской и красивыми пакетиками мыла, шампуня и шариками разноцветной ваты. Голубой унитаз перегораживала бумажная ленточка, а надпись на пяти языках сообщала о проведенной дезинфекции сиденья. Перед унитазом с блестящего держателя свешивался рулон розовой туалетной бумаги, а тут же на приступочке лежали ещё два запасных рулона. На вешалке в ванной висело шесть белых махровых полотенец разного размера, два из которых (о, ужас! ), оказывается, нужно было класть на пол, под ноги. На всех полотенцах красовалась вытканная рельефная надпись „Elysse”, очевидно, гостиница раньше носила другое название. Таких полотенец Егор в Союзе не видел ни в каких комплектах постельного белья, которые отдельным счастливцам доставались по профсоюзной линии. А уж то, что их будут менять каждый день, совсем было фантастикой.  

В небольшом кухонном отсеке имелась электроплита на две конфорки, мойка с разделочной поверхностью из нержавейки, а также холодильник марки „Sybir” (Сибирь). Напоминание о далёкой родине было своевременным, и Егор сразу же переложил в холодильник многочисленные консервные банки, сыр, колбасу и прочую снедь, освободив тем самым половину своего большого кожаного чемодана. Потом под морозильную камеру отправились бутылки „Столичной” и „Мукузани”. В кухонных шкафчиках он увидел всевозможные блестящие кастрюли и какие-то необычные сковородки матово-чёрного цвета. Тут же имелся набор различных тарелок, столовых приборов, рюмок и бокалов на три персоны.  

В прихожей во встроенном шкафу с зеркальной дверью, где в избытке было пластмассовых „плечиков”, Егор с комфортом разместил всю одежду и обувь. Наскоро приняв душ, он заглянул к своим коллегам и убедился, что и они устроились с таким же комфортом. Его коллеги уже успели перевести часы на местное время, удлинив воскресные сутки ещё на два часа. Фёдор притащил к Егору в номер часть своего провианта и с молчаливого согласия, которого он и не спрашивал, удостоил номер Егора чести служить их общей столовой. Он сразу же ринулся в кухоньку и через 15 минут приготовил к завтрашнему обеду какое-то пахучее варево.  

Уже стемнело, когда Фёдор с Егором решили пройтись по Женеве, даже Георгий с Марией захотели составить им компанию, хотя бывали здесь неоднократно. Ведь как тут упустить шанс выступить в роли бывалых гидов, наслаждаясь неминуемым удивлением и восхищением, которые обязательно должны проступить на лицах советских людей, впервые очутившихся в Женеве!  

По сравнению с Киевом, а уж тем более с Москвой, осень здесь отставала примерно на месяц. Было тепло и сухо, никакие свитера не потребовались, дождь, видно, был день-два назад. Знакомство с причудами капиталистического мира началось уже площади Навигасьон, где Георгий с видимым удовольствием показал Фёдору и Егору большой контейнер зелёного цвета с тремя большими круглыми дырами, прикрытыми резиновыми шторками. Как оказалось, сюда полагалась бросать бутылки, сортируя их по цвету стекла: белый, коричневый и зелёный. Но такая участь ждала лишь те бутылки, за которые при покупке в магазине не удерживался залог. Затем Георгий повёл коллег в небольшую лавочку, до поздней ночи торговавшую табаком, шоколадом, журналами, газетами, подержанными книгами и прочей мелочью. Тут Егор быстро нашёл интересовавшую его книгу на английском языке – „Крёстного отца” Марио Пьюзо.  

– Но я тебе настоятельно советую купить Гарольда Роббинса, – сказал Георгий, протягивая Егору карманного формата книгу под названием „79, Парк-Авеню”, на обложке которой красотка, сидящая на заднем сиденье автомобиля, держала в руках впечатляющий бокал. – Очень модный сейчас писатель, да и читается легко, а переводить его у нас ещё долго не будут!  

Егор подобрал ещё одну книжку, покупка потянула где-то на 10 швейцарских франков, деньги нашлись у Георгия от предыдущей командировки, и начало „отовариванию” было положено.  

…В последующие годы Егор очень часто заходил в эту лавку. Оказалось, что среди местного советского контингента она была довольно известна. Здесь можно было найти довольно интересные книги карманного формата в мягкой обложке за сравнительно скромную сумму, конечно, не новые. Новые книги стоили сумасшедшие деньги. Егору впоследствии удалось отыскать такие книги Роббинса, как „Торговцы грёзами”, „Одинокая леди”, „Мечты умирают первыми”, „Воспоминания другого дня”, „Пират”, „Камень для Дэнни Фишера”, „Наследники”. Затем его внимание привлёк Фредерик Форсайт с его „Дьявольской альтернативой”, „Псами войны”, „Переговорщиком” и „Днём шакала”. Далее были „Пары” Джона Апдайка, „Вечер в Византии” и „Богатый человек, плохой человек” Ирвина Шоу. Потом шла всякая „пузатая мелочь” по 50 сантимов: „Плоды мака”, „Охладитель”, „Последний перебежчик" и прочее; авторов этих книг Егор сразу же забывал после прочтения. Освоившись, он стал в последующих поездках даже привозить в Женеву и сдавать в лавочку книги на английском языке, купленные в Москве на проспекте Калинина, а иногда и приобретенные тут же, в этой лавочке. Старик-хозяин давал за них мизерные суммы, но даже любая дополнительная пара франков в Женеве никогда ещё советскому специалисту не была лишней. Через два года старик-хозяин исчез, вместо него в лавке торговал его сын, и возле кассы теперь лежала огромная немецкая овчарка, через которую Егор переступал с большой опаской. А советские аборигены в очередной приезд Егора в Женеву рассказали ему такую историю.  

В одно время в Женеве появилась банда (как утверждали, из африканских эмигрантов), которая под вечер налетала на мотоциклах и грабила мелкие лавочки, а потом быстро исчезала. Однажды налётчики нагрянули и в этот магазинчик. У старика-хозяина в кассе давно уже лежал припасённый пистолет, но воспользоваться им он не успел. Бандиты застрелили его при первом же движении, и, захватив около пятидесяти франков, умчались через узкий переулок в направлении озера. Говорят, их, в конце концов, всё-таки отловили, ведь со швейцарской полицией шутки плохи. Но с тех пор молодой наследник, помимо того же пистолета, держал в магазинчике и собаку. А уже лет через десять, на месте этого магазинчика Егор обнаружил какое-то туристическое агентство и с тех пор вообще перестал покупать в Женеве книги английском языке. Как раз к тому моменту в Союзе грянула перестройка, и читать здешние книги уже не было ни интереса, ни времени. Люди подписывались и взахлёб читали журналы „Новый мир”, "Москва”, „Нева”, „Огонёк”, даже журнал „Иностранная литература” не вызывал теперь былого ажиотажа. Каждую неделю в среду читатели толпились у газетных киосков, раскупая „Литературную газету”, а в четверг были рады, если удавалось достать экземпляр газеты „Московские новости”. Везде только и судачили о „Собачьем сердце” и „Мастере и Маргарите” Булгакова, про то, как „Ночевала тучка на груди утёса-великана” Приставкина, читали „Плаху” Айтматова, „Печальный детектив” Астафьева и многое другое…  

После покупки вся компания вышла к Женевскому озеру, прошла по набережным Вильсона и Монблан, подивилась причудливым платанам, которые были подрезаны так, что от стволов отходили лишь короткие одутловатые ветви, похожие на сжатые кулаки. Задержались делегаты около помпезного памятника-гробницы, где (по уверению добровольных гидов) с давних пор, не касаясь земли, комфортно висел в воздухе какой-то именитый покойник.  

На озере они посмотрели на белых лебедей-попрошаек, полюбовались помпезными яхтами и моторными лодками, до которых киевским „Прогрессам” и „Казанкам” было ой-ой, как далеко! Сделали широкий круг: через мост Монблан перебрались на другой берег озера и дошли до Английского сада, где на цветочной клумбе красовались часы с гигантскими стрелками. Их секундная стрелка лихо крутилась над разноцветным ковром. По улице Марше (Marche) вся компания прошла мимо универмага, прозванного „ближний Юнип” (Unip), постояла у витрин магазина „C&A”; затем долго всматривалась в цены на витрине магазина „Бон Жене” (Bon Gene), где простой с виду галстук стоил „всего лишь” триста франков; взяла на заметку универмаг „Гран Пассаж” (Grand Passage). У его входа в открытой металлической кассете лежали на продажу толстенные экземпляры газеты „Трибюн де Женев” (Tribune de Genẻve) стоимостью 70 сантимов. Надпись над кассетой предупреждала, что та находится под наблюдением.  

Прошли мимо всемирно известных банков, ярких витрин c гигантскими темно-красными швейцарскими ножами „Викторинокс” (Victorinox), вертевшими своими лезвиями, ножницами, отвертками и пилочками; посмотрели на элитную обувь и бижутерию. Увидели все мыслимые и немыслимые марки и типы механических и электронных часов, бижутерии, радиоэлектронной техники, ежеминутно сравнивая цены со своими финансовыми возможностями. Добрались до старого города и через площадь БельЭйр (BelleAir) повернули обратно. Наконец, с трудом передвигая ноги, самостоятельные экскурсанты доплелись до отеля далеко за полночь и завалились спать, поставив будильники в прикроватных радиоприемниках на шесть утра.  

А ночью Егору почему-то в деталях снились те неприятности, которые он пережил в командировке в ГДР два года назад.  

2  

Тогда в свою первую загранкомандировку он летели с Фёдором и недавно назначенным начальником института Иваном Викторовичем Королько. Командировка была частью плана сотрудничества между отраслевыми научно-исследовательскими институтами (НИИ). В аэропорту Шёнефельд их усадили в микроавтобусе со странным названием „Баркас” отвезли в отель „Штадт Берлин”, располагавшийся на Александерплатц, возле телевизионной башни. Фёдора с Егором поселили в двухместном номере, их начальник удостоился одноместного номера. Номера были рядом, на 23-м этаже.  

Попытка вскипятить чай с помощью кипятильников, хорошо знакомых всем советским командировочникам, с первого раза не удалась: вилка кипятильника в розетку входить не желала: оттуда торчал штырь заземления. Но Фёдор не растерялся: из своего чемодана он вытащил два изолированных штыря, одни концы зажимами „крокодил” подсоединил к кипятильнику, а другие – поодиночке сунул в отверстия розетки. Через пять минут вся троица уже пила чай, любуясь панорамой вечернего Берлина. Правда, берлинская вода, которую Егор перед этим чаепитием жадно выпил из стоявшего в номере графина, не понравилась, вкус её был какой-то непривычный до неприятности; казалось, что она отдаёт какой-то химией.  

Утром, когда они пришли к начальнику позвать его на лёгкий завтрак, тот открыл им двери со смущённой улыбкой:  

– А я тут, хлопцы, после душа вышел в комнату, и вот что получилось! – и глава делегации показал на следы, оставленные мокрыми ногами на ковролине. Следы были такие большие, словно ночью тут, в центре Берлина, на 23-м этаже, в комнате прогулялся снежный человек.  

– Да не переживайте, Иван Викторович, – сказал Фёдор, – пока горничная придёт убирать, все ваши следы исчезнут! Вы кофе будете пить или чай? Чай – индийский, а кофе – бразильский, но растворимый…  

– Ну, я, как в том анекдоте, – сказал Королько, – не знаете? Рассказываю! В церковный праздник зашёл поп в одну хату в селе, а хозяин угощает: „Чего, батюшка, налить – вина или водки? ” А поп отвечает: „И пива тоже! ” Давай лучше чай, не люблю растворимый кофе!  

На том же самом „Баркасе” делегацию отвезли в дружественный институт, хотя тут езды было на пять минут. Институт занимал длинное мрачноватое трёхэтажное здание, наискосок от него за дощатым забором виднелось красное кирпичное строение восстанавливаемой синагоги. У входа их уже ожидал директор, доктор Гепке, пожилой представительный мужчина лет шестидесяти. Он провёл гостей в свой кабинет, где Королько, увидав висевший портрет Эриха Хоннекера, шёпотом спросил Егора, „А кто это такой симпатичный? ” Гепке вызвал прихрамывающего пожилого переводчика, и началась процедура взаимного представления, обмена сувенирами, разговоры о погоде и предстоящей работе в рамках программы сотрудничества.  

Поездка эта была безвалютной: принимающая сторона оплачивала проживание в гостинице и выдавала суточные в оговоренных размерах. Всей киевской троице тут же в кабинете директора выдали положенные деньги. С марками ГДР Егор уже был знаком, но вот защитную полоску из фольги, вставленную в купюры с индустриальным пейзажем, увидел впервые. После этой приятной процедуры доктор Гепке за кофе, рассказал им, какими собственно проблемами они занимаются. Была обсуждена культурная программа визита и прочие подробности. Гостеприимные хозяева запланировали экскурсию по Берлину, культпоход в Стаатс-оперу, в пивную и в Пергамон-музей. Егор впервые услышал, что его, кандидата наук, здесь с уважением называют „доктор Резчиков”.  

Во время беседы Егор больше всего боялся, как бы Иван Викторович не пустился в разговоры о том, как он, в 1942-м году, в пятнадцатилетнем возрасте ушёл в партизаны. После такого рассказа, от Ивана Викторовича, живо всем интересующегося, вполне мог последовать логически верный вопрос, а что доктор Гепке поделывал в это же самое время? А не воевал ли он случайно на Восточном фронте? Но в первый день визита обошлось без экскурсов в далёкое героическое прошлое. Правда, на второй день выяснилось, что вот переводчик-то стал прихрамывать после того, как в довольно юном возрасте побывал на Восточном фронте. Полученное ранение позволило ему избежать более длительного знакомства с негостеприимной страной. После полугодичного пребывания в госпитале он продолжил свою службу уже во вспомогательных войсках, расквартированных в Польше. Так что времени для изучения русского и польского языков у него было достаточно, поскольку по своей природе он был довольно любознательным.  

Потом, уже когда Фёдор с Егором стояли в туалетной комнате института, переводчик сказал, что на следующей неделе он едет в Польшу, и не могут ли они разменять ему немецкие марки на советские рубли, которые там, в Польше, „ходят” с большим удовольствием. У Егора нашёлся лишний червонец, за который переводчик отвалил ему 32 немецкие марки. Они явно оказались не лишними, и по десять марок Егор отдал Фёдору и главе делегации.  

Дальнейшая работа проходила в отделе доктора Дунце, непосредственно отвечающем за программу сотрудничества. Начали с очередного обмена сувенирами, особенно приятным сюрпризом для хозяев оказался килограммовый пакет зёрен бразильского кофе. Стоил он тогда в Союзе всего 4 с половиной рубля, а в ГДР – чуть ли не 50 марок, т. е. в 3, 5 раза дороже. Доктор Дунце торжественно вручил пакет своей секретарше, и через пять минут в её комнате зажужжала кофейная мельница. Запах этого кофе потом висел в кабинете в течение всего времени совещания.  

Доктор Дунце повёл их в лабораторию, где с видимым удовольствием показал телефон-автомат для международной телефонной связи.  

– А в Москву позвонить с него можно? – спросил Иван Викторович у хозяина через переводчика.  

– Да, конечно! А какой номер?  

Иван Викторович дал ему на бумажке телефонный номер Юлия Ставинского, решив, что международный звонок к руководителю управления внешних сношений министерства не будет слишком уж подозрительным и крамольным. Герр Дунце вынул из кармана монету, вставил её в прорезь автомата и набрал номер. Через пару секунд он передал трубку Ивану Викторовичу, и тот попросил секретаршу соединить его со Ставинским. Как ни странно, но Ставинский был на месте и даже не сильно-то и занят. Во всяком случае, Иван Викторович успел бодро доложить ему, что делегация находится в дружественном институте в ГДР и работа идёт по плану. Этой информации для Ставинского, наверно, оказалось достаточно, так как глава делегации затем сразу же положил трубку.  

– Слышно было хорошо! – похвалил связь Иван Викторович.  

Доктор Дунце радостно кивнул головой и вынул свою монету из монетоприёмника. После осмотра лабораторий вернулись в кабинет гостеприимного хозяина, где на столе уже стояли миниатюрные чашечки кофе и тарелка с печеньем.  

Работа продолжалась. Фёдор, с видимым удовольствием вставляя иногда фразы на немецком языке, рассказал об основных направлениях исследований, которые велись в его лаборатории. Его информацию немецкие коллеги выслушали с интересом: Затем советскую делегацию ждал сюрприз: секретарша доктора Дунце по его звонку принесла пачку глянцевых журналов, буклетов и материалов одной западногерманской фирмы, очень известной в их отрасли. Эти материалы в дальнейшем регулярно стали поступать в Киев как приложение к отчётам по двустороннему сотрудничеству. Для Егора всё это было удивительным: ведь между ГДР и ФРГ шла яростная идеологическая война, которую можно было вечером наблюдать по телевизору. Правда, телевизор в номере показывал только программы ГДР; да и в радиоприёмнике было всего лишь несколько фиксированных радиовещательный станций, но накал борьбы хорошо ощущался. А здесь на совещании их немецкие коллеги предложили поддержать предложения западногерманской фирмы на очередном заседании в Женеве. Да, интересно, страна была расколота идеологически, но обе её половинки видели целесообразность в проведении согласованной технической политики. А до объединения страны оставалось ещё более десяти лет…  

Через полтора часа работы доктор Дунце объявил перерыв и пригласил советских коллег на обед в столовую, прихватив с собой свой индивидуальный набор из вилки, ножа, столовой и чайной ложек. Егор подумал, что рациональное зерно в этом есть: каждый потом моет свои ножи и ложки дома так, как считает нужным, а кухне – с плеч долой лишние хлопоты. Теперь надо было только надеяться, что им, всё-таки, не придётся есть руками. В столовой они все вместе постояли в небольшой очереди, которая с интересом на них оглядывалась, затем гостям на отдельных подносах принесли столовые приборы, белый хлеб, томатный суп, картофельное пюре с фрикадельками и компот.  

Освободились они где-то к часам четырём и в отель решили идти пешком, любезно отказавшись от знакомого „Баркаса”, благо февральская погода была тёплой, да и идти-то было недалеко. Они шли вдоль линии городской электрички, недалеко была станция „Фридрихштрассе”. Навстречу иногда попадались солдаты Советской Армии с чемоданчиками, на которых были изображены Бранденбургские ворота и крупная надпись „DDR”. Фёдор сказал, что местные русские остряки расшифровывали эту аббревиатуру как „Давай, Давай, Работай! ”. В воздухе носился лёгкий запах какой-то гари, на крышах и лобовых стёклах легковых машинах лежал налёт чёрной грязи. Удивительного в этом ничего не было. Как объяснил Фёдор, который здесь был уже в третий раз, Берлин отапливался, в основном, бурым углём. От этого чистота города сильно страдала. То и дело по пути попадались кучки брикетов бурого угля, сваленных возле домов.  

Но тут внимание Егора отвлекло другое обстоятельство: он почувствовал, что в животе начинается какое-то возмущение, и тот неторопливый темп, в котором они двигались по направлению к отелю, ему явно не подходит. Извинившись перед коллегами, он наддал ходу. Недовольство в животе нарастало в ритме крещендо, пришлось уже переходить на бег. Когда Егор ворвался в вестибюль гостиницы „Штадт Берлин”, для брюк Егора положение уже было угрожающим. Он заметил открытую дверь платного туалета и бросился туда. Там, в проёме двери, строгая фрау в стильных очках и ослепительно белом халате отсчитывала сдачу седому посетителю. И Егор вспомнил, что за пользование туалетом в ГДР надо заплатить 20 пфеннигов, эту удивительную для себя новость он узнал вчера вечером, когда регистрировались в гостинице.  

– О боже! – невольно вырвалось у Егора, который вспомнил, что сегодня в дружественном институте им суточные выплатили купюрами по 100 марок, – Я же тут до конца командировки буду собирать сдачу!  

И получив от портье ключ от номера, он через весь вестибюль в спринтерской манере рванул к лифту. Поскольку в отеле на чётные и нечётные этажи ходили разные лифты, то по закону „бутерброда” (который всегда падает не той стороной, что надо), конечно, первым пришёл лифт для чётных этажей. Теперь уже в буквальном смысле слова пришлось приплясывать, ожидая появления нужного лифта. Из живота раздавались грозные рычания, очевидно, томатный суп там не нашёл должного понимания с берлинской водопроводной водой. А Егор тревожно озирался по сторонам, боясь, что эти раскаты в животе распугают респектабельную публику. Но вот лифт наконец-то пришёл; он ехал наверх с издевательской медлительностью, явно не спеша к заветному 23-му этажу. Егору приплясывать пришлось даже в лифте, не обращая внимания на, в общем-то оправданные, косые взгляды соседей по кабине. Но это всё не шло ни в какое сравнение с теми последствиями, которые могли бы случиться в центре Берлина, в столице ГДР, в респектабельной гостинице, с советским специалистом, которого ещё час назад уважительно называли словом „доктор”! Наконец подтянулись к заветному этажу. Егор выскочил из кабины, как ошпаренный, дрожащими руками вставил ключ в замок, и, оставив его в двери, успел заскочить в туалет и разместиться на унитазе, не причинив своим пасхальным брюкам никакого вреда. Впрочем, в наступившие мгновения неземного блаженства, он уже об этом больше не думал.  

– Ну как, успел добежать? – ехидно спросил его Иван Викторович, когда вечером пришёл к ним в номер для чаепития, ставшего традиционным. – Сегодня тебе сала точно давать не будем, чего зря продукт переводить! Но я тебе хорошие таблетки дам, я всегда их вожу с собой, когда еду в другой город, ведь от воды очень многое зависит.  

После этого случая Егор без солидного запаса разнообразных лекарств – для желудка, печени, сердца и от гриппа – „за бугор” уже не „высовывался”.  

На следующий день пришлось поработать целый день, домой вернулись, когда стемнело. Фёдор с Егором приготовили всё к ужину и позвали директора. Тот появился с очередным куском сала и сказал:  

– Ну, хлопцi, вже iсти треба. Мне зараз позвонил переводчик и сказал, что в 20:00 зайдёт для консультации по составлению проекта протокола.  

С переводчиком они проработали минут десять, как в номер постучали, и Фёдор пошёл открывать двери. В коридоре у двери номера он увидел двух молоденьких школьниц с косичками. Они, к большому удивлению Фёдора, попросили разрешения зайти в ванную и вымыть руки. Фёдор объяснил это всё Ивану Викторовичу, и тот, тоже удивлённый, пожав плечами, разрешил. Переводчик всё это время молчал „как рыба об лёд” и, склонившись над листком бумаги, правил проект протокола на немецком языке. По поводу этого визита Егор с Фёдором ещё долго удивлялись, не зная, что и подумать…  

На третий день работа продолжалась до обеда, а во второй половине дня „Баркас” доставил их на Унтер-ден-Линден, откуда от стен монументального советского посольства киевляне начали осмотр Берлина. Первым делом подошли к Бранденбургским Воротам. За ними за бетонной стеной начинался Западный Берлин. Прямого проезда через этот контрольно-пропускной пункт (КПП) не было: Автомобили на малой скорости проезжали через своеобразный лабиринт из массивных каменных плит и останавливались перед пограничниками, вооружёнными автоматами Калашникова. О том, чтобы на большой скорости прорваться на Запад, не могло быть и речи.  

За стеной возвышался рейхстаг, его хорошо знакомый купол уже был восстановлен. Егор вспомнил, как лет пятнадцать тому назад, когда он был в Берлине по турпутёвке, рейхстаг угрюмо выпирал ржавым скелетом своего купола, стены и КПП ещё не было, и они, миновав Ворота и перейдя через мостовую, тогда пятнадцать минут для „понта” постояли в Западном Берлине.  

Повернув от рейхстага, киевляне остановились около легковой автомашины, на которой красовалась эмблема „Fiat Polski”, и с интересом стали разглядывать её; в Союзе с помощью итальянской фирмы „Фиат” начиналось строительство завода в г. Тольятти для выпуска автомобилей „Жигули”. Собирались их выпускать аж 650 тысяч в год, и вся советская пресса взахлёб толковала о „народном автомобиле”, предназначенном только для внутреннего пользования, для советских граждан. За границу, мол, продаваться эти машины не будут.  

Можно было ожидать, что советский собрат по внешнему виду не будет сильно отличаться от той модели, что они сейчас увидели. Осмотр автомобиля был прерван появлением подвыпившего мужчины, который, как потом выяснилось, оказался поляком. Тот подошёл к автомашине, сильно, от души, стукнул по капоту легковушки кулаком и на всю улицу Унтер ден Линден заорал:  

– Бляха хренова!  

Ну, на самом-то деле, он употребил более сильное славянское выражение на букву „х”, которое, очевидно, имело общий знаменатель в русском и польском языках. Иван Викторович, страстный автолюбитель, вступил с ним в оживлённую беседу, перейдя на украинский язык. После настойчивых приглашений пойти с ним выпить, которые не нашли должного отклика, поляк удалился, пнув лакированным ботинком заднее колесо машины.  

– А при чём тут какая-то бляха? – спросил Егор своего директора.  

– Так ведь по-польски металл называется бляхой, вот он и втолковывал мне, что металл на этой модели слишком хлипкий, да и проржавеет очень быстро, – ответил Иван Викторович. – я, думаю, на наших „Жигулях” всякую жесть ставить не будут!  

Рядом с посольством оказался русский книжный магазин, куда киевляне с удовольствием заглянули, а зайдя – ахнули, увидев на полках дефицитные в Союзе книги: тут были Андрей Белый, и Марина Цветаева, и Анна Ахматова, и Михаил Булгаков. Фёдор с Егором решили, что сюда обязательно зайдут за покупками перед самым отлётом.  

А потом недалеко от этого места, стоя на тротуаре спиной к движущемуся транспорту, Егор, увлечённый открывшимся видом, хотел было чуть-чуть сдвинуться на мостовую в поисках лучшей точки для фотосъёмки своим неразлучным фотоаппаратом „Зоркий”, как буквально на секунды опередив его, рядом, почти вплотную, на большой скорости промчался тяжело гружёный самосвал. Егор увидел, как из рук Фёдора на тротуар даже выпал портфель с бумагами, и только тогда осознал ту опасность, которая ему грозила – самосвал расшиб бы его в лепёшку.  

А потом, на старой линии берлинской подземки, им повстречался пожилой немец в кожаной кепочке, удивительно похожий на Вальтера Ульбрихта.  

… Да и в последующие визиты Берлин почему-то всегда выходил ему боком. Так получилось, что и приступ, не то сердечный, не то желудочный, его прихватил на прогулке в Сан-Суси, куда их повезли в порядке культурной программы; и лишнюю пару обуви при отлёте отобрали на таможне в аэропорту Шёнефельд – тогда в ГДР начались недоразумения с перестроечным Союзом. Отрадно, конечно, было отмечать здесь день Советской Армии 23 февраля в ресторане отеля „Невский” недалеко от пропускного пункта „Чарли” под звуки неназойливого аккордеона. Уже можно было дополнительно менять до 300 рублей и не дрожать над каждым пфеннигом; покупать в книжных магазинах советские книги, которые на родине нельзя было сыскать днём с огнём; заказывать очки из знаменитой цейссовской оптики – ну мало ли чего было интересного и приятного в Берлине, да вот как-то всё выходило не слишком складно. В последний раз ведь даже одну палку сырокопчёной колбасы отобрали на таможне…  

3  

Идею „шведского стола” отель „Дерби” явно не разделял. В маленьком зале рядом со стойкой портье, седая мадам принесла им завтрак, где каждому достался один круассан, булочка „бриош”, два конфитюра, два пакетика то ли сливочного масла, то ли маргарина, и один сырок. К названию завтрака на французском языке – „petit-dejeuner”1 – можно было относиться с некоторой долей и понимания, и юмора. Фёдор начал подбивать Егора, чтобы тот на своём слабеньком французском языке сделал попытку попросить для него дополнительный круассан, но Егор отказался, сославшись на незнание местных обычаев, и во избежание возможного международного конфликта предложил решить эту проблему с помощью знатоков-переводчиков. Попытка не была поддержана и заглохла. Но кофе был хорош, и Егора приятно удивили красочные пейзажи Женевского озера и Альп на крышках пакетиков масла. Один такой пакетик он даже прихватил домой в Киев в качестве сувенира; тот пролежал за стеклом серванта свыше 30 лет и стал своеобразным амулетом, которым жена Егора очень дорожила.  

Международная Организация, в которую делегация прилетела на двухнедельное собрание, располагалась на авеню Мотта и другой стороной выходила на улицу Вермонт. Этот район Женевы лежал за железной дорогой, и кратчайший путь к нему был через длинный изогнутый туннель, проложенный под железнодорожным полотном. Идти приходилось друг за другом по узкому тротуару, отгороженному от проезжей части стальным защитным барьером, каждый раз вздрагивая от оглушительного рёва автомашин и мотоциклов, стремительно проносящихся рядом. Потом Егор вспомнил, что на инструктаже в министерстве именно по этому туннелю ходить не советовали, во избежание, как подразумевалось, возможных провокаций.  

Международная Организация была специализированным агентством Организации Объединённых Наций и выглядела очень солидно, согласно своему значимому рангу. Перед её старым пятиэтажным корпусом стояло подаренное Советским Союзом известное творение Вучетича, изображавшее запуск спутника. Слева от корпуса вздымалась в небо стеклянная башня, в которой Егор насчитал 24 этажа и не был уверен, что не ошибся. Башня была построена сравнительно недавно, парадный вход её выходил на авеню Мотта, сюда же под небольшой козырек подкатывал „Роллс-Ройс” Генерального секретаря Организации.  

Внутри башни, сразу же у входа размещалось небольшое отделение банка „Юнион банк Суисс” (Union Bank Suisse), аббревиатура которого, UBS, потом всё время маячила в Женеве перед глазами. Здесь Фёдор, который к тому же был определен и казначеем делегации, обменял дорожные чеки на швейцарские франки и раздал их делегатам под расписку.  

Егор тщательно пересчитал незнакомые купюры, сверяясь с бумажкой, которою каждому дали в бухгалтерии министерства: за каждые сутки (день приезда и день отъезда – один день) полагалось получить по 42 франка и 47 сантимов, которые Георгий Моршин в шутку назвал „сантиметрами”. За две недели получалась довольно приличная сумма при тех ценах, которые они вчера видели в витринах магазинов. Кто-то из бывалых командированных утверждал, что суточные в Швейцарии по сравнению с другими странами были гораздо выше, и это всё из-за того, что в Женеву из Союза косяком валили различные делегации высокого ранга, в том числе, и для ведения переговоров о разоружении, тянувшихся уже который год.  

…В последующие годы Егору уже самому приходилось выполнять казначейские функции, и занятие это было очень ответственным и довольно муторным: раздать коллегам положенные деньги, заплатить за всю делегацию за проживание, не остаться в накладе, чтобы потом не рассчитываться из своего кармана. Перед глазами сразу возникали надпись в бухгалтерии министерства: „Мелочь не привозить! ”, и предупреждение, что перерасход валюты оплачивается советскими деньгами в десятикратном размере. Как это было связано с курсом валюты, который по первым числам каждого месяца печатала газета „Известия”, Егор понять не мог, пока на одной меняльной лавке возле женевского вокзала Корнавин, среди прочих долларов, фунтов стерлингов и немецких марок, не увидел изображение советской 25-рублёвки, за которую давали здесь всего-то около трёх франков. И эта двойная валютная бухгалтерия тогда его очень поразила...  

Много изменений потом прошло с той первой поездки: и отделение банка перебралось в соседнее угловое здание, и вместо чеков стали давать сразу всю сумму в швейцарских франках или в долларах США, и суточные подросли на 7 франков. А в Башне организации вместо отделения банка разместилось бюро, которое бойко торговало международными стандартами, издаваемыми на 6 официальных языках. Эти стандарты и руководства вот уже который год Организация разрабатывала и утверждала на своих собраниях в многочисленных Исследовательских комиссиях...  

В просторном вестибюле Фёдор из пяти лифтов, наконец, выловил тот, который направлялся вниз, на отметку „минус-2”, и Егор с коллегами очутились в роскошном холле, в котором уже прохаживались участники собрания, повесив на груди небольшие таблички с указанием страны и своей фамилии. Справа от лифта Егор с удивлением увидел два копировальных аппарата „Ксерокс”, на одном из которых высокий курчавый африканец проворно копировал толстую красную книгу; рядом с аппаратами стояла объемистая коробка белой бумаги формата А4. Представить себе, что вот так свободно можно подойти к аппарату и в считанные секунды самому размножить любые документы, Егор никак не мог. В своём родном НИИ, который сотрудники называли „конторой”, для размножения любой бумажки нужно было сначала заполнить отдельный бланк, получить кучу согласующих подписей (включая спецотдел), а потом в отделе техдокументации (постучав в обитую железом дверь с узким окошечком) долго упрашивать хмурую пожилую лаборантку, чтобы копию сделали хотя бы через час. А тут эти ксероксы он потом увидел в коридорах на всех этажах Организации.  

– Пошли регистрироваться, – сказал Фёдор и повернул налево к стойкам, к которым уже выстроились несколько небольших очередей.  

При регистрации им вручили таблички с их фамилиями и странами, указали номера ячеек, где будет откладываться наработанная на собрании документация, а также выдали так называемую карт-франтиш. Фёдор объяснил Егору, что эта карта даёт право на 6 минут телефонного разговора в неделю с домашним телефонным номером в Союзе; при желании, 6 минут можно разбить на два 3-х минутных сеанса. В указанных ячейках уже лежали документы белого, голубого и оранжевого цветов.  

– Ну, нам наверх, – сказал Георгий, и они с Марией исчезли за узкой дверью, за которой к кабинам переводчиков поднималась винтовая лестница.  

А Фёдор с Егором через широко раскрытые массивные резные двери из какого-то благородного дерева вошли в ярко освещенный зал с длинными рядами столов и голубых кожаных кресел. Зал был разделен центральным проходом, который вёл к подиуму. На подиуме возвышался длинный стол с табличками с надписями „President”, „Vice-president” и „Secretary”. Всё это солидно смотрелось на фоне мраморной стены хоть и какого-то банного оттенка. На столах зала в соответствии с алфавитом французского языка были расставлены таблички с названиями стран. Рядом вытягивали свои шеи микрофоны, против каждого кресла лежали наушники, толстые блокноты и карандаши. По обе стороны над залом нависали стеклянные кабины переводчиков. Под левым рядом кабин, которые уже были освещены изнутри, размещались таблички с надписями „english”, „francais”, „espanol”, „русский”, а далее следовали китайские иероглифы и арабская вязь. Из „русской” кабины киевлянам уже приветственно махали Георгий и Мария.  

От кабин влево тянулось большое красивое зеленоватое панно в японском стиле, с характерными утёсами, водопадами и изогнутыми соснами. По соседству, уже за спинами делегатов, над входом в зал, за широким стеклом располагался отсек, в котором, как потом узнал Егор, сидел тонмейстер – человек, включавший и выключавший микрофоны делегатов по указанию председателя. Потом, в процессе очередных модернизаций и неумолимой экономии средств было куплено и установлено новое оборудование звукофикации, надобность в тонмейстерах отпала, микрофонами стали управлять сами делегаты, получив согласие президиума.  

В последнем ряду справа Фёдор с Егором нашли стол с табличкой „UdSSR” и там на креслах поставили свои портфели. В предпоследнем ряду перед ними уже сидели два делегата от Соединенного Королевства, с которыми Фёдор и Егор вежливо раскланялись. Проходящие мимо делегаты других стран с интересом поглядывали на таблички советских делегатов, некоторые останавливались и приветливо здоровались, и Егору пришлось впервые попробовать себя в роли переводчика, так как Фёдор, учивший в школе и институте немецкий, по-английски понимал только „How do you do” (Как поживаете) и „Thank you very much” (Большое спасибо) и „Good-bye” (До свидания). Некоторые делегаты сразу же подкрепляли свои слова визитными карточками и вопросительно смотрели на советских делегатов. Поэтому Егору, напрягая все свои лингвистические способности, пришлось смущённо бормотать:  

– Я прошу нас извинить, но наши визитные карточки просто не успели напечатать к нашему отъезду!  

(Ну, не будешь же объяснять, что визитные карточки среди специалистов их уровня в ту пору в Союзе были вообще большой редкостью! ).  

Пока собрание Исследовательской комиссии IX, на которую они прибыли не началось, Фёдор (на всякий случай! ) показал Егору, где здесь туалет. Зайдя туда, Егор невольно вспомнил рассказ техника Валерия, который уволился из их отдела и перешёл на работу в НИИ Патона. Там был такой порядок и чистота, что (по утверждению Валерия) в туалете можно было даже завтракать. Так вот, в туалете этой Международной Организации можно было не только завтракать, но и спокойно обедать. Везде был ослепительной чистоты кафель, в кабинках – дефицитная для Союза туалетная бумага, перед умывальниками – широченные зеркала, элегантные прозрачные коробки с рычажками для забора душистого жидкого мыла, хромированные смесители воды с центральной поворотной ручкой. На противоположной стене – белые эмалевые шкафчики, из которых свешивались белоснежные полотенца. У одного из этих шкафчиков высокий африканец энергично дёрнул полотно и вытащил очередной отутюженный кусок – полотенце было круговым, и в этом шкафчике проходило полную очистку и стерилизацию.  

Зал постепенно заполнялся делегатами, многие из них были знакомы друг с другом и весело приветствовали один другого. На подиуме за столом президиума появились четыре джентльмена, и когда на электронных часах под кабинами переводчиков выскочили большие красные цифры, показавшие 10:30, высокий рыжеватый председатель стукнул деревянным молотком, открывая заседание, и в микрофон поздоровался с залом. Егор нацепил наушники и начал разбираться с пультом управления. На первом канале, который был обозначен как „floor” (зал), звучала речь председателя, следующими позициями переключателя подключались кабины, которые переводили его речь на другие языки.  

Егор нашёл русский канал и начал внимательно слушать председателя. Тот, оглядев зал и увидев незнакомые ему лица, назвал себя и представил своих соседей по столу. Оказалось, что сам председатель был из Австралии, вице-председатель (или „вайс” на местном жаргоне) – из Чехословакии, а секретарь был из Бразилии. Этот интернационал дополнял немец, который был директором Бюро. Он в краткой речи благословил делегатов на технические подвиги согласно исследовательской программе, и, сославшись на срочные дела, удалился с чувством выполненного долга. Председатель согласовал с залом повестку собрания, режим работы, перерывы на обед и на кофе, указал, какие белые, задержанные и временные документы он предлагает рассматривать, и работа началась.  

Егор, проникшись важностью происходящего процесса, в быстром темпе подробно записал речь первого делегата. Затем по тому же вопросу выступил другой делегат, и пришлось записывать совершенно противоположное мнение. Что хотел сказать третий делегат, который долго ссылался на своих предыдущих коллег, было вообще неясно, наверно, переводчики что-то переврали. Пришлось вспомнить студенческие и аспирантские навыки по конспектированию, и Егор стал кратко отмечать суть обсуждаемых вопросов. Председатель после окончания дебатов коротко и очень точно подвел итоги дискуссии, а потом толково сформулировал решение собрания по обсуждаемому вопросу. Внимательно оглянув зал и не увидев возражающих, он сказал, что секретарь отразит все достигнутые договорённости в отчёте о собрании по данному вопросу, а завтра делегаты увидят отчёт в соответствующем временном документе.  

В 12:30 председатель объявил перерыв на обед до 14:30 и Егор с Фёдором поспешили в гостиницу, чтобы наскоро перекусить уже приготовленным вчера варевом; Георгий с Марией решили остаться и в кафе на самом верху башни выпить по чашке кофе. Им было о чём потолковать со своими старыми знакомыми – коллегами-переводчиками, живущими здесь в Женеве, или приезжающими из соседней Франции.  

4  

После обеда началась рутинная работа, с которой Фёдор и Егор постепенно освоились, вошли во вкус и находили достаточно интересной. Организация собрания была образцовой. Все необходимые документы всегда оказывались под рукой, председатель очень демократично руководил собранием, не давал особо разгуляться некоторым словоохотливым делегатам, всегда кратко обобщал то, что иной делегат рассказывал на довольно непонятном английском языке.  

В очередном перерыве на кофе Фёдор и Егор подошли представиться председателю, обменялись мнениями о стоящих проблемах и почувствовали с его стороны искреннее желание помочь им втянуться в активную работу и разобраться в тонкостях рассматриваемых вопросов. В дальнейшем рыжий австралиец надёжно защищал их от нападок некоторых старожилов Исследовательской комиссии (ИК), умело использующих процедурные положения и известную им предысторию обсуждаемых вопросов. Потом Фёдор и Егор познакомились с вице-председателем ИК, чехом Ярославом Кубичеком, который оказался настоящим полиглотом. Помимо чешского и, конечно, русского, Кубичек говорил на английском, французском, испанском и немецком, и, проводя очередное собрание в своей группе, часто отвечал делегатам на их родном языке, что доставляло ему видимое удовольствие. Он сотрудничал с Организацией уже полтора десятка лет и сообщил советским делегатам много полезных сведений по процедурным вопросам.  

Как объяснил Егору Фёдор, который в прошлом году уже принимал участие в работе указанной ИК, и председатель, и вице-председатель выполняли свои обязанности в качестве общественной нагрузки, не получая от Организации ни сантима, в отличие от секретаря, который был штатным сотрудником. Конечно, никаких проблем с их командировкой сюда в Женеву никогда не возникало: и председатель, и Ярослав Кубичек приезжали в Женеву всякий раз, когда это требовалось для работы. Егор только представил себе, сколько раз в Союзе пришлось бы на партбюро и в райкоме утверждать характеристику для очередной поездки и пробивать в Москве обоснование и техническое задание на очередную командировку…  

– Где вы живёте? – спросил Кубичек, и, получив ответ, спросил о стоимости номера.  

– А Вам какую гостиницу определили? – из вежливости спросил Фёдор.  

– Я обычно сам себе заказываю „Виндзор”, мне и нашему ведомству она по средствам, я к ней уже привык, хотя она обладает некоторыми неудобствами, находясь на рю де Берн, – ответил Кубичек.  

– На рю де Берн!? – в унисон воскликнули Фёдор и Егор, не сговариваясь.  

Ведь в министерстве перед отъездом им намекнули, что советским гражданам по этическим и моральным соображениям крайне нежелательно появляться поодиночке именно на этой улице, особенно в вечернее время. Как увидал Егор позднее, здесь, между отелями „Виндзор” (Windsor) и „Рамада” (Ramada), возле углового кафе „Женевское озеро” (Lac Leman) собиралось большинство женевских путан, иногда демонстрируя свои прелести с помощью зеркала, прислоненного к стене на тротуаре. И нужно было держать на марке то, что, после выхода на экраны фильма „Бриллиантовая рука”, стало потом называться „облико морале”. Кубичек рассмеялся и сказал:  

– Местные барышни возле моего отеля давно ко мне привыкли и уже не пристают со своими заманчивыми „деловыми” предложениями, а некоторые со мной даже стали здороваться!  

Он взглянул на часы, извинился и сказал, что ему надо идти готовиться к проведению собрания, на котором будут обсуждаться вопросы терминологии, за которые он отвечал как докладчик.  

– Ярослав – интересный человек, – сказал Фёдор, когда вице-председатель скрылся за дверью лифта. – Мне Улановский, уже став замом начальника, рассказывал, что он с Кубичком вместе был на Пленарной ассамблее в Мар-дель-Плата, в Аргентине, в августе 1968 года, во времена чехословацких событий. Когда в Прагу вошли наши танки, да и войска Варшавского пакта, многие делегаты из капстран с интересом и нетерпением поглядывали на Кубичка, ожидая, как он будет на всё это реагировать. Улановский утверждал, что без всякой подсказки он сразу же подошёл к Кубичеку и попросил его не делать резких движений, мол, со временем всё разложится на свои места. Не знаю, так ли это или нет, но, действительно, от Кубичека никаких демаршей не последовало. Да ты и сам видишь, что он продолжает быть выездным, и даже мечтает провести когда-нибудь очередное собрание нашей ИК в Праге. Ну, идём в зал, осталось ещё час поработать!  

Как потом узнал Егор, у Кубичека была ещё довольно необычная привычка: в любом месте, где проводилось заседание ИК, он купался в местной речке, озере или любом подходящем водоёме при любой погоде. В Женеве у него было своё любимое место на пляже Паки, на стыке набережных Вильсона и Монблан.  

Заседание, наконец, закончилось, и Фёдор, подождав Георгия и Марию, повёл делегатов в „амбассаду”, как на жаргоне местного советского контингента называлась миссия Советского Союза при Европейском отделении ООН. Официальное посольство Союза располагалось в Берне, но в силу того, что в Женеве всяких командированных из Союза было в десятки раз больше, бернское учреждение особо заметной роли не играло. Всё крутилось вокруг миссии, и приезжающим делегациям полагалось там зарегистрироваться, чтобы в дальнейшем миссия могла бы оказать им помощь в чрезвычайных ситуациях. А ситуации эти возникали в Женеве с неумолимой неизбежностью чуть ли не каждые две недели.  

Всей компанией вышли к площади Насьон (Nation), обошли гигантскую клумбу, на которой в последующем Егор много раз видел треногий стул. Он стоял как символ борьбы с противопехотными минами, которую инициировала английская принцесса Диана. Немного задержались перед воротами, за которыми тянулась аллея к зданию Европейского отделения ООН, и стали подыматься по дугообразной зеленой улице. Через квартал слева потянулся высокий решетчатый забор, за которым вплотную росла густая непроходимая живая изгородь – это началась территория советской миссии. Напротив миссии, в глубине зеленой лужайки красиво смотрелся музей „Ариана”. Затем забор закончился чёрными широкими воротами и узкой калиткой, над которой размещалась видеоустановка наружного наблюдения. Справа от калитки на бетонной стене тянулась рельефная надпись с названием советской миссии. Калитка вела в отстойник с пропускным пунктом, за широким стеклом сидел прапорщик, который попросил делегатов подходить по одному и выкладывать паспорт в специальный лоток. Рассматривая паспорт, прапорщик иногда бросал взгляд на круглое зеркало, висевшее сзади посетителей. Затем, по результатам осмотра, щелкал замок, и можно было открыть следующую калитку, от которой тротуар вёл к приземистому зданию на территории миссии. У здания на флагштоках развевались знамёна СССР, РСФСР, Украины и Белоруссии.  

Георгий уверенно повёл всю компанию внутрь здания, повернул к стойке и сказал подошедшей дежурной, что делегация, прибывшая из Москвы, хотела бы зарегистрироваться. Фёдор, как руководитель, в журнале, который дежурная вытащила из ящика, первым записал все свои персональные данные, реквизиты загранпаспорта, название отеля, номер комнаты и затем расписался. Все последовали его примеру. Дежурная рассеянно взглянула на новые записи и небрежно сунула журнал обратно в ящик.  

Теперь можно было и оглянуться по сторонам. Справа от входа располагался информационный стенд с красочными буклетами, книгами, брошюрами и фотографиями, посвященными жизни СССР. На самом верху стенда красовался портрет Брежнева, который на посту Председателя Верховного Совета в этом году сменил Н. Подгорного. Отдельная брошюра содержала текст новой Конституции СССР, где провозглашалось общенародное государство взамен диктатуры пролетариата. Тут же стопкой лежали журналы „Новое время” на нескольких языках, экземпляры газет „Правда” и „Известия”. Надпись сбоку стенда указывала, что все материалы являются бесплатными. У стенда какая-то пожилая пара и смуглый толстячок внимательно перелистывали альбомы с фотографиями.  

Слева от входа, в довольно тесной комнатушке за тремя столами сидели люди и с озабоченными выражениями на лицах что-то писали на листках почтовой бумаги. Георгий пояснил, что здесь пишут письма в Союз, которые будут оправлены миссией на родину, минуя швейцарские почтовые инстанции. В вестибюле было довольно многолюдно, при этом часть людей переминалась с ноги на ногу, словно ожидала каких-либо дальнейших указаний, а другие с деловым видом сновали взад и вперед, вверх и вниз. Кто тут был штатным работником миссии, а кто работал в одной из многочисленных международных организаций, новичку понять было трудно. Но как пояснил Георгий, работники всех международных организаций, включая и Организацию, куда прилетели они, должны были регулярно являться в миссию: или для дополнительного инструктажа, или для выполнения отдельных поручений, о которых они не распространялись. Регулярно можно было посещать кинотеатр, где демонстрировалась последняя хроника и художественные фильмы, преимущественно отечественного производства. А на ленинский субботник сам Бог велел оказывать представительству помощь в мытье многочисленных окон и уборке территории.  

Тут же обнаружилось и множество знакомых. Миссия была идеальным местом, где точку встречи с соотечественниками было трудно изменить, а ещё труднее – встречи избежать. Сначала увидели Юлия Ставинского и очень ему обрадовались. Юлий раньше был начальником отдела в их киевской „конторе” и уже тогда неоднократно бывал в Женеве, его даже выбрали „вайсом” в одной из ИК. Когда Егор закончил свою диссертационную работу, то Ставинский, сам кандидат технических наук, был председателем экспертной комиссии, которая рассматривала диссертацию, перед её вынесением на научно-технический совет „конторы”. Он тогда дал молодому соискателю заветной степени много полезных советов и предложений, и Егор был за это ему искренне благодарен.  

Затем последовал перевод Ставинского в Москву, и в министерстве он вдруг стал начальником управления внешних сношений. Фёдор с Егором, будучи в командировке, сначала довольно часто заходили к нему в кабинет и делились киевскими новостями. Потом ушлые секретарши начали их активно отсекать от своего начальника, безбожно ссылаясь то на чрезмерную занятость Юлия, то на важные международные переговоры, то на не менее важные совещания. У Юлия, очевидно, была какая-то могучая „лапа”, так как буквально через год он оказался в Женеве, в секретариате Организации, заняв пост, который по рангу соответствовал не то „пи-2”, не то „пи-3”.  

Ставинский с интересом выслушал последние киевские новости, поинтересовался, по какому поводу они оказались в Женеве, а потом сказал:  

– По случаю очередной десятой годовщины Великого Октября в миссии шестого ноября будет приём. Здесь так заведено, что все граждане Союза, находящиеся в этот день в Женеве, приглашаются на прием. Так что, будьте к этому готовы!  

– Всегда готовы! – дружно ответили Фёдор с Егором, изобразив что-то вроде пионерского салюта. – А какие-либо требования к одежде есть?  

– Ну, во всяком случае, в шортах лучше не приходить! – сказал Ставинский, и, извинившись, поспешил навстречу какому-то пожилому лицу, явно официальному.  

Буквально через минуту в холле показались знакомые ребята из московского центрального НИИ, куда их киевская „контора” входила как филиал (или отделение – название несколько раз менялось по неведомым причинам), потом подошли коллеги из Ленинграда. Началось бурное братание, на которое проходящая публика стала даже оглядываться, поэтому пришлось выйти на улицу. Москвичи и ленинградцы уже успели побывать в лавках „амбассады” и предлагали своим киевским друзьям тоже сходить туда, как они говорили, „для расширения кругозора”. Георгий вспомнил, что ему нужно обязательно купить пару бутылок армянского коньяка и несколько блоков американских сигарет.  

Оказывается, ему и Марии, как переводчикам, на которых здесь оформлялись специальные контракты по обеспечению синхронного перевода, карт-франтиш не полагались. По контракту и Георгий, и Мария зарабатывали для страны где-то около 200 швейцарских франков в день, но получали те же самые командировочные, что и другие члены делегации. А так как Георгий прилетел сюда почти на месяц, то звонить своим домашним в Москву по существующему тарифу ему было довольно накладно. Решение этого вопроса было простым и тривиальным: за бутылку армянского коньяка и блок сигарет клерки в секретариате Организации запросто выдавали карт-франтиш ему и Марии, и все были довольны. Егор с удивлением узнал, что здесь в лавке выпивка и сигареты стоили чуть ли не в десятки раз дешевле, чем в женевских магазинах.  

Лавок было две: продовольственная и промтоварная. Начали с продовольственной, поглазели на ассортимент. Да, такое изобилие, наверно, не приснилось бы и в самом радужном сне: икра красная и чёрная, в жестяных и стеклянных банках, растворимый кофе чуть ли не десяток сортов в различных красочных коробках, легендарные московские копчёные колбасы и всевозможные балыки, красная рыба, осетрина, копчёная скумбрия, ананасы, бананы, „клементины” (оказавшиеся огромными мандаринами), водка от „Столичной” до „Горилки з перцем”, армянские и грузинские коньяки под названиями „Арменьяк” и „Грузиньяк”, чай, от понаслышке знакомых и просто незнакомых фирм, сигареты и сигары. Список можно было долго продолжать, сглатывая слюну и приглядываясь к ценам. Продовольственная программа здесь явно была выполнена и даже перевыполнена! Георгий сразу же посоветовал киевлянам купить чай „Jasmin” (Жасмин) и „Earl Grey” (Граф Грэй), запах которых сразу понравился и произвёл должное впечатление. Потом он показал на прямоугольный стаканчик, на красочной крышке которого было написано „Yoghurt” и объяснил, что это фруктово-молочный продукт, называемый йогуртом:  

– Вы помните, как Аркадий Райкин говорил: „Вкус – специфический! ”, так вот это, скорее всего, относится именно к йогурту! А ведь они, паразиты-буржуи, идею у наших то ли татар, то ли башкир стянули, и само-то слово пришло из нашей Азии! Этот йогурт и в городе недорого стоит, „сантиметров” 20-30 за штуку, в зависимости от сорта, фрукта или ещё чего-то. Ну, а здесь, так вообще – копейки, так что, налетайте!  

Он говорил так убедительно, что от покупки и чая, и йогурта просто невозможно было отказаться. Потом прикупили, как сувениры, знаменитые сигареты „Malboro” и жевательную резинку, „жвачку”, о которой в Союзе мечтали все тинэйджеры.  

Следующей на очереди была промтоварная лавка. Здесь глаза разбегались от телевизоров, стереомагнитофонов, радиоприёмников легендарных фирм: „Sony” (Сони), „Panasonic” (Панасоник), „Sharp” (Шарп), „Hitachi” (Хитачи), „Sanyo” (Саньо), „Philips” (Филипс), „Grundig” (Грундиг)/ На полках яркими красками манило разнообразное белье, целлофаном блестели рубашки и блоки магнитофонных кассет, просветлённой оптикой и дизайном притягивали внимание японские фотоаппараты „Nikon” (Никон), „Canon” (Кэнон).  

На вешалках теснились кожаные куртки, плащи, дублёнки, меховые манто, свитера, голубые джинсы. Всеми цветами радуги переливались галстуки, тянулись ряды зонтов всевозможных размеров и конструкций. В углу высились пирамиды из коробок итальянской обуви. В витрине красовались часы разных марок, ножи, бижутерия, косметика, свет играл на флаконах французских духов и туалетной воды, вынутых из изящных коробочек.  

Хотелось многое купить, но Егор почти синхронно с Фёдором вытащили из своих бумажников листки, на которых схематически были изображены жена и дети, с проставленными размерами частей тела, с перечнем заказанных вещей, отметили цены и решили ещё посмотреть – а что по этой части делается в городе? Внимание Егора привлёк электронный калькулятор на солнечных батареях, который он сразу же купил, тем более, что тот стоил лишь 5 франков.. Да, вещь эта была очень нужная. Техника вычисления неумолимо совершенствовалась: в alma mater пришлось овладевать логарифмической линейкой и дёргать за движок все пять лет, разрабатывая бесконечные курсовые проекты. Егору запомнился рисунок в стенной газете, где была изображёна фигура, согнувшаяся в три погибели под тяжестью гигантской логарифмической линейки, на которой было написано: „вечный спутник по жизни”. Потом в институте, где он приступил к работе, Егор увидел ручные арифмометры, которые специалист по расчёту фильтров крутил до изнеможения. Через год их сменили тяжёлые, как магазинные кассы, электрические машины тульского завода. Когда они выполняли операцию расчёта, на всю комнату раздавался такой грохот, словно из окопа стреляли из пулемёта по наступающей пехоте. Иногда этот рокот с визгом обрывался, арифмометр беспомощно застревал, выдвинув каретку, и тогда нужно было звонить в мастерскую, подрядившуюся обслуживать такие арифмометры. Прихрамывая, появлялся мастер Слепцов, который быстро приводил арифмометр в чувство, и неизменно советовал переходить на арифмометры марки Рейнметалл. Этих металлических тяжёловесов сменили устройства на декатронах, а уже за ними появились миниатюрные калькуляторы на интегральных микросхемах, но чтобы они работали от солнечных батарей – Егор такого ещё не встречал.  

В коридоре лавки делегаты почитали объявления, наклеенные на двух просторных щитах. Очевидно, специалисты, отработавшие свой срок в международных организациях или в миссии, отъезжали на родину и продавали холодильники, стиральные машины, радиотехнику, мебель, автомашины, лодочные моторы и прочие заманчивые вещи. Егор с завистью просмотрел эти объявления и подумал: „Везёт же людям, столько барахла тут смогли накупить, попользоваться, да и в Союз явно не бедными приедут! ”  

Домой они возвратились через туннель железнодорожный переезда, по Авеню де Франс, пройдя мимо французской миссии и бронзового коня, стоящего на берегу озера. Дел на вечер было много: Фёдор притащил в номер к Егору четыре пакета, из которых он сварил суп и какое-то пюре для завтрашнего обеда, дал ценные указания, какие сегодня открыть консервы, ровными кусками нарезал колбасу, белый батон и заварил чай „Краснодарский”. Ужинали в охотку, поглядывая на экран телевизора. После ужина Фёдор дал задание начитать ему те задержанные и временные документы, которые они получили на собрании. Только через час Егор с облегчением оторвался от бумаг и с интересом посмотрел новости, которые давал канал „Antenna-2”.  

5  

Постепенно Фёдор и Егор привыкли к темпу работы, регулярным перерывам на кофе, который они, естественно, пить не собирались. Как сообщил Георгий, чашка кофе здесь на 24-м этаже стоила аж 2 франка, что делало это мероприятие для советских делегатов мало привлекательным. Но, тем не менее, для первых дней нагрузка была довольно большой, и Фёдор с Егором с нетерпением посматривали на часы, ожидая, когда в 17:30 закончится работа. И тут начала проявляться интересная закономерность. Как назло, за десять минут до окончания вечернего заседания какой-нибудь шустрый делегат задавал председателю каверзный вопрос, вокруг которого мгновенно разгоралась яростная дискуссия. Собрание грозило затянуться надолго, но председатель, уже в 17:40, поглядев на кабины переводчиков, напоминал, что они выходят за пределы времени, отпущенного для перевода. Говорилось что-то и о договоре с профсоюзом переводчиков, нарушать который председатель явно не стремился.  

Фёдор с Егором все эти задержки принимали близко к сердцу, поскольку все магазины Женевы заканчивали свою работу в 18:45, и это серьезно нарушало их намеченные планы по разведке и последующей закупке по подходящей цене вещей, которые им поручили домашние. Ведь до ближайших универмагов от здания Организации добираться в быстром темпе нужно было не менее 20 минут.  

Первым магазином, куда они с Фёдором выбрались, был супермаркет „Мигро” (Migro), расположенный на углу улицы Навигасьон напротив отеля „Бальзак”. В первый момент он просто ошеломил Егора своим „художественным оформлением”, как любил говорить Георгий.  

Супермаркет начинался большим вестибюлем, где продавались различные цветы, живые и искусственные, земля для них, древесный уголь, батарейки, зажигалки, сигареты и какие-то инструменты. Через турникет шёл вход в следующий зал, где на многоэтажных полках царил продовольственный рай. Было видно, что продовольственная программа здесь тоже решена давно и надолго, а может быть, и навсегда, причём, без решающей и направляющей роли местной правящей партии (если таковая и была). Хоть и получили киевляне определённое представление о реально существующем изобилии в лавке „амбассады”, здесь, в „Мигро”, всё было рассчитано на широкую публику, а не на каких-то избранных и везунчиков.  

И здесь было на что вытаращить глаза. Сыры, колбасы, мясные рулеты, окорока и сосиски неисчислимых сортов и видов, переложенная льдом свежая рыба, охлажденная и замороженная, всех морей и океанов, креветки, лангусты, омары, лобстеры и прочие невообразимые морепродукты заполняли витрины. Тянулись баррикады из плиток шоколада, банок кофе, коробок чая, конфет, печенья, кексов, бутылок с разнообразными соками и специями. Тут же на лотках томились ананасы, лимоны, апельсины, манго, бананы, яблоки, клементины, какие-то авокадо, персики, абрикосы, дыни, арбузы (и целые, и разрезанные пополам, завёрнутые в плёнку). Всё было, как в анекдоте: „Когда у вас появляется первая клубника? ”- „В восемь часов утра, когда открывается магазин! ”. Рябило в глазах от разнообразной зубной пасты, стиральных порошков, предметов домашнего обихода, бритвенных принадлежностей, дешёвой и дорогой косметики, разноцветных рулонов туалетной бумаги, посуды, сервизов, термосов, сумок и чемоданов. Сюда граждан из Союза явно можно было водить, как в музей.  

Этажом ниже размещался промтоварный отдел, и он тоже был достоин внимания. Здесь можно было найти всё, что понадобилось бы абсолютно голому человеку, чтобы выйти отсюда элегантным джентльменом в условиях любой погоды. Вперемешку с элитными колготками и чулками лежали пачки дешёвых безразмерных колготок по 10 штук (всего за 8 франков пачка), которые в Союзе были самыми желанными сувенирами для жён, подруг и знакомых. В углу Фёдор заметил пластмассовые цилиндрики, в которых, как оказалось, были женские лифчики. Сам Фёдор называл их почему-то „заячьей упряжью”. Повертев в руках один такой цилиндрик, Фёдор догадался, где указан размер лифчика, а потом спросил Марию:  

─ А вот это что за цифры? Расстояние между центрами?  

Что ответила Мария, Егор не расслышал, но увидел, что как она заметно смутилась.  

…И лишь спустя некоторое время, прочитав роман Богумила Райнова „Тайфуны с ласковыми именами”, Егор с удивлением узнал, что в детстве, в женевской школе, одну из героинь романа дразнили как „Мадемуазель Мигро”, поскольку её семья могла себе позволить делать покупки только в самых дешёвых магазинах, коими и были магазины торговой сети „Мигро”…  

Егор с интересом наблюдал за процессом подсчёта стоимости покупок, как покупки по ленте движутся к кассиру, который считывал цену с помощью сканера, но наибольшее впечатление производил автомат, который стоял за спиной кассира и с серебряным звоном отсыпал сдачу мелочью в металлическую полусферу.  

Через дорогу от „Мигро” располагался магазин с более знакомым названием „Кооп” (Coop). Здесь продовольственный рай продолжался, но все товары были совершенно других фирм. По уверению Фёдора, кое-что здесь было несколько дешевле, чем в „Мигро” Другой особенностью „Кооп” было то, что в нём продавались пиво и всевозможный алкоголь, чем „Мигро” не торговал. Фёдор сразу же отправился искать пиво „Cardinal”, которое приглянулось ему в прошлый раз. Вернулся он с 1, 5-литровой бутылкой, на этикетке которой были изображены какие-то молодцы в средневековых шляпах. Ни на мушкетеров, ни на гвардейцев кардинала они явно не смахивали.  

Друзья решили взять бутылку на вечер, а Георгий предупредил, что пустую бутылку можно принести и сдать, получив обратно 25 „сантиметров”. Как потом убедился Егор, процедура эта в корне отличалась от той, к которой он привык на родине. Ведь там сначала надо было насобирать полную авоську бутылок, потом выстоять длинную очередь, радуясь, что не нарвался на объявление: „Ушёл на базу, буду через пять минут”. Обычно при этом очередь всё время будоражили слухи, что у приёмщика, возможно, не хватит наличных денег. Затем хмурый приёмщик придирчиво осматривал горлышка и проверял чистоту бутылки. Уже только после этого „медосмотра” можно было получить заветные 12 копеек за каждую посудину.  

Егор вспомнил, что один раз на заборе перед пунктом стеклотары появился стишок, исполненный в духе „граффити”, т. е. с помощью баллончика с чёрной краской. Видно, кого-то эта стеклотара хорошо допекла, и он разразился изречением, напоминающим гарики Игоря Губермана:  

Диагноз этот ясен мне,  

И я скрывать его не буду:  

Увы, свободы нет в стране,  

Где невозможно сдать посуду!  

Это, безусловно, было дерзким вызовом общественному порядку, и надпись на заборе исчезла уже через три дня. А здесь этой свободы по части пустой тары было навалом, всё было возмутительно просто: идёшь к контейнеру, за которым наблюдает видеокамера, ставишь бутылку и из настенной коробки, нажав кнопку, извлекаешь красный пластмассовый жетон. Касса этот жетон принимает как 25 сантимов. А спустя некоторое время, уже в наступившую эпоху пластиковой тары, Егор с удивлением увидел, что для приёма стеклянных бутылок появились автоматы. Подсовываемые им (ради шутки) пластиковые бутылки они просто отбрасывали, а за стеклянные бутылки, исчезнувшие за резиновой занавеской, честно выдавали положенные деньги. В общем, фантастика!  

Потом дошла очередь и до магазина „Сафи” (Safi). Он находился на территории европейского отделения ООН, что располагалось на площади Наций. Это было совсем рядом с Организацией, и Фёдор с Егором сделали туда вылазку, пожертвовав частью своего двухчасового обеденного перерыва. Кубичек перед этим сказал Фёдору, что в „Сафи” можно купить только что появившиеся в продаже безопасные бритвы „Gillette” (Жиллетт) со сдвоенными лезвиями – так называемые „дубли”. Это явно заслуживало внимания, так как к бритвам продавался и набор сменных лезвий.  

Они миновали охранника, который из будки бросил внимательный взгляд на их бирки (которые потом стали называться „бэйджиками”), прицепленные к костюмам. Фёдор сказал Егору:  

─ У этого персонала – профессиональная выучка и хорошая память. Им достаточно один раз посмотреть на документы сотрудника этого отделения, и потом они уже будут пропускать его, ничего у него не спрашивая. А ведь тут сотрудников – за тысячу, наверно.  

Пройдя портик и повернув налево, они спустились в небольшой зал, заставленный детскими колясками. Народу почти не было, за исключением двух толстых африканок в национальных костюмах, которые увлеченно и шумно рассматривали французскую косметику и нижнее бельё. Промтоварное и продовольственное изобилие здесь было не менее впечатляющим, чем в лавке „амбассады”, а по элегантности и качеству явно его превосходило – ведь здесь отоваривались дипломаты ООН и прочие небедные люди. В витринах были выставлены часы элитных швейцарских фирм, на полках сверкала никелем всевозможная электроника, но цены здесь были повыше, чем в лавке представительства. Егор с Фёдором быстро нашли и приобрели необходимые бритвы, а Егор решился на покупку радиоплэйера, к которому Фёдор посоветовал сразу же купить аккумуляторы размера АА и зарядное устройство.  

─ Иначе на этот плэйер батареек потом не напасёшься, ─ пояснил он Егору.  

А уже потом дошла очередь и до универмага „Плассет” (Placcette). На одной из стен этого универмага, занимавшего целый квартал, висела памятная доска, сообщавшая, что на этом месте находился дом, где 28 июня 1712 года родился великий мыслитель Жан-Жак Руссо. Тут товарное изобилие нарастало уже в темпе крещендо. Именно здесь Егор впервые увидел, как начала свой победный путь к завоеванию западного мира никому ранее не известная южнокорейская фирма „Samsung” (Самсунг). Первоначально фирма выпускала металлические тележки для универсамов, потом перешла на выпуск радиоэлектроники, от которой в Женеве сначала все покупатели с хихиканьем шарахались, а присмотревшись к цене, стали потихоньку покупать. В ювелирном отделе впечатляла висевшая добротная стеклянная табличка с надписью "ЗОЛОТО" на русском языке. Здесь, в „Плассете”, были самые дешёвые в городе безразмерные колготки и самый дешёвый шоколад, который продавался пачками по 10 плиток с общим весом в 1 килограмм. От этого соблазна уйти не удалось, и Егор теперь уже всерьёз задумывался, где бы перед отъездом взвесить свой чемодан.  

За самим универмагом в среде советских командировочников укрепилась достаточно дурная слава. Почему-то именно здесь с советскими гражданами всегда случались довольно скандальные истории: то кто-то припёрся с покупками, сделанными в другом магазине, а чек оплаты то ли отсутствовал, то ли был потерян; то кто-то в облюбованном кожаном пиджаке пытался выйти за зону ограждения и сигнализации; то кто-то прихватил лишнюю пачку с колготками. Довольно часто сюда в пожарном порядке для урегулирования происшествий прибывала „спасательная команда” из миссии, которая вытаскивала не устоявшего перед западными соблазнами советского человека, или разгильдяя, из очередной неприятной истории.  

Говорили, что в какой-то ситуации выкрутиться удалось совершенно случайно: в самый интересный момент на видеомагнитофоне системы видеонаблюдения то ли заела, то ли закончилась кассета с плёнкой, и факт кражи не удалось доказать со 100-процентной уверенностью. Разозлённый персонал охраны универмага даже пообещал, что, мол, мы вашим гражданам ещё покажем, за этим дело не станет. В среде советских аборигенов ходили слухи, что какой-то большой начальник из Министерства путей сообщения, который облюбовал кожаное пальто и попытался в нём уйти, не попрощавшись должным образом с кассиром, выхваченный „спасательной командой”, потом отсиживался на территории миссии до тех пор, пока ему не выправили другие документы. Все эти пикантные подробности потом размазывались на страницах местной прессы, и поэтому на инструктаже перед поездкой именно сюда не рекомендовалось ходить поодиночке.  

Так или иначе, но Егор при очередном посещении универмага чувствовал себя, как на минном поле, и постоянно „бдил”, не забывая проверить в своём портфеле, нет ли там каких-либо ранее сделанных покупок. Чеки от покупок он тщательно хранил и выбрасывал их, только уже прилетев в Москву.  

6  

На третий день пребывания в Женеве Фёдор сказал, что неплохо бы вечером позвонить домой в Киев, используя карт-франтиш. Хотя эта карта давала возможность отправить домой даже телеграмму, решили не строить из себя профессора Плейшнера из хорошо известного фильма „Семнадцать мгновений весны”, чтобы не волновать этим видом связи соответствующие органы и киевских почтальонов. В карт-франтиш были рекомендованы несколько пунктов связи, включая Почтамт и железнодорожный вокзал Корнавин. Георгий подбивал их заказать разговор на гостиничный номер, что можно было сделать здесь же, в специальном центре связи Организации, рядом с залом заседаний. Но Фёдор, как бы предвидя, что с оператором придётся обязательно объясняться по какому-нибудь поводу, принял командирское решение: всё-таки идти на вокзал, где отделение связи работало до 23 часов.  

Туда они пришли после ужина, когда часы над входом в отделение связи показывали 20:00, т. е. в Киеве, который в ту пору ещё не был „самостийным” и имел одинаковое с Москвой время, было уже 22 часа. Народу было достаточно много, но из 24 кабин заняты были только несколько. За длинной стойкой сидели шесть девушек-операторов, которые принимали заказы, названивали по телефону, отвечали на мелодичные негромкие звонки и расплачивались с клиентами. Егор мысленно составил предложение, с которым он собирался по-французски, а не по-английски, обратиться к симпатичной операторше с мелкими кудряшками  

─ Bon soir, mademoiselle! Nous voulons commander la conversation avec Kiev aux cartes – frantish, moi et mon compagnon. (Добрый вечер, мадемуазель! Мы хотим заказать разговор с Киевом по нашим картам франтиш, я и мой товарищ – франц. )  

─ Quel pays? ─ спросила оператор (Какая страна?, франц. ).  

─ L'Union Soviйtique, ─ ответил Егор (Советский Союз, – франц. ).  

─ Voici les formulaires, ecrivez pour ceux-ci, s'il vous plaît, il est combien de au numero de vos telephones а Kiev et les minutes, ─ ответила оператор и протянула Егору два бланка. Егор очень обрадовался, что его начальный французский язык поняли, да и он сам понял, что ему ответили (Вот формуляры, заполните их, пожалуйста, сколько минут и номер телефона в Киеве, франц. ).  

Заполнив бланки, Фёдор с Егором уселись на широкие решётчатые металлические скамейки, впрочем, достаточно удобные, и стали ждать, поглядывая на окружающую разноцветную публику. Большинство её составляли смуглые люди с чёрными, как смоль, волосами, женщины были низкорослые, чаще всего, не красавицы, не худенькие, иногда с двумя-тремя детьми. Тут были выходцы и из Африки, и из Азии, попадались и европейцы. Все они ждали минут пять, ну, максимум, десять, и по знаку или объявлению оператора исчезали за массивными дверями просторных кабин, из которых не доносилось ни одного звука их оживлённого разговора. Иногда в кабину вваливалась целая семья из двух-трёх человек, кто-то из них брал дополнительную трубку и радостно участвовал в общем разговоре со своим собеседником. Где-то через полчаса ожидания, кудрявая девушка по громкоговорителю пригласила месье Резчикова подойти к стойке.  

─ Monsieur Rezchikov, malheureusement, votre numero est occupe. Attendrez? ─ спросила она (Мсье Резчиков, к сожалению, ваш номер занят. Будете ожидать, франц).  

Третье слово Егор явно не понял, но кивнул головой и на всякий случай ещё и произнёс слово „Oui” (Да, франц. ). Воротившись на уже надоевшую скамейку, Егор сказал Фёдору, что оба номера заняты и придётся ещё немного подождать.  

─ Не уверен, что немного, ─ иронически произнёс Фёдор. ─ Наверно, плёнка в магнитофоне у них в Москве или Киеве закончилась, и теперь быстро запасную найти не могут. Знаю я эти штучки!  

Прошло ещё полчаса и ситуация повторилась. При очередном разговоре с Егором кудрявая оператор стала посматривать на них уже с некоторым любопытством, то ли удивляясь их настойчивости, то ли не совсем привычной ситуации для своего рабочего места. Через следующие полчаса информация, сообщённая им кудрявой операторшей, несколько изменилась. Теперь было сказано, что заняты телефонные каналы между Москвой и Киевом. Это в некоторой степени позабавило киевлян: уж они-то хорошо знали, что в существующей кабельной системе К-1920 между двумя столицами в будний день, да ещё в вечернее время, телефонных каналов должно быть навалом.  

Чтобы скоротать время, Егор принялся сочинять шуточный стишок на тему сложившейся ситуации, и получилось у него примерно следующее:  

Я битый час сижу на „Корнавине”,  

Я заказал Союз по карт-франтиш,  

Но разговора нету и в помине,  

Так запросто всю ж..пу просидишь!  

Вокруг – народ: в чём может или хочет,  

Кто в джинсах, кто в дубленке, кто в мехах,  

За стойкой клерки-барышни лопочут,  

Не ошибаясь ни на франк в счетах.  

Вокруг меня – все мировые расы,  

Звучат, какие хочешь, языки:  

В бунгало дозвонились папуасы,  

С Тайванем наболтались мужики.  

А мой родимый Киев – словно вымер,  

Мне говорят уже в который раз:  

„Pardon, месье, не отвечает номер! ”,  

Или: „Pardon, всё занято у вас! ”  

Жену свою я, слава, Богу, знаю:  

Она хоть чутко, но сейчас уж спит,  

Не ходит по соседям (отвечаю! ),  

И битый час на трубке не висит.  

…Не выручит английский иль немецкий,  

И с клерком не сползай на грубый тон:  

Здесь виноват обычай наш советский,  

Да неисправен, знать, магнитофон!  

Когда до закрытия отделения связи оставалось только полчаса, т. е. в Киеве уже было полпервого ночи, Егор решительно двинулся к стойке. Кудрявой девушки уже не было, видно, её смена закончилась. Оператор, похожая на Мирей Матье, снова повторила ему фразу относительно занятых каналов между Москвой и Киевом, на что Егор, медленно подбирая слова, сказал:  

─ Mademoiselle, donne moi, s'il vous plaît, de telephoniste de Moscou! (Мадемуазель, дайте мне московскую телефонистку, франц. )  

По хожая на Мирей Матье оператор что-то проговорила в микротелефонную трубку, затем повторила это ещё раз, против чего-то стала возражать. Из стремительного потока слов Егор сумел выхватить слова:  

─ Ils attendent dejа beaucoup de temps! (Они ожидают уже много времени, франц. )  

И через минуту сказала:  

─ Monsieur Rezchikov – la cabine neufs, monsieur Karpovsky – la cabine onze! Je vous demande! (Мсье Резчиков – кабина девять, мсье Картовский – кабина одиннадцать, франц. )  

Егор быстро заскочил в свою кабину, прикрыл дверь, и сняв трубку, услышал голос киевской телефонистки: „Соединяю, говорите, у вас 3 минуты”. Наконец трубку сняла Диана, жена Егора, спросила:  

– Куда вы там с Фёдором пропали? Не могли позвонить раньше? Мы со Светой, уже друг другу несколько раз звонили, выясняли, есть ли от кого-либо из вас какие-либо известия?  

Егор объяснил ей, что только сегодня смогли выбраться позвонить и уже сидят в ожидании связи третий час.  

─ Да, мне звонили раза два с междугородки и спрашивали: „Вы с Израилем разговаривать будете? ” Ты же понимаешь, что я с Израилем говорить и не собиралась. А потом оказалось, что они то же самое спрашивали и у Светы. Ну, а она им говорит: „Давайте попробуем, у меня, правда, там никаких знакомых собеседников нет! ”. Видно, после этого и решили нас всё-таки соединить. Так что вот такие у них шуточки на междугородке, лишь бы не напрягаться! Хорошо, что вы всё-таки дозвонились! ─ сказала Егору жена и затем начала расспрашивать его о тяготах заграничной жизни.  

Егор коротко рассказал, где и как они тут живут, не голодают и практически не худеют. Затем последовали вопросы относительно заветного списка, но тут разгуляться не удалось, так как женевский оператор предупредила, что три минуты заканчиваются. Егор успел сказать, что позвонит, скорее всего, в воскресенье, и связь прервалась. Фёдор, который закончил разговор чуть позднее, тоже начал рассказывать о происках междугородных телефонисток и решил:  

─ В следующий раз заказывать разговор будем на телефон отеля. Тут мы уже всё, что могли увидеть, увидели. А в номере хоть телевизор будем смотреть, да и пусть звонят хоть в середине ночи. Только надо будет заказывать разговоры со сдвигом во времени, чтобы было без накладки.  

На том и порешили. В дальнейшем именно так и общались со своими домами. А потом в Организации начался поход за экономию и карты-франтиш в Женеве уже больше не давали, ссылаясь на какие-то непонятные отношения с швейцарским Телекомом. Правда, по служебным вопросам звонить в министерство можно было без ограничений. Но советские спецы, работающие в Организации, не советовали ошибаться, не дай Бог, в категории телефонных звонков, так как телефонные номера потом выборочно проверялись, и не стоило создавать ненужных конфликтных ситуаций из-за лишней пары франков. Если собрание проводилось в другой стране (а такое мероприятие для неё считалось большой честью, как бы признанием её заслуг в исследуемой области), то принимающая сторона обычно давала возможность связи, не проводя различий между служебными и домашними телефонными звонками.  

…А как прекрасно была организована связь в Сеуле, где собрание состоялось в феврале несколько лет спустя. У пяти телефонов дежурили стройные кореянки и сразу же подносили журнал, куда вписывалась фамилия делегата и название его страны. Связь была хорошая, единственным недостатком был восьмичасовый сдвиг во времени. И первый раз, позвонив в Киев в обеденный перерыв, Егор наткнулся на вопрос жены: „Чего ты звонишь в такую рань? Ты хоть знаешь, который у нас сейчас час? ”. Выходило так, что почти пять часов утра. Но потом этот сдвиг во времени уже не забывали, и разговор иногда затягивался до неприличия.  

По сравнению с корейцами, канадцы на собрании в Торонто оказались, ну просто, деревенскими жмотами. Они даже не дали, к пакету документов, телефонные карточки хоть на пару долларов. Эти карточки уже тогда начали входить в использование. Вот и пришлось звонить в Киев, поминутно забрасывая в автомат крупные серебряные канадские доллары; одним звонком Егор и ограничился, уже всё остальное рассказал, когда они возвратились в Москву и заселились на Сретенке на пару дней, чтобы отчитаться о результатах поездки.  

Затем наступила эпоха Интернет-телефонии, в Женеве расплодилось множество маленьких офисов, где смуглые проворные выходцы из Индии или Юго-Восточной Азии начали предоставлять автоматическую телефонную связь по вполне приемлемым тарифам. А Егор ещё часто вспоминал свой первый визит в отделение связи на вокзале Корнавин, когда они через вокзал проходили на ту сторону Женевы. А вскоре это отделение закрыли на грандиозный капитальный ремонт….  

7  

На четвёртый день Егору надоело слушать русский канал, и он, для расширения кругозора, решил послушать канал, где говорили на английском языке.  

Официальными языками Организации были английский, французский, испанский, русский, китайский и арабский. Поэтому на этих языках, в принципе, полагалось и издавать все выпускаемые документы, и на них нужно было переводить всё то, что звучало в этом зале из уст делегатов. Правда, долгое время документы на собраниях издавались только на трёх первых языках, для перевода на все остальные якобы не хватало средств. Рабочими языками внутри Организации были французский и английский, и штатные сотрудники Организации отвечали на любом из них, в зависимости от языка, на котором к ним обращались.  

На самих собраниях шла незаметная „языковая война” между англоговорящими и франкоговорящими делегатами. В пользу англичан было то, что на английском говорило большинство делегатов, включая тех, для которых этот язык не был родным. Тем самым можно было видеть, как английский язык стал, по сути дела, чем-то вроде нового эсперанто. Смешно было слушать, как японский делегат говорил что-то вроде „Я очень сожаРею, что не имеР возможности посРушать беРый вкРад деРегации ИтаРии”, поскольку в японском языке звука „л” вроде бы вообще не существует. Французы же гордились тем, что Уставом Организации было оговорено: при сравнении английской и французской версий документов, в случае какого-либо разночтения или недопонимания, эталонным считался французский текст.  

Для организации синхронного перевода на заседаниях ИК Организация по контракту нанимала местных переводчиков, а Москва в составе делегаций обычно присылала для русской кабины и своих переводчиков. Всё это объяснялось тем, что синхронный перевод очень хорошо оплачивался, и Союз старался не упустить шанс – заработать на этом кой-какую твёрдую валюту.  

…Потом в целях экономии переводом на официальные языки стали обеспечивать только на пленарных собраниях, т. е. в начале и конце собраний, а собрания рабочих групп по отдельным вопросам исследовательских программ, которые происходили параллельно, уже велись только на английском языке. Для приезжавших на заграничную „халяву” некоторых важных „шишек” из Союза это стало неприятным сюрпризом, так как достаточными знаниями английского они, в своём большинстве, не обладали.  

Но последствия этой малограмотности были ужасными, и в первую очередь, для специалистов, которые языком (или даже несколькими языками) владели. Ведь припрётся начальствующее „чмо” в Женеву и начинает зудеть под самым ухом прямо на собрании, чтобы ему подробно разъясняли, что тут происходит. Хорошо, если русский перевод обеспечен. А если работа только на английском идёт? Ну, добро бы в отеле вечером это всё расспрашивал! А ведь приставал-то, паразит, в самый неподходящий момент, когда проходило острое обсуждение очередного белого вклада! Ведь на собрании, особенно во время представления своих вкладов по выстраданной проблеме, уже не до посторонних разговоров, и так всё время приходится быть настороже, вот-вот каверзные вопросы задавать будут, или, ещё того хуже, в твой же проект документа свои шкурные дополнения вносить станут.  

Да и надолго у этих „туристов” терпения не хватало. Послушают с умным видом день-два, а потом завеются в рабочее время по магазинам бегать. Хорошо, если в порядке поощрения сюда главного бухгалтера министерства привозили или ещё какую-нибудь шушеру из прихлебателей. А так, покрутится такая „шишка”, купит, что надо, потом в Союзе начинает волны гнать: мол, тут в Женеве и делать-то нечего, разве что водку пить. Так её и в Союзе можно пить, сюда-то зачем ездить? И начнут экономию наводить: то вдвое число поездок зарежут, то сроки сократят….  

Егора очень заинтересовала организация синхронного перевода в таких сложных и ответственных условиях, носившая на себе, безусловно, опыт организации перевода в ООН. Поскольку большинство делегатов говорило на английском языке, то английская кабина просто транслировала то, что говорилось в зале, и переводчики в ней включалась в работу тогда, когда в зале слово брали французские делегаты, упорно говорившие на своём языке. Всё остальное время английская кабина, на зависть всем остальным, просто „сачковала”, тем не менее, внимательно прислушиваясь к тому, что говорилось в зале.  

В русской кабине Георгий переводил с английского, работал полчаса, как было предписано правилами, установленными местным профсоюзом. Потом буквально в середине предложения он заканчивал перевод, и далее включалась Мария, но она переводила с французского, и поэтому ждала, когда французская кабина переведёт то, что было сказано на английском языке. Иногда получалась что-то вроде света погасшей звезды, когда оратор уже давно закончил свою речь, а переводчики в кабинах ещё минут пять-шесть продолжали переводить речь делегата, что-то отмечая в своих рабочих блокнотах и помогая себе жестами рук и энергичным мотанием голов с нацепленными наушниками. При этом смысл переводимой информации иногда искажался прямо на противоположный, особенно часто перевирались числительные. Например, вместо слова „тринадцать” могли, не моргнув глазом, уверенно сказать „тридцать” или „триста”, миллионы путали с миллиардами и биллионами. Эти „тонкости” перевода председатель хорошо знал и часто переспрашивал делегатов о размере названной ими величины.  

Георгий переводил с английского, отставая от оратора буквально на одно слово, и Егор с интересом слушал его перевод. В министерстве Егору кто-то сказал, что у Моршина и техническое, и лингвистическое образование; поэтому среди переводчиков, работавших в Организации, он считался весьма авторитетным специалистом, к которому обращались за консультацией в случае неясности с толкованием какого-либо технического термина. Равным ему по качеству перевода был разве что руководитель русской службы Организации, кандидат филологических наук, Вадим Антонцев, возглавлявший раньше кафедру в одном из технических вузов Москвы. Но тот обычно подключался к переводу на самых ответственных конференциях, которые проводились здесь или на выезде.  

8  

Подошло шестое ноября. День этот был рабочим, на собрании предстояло много крутиться, защищая свои предложения. Егор к тому времени разобрался в цветной маркировке документов и их значении: белыми документами были так называемые вклады от администраций и признанных частных эксплуатационных компаний, поступившие в секретариат Организации за 3 месяца до собрания; они считались основными документами, по результатам рассмотрения которых готовилось решение собрания. Голубой цвет использовался для обозначения задержанных или опоздавших вкладов, присланных позднее трехмесячного срока; ну а оранжевый цвет применялся для временных документов, в которых были выдержки из документов других комиссий, а также те документы, которые создавались в ходе собрания. Чувствовалось, что в Организации всё было проработано до мелочей, чтобы помочь делегатам ориентироваться в рассматриваемых вопросах, а также соблюдать рамки времени.  

Настал, наконец, волнующий момент, когда председатель добрался до их документов и в наушниках, подключённых к русскому каналу, самым обыденным образом прозвучало:  

– Я попрошу делегацию Советского Союза представить свои вклады! Это белый документы №№ 45 и 46..  

Егор поднял руку, председатель сказал:  

– Да, сэр, пожалуйста, Вам слово!  

В дальнейшем, когда Егор уже был не новичком в делах Организации и регулярно появлялся на собраниях, он наблюдал эволюцию отношения председателей к участникам собраний. В самом начале работы новой делегации, председатель, прицелившись через очки в дальний угол, где он увидел поднятую руку, пытался достоверно опознать название страны и затем говорил в микрофон:  

– Э…э, делегат СССР, пожалуйста, Вам слово!  

Затем, по мере активности делегата, он уже знал фамилию и, давая слово, говорил:  

– Мистер Резчиков, Вам слово!  

Ну, а в дальнейшем, особенно на заседаниях рабочих групп, председатель просто говорил:  

– Егор! Вы что-то хотели добавить к предложенной редакции?  

А сейчас тонмейстер, глянув сверху из своей кабинки в зал, включил на столе Егора микрофон, где загорелась красная лампочка. Несколько делегатов повернулись назад и начали рассматривать не очень знакомого им участника собрания, можно было начинать. Егору пришлось докладывать содержание двух белых вкладов и пережить несколько неприятных моментов, когда на него посыпались вопросы. Чтобы лучше понимать суть вопроса, а также знать, успевают ли за ним переводчики, Егор нацепил на каждое ухо отдельную пару наушников и слушал как русский канал, так и английский. Хотя дело касалось научно-исследовательской разработки, проведенной их „конторой”, некоторые вопросы были уж очень неожиданными.  

При каждом своём ответе Егор видел, как сидящие перед ним англичане, старый и молодой, поворачивались к друг другу и смотрели один на другого поверх своих очков, наклонив головы, словно собираясь по какому-то поводу бодаться. Потом они поворачивались назад и смотрели уже на Егора, приводя его в некоторое смущение. При обсуждении вклада на Егора навалился представитель одной западной делегации и внёс несколько поправок к его предложению. Подводя, как всегда умело, итоги дискуссии по документам Союза, председатель предложил советской делегации учесть эти замечания и выпустить к следующему собранию документ с необходимыми поправками.  

На этом „боевое” крещение для Егора закончилось. Вся остальная часть собрания прошла без особых треволнений, только один раз посмотрев на информационное табло рядом с часами, Фёдор заметил, что оно мигает с указанием номера его ячейки – кто-то вызывал Карповского по телефону. Фёдор сбегал в центр связи и, вернувшись через пять минут, сказал, что звонил Ставинский и напомнил, что сегодня вечером – праздничный приём в миссии. А председатель в этот день сделал им щедрый подарок – закрыл собрание ровно в 17:30. Вся делегация успела сбегать в отель, принарядиться, а потом все вместе зашагали в миссию.  

На этот раз ворота в миссию были широко открыты, в них не спеша втягивались солидные чёрные лимузины, на некоторых из них развевались миниатюрные национальные флажки. У ворот стоял сотрудник в штатском и всех подходящих направлял через калитку в отстойник. Там прапорщик с удвоенной бдительностью просматривал советские паспорта и затем пропускал дальше. Гости из местных показывали красочные пригласительные билеты с эмблемой Октября. Внутренний двор миссии уже был заполнен автомашинами, вокруг них хлопотали водители и озабоченно посматривали на небо, но дождь, похоже, не собирался нарушать юбилейное торжество.  

Приём был организован в просторном зале на первом этаже миссии. Перед входом в зал, встречая гостей, стояла, периодически приветливо улыбаясь, высокая полная женщина, окружённая небольшой группой мужчин в прекрасно сшитых костюмах. Были ли это смокинги, Егор твёрдо сказать бы не смог, но на фраки они явно не походили. Женщина была руководителем советской миссии в Женеве. Уже потом кто-то сказал Егору, что она попала сюда после того, как на процессе Синявского-Даниэля выступила общественным обвинителем. Один из мужчин, стоявших с ней рядом, был её муж, актёр, постоянно живший в Москве, сюда он наведывался по мере надобности.  

Делегаты подошли к хозяйке приёма, представились, и она, продолжая приветливо улыбаться, в нескольких словах выразила своё восхищение Киевом, где была год тому назад. Потом она пригласила делегатов пройти в зал приёмов и пожелала им приятного вечера. Уже подходила следующая пара каких-то иностранцев, и делегаты направились в ярко освещённое помещение, из которого доносился разноязычный гул.  

Большой, празднично украшенный цветами зал приёмов сиял своими великолепными хрустальными люстрами и уже был полон, В нём, с бокалами в руках, плавно передвигалась лощённая интернациональная публика. Яркими искрами мелькали разноцветные наряды, смахивающие на одеяние африканских вождей. На удивление, привычного иконостаса вождей ЦК тут не было. Через весь зал тянулся длинный стол, покрытый белоснежной скатертью, на котором лежали раскрытые коробки с московскими шоколадными конфетами, стояли строгие благородные фарфоровые блюда с виноградом, персиками, яблоками, пирожными, маленькими бутербродами и тем, что где-то называется тарталетками. Бутербродов, с воткнутыми в них маленькими цветными вилочками, как не поленился посчитать Егор, было сортов десять, красная и чёрная икра не были забыты, лосось и сёмга тоже радовала своим аппетитным видом. В стороне на отдельных столиках высились стопки тарелочек, лежали столовые приборы, которые в семьях обычно относятся к фамильному серебру.  

За стойкой в конце зала несколько барменов смешивали коктейли и подавали их подходящим гостям. На стоящих вдоль стен столах расположились серебристые подносы с рюмками и фужерами, в которых уже были разлиты алкогольные напитки. Здесь же стояли бутылки, показывающие, что же было налито в фужеры, стаканы, стопки и рюмки. В отдельных серебряных ведёрках со льдом прохлаждалось „Советское шампанское”. Водка была „Столичная”, коньяк – армянский, вино – грузинское. Были и какие-то незнакомые прохладительные напитки апельсинового цвета под названием „Fanta”. В общем, это был так называемый фуршет, где нужно было с пользой для дела общаться и с приятными, и с неприятными собеседниками, не упуская из виду полюбившиеся бутерброды и напитки.  

Фёдор и Егор на всякий случай не разлучались и обменивались впечатлениями о вкусовых достоинствах того или иного блюда. Их нерешительность в выборе спиртного помог преодолеть приблизившийся Ставинский. Познакомив делегатов со своей женой Радой, он сказал:  

– Я вам советую попробовать джин с тоником. Да попросите бармена, чтобы льда было немного. Думаю, что вам понравится, уж очень неплохая выпивка, тем более, у них здесь настоящий английский джин „Гордон” (Gordon).  

– Юлий Иванович, у меня к вам вопрос, – решил воспользоваться Егор благоприятным моментом, пока Ставинский, внимательно оглядывался по сторонам, прихлёбывая свою выпивку. – Улановский просил меня купить для его „Жигулей” свечи „Чемпион” (Champion), где же лучше всего их искать?  

– Я думаю, что в „Мигро”, которое размещается в гипермаркете „Балаксер” (Balaxert), там самый большой выбор автозапчастей и прочих штучек для автомобилистов. А находится он по дороге в аэропорт, – и Ставинский подробно рассказал, как туда попасть. – Там в отделе запчастей нужно спросить или самому искать на полках надпись „bougie Champion”. Я бы ему и сам их купил, да вот следующие три дня у меня расписание просто трещит от всяких дел!  

Егор знал, что Ставинский и Улановский были большими приятелями и в киевской „конторе” раньше работали на должностях начальников отделов. Такой „лапы”, как у Ставинского, у Улановского в Москве не было. Но сам Ставинский теперь в силу своей должности в Организации имел возможность периодически помогать Улановскому, и тот в Женеве появлялся довольно часто. А потом Ставинский устроил своему другу от Организации назначение советником в Болгарию, где Улановский безбедно, ни за что не отвечая, проработал четыре года. И уже из Софии он через министерство прислал предложения по научно-техническому содружеству между институтами отрасли Болгарии и Советского Союза; но в министерстве что-то там забуксовало, и ничего путного из этой инициативы так и не получилось.  

Выпивка, рекомендованная Ставинским, действительно оказалась приятной, теперь только надо было постараться не сильно увлекаться ею за беседой, которую они затеяли с подошедшими коллегами из питерской и московской „контор”. Те познакомили Фёдора и Егора со своими переводчиками, с Людочкой Колотенко и Еленой Дробовой. Георгий и Мария приветствовали их, как старых знакомых, и сразу втянули в профессиональный разговор, недобрым словом поминая мадам из Организации, которой они были подчинены по работе в рамках заключенных контрактов. Коллеги подсказали ценную информацию: завтра, в субботу, в Женеве, на площадке Иль с 8 до 12 часов дня будет работать выездной промтоварный рынок, где можно было из шмоток купить много интересного при подходящих для нас ценах. Стоявший рядом Георгий хлопнул себя по лбу и сказал:  

– А я всё забываю сказать про эту торговую достопримечательность. Ребята, очень вам рекомендую, получите море удовольствия, особенно если приедет Винсент! Он, шустрый французский еврей, уже давно уловил, что требуется нашим согражданам, и всегда у него есть что купить!  

Кроме того, коллеги сообщили, что поступило предложение – завтра вечером в субботу собраться у Людочки в номере и отметить праздник. Детали этого важного мероприятия вдали от родины решили обговорить уже завтра.  

Фуршет продолжался, тостов никто ни за кого не произносил. Толпа вокруг крепила деловые контакты и дружбу между народами, бодро выпивая и энергично закусывая. Фёдор с Егором решили, соблюдая осторожность, расширить свои познания в европейских напитках, хоть это и не было патриотично в такой праздник! Московские и ленинградские коллеги к ним присоединились. Важно было при этом не потерять бдительности: ведь от жадности подвести страну на таком ответственном мероприятии было бы непозволительной роскошью – последствий потом не оберёшься. Начав с джина с тоником, попробовали виски с содовой, пригубили амаретто, затем наступила очередь мартини. Решили удостоить вниманием и коктейли, чтобы не обидеть барменов. До водки, коньяка и шампанского, слава Богу, дело не дошло. Потом, в результате живого обмена мнениями, единодушно решили, что виски явно напоминает самогон, мартини уж и вовсе родной брат отечественному вермуту, для амаретто близких родственников не подыскали, а коктейли дружно похвалили.  

Пару раз Егор видел, как к появившейся в зале хозяйке подходили чопорные пары и завязывался минутный разговор, после чего отбывающую пару сменяла следующая пара. Потом начался обратный процесс, когда хозяйка снова оказалась на площадке у входа в зал, и гости покидали приём, задерживаясь в очередной раз для краткого прощания. Егор с Фёдором тоже попрощались, пожелав хозяйке успехов в её трудной и благородной задаче по укреплению мира и взаимопонимания между народами. Муж хозяйки уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу и грустно смотрел в зал, где ещё продолжало пировать многонациональное сообщество.  

Когда они вышли из зала на парадную лестницу, оказалось, что Георгий решил с приятелем из другой делегации отправиться в английский кабачок, а Марию пригласила к себе в гости какая-то её знакомая, работающая в Женеве в одной из международных организаций. Поэтому домой Фёдор с Егором возвращались одни, решив сделать крюк через вокзал. Спать явно не хотелось, впечатления от приёма бодрили, несмотря на принятый „на грудь” многонациональный алкоголь, хотелось и дальше поддерживать жизненный тонус. Они заглянули в музыкальный центр возле вокзала Корнавин, работавший до поздней ночи. Там, нацепив стереонаушники, немного послушали „Битлз” и Джо Дассена. Наглядевшись на хипповатую публику, Федор с Егором пересекли рю де Лозанн и неожиданно оказались на рю де Берн, в самом сомнительном месте. На углу уже дежурили „ночные бабочки”, увидев которых друзья внутренне подобрались и, как по команде, пошли в ногу.  

─ Айн, цвай, драй! ─ прокричала им вслед высокая рыжая девица с роскошными формами, мимо которой они прошагали, и от души расхохоталась.  

А Фёдор с Егором прибавили шагу и поторопились свернуть с рю де Берн, даже не остановившись у углового магазина, где плакат извещал об ошеломляющем сбросе цен на всю радиоаппаратуру фирмы „Филипс”.  

9  

И вот, наконец, наступила долгожданная суббота. День был сереньким, но погода особо портиться не торопилась и помехой для похода на базар не была. Георгий с Марией интереса к этому базару не проявили, у них были свои планы; поэтому, наскоро позавтракав, Фёдор с Егором вышли из отеля и по набережной Вильсон пошли к указанному островку. Озеро было спокойным, вода в нём отсвечивала кристальной чистотой, всё видно было до дна. Егор много раз смотрел в озерную воду, но ни разу ему не удавалось увидеть хоть какую-нибудь рыбку, хотя на мосту Монблан всегда можно было видеть фанатов-рыболовов, пытающихся своими ультрасовременными удочками всё-таки что-нибудь вытянуть из воды. Зато в течение целой недели на дне озера чётко просматривался велосипед, неизвестно, как туда попавший. Он уже был местной достопримечательностью, и на него с большим интересом засматривались спешившие пешеходы.  

Они миновали мост Монблан, прошли дальше по набережной Берже, оставляя слева зеленеющий островок Руссо, затем вышли к мосту Машин, где через регулируемую плотину уже давно не работающей гидроэлектростанции с шумом вытекала вода: это голубая Рона спешила вниз на встречу с жёлтой Арвой. Вода, вырвавшись из озера, бурно проявляла свою радость, вскипая и закручивая широкие водовороты. Два гребца-спортсмена, привязав байдарки длинными тросами к крючьям в плотине, проводили тренировку, преодолевая клокочущие потоки. Через метров пятьдесят от плотины находился небольшой островок Тур де Иль с мостом Иль, на котором возвышался очередной конный памятник местному герою. Здесь же на набережной в ряд выстроились фургоны торговцев, а на небольшом пятачке острова уже раскинулись торговые ряды.  

Они были завалены джинсами, свитерами, кофточками, блузками, футболками, майками, коробками с туфлями, сапогами, кроссовками и парфюмерией, зонтиками, очками; на перекладинах на вешалках теснились кожаные куртки и плащи, разнообразные платья и пиджаки.  

Народу было не очень много, большинство было китайцев, а европейская часть покупателей была представлена явно советскими гражданами, что следовало из реплик, которыми они обменивались. Не успели Фёдор с Егором присмотреться к обстановке, как один из торговцев, высокий плотный мужик с красным носом и вьющимися седыми волосами, зычным голосом закричал:  

– Tout dans ce tas – а cinq francs! (Всё тут – по 5 франков!, франц. )  

Призыв возымел действие, и к торговцу потянулись заинтересованные покупатели. На его прилавке Егор нашёл интересные батистовые блузки, которые явно подходили его жене и дочери. Для себя он углядел красивый тёмно-синий свитер, из какой-то новой синтетики, в рубчик. В Союзе такие свитера назывались „лапшой”. Немного смущало то, что и на блузках, и на свитере не было никаких этикеток, вернее, они явно когда-то были, но их аккуратно срезали. Уже потом в отеле, вечером, Георгий, узнав по живописным описаниям в этом мужике именно Винсента, пояснил:  

– У Винсента с известными фирмами есть договорённости на оптовую закупку шмоток, но он должен срезать все фирменные этикетки. Боже упаси, чтобы на репутацию фирмы, из-за продажи её изделий на женевском „толчке”, упало пятно подозрения в низкопробном характере её продукции!  

Егора репутация никаких фирм особенно не волновала, а вот несколько удачных покупок удалось сделать, командировка явно удавалась, во всяком случае, с точки его домашних. Фёдор, сверяясь по шпаргалке жены, тоже прибарахлился. Оттащив покупки в отель, друзья пошли в город решать важные торговые задачи, уже узнав за неделю, куда примерно надо идти в первую очередь. Но какую бы предварительную разведку они ни проводили, всегда оказывалось, что купив что-то в облюбованном магазине вроде по самой низкой цене, почти всегда вожделенный объект покупки можно было найти уже в соседнем магазине, и, конечно, по цене меньше на пару-тройку франков.  

Побегать пришлось много, действовать друзья решили с размахом, начав с магазина, известного как „дальний Юнип”. Идти туда было далековато. Сначала дошли до моста Машин, вышли на рю де Рон, заглянули по дороге в магазин АВМ, известный своими сравнительно невысокими ценами. Затем не удержались и заскочили в огромный угловой Кооп, На площади около Гранд Пассажа пришлось пробираться через густую толпу, где стояли молодые девушки с красочными плакатами. Наверно, это был какоё-то опрос или подготовка к очередному референдуму, которые, как сказал Георгий, здесь проводились довольно часто и по любому поводу. Одна из девушек протянула Егору пёструю листовку и что-то спросила его по-французски. Егор, поковырявшись в своей памяти, составил ответ, надеясь, что он не будет содержать больших ошибок:  

– M'excusez, la mademoiselle! Je suis l'étranger et je ne connais pas vos problèmes! (Извините, мадемуазеь! Я – иностранец, и не понимаю ваши проблемы!, франц. ).  

Затем они вышли на площадь Бель Эйр и через улицу Корратри попали на площадь Нувель Пляс. Там перед зданием театра высился памятник мужику в треуголке, далее начался высокий забор университетского сада. Рядом находился и сам университет. На площади Плэнпале, от которой в разные стороны разбегались семь улиц, располагалась большая крытая остановка трамваев с рядами скамеек, на одной из которых сидел задумчивый бронзовый пассажир в кепке, рядом стоял отполированный до блеска чемодан. Хотя пассажир на чемодан и не смотрел, украсть его явно было невозможно. Чуть поодаль по платформе шагала пассажирка, тоже бронзовая. Имела ли она какое-то отношение к сидевшему бронзовому пассажиру, понять было нельзя. Здесь брала своё начало улица Карюж, а на ней располагалось кафе „Ландольт”, где, согласно партийным летописям, любил работать Ильич. Жил он тогда в пригороде Женевы, носящем название Карюж, за Арвой, так что сюда ему пешком было идти минут десять. Фёдор утверждал, что в кафе есть столик, сохранившийся с тех исторических лет, с соответствующей таблицей.  

– Обязательно туда надо зайти, в это кафе, чтобы потом наши партийные бонзы не цеплялись, а то будут экзаменовать, как этот столик и табличка выглядят, – пообещал Федор.  

„Дальний Юнип” оказался на улице Карюж через квартал от площади Плэнпале. Хотя Егор уже был подготовлен ко всяким продовольственным изобилиям, здесь его поразило обилие швейцарского шоколада и конфет. Разобравшись в продовольственно-промышленной обстановке в этом универмаге и сделав необходимые заметки для памяти по ценам на интересующие их вещи, Фёдор с Егором отправились в обратном направлении. Теперь уже внимания удостоился „ближний Юнип”, затем магазин одежды „C&A”. Подробному осмотру подвергся АВМ, магазин электроники „Торре” (Torre) и огромный магазин „Гранд Пассаж”. Многое было куплено, теперь домашние будут довольны.  

Домой они шли, держа в каждой руке по два или три объемистых фирменных пластиковых пакета с покупками. Навстречу им двигались толпы таких же озадаченных покупками людей, с такими же огромными пакетами. Пакеты тоже заслуживали внимания: у „Юнипа” он был яркий жёлто-красный, у „Гранд Пассажа” – с малиново-голубыми волнистыми разводами, но самый красивый был у магазина „C&A”, с серебристым фоном, где от фирменных букв в большом круге отходили полосы всех цветов радуги. На сувениры они подходили по всем статьям. Магазины этими пакетами торговали, развесив их у входа на металлических штангах с небольшой прозрачной кассой. Стоимость была небольшой, где–то сантимов двадцать. Но, очевидно, идея, основанная на доверии, себя не оправдала, и года через два пакеты перестали продавать одновременно во всех магазинах.. Вся эта товарная вакханалия закончилась к часам 17, теперь можно было и спокойно пообедать заранее приготовленным варевом.  

Вечером собрались в номере у Людочки, который располагался в мансарде. Комната здесь была и повыше, и побольше, чем у других делегатов, а Егор удивился, не увидев в номере кровати. Оказалось, что кровать хитроумным образом поворачивалась, подымалась вверх и убиралась в специальную нишу в стене, освобождая в комнате значительную площадь. Дополнительный стол притащили из соседнего номера, из остальных комнат были мобилизованы стулья. Поместилось десять человек, каждый пришёл со своими съестными припасами, привезенными из Союза. И выпить, и закусить было что.. Едва успели выпить по-первой, как приехали Ставинский с женой, привезли роскошный букет красных гвоздик и две бутылки французского шампанского. Их появление было встречено приветственными криками:  

─ Штрафную, штрафную!  

Людочка нашла два больших фужера, Ставинский позволил Георгию налить туда „Столичной” только грамм по пятьдесят, ссылаясь на то, что он за рулём. Потом он рассказал о последних московских новостях, которые посмотрел по телевизору в миссии: как прошёл парад, кто в каком порядке стоял на Мавзолее, какие новые ракеты прошли по Красной площади, кто уцелел после недавнего Пленума ЦК.  

С энтузиазмом обсудили последние новости в министерстве: кого ругали на последней коллегии, где будет комплексная проверка, кто отличился на последнем заседании Научно-технического совета. Иногда при рассказе собеседники делали таинственное выражение лица и изображали фигуру умолчания из известного плаката „Болтун – находка для шпиона! ” Потом разговор продолжился уже о делах Организации, удается ли отстоять всё то, что записано в техническом задании, с какими новыми предложениями пришлось столкнуться, какие из стран, помимо соцлагеря, поддерживают наши предложения. Исчерпав эту тему, начали судить и рядить о том, кто с кем и кто в чём. Людочка рассказывала Марии какую-то свою историю, но Егор услышал только её концовку:  

─... и вот, купаясь, я это кольцо с руки потеряла!  

На что Егор спросил:  

─ Обручальное?  

И по тому смеху, каким рассмеялась Людочка, он понял, что сморозил какую-то глупость.  

…Уже потом он узнал, что бойкая Людочка, штатный переводчик министерства, мотавшаяся с делегациями по всей Европе, симпатичная маленькая толстушка, разведенная, через пять лет умерла от рака, оставив маленькую дочь на попечение матери первого мужа. Её второму, гражданскому, мужу девочка явно не была нужна...  

Ставинские, прослушав очередные одесские анекдоты, уехали, взяв с Фёдора обещание захватить письма своим знакомым в Киеве, чтобы не „напрягать” почту. На столе уже громоздилась гора грязной посуды, и Егор с питерским Михаилом оттащили её на кухню. Затем Егор, уже ошалевший от разговоров и разгоревшихся споров, в благородном порыве перемыл всю грязную посуду, снискав щедрые комплименты и похвалы женской половины общества: они не ожидали, что им будет оказана такая поблажка.  

10  

В воскресенье не надо было никуда торопиться. После завтрака Фёдор с Егором отправились поближе познакомиться с городом. Подступившие к Женеве горы, которые Георгий обозвал Большим и Малым Салемом, чётко просматривались, суля хорошую погоду. Опять прошли по мосту Монблан, миновали часы на клумбе, вокруг которой толпилась группа японских туристов, затем спустились к пирсу. Здесь плавно покачивались роскошные яхты. Две яхты стояли на трейлере и готовились к путешествию по суше. Вокруг них хлопотали озабоченные африканцы в комбинезонах. Далее была акватория Порте Нуар, напротив которой располагались ворота сада Ла Гранж. Сюда Фёдор и Егор вошли, привлечённые видом красивого розария, который начинался прямо у ворот сада. Среди аккуратных грядок с розами расхаживали немногочисленные посетители. На многочисленных табличках были написаны названия сортов роз, Егор насчитал их более тридцати, такого большого количества он никогда не видел и даже хотел записать особо интересные названия, но с собой не было никакой бумаги.  

Сад уходил в гору, подъём был небольшой, вокруг было полно представителей флоры, которую всегда можно увидеть в ботанических садах. По аллее можно было подняться к красивому строению классических форм; оказалось, что это летний ресторан. С его просторной веранды открывался великолепный вид на озеро.  

Рядом с рестораном по асфальтовой дорожке вниз на каких-то странных изогнутых спереди досках с четырьмя колёсиками скатывались ребята, выделывая фортели, подобные тем, что делают при спуске горнолыжники. Фёдор с Егором остановились и с удовольствием понаблюдали за этими виртуозами. Затем ребята установили две штанги, на высоте 20 сантиметров от земли положили поперечную рейку и стали перепрыгивать через неё, отталкиваясь от доски и приземляясь на неё после взятия высоты.  

…Потом при последующих приездах в Женеву Егор наблюдал, как эти так называемые скейтборды постепенно вытеснялись коньками с такими же четырьмя колёсиками, по два колёсика с каждой стороны и со штифтом спереди, чтобы отталкиваться при катании. А до этого скейтбордами были вытеснены коньки, где нейлоновые колёсики располагались на одной линии и сильно напоминали длинные гаги, на которых гоняли профессиональные конькобежцы. На них ещё нужно было научиться стоять, не подвёртывая ноги.  

Казалось, что в выходные дни чуть ли не половина населения Женевы одевала эти коньки и раскатывала на них по набережным, улицам и даже в магазинах. Один раз Егор видел, как молодые девушки, неуклюже балансируя, пытались не грохнуться в таких коньках на эскалаторе в универмаге „Placcette”. А потом всё это повторилось в полном соответствии с диалектикой: снова появились скейтборды и снова в ходу были длиннющие гаги, теперь они уже просто дополняли друг друга, в зависимости от симпатий их владельцев: на скейтбордах катались виртуозы, а на гагах – отдыхающая публика, часто семейная. А вот коньков со штифтом для упора Егор уже больше не встречал...  

Раскрепощённые от забот делегаты прошли через ботанический сад и вышли на улицу Фронтен. Через двадцать минут неторопливой прогулки, недалеко от улицы Галан, неожиданно, в окружении чопорных особняков, киевляне увидели миниатюрную православную церковь, блистающую золотыми куполами в ярких лучах ноябрьского солнца. Что-то в ней было до боли знакомое, родное и в то же время ностальгически печальное, как при виде безутешной сироты.  

Егор схватился за фотоаппарат и сделал несколько снимков. Густым басом прозвонили колокола, из церкви вышло три старичка, которых под руки поддерживали молодые женщины. Фёдор, постояв в нерешительности у калитки, ведущей в небольшой дворик, стал медленно подниматься по лестнице храма, Егор последовал за ним. Слева от входа в церковь висело объявление, которое венчал чёрный крест, с расписанием церковных служб на ближайшую неделю. Ниже было обращение отца Владимира к прихожанам о пожертвовании в пользу какой-то семьи по случаю кончины её престарелого главы.  

В церкви ещё оставалось несколько человек, они поправляли в канделябрах оплывшие свечи, прикладывались к иконам, шептали молитвы и низко кланялись царским вратам, осеняя себя крестным знамением. На пару любопытствующих мужчин, явных чужаков в этом храме, они не обратили никакого внимания, лишь вежливо посторонились, пропуская их при входе. Став в центре храма, Егор внимательно осматривал иконостас, чувствуя себя удивительным образом умиротворенным. Вся эта беготня за покупками казалась ему такой нелепой здесь, в этом храме, куда уже более пятидесяти лет его бывшие соотечественники приходили в тщетной надежде увидеть просвет в своей тягостной жизни вдали от бывшего Отечества. И эта церковь давала им надежду, поддерживала силы, помогала, собирала их вместе, немногих оставшихся в живых. Эти мысли захлестнули Егора, и он вышел из церкви, так и позабыв о своём намерении поставить свечку за пропавшего в 43-м году на фронте старшего брата и пережившего его на 22 года отца, умершего в Одессе.  

Побывав в церкви, Фёдор с Егором вышли на широкий бульвар Гельветик, и полюбовались классическими формами музея Искусства и истории, через мост вышли в старую часть города. Здесь старинные здания словно сомкнулись друг с другом, оставив для пешеходов и редких автомашин минимум необходимого пространства. По обеим сторонам узких булыжных улиц потянулись какие-то странные студии со стоящими на мольбертах старинными гравюрами и рисунками, ателье с вычурными женскими нарядами или керамикой. Причудливо светили миниатюрные прожектора, рассекая полумрак не слишком просторных помещений. Невольно думалось, а на какие же средства живут их владельцы, приносят ли им эти заведения хоть какую-то живую копейку, то есть сантим.  

Потом киевляне вышли к крытому дворику, где стояли старинные орудия, над ними висели потемневшие знамёна, какие можно увидеть в исторических фильмах. Далее на тесной средневековой площади возвышался собор Святого Петра, упираясь своей мрачной коричневой готикой в женевское небо. У входа в храм пожилая активистка вручила Егору и Фёдору небольшие книжицы, с которыми они вошли в церковь. Внутри собор был ещё мрачнее, чем снаружи, он просто подавлял своим аскетизмом и суровостью, и от печальных мыслей о неизбежности кары за неведомо какие грехи отвлекал лишь вид старинного органа. Повертев подаренные, как считал Егор, книжицы, он догадался, что они были даны им только для молитв в этом соборе, а при выходе их, конечно, полагалось вернуть обратно. Так и сделали, поблагодарив активистку. Егор сделал несколько фото собора и друзья двинулись по улице Фази к смотровой террасе, что находилась на краю старого города.  

Просторная терраса была огорожена чугунной решёткой, вдоль которой тянулись длинные ряды зелёных садовых скамеек, она была засажена каштанами, уже начинающими сбрасывать свою желто-бурую листву. С террасы открывался прекрасный вид на университет, на площадь Нувель Пляс и на подступившие к городу горы. Внизу, мягко шурша шинами, взбирался в гору длинный троллейбус. На террасе делегаты прочитали надписи на двух памятниках, тут же стояла деревянная лестничка, которая вела на площадку, с которой предлагалось сделать фотоснимки наиболее живописной части окрестности. После тесных улочек здесь было ощущение, что тебя вдруг выпустили на волю.  

Спустившись вниз, уже в город современный, киевляне в университетском саду, носившем название Променад де Бастион, подошли к стене Реформаторов. Там возвышались фигуры четырёх вождей Реформации, изваянных из камня светлого кофейного оттенка. Невольно вспомнились фигуры из композиции Огюста Родена „Граждане Кале”, увиденные в журнале „Огонёк”, правда, фигур там было шесть. Егор с Фёдором задержались у фигуры Кальвина. Зрелище было впечатляющим, сам вид фигур предполагал какую-то мученическую судьбу застывших в камне людей. Эти люди могли проповедовать только в таких храмах, как собор Святого Петра, в пышном католическом костёле их просто нельзя было представить.  

Миновав опять бронзовых пассажиров на площади Плэнпале, киевляне пошли по улице Карюж и задержались у кинотеатра „Эмпайр”. Здесь они расширили свой кругозор, узнав, что билет в кино стоит 7 франков, а программа является непрерывной, т. е. в зал можно было заходить в любое время сеанса. Затем они вышли к мосту, перекинутому через жёлтую мутную реку Арву, постояли на нём и поглазели на мощное течение. На фоне темневших гор зрелище было завораживающим. Перейдя мост, киевляне пошли по левому берегу к тому месту, где Арва шумела небольшим водопадом среди многочисленных валунов. Здесь же крутились на своих байдарках неугомонные спортсмены. Егор мысленно посочувствовал жителям домов, которые круглосуточно получали такое звуковое сопровождение, если было желание открыть окно или выйти на балкон. Пройдя по набережным Шеваль Бланк и Верне, Фёдор с Егором снова пересекли Арву, вышли на бульвар Фавон и через улицу Шантепуле вернулись в отель, полные впечатлений о проделанном путешествии по городу.  

Вечером Георгий, изучив газету „Трибюн де Женев”, взятую на стойке у портье, уговорил их пойти в кино. Мария проводила время у подруги, и компания оказалась чисто мужской. Как оказалось, идти нужно было в кинотеатр „Эмпайр”. Хотя это было далековато, да и ноги гудели от четырёхчасового марш-броска, решили всё-таки отдыхать и гулять по полной воскресной программе.  

На удивленье Егора, до кинотеатра добрались очень быстро. Вот уж действительно была права пословица, которую любил повторять один знакомый киевский автомобилист, что „самая короткая дорога – это та, которую знаешь”. Пожилая кассирша выдала им три куцых билетика и показала, куда входить.  

Попав в тёмный зал, где действо было в самом разгаре, они осторожно пробирались по проходу, стараясь не наткнуться в темноте на кресла со зрителями. Сели в последних рядах зала и через три минуты глаза уже приспособились к окружающей темноте. Фильм, как оказалось, уже заканчивался, через пятнадцать минут в зале зажёгся свет и немногочисленные зрители потянулись к выходу. Зал был удлинённый, с бархатными удобными креслами, и советская троица пересела на более удобные места. Через минут десять начался следующий сеанс, прошла короткая хроника на тему антивоенных выступлений в Европе, потом посыпалась реклама стиральных порошков и, наконец, начался основной фильм.  

На экране коварные арабы злоупотребляли наркотиками, шелестели долларами, курили кальяны, похищали европейских женщин, отстреливаясь, уходили от преследования гамбургской полиции, везли пленниц в свои жаркие края и устраивали им райскую жизнь в гаремах богатых шейхов. Смачно, с подробностями, были показаны гаремная жизнь и те утехи, которых добивались от захваченных красоток. Хотя фильм был, как бы теперь сказали, эротичным, средней руки, Егор такое обилие обнажённой плоти видел впервые и не мог себе даже предположить, что такое можно снимать в кино, и есть даже желающие сниматься в таких сексуальных сценах. Сзади кто-то шумно дышал, видно, чересчур эмоционально реагируя на происходящее и занимаясь самоудовлетворением.  

Потом пошли те сцены, которые они увидели, войдя в зал, пленниц освободил не знающий страха герой-красавец, и снова вспыхнул свет.  

– Ну, фильм, конечно, так себе, на троечку, его с „Эммануэль” даже и сравнивать нельзя, небо и земля, – сказал Георгий. – Когда два года назад в Женеве показывали „Эммануэль”, то я впервые видел, как пол-Женевы стояло в очереди в кассу, и это в центре, недалеко от вокзала. Ну, ничего, теперь вы морально готовы к тому, чтобы посмотреть настоящее порно. А для этого надо идти в кинотеатр „Сплэндид”, он около магазина „Плассет” (Placcette), на площади Греньо.. Но это уже самостоятельно, без меня!  

– А как же высокий моральный облик советского специалиста, находящегося вдали от родины? – иронически спросил Егор. – Нам ведь об этом намекали прямым текстом!  

– Ребята, здесь у советских аборигенов в Женеве считается своеобразным аттракционом сводить необстрелянного в этих вопросах новичка, неважно, мужского или женского пола, в кино на порнуху, – ответил Георгий со смехом и продолжил:  

– Просто попадаться не надо, входить – с оглядкой, соблюдая конспирацию, а выходить из зала раньше всех, пока свет не зажёгся! Но ведь зато своими глазами увидите, как они тут на Западе загнивают! Сами себе потом не поверите, что такое увидели!  

Обсуждение культурной жизни загнивающего Запада продолжили уже в отеле, для этого потребовалось всего лишь выпить бутылку „Столичной” на троих. На том и закончился этот день отдыха далеко от родины.  

11  

В понедельник Егор, придя в зал заседаний чуть пораньше, внимательно прочитал оранжевый документ, содержащий краткий отчёт о вкладе, представленном Союзом, проведенной дискуссии и о принятом решении. Потом он начитал этот текст Фёдору. Отчёт решили немного исправить, новую версию текста Егор отнёс секретарю. В положенное время за столом появились рыжий австралиец и Кубичек, грохнул молоток, и работа собрания продолжилась.  

Егор с интересом наблюдал, как работают делегаты других стран. Особую активность проявляли высокий толстый француз Доде, напоминавший французского писателя Альфонса Доде не только фамилией, но также и лицом, и фигурой. Его массивное лицо в золотых очках становилось свекольно-красным, когда он громовым голосом представлял документы своей страны, задавал вопросы или отвечал на них. Эта французская эмоциональная речь пролезала через наушники и отвлекала от того, что вещала английская кабина.  

Другим активным борцом и оратором был голландец Гольт. Он был прекрасным знатоком всех процедурных вопросов, всей предыстории этой комиссии, и стекла его огромных очков в дорогой роговой оправе радостно вспыхивали, когда у Гольта появлялась возможность блеснуть своей эрудицией. Вкладов он не представлял, доверив эту процедуру своему коллеге Влодеку. Тот сам подошёл к советской делегации и представился, как-то криво улыбаясь.  

Как оказалось, был он по национальности чехом, сбежавшим из Праги в известном 1968 году. Конечно, от советской делегации он не ожидал тёплого приёма, но всё обошлось, как в приличном обществе. Он и Кубичек часто разговаривали между собой по-чешски, и было видно, что и Кубичеку, и Влодеку приятно слышать родную речь. Разговоры эти были вполне лояльными, а в процессе заседания, которое по расписанию вёл Кубичек как „вайс”, они обсуждали рассматриваемые вопросы по-английски. В дальнейшем Егор с удовольствием общался с Влодеком по техническим вопросам, оценив его интеллигентность и неплохое знание русского языка. Не удержался он и от соблазна рассказать Влодеку о своих впечатлениях о Праге, где он побывал по туристической путёвке в 1960 году, ещё будучи студентом.  

В обеденный перерыв Егор, пожертвовав обедом, отправился в „Балаксер” (Balaxert), чтобы выполнить заказ Улановского. По авеню Мотта он дошёл до рю де Серветт и повернул вправо по направлению к аэропорту. Идти пришлось долго, по дороге попалось советское агентство „Новости”, куда Егор решил заглянуть позднее. Затем слева возникло здание швейцарского Телекома, оконные стёкла которого были тонированы золотом и отражали солнечные лучи на всю округу. Наконец на развилке дороги появился гипермаркет „Балаксер”, смахивающий своей приземистостью и тусклым коричневым цветом на настоящее бомбоубежище. Внутри здания размещались и „Мигро”, и „C&A”, и „Гранд Пассаж”, и „Кооп”, – хоть весь день отсюда не вылезай!  

Егор направился в „Мигро”, на всякий случай внимательно посмотрев в своём жёлтом портфеле, нет ли там каких-либо покупок, сделанных в других магазинах. Сам портфель он положил в тележку, которую катил перед собой. Магазин был огромный, и Егор, не прибегая к помощи обслуживающего персонала, довольно быстро нашёл стеллажи с автозапчастями, где после внимательного осмотра наконец-то удалось обнаружить эти чёртовы свечи. Надпись на коробке совпадала с тем, что написал ему на бумажке Улановский. Положив их в тележку, Егор двинулся назад, в секцию, где красовался плакат о сниженных ценах. Когда он рассматривал тёмно-синий берет, подходящий ему по размеру, он заметил, что на висевшей под потолком чёрной тарелке с четырьмя объективами, зажёгся красный свет над объективом, направленным в его сторону.  

Егор, в порядке эксперимента, прошёл к другой полке и заметил, как теперь красный свет перескочил к соседнему объективу, направленному опять на него. „Следят, гадюки! ” подумал Егор, и от этой мысли ему стало как-то не по себе – а вдруг против советского человека готовится провокация? Надо было уматывать отсюда поскорее, ведь никого из своих коллег рядом не было. Повернувшись к тележке, Егор с ужасом увидел, что его довольно заметный жёлтый портфель исчез! И свечи тоже исчезли. „Спокойно! ” подумал Егор и начал осторожно оглядываться по сторонам, надеясь увидеть: кто же утащил его портфель?  

Камера наблюдения упорно смотрела на него, словно ожидая, какие шаги он собирается делать дальше. И тут Егор заметил, что он стоит у полки, на которой были разложены огромные кроссовки, а береты лежали на полке через проход, а там уже просматривалась злополучная тележка, в верхней сетке которой красовался дорогой сердцу жёлтый портфель. Сияя от счастья, Егор подскочил к тележке, увидел проклятые свечи, уразумел, что провокацией здесь и не пахло, просто он на мгновенье потерял ориентировку в этом магазине, огромном, как ангар для дирижаблей.  

Подобрав себе на мини-обед два яблока Голден, Егор оплатил покупки и с чувством глубокого облегчения покинул магазин. Время уже поджимало, а познакомиться, как он говорил, „с художественным оформлением” других магазинов под крышей „Балаксер” Егор решил при следующем удобном случае.  

Во вторник Егор сумел реализовать свою хрустальную мечту и купил желанный стереомагнитофон фирмы „Тошиба” (Toshiba) с двумя радиодиапазонами, коротковолновым и ультракоротковолновым. Знатоки из Москвы дали ему адресок фирмы, которая называлась „Сатиньи” (Satighny), где под иностранный паспорт, то есть на гарантированный вывоз из Швейцарии, можно было купить радиотехнику на 15-20% дешевле, чем по всей Женеве. Потом в отеле Егор несколько вечеров на купленные по дешёвке компакт-кассеты, записывал стереофоническую музыку, от которой буквально лопался женевский радиоэфир.  

12  

Работа ИК-IX подходила к концу. Напряжение, которое цепко прихватило Фёдора с Егором в начале работы, теперь спадало с каждым днём. Появился даже небольшой круг знакомых делегатов других стран, с которыми можно было обсуждать технические проблемы. Теперь уже не боясь заблудиться, удалось обойти все этажи Организации, познакомиться с её прекрасной библиотекой, подняться на самый верх башни, где ради приличия пришлось выпить чашку кофе. Затащил их туда Георгий, который пообещал показать прекрасную панораму Женевы и озера, а если повезёт, то и Монблан. Панорама Женевы действительно была впечатляющей; словно по заказу Монблан явился им во всей своей красе, его было видно невооружённым глазом, снежные шапки на нём были прорезаны извилистыми линиями горных ущелий.  

– Ну, мужики, вам просто повезло, увидеть Монблан удаётся не всегда и не каждому командировочному, – сказал Георгий. – Но это значит, что через два-три дня в Женеве ухудшится погода, это почти закон, который местные метеорологи чтят очень уважительно.  

Егор же подумал, что двуглавый Эльбрус производит более значительное впечатление, да и узнать его значительно легче, чем Монблан.  

Побывали Фёдор с Егором и в кабинах переводчиков, посмотрели на устройство и техническое оснащение кабин. Георгий с Марией познакомили их с легендарной Лили, которая также работала в русской кабине. О ней москвичи прожужжали им все уши. Егор вспомнил, что Лили действительно переводила очень грамотно и даже числительные перевирала очень редко. Он с удовольствием переговорил с ней по-английски, и Лили дала ему несколько практически советов по произношению.  

Учтя опыт изнурительного ожидания в отделении связи на вокзале Корнавин, телефонные разговоры теперь заказывали на номер отеля; успели выговорить все положенные им минуты. Как ни странно, теперь ждать приходилось не более часа. За это время и поужинать было можно, и телевизор посмотреть, и начитать перевод полученных новых временных документов. Уже не надо было мызгать по магазинам, основные покупки были сделаны, персональная промтоварная программа была полностью выполнена, швейцарского шоколада было чуть больше килограмма, сувениры в виде жевательной резинки, сигарет, двойных бритв и пластиковых пакетов уже томились в шкафу на верхней полке. Оставалось в очередной раз подойти в „амбассаду”, чтобы договориться о том, кто и в какое время отвезёт их в аэропорт.  

В пятницу председатель собрания устроил коллективную читку, проверку, согласование и утверждение отчётов о работе, на этом мероприятии от души порезвились господа Гольт и его французский коллега; потом председатель пригласил руководящего немца, который был на открытии собрания. Немец пробормотал пару заключительных слов, сообщил об утверждённой дате следующего собрания и удалился. Председатель поблагодарил за работу своего „вайса”, секретаря, переводчиков, тонмейстера, всех делегатов и закрыл собрание. Началось церемонное прощание делегатов между собой, потом они толпой двинулись к столу президиума, и массовые рукопожатия продолжились там.  

Фёдор с Егором тоже приняли участие в этом церемониале; председатель, прощаясь с ними, поздравил их с „боевым крещением” и выразил надежду на последующие встречи. Егор с ним искренне согласился, все эти две недели, проведенные в Женеве, произвели на него самое благоприятное впечатление, и главное – они тут многому научились. Да и приятно было осознавать, что в обсуждаемых вопросах они разбирались ничуть не хуже своих зарубежных коллег.  

Все потянулись из зала в фойе, таща с собой кипы разноцветных документов. В фойе Фёдор с Егором наткнулись на спустившихся из своей кабины Георгия и Марию; те, держали в руках какие-то счета.  

– Едем на первый этаж в отделение банка, надо перевести в Москву в министерство деньги, которые нам перечисли по контрактам, – сказал Георгий. – Опять месье Мориньон будет задавать мне ехидный вопрос: „Мсье Моршин, вы опять решили перевести деньги вашему любимому дяде? ” У нас с ним вот такая интересная угадалка каждый раз разыгрывается. Но, слава Богу, не я один имею такого любимого дядю.  

И для расширения кругозора Георгий рассказал киевлянам, что все работающие в Организации советские специалисты из своей обалдело высокой (по стандартам Союза, конечно) зарплаты отдают в миссии в виде партийных взносов чуть ли не половину заветных швейцарских франков.  

– Вот они и плачутся каждый раз, что те, кто приезжает сюда в командировку, мол, получают больше их, – саркастически добавил Георгий.  

Фёдор присел в холле, за десять минут написал для представительства кратенький отчёт о работе, проделанной делегацией на заседаниях, и откопировал написанное на ксероксе. После этого они с Егором отправились в „амбассаду” сдать отчёт и узнать, всё ли в порядке с завтрашним отъездом в аэропорт. В последний раз навестили обе лавки и нагрузились очередными покупками. Вечером начались хлопоты с укладыванием чемоданов, требовавшие определённой сообразительности для оптимальной загрузки чемодана, так как за эти две недели незаметно накупили кучу всякого барахла. Оставшиеся продукты решили отдать водителю, который повезёт в аэропорт. Явился Георгий, они с Марией оставались для работы со следующей делегацией, которая прилетала завтра. Он спросил:  

– Ну, как тут у вас с весом? Не превышаете заветные двадцать килограмм?  

– Наверно, нет, – ответил Фёдор, придавливая крышку чемодана коленом. – Но точно сказать трудно, весов-то нет!  

– Ну, это мы сейчас исправим, – бодро произнёс Георгий и исчез из номера. Через минуту он появился с каким-то безменом в руке, который одолжил у портье. Зацепив крюком безмена за ручку чемодана Фёдора, он с удовлетворением произнёс:  

– Так только 18 с половиной килограмм!  

– Да, но ещё бумаг полный портфель, – сказал Фёдор.  

Портфель тут же взвесили, и он потянул на три килограмма. У Егора ситуация оказалась примерно такой же.  

– Мужики, портфели же вы не сдаёте в багаж, а при взвешивании багажа их просто надо отодвинуть в сторону, чтобы барышня на стойке регистрации к ним не прицепилась. Я почему к вам пристаю: меня большие „шишки” из министерства просили прислать пару рулонов обоев и три пары джинсов, а мне тут сидеть ещё две недели. Это всё в открытом виде, рулоны связаны, а джинсы в незапечатанном пакете, там же и адреса, телефоны и явки. Так что надо выручить начальство! Вы не переживайте, я с вами в аэропорт поеду, у меня большой опыт есть, как этих барышень на стойках регистрации убалтывать, – продолжал развивать свою тактику Георгий.  

Против такой „железной” аргументации выступать было себе дороже, Москва одержала над Киевом убедительную победу, и Георгий удалился, напомнив, что завтра у них ещё будет время даже сбегать на базар на площади Иль. Фёдор пошёл расплачиваться с портье за жильё, а вечером в номере Егора устроили небольшой прощальный выпивон на 8 человек. Егор уже привык к тому, что его комната стала чем-то вроде общественной столовой и приёмной для гостей. На столе красовались бутылка грузинского коньяка с двумя бутылками водки.  

Когда вечеринка была в самом разгаре, позвонили от портье, на телефоне был Ставинский, который привёз Фёдору письма на родину и небольшой пакет с шоколадом для передачи какому-то родственнику. Пожелав хорошего путешествия и мягкой посадки, он через две минуты уехал, не отказавшись перед этим от рюмки водки и куска примороженного сала. А Егор потом на французском телеканале TF-3 наткнулся на передачу под названием Venus, и час смотрел, как прилизанный хлыщеватый брюнет с внешностью бывшего сутенёра под аплодисменты аудитории неспешно раздевал десяток женщин. Потом им выставили оценки и вручили призы; какими критериями при этом руководствовались и хлыщ, и аудитория, Егор, с его бедным французским, не смог понять, как ни старался. Спать он лёг только в час ночи.  

13  

Утром в субботу, упаковав чемоданы, Фёдор с Егором после завтрака быстренько пробежались на базар, потратили последние франки и, прощаясь с Женевой, бросили по монетке, как раз в том месте, где на дне озера всё ещё лежал велосипед. Для сотрудников отдела дополнительно набрали соответствующие заграничные сувениры – жвачки всех сортов, дубли, Для курцов в лавке представительства ещё раньше были закуплены несколько пачек сигарет „Мальборо”. Микроавтобус пришёл за ними в 11 часов; киевляне позвонили Георгию, и тот быстро спустился в холл. Обоев оказалось не два рулона, а четыре, да и свёрток с джинсами маленьким назвать было нельзя. Но спорить по этому поводу было уже бесполезно. Вышла попрощаться и Мария; слава Богу, она никаких свёртков не передавала, только попросила в Киеве позвонить по двум адресам и сказать, что прилетит через 2 недели.  

Микроавтобус вырулил на рю де Лозанн, за окном промелькнули вокзал Корнавин и женевский Нотр Дам. Водитель повернул на рю де Серветт, обогнув здание с висевшим задымленным плакатом мебельной фабрики, французское написание которой (ệbệnisterie) у всех командировочников из Союза всегда вызывало невольную ухмылку. Затем по рю де Серветт мимо приземистого универсама Balaxert микроавтобус промчался в аэропорт. Народу в зале отлёта было полно, в субботний день горожане дома не сидели, пришлось даже поискать багажную тележку. У стойки регистрации, пока Фёдор с Егором доставали авиабилеты и паспорта, Георгий, отодвинув их портфели к колонне, проворно выгрузил все чемоданы и свои довески. Глянув на электронные весы, он сказал девушке-регистратору:  

– I think, mademoiselle, everything is OK with our luggage for our plane, isn`t it? (Я думаю, мадемуазель, что с нашим багажом на наш самолёт всё в порядке, не таск ли? – франц. )  

На табло электронных весов указывался вес в 44килограмма, Егор подумал, что сейчас их погонят в какую-то кассу платить за перевес, но регистратор лишь мило улыбнулась Георгию и кивнула головой. Вещи плавно поплыли по конвейеру к люку, прикрытому пластиковой занавеской, и исчезли из вида.  

Прихватив свои портфели и попрощавшись с Георгием, киевляне по эскалатору поднялись на другой этаж и прошли паспортный контроль. Далее был зал ожидания, в котором скопилось много пассажиров. Прямо у лестницы, ведущей вниз к выходам на посадку, Егор заметил двух делегатов из Англии, сидевших с тоскливым выражением на лицах. Те заметили киевлян, и мистер Вильямсон приветливо поднял в воздух руку, после чего ничего не оставалось, как подойти для светского разговора. Оказалось, что Лондон закрыт туманом, и очень надёжно, так что английским джентльменам нужно было ждать неизвестно сколько времени.  

Попрощавшись с ними, киевляне спустились по эскалатору вниз, нашли номер своего выхода на посадку и пошли в указанном направлении. Переход был длинный, через десять метров они увидели две конвейерные ленты для перевозки пассажиров и навстречу им с одной ленты сходили их коллега по киевской „конторе” Виктор Черняков и спортивного вида мужчина в светлом костюме. В нём Егор сразу узнал сотрудника из „конторы глубокого бурения”, с которым два месяца тому назад встречался в своём родном спецотделе. Туда его вызвали для консультации по вопросам, которые разрабатывались отделом Егора. Теперь понятно, почему они прилетели в субботу, а не как все прочие смертные – в воскресенье.  

Фамилию этого сотрудника Егор забыл, а вот светлый костюм, который был тогда на этом мужике, явно сшитый в хорошем ателье, Егору тогда хорошо запомнился: ведь такую ткань даже в московском магазине простому покупателю найти было невозможно. Знал ли Черняков, с кем его отправили в Женеву или нет, было неизвестно, но Егор сразу понял, что ему завидовать не придётся. После обмена рукопожатиями Фёдор спросил:  

– Как погода в Москве? Вы сюда надолго?  

– На неделю, – ответил Черняков. – А погода в Москве терпимая, но уж больно холодно, ведь уже середина ноября!  

Компания обменялась ещё несколькими фразами относительно того, где вновь прибывшие будут жить, и кто из переводчиков с ними будет работать. Во время этого разговора Егор переминался с ноги на ногу, не зная, стоит ли отозвать Чернякова в сторону и просветить относительно его напарника. Но потом передумал, всё время чувствуя на себе пристальный взгляд этого типа.  

– Ну, нам пора, а то опоздаем, – сказал Фёдор и, обменявшись последними пожеланиями, земляки расстались.  

– А ты знаешь, кто с Виктором прилетел? – спросил Егор Фёдора, когда на ленте они отъехали уже достаточно далеко.  

– Ну, конечно! И могу Виктору только посочувствовать, – пробурчал Фёдор. – Нам сюда выходить на посадку!  

…Уже в Киеве, спустя две недели, встретив Егора в коридоре института, Черняков рассказал о своих приключениях с напарником. Первая неприятность состояла в том, что напарник не захватил с собой никакой жратвы, и Виктору пришлось его кормить из собственных запасов, конечно же, в своём номере. Второй неприятностью было то, что напарник изводил его глубокомысленными измышлениями на тему, как тут хорошо народ живёт, и отчего бы это? Третьей неприятностью было то, что он таскался за Виктором, словно приклеенный. Ну, а то, что приставал к нему, требуя давать пояснения по тем вопросам, над которыми работала их комиссия, это уже было в порядке вещей. В итоге, на какой-то почве они основательно разругались, и Егор ни чуточки не сомневался, что напарник, вернувшись в Москву, накатает на Чернякова „хорошую телегу”. Так оно и получилось, и Чернякова в Женеву, уже больше не пускали, хоть он и был очень приличным специалистом в своём деле…  

На пункте спецконтроля две миловидные девицы заставили их выложить всё из карманов, поставить свои портфели на ленту транспортёра и уставились на мерцающий экран, где при очередной смене кадра высветились все портфельные внутренности. Далее пришлось пройти через рамку, а на выходе девицы не успокоились, пока не обшарили их сверху донизу, и Егор, стоя с поднятыми вверх руками, мысленно похвалил себя за то, что свой любимый ножик он на этот раз догадался положить в чемодан. Только после этого, встав на очередной эскалатор, они поднялись наверх и очутились в круглом зале, напоминающем гигантский стеклянный стакан, где опять пришлось посидеть полчаса, рассматривая витрины с фирменными швейцарскими изделиями, по ценам и баснословным, и не очень: всё те же часы, ножи, дорогие зажигалки, галстуки. Прихватив несколько красочных бесплатных буклетов, услышав объявление о своём рейсе и увидев мигающее табло над своим выходом, они быстро прошли из „стакана” в стоящий рядом самолёт Аэрофлота, и через двадцать минут, уже с воздуха, увидали Женевское озеро во всей его красе.  

Вернувшись в Киев, сразу же засели за отчёты по командировкам. В дополнение к бумаге, оставленной в женевском представительстве, теперь нужно было написать ещё два отчёта: один, краткий – для спецчасти, а второй, полный – для министерства. Для „конторы глубокого бурения” Егор своим красивым почерком под диктовку Фёдора перечислил всех, с кем они встречались и беседовали на заседаниях: председателей комиссий и всех „вайсов”, потом из списка участников выбрали четырёх делегатов ведущих стран, придумали, какие проблемы они с ними обсуждали, и на этом решили ограничиться.  

Для министерства пришлось анализировать все рассмотренные белые, задержанные и временные документы, примеривая к ним задачи, поставленные в техническом задании на командирование. Получился солидный отчёт на 30 страниц, который венчала фраза, что техническое задание делегацией выполнено в полном объёме. Приложением к отчёту были рекомендации по оптимальному использованию результатов работы комиссий на сети Союза.  

14  

Вопреки всем своим надеждам Егор попал второй раз в Женеву только через год. На следующее заседание вместо него в делегацию включили каких-то Петухова и Борисова, которые никакого отношения к вопросам, изучаемым комиссией, не имели. Но Пётр Петухов был протеже одного крупного министерского чиновника, а Юрий Борисов ехал „на смотрины” – он работал в высшем учебном заведении отрасли, и министерство проталкивало его для работы в учебном департаменте Организации.  

Вместо Женевы Егор в декабре полетел в Будапешт: его включили в состав официальной делегации на совещание по одной из многочисленных программ Совета экономической взаимопомощи (СЭВ). Хозяева поселили их в отраслевой профсоюзной гостинице „Шот Шолода” (Szchot Sholoda), где и проходили совещания. Своим убранством, старинной коричневой деревянной обшивкой, зал заседаний чем-то напоминал обеденный зал Дома архитекторов в Ленинграде. Здесь Егор встретился с Кубичеком; тот только что вернулся из Женевы после очередного заседания родной ИК-IX Международной организации. Кубичек похвалился Егору, что уже успел искупаться в Дунае – это при такой-то холодине! Выяснилось, что Ярослав может немного объясняться даже по-венгерски. Егор на венгерском языке успел усвоить только четыре слова: „здравствуйте” (йо напот киванок), „спасибо” (кесенём), „пожалуйста” (керем) и „до свидания” (висонтлаташра). Слава Богу, что у венгров дело до томатного супа не дошло, кормили хозяева хорошо, да и Егор уже на этот раз запасся всеми необходимыми лекарствами.  

Сразу же начали обсуждать технические вопросы с учётом последних предложений, которые Кубичек привёз из Женевы. Времени было мало, работать пришлось допоздна. Рабочим языком здесь был русский, и в качестве переводчиков для других делегаций СЭВ выступали молодые ребята, венгр и немец, которые в своё время вместе учились в ленинградском институте в одной группе. У немца со странной фамилией Петер даже жена была русская, вывезенная из Ленинграда. Когда дошла очередь Егора докладывать свой материал, и председатель, Лайош Годони, красивый усатый мужчина с роскошной седоватой шевелюрой, предоставил ему слово, Егор, как к этому привык в Женеве, ляпнул:  

– Господин председатель, то есть, простите, товарищ председатель…– и смущённо замолк, видя, как переводчик наклонился к председателю и зашептал ему на ухо, очевидно, поясняя причину смеха делегатов.  

Председатель жестом пригласил Егора продолжить свою речь, и началась изнурительная робота. Егору не раз приходилось искренне изумляться, когда при отработке документа оба переводчика, и Петер, и венгерский, которого звали Ференц, иногда поправляли Егора и говорили: „Наверно, по-русски это лучше будет звучать так! ” Да, ничего не скажешь, языковая подготовка у них была просто блестящей, да и суть проблемы они улавливали на лету. И обстановка для работы была очень благожелательной. А когда по местному времени было уже десять часов вечера, в зал принесли бутерброды и к ним подали по внушительной рюмке сливовой водки. Энтузиазма немного прибавилось, тем более что завтра, если они успевали согласовать все вопросы, была обещана экскурсия по Будапешту.  

Разошлись в одиннадцатом часу вечера, но Егору пришлось ещё идти в номер к Кубичеку и там править документ в соответствии с решениями, принятыми в Женеве. Поэтому спать он лёг только в четвёртом часу, а утром, до начала работы, Кубичек ещё успел смотаться на Дунай для утреннего купания. В 9 часов утра началось совещание, и сразу всё поехало вкривь и вкось. Егор проталкивал решение, которое затем планировал представить в Женеве в виде вклада, как согласованную позицию стран-членов СЭВ. Это не понравилось главе немецкой делегации, фамилия которого была Гиппс, и он упирался в полном соответствии со своей фамилией. Его поддержали поляки и румыны, советское предложение поддерживали венгры, им как хозяевам не хотелось обижать „старшего брата”. Оставалось выяснить позицию чехов, и Егор направился переговорить с Кубичеком и получить его „одобрямс-с”.  

К большому удивлению Егора, Кубичек вдруг упёрся на ровном месте и советское предложение не поддержал. Егор в полной растерянности бросился искать Клавдию Жезлову, руководительницу своей делегации, и доложил о ситуации. Та взяла в оборот руководителя чехословацкой делегации, который уверил, что Кубичек выражает своё частное мнение, а чехословацкая сторона поддержит советское предложение. В результате сложилась патовая ситуация, мнения разделились поровну. Если бы приехали болгары, то всё решила бы их позиция; но их не было. На улаживание ситуации потратили почти половину дня, пока не пришли к решению, как это всё отразить в протоколе. Когда всё отгремело, то стало ясно, что ехать на экскурсию было уже поздно. А самым интересным оказалось то, что румыны итоговый документ вообще подписывать отказались, пробормотав какую-то чушь, которую по сути никто так и не понял.  

А на прощальном банкете польские делегаты шумно радовались, что их земляк, Кароль Войтыла, был в этом году избран Римским Папой, приняв имя Иоанна Павла Второго. Их особенно радовало, что удалось „натянуть нос” немецкому архиепископу. Выяснилось, что, будучи членами компартии, все они считали себя добрыми католиками и регулярно посещали костёл. Христос и Карл Маркс в их сознании мирно уживались и не мешали один другому.  

… Вспоминая через пару лет эти страсти в стакане воды, Егор каждый раз жалел о сорвавшей экскурсии: ведь те вопросы, за которые он тогда сражался, так и не были реализованы на практике. Хорошо, что хоть по городу удалось немного побродить в те редкие два часа, пока печатались заключительные документы. Да и форинты надо было обязательно истратить, с ними в Союзе делать было нечего. Дунай Егор увидел лишь издали, удалось даже рассмотреть памятник Советскому воину на горе Геллерт. А сам город, вернее тот район, в котором они обретались, хоть и был местом пребывания различных посольств и миссий, Егору не понравился своими мрачными закопчёнными домами и архаической линией метро.  

…Потом, кто-то из сослуживцев Егора, съездив в Берлин по двухстороннему сотрудничеству, сказал ему, что Петер, управляя автомобилем, попал в аварию, и одна из двух его дочерей при этом погибла…  

15  

За два последующих года Фёдор выбился в большие начальники, его назначили заместителем начальника института, Егора сделали начальником отдела, который курировал Фёдор. По результатам успешно проведенных опытно-конструкторских работ и внедрения их в серийное производство, Фёдор и Егор подготовили несколько важных вкладов в женевскую Организацию, которые предстояло защитить в напряжённой борьбе с другими делегациями.  

На этот раз летели опять до Цюриха, а вот дальше добираться до Женевы пришлось поездом – в транспортной схеме министерства что-то там не вытанцовывалось. Может быть, это было связано с тем, что время было декабрьское и до Нового Года оставалось всего-то ничего, три недели. В Цюрихе, пройдя паспортный контроль и получив свои чемоданы, Фёдор с Егором (переводчики уже прибыли в Женеву с предыдущей делегацией), попеременно толкали багажную тележку с чемоданами по длинному переходу, сверяясь с направлением, которое указывала стрелка с изображением паровозика с большой допотопной трубой. Наконец они разыскали железнодорожную кассу, где по 53 франка заплатили за каждый билет до Женевы, уточнили расписание и увидели, что их поезд отправляется с 3-й платформы через двадцать минут. После очередного поворота стрелка показала, что надо эскалатором спускаться на два этажа ниже, где располагалась железнодорожная платформа. Егор, посмотрев на ступеньки спускающего эскалатора, сказал Фёдору:  

– Федя, я иду вперёд, буду страховать эту тачку снизу, ты же держи её за ручку сзади, а то, покатившись вниз, наши полста кило багажа тут весь зал разнесут вдребезги!  

– Хорошо, – сказал Фёдор и почему-то хитро заулыбался.  

Егор, пройдя впереди тележки, ступил на ленту эскалатора и приготовился к силовым упражнениям. На изломе ступеньки ленты эскалатора тележка резко наклонилась, Егор ухватился за неё обеими руками, но напрягать мускулы не было необходимости. Подняв глаза вверх, он увидел, что Фёдор стоял на ступеньке, демонстративно засунув руки в брюки. Сама же тележка была намертво зафиксирована каким-то хитроумным механизмом прорезей в металлической ступеньке эскалатора, и эта блокировка закончилась, когда съехали с эскалатора.  

– Я тоже первый раз так лопухнулся, как ты, – сказал смеющийся Фёдор, – а у них, оказывается, всё продумано и главное – надёжно!  

Поезд подошёл точно по расписанию; где остановится вагон 2-го класса, они определили ещё заранее, посмотрев на план перрона, и быстро забросили чемоданы в вагон. Там устроились в отдельном отсеке на двоих, разместив чемоданы на багажной полке. Поезд тронулся в обратном направлении, и через десять минут оказался на вокзале Цюриха.  

Пассажиров в поезде было немного, хотя день был воскресный. Ехать предстояло три с половиной часа. Поезд стремительно мчался, обгоняя автомашины на параллельно идущем шоссе, пролетая мимо уютных посёлков, выстроившихся вдоль железнодорожного полотна. Проехали Берн, с его красивой рекой Ааре, которая внизу в глубоком каньоне отливала своей изумрудной водой, затем был Фрибург. Прошёл по вагону одетый в строгую форму контролёр и никелированными щипчиками просёк предъявленные билеты. Потом к рельсам почти вплотную приблизились зелёные холмы, и вот, наконец, через туннель поезд вырвался на простор, к Женевскому озеру. Слева за озером открывались ошеломляющей красоты зубчатые горы, круто спускающие к воде; справа на склонах к озеру раскинулись унылые в эту пору года виноградные плантации, и вот уже поезд остановился в Лозанне. Теперь до Женевы было ходу минут сорок пять. Озеро сопровождало их дальше; состав промчался через Нион, вот показались стеклянные коробки международных организаций, вагоны проскочили под мостом возле здания „Ведиа” (Vedia) и, наконец, прибыли на вокзал Корнавин.  

О своём прибытии пришлось позвонить в „амбассаду”, хорошо, что все необходимые телефоны были предварительно записаны, и какая-то мелочь у них осталась от прошлых поездок. Прибывший из миссии микроавтобус доставил делегатов на улицу Бутини в отель „Дрэйк” (Drake), в плане похожий на лежащую букву „Н”. Правой частью этого знака собственно и был „Дрэйк”, левой – отель „Лонгшамп” (Longshamp), между ними находился отель „Эпсом” (Epsom). Очевидно, по стоимости он всё-таки был подороже, чем его соседи, и тут всегда жили английские делегаты.  

Отели „Дрэйк” и „Лонгшамп” соединял длинный сквозной коридор, упиравшийся своими двумя концами в разные улицы. Тут можно было и отдыхать, сидя в комфортабельных кожаных креслах, и рассматривать оранжерею искусственных цветов экзотического вида, изящные ювелирные вещички в стеклянных шкафчиках, и, конечно, часы. Стойка портье-администратора была только на той стороне, что выходила на улицу Бутини, так что в отель можно было войти с противоположной улицы, не беспокоя и не мозоля глаза портье. Комфорт здесь был стандартный и хорошо им знакомый, идею „шведского стола” здесь, к сожалению, тоже не разделяли.  

В Организацию теперь ходить было немного ближе, но обязательно через туннельный переход под железнодорожными путями. Ну, а озеро и бронзовая лошадь, так те вообще были буквально за углом.  

16  

Пройдя в понедельник все знакомые процедуры, связанные с регистрацией, получением значков идентификациизначков и карт-франтиш, обстоятельно поговорив с Кубичеком и коротенько – с другими знакомыми им делегатами, Фёдор с Егором разместились в уже хорошо знакомом зале заседаний на своих местах, опять в самом конце зала, где, согласно французскому алфавиту, и полагалось находиться букве U. Документов, как всегда, было много, и с ними нужно было тщательно разобраться, поскольку на этом собрании надо было „протолкнуть” советские предложения, изложенные в нескольких белых и задержанных документах. Последовала знакомая процедура открытия собрания, утверждения повестки и расписания. Затем председатель кратко проинформировал собрание о том, что произошло за период времени между двумя собраниями, и работа потекла в привычном русле.  

После обеда, оставив Егора одного, Фёдор исчез и не появлялся до конца очередного перерыва на кофе. За это время от Егора потребовались некоторые дополнительные разъяснения по тем материалам, которые с таким трудом пришлось защищать в Будапеште. Набравшись смелости, он стал отвечать на вопросы по-английски. Оказалось, что получается, и даже неплохо. Кроме того, на удивление, отстоять свои предложения здесь, в Женеве, оказалось легче, чем на совещании в Венгрии. Когда он уже вошёл во вкус и разогнался в использовании достаточно сложных словесных конструкций с применением форм Past Perfect и Future in the Past, появился Фёдор. Дождавшись, когда Егор закончит отвечать, он спросил:  

– За что боремся?  

Получив от Егора подробное разъяснение, он сказал, что сегодня во время второго перерыва на кофе надо зайти к Борисову, офис которого находится в соседнем здании.  

Офис Борисова они нашли не сразу: в здании располагалось много организаций, которые арендовали здесь помещения. Очевидно, Организация тоже интенсивно расширялась, и помещений на улице Вермонт ей уже нехватало для размещения всех сотрудников. Пройдя по длинным коридорам, заставленным стеклянными шкафами и картонными коробками, до которых руки хозяев ещё не успели, очевидно, дойти, киевляне постучались в дверь с номером 323 и табличкой „Doctor Borisov” (Доктор Борисов). Когда из-за двери послышалось „Yes, come in! ”, Фёдор толкнул дверь и спросил:  

– Гинеколог доктор Борисов здесь принимает? Тут у нас два талончика на приём остались!  

Борисов отреагировал молниеносно:  

− Я не гинеколог, но могу посмотреть, только было бы на что! А, это ты, Фёдор! А я вас уже давно жду!  

− Если что в Москву передавать, какие-либо шмотки, то у нас в этот раз и так большой перевес будет – слишком много бумаги навалили на собрание! – начал отбиваться Фёдор, зная, что у „женевских” москвичей нахальство – это уж точно второе счастье.  

– Нет, я ничего с вами передавать не собираюсь, кроме бумаги, которую надо в министерство передать. Она у меня уже готова.  

– Это что, статья в журнал? – спросил Фёдор, взяв большой толстый пакет.  

– Нет, это программы обучения, я ведь тут по учебному департаменту подвизаюсь. А статьи, что я здесь пишу, в журнал, выпускаемый Организацией, я по телефонной сети передаю, – ответил Борисов. – Вот, вставляю эту дискету с набранной статьёй в персоналку, набираю номер издательства, получаю ответ, и, если всё в порядке, нажатием вот на этот флажок отсылаю статью, получаю квитанцию и всё. Надеюсь, что и у нас в Союзе такое скоро будет возможным. Уж очень удобно и оперативно!  

Расширив свой кругозор относительно последних методов передачи информации по коммутируемой телефонной сети и кратко рассказав, что им тут предстоит делать, Фёдор с Егором попрощались с Борисовым, не забыв пригласить его в гости на рюмку чая для „сугреву”, с учётом накатившей холодины и просто для беседы в удобное для него время.  

17  

По случаю приближающегося католическо-лютеранского Рождества в городе кое-где уже сияла праздничная иллюминация, затейливыми светящимися лентами были обвиты деревья возле костёла местной Нотр Дам, перед вокзалом Корнавин стояли миниатюрные ёлочки. На дверях больших магазинов уже были наклеены изображения совы – это означало, что магазин теперь работает до 20 часов. Так что у Фёдора с Егором отпадала необходимость после закрытия заседания мчаться сломя голову за праздничными покупками – лишние два часа теперь здорово были к месту.  

В один из дней, подробно растолковав Фёдору, где он видел дешёвую швейную машину, Егор отправился покупать жене часы; задание было сложное и ответственное, ведь покупались ШВЕЙЦАРСКИЕ часы и на всю оставшуюся жизнь. Требования к ним были записаны на бумажке: часы не должны были быть круглыми, чересчур маленькими или большими, чересчур дорогими, не „рыжего” цвета, без слишком вычурного браслета, лучше с автоматическим подзаводом, обязательно нужна была большая секундная стрелка и известная фирма.  

Егор, просмотрев три витрины на первом этаже универмага „Плассет” и не найдя ничего подходящего, двинул через мост Иль на другую сторону озера, выйдя на улицу Марше. Там, в магазине „Гранд Пассаж” тоже интересного ничего не было, по крайней мере, по его деньгам. Он пошёл дальше по улицам Круа д`Ор, затем по Рив, свернул на улицу Принс и посередине её, в ста метрах от улицы Роны увидел ярко светящуюся вывеску магазина „Mille cadeaux” (Тысяча подарков – франц. ).  

– Ну, уж среди тысячи подарков что-нибудь да можно будет подобрать, – с надеждой пробурчал Егор, взялся за ручку входной двери и вошёл в магазин. Раздался мелодичный мотивчик, и в небольшом зале магазина появился достаточно пожилой мужчина (несомненно, хозяин, решил Егор), который ответил на приветствие Егора и спросил его:  

– Que vous desire, monsieur? (Что вы желаете, мсье? – франц. )  

– Je voudrais regarder le montre pour ma femme (Я хочу посмотреть часы для моей жены. – франц), – рискнул составить такую фразу Егор, а дальше духу на быстрый подбор французских слов у него нехватило, и поэтому он продолжил:  

– May be you speak English? (Может быть, вы говорите по-английски? – ангдл. )  

– Yes, certainly, mister! Welcome, please! (Да, конечно, мистер! Добро пожаловать! – англ. )  

Он пригласил Егора к витрине и когда заметил, что тот в нерешительности поднял голову, положил на стекло витрины планшет, на котором были разложены часы разных моделей. Егор внимательно просмотрел планшет и пожал плечами: кое-что было интересным, но цены кусались. Заметив его жест, хозяин выложил второй планшет, и тут Егор тоже не нашёл ничего подходящего. Тогда оставив его с обоими планшетами, хозяин скрылся за загородкой.  

Егор на минуту опешил: „Оставил меня тут одного со всем своим добром и пошёл! Ну и тип! Явно проверяет, наверно, и система для видеонаблюдения у него где-то здесь есть. Но нас ты не проведёшь! И ни на какие провокации мы не поддаёмся! ”. И он демонстративно отошёл на два метра от витрины да ещё за свой портфель ухватился двумя руками, мол, не могу же я что-то ещё и в зубах держать. Через минуту из-за загородки появился хозяин, удивлённо на него взглянул и протянул очередной планшет с часами, уже третий по счёту. Егор опять внимательно всё пересмотрел, пожал плечами и сказал хозяину:  

– It is very difficult problem – to choose the suitable watch in Geneva! (Это очень сложная проблема – выбрать подходящие часы в Женеве! – англ. )  

– Well, you need to tell Brezhnev that he would give you more money! (Ну, вам нужно сказать Брежневу, чтобы он давал вам побольше денег! – англ. )– ответил ему хозяин.  

Как привыкли говорить в таких ситуациях в их киевской „конторе”, Егор чуть „не выпал в осадок” от такой реплики проницательного хозяина магазина. Это же надо, несмотря на два использованных Егором иностранных языка, он взял да и узнал в нём гражданина из СССР! А спустя минуту понял, что опознать, из какой он страны, его, одетого в демисезонное пальто из солидного драпа табачного цвета, да ещё в немного порыжевшей ондатровой шапке на голове, с портфелем такого яркого апельсинового цвета, что с ним в Женеве просто невозможно было даже затеряться в толпе, – проще пареной репы; опознать может каждый житель этой страны, и не нужно ему для этого прибегать к помощи Джеймса Бонда.  

Да и сам Егор припомнил, что почти сразу распознавал своих соотечественников на улицах Женевы, даже не слыша, что они говорят в метрах двадцати от него. Было в них, в этих людях, что-то такое, что позволяло почти безошибочно выделять их из окружающей публики, даже если они уже прожили здесь пару лет. И в любых случаях, увидев своих сограждан, Егор интуитивно старался держаться от них подальше, ибо, Бог знает, с какими уж чересчур надёжными и проверенными людьми будешь иметь дело!  

Хозяин тем временем вынес ещё один планшет, и Егор с радостью заметил часы, которые ему сразу же понравились. Их стальной корпус отдавал каким-то благородством, большая красная секундная стрелка скользила по блестящему хромированному циферблату, на котором было всего четыре цифры. Стрелки часов, цифры и часовые отметки были светящимися. Правда, название фирмы – Reny – Егору ничего не говорило, но зато и размер, и форма часов, и весь антураж были в самую точку; в общем, как говорил когда-то его свояк Александр: „то, что доктор прописал”.  

Цена им была 95 франков; можно ли было здесь торговаться, Егор не знал, да и не был уверен, что подобрал бы на любом из своих иностранных языков убедительную аргументацию. Поэтому он кивнул хозяину, сказал, что эти часы ему подходят, и вручил купюру в 100 франков.  

После выдачи сдачи и покупатель, и продавец уже никуда не торопились, и началось форменное священнодействие. Продавец-хозяин подзавёл часы, уложил их в фирменную коробочку, достал рулон нарядной глянцевой упаковочной бумаги, где на зелёном фоне рельефно выступали ёлочные украшения золотого цвета, с красным серпантином между ними, безошибочно отрезал кусок нужных размеров, завернул в него коробочку, заклеил её скочем, обвязал ленточкой, похожей на георгиевскую, аккуратно оформил бантик посредине коробочки, взял чек и всё это вложил в пластиковый пакет, где по волнистой диагонали бежали буквы „Mille cadeaux”, а ниже был указан адрес, номера телефона и телекса. Всё это он торжественно подал Егору и сказал:  

– I wish you Merry Christmas! (Желаю вам весёлогго Рождества! Й – англ)  

Егор поблагодарил его, пожелал хозяину того же и покинул магазин, где вся эта процедура заняла в точности то время, которое понадобилось для появления следующего покупателя.  

…. Дома часы были встречены с восторгом, в учреждении, где работала его жена, коллег съедала неприкрытая зависть; а красочную зелёную обёртку Егор использовал для переплёта своего англо-русского словаря, который явно заслужил такую милость своей честной службой в заграничных поездках…  

18  

В последний день заседания, когда все документы были вычитаны и одобрены, рыжий австралиец взял слово, чтобы проинформировать делегатов о времени и месте проведения следующего собрания. Он сказал, что собрание состоится в мае, это уже согласовано с секретариатом. А вот для предложения по месту проведения собрания он предоставил слово Кубичеку. Ярослав объявил делегатам, что по согласованию с его администрацией он уполномочен предложить провести это собрание в Праге.  

Егора эта новость обрадовала: в Праге он был лет 18 тому назад, в составе туристической группы, жил тогда два дня в гостинице „Лунник” на Виноградах и гулял ночью по Вацлавской площади, добрался даже до Карлова моста и был в восторге от чешского пива. Что и говорить, чешское пиво „Старопрамен” (Staropramen), „Сенатор” (Senator) и „Будвайзер” (Budwizer) хорошо знали в советской стране, и достать его всегда было значительной проблемой. Да и знаменитое шоу с часами на Староместской площади произвело на него большое впечатление.  

В принципе такое предложение должно было устраивать всех: и секретариат Организации, и делегатов, и приглашающую сторону. Сама идея проведения собраний за пределами Женевы всячески поддерживалась секретариатом Организации, которому это позволяло экономить значительные средства на проведение собраний – ведь львиную долю расходов брала на себя приглашающая сторона. Да и часть секретариата была не прочь прошвырнуться в незнакомую сторонку.  

Для делегатов это означало, что их, уж точно, „на халяву” ждёт довольно интересная культурно-развлекательная программа и, конечно, почти дармовое питание. Да и в новые края съездить всегда интересно. Для приглашающей стороны это всегда было фактическим признанием со стороны Организации тех впечатляющих успехов, которых стране удалось достичь в настоящее время, а для Ярослава Кубичека лично – признанием его заслуг этой Организацией. В общем, это был практически беспроигрышный вариант, и Егор не сомневался, что сможет в следующем году существенно обновить свои былые вкусовые впечатления в области чешского пива.  

Однако среди многочисленной американской делегации возник глухой шум, потом вверх резко взметнулась рука заместителя руководителя, который, получив слово, сказал:  

– Thanks you, mister chairman! Our work demands the certain organization. And for this purpose here in Geneva there are all conditions. And we are not sure that such conditions will be given to us in Prague. I have in view the preparation and processing of documents, their duplication, the organization of communication, well, in general, you understand, what I mean. Therefore our delegation considers that carrying out the next meeting in Geneva would be more convenient, let even at certain time correction of carrying out the meeting. I would like to suggest the secretariat to work over this question additionally. Thanks you, mister chairman! (Благодарю вас, господин председатель! Наша работа требует определённой организации. И для этих целей здесь в Женеве имеются все условия. и мы не уверены, что такие условия будут предоставлены нам в Праге. я имею в виду подготовку и обработку документов, их размноже6ние, организацию связи, ну, в общем, вы понимаете, что я имею в виду. Поэтому наша делегация считает, что проведение следующего собрания в Женеве было бы более удобным, даже при условии коррекции времени проведения этого собрания. я хотел бы предложить, чтобы секретариат поработал над этим вопросом дополнительно. Благодарю вас, господин председатель! )  

Это прозвучало, как выстрел, впрочем, в полном соответствии с фамилией выступающего – Ганн (Gunn). Побагровевший Кубичек, взяв слово, пытался доказать, что условия проведения собрания в Праге будут не хуже, даже обещал большую культурно-ознакомительную программу, с посещением достопримечательностей Праги, но в итоге собрание решило дать возможность секретариату проработать этот вопрос дополнительно. А в дальнейшем вышло так, как хотели американцы, и следующее собрание в конечном итоге пришлось проводить в Женеве.  

19  

В год проведения в Москве Олимпийских игр, в мае, когда нужно было в очередной раз ехать в Женеву, в министерстве ощущалась заметная напряжёнка: и паспорта, и билеты, и валюту выдали уже в седьмом часу, когда в большом здании министерства все сотрудники уже закончили свой трудовой день и разошлись по домам. Фёдор с Егором до последней минуты не верили, что поездка не сорвётся.  

Переводчиком с ними, кроме того же Георгия, который уже торчал в Женеве третью неделю, ехала не менее знакомая им Ирина Вадимовна Крейндель. Она работала клерком в Межведомственном совете, и Егору каждый раз приходилось получать у неё визу на техническом задании перед тем, как проталкивать его дальнейшее утверждение. В этом Межведомственном совете нужно было получить две визы и одну подпись „согласовано”, которую ставил шеф совета Александр Юрьевич Толкунов. Ухо с Ириной надо было держать востро, так как на своего шефа она обладала значительным влиянием.  

„Амбассада” заказала им на этот раз отель „Эдельвейс”, который располагался на площади Навигасьон, по соседству с любимой книжной лавкой, напротив уже хорошо знакомых магазинов „Мигро” и „Кооп”.  

Уже в вестибюле отеля Егору показалось, что он попал в глухую швейцарскую деревню: отель был стилизован под сельское шале, спустившееся со склонов швейцарских Альп в долину, в гости к Женевскому озеру. Высокие кровати в номере были из цельного дерева светлого оттенка, с точёными набалдашниками, над ними нависала чёрная кованная металлическая люстра, в которой, изображая свечи, торчали три тускло светившие лампочки. Из кованной чёрной рамы в комнату выглядывало большое настенное зеркало. Письменный стол тоже был украшен резьбой по дереву, лампа на нём была в тон люстре. На стене висели две картины, на одной из которых дородные коровы с огромными колокольчиками шли в горы, а на другой было изображено шале на берегу бурной горной реки.  

Вся эта сельская идиллия частично исчезала в кухоньке и в ванной, где господствовала современная цивилизация, с неизменным холодильником „Sybir”. Впрочем, телевизор был современным, стандартным, фирмы „Philips”, а прикроватный приёмник с электронным будильником тоже ничем особенным не выделялись. В общем, жить и плодотворно работать здесь две недели, было в своё удовольствие.  

В Женеве тоже прогресс не стоял на месте: в любимом „Мигро” тележку для товара теперь можно было взять, лишь опустив в прорезь один франк залога, который освобождал цепь тележки от предыдущей тележки. Зато теперь эти тележки уже не бродили по Женеве, вдали от своих родных супермаркетов.  

В подземном переходе у вокзала Корнавин, где располагались разнообразные магазинчики, женевская публика с интересом глазела на новый торговый автомат, длиной в метров десять. Автомат, получив оплаченную команду, хитроумным механизмом выбирал ячейку с заказанным товаром, тащил покупку к лотку, и покупателю, по сигналу красной лампочки, оставалось только вынуть покупку из лотка и получить причитающуюся сдачу. Автомат пользовался бешеной популярностью, особенно, у молодёжи. Правда, бутылка „Кока Кола” стоила тут в два раза дороже, чем в магазине „Деннер” (Denner), находящемся за углом. Но и так еда и напитки в магазине „Деннер” были на процентов десять дешевле, чем в „Кооп” или „Мигро”. В общем, в Женеве было много вещей, от которых сразу возникало хорошее настроение.  

Впрочем, их благодушие немного улетучилось, когда на следующее утро после посещения любимого „Мигро”, они с Фёдором возвращались в гостиницу на завтрак. Тут же у входа в отель на них налетела Ирина:  

– Где вы бродите? Тут с Олимпиадой такая напряжённая обстановка складывается, Штаты решили её бойкотировать, их спортсмены не приедут, наши думают, как ответить на этот американский демарш. Нам, может быть, даже придётся отсюда уезжать! И вообще, меня, как представителя вышестоящей организации, вы должны ставить в известность, где вы собираетесь быть!  

– При чём тут мы и Олимпиада? – резонно возразил Фёдор. – Где имение, а где наводнение! Да и кто нам тут поменяет авиабилеты без дополнительной оплаты? А насчёт руководящей организации, то я хочу напомнить, что в соответствии с техническим заданием, на котором стоит согласующая подпись и Вашего шефа, я являюсь главой делегации, и за все действия делегации, в том числе, и Ваши, в первую очередь, отвечаю я! Что касается отъезда, то когда мы придём в Организацию, я из центра связи позвоню в Москву и постараюсь получить соответствующие инструкции, от чего нам тут шарахаться и чего остерегаться!  

Ирина, видимо, осознав, что палку она немного перегнула, сказала, что помимо разговора с Москвой Фёдор должен при регистрации в „амбассаде” пробиться к кому-нибудь из руководства и получить дополнительные разъяснения, которые (как она уверена! ), будут не лишними.  

– Не забудьте, что наша комиссия в этот раз работает не в помещении Организации, а в соседнем здании, – сказала Ирина и назвала для верности улицу и номер дома. – Смотрите, не опоздайте!  

И оставив за собой последнее слово, она сказала, что уже позавтракала, и будет ждать их в фойе зала заседаний, возле стойки регистрации.  

– Хорошо ты её осадил, Фёдор! – сказал Егор, когда Ирина, угомонившись, исчезла за дверью лифта. – Она мне в этот раз на согласовании технического задания всю плешь проела: и это не так, и тут неконкретно, и здесь неясно, не видно, поддерживаем ли это предложение или нет. А я ей объясняю, что по целому ряду вопросов мы сможем окончательно определиться только на месте, ознакомившись с последними задержанными документами. Будто сама не знает, что в техническом задании мы можем отразить и затвердить лишь самые принципиальные моменты и направления, и не все мелочи можно увидеть из Москвы, даже находясь на седьмом этаже!  

Потом выяснилось, что в тот день в Берне с двумя переводчицами из Союза, прибывшими на конференцию, были очередные шумные „магазинные” недоразумения, которые даже были описаны в местной прессе...  

Заседания комиссии проходили не в знакомом „подвале”, а в здании Организации свободной торговли, что размещалось по соседству. В нём, конечно, было не так комфортно, как в „родной” Организации, даже очереди на регистрацию двигались как-то медленно. Мелькали знакомые лица, с которыми завязывалась короткая беседа, и Егор с радостью начал погружаться в атмосферу разговорного английского языка.  

Были тут и новые лица: к удивлению многих делегатов, на заседание комиссии впервые приехали три специалиста из Китайской Народной Республики с двумя девушками-переводчицами. Мужчины были в наглухо застёгнутой серой полувоенной униформе, с кепками „а ля Мао Цзэ Дун” на головах, а девушки – в белых блузах и чёрных юбках. Туфли у всех были одинакового чёрно-лакового цвета. Китайцы выгрузились из микроавтобуса „Фольксваген” (Volkswagen), сопровождающий их работник миссии прошёл с делегатами в фойе, помог зарегистрироваться и показал, где им нужно разместиться в зале заседания. Девушки сами устроились в кабинах переводчиков, нависавших над залом.  

Размещение делегатов в зале заседания было несколько необычным – они, как на небольшом стадионе, сидели друг напротив друга, в центре зала на полу красовалась затейливая икебана из ярких искусственных цветов, а сбоку расположился президиум. Фёдор с Егором сидели как раз напротив китайцев и с интересом поглядывали на них. Ведь в Китае вовсю бушевала „великая культурная революция”, в ходе которой подростки – хунвэйбины грозили размозжить собачьи головы всем противникам „великого кормчего”, и в первую очередь, – интеллигенции. Свои угрозы они нередко исполняли то в Шанхае, то в Пекине.  

А тут в центре Европы напротив Егора спокойно сидят три делегата и с сосредоточенным видом знакомятся с документами, Они представляли три возрастных группы: В центре был руководитель, седой аскетического вида мужчина, лет пятидесяти, в очках, с непроницаемым лицом; справа от него с бесстрастным видом сидел лысоватый коротышка. Расположившийся слева от руководителя молодой человек с высоким лбом отдалённо был похож на Мао Цзэ Дуна в молодости. Так, во всяком случае, показалось Егору, который припомнил фотоснимок из одного номера журнала „Огонёк”. Молодой китаец с интересом осматривал зал заседаний, пару раз скользнув взглядом по советской делегации.  

Наконец, раздался стук молотка рыжего австралийца, и работа началась. Заседание было заключительным в этом исследовательском периоде, и на нём подводились итоги работы за 4 года. Предстояло рассмотреть около тридцати белых и задержанных вкладов, и председатель энергично взялся за выполнение принятого плана работ. Началось представление вкладов, добрались и до вкладов советской стороны. Тут уж пришлось отдуваться Фёдору, который руководил в „конторе” работами, результаты которых теперь надо было отразить в виде международных стандартов. Ему пришлось сцепиться с французским делегатом, который отстаивал менее жёсткую норму по сравнению с цифрами, приведенными в советских вкладах. Фёдор говорил настойчиво, заставляя переводчиков работать с полной отдачей, Егор контролировал перевод и особенно те цифровые параметры, которые были предметом жаркого обсуждения. После напряжённой работы был найден компромисс, поскольку все решения в Организации принимались на основе консенсуса.  

Егор теперь пользовался, в основном, только английским каналом. Прослушав перевод в исполнении Ирины, он убедился, что она, хотя помимо английского языка ещё владела и испанским языком, при всём своем гоноре, для роли переводчика-синхрониста годилась лишь с большой натяжкой, переводила довольно неудачно. Несколько раз Фёдор даже был вынужден поспешно вскидывать руку и просить выступающего делегата или председателя уточнить названные цифры или смысл предложения. И потом в коридоре объяснял Ирине значение тех цифр, за которые они сражаются в своих вкладах и выступлениях, для защиты отечественного приоритета.  

Конечно, когда переводил Георгий, можно было получать настоящий кайф, и трудно было удержаться от соблазна переключиться на русский канал.  

В перерыве на кофе, после краткого разговора со своим начальником, к советским делегатам подошёл молодой китайский делегат, на английском языке представился как Чжао и задал несколько вопросов по одному из вкладов, которые представлял Фёдор. Вопрос был достаточно интересным, но очевидно, Чжао, как новичок, постеснялся задать его в процессе обсуждения. Фёдор попросил Егора начертить небольшой эскиз для наглядности и дать необходимые пояснения. Чжао поблагодарил, спросил разрешения взять эскиз и удалился.  

Когда Егор с Фёдором вышли из здания на обеденный перерыв, они увидели, как к зданию подкатил знакомый микроавтобус „Фольксваген”, китайские делегаты с переводчицами организованно погрузились в него и уехали, очевидно, в миссию. После обеда их точно так же привезли обратно.  

– Интересно, – сказал Фёдор, – а ходить-то хоть по городу самостоятельно им разрешается или нет? Или может быть, только строем?  

Ну, а вечером в „амбассаде” киевлянам сказали, что поводов для беспокойства нет, и они могут продолжать работать. Вот только краткий отчёт теперь нужно сдавать в комнату 24, а не в комнату 15.  

Окончательную ясность внёс сам начальник управления внешних сношений министерства Мусин, заскочивший на 2 дня в Женеву после закрытия мероприятия в Берне. Он пригласил киевлян и Ирину в свой номер в гостинице „Эпсом”, угостил крепко сваренным кофе, заслушал предварительные результаты работы и сказал, что всё идёт по плану и никаких резких движений делать не надо.  

20  

В один из дней, когда киевляне уже „отстрелялись” по своим вкладам, Георгий повёл их в офис руководителя русской службы Антонцева, захватив с собой и Ирину.  

Антонцев оказался приятным доброжелательным человеком. Он поднялся из-за стола, на котором стоял монитор компьютера и лежали советские газеты, прошёл им навстречу, поздоровался с Георгием, радостно приветствовал Ирину и вручил ей беленький цветочек, выдернув его из вазы, стоящей на этажерке. С ней-то он хорошо был знаком, и об её „руководящей и направляющей роли” знал прекрасно. Георгий представил делегатов из Киева. Антонцев обменялся рукопожатиями с Фёдором и Егором, потом вызвал свою единственную сотрудницу Марион, которая тоже была знакома с Ириной, и попросил принести кофе для всех. Откуда-то появилась коробка швейцарских конфет с видом Шильонского замка. Марион на изящном подносе принесла кофе, сваренный в кофеварке в соседней комнате. Все сели за отдельный стол, отодвинув от края громоздившиеся кипы стандартов Организации на английском и русском языках. Вокруг на стенах висели полки с разноцветными томами, выпущенными Организацией в разные годы.  

─ Вот, немного зашиваемся с переводом стандартов, просто хронически не успеваем, и всё из-за дефицита персонала, ─ пожаловался Антонцев. ─ Наш начальник департамента не очень-то жалует русский язык, кадры набрать в нашу службу не так-то просто. Вот и не успеваем переводить на русский язык все необходимые стандарты. Я уже пару раз говорил с министерством, чтобы подключить к переводу наши НИИ. Обещают помочь, но что-то долго выходят на руководство Организации, всё никак не могут решить, какие документы нужно переводить в первую очередь. Да и с оплатой пока нет полной ясности. Но я думаю, что и Ирина Вадимовна нам в этом деле поможет!  

Ирина важно кивнула головой, а Антонцев далее рассказал, как складывается бюджет Организации для поддержки официальных языков. Получалась интересная вещь: затраты Союза были в этом незначительны, более солидные суммы получались из взносов англоговорящих стран, в первую очередь, Штатов, Канады и Великобритании. Тем не менее, сумма, планируемая на поддержание официального статуса русского языка, была солидной, на переводы полагалось где-то около полутора миллионов швейцарских франков. И эти деньги реально можно было получить, приложив определенные усилия.  

─ А у нас хорошее бюро научно-технической информации, ─ сказал Карповский. ─ Да и в отделах неплохие специалисты, языки знают. Так что по нашей специализации мы могли бы здесь с удовольствием поработать.  

─ Вот и хорошо, ─ обрадовался Антонцев. ─ Я теперь с нашими клерками в министерстве буду говорить уже более конкретно. А вы на какую комиссию приехали?  

И узнав номер, сказал:  

─ Очень хорошо, у меня как раз по её терминам есть несколько неясных вопросов.  

Выяснилось, что Антонцев готовит справочник по терминологии, содержащий англо-русские аббревиатуры и акронимы, и у него накопился перечень терминов, перевод которых он хотел бы уточнить со специалистами, чтобы не погрешить против устоявшихся понятий. Фёдор попросил дать ему копию перечня и обещал оперативно посмотреть его в отеле, Марион вышла из кабинета, на ксероксе, стоящем в коридоре, сделала копию и передала её Карповскому. Антонцев поинтересовался делами киевской „конторы”, сказал, что в детстве 5 лет прожил в Полтаве и даже не забыл украинский язык. Добрым словом помянули украинское сало и горилку с перцем. Тут же припомнили подходящие к случаю анекдоты. Карповский сказал:  

– Нас москвичи иногда называют жуликами, мол, вот на бутылке написано: 3 перца, а там их только два. Куда ж третий делся? А всё дело в том, что они украинский текст читают неправильно, по-русски. Ведь там написано: „Горiлка з перцем”, а они букву „з” за цифру „3” принимают, вот и обижаются, думая, что их надурили!  

– Едут в купе негр и хохол, ─ включился в процесс Егор, неожиданно вспомнив анекдот, который ему накануне отъезда рассказал его друг, Серёжка Рязанов. – Негр достал манго, порезал его на кусочки и ест. Хохол спрашивает: „А это что? ” Негр говорит: „Манго”. „А попробовать можно? ” спрашивает хохол. Негр дал ему попробовать. Едут дальше, хохол достал сало и ест. Негр спрашивает: „А это что? ” Хохол отвечает: „Сало”. „А можно попробовать? ” спрашивает негр. „А чего его пробовать-то? ” отвечает хохол. „Сало, оно и есть сало! ”.  

– Но я думаю, что москвичи хорошо помнят киевлян не только по известной горилке с перцем. – продолжил Фёдор. – Я всегда в гостиницу на Сретенку либо с кукурузным маслом, либо с „Киевским” тортом еду. А на вокзале, перед отправлением поезда на Москву, таких „несунов” с тортами – пруд пруди. Без „Киевского” торта в Москве ни одна проблема не решается.  

Посмотрев на часы, Фёдор заторопился на собрание, сказал, что рад знакомству с русской службой Организации и, прощаясь, пообещал Антонцеву в следующий раз обновить вкусовые ощущения и сала, и горилки с перцем. Решено было и с киевской стороны пошевелиться через некоторые управления министерства, чтобы подключить к процессу перевода стандартов киевскую „контору”.  

…А где-то лет через десять Карповский помог Антонцеву издать этот самый перечень терминов в киевском издательстве Idris, и Егор с удивлением узнал, что наряду с сыном Антонцева, третьим соавтором этой книги числился и сам Фёдор. Впрочем, репутация книги от этого не пострадала ни в малейшей степени: она оказалась очень полезной при работе с документами Организации...  

21  

Через пару дней, когда напряжённость дискуссий несколько уменьшилась, рыжий австралиец на одном из заседаний предоставил слово чиновнику Организации, и тот поведал о реформах, которые Организации предстояло провести в ближайшее время. Об основных её направлениях делегаты должны были проинформировать администрации своих стран. Рыжий австралиец заканчивал свою трудовую деятельность и отправлялся на пенсию. Было намечено объединить три родственные комиссии в одну, разбив её на три рабочие группы. Для каждой из них предстояло выбрать руководителей, т. е. нового председателя и его замов, и странам предлагалось подумать о выдвижении кандидатур на эти посты.  

Спустя день после этого выступления на очередном перерыве на кофе, когда Фёдор опять куда-то удалился, к Егору подошёл мистер Гольт из делегации Нидерландов и начал с ним такой разговор:  

– We liked activity of Mr. Karpovskiy very much, when he had presented the contributions of the Soviet side. And in this commission he already works the fourth year, so he has certain experience and desire to work, too. Administration of our country would like to offer his nominee on a post of chairman of the new commission, but I know, that he has the problems, concerning language. But in the rank of the vice-chairman and the head of working group he, likely, could carry out the functions with your help. How do you consider? (Нам очень понравилась активность мистера Карповского, когда он представлял вклады Советской стороны. И в этой комиссии он уже работает четвёртый год, поэтому имеет определённый опыт и желание работать – тоже. Администрвация связи нашей страны хотела бы предложить его на пост председателя новой комиссии, но я знаю, что у него есть проблемы касающиеся языка. Но в равнге и главы рабочей группы, он, похожемог бы выполнять функции с вашей помощью. Как вы считаете? )  

– I shall talk to Mr. Karpovskiy concerning the offer of your administration, and we shall reflect it in the report for our chiefs, and they will already make the final decision on the given question, – ответил Егор (Я должен поговорить с господином карповским относительно предложения вашей администрации, и мы должны отразить это в докладе для наших руководителей, а они уже примут окончательное решение по указанному вопросу).  

Мистер Гольт поблагодарил за ответ и удалился, а Егор рассказал об этой беседе возвратившемуся через полчаса Фёдору. Конечно, Фёдор был польщён, что такой зубр Организации, как Гольт, был о нём такого высокого мнения. Но с другой стороны, он высказал и некоторый скепсис:  

– Так, как наши пускают сюда в командировку, то при каждой поездке (а ездить, может быть, придётся немного чаще, ведь будут всякие предварительные совещания) „успотеешь, кувыркамшись”, как говорит Аркадий Райкин. Кроме того, мне нужна твоя поддержка, ведь не ездить же с переводчиком! Не знаю, я с Ириной поговорю, посмотрим, как она отреагирует. А когда будем в Москве, я хочу подойти к Александру Юрьевичу Толкунову, и ему доложить об этом предложении. И пусть уже он думает, надо ли всё это нашей администрации или нет.  

Ирина, к их удивлению, отнеслась к этому предложению положительно. Поскольку Александр Юрьевич осуществлял в данном вопросе координацию всех заинтересованных министерств и ведомств, и от его решения, действительно, зависело очень многое, если не всё, то она тоже обещала свою поддержку.  

В субботу магазин „Юнип” праздновал какую-то знаменательную дату своей бурной деятельности, в результате чего на все покупки была объявлена скидка 10%. Егор выбрал для своей жены красивый, тёмно-вишнёвого цвета, кожаный пиджак за 158 франков, тщательно сверился с размерами, указанными в „домашнем техническом задании” и отправился платить. Но в кассе, к его удивлению, платить надо было всю сумму, указанную на ярлыке. Улыбающаяся кассирша, пробив чек, указала Егору на другую кассу, где ему с не менее радостными улыбками торжественно вручили скидку в 15 франков 80 сантимов. Такая покупка произвела должное впечатление на их львовского коллегу Виктора Стеличко, который в этот раз был с ними в командировке. Он купил ковёр размером 2х2, 9 метра, продававшийся за 168 франков. Потом этот ковёр летел с ними домой как негабаритный груз.  

После энергичной беготни по знакомым торговым маршрутам и любимым магазинам, они отметили день рождения Ирины, на который пришли с большим букетом, купленным в родном „Мигро”, и сувенирным изданием, посвящённым Киево-Печерской Лавре, два экземпляра которых они предусмотрительно захватили в Женеву. Второй экземпляр достался Кубичеку, и очень его порадовал.  

На именины в тесный номер гостиницы „Эдельвейс” неожиданно набилось много народу: пришёл Георгий, живший в отеле „Дрэйк”, заглянул Антонцев, неожиданно приехал даже Ставинский, но без жены, потом появились ещё какие-то давние знакомые Ирины. Именинница была в приподнятом настроении, напитков, преимущественно отечественных, хватало. Ирина похвасталась красивым кольцом с чудесным изумрудом, которое сама себе здесь подарила на день рождения.  

Правда, когда Егор спросил: „А где находится эта лавка? ”, она ответила, что лавка расположена недалеко от вокзала Корнавин, но хозяин там говорит только по-испански, и поэтому она с Егором туда сходит отдельно. Конечно, в эту лавку Егор так и не попал.  

В воскресенье погода была великолепная и настраивала на идиллический лад. Май был в разгаре, и вся флора Женевы старалась показать себя с лучшей стороны. С представительницей вышестоящей организации пришлось идти на прогулку в ботанической сад и выслушивать её пространные рассуждения, как повысить эффективность работы в Международной Организации. От всех этих сентенций Егор спасался только тем, что, выбрав фотогеничный пейзаж, он делал очередную попытку своим „Зорким” вписать в него Фёдора с Ириной.  

Снимал он на слайдовскую плёнку "Орвохром", которая выпускалась в ГДР, и в Союзе продавалась в любом захудалом магазине, имеющем отношение к фотографии. Все советские фотолюбители очень уважали эту плёнку за великолепную цветопередачу. Не было проблем и с её обработкой – этим занимались многие фотоателье. Ирина намекнула, что проектор для демонстрации слайдов у неё имеется, и Егор клятвенно обещался при очередном заезде в Москву привезти ей отснятые диапозитивы. В дальнейшем это иногда помогало ему при согласовании очередного задания на командировку в Женеву.  

После обеда за Ириной заехала её подруга, а Фёдор с Егором решили, наконец, выяснить, что же такого особенного показывают в кинотеатре „Сплэндид”. Для этого его сначала надо было разыскать. В газете „Трибюн де Женев” была указана площадь Грени, а Георгий когда-то говорил им, что кинотеатр находится недалеко от универмага „Плассет” Возле универмага Фёдор с Егором сделали один полный круг, но ничего не нашли. Егор предложил приступить к опросу прохожих и по этому случаю даже подготовил соответствующую фразу на французском языке. Но Фёдор решительно запротестовал:  

– Ещё нехватало нам, у которых на морде написано наше гражданство, проводить здесь в Женеве социологический опрос на тему: „А знаете ли вы, как пройти в ближайший кинотеатр под названием „Сплэндид”, и какая там цена билетов на порнографический сеанс? ”  

Кинотеатр, конечно, нашёлся, окошечко кассы выходило на невзрачный аппендикс средневекового вида, который тянулся от площади Грени, после въезда в подземный склад универмага „Плассет”. Билет стоил 14 франков, прохожие на улице не просматривались, и это помогло киевлянам молниеносно принять волевое решение. Кассирша указала им на вход, сама же оторвала контрольные талоны и снова вернулась в свой закуток.  

В небольшом фойе, куда они вошли, было пять кабинок для индивидуального просмотра программ на телевизорах и вход в зрительный зал. В зале, усевшись на подвернувшиеся ближайшие свободные места, киевляне увидели большой экран, в левом верхнем углу которого был экран поменьше, где-то в пятую часть от большого экрана. На них разворачивались два совершенно разных сюжета то ли жёсткой эротики, то ли мягкой порнографии, и зритель был волен выбирать тот, который ему нравился больше. Как потом будут говорить в Союзе, налицо были демократия и плюрализм мнений. Что касается звукового сопровождения, то программы друг другу не мешали, так как на обоих экранах говорили мало, периодически слышалось сладострастное мычание под ритм возвратно-поступательных движений голых туловищ. Эти телодвижения были достаточно продолжительными, чтобы без помех и без потери ценной информации можно было переключиться с одного экрана на просмотр событий на другом экране.  

Фильм на большом экране, очевидно, был учебным пособием по технике Камасутры, которую Егор увидел потом, когда в Союзе разбушевалась перестройка. Фильм на малом экране претендовал на разоблачение развратных привычек чопорной английской аристократии. То, что это происходит в Англии, было понятно по левостороннему движению, а также по знакомому силуэту лондонского Биг Бена, который появился в кадре после каждой бурной сексуальной сцены.  

Уже потом что-то подобное можно было увидеть в фильме итальянского режиссёра Тинто Брасса „Все леди делают это”. Иногда сцены доходили до такой степени сексуального натурализма, что у Егора начинало колотиться сердце, от страха, что сейчас в зале вспыхнет свет, прибудет полиция нравов, всех к чёртовой матери погонит на выход, попросив предъявить документы, а там уже и до заседания парткома недалеко (не в Женеве, конечно! ). В антракте, перед началом нового сеанса они, не сговариваясь, натянули на носы чёрные очки. Пришлось даже принять валидол. А потом Фёдор, правильно рассчитав, что сеанс уже заканчивается, решительно потянул Егора к выходу, над которым робко светил красный транспарант.  

В понедельник, встретив Георгия в Организации у шкафчиков, где были разложены текущие документы собрания, Егор шутливо сказал ему:  

– Ваше приказание выполнено, товарищ Моршин! „Сплэндид” вчера посетили, вопросов нет, „облико морале” не пострадало!  

– Ну, ребята, теперь у вас есть всё для полного представления, как эти капиталисты загнивают! Прямо хоть сертификат о прослушивании курса сексуальных наук вам выдавай! А мы пока будем побеждать на Олимпиаде! Егор, сегодня много материалов надо будет докладывать? Давай мне все копии!  

В итоге делегации удалось „пробить” два полновесных международных стандарта, которые потом широко использовались в дальнейших разработках. Во всяком случае, Александр Юрьевич Толкунов был доволен результатами их работы и предложение о выдвижении Фёдора на пост вице-председателя комиссии активно поддержал.  

22  

В следующем году Фёдор с Егором во второй раз попали в Женеву на предрождественскую лихорадку. В Москве был жуткий мороз, ветер лихо сооружал сугробы, поэтому до Шереметьева ехали минут 40. Рейсы задерживались, таможенники с энтузиазмом досматривали багаж пассажиров, а в зале отправления негде было присесть. В переполненном буфете сидел вдребезги пьяный телекомментатор Евгений Синицын. В итоге вместо 9:15 улетели в 13 часов. В огромном ТУ-154 было всего 30 человек.  

Делегатов разместили в отеле „Лонгшамп”, стоимость номера была 70 франков, но почему-то потребовали 5 франков за телевизор, после чего Карповский сразу же попросил вынести его из номера. Телевизоры в номере остались, но вопрос о 5 франках больше не возникал…  

За озером на рю де Марше, куда они вышли прогуляться, уже сияли праздничные гирлянды разноцветных лампочек, полыхала красочная неоновая реклама, гремели музыкой ёлочные базары, крутились карусели, заманчивыми скидками завлекали покупателей и „ближний Юнип”, и „Гранд Пассаж”, и „C&А”, Двести пятьдесят магазинов Женевы вывесили на своих дверях знак совы, готовые работать до 21:00 вечера.  

Неожиданно они встретили китайского делегата Чжао, который с интересом рассматривал витрину магазина „Toрре”, торговавшего электроникой. На удивленье, он был один, без спутников. Егор на английском языке спросил Чжао, в какой комиссии он будет работать. Оказалось, что он будет присутствовать в той же комиссии, что и они. Делегаты обменялись вежливыми приветствиями, пару минут уделили внимание женевской погоде, поговорили о предстоящем заседании и попрощались.  

Представительницы вышестоящей организации на этот раз с ними, слава Богу, не было. Переводчики, как всегда, были уже в Женеве. Фёдор летел на заседание в новой роли: на прошедшей летом Пленарной Ассамблее Организации (г. Малага-Торремолинос, Испания), по предложению полномочной советской делегации, он был утверждён на должности вице-председателя („вайса”) преобразованной комиссии ИК-IX. Теперь эта новая ИК изучала вопросы телеграфной передачи и коммутации, а также оконечного оборудования. Она отвечала за разработку и пересмотр Рекомендаций серий R, S U. Карповский оказался в компании с Ярославом Кубичеком и японцем Матсубурой; Председателем новой ИК-IX стал англичанин Даниальс.  

После уже знакомой процедуры регистрации Фёдор по привычке последовал за Егором на их неизменные места в конце зала и, не зная, как себя вести дальше, решил дождаться Ярослава Кубичека. Когда до начала заседания оставалось ещё 15 минут, к ним подошёл, близоруко прищуриваясь, высокий седоватый мужчина, в больших широких очках, через толстые стёкла которых доброжелательно поблёскивали глаза. Егор принял его за одного из делегатов, который хочет получить разъяснения по тем пяти вкладам, представляемым советской делегацией на данное собрание. Однако незнакомец сказал им по-русски:  

– Добрый день, господа-панове-товарищи! Меня зовут Старичев Владислав Иванович, я слышал в миссии, что должны приехать киевляне. Так это вы из Киева?  

– Да, – ответил Фёдор. – А Вы на какую комиссию приехали и откуда?  

– А я здесь работаю, – и Старичев назвал подразделение Организации. – Сам-то я – из Киева, и здесь уже около года. Так что рад видеть и слышать земляков. Ну, как там в Киеве?  

Фёдор с Егором стали было рассказывать, что же сейчас творится в Киеве, но тут появившийся Кубичек подхватил Фёдора под руку и повёл к столу президиума. Старичев, назвав на всякий случай номер своего офиса, попрощался, пообещав заглянуть к концу работы. Вся новая руководящая команда в сопровождении неизменных немца и бразильца разместилась за столом на подиуме; немец кратко рассказал об итогах Ассамблеи, поблагодарил ушедшего на пенсию рыжего австралийца за эффективную работу в продолжение двенадцати прошедших лет, представил новое руководство комиссии и удалился, как всегда выразив уверенность в дальнейшей плодотворной работе. Мистер Даниальс грохнул деревянным молотком, и работа закипела, а Егор остался в гордом одиночестве на своём привычном месте. В перерыве на кофе он просмотрел поступившие документы, а Фёдор куда-то исчез и появился за две минуты до начала работы.  

– А я был в Русской службе и договорился с Антонцевым, что нашей „конторе” поручат переводить на русский язык „Красную книгу”. Конечно, это ещё должно получить окончательный „одобрям-с” в министерстве, но Антонцев, похоже, проделал здесь вагон и маленькую тележку предварительной работы. Так что теперь готовься со своим отделом в марте к большому объёму работы, – сказал Фёдор, понижая голос.  

Сделал он это своевременно, так как сидевший перед ними мистер Вильямсон из английской делегации уже начал вертеться, стараясь увидеть, кто ему мешает слушать Кубичека, обсуждавшего очередной термин, который он проталкивал в пересматриваемый словарь.  

Для более детального обсуждения предложений делегации Нидерландов относительно сложения телеграфных искажений в телеграфных трактах, содержащих каналы систем с временным и частотным разделением, Карповский отправил Егора в созданную временную редакционную группу (ad-hoc), составленную из заинтересованных специалистов. Ad-hoc группа устроилась в небольшом холле, Егор, верный своей привычке – в таких делах брать на себя обязанности „писарчука” – сразу же придвинул к себе чистый лист бумаги и стал записывать формулировки, предлагаемые членами ad-hoc группы. За его спиной шведский делегат пыхтел курительной трубкой, распространяя аромат совершенно потрясающего табака. Егор не выдержал и, повернув голову в сторону курильщика, похвалил табак, назвав его запах „очень вкусным”. Все члены аd-hoc группы дружно рассмеялись.  

Когда завершив работу группа постепенно расползлась, а председательствующий с отработанным решением отправился к секретарю исследовательской комиссии, к Егору подошёл Карповский и сказал, чтобы на обед Егор шёл в гостиницу один.  

Для подготовки к первому выступлению на руководимой им Рабочей Группе (РГ) Фёдор решил остаться в зале поработать с документами, вытащив из кабины Казанцеву, одну из московских переводчиц. Услугами Резчикова он почему-то не решил воспользоваться, хотя это было в порядке вещей. Поэтому Егор решил сбегать по своим делам в „Сафи”, тем более что с собой у него было два яблока, которые оказались очень кстати. Вернувшись через полтора часа в зал заседаний, он ещё раз перелистал материалы, которые должен был рассматривать Фёдор после обеда.  

В половине третьего Фёдор открыл вечернее заседание и огласил повестку дня. Сначала всё двигалось в обычном темпе, но спустя полчаса собрание неожиданно забуксовало. В кабинах переводчиков началась какая-то суета. Егор поднял голову вверх и удивился, что в русской кабине сидит всего лишь один переводчик. Это был бородатый мужик, можно сказать, из „бывших”, в переводах которого иногда звучали такие непривычные слова, как „фабриканты” и „заводчики”. Казанцевой, которая по расписанию должна была работать с ним в паре, в кабине не было. Положенные для него полчаса истекли, и теперь бородач явно не знал, что ему делать. В наушниках, подключённых к русской кабине, прозвучало:  

– Господин Карповский! Моё время истекло, а мадам Казанцевой почему-то нет!  

Фёдор откашлялся и сказал:  

– К сожалению, мне пришлось поработать во время обеденного перерыва, и она будет через 15 минут. У меня к вам просьба продолжить перевод для нашей рабочей группы!  

Бородач из бывших что-то невнятно пробурчал и работа продолжилась. Действительно, через 15 минут появилась запыхавшаяся Казанцева и сменила своего напарника. В перерыве на кофе к Фёдору подошла руководитель переводчиков, за ней на расстоянии двух шагов, опустив голову, плелась Казанцева, вся в красных пятнах, видимо, после бурного объяснения с шефиней. Начался какой-то неприятный разговор, из которого Егор со своего рабочего места услышал (в переводе Казанцевой) отчётливо такой отрывок:  

– Это переводчик не Вашей администрации, а переводчик Международной организации! Она работает здесь по контракту и обязана выполнять все пункты этого контракта, не подставляя под удар своих коллег! У нас так требует профсоюз, и я не собираюсь иметь с ним конфликтную ситуацию из-за того, что вы оставили мадам Казанцеву без обеденного перерыва в отведенное для этого время! Месье Сурикову из-за этого пришлось нарушать установленные правила, и он ещё может потребовать дополнительную оплату за сверхурочное время!  

Международный микроскандальчик потушил сам председатель Даниальс, объяснив всё случившееся неопытностью Карповского и пообещав уладить с руководством Организации все формальности. Вот такой получился первый блин Карповского на посту „вайса”.  

Перед окончанием заседания возле стола советской делегации опять появился Старичев и пригласил киевлян в свой офис. Фёдор сказал, что им надо сегодня сходить в „амбассаду” для регистрации, да и в лавку тоже, на что Старичев пообещал подбросить их туда на своей машине. Это предложение было принято, тем более что на улице уже было и холодно, и ветрено.  

–Да, я ещё хочу познакомить вас с Павлом Викторовичем Гаврилюком, он в нашей украинской миссии работает, – развивал свою аргументацию Старичев. – Когда вы раньше пару раз приезжали, он всё в отъездах был.  

Офис Старичева размещался не в башне, а в старом здании на первом этаже; большое окно открывалось прямо на лужайку, и в летнее время хозяин офиса мог запросто выйти погулять по густой траве, которая даже в декабре не потеряла своей привлекательности. Старичев пригласил новых знакомых садиться, спустя пять минут они перешли на „ты”, называя друг друга по именам, не нуждаясь ни в каких отчествах. Фёдор с Егором с любопытством оглядывали офис, заваленный буклетами, диаграммами, словарями, книгами по вычислительной технике и программированию. На столе стоял монитор компьютера, на котором в разных ракурсах без устали крутилось изображение листа Мёбиуса. Их внимание привлёк плакат на стене, на котором по-русски было написано:  

„Настояний рай там, где: механик – немец, полицейский – англичанин, повар – француз, любовник – итальянец и банкир – швейцарец.  

А настоящий ад там, где: механик – француз, полицейский – немец, повар – англичанин, любовник – швейцарец и банкир – итальянец! ”  

– Да, к этому плакату кто-то из москвичей предложил вот такое дополнение, – сказал Владислав, вытащив из ящика стола лист бумаги и показав его киевлянам. На листе было написано:  

„Рай продолжается там, где: тореадор – испанец, учёный – еврей, музыкант – цыган, оленевод – чукча, капитан – норвежец, тамада – грузин, танцовщик – русский, программист – индус. Ну а что касается ада, то там: тореадор – еврей, учёный –грузин, музыкант – чукча, оленевод – русский, капитан – индус, тамада – норвежец, а программист – цыган”.  

Прочитав, Владислав сказал:  

– Это было предложено взять за основу, но список открыт для всенародного обсуждения! Так что давайте и ваши предложения!  

На стеклянной двери офиса висела карикатура, которая изображала человечка с огромной валторной, испуганно смотрящего в небо, где в нависшем над головой облаке проступала надпись: „Не шуми, когда твой сосед спит! ”.  

Владислав предложил сварить гостям кофе, показав на кофеварку „Мулинекс” (Moulinex), стоящую на полке, но гости отказались и напомнили, что надо двигать в „амбассаду”. Владислав выключил компьютер, погасил свет в офисе и вышел с ними на лестницу, ведущую на улицу Вермонт. Попросив их подождать, пока он вырулит из гаража Организации, он исчез в проёме здания, где над выездными воротами медленно вращалась на турникете камера видеонаблюдения. Через две минуты из тёмного зева гаража вырулил синий „Опель”, возраста уже достаточно почтенного, и Владислав пригласил их в машину. Возле „амбассады” они были через пять минут, потом столько же времени Владислав парковал своё авто, разыскивая место вдоль забора миссии.  

Процедуру регистрации Фёдор с Егором выполнили очень быстро. Затем все вместе они поднялись на второй этаж, и Владислав постучал в дверь комнаты, расположенной справа недалеко от лестницы. Оттуда ответили, и вся троица втянулась в небольшую комнату, заставленную шкафами, столами и этажерками. На стене висел традиционный портрет Брежнева, правда, в гражданской одежде. Навстречу им поднялся среднего роста брюнет с широким симпатичным лицом, в строгом костюме светло-коричневого цвета и чёрную полоску. Он снял очки, отложил в лоток лист бумаги, ещё раз окинув его взглядом, и прошёл навстречу. Владислав представил земляков, было видно, что землякам Павел Викторович Гаврилюк искренне рад.  

К удивлению Фёдора и Егора, Гаврилюк заговорил с ними по-украински, и они старались отвечать ему тоже на украинском языке. Очевидно, в украинской миссии так было принято, чтобы не забывать „мову”. В растянувшемся на полчаса разговоре Гаврилюк дружелюбно поглядывал на них своими проницательными глазами. Расспросив, что и как в Киеве, а также надолго ли они приехали и когда улетают, Гаврилюк, извинившись, спросил, можно ли с ними передать в Киев небольшую посылку.  

Как оказалось, в Киеве, совсем недалеко от Егора, в Голосеево, у него жила тёща с двумя его старшими детьми, а двое младшеньких деток были здесь, в Женеве. Потом выяснилось, что старшая дочка Лена всего лишь на год младше Марины, дочери Егора, которая училась в Киевском университете, на факультете кибернетики. Гаврилюк поинтересовался у Егора, по какой специальности учится его дочь, и, узнав, что это – прикладная математика, сказал, что Лена тоже с математикой в ладах, и он был бы рад, если бы она тоже поступала туда же; да и наверно, следует девочек познакомить. Обменявшись киевскими адресами и телефонами, они расстались, а Гаврилюк обещал через день подъехать к ним в отель.  

– Ну, как вам Павел Викторович? – спросил Владислав, когда они вышли из здания „амбассады” и зашагали в направлении промтоварной лавки. – Вы ему вроде бы понравились, он быстро людей определяет, кто ему интересен или нет. Сам он большой эрудит и интеллектуал. Ну, что вы хотите – закончил МГИМО, да ещё со специализацией по востоковедению. Как он сюда попал при всём этом, я не знаю. Но тут он первое лицо в украинской миссии, да ещё бессменный секретарь парторганизации уже четвёртый год. Уже давно мечтает поехать куда-нибудь в Пакистан или Бангладеш, говорят, по языку то ли хинди, то ли урду истосковался. И на „мове” говорит очень грамотно и красиво, хотя сам – чистокровный русак!  

Владислав довёз их до отеля и просил заглядывать к нему в офис:  

– Приходите, когда у вас будет перерыв на кофе, приглашаю на самый верх, за чашкой кофе заодно и проверим, как там Монблан поживает!  

23  

Павел Викторович позвонил через день: Фёдор заметил, что красные цифры на электронном табло в зале заседаний ритмично высвечивают номер его ячейки, так называемой „pigeon-hole”, извинился перед председателем и выскочил в фойе. Вернулся он минут через пятнадцать, за это время Егор успел поучаствовать в краткой дискуссии с „блоком Антанты”, как шутливо называл Георгий ad-hoc группу, составленную из английских и французских делегатов для решения одного из щекотливых вопросов. На ходу, по дороге в президиум, одобрив пересказанные ему результаты дискуссии, Фёдор сказал Егору:  

– Сегодня Гаврилюк в 20 часов заедет за нами в гостиницу и хочет куда-то нас повезти, какая-то культурная программа, но что именно, он не сказал.  

Декабрьский, с лёгким морозцем, день прошёл „в штатном режиме”, так, с подачи космонавтов, стали говорить о ситуации, где всё шло планомерно и гладко. Если, конечно, не считать того, что в перерыве на кофе к Егору неожиданно подошли два блондинистых шведа в добротных бежевых костюмах.. Они были чем-то неумолимо похожи друг на друга: с бесцветными галстуками, почти одинакового небольшого роста, плотно сбитые, с короткими стрижками. В одном из них Егор признал того самого курильщика, что в ad-hoc группе пыхтел у него за спиной трубкой с замечательным табаком. Курильщик попросил Егора дать им разъяснение по двум белым вкладам Советского Союза, потом возник вопрос, согласуются или расходятся высказанные в них предложения с материалами задержанного вклада Франции D. 51.  

Как-то незаметно в процессе беседы выплыло от шведских коротышек предложение встретиться с ним и Фёдором в ресторанчике вблизи площади Навигасьон. Предлог для встречи тоже был – они собирались через месяц ехать в Киев и хотели бы поговорить с киевлянами на тему местных достопримечательностей. Егор сразу же навострил уши: ещё свеж был в памяти скандал с советской подводной лодкой, якобы пробравшейся в шведские шхеры и следившей за кораблями флота НАТО в Балтийском море. Лодка тогда села на мель у юго-восточной оконечности Швеции.  

Шуму вокруг этого инцидента в зарубежной прессе и на телевидении было много, и Егор ни капельки не сомневался, что так оно и было, т. е. была нормальная разведка, да вот не повезло ребятам. Встретив при регистрации знакомого шведа из фирмы „Эрикссон” (Ericsson), он сдуру даже хотел было извиниться перед ним за этот инцидент, но потом вовремя сообразил, что Остап Бендер в подобном случае сказал бы так: „Сенат меня не уполномочил! ”  

И верно, там, где надо, разберутся и без него. А теперь, вот вам, пожалуйста, такое странное приглашение от шведов. Интересно, а платить за ресторан кто будет, Пушкин? Или Некрасов? Или Карл XII? Их с Фёдором командировочный бюджет явно не предусматривал шатания по ресторанам! Поэтому, даже не ожидая реакции своего руководителя делегации (он же заместитель начальника института, он же Карповский), Егор извинился перед шведами за то, что сегодня они с ними встретиться не могут, поскольку украинский посол везёт их на ответственное мероприятие. У Егора сложилось стойкое убеждение, что насчёт мероприятия и посла шведы всё поняли, а почему он украинский – не очень. Пришлось объяснить, что Украина представлена в ООН полноправным членом и ей полагаются все атрибуты государственной власти.  

– Tomorrow will fail too: – с искренним сожалением в голосе сказал Егор (Завтра тоже не получится). – We shall mark birthday of our colleague. And in general, here in Geneva we have a lot of friends, so to see everyone is the whole problem. As to Kiev, I can send you the good guidebook in English! You, likely, have your addresses on visit cards? (Мы должн отметить день рождения коллеги. И вообще, здесь в Женеве у нас масса друзей, поэтому повидаться с каждым – целая проблема. Что касается Киева, то я могу вам выслать хороший путеводитель на английском языке. вы, похоже имеете ваши адреса на на визитных карточках? ).  

Курильщик сунул Егору визитную карточку, шведы поняли, что „ кина не будет” и поспешили попрощаться. Визитка оказалась служебной, от одной частной признанной эксплуатационной компании, а шведа звали Кнут Хансен.  

Вернувшись в гостиницу после вечернего заседания, Егор под чутким руководством товарища сварил очередной суп, забросив в кастрюлю куриные кубики. Фёдор, которому он рассказал о шведском предложении, долго фыркал, выражая своё возмущение:  

– Ну да, они нас пригласят в ресторан, а потом в нужный момент смоются! И я не уверен, что у нас с тобой хватило бы франтиков, чтобы за весь спектакль расплатиться! Наши вклады их заинтересовали, видишь ли! Да ни в жисть я в такую ахинею не поверю. И всё же интересно, откуда они узнали, что мы – из Киева?  

– Ну, это же элементарно, Ватсон! – воскликнул Егор, копируя Шерлока Холмса. – Ты просто забыл, что на третьей странице временного документа TD. 1 перечислены все „вайсы” – руководители РГ и специальные докладчики по вопросам исследовательской программы, с указанием служебных адресов и телефонов.  

Повозмущавшись на тему наглого предложения коварных шведов, они решили, что своё начальство по этому вопросу беспокоить не следует, ну, так, на всякий случай. Ожидая появления Гаврилюка, Егор с Фёдором полчаса посмотрели по каналу „Антенна-2” (Antenne-2) передачу „Апостроф” с Ниной Берберовой, пока не зазвонил телефон.  

Павел Викторович заехал за ними ровно в назначенное время, и его „Мерседес”, в номере которого стояли буквы „CD”, указывающие на принадлежность к дипломатическому корпусу, произвёл на киевлян должное, уважительное впечатление.  

Через мост Монблан Гаврилюк выехал на другую сторону озера, потом мимо цветочных часов, свернул налево, проехал ещё одну красивую улицу и затем начал спускаться в подземный общественный гараж. Это в некоторой степени напоминало слалом, только не было снега и лыж, а были ровная асфальтовая спираль и повизгивающие на повороте шины. За окном стремительно пролетали номера подземных этажей, и из этого штопора они выскочили только на площадке шестого подземного этажа. Гаврилюк направил „Мерседес” в свободный отсек, и Фёдор с Егором вышли из машины, ощущая лёгкое головокружение.  

Даже при достаточно скудном освещении было видно, что площадка была большая, половина отсеков была заполнена машинами разных марок.  

Как бы отвечая на незаданный вопрос Егора (а как тут потом можно разыскать свою машину? ), Гаврилюк оторвал от висевшего в отсеке рулончика узкую квитанцию с номером этажа и места и повёл их к лифту. По дороге он сделал отметку времени в ящике по соседству с лифтом, а через две минуты вся компания уже оказалась на улице.  

Гаврилюк повёл их через дорогу навстречу зелёному сигналу светофора, и, оказавшись на середине дороги, вдруг повернулся к киевлянам и сказал:  

– Я, когда первый раз попал сюда на практику (ох, и давно же это было! ), почему-то запомнил именно это место и то заведение, куда мы сейчас направляемся. И под впечатлением стихи тут насочинял, младенческие, конечно, но я и их до сих пор помню:  

Чужие улицы и лица,  

Вокруг – сплошная заграница,  

И я, проверенный такой,  

Душевный потерял покой.  

Есть что сравнить и что увидеть,  

Что перенять иль ненавидеть,  

Что с болью вырвать навсегда,  

Забыть, не вспомнить никогда.  

– Ну и так далее, вот в таком духе, – рассмеялся Павел Викторович.  

– А, по-моему, стихи нормальные, я это говорю без всякого подхалимажа, – сказал Егор, – и с тех пор вы своё мнение о зарубежье поменяли?  

– С тех пор я понял, что когда выйду на пенсию, вот тогда-то и буду иметь своё мнение, – как-то непонятно усмехнувшись, ответил Гаврилюк. – Ну вот, мы и пришли!  

И он указал на вертикальную неоновую вывеску, где плясала надпись „Pizzeria Napoli” (Неаполитанская пиццерия).  

Егор удивился: по его понятиям, Гаврилюк занимал почти заоблачное руководящее положение, мнение такого человека должно было быть исключительно весомым, к нему можно было только внимательно прислушиваться, и вдруг – такие слова! Наверно, не в настроении! Но на дальнейшие размышления времени уже не было.  

Они вошли в зал пиццерии, где на аккуратных столиках стояли небольшие фарфоровые вазы с бледными цветами, впрочем, искусственными, играла приглушённая итальянская музыка, что-то из репертуара дуэта Рикки и Повери. Народу в зале было немного, на трёх стоящих прямо у входной двери вешалках было сравнительно свободно. Павел Викторович снял свою чёрную пыжиковую шапку, зацепил её за верхний крючок вешалки, на нижний крючок повесил стильную тёмно-синюю куртку „Адидас” (Adidas). Если память Егору не изменяла, то такая шапка в лавке „амбассады” стоила не менее ста пятидесяти франков. В городе они, естественно, не продавались. Егор свою ондатровую шапку на всякий случай сунул в рукав пальто, которое повесил на следующий крючок. Фёдор проблем с головным убором не имел, так как обычно ходил в чёрном берете, который ловко укладывал в карман коричневого кожаного пальто, купленного здесь в прошлую поездку.  

Они сели за столик в середине зала, у невысокой перегородки, которая создавала иллюзию хорошей изолированности от остального зала. Со своего места Егор видел вешалку и чёрный пыжик, который возвышался над ней.  

– Вы, наверно, с пиццей не сильно знакомы, – предположил Гаврилюк (в чём был абсолютно прав, во всяком случае, в части Егора), – поэтому я не буду обременять вас изучением местного меню, которое хорошо знаю, и закажу венецианскую пиццу, а запивать будем „Фантой” или „Кока-колой”, кто что любит.  

Не встретив возражений, он, подозвав официанта, сделал ему заказ. Его французский язык, по мнению Егора, был безукоризнен. Чтобы скоротать время ожидания, Фёдор, после нескольких минут воспоминаний о Киеве и уточнения, кому в „амбассаде” надо сдавать очень краткий отчёт о результатах командирования делегации, спросил:  

– А эти отчёты кто обычно читает, ваша начальница или есть специальный клерк, который отвечает за это направление деятельности?  

– Наверно, это проформа, формальности, так заведено ещё при царе Горохе, и не ею, у неё своих проблем хватает. Я сегодня у неё был в 10 часов, доложил о выполнении одного поручения, а в 3 часа дня она меня встречает в коридоре и спрашивает: „А что-то я вас, голубчик, давно не видала! Вы почему ко мне не заходите? ”  

Принесли пиццу на огромных фарфоровых тарелках, от которых шёл такой жар, что официант специально предупредил гостей, чтобы они не обожглись, прикасаясь к тарелкам руками. Диаметр тарелки мог смело конкурировать с диаметром колеса микролитражного автомобиля, ну, хотя бы, „Запорожца”. Сама пицца оказалась чем-то вроде огромной ватрушки, большущей, на всю тарелку, румяной и поджаристой лепёшкой, с завёрнутыми краями, которые окаймляли начинку. И чего только в этой начинке не было! И кусочки мяса, причём, нескольких видов, и расплавленный сыр, и грибы, и пикули, и дужки помидоров, и маслины, как зелёные, так и чёрные, и томатная паста, которую потом, везде и поголовно, стали упорно называть „кетчупом”, и какие-то острые специи. Для Егора это было всё в диковинку, и он с завидным аппетитом налёг на угощение. Расправляясь с первой половинкой пиццы, он не забывал поглядывать на вешалку, где висел дорогой дефицитный пыжик. Гаврилюк заметил это, усмехнулся и сказал:  

– Егор Сергеевич, да кончайте вы свои наблюдения! Никуда она не денется. А если и денется, так что вы думаете, у меня такая шапка одна?  

Егор смущённо заулыбался, а Гаврилюк с Карповским дружно рассмеялись. Пиццу удалось доесть без лишнего беспокойства, поданный кофе с взбитыми сливками тоже был хорош. За те полтора часа, что они были в пиццерии, Фёдор успел подробно рассказать, чем они тут занимаются, и что представляет их „контора” в Киеве. Все вопросы, которые они затронули, не были секретными, и, как было записано в техническом задании на командировку делегации, их можно „было публиковать в открытой печати”.  

Гаврилюк довёз их до гостиницы, выслушал многократные „спасибо за расширение гастрономического кругозора” и сказал, что он привезёт свою посылочку в гостиницу вечером накануне дня отлёта.  

…А при последующих появлениях в Женеве, Егор, оказавшись на этой стороне озера, не раз пытался вспомнить название пиццерии и найти то место, где он впервые попробовал пиццу, но ничего у него не получалось…  

24  

В своей комиссии они чувствовали себя уже уверенно, и по представляемым вкладам Союза теперь сравнительно легко добивались их принятия и одобрения. Председатель ИК на одном февральском заседании предложил им самим сформулировать сожаление собрания по поводу смерти Генсека Андропова. Текст составили под руководством „амбассады”, и выглядел в нём Юрий Владимирович как неутомимый борец за мир. К большому удивлению Егора, слово „борец” переводилось на английский язык как „champion”.  

Однако когда Егор представил собранию белые вклады СССР с предложением существенно повысить стабильность характеристических частот в аппаратуре ТТ, внеся необходимые поправки в Рекомендации МСЭ R35-R38, неожиданно бурно запротестовали французы. Они ратовали за норму в пять раз хуже, причём, сопротивлялись упорно, не уставая брать слово в защиту своих интересов, выпытывая, достигнуты ли предлагаемые показатели на опытных образцах, или же на серийно выпускаемой аппаратуре.  

Карповский, под руководством которого в Союзе была разработана, освоена в серийном производстве и внедрена на телеграфной сети Союза аппаратура ТТ-12, ТТ-24 и ТТ-144 с такими жесткими параметрами, оказался в сложной ситуации. С одной стороны, надо было бы настаивать на такой жёсткой норме, и пусть эти капиталисты покрутятся, признаются в своём бессилии и должным образом оценят нашу технику. Но, с другой стороны, он был „вайсом” в Рабочей группе, отвечающей за решение этих вопросов программы исследований, и загонять ситуацию в тупик явно не мог. В результате длительных переговоров, проведенных во время перерыва на кофе, пришли к компромиссному решению, где норма ужесточалась лишь в три раза.  

В одну из очередных командировок в первых числах мая удалось вырваться за пределы Женевы и увидеть Швейцарию чуть поближе. Сначала это казалось маловероятным, так как середина апреля в том году мало чем отличался от начала марта, побив все низкотемпературные рекорды. Ну как тут не откликнуться стишатами на метеотему:  

Летит на зелень снег в апреле,  

Свинцово тусклы небеса,  

И птиц, что так призывно пели,  

Уж приумолкли голоса.  

Одеты шапки, шубы снова,  

Шарфы и тёплые носки,  

И как пришествия Христова  

Ждём, ёжась, тёплые деньки.  

И все толкуют, что такого  

Не помнят старики сто лет,  

А дело просто – до смешного,  

И вот единственный ответ:  

Природа вовсе не охотник  

Подарки делать наперёд,  

Вот отработаем субботник,  

Тогда уж и тепло придёт!  

Кстати, как говорили женевские аборигены из Союза, все они 22 апреля отбывали трудовую повинность в миссии: мыли окна, наводили чистоту на обширной территории, освобождая её от накопившегося за зиму мусора, сучков и засохших веточек. В общем, были старшими, куда пошлют. Но потом после 22-го апреля погода действительно наладилась, и весна решила взять реванш, теперь уже поставив высокотемпературный рекорд. Термометр зашкаливал, в зале заседаний вовсю трудились кондиционеры. После обеда в пятницу, когда вся комиссия предвкушала двухдневный отдых, рядом с Егором в кресло опустился Старичев и негромко спросил:  

– Вам ещё долго сегодня напрягаться?  

-Да нет, осталось обсудить только 2 документа, их Фёдор сейчас будет рассматривать, – сказал Егор, – так что посиди тут, если не торопишься.  

Фёдор быстро расправился с документами, поблагодарил делегатов и переводчиков, напомнил о расписании работы в следующий понедельник, пожелал всем приятного времяпровождения в весенней Женеве и закрыл заседание РГ. Собрав все свои многочисленные бумаги, он подошёл к Егору и Владиславу.  

– Владислав, а ты чего домой не идёшь? Или хочешь нас подвезти в „Лонгшамп”? – спросил Фёдор.  

– Да нет, туда вы всегда успеете, тем более что сегодня, наверно, двинете на разведку по любимым торговым точкам. Ведь завтра у вас такой напряжённый торговый день! А я вас хочу пригласить в воскресенье на рыбную ловлю, – сказал Старичев, – это в устье Роны, где она в Женевское озеро впадает, в районе Монтрё. Туда большая компания собирается, на трёх машинах, уже и „перми” получили!  

– А это что такое? – не понял Фёдор.  

– Ну, по-нашему, это разрешение на рыбную ловлю, тут порядки строгие и на всё бумажка должна быть. Не знаю, какие вы рыбаки, но места там интересные, красивые. А две дополнительные удочки я вам организую и всё, что рыбкам нравится, подготовлю. Везу на своей машине. Ну, так как, согласны?  

– Когда мы должны быть готовы? – спросил Егор.  

– Я вас заберу из гостиницы ровно в 7 часов, часа полтора на дорогу уйдёт, в зависимости от обстановки на автостраде. Хоть она и классная, но ведь всё Женевское озеро будем объезжать. С собой берёте свои харчи, что-нибудь попить, да и бутылка не помешает.  

В воскресенье любителей рыбной ловли набралось много, из одной только Международной Организации было человек восемь, да ещё пару человек из миссии и даже один журналист-международник, то ли Цешковский, то ли Чурковский. Все были рады в тёплый апрельский денёк выскочить на природу, оставив домашние заботы своим жёнам. Красоту пейзажа, проплывающего за окном машины, можно было бы описывать отдельно – уж больно хороша была панорама противоположного, французского берега Женевского озера.  

Миновали Лозанну, объехали Монтрё, и Владислав пообещал заглянуть сюда на обратной дороге. Они подкатили к небольшой зеленеющей рощице, свернули на небольшой полуостров и поехали по узенькой дорожке слева мимо потревоженных белых лебедей. Дорога закончилась, и перед ними слева и впереди было озеро, а справа шумела Рона. Осмотрев окружающую их местность, Егор сказал:  

– Le paysage est magnifique (Пейзаж – великолепен – франц. )  

– Что-то я не пойму, на фиг какой-то Маньке пейзаж? – не оценил Фёдор познания Егора во французском языке.  

Три машины аккуратно припарковались на небольшой площадке, и рыболовы разобрали свои удочки, сачки, прикорм и наживку. Владислав показал, куда тут надо забрасывать и сказал, что рыба, которую они собираются здесь выловить, называется „фира”.  

Егор особо не тешил себя надеждами на успешную ловлю. Он ещё на море в Одессе убедился в том, что стоит ему появиться с какой-нибудь опытной компанией рыболовов на море, то никаких бычков, не говоря уже о ставриде, а тем более скумбрии, в этот раз не будет. Разве что коту потом на вечер немного перепадёт, а вся компания будет сокрушаться и искренне удивляться, почему сегодня не везёт. Ведь вчера на этом же самом месте наловили целое ведро таких кнуров, что пришлось даже некоторую мелочь повыбрасывать!  

Так оно и оказалось. „Фира” над ними явно издевалась, и хотя пару раз сменили место, рыбка не ловилась, ни большая, ни маленькая. А тут ещё недовольные лебеди устроили гонки по воде и пообрывали снасти на нескольких удочках. Пока их починили да поменяли места, уже и весь энтузиазм исчез. Удачным оказался только журналист-международник – вытащил три рыбки среднего размера. Владислав потом шутил, что этого счастливчика через месяц в Англию сплавили, чтобы тут всю рыбу на озере не переловил.  

Настроение повысилось, когда сели закусывать, наслаждаясь окружающей природой и разомлев на весеннем солнышке. Каждый вынул свои припасы, а когда Карповский достал копчёную скумбрию, которую купили в любимом московском гастрономе № 40 на Кузнецком мосту, компания дружно зашумела:  

– Ну, ребята, теперь всё ясно, почему нам такая непруха сегодня! Кто же на рыбалку со своей рыбой ездит! Да его просто в речку умакнуть надо! Немедленно налить саботажнику штрафную!  

„Столичная” и „Московская” на свежем воздухе шли „на ура”, но „окосевших” не было. После почти грузинских тостов завязались общие разговоры, где можно купить дешёвую электронику и фотоаппаратуру, что нового в „Торре” или „Фото пур ту” (Photo pour tu), а потом в ход пошли еврейские анекдоты.  

– Заходит мужик в отдел кадров, а его спрашивают: „Вы кто? ” Тот отвечает: „Я – дизайнер! ”. Кадровик говорит: „Я вижу, что Вы не Иванов! А что Вы делать умеете? ”  

– Поп, мулла и раввин поспорили, чей бог сильнее. Поп сказал: „Я плыл на утлой лодке, началась жуткая буря, вот-вот утону! Но я истово помолился Богу, и он вытолкнул мою лодку на ближайший берег! ”- Мулла заявил: „Я ехал на верблюде, налетел самум, а за ним подкрался лев и приготовился к прыжку. Но я успел помолиться Аллаху, и лев свалился мёртвым к ногам моего верблюда, а через минуту самум как ножом отрезало! – Раввин молвил: „Я в субботу шёл домой и вижу: на дорожке лежит кошелёк с шекелями. Но ведь в субботу нам ничего нельзя делать! Так я помолился нашему Яхве, и он сделал так, что вокруг у всех – суббота, а у меня – четверг! ”  

Егор было ограничился старым одесским анекдотом: „ Абрамович! Вы музыкант? – Нет! – А Ваш брат? – Да! – Что „да”? – Тоже нет! ”, но немного подумав, ещё добавил:  

– А вот так проходит репетиция цыганского народного ансамбля в Одессе:  

Руководитель ансамбля, стараясь остановить хай, поднявшийся по поводу предстоящего выступления в порядке шефской помощи пригородному колхозу, громко кричит: „Цыгане, ша! Сара Моисеевна, возьмите „ля”!  

Когда тема анекдотов была исчерпана, один из московских „рыболовов” начал выяснять, у кого есть монета с изображением Ильича, выпущенная к столетнему юбилею. Голова вождя там чуть ли не выпирала за круг монеты.  

– У меня есть – спросил Гриша из дружеской ленинградской „конторы”, – А тебе она зачем?  

– А пять франков монетой у тебя есть? – допытывался москвич.  

– Да, есть, ну и что?  

– А теперь сложи их вместе и что ты видишь?  

– У них диаметры абсолютно одинаковые, да и толщина почти не отличается.  

– Вот-вот, и по весу тоже. Так что за Ильича можешь смело получить 5 франков!  

– Да ну, ты „заливаешь”! Где же это такой выгодный банк обмена?  

– А на вокзале Корнавин! Там в камере хранения есть автоматы, которые 5-франковую монету разменивает на пять монет по одному франку, чтобы можно было оплатить хранение вещей в багажной ячейке. И нашего юбиляра автомат очень даже уважает, принимает не хуже 5-франковой монеты, безотказно, сам менял, знаю! Как подарок к ленинскому субботнику!  

На обратном пути Владислав сдержал своё слово: показал не только Монтрё, но и завёз по дороге в Шильонский замок, на память процитировав что-то из Байрона. Домой вернулись поздно, уставшие и основательно подгоревшие. Утром в понедельник на комиссии делегаты ухмылялись, поглядывая на багровые физиономии Фёдора и Егора.  

В обед Фёдор остался работать с документами, а Егор побрёл в Плассет за колготками. Путь лежал через вокзал Корнавин. Вспомнив о вчерашнем разговоре о заметном влиянии Ильича на местную финансовую сферу, Егор решил проверить, так ли это есть на самом деле. Он заскочил в камеру хранения, заранее подготовив „юбиляршу”. В зале было пусто, Егор выбрал автомат в самом дальнем углу и, скосив глаза по сторонам (нет ли камеры видеонаблюдения? ), забросил „Ильича” в прорезь. Автомат звякнул, сердце Егора ушло в пятки, а в лоток за пластиковой прозрачной шторкой высыпалось пять монеток по 1 франку. Снова наступила тишина, и Егор, забрав монеты, быстро ретировался из зала, стараясь не оборачиваться назад…  

При встрече в следующем году Владислав, среди прочих женевских новостей, рассказал, что местные власти, ошалев от могучего натиска „Ильича”, что-то там придумали с сигнализацией в автомате и даже отловили двух наших „меняльщиков”. Скандал был грандиозный, и „обороту” юбилейной монеты был положен конец…  

25  

Весенний Киев был переполнен тревожными слухами, о которых Егор изо всех сил старался не думать. Но отогнать от себя тревожные мысли всё не удавалось: ведь, по сути дела, над Киевом постоянно раскачивались два дамоклова меча. Первым выступало Киевское водохранилище, которое нависало над городом со своей гигантской плотиной и периодически было источником невероятных слухов, что с этой плотиной что-то не в порядке. А ведь в случае её, не дай Бог, прорыва половина Киева была бы смыта обрушившимся водяным валом. Многие сомневались в эффективности построенной Киевской ГЭС, но мало у кого не было сомнений в постоянной грозящей опасности.  

Егор вспомнил о той панике, когда однажды на Киевской городской радиотрансляционной сети (РТС) по ошибке запустили в сеть запись об опасности, грозящей району Оболони. Тогда сотрудники института, проживающие на левом берегу Днепра и на Оболони, в панике бросились с работы домой. Но тут, к счастью, оперативно прозвучало специальное сообщение о том, что для беспокойства нет никаких оснований, а дирекция принесла слушателям свои извинения.  

Вторым опасным объектом была Чернобыльская атомная электростанция им. Ленина, находящаяся в сотне километров по направлению на север. Ходили слухи, что при выборе места для её строительства первоначально предполагался Вышгород, что находился чуть ли не в десятке километров от Киева выше по течению Днепра. Но очередной вождь, обладающий правом решающего голоса, якобы сказал: „Надо пожалеть Киев! Мало ли чего можно ожидать от этого мирного атома! ” Так оно и оказалось, в Припяти на Чернобыльской АЭС имени Ленина, что-то грохнуло, но что именно, никто не знал, а те, кто знали, делали вид, что всё в порядке.  

Хорошо, что „красная телеграмма” с вызовом Карповского и Резчикова в женевскую командировку пришла из Москвы за неделю до заварушки с „мирным” атомом. Да и никто из простого народа сначала не придавал этому серьёзного значения.  

В столицу на этот раз Егор решил ехать со своей женой Дианой, ведь там три майских праздника приходилось сидеть без движения, а отлёт был только 4-го числа. Диана давно не была в Москве и заставила Егора договориться с администратором ведомственной гостиницы на Сретенке о двухместном номере. Светлана, жена Фёдора поначалу тоже собиралась поехать с ними, но в последний момент с её матерью что-то стряслось, и Светлане пришлось остаться в Киеве.  

Они уезжали фирменным, поездом № 2, их вагон был четвёртым от конца, и при посадке сразу бросилось в глаза, что у двух последних вагонов суетились многочисленные работники милиции. Прямо на перрон к этим вагонам подъехали два микроавтобуса, из которых кого-то вынесли на носилках. Любопытных отсекала цепь постовых милиционеров. Возле соседнего вагона кто-то негромко сказал, что в Москву везут пожарников, обгоревших при взрыве на Чернобыльской АЭС.  

С вокзала Егор, Диана и Фёдор направились на Сретенку. В гостинице всё было в порядке, и вручив администратору „Киевский торт”, они по-быстрому оформили поселение, поднялись лифтом на седьмой этаж, где вдоль длинного коридора выстроились знакомые комнаты без излишеств и претензий. Туалеты размещались в холле, где стоял большой телевизор. Но зато в гостиничных комнатах стояли телефоны, по которым можно было звонить в любой город Союза, где действовала автоматическая телефонная связь. Комната Фёдора располагалась рядом, у него был один сосед из Баку. Народу в гостинице было мало, все разъехались на праздники.  

Оставив в номере вещи и объяснив Диане, что ей нужно делать в их отсутствие Егор с Фёдором бросились в министерство. Несмотря на короткий предпраздничный день им удалось там быстро получить все необходимые документы, авиабилеты и валюту, заглянуть в нужные кабинеты и поздравить с наступающим Первомаем своих начальников и кураторов. Обратно в гостиницу шли, не торопясь, разглядывая приукрасившуюся Москву.  

Диана ждала их в вестибюле гостиницы, готовая продолжать знакомство со столицей. Фёдор решил немного отоспаться и остался в номере. Погода была явно не весенней, небо недовольно хмурилось, грозя разразиться дождём. Завершив изнурительные набеги на окрестные магазины в поисках апельсинов, лимонов и югославского чернослива, расфасованного в яркие пластиковые пакеты, Егор с женой немного погуляли в окрестностях и приплелись в гостиницу. В холле у телевизора сидел Фёдор и мрачно смотрел последние известия.  

– Там у нас в Киеве что-то неважное творится, – сказал он. – Я звонил Свете, и она говорит, что, может быть, даже отменят первомайскую демонстрацию! Погода там хорошая, солнечно, ветер с юга, тепло...  

– А что в Чернобыле делается?  

– Сообщили, что продолжают тушить пожар на четвёртом блоке АЭС. Света говорит, что вроде бы даже начата эвакуация жителей города Припять. С Припятью нет никакой телефонной связи, Света не смогла в течение часа дозвониться туда к своей подруге. Да, хорошо, что Чернобыль от Киева в ста десяти километрах! А ведь когда-то собирались эту АЭС построить в Вышгороде, на окраине Киева. Так, говорят, Никита запротестовал, сказал: „Жалко город! ”.  

– У моей приятельницы по техникуму муж работает в каком-то академическом НИИ, так там измерили радиацию, и говорят, что всё в норме, – сказала Диана.  

– Ну, теперь будут разное говорить, от слухов да прогнозов деваться будет некуда, – промолвил Фёдор и снова уткнулся глазами в экран телевизора.  

Диана бросилась в номер – звонить дочери и узнать новости. Оказалось, что новостей особых нет, но пока всё спокойно. На следующее утро телевидение показало первомайскую демонстрацию в Киеве и взволнованная киевская троица внимательно рассматривала залитый солнцем Крещатик, празднично украшенные трибуны, красочно убранные колонны и приветствующего их Щербицкого. Диктор отметил, что на трибуне находятся внуки первого секретаря ЦК Украины, и на экране высветился кадр, где действительно мелькнули детские лица. Всё вроде было, как обычно. Вечером был показан репортаж о международном велопробеге, маршрут которого проходил через Киев.  

…А через пару лет в журнале „Юность” неизвестный доселе писатель Щербак в своей повести о чернобыльской аварии вбросил информацию, что уже 30 апреля из киевского аэропорта Борисполь срочно вывозили самолётом детей высокопоставленных работников ЦК и Совмина Украины….  

Диана уехала в Киев в субботу, а в воскресенье, сидя в самолёте, направляющемся в Цюрих (после двухчасовой задержки – говорят, что меняли самолёт…), Егор тщательно просматривал экземпляр газеты „Интернэшнэл Геральд Трибюн” (International Gerald Tribune) в поисках любой информации о Чернобыле. На одном из газетных разворотов в глаза бросалось фото, где меж горшков с цветами сидела в окне кукла, оставленная юной хозяйкой, которая уже отправилась в эвакуацию. Сообщалось, что в первые дни после аварии было эвакуировано население 10-километровой зоны. Облсовет народных депутатов решил позволить иностранцам уезжать из Гомельской области только после медицинского освидетельствования. В „Правде” и „Известиях” говорилось о создании кучи правительственных комиссий по расследованию причин аварии..  

На женевском вокзале встречавший их взволнованный Старичев сразу же обрушил на киевлян град вопросов, на которые Фёдор отвечать не стал, а просто передал ему захваченные из самолёта экземпляры советских газет.  

– Вот, сам читай и нас не терзай! Лучше скажи, что тут у вас говорят? – спросил его Фёдор.  

– Да у нас тут такое сообщают, что чуть ли не эвакуацию Киева нужно ждать! – ответил Старичев.  

– Я думаю, что до этого не дойдёт! – не очень уверенно бросил Фёдор. – Зря, что ли, Щербицкий на первомайском солнышке на трибуне загорал. Ведь это миллионы людей, и не война же на дворе!  

В хорошо знакомом отеле „Лонгшамп” они сразу же бросились к телевизорам, и сквозь чередующиеся кадры, показывающие эвакуацию, на экран периодически наплывал текст Catastrophe du Chernobyl, в унисон повторяемый диктором. Егор подумал, что циркулирующие в Женеве слухи об эвакуации Киева могут иметь под собой весомое обоснование. Как там будет действовать Диана? А Марина? Ведь внуку Серёже пошёл только третий год! Неужели на него обрушится эта безжалостная радиация, этот „мирный” атом, вырвавшийся на свободу? Завтра надо обязательно звонить в Киев и узнавать обстановку! Да вот, как же спрашивать о делах, ведь наверно, все телефонные вызовы прослушиваются, как никогда?  

В понедельник, зарегистрировавшись, Егор бросился в центр связи Организации и заказал разговор с Киевом. Соединение дали быстро, голос Дианы звучал в трубке довольно спокойно.  

– Ну, как вы там? – спросил нетерпеливо Егор. – Как у вас дела? Тут такое говорят!  

– Да это они клевещут! – с усмешкой в голосе ответила Диана. – У нас всё нормально, ты не переживай!  

– А кого лучше Серёжа слушается, тебя или Эммы Михайловны?  

– Эммы Михайловны, конечно! – ответила Диана.  

Ну, теперь всё стало ясно: внука из Киева уже переправили в Ровно, к другой бабушке. Значит, не сильно-то они и клевещут тут на загнивающем Западе! Но когда в фойе зала заседаний на Егора навалился мистер Мартбет из швейцарской фирмы Хаслер (Husler) с вопросом о Чернобыле, Егор терпеливо, минут десять, объяснял ему, что на самом деле никакой катастрофы в Чернобыле не произошло.  

– Уровни радиации – в пределах нормы, а эвакуированное в профилактических целях население будет возвращено в свои дома через два-три дня, – уверенно разъяснил Егор.  

Мартберт, выслушав его, недоверчиво хмыкнул, но больше приставать с вопросами не стал.  

Вечером в „амбассаде” Фёдор с Егором почитали информационное сообщение на стенде и зашли к Гаврилюку. Егор вручил Павлу Викторовичу письмо из Киева, рассказал всё, что они знали об аварии. Гаврилюк выглядел спокойным и рассмеялся, когда Егор рассказал ему, как он узнал об эвакуации внука.  

– А радиация в Киеве действительно отсутствует? – спросил он.  

– Трудно сказать, сведения очень противоречивые, – сказал Фёдор. – У нас в институте умельцы принялись лепить счётчики Гейгера, на радиорынке и в соответствующих магазинах уже в темпе расхватали все датчики. Думаю, что к нашему приезду уже можно будет такой прибор найти и самим проверить!  

– У вас сложное задание на это собрание? – спросил Гаврилюк.  

– Да, в этот раз надо представлять аж семь вкладов и добиваться принципиального согласия на включения в международные рекомендации, т. е. в международные стандарты, технических параметров, которых нам удалось получить в новой аппаратуре, – пояснил Фёдор. – Работа предстоит тяжёлая, но прорвёмся! Да и задания от домашних нелёгкие, так что в субботу тоже придётся потрудиться.  

Уже вернувшись в Киев, Егор узнал все подробности эвакуации внука. Паника в Киеве стала раскручиваться 5 мая, когда после майских праздников началась новая рабочая неделя. Все бросились к телефонам, АТС не выдерживали свалившейся на них нагрузки, во много раз превосходившей расчётную. Родители, имеющие малолетних детей, бросились на железнодорожный вокзал и штурмом брали билетные кассы, стремясь как можно скорее уехать, куда глаза глядят. Марина с мужем решили срочно вывозить сына в Ровно, но для этого сват вынужден был заказать билеты из Ровно и, к счастью, один из его знакомых ехал в Rиев по срочному делу. С ним и передали желанные билеты.  

Муж Марины бросился встречать человека с билетами, потом позвонил по телефону и сказал, что надо срочно ехать на вокзал, потому что поезд на Ровно уходит через сорок пять минут. Попытки вызвать такси успеха не имели, весь город словно сходил с ума, во всяком случае, с городским транспортом. Выручил их бывший сосед, Боря Тарловер, друживший с Мариной ещё с детства. Схватив отцовскую машину, он заехал за Мариной, помог Диане и Марине с сыном погрузить все вещи и тронулся на вокзал. Боря осторожно вёл машину по опустевшему город, права на вождение он получил всего лишь неделю назад.  

Муж Марины, Юрий, посадил жену и сына в вагон, в глазах у всех метался страх, один лишь трёхлетний внук, взволнованный от того, что взрослые ведут себя странно и даже плачут, сказал:  

– Бабушка! Не плачь! Когда я вырасту, я куплю тебе красивое зелёное платье!  

Состав дёрнулся и, набирая ход, скрылся из виду. В районе Жулян он остановился и простоял там два часа, пассажирам никто ничего не удосужился объяснить. В пути он тянулся медленно и прибыл в Ровно с опозданием на пять часов, измучив всех встречающих до отчаяния.  

Не подозревая, что дома творится неладное, Карповский с Егором в субботу выполняли свои домашние задания и поручения, но по магазинам побегали только до обеда – во второй половине дня за ними в гостиницу на своей роскошной машине с дипломатическими номерами заехал Гаврилюк и забрал к себе домой в гости. Машина свернула возле гостиницы „Континенталь”, и немного проехав, оказались в центре современных ухоженных девятиэтажных домов.  

Квартира Гаврилюка была на четвёртом этаже, куда поднялись в просторном лифте, в котором было непривычно светло и уютно. Егор привык к тому, что в киевских лифтах всегда были тусклые электролампочки, которые могли успешно соперничать с лампами вокзальных туалетов. Да и на какую пластмассовую кнопку, расплавленную сигаретами, надо нажимать, там тоже не было видно – хоть спички или фонарик зажигай! Вместо характерного запаха мочи здесь, наоборот, чувствовалась какая-то приятная бытовая химия.  

Фёдор и Егор радушно были встречены хозяйкой, Алевтиной Ивановной, блондинкой, с типичной славянской внешностью. Она искренне обрадовалась вручённому куску украинского сала, буханке бородинского хлеба и бутылке горилки с перцем. Гаврилюк провёл киевлян в просторную гостиную, в центре которой уже был накрыт стол. С серванта на гостей смотрели отличные цветные фотографии четырёх детей хозяев. Егор узнал фото старшей дочери, Лены, которую уже видел в Киеве, когда она знакомились с его дочерью Мариной. Оказалось, что девочки учились в одной школе с математическим уклоном. Здесь в Женеве жили двое младших детей Гаврилюка, которые ходили во французскую школу. Сегодня младшие дети были в гостях у своих приятелей.  

Под вкусную закуску и приятную выпивку беседовать было приятно. Киевляне поделились тревожными киевскими новостями, поговорили о ценах, базарных и магазинных, Егор рассказал о своём визите к матери Алевтины Ивановны, которая жила в Голосеево на улице Полковника Потехина, совсем недалеко от Егора. Гаврилюк сделал несколько фотоснимков, и что удивительно, спустя пару дней даже вручил несколько фотокарточек. Незаметно пролетели два часа, и надо было возвращаться в гостиницу. Егор осторожно спросил хозяина:  

– Павел Викторович, а отсюда к нам какой троллейбус ходит? Третий или девятый?  

– Да ну что вы беспокоитесь, Егор Сергеевич! Я вас сюда привёз и я вас домой доставлю! Не переживайте, мы не так уж и много выпили, а останавливать меня с номерами CD никто тут не будет, я всё-таки опытный водитель и хорошо знаю, как ездить по Женеве!  

До дома добрались минут за семь, и Гаврилюк договорился, что перед самым отлётом киевлян домой он к ним ещё заглянет в гостиницу.  

Перед отлётом киевлян в Москву Павел Викторович в их гостиницу приехал вечером в пятницу вместе с женой. Они ждали Егора в комфортабельном коридоре возле роскошного букета искусственных орхидей. Егор пригласил их подняться в свой номер, но Гаврилюк сказал, что они буквально на минуту, передал посылку для старших детей, предупредил, что тут шоколад, три джемпера, колготки, два флакона духов и письмо, и сказал:  

– Егор Сергеевич, как Вы смотрите на то, чтобы поработать в секретариате Организации? Язык Вы знаете, я имею в виду английский, и даже французским немного владеете, специальность тоже Вам хорошо знакома, опыт работы по вопросам этой Международной организации Вы за девять лет приобрели солидный. В общем, Вы могли бы здесь успешно работать; ведь нашей стране нужно, чтобы её специалисты работали в отделах Организации. Думаю, что Вам следует попробовать. Я хочу передать с Вами письмо в наше Министерство иностранных дел в Киеве, они с Вами побеседуют и примут своё решение. Ну, как Вы смотрите на это предложение? Я понимаю, что это для Вас неожиданность, но иногда обстоятельства бывают сильнее нас.  

Егор, конечно, не ожидал такого поворота событий и в первый момент немного растерялся. Потом он взял в себя в руки и сказал:  

– Павел Викторович, спасибо за предложение и за оказанное доверие. Можно попробовать, хотя я не знаю, как на это будет реагировать Москва, то есть наше министерство.  

– Давайте двигаться постепенно, всё может, конечно, двадцать раз измениться, всякие там проверки надо проходить, но сейчас я не вижу особых препятствий в осуществлении этого предложения, – сказал Гаврилюк. – Ну, мы будем двигать. Да, вот хочу Вас познакомить с этим напитком, я его люблю, может быть, он и Вам понравится!  

И он вытянул из портфеля бутылку виски „Джонни Уолкер – Красная наклейка” (Johnny Walker Red Label). Отвертеться от этого сувенира Егору не удалось, и он, под впечатлением сделанного предложения и грядущих нежелательных проверок, проводил чету Гаврилюка с женой к машине, попрощался с ними, взял ключ от комнаты, подобрал с кресла дожидавшуюся его бутылку и пошёл в номер. Потом он переговорил на эту тему с Фёдором, и тот сказал, что попробовать надо. Оказывается, Гаврилюк с ним на эту тему тоже разговаривал, и он, Карповский, конечно же, дал Егору самую лестную характеристику.  

Егор потом долго не мог уснуть, находясь под впечатлением состоявшегося разговора. Время от времени на него накатывали сомнения, надо ли было вообще соваться в эту авантюру, которая могла привести кое-кого из любознательных искателей истины к семье Котлярских. Им-то что: укатили себе из Союза, и всё теперь по барабану, никакие анализы никому сдавать не надо. А он теперь должен терзаться, выведут его на чистую воду или нет. Утешало одно: за прошедшие почти девять лет на него никто не „настучал”, никто не задал никаких дурацких вопросов: „А что это мы Аси с Сашей давно не видели на твоих именинах? А они, случайно, не уехали? ”  

Правда, у Егора был заготовлен вариант ответа, что семья Котлярских завербовалась на Север, и Александр, как довольно хороший стоматолог, решил там заработать себе на трёхкомнатный кооператив с учётом увеличившегося семейства. Но всё равно, когда-нибудь всё это могло всплыть, и тут уж было бы не до Женевы, дай Бог, чтобы из начальников отдела не попёрли, не забыв перед этим в три шеи вытолкать из партии…  

С этими сомнениями в самолёте Аэрофлота он покидал в субботу Женеву, теряясь в догадках – а что такого могут ещё накопать эти специалисты из „Конторы глубокого бурения”?  

А Киев их встретил густой зелёной листвой, поливальными машинами, периодически смывающими пыль и грязь с мостовых и тротуаров, тревожной настороженностью и полным отсутствием детских голосов. На улицах не было ни одной детской коляски, куда-то исчезли все беременные женщины. Периодически появлялись мужики в спецформе, открывающие люки канализации и городского кабельного хозяйства, и производящие таинственные измерения. В институте умельцы, раздобыв где-то счётчики Гейгера, бросились собирать приборы для определения уровня радиации. Уже всем было известно, что при уровне в 14 микрорентген в час можно спокойно жить дальше…..  

Внутри – 1  

25  

Из родословных очертаний-1  

После революции фамильными родословными многие не сильно-то интересовались. Одни и так помнили, что они – от „сохи” или от „станка”, чем принято было гордиться. Другим особо и вспоминать-то не хотелось, а уж тем более – рассказывать про обрубленные корни своим детям, ради их же блага. Сам Егор стал интересоваться этим вопросом тогда, когда жизнь родителей была уже на излёте, да и сам-то он был уже не молодым.  

А пока, по мнению Егора, ничего порочащего его жизнь не содержала. Правда, мать, Антонина Михайловна была из семьи тверского купца Михаила Ивановича. Семейные предания утверждают, что дед Егора, настоящий красавец, был похож на артиста Прозоровского, который играл Печорина в первом фильме „Герой нашего времени”. У него с бабушкой Марией Алексеевной, урождённой Герцевой, было шестеро детей: Антонина, Николай, Александр, Юлия, Вера и Владимир. Двое последних детей родилось уже после революции. Поскольку слово „герц” в немецком языке означает „сердце”, старшая сестра Егора, Ирина, полагала, что фамилия „Герцева” определённо говорит о немецких корнях бабушки Мани.  

Был у Михаила Ивановича собственный двухэтажный дом на Набережной реки Тьмаки. Дед торговал мясом, в торговом ряду у него была своя лавка. Он скупал скот и с бойни привозил домой туши, которые хранились в лабазе, в леднике, куда зимой на лошадях привозили лёд с Волги. По рассказам матери и её сестёр, дед обслуживал покупателей терпеливо, вежливо, предлагал тот или другой кусок по желанию покупателя, здесь же перемалывал на фарш. Покупатели его очень любили, и всегда у него была очередь, в то время как другие мясники стояли, подпирая спиной двери своих лавок и скрестив руки. Домой дед приносил мясо похуже, из того, что оставалось непроданным. Бабушка Маня всегда сердилась на него за это. Зато братья Николай и Саша потихоньку от отца приносили отборное мясо. А вечером, за ужином, дед говорил бабушке: „Вот, видишь, а ты говоришь – плохое мясо! ”, не зная того, что мясо принесли сыновья.  

После революции жилось скверно, и, в конце концов, новая власть разорила дедов дом, всё отобрали. По ночам (в 2-3 часа ночи) приходили „товарищи” с обыском, конфисковали ювелирные украшения, золото, золотые николаевские деньги. Однажды с маленькой Юлии сняли крестик с золотой цепочкой. Вот такие они были, эти 20-е годы.  

Чтобы окончательно разорить деда, душили непомерными налогами. Прислали подоходный налог в 3 тысячи рублей – дед уплатил. Через некоторое время – опять 3 тысячи рублей прислали. Дед и на этот раз уплатил. Прислали в третий раз бумагу с требованием ещё уплатить 3 тысячи. Но дед уже не мог набрать нужной суммы, и „товарищи-коммунисты” конфисковали всё имущество, не оставив самого необходимого: кроватей, стола, стульев – оставили голые стены. Это надо было видеть и пережить…  

Отец Егора, Сергей Павлович, потом всю жизнь в очередной анкете и автобиографии писал, что жена его, Антонина Михайловна, по социальному происхождению – из полу-эксплуататорского класса. Да и её мать, Мария Алексеевна, т. е. бабушка Маня, к тому же была набожной, но это, слава Богу, никуда не пришьёшь, мало ли кто во что верит – кто в победу социализма в одной отдельно взятой стране, а кто в царствие небесное, Бабушке Мане рай и вечное блаженство уж точно были уготованы, больно много пришлось перетерпеть ей, бедной, с её шестью детьми.  

Старшая дочь, Антонина, правда, училась в приличной гимназии, где директрисой была не то тётка, не то племянница композитора Римского-Корсакова. И латынь, и греческий там осваивала, а по математике даже какую-то удивительную теорию вероятности им рассказывали. Иди знай (как говорят в Одессе), что эта самая теория её потом здорово выручит. Да, можно считать, старшая дочь – молодец, и замуж хорошо вышла, и на врача выучилась, всё у неё вроде получается, а вот другие как?  

Старший сын Николай, любимец деда, как вырос, уехал в Ленинград поступать в мореходку. Женился на польке, с которой встречался ещё в Твери, она его и забрала в свои руки. Ради карьеры через газету отказался от родителей, порвав связи со всеми родственниками. Ходили слухи, что работал он где-то в Сибири чуть ли не секретарём обкома партии большевиков. По-видимому, взял фамилию жены, так как никакие поиски его не дали результатов.  

Другой сын, Александр был чудесный парень, добрый, весёлый, душа любой компании, Из-за одной такой компании, где что-то не так сказали про советское правительство, был Александр арестован и выслан в узбекский город Чарджоу. Но это он ещё дешёво отделался – хозяйка дома, где эта компания собиралась, так та вообще под расстрел со своим сыном попала. В 1942 году Александр был мобилизован на фронт и сгинул под Великими Луками.  

Третий сын, Владимир, ушёл на фронт со второго курса Ленинградского судостроительного института, прошёл всю войну без единого ранения, хотя пулям не кланялся, да и артналётов не боялся. А вот после войны испугался, что учёбу не потянет, ведь на фронте под бомбёжкой много позабылось. Предлагали ему, как члену партии, стать директором мебельной фабрики в освобождённой Риге, где он поселился у жены, так ведь не захотел в большие начальники подаваться. Выучился на машиниста и потом всю жизнь, как истинный сознательный пролетарий, водил электричку по Рижскому взморью, наживая трудовую язву желудка из-за нерегулярности питания.  

Бабушка Маня, когда бывала у сына в гостях в Риге, не раз видела, как приходил Владимир, белый, как мел, с печальными глазами, ничего есть не мог целый вечер. А когда немного отходил он от этого оцепенения, то из неохотно пробормотанных несвязных фраз можно было узнать, что бросился ему под электричку какой-то очередной несчастный или несчастная, а затормозить состав у него уже не было никакой возможности...  

Вторая дочь, Юлия, студентка педагогического института, подавала большие надежды: было у неё (неизвестно в кого) редкое колоратурное сопрано, и всерьёз считали её будущей Неждановой. Когда распевалась она в отцовском доме, где оставили им верхний этаж, то у раскрытых окон останавливались послушать прохожие люди и стояли до тех пор, пока бабушка Маня не закрывала окна. А потом угораздило Юлию в морозном лесу на лыжной прогулке по просьбе своих однокурсников спеть всего-то коротенькую песенку, и пропал её чудный, волшебный голос, начисто пропал, и так и не вернулся, как врачи ни старались. Кончила она педагогический институт, стала преподавать русский язык и литературу, вышла замуж за своего однокурсника Николая и родила дочь Татьяну почти за год до рождения Егора.  

В войну, в августе сорок первого, Николая в эшелоне по дороге на фронт убило при вражеском авианалёте. Осталась Юлия с дочкой у родителей, а зимой, когда немцы заняли Калинин, успела она с матерью переехать в село, до которого фронт, не докатившись километров десять, остановился и дальше уже продвинуться не смог. А потом и вовсе откатился назад. Вернулась она с матерью в Калинин, недолго он немцами был оккупирован, слава Богу, и дом уцелел, и отец, дед Михаил, жив остался. Не мог он тогда дом и оставшееся добро бросить, да и стар был в эвакуацию подаваться. Просто чудом от голоду не помер в оккупации, хотя после всех лишений и ужасов усох наполовину.  

Дед Михаил во время оккупации города Калинина немецкими войсками пережил и бомбардировку, и голод, и холод, и страх за жизнь. Однажды на улице у него немецкий солдат чуть не снял с ног валенки, это в декабре-то 1941 года! Дед перед ним встал на колени, умолял пощадить, и солдат махнул рукой и ушёл, видимо, вспомнив о своих родителях. А через год дед умер, когда в доме одна маленькая Таня обреталась – все взрослые по своим тяжёлым делам подались кто куда..  

Третья дочь, Вера, самая младшая в семье, со своим средним медицинским образованием попала в медсанбат, много в ту войну поползала по заснеженным полям, вытаскивая раненых при студёном морозе, и заработала себе на всю оставшуюся жизнь медаль „За боевые заслуги” да облитерирующий эндартериит. Замуж она не вышла, а после война осела акушеркой в селе Лыкошино Калининской области. Так и жила там, а потом после ампутации одной ноги забрала её в Одессу Антонина после смерти своего мужа Сергея Павловича.  

От революции натерпелись сполна. Всё, что могли, комиссары, затянутые в чёрную кожу, забрали почти подчистую. Помнила тётка Юлия, как пришла бабушка Маня один раз после похорон одной родственницы, у которой единственной наследницей осталась, с небольшим кожаным баулом, в котором много было золотых ювелирных побрякушек, да сгинули они в такое лихолетье. Тётка Юлия потом рассказывала, как при очередном обыске, когда и конфисковать-то уже нечего было, посмотрела одна из „чернокожих” чекисток на неё, малышку, подозвала к себе, да и вынула из ушей её бирюзовые серёжки. Тётка Юлия потом всю жизнь больше всего именно об этих серёжках и горевала, а им в царское время и цена-то была в рупь с полтиной.  

И дед, и бабушка в тридцатые годы были „лишенцами”, ни в каких выборах участвовать не имели права. Это уже после войны бабушка Маня опять стала полноценной гражданкой своей страны. Когда жила в Одессе у дочери Антонины, на любых выборах, при любой погоде, она всегда первой приходила к открытию клуба пивзавода, где избирательный участок располагался. Словно боялась, что прийди она позже, её не пустят голосовать.  

В Твери пошла, было, Антонина в ЧК работать, умела она тогда на „Ундервуде” стучать, да проработала всего-то полтора дня: вычистили её оттуда, как враждебный эксплуататорский элемент. После этого в тогдашней Твери оставаться смысла уже никакого не было, вот и подалась она в Питер, где поступила во 2-й институт медицинских знаний, благо, к тому времени замуж вышла да и фамилию сменила.  

Дед по отцу, Павел Сергеевич работал почтовым чиновником на Главпочтамте в Твери, прирабатывал иконописью, и был, очевидно, неплохим художником, так как у него постоянно были заказы. Бабушка Александра Леонтьевна была моложе своего мужа на 16 лет, замуж вышла в 15 лет. Родила 12 детей, из которых в живых остались 6: Зиновия, Александра, Анна, Татьяна, Сергей (отец Егора) и Константин.  

После революции 1917 года дед, лишившись работы, уехал из Твери в Петроград где в то время жила его старшая дочь Зиновия с мужем. Он снимал небольшую квартиру и работал на вагонном заводе, малярничал. Александра Леонтьевна осталась в Твери со своим младшим сыном. Дед умер летом 1918 года во время какой-то очередной эпидемии. Бабушка Александра Леонтьевна умерла в Ленинграде в 1943 году.  

Зиновия окончила гимназию с золотой медалью, работала преподавателем математики в Ленинграде, была награждена орденом Ленина, в старости потеряла зрение. Вторая за Зиновией Павловной, сестра Александра Павловна была на два года младше её. Она тоже закончила гимназию с золотой медалью и сразу же вышла замуж за молодого инженера Вениамина Шевелёва и уехала с ним на Урал в Пермь, куда её муж был направлен на работу. С детства Александра жила как-то обособленно, мало общалась с сёстрами и не участвовала в семейных делах, не помогала родителям, но взяла с собой в Пермь сестру Таню, которая плохо училась даже в частной гимназии, ученье в которой было очень дорогим.  

В Перми Александра жила очень обеспеченно, имела две прислуги, родила двух дочек – Валю и Женю. Валя умерла, а Женю, которая родилась в 1912 или 1913 году, в возрасте 2, 5-3-х лет отправила в Петроград к своей старшей сестре Зиновии, так как не могла с ней справиться из-за её капризного характера и непослушания. Вскоре у Александры умер муж и материальное благополучие закончилось. Александра приехала в Тверь к матери, а её дочь Женю в Тверь из голодного Петрограда привезла Зиновия. Теперь Александре пришлось работать учительницей в школе и растить свою неполноценную дочь, а это было для неё слишком тяжёло и, прожив несколько лет в Твери, она покончила жизнь самоубийством, выпив сулему. Сохранилась фотография Александры, которую та подарила Зиновии Павловне после окончания гимназии, с её собственной подписью, где она была снята в очень модном тогда осеннем пальто, в перчатках и с высокой шляпой на голове.  

Третья сестра, Анна окончила в Твери Мариинскую гимназию, училась очень хорошо Правда, она не получила золотую медаль, как её две старшие сестры, поскольку по Закону Божьему у неё была тройка. Она не верила в Бога и задавала священнику каверзные вопросы, на которые тот не мог ответить. За это он оценил её знания по своему предмету очень низко. После окончания гимназии Анна немного учительствовала в школе, а потом работала главным бухгалтером Калининской теплоэлектростанции.  

Четвёртая сестра, Татьяна, училась в Твери в частной гимназии, ученицей была плохой. Дважды была замужем, её вторым мужем был генерал Рыбин, служивший в Уральском военном округе.  

Брат Константин окончил среднюю школу уже после 1917 года, был по специальности химиком. Это был очень высокий красивый черноволосый молодой человек, Семья дяди Кости жила в Твери недолго, а потом они переехали в Москву, и Костя, имея химическое образование, работал на Дорогомиловском химкомбинате, занимался вместе с каким-то известным учёным получением йода из морской воды и водорослей, часто ездил на север на Баренцево море. Дорогомиловский завод был очень старый, а химическое оборудование на нём часто выходило из строя. При одной из аварий на комбинате Константин погиб, хоронил его брат – Сергей Павлович.  

Вот при наличии таких родных и писался Сергей Павлович, отец Егора, во всяких анкетах и прочих серьёзных бумагах сыном маляра-пролетария. Познакомились Сергей с Антониной в трудовой школе, где уже было введено совместное обучение, и приглянулись один другому, встречаться стали. Михаил Иванович вечером выговаривал своей жене:  

– Вон твоя Антонина опять с солдатом у ворот стоит!  

Откуда ему было знать, что Сергей в ту пору уже стал студентом 2-го института медицинских знаний в Ленинграде и в Тверь приехал, имея серьёзные намерения в отношении Антонины? А когда Антонина вышла замуж, то уехала с мужем в Ленинград и там поступила в тот же медицинский институт.  

Потом у них сын родился, Ювеналий, пришлось Антонине на год из учёбы выпасть, правда, бабушка Маня Юву к себе в Тверь забрала, чтобы дать дочке возможность институт закончить. И виделись Антонина и Сергей с сыном лишь по большим праздникам, и встречал он их режущим слух лепетом: „Дидя папа и тётя мама”. Потом бабушка Маня нашла ему няньку, Антонину Васильевну, которая прикипела к их семейству.  

Ну, слава Богу, отец наконец-то закончил институт, и в деревню уехал врачевать, а через год уже и мать, забрав старшего сына и Антонину Васильевну, к нему приехала. Вроде бы налаживалась жизнь, молодых докторов на деревне душевно приняли, да и отец терапевтом был хорошим, обстоятельным, думающим, а мать акушерством занималась. Вспоминала она про своего одного пациента, которого родители, в духе того времени, назвали Лентронзином (сокращённо от имени пролетарских вождей „Ленин-Троцкий и Зиновьев”), на деревне его всё больше Троликом звали. Неизвестно, как этому Тролику его имечко потом аукнулось, когда среди вождей идеологические и политические разборки начались…  

Семью скоро в Городню перевели, в той же Калининской области, и к своей родной реке Волге они возвратились. Тут и сестра Ирина родилась, а потом через7 лет, уже во Ржеве, и Егор на свет появился, и все они через няньку Антонину Васильевну прошли. Больше всех та любила Юву, он первенцем был. А Егор её радовал тем, что не надо было его уговаривать, чтобы он что-то поел, сам прибегал на кухню и просил: „Няня, дай калтоски! ”.  

Повезло родителям, что в тридцать седьмом году во всеобщую мясорубку не угодили. А беда, она же рядом ходила. Собралась как-то компания на охоту в воскресенье, и отец с ними ехать собирался. Ведь и двустволка тульская у него к тому времени была, да и охотничьей собаке, сеттеру, кажется, размяться надо было. Да не смог – привезли с утра в больницу роженицу, и уж больно всё не так у неё шло. Пришлось матери сильно с ней повозиться, и отец решил остаться, надо было матери помочь, упросил его муж страдающей роженицы, ведь двое у него сирот могли остаться, если что с роженицей стрясётся.  

Вот и получилось, что не было бы счастья, так несчастье помогло. Ведь на охоте ничего путного никому подстрелить не удалось, а водки вдоволь было. Присели разогнать тоску-печаль от неудачной охоты и стали после очередной чарочки спорить, кто из всей компании, из шестерых человек, метче всех стреляет. Нашлась у них позавчерашняя газета „Правда”, изобразили горе-охотники корявыми кругами мишень, обозначили „яблочко”, повесили на ближайшую осину, да и принялись палить по мишени. А на следующий день всех их в НКВД потащили, одного за другим. И выяснилось там, что они по товарищу Сталину стреляли, портрет которого в газете на обороте был, а они с пьяных глаз его не заметили: лень было газету развернуть да посмотреть. Так и погнали их туда, куда Макар телят не гонял.  

А у отца потом всю неделю руки тряслись. Правда, с роженицей всё нормально обошлось, и когда выписывалась она с новорожденным, то пришла вместе с мужем благодарить родителей за спасение и заверять, что по гроб жизни им благодарны. А отец им ответил, что неизвестно, кто ещё кому до конца своих дней теперь обязан. Но, видно, ценили его и в районе, и в области, никому он дороги не перешёл. А в управлении железной дороги, где отец консультантом подрабатывал, его шибко зауважали, после того, как он им малярию победил. А ведь не всякий мог догадаться, что в бочках с застоявшейся водой, что стояли на станциях на случай пожара, малярийным комарам вольготные условия созданы. Сделали его потом главным врачом в Ржевской больнице, и стали они жить в большом деревянном доме на восемь семей, что стоял на высоком берегу Волги, и смотрел на город, раскинувшийся на противоположном берегу.  

26  

Когда финская война началась, забрали отца в действующую армию, и служил он в полевом госпитале. Там ему тоже повезло. Однажды в ту лютую зиму перебирался их госпиталь на новое место; пока разместились, все устали, как черти, и с ног валились. Не успели и полчаса отдохнуть, как примчался конный посыльный с приказом срочно сниматься и перебираться в другое место: оказалось, что расположились они аккурат на минном поле. И просто чудо, что никакую мину не зацепили, и все не взлетели на воздух вместе с ранеными. Видно, и минам при такой холодине не до взрывов было. Вон даже обычная водка в бутылках до дна промерзала на таком морозе....  

С той поры оставили отца в армии, а в начале сорок первого года перевели его на Кавказ, в район Поти, и Антонина Михайловна поехала туда на месяц, посмотреть, как будут на новом месте обустраиваться. Мать часто потом вспоминала, как ругала она там местного повара, который в солдатскую еду наваливал перцу, наверно, килограммами, а когда ему говорили, что эту кашу ведь и есть невозможно, повар бурчал:  

– А моя какая дэла! Такая рацион в бумагэ написана!  

Да вот не пришлось переезжать тогда на Кавказ, Война началась как раз в день рождения Ювеналия, которому исполнилось 18 лет, и он только что закончил школу. Старший брат решил поступать в Севастопольское военно-морское училище имени Нахимова и вскоре уехал туда. Как вспоминала потом сестра Ира, которой было десять лет, долго она тогда смотрела вслед уходящему старшему брату, как шёл он с своим приятелем Колькой Старостиным мимо бань и огородов, что спускались к Волге. Памятны были ему эти бани: ох уж и влетело ему тогда, когда он с местными мальчишками ради шутки замазал глиной отверстия всех висячих замков, и весь дом потом без субботней помывки остался. Глядела Ира, как идёт он мимо этих бань, и будто чувствовала, что видит своего любимого брата в последний раз.. Била её нервная дрожь и рвались из горла рыдания:  

– Он ушёл, он ушёл, совсем ушёл!  

Потом курсантов училища бросили на фронт, приходили от брата редкие письма. Показывала Егору мать эти письма, когда он читать научился, и запомнилось ему письмо, где были такие строки: „…а вчера был бой, и на моих глазах моего друга раздавил немецкий танк…”. Позже написал матери, что бросают их в самое пекло, и он вряд ли уцелеет; дай Бог, чтоб отец, который на Кавказском фронте воевал, жив бы остался да во Ржев вернулся. Передавал Юва всем приветы, а няньке Антонине Васильевне деньги прислал. Ну, а в сорок третьем году, когда вокруг Ростова и Харькова яростные бои разгорелись, пропал автоматчик 142 -го батальона морской пехоты 255-й бригады морской пехоты. Ювеналий Резчиков, пропал без вести. И сколько ни искали его после войны мать с отцом, куда только ни писали, на какие только архивы ни надеялись, не нашли они никаких следов своего старшего сына.  

Потом Егор во всех анкетах, что пришлось заполнять, перечисляя членов семьи, писал, что пропал его старший брат без вести, и скоро привык к подозрительным взглядам, которые на него кадровики бросали, когда они на этих строках останавливались.  

Много лет спустя письма своего старшего брата, которые мать сохранила и перед смертью дочери Ирине оставила, он перепечатал на компьютере. И читая их, словно становился в строй рядом с братом в тех далёких военных годах и всё надеялся, что всё-таки отыщется среди этих безумно дорогих листочков, исписанных изумительным каллиграфическим почерком, тот заветный, с адресом, по которому можно будет отыскать и обнять старшего брата, пропавшего на столь долгие годы…  

22 июня каждого года, в день рождения старшего сына и начала Великой Отечественной Войны, мать с цветами шла к памятнику Неизвестному матросу в парке им. Шевченко и долго стояла там у Вечного огня, не замечая, как сменяется почётный караул девушек и юношей в матросской форме с автоматами Калашникова наперевес.  

Из года в год, сестра Ирина в этот день ехала на воинский участок одесского Второго кладбища и на нескольких безымянных могилах бойцов, родившихся в 1923 году, оставляла по цветку….  

Из писем старшего брата  

(подлинные письма, хранящиеся в семье – примечание автора)  

27  

Письмо брата (дата не указана)  

Здравствуй, милая мамочка!  

Вчера получил от вас открытку. Меня, конечно, очень беспокоит, куда вы денетесь, если к этому вынудят обстоятельства. Однако, беспокоиться очень не следует. Ты, наверно, подумала: «Мол, сидит там и горя не знает», но поверь мне, что я пережил не меньше вашего за этот месяц. К тому же, почему ты мне не пишешь, где папа? Если будет свободная минутка, то напиши мне обо всём подробно.  

Я живу сейчас немного лучше, чем до этого. Позавчера ходили в театр. Смотрели «Фельдмаршал Кутузов», сильно мне понравилась эта вещь. Ростовский театр им. Горького прекрасно оборудован и очень красив внешне. Внутри тоже красиво, мягкие стулья и др. Сейчас выходной день и мы только пришли с обеда и ждём распоряжений, куда нас пошлют. Возможно, пойдём в театр, возможно, смотреть футбол, но возможно, пойдём и на работу.  

Часто думаю о доме, о вас, да и вообще о городе. Сейчас мне кажется, что в мире нет города лучше нашего Ржева со всей его грязью. Часто почему-то вспоминаю Виктора Ивановича, как мы гуляли, вместе проводили время. У меня к тебе будет просьба: пусть Ира сходит на «Красную Звезду» и узнает, жив ли Виктор и где находится сейчас и после этого напишет мне.  

Напиши, где отец. В случае особых обстоятельств сообщи мне свой адрес. Мой адрес, если и изменится, то меня всё равно найдут.  

Адрес: Ростов-на-/Дону, почтовое отделение 7, почтовый. ящик 87, Л-О, мне (подлинная фамилия – прим. ).  

Пиши быстрей. Жду.  

Крепко всех целую. Юва.  

Почтовая открытка от 06. 08. 1941 г.  

Здравствуй, дорогая мама!  

Пишу тебе в Свердловск, думая, что ты благополучно доехала. За последнее время получил письмо от тёти Лёли, позавчера получил открытку от тебя из Калинина, датированную за 9/VIII.  

Живу я хорошо, завтра у нас будет большой праздник – день принятия Военной Присяги. Завтра я стану полноценным, равноправным бойцом нашей Великой Родины. С завтрашнего дня я вольюсь в Великую Семью Военно-Морского Флота. Состояние возбуждённое. Сознание, что с завтрашнего дня страна поручит мне свою защиту, наполняет сердце гордостью. Как ты и просила в открытке, я даю тебе слово отомстить фашистской сволочи за отцов и братьев, за наш народ, за наши города.  

Твой сын Юва.  

(Написано в Ростове-на-Дону и послано в Свердловск)  

Почтовая открытка от 10. 09. 1941 г.  

Здравствуй, дорогая мама!  

Вчера получил твою открытку из Костромы. Я живу пока ничего. 7/IX принял Военную Присягу. От папы получил 2 письма, он говорит, что ты ему не пишешь. Его адрес: Красная Армия, полевая почтовая станция 8, почтовый ящик 3.  

У меня к тебе нескромная просьба, а именно, пришли мне денег, сколько позволяют средства, т. к. денег у меня нет ни копейки, а деньги нужны на трусы, носки, носовые платки, мыло и многое другое. Папа мне сказал, что если будут нужны деньги, то написать тебе, т. к. он тебе их все переслал. Так сколько можно – пришли.  

Пиши! Привет всем. Крепко целую, Юва  

Почтовая открытка отца в адрес нашей матери от 18. 09. 1941 г.  

Милая Тосюша!  

Вчера получил твои открытки от 26 и 30 августа. Очень рад, что вы благополучно добрались до Свердловска.  

Чекановскому сегодня же посылаю письмо, кроме того, пишу и Наталье Владимировне, она мне первая сообщила о твоём переезде. Получаю обратно письма, посланные тебе. Возвращают их за выбытием адресата.  

Мария Алексеевна (бабушка Маня – прим. ) переслала мне письмо Ювы, адресованное тебе. Я перешлю его завтра закрытым письмом. 16/Х послал тебе телеграмму на Таню. Сообщаю адрес Ювы: Ростов-на-Дону, п/о 7, п/я 87. Напиши, будут ли тебе в Свердловске выплачивать по моему денежному аттестату. Крепко целую тебя и ребят. Привет Тане, Жене и Любе.  

Твой Сергей.  

Почтовая открытка от 18. 09. 1941 года  

Милая мама!  

Вчера получил от тебя открытку. Мне очень странно, что вы с папой никак не можете списаться. Он мне пишет, что ты ему не пишешь. Его адрес: Красная Армия, полевая почтовая станция № 8, п/я 3. Сам я живу ничего, и как это ни странно, несмотря на трудность воинской жизни, я за 2 месяца поправился на 2 кг 300 гр.  

7-го числа приняли присягу. Через 10 дней уезжаем из лагеря в город Ростов для регулярных занятий в Училище. Питаемся довольно хорошо. Из обмундирования не хватает трусов, носков и носовых платков. Это приходится покупать. До сих пор я не чувствовал, что нахожусь в Морском Техническом Училище, но дней 5 назад начались занятия по морской практике, и теперь я вижу, насколько интересно морское дело.  

О доме, о вас, конечно, всё время думаю, ребята уже вычисляют, когда получат отпуск и поедут домой. Конечно, эти мечты очень трудно выполнить, т. к. отпуск полагается по мирному времени через 2 года. Но перед отпуском надо побить немецких гадов, и тогда в отпуск.  

Крепко целую, Юва.  

(Написано в Ростове-на-Дону и послано в Свердловск)  

Почтовая открытка от 18. 09. 1941 г. тётке Татьяне в Свердловск  

Дорогая тётя Таня!  

Вчера получил 2 открытки, от тебя и от мамы. И сегодня, пользуясь свободным временем, пишу и тебе, и маме. Живу я хорошо, конечно, очень скучаю по дому и по родным. Никак не могу привыкнуть к ограничению свободы, но чувствую себя ничего.  

7/IX приняли Присягу. За эти 2 месяца, которые провёл в Училище, многие мои взгляды на жизнь изменились. Пришлось много поработать и учиться, результатом этого явилось то, что сейчас мы уже способны выступить на защиту Родины, что, возможно, и будет.  

Живём мы сейчас в лагере, местность очень красивая. Скоро из лагеря уедем, но адрес не изменится. Жизнь вообще протекает спокойно, если не считать «воздушного беспокойства», но это мелочь, к которой привыкли.  

От папы получил за всё время 2 письма.  

Пиши! Привет всем. Целую, Юва.  

(Написано в Ростове-на-Дону и послано в Свердловск)  

Письмо от 20. 09. 1941 г  

Здравствуй, моя мамочка!  

Вчера получил от тебя денежный перевод на 100 руб. Большое, большое спасибо, что вы меня не забываете. А то у меня денежный вопрос стоял очень остро. На последние деньги я купил 4 пары носков, трусы и 8 носовых платков. После чего остался совершенно без денег. Теперь после твоего перевода я буду иметь двойную выгоду: получу деньги и схожу за ними в город на почту, после того, как переедем в Ростов (затёртый текст – прим. автора).. В городе постараюсь сфотографироваться и прислать карточку. С трусами и носками у нас почему-то обстоит плохо, поэтому приходится покупать в ларьке.  

Очень скучаю по молоку, отсутствие которого стараюсь заполнить мороженым, но оно стоит денег и поэтому замена не удаётся. Наша заработная плата – 80 руб, но за 2 месяца я получил 29 руб, сама знаешь, по какой причине. Живу я пока ничего, привыкнуть ещё никак не могу, с болью в сердце вспоминаю о вас. Из старых знакомых мне никто не пишет, т. к. все разъехались, и потому я остался совершенно отрезанным от старых друзей по школе.  

Четыре дня тому назад водили нас в санчасть, где мы проходили измерения. Мой вес теперь 69 кг 300 гр вместо 63 кг 100 гр. в тот момент, как впервые приехал в Училище. Прибавился, как видишь «немного» на 6 кг 200 гр. Теперь я довольно толстый и теперь ты меня вряд ли узнаешь.  

Вчера был у нас смотр, приезжал к нам в лагерь начальник Училища, бригадный комиссар и заместитель Народного Комиссара В. М. Ф., корпусной комиссар Игнатьев, и контр-адмирал Шильтинга. Был дождь, грязь, мы вышли с винтовками на плац. Корпусной комиссар заставил меня стрелять из винтовки. Я выполнил задачу на «хорошо».  

На днях переедем в Ростов для регулярных занятий. В Ростове нам сошьют новое обмундирование: фланельки, ботинки, бушлат и шинель (сейчас мы ходим в обмундировании 2-го срока). Сейчас у нас очень холодно, нам выдали тёплое бельё: пуховую нижнюю рубашку и кальсоны, тёплые перчатки. Только очень тёплые, пуховые, как у маленьких ребят. Дали полушерстяные носки.  

Меня очень беспокоит, где папа? Он мне написал 2 письма и больше не пишет. Напиши, где он?  

У меня будет к тебе ещё одна огромная просьба: если сможешь, то пришли шерстяные носки и пришли мне посылкой. Мне, конечно, очень стыдно просить у тебя помощи, но сам я не могу достать этого, а ребята получают посылки с шерстяными носками. Если сможешь достать, то пришли. Ты ведь знаешь, что флот ходит всю зиму в ботинках, и к тому же мне придётся стоять на постах ночью. А уже теперь, когда стоишь ночью на посту, то ноги замерзают. К тому же, возможно, придётся драться в скором будущем. Если в Свердловске есть белые сухари, печенье или конфеты, то очень прошу прислать хоть 0, 5 килограмма, я, как только буду получать регулярно полностью 80 руб, то деньги тебе вышлю. Это если всё достанешь, то пришли вместе с носками. Если всё это достать трудно, то очень прошу тебя, не утруждай себя, я как-нибудь проживу. Итак, ещё раз прошу, если трудно, так не утруждай себя.  

Адрес мой, если и изменится, то ни письмо, ни посылка не пропадут, я ведь будучи в Ростове, получал твои открытки, адресованные на Черноморский Флот. Так что не бойся, если и переедем, то меня всегда найдут. У нас в части все ребята курят, я воздерживаюсь. Многие приехали сюда и не курили, но теперь начали, говоря, что это единственное развлечение. Сейчас я сижу один, все ребята ушли в кино, которое идёт в нашей столовой. Идёт «Великий гражданин».  

Теперь у нас есть выходной день. Скорей бы учиться! Моё душевное состояние неважное. Очень хочу увидеть тебя, Иру, Егора (имя изменено – прим. ), няню, всех увидеть вас, поговорить с вами. Как хочется увидеть Егорчика, что-то он сейчас говорит, вспоминает ли «Уку», как учится Ира, как работаешь ты? Живу сейчас надеждой, что в далёком будущем, может быть, встретимся или я приеду к вам. К нам в лагерь приезжают родители к некоторым курсантам, и как я им завидую. Когда видишь курсанта, разговаривающего с мамой, то думаешь: «Где-то моя мама? Почему она не может приехать ко мне? ». И с болью в сердце отворачиваешься. Кажется, отдал бы многое, чтобы увидеть всех вас.  

Пишите! Пусть Ира напишет мне, как она учится.  

Крепко целую, твой сын Юва  

20/IX-1941 г.  

Письмо от 19. 10. 1941 г.  

Милая мама!  

Пишу тебе с позиций под г. Ростовом. Вот уже 3 дня, как мы находимся на позициях. Я жив, но не вполне здоров, немного болит голова и знобит. Ну, живу так, как могут жить на фронте. Готовимся встретить врага, он уже близко, слышны отдельные орудийные залпы. Настроение хорошее, боевое. Писать, возможно, придётся редко, так что ты не беспокойся. Шлю маленькую карточку, это мы снимались для краснофлотской книжки. Получила ли ты мою большую карточку? Адрес пока старый.  

Крепко всех целую, Юва.  

Письмо отца в адрес нашей матери от 18. 12. 1941 г.  

Милая моя Таточка!  

Сегодня у меня удачный день. Получил от тебя письмо от 17 октября, получил от Ювы сразу два письма от 9 и 12 ноября и от Марии Алексеевны от 23 ноября.  

Юва пишет, что их училище расформировали, его выпустили старшиной первой статьи и сейчас он находится в Пятигорске, откуда уже и получит назначение на какое-нибудь судно или на работу на берегу. Короче говоря, он жив и здоров и ждёт денег и назначения. Сейчас живёт он в Пятигорске у товарища. Адрес его пока такой: Пятигорск, Советский проспект, дом № 79, Горбачёвой для Ювеналия Сергеевича (подлинная фамилия – прим. автора). Сегодня ему написал письмо и отсылаю одновременно с твоим. Очень рад, что он жив и здоров.  

Мария Алексеевна пишет, что живёт с Юлией и Таней. Они выбрались из Калинина до прихода немцев, но растеряли Лёлю и отца. Вещей захватить не успели. Письмо её от 23 ноября, т. е. дошло сравнительно быстро. Как я был бы доволен, если бы от тебя так быстро получал письма. От Шуры она не получает писем с 15 апреля, от Вовы – с 26 сентября, а от тебя – с 30 сентября. И от Веры с 5-го сентября.  

Покинули Калинин они 12 октября. Сегодня из газет мы узнали, что наши войска выгнали немцев из Калинина, следовательно, жители будут теперь возвращаться.  

Адрес, по которому она просила меня написать такой: п/о Кушалино Калининской области, до востребования Ю. М.  

Ты пишешь, что Крастелевские и Вережниковы живут, по-видимому, лучше, чем вы. Я в этом сомневаюсь. Сегодня Борис получил письмо от своей жены, из которого видно, что они живут хуже, чем вы.  

Ты всё пишешь, что собираешься отдать Егора в ясли, но до сих пор не отдаёшь. Почему? Разве ему там будет хуже? А дома ведь он больше капризничает и изматывает тебя.  

Ты пишешь: «не забывай детей». А разве я забывал когда детей, и почему только детей, а не жену и детей?  

Я тебе давно выслал литер на переезд, но может быть, ты сейчас не сможешь из-за холодов им воспользоваться. Он действителен три месяца. Если найдёшь более удобное, т. е. не холодное время, то выезжай ко мне. Если же срок ему будет истекать, ты перешли его мне обратно, и я вышлю другой, по которому вы приедете сюда.  

Как я жалею, что не взял вас с собою раньше, когда это значительно легче было осуществить.  

Моя милая родная Тосюшка! Я очень скучаю и по тебе, и по ребятам. Хочется всех вас приласкать, чем-то помочь вам. Не теряю надежды всё же жить вместе.  

Немецкая сволочь стала откатываться назад. Может быть, скоро освободятся от них родные места.  

Пока всего хорошего, крепко, крепко целую тебя, Ириночку и Егора. Привет также Антонине Васильевне.  

Любящий тебя твой Сергей.  

Поцелуй за меня Галочку. Адрес мой прежний. Ире напишу отдельно.  

Почтовая открытка от 30. 10. 1941 г, адресованная своей сестре Ире  

Здравствуй, дорогая сестрёнка!  

Шлю тебе свой краснофлотский привет. Как ты живёшь, как учишься, как живёт Егорушка? Хорошо ли тебе в Свердловске, скучаешь ли о Ржеве?  

Я живу хорошо, работаю, учусь, узнаю много интересного. Как только приеду в Ростов, то сфотографируюсь и пришлю карточку. Пиши мне чаще обо всём, как учишься, как живёшь, как Егорушка. Очень прошу тебя помогать маме в этот трудный для всех нас момент.  

Пиши! Крепко целую тебя, маму, няню и Егорушку.  

Юва 30/X-1941.  

Письмо от 26. 11. 1941г  

Здравствуй, милая мамочка!  

Нахожусь я, как уже сообщал в городе Пятигорске. Живу пока ничего. Время проходит в работе с краснофлотцами, в занятии с ними. Работы много, времени свободного маловато.  

Нас, как командиров часто пускают в город. 23/IX гулял я по городу с 2-х часов до 11 вечера. Осматривал Пятигорск, нашёл санаторий № 7, в котором вы отдыхали. Забрался на Машук, который теперь, правда, слегка, запорошен снегом. Ходил на могилу Лермонтова, видел провал. Был на месте дуэли Лермонтова, осмотрел памятник, ходил к Эоловой арфе. Был в скверике Лермонтова. Вообще, осмотрел все достопримечательности Пятигорска.  

В кино и театре не был, не было средств, т. к. наши денежные аттестаты в Училище не оказались, что их отправили вместе с канцелярией бывшего Училища в город Астрахань. Вообще говоря, их утеряли, и деньги нам выдадут через месяц после того, как мы перешли в Армию из Училища.  

Вообще неразбериха. Продать нечего, есть одни часы и компас – папины подарки, но их продавать очень жалко.  

О папе ничего не слышу, написал ему письмо по старому адресу, т. е. Красная Армия, п. п. с. №8, п/я 11, но от него нет ничего.  

С продуктами в Пятигорске плохо. Из фруктов в магазинах есть только виноград, 7 руб кг. Кормят неважно.  

При осмотре Пятигорска много восхищался прекрасными видами, но каким милым и дорогим кажется наш милый дорогой городок Ржев!! Я только теперь понял, как дорога может быть родина.  

Никто из старых знакомых мне не пишет, всех я растерял. Идёшь по городу и думаешь : «Ну хотя бы одно знакомое лицо встретить», но люди удивительно чуждые. Нет у меня ни друга, ни подруги. Краснофлотцы относятся не как к другу, а как к командиру. Найти хорошую подругу – нужно время, а проводить время с кой-какой не хочется. О старой подруге ничего не слышу и адреса не знаю. Вообще, живу, как отшельник, скука страшная.  

Я не знаю, что бы отдал за то, чтобы увидеть вас, тебя, Иру, Егорку, мою дорогую старушку, которую я теперь уже не увижу. Мне кажется, что вы живёте где-то в другом мире, более счастливом. Я очень жалею, что не поехал с папой в Поти, всё были бы вместе, было бы много легче и мне, и ему.  

Если как-нибудь уцелею, то после войны уйду на гражданскую работу, только на гражданскую. Позавчера послал тебе телеграмму, где просил денег. Я понимаю, что я делаю очень плохо – прошу деньги, может быть, у тебя последние, но пришли хотя бы 10-15 руб. Через 3-4 недели буду в действующей армии, тогда деньги будут, т. к. будут хорошо платить.  

Ире хочу послать книгу, очень толстую, в 700-800 страниц «Русские народные сказки». Для неё она очень интересная. Пойду на почту, узнаю, принимают ли посылки, и как достану денег, то пришлю ей эту книгу. Сам развлекаюсь только книгами, очень много читаю, особенно Лермонтова. В книгах забываюсь.  

Вот и всё. Пиши, как живёте, пиши больше. Пусть напишет Ира. С ответом поторопитесь, можем скоро уйти.  

Крепко целую всех вас. Юва.  

Адрес: гор. Пятигорск, почтовый ящик 46, литер «в» мне (подлинная фамилия – прим. ).  

26/XI-41.  

Письмо от 01. 02 42 г.  

Дорогая мама!  

Пишу тебе из действующей армии. Нахожусь на том же участке фронта, на каком находился и первый раз. За меня не беспокойся, я хорошо и тепло одет и обут, прекрасно вооружён и оснащён, Мысль одна – гнать дальше и дальше немецкое зверьё, нарушившее наше мирное строительство, разрушившее наши города. Я видел несколько прекрасных зданий в Ростове, разрушенных и сожжённых дотла немецкими захватчиками. В частности, остались лишь одни стены от учебного корпуса нашего Училища (когда мы учились в Ростове).  

Вот и наступил тот долгожданный нами всеми момент, когда немецкая сволочь быстро откатывается на запад. С трепетом и волнением читалось сообщение об освобождении нашей Калининской области. Скоро наступит момент, когда всю сволочь, всё нечистое фашистское зверьё мы вышвырнём за пределы нашей Родины.  

Вот и всё. Адрес сообщаю дополнительно.  

Крепко целую, Юва.  

В Пятигорске получил письмо от Иры и от тебя. Посылки не получил. 100 руб получил. Большое спасибо.  

Письмо это дам кому-нибудь опустить в Ростове. Пиши.  

Юва 1/II-1942 г.  

Письмо от 5. 02. 42 г  

Дорогая мама!  

Пишу второе письмо из действующей армии. Думаю, что какое-нибудь из двух вы должны получить. В Пятигорске получил письмо от Иры и открытку от тебя. Ну, о своей жизни мне писать нечего. Пока жив, здоров, невредим. Нахожусь на том же участке фронта, на котором находился и первый раз (в октябре). Вот коротко и всё о себе. Погода стоит плохая: вьюги и морозы покрепче, чем у нас во Ржеве, особенно силён ветер, так как место равнинное.  

За меня не беспокойся. Я уверен, что мы все встретимся после того, как выгоним паразитов с нашей земли. Тогда вечерами я буду вам рассказывать, как мы били гадов, как жили, как ходили в походах, как немецкая сволочь издевалась над мирным населением и как бежала эта армия разбойников с нашей земли.  

Много, много интересного и жуткого видел я за этот год.  

Пиши. Адрес: Действующая Красная Армия, полевая почтовая станция № 831, 2-й морской стрелковый батальон, 5 рота, 1 взвод, старшина I статьи, мне (подлинная фамилия – прим. ).  

Пиши. Жду. Пришли мне конвертов и открыток. Юва Целую тебя, Иру, Егора, Антонину Васильевну,. Юва.  

Письмо (от 15. 02. 42 г.  

Дорогая мама!  

Вчера получил открытку от тебя через Пятигорск от 16/I -42 г. Ну, как я уже писал, нахожусь в действующей армии. О жизни своей писать мне нечего. Деньги я получил 100 рублей в Пятигорске, но посылки я не получил. Деньги мне больше посылать не надо, мне хватит тех, которые у меня есть.  

Позавчера получил письмо от папы. Ничего нового он не пишет. Форму я ношу такую: морская суконная синяя рубашка и пехотные брюки, подпоясанные флотским ремнём. Хожу в полушубке. Вообще солдат-матрос. Сейчас командир отделения. Получаю 100 руб (по фронтовому). Мне очень жаль Егорку, но сам я нахожусь не в лучших условиях. Вообще писать больше нечего.  

Пиши.  

Целую тебя, Иру, Егорку, Антонину Васильевну.  

Твой сын Юва.  

15/II-42 г. Действующая Красная Армия.  

Письмо от 01. 03. 42 г. своей тётке в г. Калинин  

Дорогая тётя Лёля!  

Вчера получил письмо от мамы, и узнал твой адрес. Я жив, здоров. Из знакомых в нашем подразделении есть Мацкий (преподаватель Калининского пединститтуа). Он знает Юлию и она, наверно, его знает. Он спрашивает, не знает ли Юлия, где его брат Ванслов. Спроси у Юлии. Пиши, как остались живы, как живёте, как выглядит Калинин после «посещения» немецкой сволочью. Где живёт тётя Аня? Пиши обо всём.  

Адрес: Действующая Красная Армия, полевая почтовая станция № 831, 2-й особый морской стрелковый батальон, 5 рота, старшине I статьи, мне (подлинная фамилия – прим. автора).  

Писать больше некогда. Пиши, Юва, 1/III-42.  

Письмо от 23. 03. 42 г.  

Дорогая мама!  

Сообщаю, что жив, здоров, пока не ранен. Не писал долго потому, что 8 марта находился в боях днём и ночью. Пользуясь кратковременным перерывом, пишу тебе. Я участвовал в 8 наступлениях на противника и лично уничтожил 4 фашиста, 1 из винтовки и 3 из автомата.  

Сейчас я являюсь помощником командира роты и представлен в штаб армии на присвоение мне звания лейтенанта. Даю вам обещание уничтожать фашистов, как можно больше и гнать их на запад. Когда ткнулся в снег первый убитый мной фашист, мои губы прошептали: «Это за родину». И ещё не один оккупант рухнет, поражённый пулею твоего сына.  

Обо мне не беспокойся. Моя жизнь уже стоила жизни 4 зверям.  

Получил 80 руб. Деньги мне не нужны.  

Посылаю их обратно.  

Привет Ире. Целую Егорку, Антонину. Васильевну.  

Целую вас всех. Твой сын Юва.  

Слышала ты по радио мне письмо о тебе? Пиши. Адрес старый.  

Письмо от 12. 04. 42 г.  

Дорогая мама!  

Сообщаю, что пока жив, не ранен. Пишу из санчасти, немного заболел расстройством желудка, но вот уже поправился. Живу фронтовыми буднями, всё время вспоминаю, как жили во Ржеве. Прошедшие дни учёбы, жизнь дома кажутся волшебной чудесной сказкой, чудесным сном. Ведь жизнь до войны, моя жизнь дома была раем. Всё нарушилось с приходом проклятой немчуры, сколько проклятий шлёт им народ.  

Со мной из Ржева в одной роте были два человека: у одного сестра работала медсестрой в больничном городке, фамилия его Шершнёв, а второй жил на Пионерской возле тётки Дуни, фамилия его Розов. Мы были очень дружны, были всё время вместе, но их обоих на моих глазах – Шершнёва тяжело ранило осколком снаряда, а второго раздавил германский танк. И теперь я один. Как отличившегося в боях меня, вернее, мои документы посылают в Москву, чтобы мне присвоить звание лейтенанта. Говорят, что представят к правительственной награда, но это пока говорят.  

От папы ничего не получаю. Получил письмо от Вовы. Пережил я очень много, много седых волос. Думаю, что в 42-м году очистим нашу территорию от немецкой сволочи. Но не знаю, удастся ли мне быть в числе тех счастливчиков, которые увидят этот Великий день.  

Сейчас у нас непролазная грязь. За папу ты совершенно не беспокойся, он останется жив, это говорю тебе твёрдо. Я вижу, как хорошо живёт даже наша санчасть – батальонная, а ведь он – в корпусной. У нас так до корпусной санчасти не доберёшься. О нём не беспокойся. Я так за него совершенно не беспокоюсь.  

Прости, что пишу редко, в окопе мокро и грязь, нет никакой возможности писать. Мне пиши чаще. Денег мне не надо, они и так лежат в кармане.  

Привет Ире, Антонине Васильевне, тёте Тане. Поцелуй Иру, Егорку. Как хочется всех  

увидеть. Как дорога мне стала ты, моя родная мамочка.  

Крепко вас всех целую, Юва.  

12/IV-1942 г.  

Письмо от 24. 04. 42 г.  

Здравствуй, дорогая мама!  

Сообщаю, что пока жив, не ранен. Только от тебя почты не получаю, за всё время получил одно или два. От папы не имею никаких сведений. Напиши, где он, что с ним. Получил на днях письмо от т. Лёли из Калинина. Она пишет, что ты собираешься возвращаться в Калинин. Посоветовал бы тебе немного обождать.  

Моя жизнь изменилась в несколько в лучшую сторону, совсем стало тепло, грязь высохла. К тому же мы находимся на некотором расстоянии от передовой в хуторе, где имеем возможность немного отдохнуть, купить молока и яиц, правда, по дорогой цене. У нас довольно тепло, хотя травы ещё нет. Жители говорят, что такой весны холодной ещё никогда не было.  

Нужду испытываю только в потребности увидеть вас: тебя, Иру, Егорку, Антонину Васильевну. Получил деньги, из которых 80 рублей вчера отправил тебе. Сейчас занимаю должность командира взвода. На днях должен прийти приказ о присвоении мне звания лейтенанта, которое я заслужил собственной кровью. На днях думаю подать заявление в Партию.  

За 10 месяцев, как я уехал от вас, я стал совершенно другим. Мне кажется, что всё, что было мальчишеского, быстро испарилось. Два месяца, проведенные на передовой под ежеминутным свистом пуль и снарядов, сделали из меня другого человека. Только здесь я понял по настоящему, что такое Родина, только здесь я загорелся непримиримой ненавистью к фашизму, только здесь понял, что за Родину отдам всё, кровь, жизнь.  

Я знаю, что час победы недалёк. Однажды при наступлении на врага, мы, нас было человек 12-13, захватили 3-х пленных немцев. Это было 8-го марта. Эти немцы сидели в повреждённом аэроплане и обстреливали нас из пулемёта и автоматов. Мы окружили их, и они вынуждены были сдаться.  

Мама! Я никогда не видел таких лиц. Заросшие густой бородой, чёрные от грязи, в летнем обмундировании, которое износилось до последней степени, они производили ужасное впечатление. Один из них имел на груди значок – орел держит в руках (так в оригинале – прим. ) земной шар и надпись – SS. / По бороде его ползали вши. Особенно жалок был один: он хватал меня за руку и ломаным языком говорил: «Русс – хорош человек! Русс! Мир, мир! Гитлеру каюк! » В глазах его метался ужас. И тут я понял, что немцы уже не те, что были в начале войны, понял, что их карта бита. Сколько ненависти и презрения у меня к этим оборванцам! От моей руки уже валяются четыре бандита на нашей Великой Земле.  

Сколько бы я мог рассказать о себе, о войне, о немецких фашистских солдатах! Думаю, что когда окончится война, напишу книгу, где опишу своё участие в войне. А участвую я уже 6-й месяц.  

Всё.  

Целую тебя, Иру, Егорку и Антонину Васильевну.  

Пиши. Адрес старый  

24/IV-42 Юва.  

Письмо от 01. 05. 42 г.  

С прошедшим праздником!  

Дорогая мамочка!  

Пишу, что жив, здоров и не ранен. Нового ничего сообщить не могу. Думаю всё время о вас, что будет нового, сообщу. Адрес старый. Пришлите мне фотокарточки, твою, Ирину, Егора и Антонины Васильевны, так как у меня нет ни одной вашей карточки, они остались с вещами в училище.  

Пока всё. Привет Ире, Егорке, Антонине Васильевне.  

Крепко целую тебя. Юва. 1 мая 1942 г.  

Письмо от 11. 06. 1942 г.  

Дорогая мамочка!  

Сообщаю тебе, что я жив, здоров и не ранен. Нахожусь я сейчас несколько дней на отдыхе. Чувствую себя довольно хорошо, окрепшим, тело наливается новой силой. Откровенно говоря, за прошедшую весну много пережил. Была жуткая грязь, приходилось делать большие переходы по пояс в грязи, жить в окопах, мокнуть под дождём и не иметь возможности просохнуть. Бодрило только то, что всё это переносишь ради нашей Родины, во имя нашей победы.  

Теперь же у нас совершенно сухо, везде зелёная трава, на деревьях зелёные листья. Погода стоит жаркая. В селении, котором мы живём, достаю себе молока и яиц. Таким образом, каждое утро и вечер пью парное молоко. Сейчас работаю заместителем политрука роты. Политрук у меня хороший, мы живём с ним вместе, пьём из одной кружки, едим из одной ложки. – вообще, хорошие фронтовые друзья. С ним я работаю в одной роте с самого начала боевых действий, очень привыкли мы друг к другу, и я его очень полюбил. Теперь я кандидат партии. Послана моя аттестация на политрука. Аттестация на лейтенанта по моей просьбе из штаба запрошена обратно.  

От папы не получаю никаких известий, но за него не беспокойся, он будет жив.  

Я теперь отдохнул, скоро вступаем опять в боевые действия, будем выполнять приказ тов. Сталина о полном разгроме немцев в 1942 г. Возможно, придётся нам и увидеться, т. к. теперь если уничтожаешь 1 фашистский танк, получаешь 15 дней отпуска. Буду стараться уничтожать их танки всеми способами.  

О вас, конечно, скучаю, но что же поделаешь. Живу надеждой на разгром врага и свидание с вами. Крепко целую тебя, Иру Егора, Антонину Васильевну.  

Пиши чаще. Крепко целую, твой сын Юва..  

P. S> Пришлите мне, пожалуйста, фото карточки твою, Иры, Егора и Антонины Васильевны. Юва.  

Письмо от 12. 06. 1942 г.  

Дорогая мама!  

Получил твоё письмо от 2/VI-42 г. Вторично сообщаю адрес папы: город Тихорецк, Азово-Черноморского края, до востребования.  

Сам я пока жив и здоров, не ранен. В жизни нового ничего нет. Послал второе письмо папе. Первое письмо послал 9/VI. Ответа пока нет. Получу – напишу.  

Целую, Юва. 12/VI-42 г.  

Почтовая карточка от 25. 06. 1942 г.  

(адресована в г. Свердловск ВИЗ, ул. Крылова, дом 2, квартира 4, матери (подлинная фамилия –прим. ) Антонине Михайловне)  

(обратный адрес – Полевая почта)  

Дорогая мама! Нахожусь в Новороссийске. Куда отправят дальше, не знаю. Адрес сообщу дополнительно.  

Юва 25/VI-42 г.  

Письмо от 29. 06. 1942 г.  

Здравствуй, милая мама!  

Нахожусь в другой части на формировании. Есть возможность попасть в своё училище, есть приказ Наркома о том, чтобы всех курсантов Черноморского Училища направлять обратно в Училище Военно-Морского Флота. У нас многие курсанты уже уехали, меня пока не отпускают, но не теряю надежды окончить в нём учёбу.  

Я жив, здоров, купаюсь каждый день в море. Шлю тебе свою фотокарточку, фотографировался на фронте, в пехотной форме. Фотографировался для партийного билета, и вот осталась одна, которую шлю тебе. Сравни, каков был до фронта (в морской форме) и какой стал. Если удастся возвратиться в Училище, то есть надежда увидеться с вами.  

От папы получил открытку. Пишет, что уехал в командировку. Адрес папы: ппс 72, эвакогоспиталь4234. Мой адрес: ппс 935, I морской стр. батальон, 3 рота, замполиту мне (подлинная фамилия – прим. ).  

Пока всё. Всех вас целую.  

Твой сын Юва. 29/VI-1942 г..  

Письмо от 01. 10. 1942 г.  

Дорогая мама!  

Ты, наверное, очень беспокоилась, что я так долго не писал. Я в этом не виноват, виноваты обстоятельства. Ну, прежде всего, я с июля месяца нахожусь в беспрерывных боях, но пока цел и невредим. Сейчас я снова на другом месте. Бью румын. Недавно наша часть продвинулась вперёд на 12-154 км, побили 3000 румын, взяли очень много пленных. Сегодня я нахожусь на должности адъютанта, живу замечательно, всем обеспечен, особенно питанием. Мой начальник – замечательный человек.  

22 сентября получил от тебя письмо от 5/Х. От папы никаких сведений не имею. Погода стоит тёплая, у нас ещё купаются, листья начинают желтеть. Кушал очень много винограда, по 6-8 кг в день и страдал расстройством желудка, но сейчас всё нормально. Характерно заявление одного румынского капрала: «Зачем вы нас бьёте? Мы и без этого все зимой передохнем».  

Вообще за меня не беспокойся. Возможно, что когда-нибудь увидимся. Пиши мне, как Ира, Егорка. Как здоровье моей дорогой старушки?  

С напряжением слежу сейчас, как идут бои под стенами нашего милого города Ржева. Скорей бы его освободили от этой рухляди.  

Пиши. Денег не присылай, я пока всем обеспечен. Деньги, о которых ты писала в письме, я не получал. Поэтому не присылай ничего, кроме писем, т. к. меня в любой момент могут перевести (не видно написанного – прим. )…  

Пиши. Адрес: Черноморский флот, Военно-Морская почтовая станция № 1132, Почтовый ящик 121, старшине I статьи, мне (подлинная фамилия – прим. ).  

Привет всем. Крепко целую тебя, Иру, Егорку, Антонину Васильевну.  

Твой сын Юва.  

Почтовая открытка от 11. 10. 1942 г.  

(адресована в г. Свердловск ВИЗ, ул. Крылова, дом 2, квартира 4, матери (подлинная фамилия – прим. ). Антонине Михайловне)  

(обратный адрес – Черноморский флот, Военно-морская почтовая станция № 1132, почтовый ящик №121, старшина I статьи (подлинная фамилия – прим. ) Ю. С. )  

Дорогая мама!  

Пока жив и здоров. Пиши. Живу хорошо.  

Юва 5/IX-42 г.  

Почтовая открытка от 11. 10. 1942 г.  

(адресована в г. Свердловск ВИЗ, ул. Крылова, дом 2, квартира 4, матери (подлинная фамилия – прим. ) Антонине Михайловне)  

(обратный адрес – Черноморский флот, Военно-морская почтовая станция № 1132, почтовый ящик №121, старшина I статьи (подлинная фамилия – прим. ) Ю. С. )  

Дорогая мама!  

Сообщаю, что жив и здоров. Каких-либо изменений в моей жизни нет.  

О части, в которой я нахожусь, ты почти каждый день (можешь) прочитать в газете «Красная звезда». Это одна из частей, которую знает страна. Она буквально за несколько дней разбила 2 дивизии противника. Мы ежедневно продвигались вперёд, выгоняя фашистскую сволочь с Советского Кавказа.  

Подробности письмом. Пиши мне. Юва 11/10/1942  

Письмо от 29. 12. 1942 г.  

Дорогая мама!  

Сегодня с великой радостью получил твоё письмо. Ведь 7 месяцев я не получал от тебя письма. Моя радость была омрачена только известием о смерти дедушки Михаила Ивановича. Очень жаль, что он не дожил до Великого Дня – Дня разгрома немецкой сволочи. Сегодня написал письмо папе и тёте Лёле в Калинин.  

Передай Ире, что я за всё время боёв убил и ранил около 30 фрицев и румын. Антонине Васильевне передай, чтобы ждала меня, обязательно вернусь после войны.  

Ты, я вижу, перешла на работу в деревню. Правильно сделала. Ты, наверно, постарела, моя дорогая, за эти 2 года переживаний? Выросла, наверное, и Ируська, Егорка? С чувством огромной радости читаешь сообщения Совинформбюро о наступлении наших войск. Скоро желанный час победы.  

У нас стоит тёплая солнечная погода, снега не было и нет. Поздравляю тебя с Новым Годом! Что-то принесёт он нам? Получился (неразборчиво – прим. ) Обо мне не беспокойся. Пиши чаще.  

Крепко всех целую. Сын Юва. 29/12. -42.  

Письмо своей няне Антонине Васильевне Васильевой – дата неизвестна  

Дорогая моя старушка!  

Я жив, не ранен. Всё время вспоминаю тебя, как ты кормила меня молоком, как вечерами беседовали с тобой. Ты, наверное, постарела.  

Посылаю тебе 50 руб, вспоминай о своём воспитаннике. Купи себе на них что-нибудь. Кто знает, увидимся ли мы с тобой?  

Крепко целую, Юва.  

Почтовая открытка от 21. 01. 1943 г отцу, Сергею Павловичу  

Дорогой папа! На днях получил твоё письмо, вернее, открытку. Сообщаю, что я тебе послал 2 открытки. Я живу хорошо, сыт, обут, одет. Нахожусь на должности адъютанта Особого Отдела НКВД. В части, если буду жив, думаю пробыть до весны, а весной уйти в своё училище в город Баку, о чём есть полная договорённость с командиром части.  

Вообще живу хорошо, но много работы, отдыхать не приходится.  

Пока всё. Пиши. Дали ли тебе повышение? Целую, Юва  

Письмо от 31. 01. 1943 г.  

Дорогая мама!  

Жив, здоров. Отдыхаю. От папы получил открытку. Он в Баку, его адрес, п/я 751. Работает заместителем начальника госпиталя. Ничего нового в жизни нет. От тебя писем давно не получаю, сегодня написал в Радиокомитет, чтобы передали тебе моё письмо по радио, где сообщаю свой новый адрес.  

Пока писать больше нечего, погода стоит тёплая, снег ещё не выпадал.  

Пиши. Целую всех вас. Юва  

Привет мой Ирочке, Егорке, Антонине Васильевне. Юва  

31/I -43  

Почтовая открытка нашего отца, Сергея Павловича, в адрес жены (подлинная фамилия – прим. ) Антонины Михайловны от 01. 03. 1943 г,  

Милая Тата!  

Сегодня приехал из Баку из командировки один из сотрудников, привёз мне два письма от тебя, одно от 13/I, другое от 21/I (неясно – прим. ) что вы все живы, Ирочка учится отлично. О Юве ты напрасно пока беспокоишься. Он прислал мне письмо от 24//XII-42, о чём я тебе уже писал, и одновременно с твоими письмами я получил от него без указания даты, но на штемпеле полевой почты стоит 21/I-43. Его адрес 1132, полевая почта 92962, старшина I статьи.  

Сам я пока сижу на одной из станций в пути, сколько здесь буду – неизвестно. Как только будет мой адрес – сообщу тебе Подробнее напишу почтовым письмом. (далее неясно –прим. ).  

Почтовая открытка отца Сергея Павловича, в адрес старшего сына Ювеналия (от 22. 06. 1943 г)  

Милый Юва!  

Эту открытку пишу с нового местожительства. Ни я, ни мама не получаем от тебя давно писем. Сообщи, здоров ли ты. Мама очень о тебе беспокоится. Напоминаю тебе её адрес: п/о Черемисское Режевского района Свердловской области, Черемисская больница, врачу.  

В этой же открытке поздравляю тебя с днём рождения. Не задержи с ответом мне или маме.  

Любящий тебя отец.. P. S. Мой адрес временный на обороте открытки  

Из служебного письма по розыску военнослужащих  

(сообщение Отдела подготовки и командования  

Черноморского флота Народного Комиссариата  

Военно-Морского Флота от 22 июня 1945 года, г. Севастополь)  

Куда: Свердловская область, г. Реж ул. Прокопьевская, дом № 5, (подлинная фамилия – прим. ) Антонине Михайловне  

Гр. (подлинная фамилия- прим. ) Антонина Михайловна!  

По вашему письму сообщаю, что ваш сын (подлинная фамилия – прим. )..Ювеналий Сергеевич проходил службу в частях Черноморского флота в январе месяце 1943 года, откомандирован для дальнейшей службы в части Красной Армии Северо-Кавказского фронта.  

Дальнейшая судьба его нам неизвестна.  

С розыском обратитесь в Управление Учёта Потерь Действующей Армии, г. Москва.  

Начальник Отделения Персонального Учёта (подлинная фамилия – прим. )  

Внутри – 2  

28  

Перед самым началом войны отец приехал во Ржев, и семья Резчиковых начала готовиться к переезду на Кавказ, к его новому месту службы. Но что-то не сладилось в это лихое и грозное время, и отец вынужден был срочно покинуть Ржев, надеясь, что мать сама сможет выбраться отсюда, как только поприутихнет сумасшедшая неразбериха на транспорте. Для этого он оставил матери все необходимые документы. Сколько раз и ему, и матери пришлось потом пожалеть об этом! Никто и подумать не мог, что немецкие войска так стремительно продвинутся вглубь страны.  

Когда фашисты подошли к Ржеву, мать до последнего момента не отпускали с работы, ведь в больнице кому-то же надо было работать. А немец уже бомбил город, и перед налётом, за Волгой на другом берегу, начинала противно завывать тревожная сирена. Потом с грохотом рвались бомбы, а Егору казалось, что по стенам их деревянного дома кто-то колотит огромной палкой. В самый последний момент военкомат сжалился, дал для семьи военнослужащего полуторку, но печать на документ, разрешающий эвакуацию, должен был поставить главный врач больницы. Но тот всё колебался, отпускать мать, или нет, и тогда выведенная из себя Антонина Михайловна схватила лежащую на столе печать, с треском отшлёпала ею все имеющиеся у неё спасительные бумаги, и выскочила из кабинета мимо ошеломлённого главврача.  

Она в прочный красивый ковёр собрала самые необходимые вещи, обмотала узел бельевыми верёвками и забросила его в кузов полуторки; с собой взяла сумку с документами. Уселись они все – мать, нянька Антонина Васильевна, Ира с Егором – на щербатый пол в кузове, и полуторка, развернувшись вокруг дома, потряслась по уже разбитой авиабомбами дороге в направлении города Калинина вслед за несколькими грузовиками, покидающими город.  

По дороге начался авианалёт, одну из полуторок, шедших впереди, разбомбило, другие машины старались как можно скорее объехать её до того, как немецкие самолёты развернутся на обратный круг. При следующем заходе вся колонна остановилась, люди из кузовов попрыгали в канавы, а мать, движимая каким-то непонятным чувством, бросилась к ближайшей воронке от авиабомбы, затолкала туда детей и вместе с Антониной Васильевной легла сверху – уж если погибнуть, то всем вместе и сразу. В ту же секунду она вспомнила, как учитель математики в гимназии, говоря им об удивительной теории вероятности, утверждал, ссылаясь на многочисленные примеры первой мировой войны, что снаряд или бомба в одно место два раза никогда не падает. Теория и на этот раз не подвела, но от бомбёжки у Егора, наверно, что-то стряслось с барабанными перепонками, постепенно слух восстановился, но был уже не тем, что прежде, и мучился он со своим посредственным слухом потом всю жизнь.  

Вот и выбрались они из родного города, а всё, что нажили – бросили: и пианино, на котором мать играла вместе со старшим сыном, а потом сам Юва отшлифовывал „Турецкий марш” Моцарта; и всю посуду, кроме фамильных серебряных ложек (и столовых, и чайных, чудом уцелевших от реквизиций в первые годы революции), и мебель, и книги. Позже отец, когда мать с тоской вспоминала брошенное добро, всегда говорил:  

– Главное, Тата, что ты детей уберегла и не забыла взять все необходимые документы, а барахло – это дело наживное! А вот за серебряные ложки – спасибо, ведь мы с тобой всё время вокруг разной инфекционной заразы крутимся, а в доме она ни разу не сыграла!  

Из Калинина после недолгой остановки у бабушки Мани поехали они дальше, в эвакуацию. Чем мать руководствовалась, по какому плану действовала, Егор никогда не спрашивал, а когда захотел узнать (да и не только это, а были у него планы составить родословную своего семейства), было уже поздно: мать, живя в Одессе, тяжело болела, и ей было не восстановления родословной. Помнит он, что плыли на пароходе по извилистой реке, может быть, это Кама была, а рядом – берега, до них почти дотронуться рукой можно было. Во всяком случае, проезжали они такой город, как Кострома, мать оттуда письма направила мужу и старшему сыну.  

Потом они ехали на телеге, несколько раз пересаживались, то на брички, то на какие-то колымаги, и, наконец, оказались в Свердловске, у сестры отца, Татьяны. Жили рядом с воинской частью, откуда каждый день уходили солдаты на фронт, а рядом был пруд, в который Егор провалился, когда нянька на минуту отвернулась, посмотреть, как из ворот воинской части потянулся на вокзал очередной отряд…  

В Свердловске прожили почти полтора года, а поздней зимой 1942 года переехали в село Черемисское Режевского района Свердловской области. Мать назначили заведующей местной больницы, стоявшей в лесу, в окружении стройных янтарных сосен.  

Поселились они в угловой бревенчатой избе; были там две комнаты. Первая комната, проходная, служила и гостиной, и столовой, над окном, смотревшим во двор, размещались широкие полати, под окном стояла длинная лавка. Тёплым боком выходила в комнату русская печка – рядом располагалась кухня, окно которой смотрело в переулок. Вторая комната была спальней, её окна выходили на улицу, На русской печке прекрасно было спать под мохнатым тулупом или жевать сушёный горох, рассыпанный на кирпичах печи в углу. На плите стояли закопчённые горшки да рогатый ухват, который эти горшки в печку заталкивал. Чья прежде была эта изба, и как она им досталась – никогда об этом Егор не задумывался, но только жили они в избе сами, вчетвером, без всяких хозяев. Мать весь день крутилась в больнице, нянька за Егором смотрела, сестра в школу ходила. Именно сюда, через полгода, перестали приходить письма от старшего брата, здесь и старенькую Антонину Васильевну похоронили.  

И так это всё врезалось в детскую память, что все понятия и представления о деревне и деревенской жизни были у Егора связаны именно с этим слом под названием Черемисское. Где был огород, сарай с сеновалом, амбар, чулан, одинокая телега с длинными оглоблями да забор из тонких круглых жердин, тёмные сени, в которых стояло ведро с водой, где плавал жестяный ковш с загнутой ручкой. Русская печка, где запекали так называемую „зелёнку” из листьев крапивы, залитых взболтанным яйцом, и ели её, как лакомство, а из глиняной крынки пили молоко, которое брали у соседей. На всю жизнь запомнилась толстая буро-коричневая жирная пенка в горловине кувшина. Почему-то в избе не было электричества, по вечерам жгли масляную коптилку. А у соседей электричество было, там по вечерам зажигалась настольная лампа под зелёным стеклянным абажуром, и Егор был уверен, что электричество – всегда зелёного цвета. Улицы здесь назывались интересно: Заячья, Волчья, Медвежья, а прямо за ними начинались широкие поля, тянувшиеся до тёмной кромки леса.  

Летом на опушке этого леса однажды сел зелёный приземистый самолёт У-2 с большой красной звездой на хвосте, и все деревенские мальчишки возбуждённо шныряли вокруг невиданной птицы, в гнёздах которой сидели два очкастых пилота в чёрных кожаных тужурках. Один из лётчиков вылез на крыло, соскочил на землю, покопался в висевшей на боку планшетке, что-то подтянул под маленьким задним колесом. Разогнав мальчишек, он лихо покрутил пропеллер самолёта, мотор взвыл, пилот забрался на крыло и перелез в своё гнездо. Самолёт покрутился на лужайке, покатился вдоль поляны и с урчанием взмыл в небо. И все пацаны, ранее мечтавшие стать милиционерами или трактористами, в тот день твёрдо решили, что обязательно пойдут выучиться на лётчиков.  

Да и с настоящим русским лесом-то Егор познакомился именно здесь: детский сад, в который его отдали после смерти Антонины Васильевны, от леса недалеко был, и воспитательницы часто туда детей на прогулку водили, показывали, как землянику в кружечки собирать надо, какие грибы бывают, и как сыроежки или лисички от поганок и мухоморов отличать. Красиво летом было в лесу, особенно в районе какого-то Белого Камня, куда так долго шли, что даже обратно к обеду опоздали.  

В лесу стройные сосны охотно делились своим богатством – прозрачной пахучей смолой, которую можно было жевать до бесконечности, и это помогало не думать о еде. Конечно, можно было жевать и чёрную смолу – вар, но сера (почему-то именно так называлась жвачка из сосновой смолы) была гораздо вкуснее.  

На всю жизнь запомнил Егор и традиционные русские средства транспорта. Зимой с матерью ездили в больницу на низких санях-розвальнях, укрывшись пахучим тулупом. По бокам розвальней свешивались и тащились по снегу пучки соломы. Довелось покататься и в шикарной повозке, с удобными мягкими сиденьями и высокой спинкой, закрывавшей от морозного ветра. В летнюю жару с водовозом Егор часто трясся в поле на телеге с тёмной дубовой бочкой, где глухо плескалась вода.  

Затем был переезд в маленький городок Реж. После села Черемисское он показался Егору огромным. Была здесь речка, по которой иногда плавал катер директора военного завода. Жили они теперь на улице Прокопьевской, на втором этаже деревянного дома № 5, а на первом этаже кряхтел одноногий хозяин, который стучал своим костылём в потолок, когда Егор с соседней еврейской девочкой Соней, тоже из эвакуированных, начинали чересчур резво бегать и прыгать в коридоре своего этажа, или гоняться за пушистой сибирской кошкой.  

Здесь уже было электричество: над обеденным столом в большой комнате висела голая, без абажура, электрическая лампочка в каком-то странном патроне с поворотным выключателем. С электричеством было явно веселее и занимательнее. Егор иногда залезал на стол и засовывал серебряную чайную ложку в открытый патрон. Там с треском проскакивали искры. Спустя много лет он сам удивлялся двум странным вещам: почему при этом загорался свет, и как это его ни разу не треснуло электрическим током.  

В квартире Сони в углу первой комнаты висел чёрный круглый репродуктор, из которого то лилась музыка, то кто-то говорил торжественным голосом. Если выдернуть вилку репродуктора из розетки, а потом её вставить, то репродуктор, как ни в чём не бывало, продолжал свой разговор и, похоже, на эти детские шалости не обижался. Конечно, всё это можно было проделывать тогда, когда не было взрослых. В Сониной квартире жило двое мужчин, одного из них звали Абрам. Потом Абрам куда-то исчез, и Соня на вопрос Егора ответила, что он ушёл на фронт. Однажды, когда они играли на улице у ворот, Соня толкнула Егора в бок и сказала:  

– Смотри, вон еврей пошёл!  

И Егор увидел сутулого пожилого человека, на ногах которого были одеты резиновые боты с неряшливо болтающимися застёжками. Так впервые он узнал, что есть такие люди – евреи…  

Улица спускалась к речке, что была рядом, всего кварталом ниже. Егор не помнил, чтобы на ней летом купались. Более всего запомнился величественный катер, сверкающий металлом и стеклом, который покачивался у берега, но кто на нём плавал, Егор никогда не видел. Вдоль берега реки проходила дорога, по которой часто шли колонны людей, исчезая за поворотом. Егор думал, что они, наверно, идут на фронт. Зимой речка замерзала, и по льду можно было перейти на другую сторону, где располагался манящий своим волшебством таинственный кинотеатр. Помнил Егор, как туда пару раз ходили; смотрели кинокартины „Жила-была девочка” (с Наташей Защипиной в главной роли) и „Иван Грозный”. В фойе перед началом сеанса ансамбль балалаечников задорно играл мелодию „Светит месяц, светит ясный..”.  

Кино произвело на Егора большое впечатление, и он стал спрашивать старшую сестру:  

– А как же царя так сфотографировали? И не побоялись?  

– А что тут бояться? – не поняла сестра.  

– Так он ведь и фотографов мог схватить!  

– А ты, что думаешь, это настоящий царь был? Он же ведь помер чуть ли не 400 лет тому назад! Не из могилы же ведь его доставать! Это артиста нарядили царём и на кино сняли!  

Вот какое оно, кино-то, оказывается…  

До весны на реке висели разноцветные ледяные диски-плошки, на льду каталась публика, и Егору до смерти хотелось иметь коньки „снегурочка”, которые привязывали к валенкам прочными ремнями или верёвками. Ну, а об остроконечных „дутышах” и думать даже было нечего.  

В этом уральском городе Реж было принято, чтобы дети называли своих родителей на „вы”, и Егор так привык к этому обычаю, что называть родителей на „ты” ему потом всю жизнь казалось непростительной грубостью. Сам он этого обычая не помнил, это уж сестра ему объяснила через много лет, когда их знакомые удивлялись такому обращению Егора и Ирины к родителям.  

Летом на заросшей травой площади вверх по улице старшие мальчишки в серых кепках играли в футбол настоящим резиновым мячом, стараясь как можно выше послать его в небо, к большому восторгу малолетней публики. Егор тоже припёрся со своим тряпичным мячом, и футболисты, уважив врачихиного сына, со всего размаху два раза пнули его в высоту.  

Сестра ходила в школу, и один раз почему-то привела Егора в свой класс. В школе было всё так необычно: и чёрная, измазанная мелом доска, и щербатые парты, и портреты важных очкастых мужиков на стенах, и строгие узкие коридоры. Когда прозвенел звонок на урок, сестра спрятала его в груде пальто на последней парте. Егор просидел там весь урок, кусая горбушку хлеба, которую ему дала подруга сестры.  

Да, в школу ходить было интересно, но и в детском саду тоже было не скучно, особенно на Новый Год. Детвору наряжали разными зверями, снежинками и клоунами, и Егор честно прошёл свой путь от зайчика до медведя. Особенно запомнилась тёмная комната, где стояла наряженная ёлка с гирляндами разноцветных фонариков, а в углу под потолком светила жёлтой луной электролампочка, закрытая тёмной бумагой с прорезанным полумесяцем. Ну, и конечно, подарки от Деда Мороза и Снегурочки, с леденцами и пряниками!  

Мать работала на военном заводе, который располагался в лесу, и добираться до работы нужно было километра четыре. Не голодали, это Егор помнил точно. Наверно, и отцовский аттестат выручал, а вот мать иногда мучилась, когда оставалась без махорки.  

Уже война заканчивалась, а в один ненастный майский день на улице все вдруг начали поздравлять друг друга – „Победа! Победа! ” Письма отца приходили уже из Германии, удалось ему в войну уцелеть, опять повезло в живых остаться! А ведь в Керчи, в сорок втором году, не уговори его старшая медсестра на полчаса вернуться в госпиталь (это после ночного-то изнурительного дежурства! ) для приёма новых раненых, кто знает, как бы всё дальше было. Вернулся он из госпиталя после бомбёжки в дом, где квартировал, а там половина кирпичной стены на его постель рухнула и железную никелированную кровать всмятку раздавила…  

Мать летом победного сорок пятого года получила телеграмму, что отец со своим эшелоном через Свердловск на Дальний Восток будет следовать, тогда их часть уже на японскую войну переправляли. Поехала она в Свердловск, целый день бегала по вокзалу и железнодорожным путям, искала отцовский эшелон, да так и не нашла. Вернулась, вся поникшая, уставшая; а оказалось, что в телеграмме дата прибытия эшелона в Свердловск была указана ошибочно, всего лишь на один день они с отцом разминулись. Как говорил потом отец, он разослал несколько своих медсестёр в поисках матери на вокзале, сам бегал, пока стояли, но всё было напрасно. Вот так и не получилось у них встретиться в Свердловске…  

В начале сорок шестого года они поехали к отцу на Южный Сахалин, где отец закончил войну. Сначала добрались до Свердловска, пытались там сесть в поезд, но с первого раза не получилось, пришлось заезжать для ночёвки то ли к родственникам, то ли к каким-то знакомым. Почему-то набралось с собой много разных баулов, деревянных чемоданов и узлов. Потом долго ехали с пересадками и длинными остановками в Челябинске, Омске, Новосибирске, Чите, Красноярске, Хабаровске. На этих вокзалах мать отдавала Егора в детскую комнату, где малолетние дети пассажиров жили в более-менее приличных условиях, спали на настоящих кроватях, а не на вокзальных лавках. Даже кормили там неплохо. Где и как мать с сестрой жили на этих вокзалах, Егору как-то и в голову не приходило потом спрашивать.  

Помнил Егор, что сидели они долго на каком-то вокзале, где радио торжественным голосом что-то говорило, а вокруг люди ели мороженое и блестящие обёртки от эскимо бросали мимо заваленных мусором урн. Егор эти блестящие обёртки собирать начал, но тут вихрем налетела мать и больно дёрнула его за ухо: она подумала, что сын с этой фольги морожёное долизывает. А Егор обёртки как „золотой запас” собирал, думал потом на что-нибудь интересное выменять….  

Во Владивостоке застряли ещё на месяц, ожидая парохода на Южный Сахалин. Жили на вокзале, и тут без добрых людей не обошлось: ехала почти туда же, куда и они, воинская команда из восьми человек во главе со старшиной, и взяла эта команда шефство над семейством Резчиковых. Помогали они и паёк отоваривать в конторе, где начальником был некто Шарашкин (оттого и называлась она Шарашкиной конторой), и кипятку достать; а вечером из вокзальных скамеек отгораживали себе и семейству Резчиковых зону проживания, чтобы другие ночевальщики не напирали. Тут и чемоданы с баулами пригодились – всё не на голых лавках спать. А двое из этой команды спали на двух шкафах газетного киоска, который на ночь закрывался. Солдаты и Егора иногда туда затаскивали, чтобы он сверху на это людское поле посмотрел.  

Временами в зале ожидания недалеко от их „стоянки” появлялся одноногий гармонист, который растягивая мехи, негромко напевал незамысловатую песенку:  

Один американец засунул в ж..пу палец  

И думает, что он, заводит патефон  

А вытащил оттуда  

Г.. вна четыре пуда…  

Толпа равнодушно продолжала лузгать семечки, не подозревая, что „холодная” война уже не за горами….  

Наконец, дождались парохода под названием „Брянск”, где отвели им места в трюме. Егор впервые увидел бескрайнее хмурое море, попробовал на вкус солёную морскую воду – ею из брандспойта поливали матросы палубу. Остальное что-то слабо запомнилось.  

Приплыли в порт Отомари и на вертлявом японском поезде поехали по долине между двумя рядами сопок, протянувшихся с севера на юг, до станции Отани; её потом в Сокол переименовали. Выгрузились на платформе, никто их, конечно, не встречал, и мать послала Иру в госпиталь, искать отца. И через час Егор увидел, что возвращается она на санях с каким-то майором. И где же их отец? А этот майор и оказался отцом; откуда же Егору отца помнить, когда расстался он с ним в трёхлетнем возрасте?  

29  

В посёлке Сокол жить стали в одноэтажном доме на четыре квартиры. Такие дома стояли рядами, как солдаты в строю, по обе стороны от осевой дороги, которая вела к Дому офицеров. Раньше здесь жили японские офицеры среднего ранга. Перед каждой квартирой были три сарая: совсем маленький, побольше и самый большой вроде небольшого гаражика; сзади дома находился участок земли для огорода.  

Квартира была из двух комнат, окна которых выходили на огород, и с кухней и уборной (выгребная яма), смотревшими на сараюшки. В квартирах были водопровод и электричество. Пол был покрыт соломенными матами-циновками, обувь снимали у двери, как у японцев заведено. На ноги одевали смешные белые тапочки, в которых большой палец жил сам по себе, отдельно от остальных пальцев. Сзади тапочки защёлкивались на плоский металлический крючок. Конечно, хватало этих тапочек ненадолго.  

Когда отец жил один, то он занимал одну комнату в доме, стоящем у объездной дороги, в другой комнате жил старший лейтенант Дмитрий с молодой женой, детей у них не было. Дмитрий на местном стадионе играл в футбольной команде ремонтной базы, был активным нападающим. Егор часто любовался его молниеносными проходами к воротам соперника, и был однажды очень удивлён, когда увидел, что Дмитрий не гоняется за мячом, а всячески от него уклоняется, будто его боится, и время от времени пронзительно свистит. Оказалось, что он на этот раз сам не играл, а был судьёй матча.  

С соседями они прожили недолго, потом переехали в отдельную аналогичную квартиру, наискосок, в другом ряду. Правда, её прежних жильцов почему-то выселяли, как мельком слышал Егор, с автоматчиками. Там уже был полный комфорт. На широком лакированном низеньком столике вишнёвого цвета поставили американский приёмник, который Егор любил крутить, вглядываясь в хитро подмигивающий зелёный глаз индикатора точной настройки на радиостанцию. Рядом на миниатюрной подставке такого же вишнёвого цвета, опираясь на узловатый посох, сверкал своей лысиной бронзовый японский бог изобилия, пузатый до неприличия. Он усмехался своими полупьяными глазками и крепко держал мешок, который волочился за ним. Этот бог потом Егору достался в наследство и везде его сопровождал. Рядом с ним на отдельной подставке стоял второй японский бог, фарфоровый, в ярких красках, с позолотой, уже с мешком через плечо. Этот бог достался Ирине. Были тут разные лакированные шкатулки, которые хорошо подходили для хранения семейных безделушек.  

В спальне за бумажной раздвигающейся ширмой, на которой красовались водопады, горные ущелья, разноцветные драконы и воинственные самураи, была просторная лежанка, вместо кровати. Егор по старой памяти называл её полатями, как на Урале. Под лежанкой мать устроила чуть ли не склад американского продовольствия. Тут были и консервированный лук, и жёлтый яичный порошок, и банки с тушёнкой и варёной колбасой, легко открывавшиеся боковым ключиком, стоял грузный мешок с белой мукой, на котором был изображён хищный орёл. Из Америки это продовольствие прибыло, во время войны с японцами. Ещё когда приехали со станции на первую квартиру, отец сразу же вытащил и развязал стоящий рядом с мукой мешок поменьше и сказал:  

─ Налетай, золотая рота!  

А в мешке оказалось, наверно, полпуда конфет „подушечка”, на которые Ирина с Егором сразу же набросились, чуть ли не с урчанием, а через полчаса отвалились; потом Егор на эти „подушечки” больше смотреть не мог. Да и сгущёнка американская гораздо вкуснее была. Коробки с надписью „СНАТКА” с крабами, которых множество было, также быстро надоели.  

К сожалению, долгая дорога на Сахалин для Егора не прошли даром. Нахлынула на него какая-то хворь, вечерами трясло, как в лихорадке, изнурял продолжительный кашель, прошибал пот, накатывалась противная слабость. Мать потом говорила, что Егор был такой худой и бледный, что буквально просвечивал насквозь. Отец устраивал ему ингаляции из различных масел, пичкал множеством лекарств, но помогало всё это мало. Кто-то из коллег отца порекомендовал активно налегать на молодую черемшу – был на Сахалине такой дикий чеснок, который местные японцы приносили. Дух от черемши стоял жуткий, сестра говорила, чтобы Егор, стоя возле неё, рот свой не открывал, а то она может в обморок упасть. Отец с матерью посмеивались и в черемше Егора не ограничивали. Наконец, определился и диагноз – туберкулёзный бронхоаденит, пришлось везти Егора в окружной госпиталь в Тойёхару (а по-нынешнему, в Южно-Сахалинск) за 40 километров от Сокола.  

Там врачи тоже большими надеждами не тешили, даже намекали матери, что, мол, надо думать, как завести следующего ребёнка, этот-то может и не вытянуть. Провалялся Егор в госпитале чуть ли не весь июнь, чем и как там его лечили не запомнилось, разве что привык к уколам по расписанию и сильно тосковал по дому и приятелям. Но повезло, выкарабкался,..  

Прожили они в этом посёлке Сокол почти три года, и многое здесь Егор повидал. Часть, в которой служил отец, была авиационной, аэродром был отсюда километров за пять, и почти каждый месяц на ближайшем кладбище хоронили лётчиков, разбивающихся в авиакатастрофах; пацаны местные за каждой похоронной процессией бегали. Надрывно гудел духовой оркестр, в глазах рябило от множества траурных венков, а потом оглушительно салютовали бойцы из винтовок.  

Для мальчишек, конечно, тут раздолье было: лес рядом, сопки недалёко. Добраться туда можно было через густую чащу низкорослых берёзок и осин. Мальчишки любили залезать на эти деревья и затем, ухватившись за вершину деревца, как на парашюте, плавно опускались на землю, За объездной дорогой жилого посёлка располагался кирпично-красный Штаб Тыла. Вокруг него было много оврагов, с круч которых зимой на лыжах катались все окрестные пацаны. Летом здесь было самое удобное место для размещения своего „штаба”, где наряду с поломанным оружием разнообразных систем, выглядевшим, как настоящее, хранились тыквы и огурцы, которые удалось утащить с соседних огородов, Тут у Егора внушительный ручной пулемёт был, только без затвора.  

На железнодорожной станции Отани долгое время стояли платформы, на которых громоздились самые настоящие пушки и танки. Егор с приятелями лазили в танки, глазели наружу через узкие смотровые щели из толстого стекла, ныряли на сиденье водителя, устраивались на командирском месте и крутили различные рукоятки, отчего, то задиралась вверх пушка, то плавно вращалась башня. Один раз даже вытащили откуда-то снаряд, но его, слава Богу, вовремя отобрал бдительный старшина, шуганувший ребятню многоэтажным матом.  

Зато патронов здесь можно было найти сколько угодно. Обычно ребята из них вытаскивали пули, ссыпали в кучку порох и поджигали. А пули хорошо годились для рогаток, благо, здесь полно было красной резины от авиационных камер. Вот и пуляли из рогаток по глухим кирпичным стенам домов, пока какой-то капитан не надрал им уши. А ведь было за что: несколько пуль, шмякнувшись о кирпичи, вдруг разорвались с грохотом и искрами.  

Другим интересным занятием для пацанов было катание на вагонетках по узкоколейке, которая была проложена рядом с неглубоким оврагом, тянущимся до госпиталя. Для Егора это удовольствие кончилось тем, что колесом вагонетки он зашиб ноготь большого пальца, да так, что пришлось срочно бежать к отцу в госпиталь. Там отец его сразу же потащил в операционную. Молоденькая сестра усадила Егора на вращающийся табурет, продезинфицировала палец, и так скрутила на нём жесткий резиновый жгут, что одна боль сменила другую. После этого седой вольнонаёмный врач блестящими щипцами ухватил ноготь большого пальца и выдернул его. Новый ноготь вырастал чуть ли не целый месяц.  

Осенью пошёл Егор в школу, вернее, стал туда ездить. Двухэтажное каменное здание школы было за посёлком, недалеко от кладбища, куда часто детвора с похоронными колоннами бегала. Командующий, генерал-лейтенант, фамилия которого была Папивин, выделил для школьников два крытых брезентом „студебеккера”, которые утром собирали учеников в центре посёлка. „Студебеккеры”, тяжело урча, переваливались через многочисленные ямы, огибали внушительное здание Штаба Тыла и везли учеников на занятия. Обратно из школы уже приходилось топать пешком. Школа эта была начальная, в ней всего было 6 классов. Сестра, которая училась в 7 классе, вынуждена была продолжать учёбу в интернате в посёлке Долинск, в 25 километрах от Сокола. Там была полная десятилетка. Егору запомнилось, что в этом интернате у сестры украли модный тёмно-синий купальник, о чём Ира горько сожалела.  

Но в интернате сестра пробыла недолго. Уже к Новому Году, в самом центре посёлка ударными темпами была выстроена большая деревянная одноэтажная школа, десятилетка, до которой теперь от дома было всего-то метров сто. Там даже был просторный актовый зал, в котором сестра, уже почти взрослая, по вечерам танцевала со своими одноклассниками. Запомнились Егору и эта школа, и первая учительница, у которой было немного странное имя – Идея Ивановна – как научила его писать красивым почерком (которым он сам потом любовался), аккуратно оборачивать тетрадку в дальневосточную газету под названием „Тревога! ”, делать в тетрадке обязательные поля – слева и справа.  

Мать на Сахалине не работала, занималась домашним хозяйством. Поросёнка держала, кур разводила, летом цыплятами занималась. Егор любил смотреть, как эти забавные жёлтые комочки дружно клевали покрошенные яйца, сваренные вкрутую. В сарае пришлось несколько дыр заделать, чтобы цыплят не таскали крысы. Матери с Большой Земли (то есть с материка) самолётом белую козу Зойку привезли; коза безрогая была, мирная, молоко исправно давала, ведь травы вокруг было – за год не выкосишь. Егор так привык к сладковатому козьему молоку, что когда однажды попробовал коровье молоко, то невольно даже скривился – будто солёной воды глотнул. Потом коза потомством обзавелась, её черненькая дочка Зорька с миниатюрными рожками уж очень любила в комнату забегать, да вскочив на кровать, навалять там кучу мелких чёрных орешков.  

Кто-то из соседей дал им котёнка, у которого хвост был кривой, почти под прямым углом – придавили его дверью. Кошка из него получилась красивая, хоть и японская; небольшая она была, но нраву воинственного, самурайского, и крыс, которые чуть ли не больше её были, в сарае всех передушила. Собаку завели, сахалинскую чёрную лайку, имечко у неё было – Дик, Егор его зимой в санки запрягал и ездил. Дик был пёс не промах: один раз приволок откуда-то целую конскую ногу, а зимой из гарнизона примчался с котелком замёрзшего супа. Так и принёс, держа в пасти за металлическую дужку закопчённый котелок.  

Егор летом рыбу ловил, речка тут была небольшая, но в ней даже форель водилась. Отец, когда нерест начинался, уходил с сослуживцами на ночь рыбу острогой бить, а на следующее утро мать, выпустив кетовую икру в тазик, присаливала её и подавала к рыбным котлетам, которые хорошо вместо мясных шли. Потом отец купил охотничью двустволку, правда, каких-либо выдающихся охотничьих трофеев в доме Егор так и не мог припомнить. Пострелять из ружья ему удавалось: отец заряжал ружьё холостыми патронами, ставил на стол свечку и, прицелившись в неё, спускал курок. В случае меткого прицеливания свечка гасла к большому восторгу наблюдающей публики. Егор из пяти патронов только два раза попал в свечку и поэтому решил потренироваться, когда отца не было дома. Удачно выстрелив два раза, он поставил ружьё на место, а через пару дней отец надрал ему уши, обнаружив, что в стволе ружья осталась копоть, которую обязательно нужно было после выстрела удалить шомполом.  

Потом в посёлке у взрослых школьников пошла мода на пневматические пистолеты, как помнил Егор – такие огромные, чёрные, перезаряжались они с большим треском, да и силу для оттягивания затвора нужно было приложить немалую. И откуда они взялись, непонятно. Просто чудо, что при таком массовом распространении никому ни глаз не выбили, ни в лоб не закатали. А Егору отец где-то достал пневматическую винтовку, из тех, что спустя много лет Егор ещё долго во всех тирах видел. Но у него экземпляр был какой-то дохлый – стреляла винтовка свинцовыми пульками только-то и всего шагов на двадцать, даже вороны её не боялись. А потом пульки кончились, никакая дробь к ней не подходила, и интерес к винтовке пропал. Так и оставил её Егор без сожаления какому-то своему приятелю, когда пришлось уезжать на Большую Землю.  

Летом на Сахалине неплохо было, и жары, и дождя – всё в меру, сопки долину с запада и востока закрывали. А вот осенью налетал тайфун, ветер сдирал с крыши листы кровельного железа, и надо было их ловить, чтобы дальше не улетели, да и пришибить человека эти листы могли запросто. Скромная, малозаметная речка вздувалась от кипящей воды и грозила затопить двухэтажные коттеджи для старших офицеров, что стояли на берегу. Один раз даже пришлось трофейные танки в речку сбрасывать, чтобы её образумить. Зимой снегу наваливало почти до крыши, местная пацанва с крыш домов в сугробы прыгала, в посёлке – не пройти и не проехать, пока из гарнизона не выходила рота солдат и не расчищала проход, отбрасывая снег по бокам дороги в сугробы выше человеческого роста.  

В посёлке был неплохой Дом офицеров, даже двухэтажный, кино там показывали почти каждый день. Егор тут много разных кинокартин посмотрел, все и не упомнишь. Почему-то запомнился киножурнал, в котором про Южный Сахалин рассказывалось: и природа здесь чудесная, и море ласковое, и сопки величавые, и леса густые, и рыба кета огромная. А когда показали сад с огромными спелыми яблоками, то вся детвора дружно стала кричать:  

– Враньё! Обман! Брехня!  

Почему-то тут яблоки редким лакомством считались. Для семейств с детьми зимой даже специальный паёк давали, в котором было три больших мороженых яблока с зелёной кожурой. Они с сестрой их разрезали на дольки да так морожеными и ели.  

Непонятная тоска по яблокам однажды сыграла с Егором неприятную шутку. В местный магазин как-то завезли засушенные помидоры, которые своим видом напоминали яблоки из известных наборов сухофруктов. Егор умял полкулька этих сушёных долек с большим удовольствием, а через полчаса его начало выворачивать наизнанку. Отец местными средствами промыл ему желудок, и с тех пор напоминание о сушёных помидорах всегда вызывало в семье ехидные улыбки.  

Летом Егора в пионерский лагерь отправили, который был недалеко от посёлка Долинск. Лагерь стоял на берегу спокойной реки, которая запомнилась Егору тем, что он в ней чуть не утонул. Сам же и виноват был: попёрся к рослому вожатому, который, стоя по грудь в реке, подбрасывал своих пионеров в воду. Егора он тоже подбросил, да только Егор плавать-то не умел. Погрузился он в воду, почти на дно встал, а над головой – вода светлеет. Заорал Егор что было силы, а получилось всего-то лишь сплошное буль-буль-буль.  

Рванулся он вперёд, да хорошо, что угадал направление к берегу и через четыре шага из воды выскочил, почти возле вожатого, который уже по сторонам башкой вертел – куда же это малец пропал?  

Но, в общем-то, в пионерлагере Егору понравилось. Рядом с лагерем были густые заросли крыжовника и малинника с поспевшими ягодами, в библиотеке было много интересных книг, а на пионерском костре в конце смены Егор удачно прочитал какой-то стишок, за что был премирован толстым томом стихов Некрасова. Так и с поэмой „Кому на Руси жить хорошо” познакомился, она ему понравилась, хотя и рифмы – то там почти не было, а читалась поэма – словно по маслу слова катились…  

Да и вообще-то с книгами он подружился именно на Сахалине. Тут в них недостатка не было, в том числе и для детей. Книги и дома водились, и отец из библиотеки приносил. Сам тоже был большой любитель почитать. Были эти книги в твёрдых переплётах, с маркой „СП” (что означало – издательство „Советский писатель”): „Малахитовая шкатулка” Бажова, с необыкновенно разрисованной обложкой книга Фраермана и Зайкина о приключениях адмирала Головнина на шлюпе „Диана”, „Всадник без головы” Майн Рида. Сестра, млея от удовольствия, читала ему „12 стульев” Ильфа и Петрова, но истинное удовольствие от этого „мебельного гарнитура” юморных одесситов ждало его позже. Отец выписывал множество детских альманахов и пионерских календарей с занимательными рассказами и загадками; в них были разрезные картинки, из которых можно было склеить суворовских солдатиков для сражения при Треббии или французских и русских гвардейцев для Бородинской битвы.  

Однажды отец принёс небольшую книжицу под названием „В часы досуга”. В ней были и анекдоты, и шарады, и фокусы, и ребусы, и разные кроссворды с чайнвордами, и всевозможные загадки. Например, был нарисован круг на полстраницы с длинными тонкими и короткими жирными линиями, и нужно было прочитать, что в этом круге написано. Сколько ни крутил Егор этот круг, ничего не получалось, пока случайно не упал на пол карандаш. Вылезая с карандашом из-под стола, Егор нечаянно взглянул на рисунок, и длинные загадочные линии сложились в буквы, которые. под этим углом зрения, можно было теперь свободно прочитать. И запомнилась эта надпись на всю жизнь: „Если враг не сдаётся, его уничтожают (М. Горький)” А среди загадок был такой стишок:  

Мы всех, и взрослых, и детей,  

В часы досуга развлекаем,  

Но если к нам прибавить „”т,  

Мы их ужасно напугаем!  

И не сразу Егор догадался, что речь идёт о паре слов „игры – тигры”. Мать принесла ему игрушку, которая называлась „вертолино”, где прорезанное окошко диска останавливалось над какой-нибудь буквой алфавита, и надо было придумать город, который начинался на эту букву. В следующий раз мать на листке бумаги написала загадочное слово „С- – - – н”, и Егор крутил „вертолино”, пытаясь угадать, какие буквы нужно вставить в это слово. Позже мать упростила задачу, и буквы нужно было угадывать уже самому, без „вертолино”, Так что для него фраза: „Есть такая буква! ” прозвучала ещё на Сахалине задолго до телевизионного Поля Чудес.  

Спустя некоторое время из Южного Сахалина начали японцев выселять, раньше кое-какое штатское население ещё оставалось. Японцы жили по другую сторону железной дороги, за рекой в своих японских домишках с миниатюрными садиками и огородиками, мелкой торговлей промышляли, мать у них американскую муку на свежие овощи меняла. Начали японцы на сопках лес поджигать, потянулись дымные шлейфы по обе стороны долины. Выселяли их на Хоккайдо, потом в посёлке это слово стало синонимом убытия неизвестно куда: мол, подался – на Хоккайдо!  

Мать жалела уезжавших японцев: как это им с нажитых мест сниматься да в неизвестность ехать! Она покупала у них семена овощей, и вырастали потом на огороде сзади дома, среди прочей морковки, редиски да помидоров, изогнутые, как сабля, огурцы длиной чуть ли не в метр. Помидоры срывали почему-то зелёными, и они потом дозревали в старых валенках. Тут на Сахалине и голод их не коснулся, что на Большой Земле после войны похозяйничал. Карточки на хлеб, правда, и тут были, это Егор хорошо помнил, так как отец впервые его пентюхом и тептеляем обозвал (а имел полное право выдрать! ), когда он хлебные карточки потерял по дороге в магазин. Потом вся семья неделю перебивалась без хлеба, пока новый месяц с новыми карточками не начался.  

30  

Проучился Егор здесь два года с четвертью, а у отца срок службы на Сахалине закончился. Тогда офицеры по три года служили на одном месте, а после этого их переводили в другое место. Теперь это ротацией кадров называется. Так и расстался весной Егор со своим закадычным дружком Летькой Искоркиным, который жил в соседней квартире. Укатил Летька куда-то на Урал, как-то одиноко без него стало, неинтересно. Часто дурачились они вместе: посмотрев в Доме офицеров какую-то историческую картину, понаделали себе королевские короны, нанизав на проволоку яркие ягоды шиповника и принимали мальчишечий парад. Летька кричал, что он – император Павел Первый, на что проходивший мимо отец Летьки сказал:  

– Ну и нашёл, с кого пример брать! Самый дурной этот император был, недаром его своя же челядь табакерками забила!  

После этого пацаны из себя королей и императоров больше не корчили – на чужих огородах, что вокруг Штаба Тыла вскопаны были, много чего заманчивого росло….  

Правда, вскоре, срок службы на одном месте удлинили до шести лет, но это произошло тогда, когда с Сахалина они уже в другое место перебрались. А сейчас семейству Резчиковых надо было ехать в распоряжение Москвы и там дальше определяться с местом отцовской службы. Егору жалко было расставаться и с товарищами, и с посёлком, где он знал каждый уголок, и с речкой, и, конечно, с собакой. Дика за 70 рублей продали какому-то охотнику, он у него на привязи недолго просидел, порвал цепь и снова в родной будке перед домом оказался. И с укором смотрел из будки на всех своими грустными тёмными глазами, которые Егор надолго запомнил: мол, что же ты так меня бросил…?  

И в октябре сорок восьмого года семья Резчиковых с кучей чемоданов и баулов покинула посёлок Сокол, устремившись навстречу неизвестности. Снова был пароход, на этот раз назывался он „Урал”, где пассажиры спали в интересном помещении, носившем название „твиндек”, но к нему лучше подходило название „свиндек” – уж больно грязно там было. Большой был пароход, а вот туалет для пассажиров был сооружён на корме, из досок, а под отхожей дыркой далеко внизу пенились струи зелёной воды, отбрасываемой винтом. Егор со страхом входил в хлипкое заведение и всё время боялся, что эта уборная вот-вот в воду свалится, вместе с ним, и конечно, в самый интересный момент, когда и штаны-то на себя не успеешь натянуть…  

Во Владивостоке дней десять прожили они на перевалочной базе. Странно, но Егор почти не узнавал города, в котором когда-то прожил около месяца, дожидаясь парохода на Сахалин. Соблазнов теперь для него, конечно, было значительно больше. На каждом углу были ларьки, в которых продавали толстые сочные треугольные вафли, называвшиеся „микадо”, сладкие-сладкие, с изюмом. Хорошо было их запивать клюквенным морсом! Заманчиво смотрелись грецкие орехи, тыквенные семечки и всякие пряники. Но яблок не было даже и во Владивостоке!  

Наконец, семейство Резчиковых погрузилось в отдельное купе курьерского поезда, заполнив его своими многочисленными чемоданами и баулами, и двинулось в Москву; какие-то сундуки ещё товарной скоростью багажом ехали. В поезде был даже банный вагон, где можно было принять душ, а перед этим даже подстричься. Егор на каждой станции выскакивал на перрон и в первую очередь смотрел, не продают ли где-либо яблоки. С деньгами вопросов не было; отец, предвидя, что на Большой Земле проблем не оберёшься с бесконечными приставаниями вроде „дай, купи, подари”, определил им с сестрой своеобразные командировочные деньги: дочери, которая уже была в десятом классе, выдавалось десять рублей в сутки, третьекласснику Егору – пять. Выплата началась уже в первый день прибытия во Владивосток, и перспективы были самые радужные – ведь впереди ещё маячили, как минимум, 10 дней езды до Москвы, так что суммы набегали солидные! Каждый мог свои деньги расходовать или экономить, как хотел, а с отца свалилась куча забот.  

Но первые яблоки Егор увидел только на Ярославском вокзале в Москве, а вот покупать их времени не было: сразу поехали на историческую родину – в город Калинин.  

В Калинине жили у старшей сестры отца, Анны Павловны, в собственном доме с большим садом на улице со странным названием – Роговик. Тётка Анна жила одна, сын её Сергей служил в армии, и она истосковалась по общению с людьми. Видно, поэтому она имела неосторожность поp;t пустить в дом квартирантов. Уже сама их фамилия – Приставакины – требовала бы проявить надлежащую бдительность, чего тётка, конечно, не сделала. Очень быстро ушлые Приставакины сделали жизнь тётки Анны невыносимой, буквально выживали её из родного дома. Тётка, побегав по судам, вынуждена была продать дом и уехать из Калинина. Но это было потом, а сейчас Анна Павловна была рада брату и всей семье, к чаю доставала вкуснейшее вишнёвое варенье с косточками, ягода была своя, из собственного сада.  

Отец несколько раз ездил в Москву выяснять свою судьбу, Антонина Михайловна сразу же навестила свою мать, бабушку Маню, всех старых тверских родственников и знакомых. Маленькая, сгорбленная, словно пригнутая суровыми испытаниями, седенькая бабушка Маня (а всего-то ей в ту пору было 64 года! ) только ахнула, увидев свою старшую дочь, с которой не виделась почти семь лет.  

Егор с удовольствием осваивал город своей исторической родины, ходил на Волгу, катался на трамвае, жевал долгожданные яблоки, покупал грецкие орехи и морожёное, стаканами хлебал газировку, с сиропом и без, – да мало ли чего можно было увидеть, попробовать и узнать интересного в большом городе после сахалинского посёлка Сокол.  

Недалеко от дома тётки располагалось Суворовское училище, и тут Егор надолго застывал у забора, с завистью наблюдая, как бравые ребята его возраста в чёрных шинелях с алыми погонами маршируют на плацу, перестраиваются по-взводно под зычные команды офицеров-наставников. Хоть бы отца направили туда, где есть суворовское училище, надеялся Егор, уже не сомневаясь, что туда он обязательно пойдёт учиться. Ведь он же сын майора и брат моряка, геройски сражавшегося на фронте!  

Ну, а теперь надо торопиться домой, и как хорошо, что в этом большом городе ходят быстрые трамваи! Правда, одна поездка на трамвае могла закончиться большими неприятностями. Угораздило его, подъезжая к своей улице, на ходу спрыгнуть с подножки задней площадки трамвая, Вот и грохнулся Егор, не зная законов механики, на заснеженную мостовую, да хорошо, что шапка на нём была зимняя, толстая, так что почти даром отделался, не считая разбитого колена. Но оно, к счастью, не долго болело.  

Несмотря на желание матери жить в Калинине, отец из предложенных ему мест для дальнейшего прохождения службы выбрал Одессу, хотя мать была твёрдо уверена, что их там зарежут на вокзале уже в первую же минуту после приезда. Такой была в то время репутация этой родины неиссякаемого юмора.  

В Одессу отбыли, прихватив с собой и бабушку Маню. Из Калинина приехали в Москву, доехали до Киевского вокзала, там отец оформил проездные документы, и оставив мать с бабушкой караулить вещи, на метро повёз Ирину и Егора в центр, на Красную площадь. Вышли на станции „Площадь Революции”, где Егор с завистью посмотрел на отполированный маузер в руке бронзового матроса, и тут их подхватила эскалаторная лента, потащившая наверх. Какими-то узкими улочками вышли они на площадь, и оказалось, что она не такая уж и большая, как представлялось раньше. До Кремля и Мавзолея было рукой подать, но посмотрели на них издалека – уже не было времени. Так что можно было считать, что отметились. Зато на Киевском вокзале Егор тайком от родителей с удовольствием в считанные минуты слопал эскимо на палочке, которое называлось „Мишка на Севере”.  

В Одессу приехали в его день рождения – десятого декабря, и Егору, по случаю десятилетия, была вручена огромная плитка шоколада „Гвардейский”. В городе было тепло, кое-где на красивые старинные дома взбирались зелёные вьющиеся растения, это был плющ, который Егор видел в первый раз в жизни. А расширение кругозора и познание неведомого мира продолжалось своим ходом, с небывалой скоростью.  

31  

В Одессе они сначала жили в гостинице „Центральная”, в номере 85, на третьем этаже. Вечером дружно садились гонять чаи, как завзятые волжские водохлёбы. Кипяток набирали в огромный коричневый эмалированный жбан, литров на восемь, и в кубовой, наливая кипяток в эту необычную посуду, Ирину с Егором всегда спрашивали: „Вы что, там, в номере, бельё стираете, что ли? ”  

На пересечении улиц Дерибасовской и Преображенской, которая тогда называлась улицей Советской Армии, привлекал внимание огромный гастроном. Среди прочего продовольственного изобилия, там продавали газированную воду, с сиропом (крюшон, вишнёвый, абрикосовый) или чистую. Такое место притягивало, как магнит, и, гуляя с бабушкой Маней, Егор тащил её туда с определённой корыстной целью. Бабушка в свои 64 года любовь внука к газированной воде (с сиропом или без) не разделяла, поэтому всегда находила всякие предлоги, чтобы Егор не надувался этой газировкой. Однажды, когда Егор загнал её в угол гастронома и никак не хотел оттуда выпускать, бабушке Мане даже пришлось обратиться с просьбой к двум молодым мускулистым мужчинам с такой жалобной просьбой:  

– Молодые люди, подержите, пожалуйста, этого мальчика на пару минут, а то он мне не даёт возможности выйти в туалет!  

Ну что тут поделаешь – против грубой мужской силы ведь не попрёшь!  

Определили Егора в мужскую школу № 47 на углу улиц Льва Толстого и Франца Меринга, и выяснилось, что здесь со второго класса учат украинский язык, а с третьего класса – английский. Английский язык отец решил преподавать Егору сам, вспоминая всё то, чему ему успели научить на курсах в Доме офицеров на Сахалине. Он морщился, как от зубной боли, когда Егор с большим нажимом выговаривал:  

– Дзыс из дзэ тэйбл, бат дзыс из э чеар!  

Это должно было указывать на стол и стул. Отец быстро понял, что поставить сыну классическое йоркширское произношение ему не удастся, и решил подождать развития событий в школе.  

Для освоения украинского языка родители где-то нашли Егору репетитора. В один прекрасный день, слегка запыхавшись от подъёма на третий этаж, в номер постучался пожилой мужчина с вислыми усами, который произвёл самое приятное впечатление на бабушку Маню. Репетитор, после чашки чая, немного поговорив „за Одессу”, показал, по какому учебнику будут заниматься; кажется, фамилия автора была Канюка. На вопрос родителей – где достать учебник? – бывший педагог неуверенно пожал плечами, смущённо развёл руками, но уже через минуту, хлопнув себя по лбу, сказал, что лично он знает одного мальчика, который такой учебник может продать. Но за этот учебник мальчик хочет 20 рублей. Мать Егора удивилась, что цену определяет мальчик, а не его родители, но учебник купить пришлось.  

Походил здесь Егор три недели в школу, прямо через Соборную площадь и мимо женской школы, где продолжала учёбу сестра. На семейном совете было решено, что ей надо возвратиться в девятый класс, чтобы к здешним требованиям попривыкнуть да уверенно на медаль выйти.  

Под Новый год, аккурат вечером 31 декабря, переехали они из гостиницы в другое место. Их новое жильё располагалось в 7-м номере по переулку Тельмана, который выходил на Пролетарский бульвар и упирался в завод удельных вин. Поэтому раньше переулок и назывался Удельным.  

Кстати, на красивом кирпичном фронтоне завода была надпись „Завод удельных вин”, но увидел её Егор значительно позже, и не мог с уверенностью сказать, была ли эта надпись во времена его детства, или нет. Может быть, тогда надпись скрывала густая растительность, но нельзя было исключать и такого варианта, что она появилась значительно позже, когда скрывать исторические корни стало не то что не модным, а просто зазорным.  

Выгрузилось семейство Резчиковых внутри закрытого двора, ограниченного строениями и двумя высокими заборами. По углам дворового квадрата располагались Г-образный особняк, этак комнат на восемь, один небольшой флигель, баня, где уже давно никто не мылся, длинное одноэтажное строение и пустой двухэтажный гараж. И особняк, и флигель своими окнами смотрели как в переулок, так и во двор. Рядом с гаражом стояли три укутанные в брезент трофейные автомашины – „Майбах”, „Опель-капитан” и „Опель-Олимпия”, а за ними на заборе чернели смолой непонятные имена – „Дорио” и „Доиида”.  

Парадную стену особняка с вычурным стеклянным козырьком над импозантной входной дверью из потемневшего дуба раскрашивал толстый ковёр зелёного плюща. Для декабрьской поры он выглядел очень непривычно, во всяком случае, для Егора.  

Спустя много лет, уже в эпоху телевидения и видеомагнитофонов, оператор одесского телецентра Анатолий, сам всю жизнь проживший в переулке, снял эту часть особняка с роскошной икебаной вечнозелёного плюща в видеофильме „Особняки Французского бульвара”.  

Шагах в пятнадцати от внушительных деревянных ворот с узкой калиткой, между четырьмя цветочными клумбами белел классический фонтан, давно не видавший воды. Посреди цветочных клумб, из которых по всему периметру торчали лезвия петушков-ирисов, на высоких треногах стояли изящные вазы, словно явившиеся из античного мира, а по краям клумб, на невысоких постаментах, красовались массивные белые вазы, уже других форм. От фонтана узкая пешеходная дорожка вела к изогнутой дугой каменной беседке с мраморным круглым столом, массивной гранитной лавкой и металлической аркой. По бокам беседки стояли, как на страже, два белых фавна с бакенбардами и козлиными бородами. Над беседкой нависали ветви старой абрикосы, и уж больно хороши были летом её янтарно-желтые крупные „абрикели”. По обе стороны от беседки, под кустами классической сирени, прятались два льва с опущенными до земли хвостами. На их каменных спинах, обтирая белую извёстку, потом насиделась куча народу (и детей, и взрослых), позируя для фотосъёмки.  

От ворот вглубь двора также тянулась вымощенная каменными плитами дорога, которая за особняком ныряла под высокую, длинную, как туннель, арку, оплетённую элитным виноградом, и затем выходила на небольшой открытый плац. Рядом с виноградным туннелем тянулся живой забор из кустов густой персидской сирени, отгораживая для особняка укромный уголок. Этот забор упирался в круглую беседку, стоящую на высоком каменном фундаменте. Железная сетка беседки была плотно укутана диким виноградом. Здесь же, рядом с клёнами, красовался впечатляющий белый гипсовый бюст бородатого Зевса. Со своего массивного постамента громовержец поглядывал на плац, ограниченный беседкой с фавнами, с одной стороны, и двумя старыми развесистыми деревьями грецкого ореха, с другой стороны.  

Между стволами ореховых гигантов приютилась водопроводная колонка, уже укрытая на зиму деревянным ящиком, набитым жёлтыми листьями. Егор даже нашёл возле неё несколько не успевших сгнить грецких орехов. Рядом с ореховыми деревьями, за высокой железной сеткой приютились деревья вишни–шпанки. Поодаль гаража, под старыми грушами у забора, стыдливо прикрывалась уцелевшей рукой белая фигурка Афродиты. Эту живописную картину дополняли пять высоких раскидистых платанов, стволы которых одному человеку невозможно было обхватить руками. Между платанами тянулись кустики самшита, который в Одессе называли буксусом.  

Весь этот райский уголок был до войны турецким консульством, в котором, когда-то, жил греческий скульптор. Двор Егору понравился; со всеми многочисленными творениями скульптора его можно было смело принять за этакий уголок питерского Летнего сада, но такая мысль пришла Егору в голову уже значительно позднее.  

В безветренную погоду во дворе было слышно, как визжал трамвай № 17, поворачивая почти под прямым углом с улицы Чижиковой на Белинскую. Иногда плохо спавшая ночью бабушка Маня уверенно предсказывала перемену погоды, утверждая, что слышала, как на вокзале „машина кричит”, имея в виду гудки паровозов за Куликовым полем.  

Разместились они в одноэтажном доме, где раньше жила прислуга, между баней и гаражом. Новый год встретили в скромной двухкомнатной квартирке, наспех отремонтированной, разложив праздничное угощение на двух больших, застеленных клеёнкой, плетёных ивовых корзинах, в которых с далёкого острова пришёл в Одессу багаж. Справа и слева было ещё по квартире, которые тоже занимали офицеры с семьями.  

Во дворе бегал огромный, то ли немецкий, то ли датский дог Норд, у которого была дурная привычка – с громким утробным лаем бросаться за теми, кто шёл к калитке. На людей, входящих во двор, Норд никакого своего собачьего внимания не обращал. Этот пёс, как это сказали бы сейчас, мог смело участвовать в кастинге на роль ужасной собаки Баскервилей в экранизации бессмертной повести сэра Артура Конана Дойля. Но даже у этой огромной рыжеватой псины были свои слабости. Гигант Норд активно симпатизировал беленькой кудрявой болонке Норке, постоянно ошивался возле дверей квартиры, где она жила, и делал вокруг болонки непонятные приседания, которых хозяйка болонки, соседка Тамара Петровна, почему-то всегда сильно боялась…  

Одно время при калитке даже работал звонок, на призыв которого на пороге маленькой сторожки справа от ворот возникал дворник дядя Миша, дальний родственник жены генерал-лейтенанта, жившего в особняке. Родители разъяснили Егору, что водить во двор каких-либо своих будущих приятелей можно только после одобрения дяди Миши.  

Генерал-лейтенанта вскоре перевели в Киев, и одно время он даже был депутатом Верховного Совета Украины. А в особняке через некоторое время поселился очередной генерал, на этот раз – из КГБ.  

Генерал-лейтенант командовал той воздушной армией, куда перевели служить отца; он и дал разрешение на поселение семьи отца и ещё двух офицерских семей. Так, дом для прислуги (а кто-то из старожилов переулка ехидно утверждал, что там в прежнее время были конюшни) превратился в три двухкомнатные квартиры. Квартира Резчиковых была в центре, справа от них поселился лётчик Прутников Дмитрий Васильевич с женой Тамарой Петровной, сильно смахивающей на цыганку, и с сыновьями Олегом и Игорем. Слева жил майор Кобричев с женой и дочкой Зиной. Окно одной комнаты Резчиковых смотрело на стадион, и было забрано крепкой металлической решёткой. Окна другой комнаты и кухни выходили во двор. На ночь окна изнутри закрывались деревянными ставнями. Между двумя комнатами стояла печка, которую надо было топить углём, сарай для него соорудили в углу бывшего гаража. Электричество и вода здесь были, умывались в кухне у неудобной угловой железной раковины.  

Когда хилая канализация этого строения однажды засорилась сразу во всех трёх квартирах, и пришлось раскапывать канаву, где лежали отводные керамические трубы, соединённые с ливневым стоком, то наткнулись на три мылоподобных бруска жёлтоватого цвета – это были толовые шашки, которые когда-то заложили под конюшнями. Слава Богу, что этот неприятный „подарок” не сработал или не был приведен в действие.  

Туалет располагался во дворе, в углу возле бани, и много удобрения он пропустил через свои две каменные дырки. Тут же размещался бетонированный помойный ящик, по которому было очень удобно вскарабкиваться на забор. С него открывался вид на полоску моря. За забором размещался стадион „Динамо”, и у обитателей переулка в ходу была такая присказка: „Стадион „Динамо” – через забор и тама! ”.  

Соседство со стадионом давало обитателям домов 7 и 5 переулка завидные преимущества, особенно весной, когда открывался футбольный сезон. На стадионе „Динамо” обычно игрался первый футбольный матч сезона с участием знаменитого одесского „Пищевика”. Куда там до него было какой-то команде зачуханой рембазы посёлка Сокол! Казалось, что на стадион сбегался весь город, билетные кассы брали чуть ли не приступом. Правда, из комнаты Резчиковых футбол смотреть было невозможно, так как перед окном был последний ряд подымавшихся наверх скамеек, на которых болельщики не сидели, а стояли, закрывая весь обзор.  

Так что вместо футбола можно было только любоваться живописными мужскими и женскими задницами, А бдить нужно было постоянно: ведь некоторые из активных болельщиков норовили встать ногами на металлическую решётку окна. С забора туземных пацанов сгоняла милиция. Поэтому Егору с приятелями приходилось через чердак лезть на крышу, с которой всё было видно, как на ладони. Иногда чересчур ретивым милиционерам это не нравилось, и тут не помогали никакие разъяснения типа „А я тут на своей крыше черепицу поправляю”. И часто страж порядка, взобравшись на крышу и согнав с неё Егора с приятелями, застывал на ней в позе Наполеона, то ли осматривающего поле сражения, то ли ожидающего заветных ключей от ворот покинутой войсками Москвы.  

Через пару лет на стадионе застучали молотки, завизжали пилы, а на большинстве скамеек установили разноцветные фанерные фигурки. Те изображали из себя болельщиков – на стадионе стали снимать эпизоды цветного художественного кинофильма, то ли „Спортивная слава”, то ли „Спортивная честь”. Недели две по окрестностям Пролетарского бульвара разносились звуки песни с рефреном „Выше знамя советского спорта! ”, визжали живые болельщики, рассевшиеся среди своих фанерных собратьев, по полю носились, как угорелые, разноцветные футболисты. По воротам пробивались штрафные удары, и вратарь (по сценарию) сперва пропускал все мячи от новичка, прибывшего из захолустья, а потом, в качестве воспитательной меры, отбивал все удары, чтобы поставить этого зазнайку на должное место. Звучали команды „Мотор! ”, бегали и суетились полчища помощников режиссёров, операторов, ассистентов, осветителей, чернорабочих, перетаскивались с места на место огромные чёрные осветительные приборы. Они почему-то были нужны даже в солнечную июльскую погоду.  

Какая-то газета потом этот фильм обругала, чего уж она там не досчиталась – славы или чести – но Егору фильм понравился, да и песня там всё-таки здорово прозвучала. Приятно было увидеть стены и окна родного дома, а фанерные болельщики выглядели совсем, как живые – всё-таки, великая сила, это кино! Из актёров он запомнил только Грибова, в роли болельщика, смотревшего футбольный матч по телевизору. Правда, была одна странность: даже в ту пору, когда телевидение было ещё беспросветно чёрно-белым, с телевизорами марки КВН (не путать с названием популярной телепередачи скорого будущего), картинка на телевизоре (в фильме) уже тогда была цветной. Да, кино – это великий волшебник!  

Жизнь на стадионе всё время била ключом – в переносном и прямом смыслах. В переносном – когда на стадионе проводились соревнования пожарных команд, с быстрым разматыванием серых шлангов, с карабканьем на деревянные башни и с эффектным тушением пламени, столбом взметнувшегося из металлического таза с керосином; или когда спортсмены дружно подбрасывали миниатюрную Лию Хитрину, широко известную в узких легкоатлетических кругах общества „Динамо”, после стремительного бега на 100 метров и прыжка в высоту.  

В прямом – когда осерчавшие любители бокса колотили судью Обсушного, который подсуживал явно проигрывающему новичку; или когда многоборец Бордюжа дал хорошего тычка Альке Прутникову за глупую, не по делу, шуточку в адрес атлета, поскользнувшегося при разбеге в тройном прыжке.  

– Чтоб ты тут больше не возникал, Глобус! – грозно сказал многоборец свалившемуся со скамейки Альке.  

А Егор удивился: откуда Бордюжа прознал о прозвище Альки, которое незадачливому шутнику дали в переулке за два светлых пятна на абсолютно чёрных волосах.  

32  

На чердаке дома Егор нашёл большую связку журналов. Часть из них была посвящена 10-летней годовщине испанских событий, о которых он прочитал с большим интересом. В одном из журналов была повесть Виктора Некрасова „В окопах Сталинграда” – интересная вещь про войну, о которой ещё никто так в то время не писал. Тут же был сценарий Чарли Чаплина о похождениях некоего месье Верду, оказавшегося „Синей Бородой”. Из этого сценария Егора поразила и на всю жизнь запомнилась своей образностью одна фраза, которую произносит молодой денди в адрес своего родственника:  

– Закрой свою пасть и не устраивай в комнате сквозняк!  

В тех же журналах было и злополучное постановление по журналам „Звезда” и „Ленинград”. Так и познакомился Егор с именами Анны Ахматовой и Михаила Зощенко задолго до изучения в средней школе основополагающих и направляющих принципов социалистического реализма. Про „реакционную” суть похождений зощенковской обезьяны им потом популярно объяснили на уроках литературы в 10-м классе. А тут, в журналах, найденных на чердаке, какой-то критик, полный благородного гнева, громил поэму под названием „Возвращение Евгения Онегина”, жаль, фамилию автора Егор не запомнил. Но крамольный отрывок из „враждебной” поэмы засел в голове раньше, чем удалось познакомиться с первоначальным произведением великого Пушкина:  

Судьба Евгения хранила,  

Ему лишь ногу отдавило,  

И только раз, толкнув в живот,  

Ему сказали: „Идиот! ”  

Он, вспомнив прежние порядки,  

Решил дуэлью кончить спор,  

Полез в карман,  

Но кто-то спёр уже давно его перчатки,  

На неименьем таковых,  

Смолчал Евгений и затих.  

Сестра, которой он продекларировал свои литературные находки, сказала ему:  

– Вечно ты всякую ерунду запоминаешь, а вот куда засунул мою шариковую ручку – уже забыл!  

Шариковые ручки тогда только-только появились и у пишущей публики котировались высоко, поэтому Егор немедленно подключился к поискам, которые через пять минут увенчались успехом. Ручка завалилась под софу; как говорила бабушка Маня: „Нашлась в большом сундуке под лавкой”.  

Чтением Егор увлёкся по-настоящему, и потом всю жизнь писал грамотно, наверно, в подсознании отложились в правильном виде все основные словесные формы. К большому удивлению приходивших знакомых отца, он с увлечением читал толстенную книгу „Хождение по мукам” Алексея Толстого. Эту трилогию Егор прочитывал много раз, каждый раз находя в ней совершенно новые оттенки и нюансы, о которых ему было невдомёк в прошлые разы чтения. С не меньшим интересом был прочитан подаренный двухтомник „Порт-Артур” Степанова, с суперобложками, на которых были изображены морские сражения. Жаль, что потом кто-то „зачитал” эту книгу, а впрочем, и не только эту…  

Прочитав практически всего Жюля Верна и Беляева, Егор как-то разочаровался в фантастике. Предпоследней из этого жанра была какая-то книга, с не запомнившимся названием, где герой первого рассказа по фамилии Омегин демонстрировал прибор с узким зелёным лучом, указывающим на предмет, который нужно было отыскать, например, сосну в еловом лесу, или яблоко среди фруктового натюрморта и тому подобное. Там же, в другом рассказе, пугали читателя каким-то загадочным гигантским червяком, обитавшим в пустыне Гоби. Червяк этот был коварным и безжалостным, как крокодил.  

А потом сокрушительный удар нанёс писатель Адамов своей книгой „Изгнание владыки”, где речь шла о проекте создания субтропиков в зоне вечной мерзлоты. Начиналась книга с захватывающей сцены побега опасного преступника из чёрной „эмки”, потом на конвейере секретного завода коварный враг незаметно удалял краску с бракованной детали, что затем приводило к роковой дыре, возникшей в крыше гигантского купола, накинутого над зоной мерзлоты. Добро, в конце концов, всё же побеждало зло, но в яростной драке, с помощью то ли тяжёлой рукоятки пистолета, то ли вовремя подвернувшейся под руку увесистой дубины,..  

Вот эта дубина и прикончила все надежды Егора на то, что в подобного рода фантастике можно найти что-нибудь осмысленное и интересное. Так и прошли потом мимо него и Кларк, и Брэдбери, и Айзек Азимов, и братья Стругацкие. Про „Лезвие бритвы” и „На краю Ойкумены” он много раз слышал, но прочитать их не рвался. А вот „Земля Санникова”, написанная Обручевым, ему очень понравилась, но интереса к научной фантастике не возродила…  

Но это – к слову, о вреде некоторых стойких заблуждений, а пока активно осваивались окрестности и местные достопримечательности. Мать узнала, что в переулке можно запросто каждый день покупать свежее молоко. Как оказалось, во 2-м номере корову держала тётя Надя, а в 5-м номере – тётя Даша. Егора потом, в зависимости от цены и качества молока, попеременно гоняли с соответствующей крынкой то к одной, то к другой молочнице. И так продолжалось лет восемь, пока обеим тёткам не стало ясно, что держать корову (и кормить её! ) в курортном южном городе менее выгодно, чем пускать курортников, приезжающих к морю с мая по сентябрь. Коровы словно испарились, тётки Даша и Надя поднапряглись, сами сделали ремонт, и у каждой из них бывший темноватый хлев превратился в почти уютную комнату на 4 доходных койко-места….  

По Пролетарскому бульвару, называвшемуся раньше Французским, с площади Мартыновского в Аркадию ходил трамвай № 17 с двумя вагонами голубого цвета, с настежь распахнутыми вагонными дверями. Трамвай шёл в тоннеле зелёных деревьев, вплотную подступивших к колее. Старые одесситы утверждали, что до войны в трамвае висело довольно оригинальное объявление с просьбой соблюдать осторожность „Высовывайся-высовывайся – будешь иметь ещё тот вид!!! ” На подножках и на „колбасе” в трамвае всегда висела малолетняя публика. Шиком было лихо спрыгнуть с подножки трамвая на полном ходу в нужном месте, например, когда вагон проносился мимо переулка, так как ближайшая остановка была дальше, аж в тридцати метрах, на улице Пироговской. Там, возле бывшей трансформаторной будки пожилой еврей-лоточник вместе со своей женой торговал лимонами, папиросами и мороженым. Мороженое, в виде вафельного брикета, стоило тогда 75 копеек, и, получив рубль, лоточник всегда произносил традиционную фразу:  

– Двадцать пять копеек сдачи нету, приходи потом, мальчик!  

Естественно, что „потом” никакая сдача не возникала, и всё это было, как говорили в Одессе – „писты мансы”, т. е. пустые разговоры. Пришлось переходить только на звонкую монету.  

Однажды накопив денег, Егор за три рубля купил у лоточника жёлтый лимон и по долькам смог даже съесть его до конца, морщась от кислоты, перекашивающей всё лицо; фрукт этот сразу потерял свою привлекательность на долгие времена. Вскоре лоточник исчез, трамвайную узкоколейку заменили на полотно с широкой колеёй, трамвай сменил конструкцию, номер, цвет и маршрут – стал красным и под номером № 5 ходил из Аркадии уже не в центр города на площадь Мартыновского (что было очень удобно! ), а на Староконный рынок. Но теперь двери в нём закрывались при отправлении и открывались после остановки, так что уже пофорсить лихими прыжками с подножки вагона уже было невозможно.  

На Пролетарском бульваре возле госпиталя Егору часто попадались пожилые офицеры, у которых погоны были перехвачены белой полоской. Оказалось, что это были военные, вышедшие в отставку. Вскоре такие полоски на погонах знакомых ему офицеров исчезли. Отец ему объяснил, почему так произошло:  

– Там, на Западе, всё время кричат, что у нас после войны всё ещё остаётся большая армия. Вот мы теперь и говорим нашим недругам: „Не дёргайтесь с перепугу! У нас ещё осталось много офицеров-отставников, которые просто никак не могут привыкнуть к гражданской одежде! ”.  

В другой раз, когда они с отцом переходили улицу, им навстречу неожиданно двинулся милиционер. Егор испугался, но милиционер прошёл мимо них навстречу своей знакомой гражданке.  

– Я испугался, папа, – сказал отцу Егор. – Я думал, что он Вас хочет арестовать!  

Отец громко рассмеялся и утешил Егора:  

– Не бойся, Егор! Милиционер офицера арестовать не может, не имеет права, для ареста офицера в моём чине у него должно быть разрешение командующего военным округом! Он может только меня остановить, чтобы что-то выяснить или сделать замечание …  

Мать в Одессе определилась на работу в городскую инфекционную больницу на улице Пастера, проработала там почти двадцать лет, и перед самой пенсией дослужилась до врача высшей категории. Конечно, ей тоже приходилось привыкать к одесскому колориту, некоторыми смешными мелочами она иногда делилась дома:  

– Сегодня на работе старшая медсестра Соня угостила меня черносливом. Я с блюдечка взяла одну черносливину, положила в рот, а она какая-то чуть ли не протухшая! Я чуть не подавилась, выплюнула, а Соня меня спрашивает „А вы, что, доктор, маслины не любите? ” А какие-такие маслины, я и слыхом о них никогда не слыхивала. Ну, Соня мне про маслины, что могла, рассказала да ещё дала попробовать оливковое масло.  

В другой раз она говорила отцу:  

– У нас в отделении плакат висит какой-то странный, схема вроде бы и знакомая, а написано – „шлунково-говінний тракт”. А это, оказывается, так желудочно-кишечный тракт по-украински называется!  

Вскоре мать успешно освоила всю одесскую кухню: и мидии готовила с рисом, и бычков жарила, и скумбрию умела и выбрать, и пожарить, и уху сварить, и икру из „синих” (так в Одессе назывались баклажаны) приготовить. Всему её в больнице научили… С отцом они часто разбирали случаи из своей врачебной практики, нередко Егор был свидетелем их разговоров и медицинских споров, и ему казалось, что мать и отец ждут, когда он тоже проявит интерес к медицине.  

Егор восхищался врачебным талантом отца, его высокая медицинская квалификация была хорошо известна и начальству, и сослуживцам. Где бы они ни жили, отца всегда тащили лечить какое-нибудь начальство, будь то командующий в посёлке Сокол или генерал-лейтенант со всем своим семейством в Одессе. Один раз за ним прибежали ночью, и отец спасал одного из генеральских родственников от пищевого отравления. Егор помнил, как отец утром удивлялся:  

– Ну, кто же ест проросший чеснок?!  

Дома было полно книг по медицине, отец регулярно забирал из магазина подписных изданий на улице Дерибасовской тёмно-зелёные тома из серии „Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941-1945г. г. ”. Но Егору о будущем думать было ещё рано; ему, прожившему десять лет в провинции и в глухомани, нужно было ещё привыкнуть к жизни в большом своеобразном городе, каким была Одесса…  

В баню с отцом они ходили на улицу Чижикова. До бани отец иногда брился или стригся в ближайшей частной парикмахерской (тогда в Одессе они ещё были, как и многочисленные кустарные мастерские на Привозе! ) у мастера по имени Шая Шмулевич Еленецкий, который до удивительности был похож на знаменитого академика Ивана Петровича Павлова.  

Брали они с Егором билеты в кассе, где висело объявление, призывающее граждан сдавать кассиру на хранение деньги, документы, часы и оружие. Отец свой пистолет ТТ хранил в ящике письменного стола и брать его с собой в баню у него и мысли не возникало. Потом занимали очередь в общий зал на первом этаже. Женское отделение располагалось на втором этаже, и часто очередь туда начиналась прямо у основания лестницы, почти у кассы. Было в бане и ванное отделение, располагавшееся в полуподвале, напротив кассы, но отец из гигиенических соображений этими ваннами брезговал – мало ли кто со всякими заразными кожными болезнями там мылся! В очереди в баню иногда приходилось сидеть долговато, народ курил безбожно и с интересом наблюдал, как полуголый работник бани иногда выходил в зал ожидания и сметал в кучу нагло набросанные на пол окурки. В зимнее время из скучавшей публики кто-то обязательно бросал фразу, которую считал очень остроумной:  

– А ещё там на улице курят!  

Егор был свидетелем того, как бане на улице Чижикова не удалось избежать влияния бытового прогресса. В зале ожидания, например, вскоре отгородили небольшую стеклянную каморку, в которой чёрный, как ворон, высокий армянин (профессорского вида, с внушительными роговыми очками) стал оказывать услуги педикюра. Если слово „маникюр” было ещё как-то знакомо по вывескам на многочисленных парикмахерских, то о существовании такого слова и услуги, как „педикюр”, многие и не догадывались.  

Мебель в предбаннике, как сказали когда-то знаменитые одесские классики, „не баловала разнообразием вариантов”. По периметру помещения стройными рядами тянулись „шкапчики”, куда складывалась одежда. Сверху стояли тазики с номерами шкапчиков, публика раздевалась на широких лавках, потом банщик запирал шкапчик на внутреннюю щеколду, сунув в чёрную дырку дверцы изогнутую рукоятку. Вскоре, с подачи какого-то умельца (а может, и по указанию высокого банно-прачечного начальства) на щеколду нацепили белую резинку из тех, что обычно вдевается в трусы, и шкапчики стали закрываться самими клиентами, вся же технология мытья осталась без изменений. Правда, некоторые продвинутые клиенты стали в мыльную таскать стеклянные флаконы с жидким дегтярным мылом – предвестником шампуня, но большинство народу такое новшество не одобряло: ведь, не дай Бог, разобьют посуду на каменном полу, так потом беды не оберёшься от всяких мелких осколков!  

Мать в городскую баню не ходила, у неё на работе, в инфекционной больнице, для помывки были большие возможности. Бабушка Маня для разнообразия ходила в баню на улицу Гаванную, берущую своё начало в порту, от гавани. У одесситов эта улица проходила как Гаванная. Ну, а у бабушки Мани эта баня именовалась не иначе, как баня на Говённой”. А возвращаясь домой после бани, бабушка Маня всегда говаривала:  

– Ну и размерсит вашу мерси за такую помывку! Все шайки – то помятые, то дырявые!  

Часто, путаясь в дореволюционной системе мер и весов, Егор приставал к бабушке Мане с вопросами: что больше метра – сажень или аршин? Вершок – это длина или вес? А фунт, это сколько же кило, а?  

Бабушка Маня отвечала ему, что с этими новыми килограммами, литрами и метрами после революции была сплошная путаница, даже шутка такая была:  

– Откель ты, Митревна, бредёшь?  

– С кумператива! Купила три литра ситцу ребятишкам да метр керосину!  

Вообще, старушка была кладезем народной мудрости, и несколько её изречений Егор запомнил на всю жизнь:  

– Не поивши, не кормивши, врагов не наживёшь!  

– Дай Бог дать, да не дай Бог – взять! Что отдал, то – твоё!  

– Маленькие дети – малые заботы, большие дети – большие хлопоты!  

И в справедливости этих утверждений Егор потом имел возможность убедиться неоднократно.  

33  

Но что-то уж больно далеко занесло Егора в своих воспоминаниях, и пора ему вернуться к первым дням житья на новом месте. После встречи Нового Года, выйдя погулять в переулок, благо были зимние каникулы, Егор познакомился с двумя своими сверстниками из соседних дворов. Одного из них звали Серёжка Рязанов, другим был Лёнька Дружнихин. Каждый из них при знакомстве произнёс, как под копирку, такие слова:  

– Тут у нас в переулке есть один жлоб, его зовут Серёжка/Лёнька, так ты с ним не водись!  

Егор, конечно, твёрдо пообещал, а после окончания каникул, когда пришёл в третий класс школы № 57 на улице Карпинского, попал в тот класс, где учились оба его новых приятеля. Благодаря этому, врастание провинциального новичка в новый коллектив прошло без всяких фокусов и неожиданностей известного кадетского цуцканья. Оказалось, что Лёнька был председателем совета пионерского отряда класса, а Серёжка ходил в чине пионерского звеньевого. Не исключено, что у них вышел какой-то принципиальный спор, имеющий, наверно, некоторое отношение к стратегии и тактике пионерского движения в школе и переулке, что часто отражалось на личных отношениях. Но, к счастью, разногласия оказались не антагонистическими, и оба пионерских вожака помирились сразу же, как только списали у Егора домашнее задание по русскому языку.  

Попасть в эту школу тоже оказалось не так-то просто. Отец несколько раз наведался к директору, который с жаром упирался, утверждая:  

– Школа переполнена, в классах – по 35-40 человек, а ваш мальчик так много пропустил времени, да ещё и некоторые предметы совсем не изучал!  

В результате настойчивости отца (какие-либо взятки тогда давать еще не было принято! ) Егор был принят условно, под твёрдое офицерское обещание, что не посрамит отца, не обманет доверие директора, всего учительского коллектива и не пополнит ряды двоечников и прогульщиков. Классная руководительница Мария Николаевна, державшая класс в ежовых рукавицах, неделю присматривалась к Егору, поставила две пятёрки по диктантам, и прониклась доверием к новому ученику, найдя его почерк удивительно красивым. Она часто приглашала учительницу украинского языка Берту Соломоновну вместе полюбоваться тетрадкой Егора на уроках украинского. Его новые друзья из переулка над ним только дружелюбно посмеивались.  

Серёжка Рязанов жил в пятом номере, то есть, через забор справа от Егора. Сразу у входа во двор тянулся низкий домишко, в котором жила молочница тётя Даша. В центре двора стоял дом с широкой лестницей на крытую веранду. Отсюда узкий коридорчик вёл в тёмную комнату, из которой уже можно было попасть в три отдельные квартиры. В одной из них жило семейство тётки Сергея, Флоры с мужем Захаром и дочкой, которую все называли Талочкой. Захар слыл большим мастером, Егор сам видел небывалый для тех времён предмет домашнего обихода – холодильник, на котором гордо красовалась надпись „Flora”.  

На правой стороне дома был боковой вход в отдельное помещение из четырёх комнат. Одна из них служила кухней, другая была проходной, рядом с ней была комната, где жила какая-то тётя Лёля, родственные связи которой с семейством Рязановых были Егору неизвестны. Она, кажется, работала регистратором в институте глазных болезней Филатова. Прямо, напротив входа, была дверь, которая вела в большую комнату, где наискосок, по диагонали, стоял стол, за которым Сергей готовил уроки. Когда дверь в комнату открывалась, он бросал взгляд в огромное зеркало, размещавшееся слева от него, и мог видеть, кто появился в комнате. Отец у Серёжки служил в войсках МВД, но потом быстро вышел в отставку в чине майора. Мать не работала, занималась шитьём, и к ней бегал весь переулок – шила она, действительно, хорошо.  

Если пройти вдоль дома справа, то сразу же можно было наткнуться на дворовой сортир с тремя посадочными дырками. На стороне, обращённой к стадиону „Динамо”, был ещё один вход в здание. Здесь жила некая пожилых лет женщина по фамилии Гречаная, с недобрым взглядом, которая недавно вернулась из лагеря, где она сидела за то, что во время оккупации работала переводчиком в румынской комендатуре. А у самого забора, за которым начинался стадион „Динамо”, жили молодайка по имени Ленца и семья Игоря Локтева, который на один год был старше Сергея.  

Лёнька Дружнихин жил в доме 23/25 по Пролетарскому бульвару, Отец его, подполковник, служил в авиации, но с отцом Егора они по службе не пересекались. Мать, Нина Петровна, не работала, всё хлопотала по хозяйству, была активисткой родительского комитета в школе, где учился Лёнька. С Егором их, как и с Рязановым, разделял забор, но уже с другой стороны. Дом был двухэтажным, отстоял от трамвайных путей метров на тридцать, его второй этаж тыловой стороной возвышался над забором бывшего консульства. Квартира Лёньки находилась на первом этаже и всеми своими тремя окнами смотрела на Пролетарский бульвар через красивейшую высокую металлическую ограду, где каждый четвёртый чугунный прут был увенчан чёрной металлической розой.  

Где-то в эпоху сплошной перестройки и оглушающей гласности, не иначе как в качестве первого шага по созданию „открытого общества”, все заборы на Пролетарском бульваре (да и не только на нём) были снесены, и от шикарного ансамбля остался только низкий задрипаный парапет из местного известняка. Уцелели при этом административном рвении лишь легендарные кованые чугунные ворота с мавританским орнаментом, о которых даже писали в журнале „Наука и жизнь”. За воротами шла дорога на пляж Отрада, над которой в ту пору уже громыхала своими люльками подвесная канатная дорога.  

Квартира у Лёньки впечатляла: она была трёхкомнатной, в гостиной была красивая мебель, на полках и в шкафах выстроилось множество фарфоровых безделушек. у окна на тумбочке стоял белый бюст пацана в треуголке, якобы сделанной из газеты. Егор сначала подумал, что это Лёнькино изображение, но оказалось, что он ошибся. А потом в одесской картинной галерее, что на улице Короленко, он увидел этот бюст в мраморном исполнении, и металлическая пластинка, привинченная на тыльной стороне деревянного постамента, гласила, что бюст называется „Лёнька”, И как же подобный бюст затесался в изобилие всех этих красивых вещей, привезенных подполковником Василием Кузьмичом Дружнихиным из Германии, сказать было трудно. Даже фонарик у Лёньки был особенным, изогнутый буквой „Г”, отчего назывался „коленом”; светил он далеко, метров за тридцать, и не сравнить с фонариком Егора, названным в переулке „мыльницей”. А ещё Егору запомнилось, как 23 февраля был он один раз на дне рождения у Лёньки, и потихоньку набрал в карман шоколадных конфет, чтобы дома угостить сестру и родителей….  

Новые приятели быстро познакомили Егора с устоявшейся одесской терминологией. Для общего повседневного обозначения мужчин и женщин широко применялись слова „чудак” и „чудачка” – в эквивалентном значении „гражданин” и „гражданка”, Ругательный и грубый вариант этого слова получался заменой буквы „ч” на букву „м”. Часто, для обозначения умственных способностей какого-либо „чудака”, говорили, что он – „из-за угла мешком угля прибитый”. Позднее оба слова молодыми стилягами были преобразованы в „чувак” и „чувиху” во всесоюзном масштабе.  

Часто использовалось слово „жлоб”, обозначавшее что-то вроде неотёсанной грубой персоны, хама, не признающего никакого политеса, т. е. культурного обхождения. Иногда, для пущей убедительности и превосходной степени, добавлялись слова „с деревянной мордой и на колёсах”. Для женщин имелся свой эквивалент – „жлобиха”. На более высокой ступени культурного развития стоял „фраер”, обозначавший фасонистого щёголя и нахала, который претендовал на звание галантного джентльмена, с большой тягой к выпендрёжу и ко всевозможным „понтам”, т. е. блефам. С этим словом одно время успешно конкурировало другое слово – „швыцар”, которое потом было почти забыто. Но иногда ради шутки, на уроке географии, кто-то мог „вспомнить”, что во Франции всё население – „фраеры”, а в Швейцарии – „швыцары”. Если про кого-то говорили, что „он – большой пурец”, то речь шла о человеке важном, или, по крайней мере, себя таким воображающим.  

Увидев незнакомца, в одесском дворе, могли спросить у своих знакомых: „А это что за один? ”. Дальше шёл „пидарас”, одесская транскрипция слова „педераст”, как воплощение всех земных пороков.  

Как оказалось, слово это ценил и по-своему уважал и Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Хрущёв, употребив его для того, чтобы охарактеризовать личности художников- вольнодумцев после ознакомления с их творчеством на скандальной выставке в Манеже в 60-х годах. Это уже потом, в воспоминаниях его сына Сергея Никитовича, осевшего в США, будет сказано, что Никита Сергеевич ненормативной лексики, ну абсолютно, не выносил, а самым бранным словом у него было слово „турок”.  

Безнадёжных дураков и никчемных личностей, не оправдывавших доверия никакой компании, называли хлёстким эмоциональным словечком „поц”. Обычным ответом в словесной перепалке на такой эпитет было – „Твоей мамы сын! ”.  

Известное ещё по Сахалину слово на три буквы, которое часто любили писать на заборе (не путать со словом „мир”! ), в разговорной речи имело своего заместителя – это было почти немецкое слово „господин”, но только с одним „р”. В друзьях у него было слово „хрен”, которое можно было спокойно произнести даже в приличной женской компании.  

…Как тут ни вспомнить слово „блин”, ставшее таким модным в наше послеперестроечное время...  

Впечатляло смачное выражение „шмаровоз”, но в жизни пионерского поколения это слово применялось не слишком часто, и в подробности его семантики Егор не углублялся. Правда, в песне „На Дерибасовской открылася пивная…” про какого-то Костю-шмаровоза упоминалось. Употреблялось и слово „чмур”, обозначавшее безобидного „чудака”, но который был, что называется, с небольшим „приветом”, из тех, что – „больной на голову, а лечит – ноги”.  

При уважительном обращении к женщине, особенно со стороны торговок Привоза, с особым вкусом произносилось слово „мадам”. Родители обычно проходили как „мутерша” (что явно намекало на последствия недавней оккупации Одессы) и „баханец”; это уже потом продвинутые недоросли-лингвисты чохом зачислили их в „предки”. Когда ученик прогуливал школьные занятия, это называлось „править казёнку / казну”. Водитель трамвая назывался только „ватманом”, и ни с какими канцелярскими принадлежностями в родстве не состоял. В ходу был такой незатейливый куплетик:  

Трамвай ползёт, как черепаха,  

В нём ватман спит, как бегемот,  

Кондуктор лает, как собака:  

„Пройдите, граждане, вперёд! ”  

Моряк в Одессе назывался „моричманом”, баклажаны – „синими”, воспитательница детей дошкольного возраста и чуть побольше – „фребеличкой”, самшит – „буксусом”, скорлупки – „лушпайками”, а „раздушить” однозначно обозначало „раздавить”. Могучий сильный мужик, не особо обременённый интеллектом, назывался „амбалом” или „муркетом”, впрочем, последнее слово как-то незаметно выпало из обихода. Ну, а потом уже шли всякие приблатнённые оттенки – „шкары” (брюки), „бочата” (часы), „клифт” (пиджак), „перо” (нож), „атас” (пора смываться), „не берите меня на понт” (меня не обмануть, я всё равно не верю, а Станиславский – тем более. ). „Маланский” обозначало „еврейский”, поэтому класс дружно ржал, когда на уроке украинского языка в повести Михайла Коцюбинского „Fata Morgana” (что означало – „Мираж”) учительница читала фразу: „Маланка побiгла до хати”.  

Ну, и конечно, были знаменитые одесские анекдоты. Их было очень много, но из всего многообразия Егору особенно запомнились вот эти:  

– Абрамович! Ты – музыкант?  

– -Нет!  

– А твой брат?  

– Да!  

– Что „да”?  

– Тоже „нет”!  

А вот и второй:  

– Сара Моисеевна! Это Ваш бюстгальтер во дворе висит?  

– Да, а шо такое?  

– Дети в нём гамак устроили!  

Ну и третий:  

– Это правда, что одесситы на вопрос отвечают вопросом?  

– А если и да, так што?  

А бабушке Мане особенно нравился анекдот, который Егор „принёс” из переулка, и с удовольствием, корча рожу, представлял в лицах:  

Продавец – музыканту:  

– Сыри нада?  

Музыкант, собираясь играть – продавцу:  

– Да, серенада, ре мажор!  

Продавец – музыканту:  

– Сэгодня у минэ ремаджора нэту! Рыгфор есть! Может, другая сыри нада?  

Музыкант – продавцу:  

– Потом!  

Продавец – музыканту:  

– Слюшай, дарагой! Зачэм гавариш „Патом”? Дэньги есть – сыри бери! Дэньги нэт – сыри назад!  

Большим разочарованием Егора, которому на Сахалине имя Георгий нравилось больше, чем свое собственное, было то, что Георгий тут прозывался просто Жорой и был героем всяких заезженных прибауток: „Жора! Покачай стол, не могу жить без шторма! ”, „Жора! Рубай компот, он жирный! ”, ну, и, конечно, рефрен из известной песенки с описанием предисловия к бытовой драке (или, как теперь говорят – „уличной разборке”): „Жора! Подержи мой макинтош! ”. После всего этой трансформации в вульгарного Жору слово „Георгий” потеряло для Егора всю свою былую привлекательность.  

Лёнька Дружнихин в какой-то бурной дискуссии, в поисках убийственной аргументации, озадачил Егора неожиданным вопросом:  

– А вот ты мне лучше скажи, Егор, ты достоин моей ж…пы?  

Егор был ошеломлён таким коварным вопросом, на который нельзя было ответить ни „да”, ни „нет”, и в этом споре позорно заткнулся, оставив за Лёнькой последнее слово. Только вечером он сообразил, что самым правильным был бы ответ: „Так же, как и ты – моей! ”.  

Приятели познакомили его с пластинками Петра Лещенко, известного русско- румынского эстрадного певца, довоенные пластинки которого в Одессе пользовались особым успехом. Запоминались его песни „Алёша”, „У самовара я и моя Маша”, „Чубчик кучерявый”, Рязанов часто напевал первую песенку, по-своему редактируя строчку „Не забывайте, что я – Алёша! Косая сажень и вверх и вниз! ” Сюда, взамен имени героя песни, он вставлял своё имя, но Дружнихин, которому сольные номера товарища уже порядком поднадоели, передразнивал его, в подходящий момент напевая нарочно гнусавым голосом „а я – Сирожа, кривая рожа, и вверх, и вниз! ”, что обычно заканчивалось небольшой дракой и быстрым последующим замирением.  

Ходить в школу было, вроде бы, далековато, не то что в посёлке Сокол: сначала нужно было выйти из переулка на Пролетарский бульвар, завернуть на улицу Пироговскую возле красивого разрушенного дома с сохранившейся шикарной лестницей, где, как утверждал Серёжка Рязанов, во время оккупации жил румынский наместник Пынтя. Затем надо было пройти дом № 3, где когда-то жил Валентин Катаев, но вывески об этом никакой не было. Далее тянулся квартал дома № 7/9, именуемого в народе „инкубатором”. Это был, как сказали бы сейчас, целый микрорайон под одним номером, выходивший своими задами на улицу Сельскохозяйственную, переименованную потом в улицу Гамарника. В него был вкраплён серый бетонный куб Дома офицеров с заветным кинотеатром.  

Далее от угла улицы, напротив главного входа в окружной военный госпиталь № 441, тянулось разрушенное одноэтажное здание благородной формы. Проходя мимо него, они с Серёжкой часто говорили, что если бы здесь разместилась школа, то это было бы здорово – на большой перемене можно и домой сбегать, чтобы перекусить, тогда не пришлось бы в холщёвых мешочках таскать в школу завтраки. В полевые офицерские сумки, с которыми друзья наперевес ходили в школу, они явно не умещались.  

Возле этой живописной развалки всегда, как часовой на посту, обретался старик-нищий. К нему все привыкли, как к обязательному атрибуту этого квартала и очень удивились, когда он вдруг исчез. Уважительно говорили, что одна сознательная пионерка остановила проезжавшую мимо машину „скорой помощи” и сказала, что дедушке плохо. Старика забрали в больницу, но через две недели он снова возник на старом месте, и все аборигены улицы успокоились.  

После нищего нужно было миновать особняк со средневековыми зубчатыми башенками и крепостными воротами, удостоившийся чести сняться в кинофильме „У них есть Родина”, Егор тогда долго торчал в толпе зевак, с интересом наблюдавших, как несколько раз трофейный „опель-кадет” подъезжает к американскому часовому с автоматом наперевес, загораживающему дорогу. Он даже в школу опоздал из-за киносъёмки, а в картине эта сценка промелькнула секунд за пять. За особняком начинался армейский стадион, и здесь нужно было свернуть на улицу Крупской. Справа тянулся жёлто-белый забор военного госпиталя, а почти в самом конце этой улицы, на левой стороне, наконец, уже были просторный школьный двор и сама школа, выходившая фасадом на улицу Карпинского.  

Школа размещалась в постаревшем и потемневшем двухэтажном здании бывшего коммерческого училища, сложенном из неизбежного одесского ракушечника, с надписью „Salve”, встроенной в мраморную плиту на входе. Окна школы выходили на гигантский по своим жилищным размерам квадрат желтого дома, называвшегося Павловским. Он тянулся на квартал по всем своим квадратным сторонам, выходя одним углом на знаменитое Куликово поле, а другим углом – на стадион „Спартак”, где был единственный в городе велотрек. Таким образом, Егор каждый день ходил по маршруту, на котором находились целых три стадиона. При всём при этом он на всю жизнь остался человеком, практически равнодушным к спорту, кроме, футбола.  

Безусловно, после занятий домой идти было гораздо веселее, особенно после первой смены, и если на уроках не нахватал сомнительных оценок. Обычно по дороге всегда находилось должное занятие: часто с грохотом пинали перед собой пустую консервную банку или даже удавалось своей многострадальной полевой сумкой попасть в убегающего приятеля, и теперь была его очередь показать свою меткость. Тут же по дороге и дрались, и мирились, и божились в уверении вечной дружбы. Во дворе дома на Крупской девчонки прыгали в „классики” и распевали незатейливую песенку:  

Шёл козёл по лесу, по лесу,  

Нашёл козу-принцессу, принцессу,  

Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем,  

Ножками подрыгаем, подрыгаем!  

По настоящему, уже в пятом классе, Егор подружился ещё с одним своим соучеником, с Вадиком Абомяном, который жил в Доме специалистов на Пролетарском бульваре, за винзаводом. В квартире у него был телефон (редкость в те времена! ), своя комната на двоих с младшим братом (тоже неплохо! ). В столовой под портретом отца в военной форме лётчика своим величием притягивал внимание роскошный радиоприёмник „Мир”, ловивший чуть ли не полмира. Вадик утверждал, что у приёмника даже есть режим бесшумной настройки,  

Да, о таком приёмнике можно было только мечтать, а достать его – это уже было даже не из области научной фантастики. Американский радиоприёмник, привезенный Резчиковыми с Сахалина, выглядел по сравнению с увиденным „Миром” просто жалким пигмеем. Мало того, что у него не было длинных волн, так и на коротких волнах точная настройка долго не „держала”, и приёмник нужно было всё время подстраивать. „Ловил” он плохо, а потом и совсем „сдох”, в ремонтной мастерской долго искали подходящую замену сгоревшему пентоду. В магазине радиотоваров, что размещался тогда в Пассаже, Егор, надолго замирая, смотрел на новые радиоприёмники, некоторые из них назывались радиолами, так как содержали в себя что-то вроде электрического патефона. Что удивительно – часто радиоприёмники продавались, что называется, „голыми” – вся электронная начинка есть, но без деревянного корпуса. Видно, со „столяркой” на этих радиозаводах была тогда большая напряжёнка.  

Вторым шоком был приёмник „Звезда”, который Егор увидел у своего одноклассника Лёньки Георгиева. Лёнька был в классе фигурой уважаемой: он прекрасно играл на аккордеоне, и особенно ему удавался чардаш Монти. Но и приврать, не моргнув глазом, Лёнька мог, что называется, безбожно. И когда он похвастался, что у него дома самый лучший радиоприёмник, ему никто не поверил. Всю ораву сомневающихся Лёнька притащил к себе домой, и там все ахнули, увидев на столе что-то похожее на развёрнутую книгу, невообразимо красочное и блестящее, из оргстекла и пластмассы, к тому же с тремя растянутыми под-диапазонами коротких волн. Даже рациональный Вадик на минуту усомнился в достоинствах своего „Мира”. Но звук у„Звезды” был ниже среднего, пластмассу ещё не научили звучать качественно во всём диапазоне звуковых частот. Об этом Егор вспомнил, когда, наконец, отец купил радиоприёмник „Балтика”….  

На противоположной стороне от приёмника „Мир” в квартире Вадика тянулись полки с увлекательными книгами, о которых Егор даже и не слыхивал. Ну, а когда мать Вадика, красивая статная женщина с ранней проседью в густых волосах, принялась хвалить какую-то „Сагу о Форсайтах”, то Егор, немного не дослышав, с трудом, всё же удержался от вопроса: о каких оффсайтах идёт речь?  

Вадик много читал, и на прогулках с Егором по Пролетарскому бульвару с энтузиазмом рассказывал благодарному слушателю содержание прочитанных книг, послушать его было большим удовольствием. Правда, когда Вадик принялся с жаром доказывать, что Маяковский застрелился, Егор решил было затеять с ним драку за клевету на знаменитого пролетарского поэта, но своевременно вспомнил, что в последней стычке (по совершенно неизвестному поводу) Вадик сумел вдоволь накормить его свежевыпавшим снегом, в обилии лежащим в переулке. За шиворот тогда тоже много снегу попало. Дома он навёл осторожные справки у взрослых и удивился: откуда это Вадик знает такое о Маяковском.  

Но Вадик знал не только о нём, а и многое другое, и недаром его называли „ходячей энциклопедией”, и многие завидовали его осведомлённости. Источник знаний у него был основательный: в семье ведь была отличная библиотека. Да и отец был человеком не простым: директор очень популярного техникума и депутат горсовета, до войны учился в Московском авиационном институте, часто бывая в Александровском саду, встречал и Ворошилова, и Калинина, и прочих пролетарских вождей, которые в ту пору запросто прогуливались в саду, без всякой охраны. Да и всем партийным склокам отец Вадика был личным свидетелем, так что было что вспомнить и детям осторожненько рассказать.  

Однажды, вечером на второй смене, когда все ученики уже разошлись по домам, Вадика собрался бить прямо в классе местный драчун Лёпов, и Егор полез выяснять, в чём тут дело. Лёпов сказал, что Вадик – еврей. Егор, не видя в этом никакого убедительного повода для драки, тем не менее, возразил, что Вадик – армянин, и нечего к нему приставать. На это уточнение, Лёпов, не вдаваясь далее в дискуссию по вопросу нерушимой дружбы советских народов, отвесил Егору оплеуху, и, увидев, что тот драться не собирается, почему-то с разочарованием развернулся и ушёл. А Вадик прокомментировал происшедшее таким образом:  

– Толпа была настроена националистически!  

Сказал он это явно для красного словца, пытаясь преодолеть смущение, поскольку, кроме Лёпова и его с Егором, в классе больше никого уже не было. Но с тех пор он с Егором крепко подружился, на всю жизнь. При всей своей учёности, Вадик умел за себя постоять, и иногда даже дрался с учителем математики, Тимофеем Абрамовичем. Какую уж там теорему каждый из них тогда толковал по-своему, Егор не помнил, но из-за своего критического склада ума, в углу, по воле математика, Вадик настоялся за весь класс...  

Окончив школу с золотой медалью, поступил Вадим в Одесский университет на мехмат, успешно его закончил, стал кандидатом наук, пройдя хорошую школу у знаменитого одесского математика Марка Григорьевича Крейна, а позднее защитил докторскую диссертацию, получил звание профессора, заведовал кафедрой в университете. Как утверждал Марк Григорьевич, суть докторской диссертации Вадика в Союзе тогда могли уразуметь только три человека. Один из этих математиков жил в Ленинграде, а другой – в Киеве. Жена Егора, Диана, приняла активное участие в решении главных организационных вопросов защиты докторской в Киевском институте математики Академии наук Украины, что размещался на улице, которой возвратили старое название – Терещенковская. Частым гостем Вадим был на всех математических конгрессах, ездил по всему миру, дома у него постоянно жили его аспиранты из ГДР, и это – в 80-х годах. А спустя некоторое время оказались его ученики у себя в стране большими начальниками, и начал Вадим регулярно ездить в Западную Германию, особенно в Регенсбург, приглашённым профессором (associated professor)– читать лекции на английском языке. Ну, а в быту довольно уверенно мог объясняться и на немецком языке.  

34  

Да, с товарищами Егору с самого начала повезло, и по большому счёту. Правда, пытались некоторые дружки из переулка приучить его курить, но тут уж домашняя закалка пригодилась. Как осознал Егор уже только в зрелом возрасте, мать с отцом-то, хоть и были медиками, но курили „по-чёрному”, прямо в квартире, никаких форточек не открывая! За папиросами для них приходилось ему бегать очень часто, и что такое „Казбек” „Беломорканал” или „Норд”, который после успешной победы над „безродными космополитами” превратился в „Север”, Егор знал уже достаточно хорошо. Отрадно было лишь то, что от этих покупок ему всегда перепадала кое-какая мелочь. Бабушка Маня всё время бурчала, поминая тверских дореволюционных фабрикантов и заводчиков:  

– Дымят в комнатах, как трубы у Берга на фабрике! И это – врачи! И это – интеллигенты! Не успела третьешний день белые шёлковые занавески на окна повесить, как они уже от этого табачища вмиг пожелтели!  

То, что отец курил, удивительного ничего не было. Всё-таки прошёл он три войны – финскую, германскую и японскую. Не раз бывал в таких ситуациях, что иногда и наркомовские сто грамм не сильно-то помогали, курево же снимало многочисленные неизбежные стрессы.  

Мать курить начала ещё в Питере, во время учёбы в мединституте, после первого практического занятия по анатомии. Тогда в морге пришлось вдоль и поперёк резать пожилого худющего покойника, и ей после такого практического занятия казалось, что она до костей пропахла ужасным трупным запахом. Старый смотритель из прозекторской, который понял её состояние, посоветовал закурить, чтобы тот запах перебить. Так и вошло в привычку это курение, от которого её через тридцать пять лет отвадила лишь пандемия гриппа: мать, заболевши, не то что курить, а две недели с трудом дышать могла. И после этого – как отрезало, и сама она иногда удивлялась, неужели к такому зелью была привязана. Да и вообще – как это женщина может курить на улице, да ещё на ходу!? Отец же так и докурился до рака лёгких, который свёл его в могилу. Вот в своём последнем-то диагнозе он крупно ошибся, полагая, что у него – диабет, но не сахарный…  

Егор тоже не очень комфортно себя чувствовал в прокуренных комнатах, будучи участником, как теперь говорят, „пассивного курения”, и это стало для него своеобразной антиникотиновой прививкой. Когда на очередных посиделках в переулке местный подростковый предводитель Женька Судьбинский, особо чтивший принцип, что „лучше переесть, чем недоспать”, вытащив из кармана пачку папирос „Норд”, спросил: „Ну, пацаны, кому дать в зубы, чтобы дым пошёл? ”, и отказаться на публике было уж совсем невозможно (засмеяли бы и затюкали), Егор, пару раз затянувшись и откашлявшись, передал папиросу Шурику Тушкину и сказал:  

– Ну, вспомнил и мне уже хватит! Я от этого курева и так уже чуть ноги не протянул на Сахалине! Месяц в госпитале в Тойохаре провалялся, Там и завязал!  

И больше к нему с этим куревом не приставали. Уже будучи взрослым, когда спрашивали у него, нет ли спичек или лишней сигареты, Егор гордо отвечал:  

– Не курю! Бросил в детстве!  

И потянулись школьные годы в обрамлении дворовых приключений. В ту пору в Одессе в моде были „маялки”: так назывался клочок меха с кожей, дополненный кусочком свинца. Эту штучку надо было, сгибая ногу в колене, подбрасывать лодыжкой перед собой в воздухе, а играющие считали, через сколько таких подбрасываний „маялка”: упадёт на землю. Нечто подобное на потеху публике футболисты иногда устраивают с футбольным мячом.  

Потом пошла в ход игра в „осла”, и после неё уже не надо было никакой физкультуры. Кажется, такая игра у дореволюционных гимназистов называлась „чехардой”. В школьном дворе для неё было много места. По жребию (тут был свой уличный разнообразный фольклор! ) кому-то выпадало быть „ослом”. Этот „счастливец” вставал на линии, очерченной на земле или асфальте, сгибал колени, наклонял спину под прямым углом, выставив зад, а все остальные участники игры через него перепрыгивали, отталкиваясь руками от спины „осла”. Иногда игроки хитрым приёмом толкали „осла” в задницу, и тот от неожиданности мог растянуться на асфальте, уткнувшись в него носом. Затем после всех играющих опять через „осла” перепрыгивал отмеряющий и говорил: „За раз! ”или „За два! ”, в зависимости от того, где он приземлился, и „осёл” должен был передвинуться на это новое место. Теперь остальные игроки разбегались и, пробегая от начальной линии столько шагов, сколько сказал отмеряющий, должны были перелетать через спину „осла”. Часто при этом звучал возглас:  

– Голову – в карман, а ж..пу – в чемодан!  

Тот, кто в своём финальном полёте задевал „осла” ногой или туловищем, или же валил его с ног, не сумев через него перелететь, становился на его место, и игра продолжалась дальше, обычно, до следующего звонка на урок. Очень захватывающей была эта игра! В ней были свои доморощенные асы, пользовавшиеся заслуженным уважением. Была ещё игра в „осла-хозяина”, но Егор её не любил: велика ли радость, когда тебя прислоняют к столбу или дереву, а на твою спину с гиканьем и присвистом норовят залезть несколько человек…  

В футбол играли обычно в переулке или во дворе дома № 4, конечно, без всяких аутов – слишком невелика была площадка, не сильно-то на ней и развернёшься, но с непременным соблюдением дворового правила: три корнера – пендаль! Воротами служили дерево и в придачу чей-нибудь портфель. Настоящий футбольный кожаный мяч уже тогда не был роскошью, а шнуровали его, как ботинок, просунув в узкое отверстие резиновую камеру, которую накачивали велосипедным насосом.  

Когда футбольные страсти-мордасти на тему „Была рука! Штрафной надо бить! ”- „Нет, не было руки! ” или „Рука прижатая была! ” разгорались чересчур яростно и душераздирающе, то обычно выскакивал кто-то из взрослых жильцов дома и прогонял азартных футболистов в переулок. Здесь на щербатой мостовой, на булыжниках, играть было не очень-то удобно, особенно для вратарей, но с этим приходилось мириться. Тут пацанам уже никто не мешал: машины по переулку ездили очень редко, место выбирали между глухими заборами, такое, чтобы подальше от окон большого генеральского особняка. Иногда игру приходилось прерывать, когда из школы-интерната для слепых, расположенной в торце переулка возле обрыва, в свой спальный корпус напротив ворот генеральского особняка возвращался, спотыкаясь, отряд незрячих воспитанников.  

Спустя годы интернат слепых перевели в другое место, а в бывшем спальном корпусе за высоким забором разместился Южный центр Академии наук УССР, благо теперь в генеральском особняке жил его директор, Алексей Бугацкий. И вот однажды Егор с соседом, отставным полковником Иваном Николаевичем Жариковым, поехали на рыбалку на лиман, где располагалась военная рыболовно-охотничья база. Хотя места выглядели обнадёживающе, и лодки им выделили классные, клёва не было ни вечером, ни утром, хоть ты двадцать раз место меняй. Кто-то из знатоков базы утверждал, что море нагнало в лиман слишком много солёной воды, и куча речной рыбы от этого подохла, вон, её сколько брюхом вверх плавает! После „безваттной” рыбалки и поспать-то спокойно не удалось: уж очень сильно искусали их комары, словно весь год этой встречи ждали. Так ничего не поймав, влез Иван Николаевич в свои „Жигули” и кликнул Егора – пора домой ехать! Приехали на Пролетарский, завернул сосед привычно в переулок, вдруг тормознул и задом на бульвар вернулся – ведь не туда заехал, у нас же мостовая – булыжная, а тут асфальт! Потом присмотрелся, да нет, это же наш переулок, только заасфальтированный! Да как же такое могло за ночь случиться?  

А оказалось, что из Киева в Южный центр приехал главный академик, то есть, сам президент. Вот ради него и постарались!  

– Бедные слепые дети, – сказал Жариков, – сколько лет брели к себе в спальный корпус по булыжнику, спотыкаясь на каждом шагу! И хоть бы кому хны! А тут всего за сутки что нас не было, и на, тебе – прямо светлая дорога к счастью...  

Потом нагрянуло повальное увлечение „киными” – так назывались аккуратно нарезанные по 5 или 10 кадров куски киноплёнки, где можно было увидеть сцены из легко узнаваемых кинофильмов, в чёрно-белом или цветном исполнении. Это была одесская „валюта”; к тому же, свободно конвертируемая: „кины” обменивались, продавались или покупались, на них играли в домино и в карты. Цветные „кины” ценились, конечно, дороже, чем чёрно-белые. В портфеле у иного любителя порой „киных” было полно – как сейчас у „крутых” бизнесменов – баксов. Как тогда одесский кинопрокат пережил эту моду на „киные”, и сколько плёнки извели в этой „эпидемии”, так и осталось секретом.  

Из „киных” хорошо получались „дымучки”, которые при грамотном подходе могли, не вспыхивая, свой вонючий белесый дым с шипением выбрасывать довольно долго и зрелищно, Всегда была возможность культурно развлечься, особенно, если ученик „правил казёнку”, т. е. сбегал с уроков. Иногда „дымучку” успевали подложить под стул особо „любимому” учителю. Кроме того, из „киных” получалась замечательная трещотка, которую иногда запускали в разных уголках класса, чтобы изводить учителей, особенно, когда учились во вторую смену. Тусклый свет, сильно смахивающий на свет в вокзальном сортире, только способствовал этому. Найти в этом случае шкодливца было невозможно: чаще всего, трещотка размещалась в зазоре между досками пола, а на неё надо было только своевременно нажимать подошвой. А когда приходившие учащиеся вечерней школы для развлечения тушили в классе свет выключателем, расположенным в коридоре, то тут уж раздавался радостный вопль на всю школу, прорезываемый пулемётными очередями трещоток...  

35  

„Киные” требовали денег, а родители не всегда верили в необходимость срочного выделения очередной трёшки или пятёрки на слабо обоснованные затеи. Из прикарманенной сдачи при покупке китайского чая, очередных пачек папирос, хлеба или колбасы в магазине на Пироговской, тоже больших капиталов не получалось. Вот и пришла Егору с Лёнькой Дружнихиным в голову идея собрать в сарае всякое утильсырьё и отнести его в лавки на Привозе, были там в ту пору такие. Дело оказалось хлопотным: старой обуви – резиновой и кожаной – набралось много, в переполненный трамвай с таким мешком влезть не получалось, а идти было далеко, через всё Куликово поле. Хоть и тащили всё это с Лёнькой на пару, умаялись здорово.  

А старьёвщики взяли из принесенного „добра” только резиновые вещи да и расплатились не слишком-то щедро. Две трети принесённого барахла надо было куда-то девать: или выбросить где-то незаметно (конечно, же не в сквере у вокзала! ), или тащить обратно. Вот и рассовывали на обратном пути по всем попадающимся на пути урнам, а остаток перебросили через забор госпиталя. Хорошо ещё, что ни в кого там за забором не попали!  

Особых доходов не получилось, Лёнька свою часть проел, а Егор в сберкассе на Пироговской открыл себе сберегательную книжку, на которую положил аж 18 рублей. Не Бог весть что, но всё-таки приятно для того времени, когда буханка чёрного хлеба стоила 3 рубля, проезд в трамвае – 30 коп, в троллейбусе – 40, в автобусе – 50 копеек, мороженое у деда на остановке трамвая – 75 копеек, а лимон – 3 рубля.. Осенью у Лёньки возникла идея – заготавливать семена. Он притащил откуда-то объявление треста „Зеленстрой”, где был ценник на различные семена. Во дворе Егора особого разнообразия не было – только платаны и несколько клёнов, вот их семена, слетавшие с дерева на землю вертящимися парашютиками, и стали собирать. Для хранения и сушки семян очень уж пригодилась пустая баня, к ней давно уже подобрали подходящие открывалки.  

В один из осенних дней Егор перед школой (их класс тогда учился на второй смене) полез собирать „урожай” с клёна, растущего возле генеральской беседки, сразу за статуей Зевса. Третья ветка, на которой он удобно устроился, стряхивая на землю крылатые семена, вдруг подломилась, и Егор грохнулся вниз на каменную дорожку. Вскочив, он подумал, что в правую руку впилась какая-то колючка, и сгоряча попытался её вытянуть. Но дело оказалось значительно серьёзнее – пробив кожу, наружу торчал обломок кости. Это был открытый перелом. Затем накатился какой-то болевой шок, и Егор опомнился тогда, когда выскочившая соседка, Тамара Петровна Прутникова, ухватив за левую руку, потащила его в военный госпиталь на Пироговской.  

Мать в тот день работала, а отец был на курсах усовершенствования в Москве и должен был вернуться только через полтора месяца. Тамара Петровна была женщиной решительной (всё-таки, жена полкового лётчика), она притащила Егора в приёмный покой госпиталя и смогла убедить персонал, что в неотложной помощи нуждается сын медицинских родителей – подполковника медицинской службы и врача одесской инфекционной больницы. Напористость Тамары Петровны и профессиональная солидарность медиков победили – Егору срочно сделали рентгеновский снимок и уложили на операционный стол. Вот, наконец, вонзилась в руку игла шприца с обезболивающим лекарством, и стало немного легче. Теперь уже нашлось время подумать – ох, и попадёт же мне от матери, да и отец, вернувшись из Москвы, ещё добавит!  

Операцию делал хирург-майор, со смешными чаплиновскими усиками. Он, оказывается, прибыл в госпиталь на курсы усовершенствования. Мать уверяла потом, что если бы не этот майор, то Егор запросто остался бы без руки. Слава Богу, что никакие жизненно важные сухожилия, артерии и вены не были повреждены! Хирург трудился около часа, затем операционная сестра наложила Егору массивную Г-образную гипсовую повязку от кисти правой руки чуть ли не до плеча, и вставила резиновую трубку, куда залила пенициллин. Егора отвели в палату, где уже лежали три прооперированных. Тут уже и мать подоспела с работы, и много чего неприятного пришлось от неё выслушать...  

Лежать в госпитале пришлось недели две, искололи ему тут всю заднюю часть различными уколами. Когда сняли гипс, выяснилось, что рана на коже руки заживает плохо. Пришлось продолжить лечение уже в другой, в гражданской больнице, где прямо в незаживающую рану врачи пересадили Егору кусочек кожи с заднего места. Рана затягивалась долго, и выписали Егора из больницы только к Новому Году. За это время ему пришлось научиться писать левой рукой, получалось даже совсем неплохо. Нагонять класс пришлось основательно, самой вредной и мало поддающейся для освоения оказалась геометрия, когда её сам разбираешь, без помощи учителя. Но догонять в учёбе Егору было не впервой, и с этим последствием своей неудачной предпринимательской деятельности он успешно справился.  

Отец, случайно узнав в Москве от какого-то сослуживца, что случилось с сыном, в нескольких письмах энергично отругал и жену, и Егора за то, что скрыли от него это неприятное событие. Когда он вернулся в Одессу, то, посмотрев на руку Егора с заметным шрамом от недавнего перелома, сказал:  

– Ну, и устроил же ты себе и всем нам козью морду! Теперь тебе ходу в военно-морское училище уже нет! В торговые моряки тоже медкомиссию не пройдёшь! И в дипломаты не возьмут – у тебя характерные приметы имеются! Да, лазишь ты по деревьям явно хуже, чем обезьяна Чита в фильме про Тарзана! Наверно, Тарзану подражал и так же глотку драл?  

Сравнение с обезьяной, конечно, было обидным. А Тарзану из трофейных фильмов, которые шли и в городе, и в кинотеатре на Пироговской, действительно, завидовали и подражали многие одесские мальчишки. Из дворов то и дело слышались протяжные вопли а-ля Тарзан, но всё-таки правдоподобно повторить боевой клич знаменитого Вайсмюллера, чемпиона мира по плаванию, никто не мог – силы в глотке не хватало.  

Кстати, о кино. Как не помянуть добрым словом кинотеатр на Пироговской. Тут много чего удалось посмотреть: „Королевские пираты”, „Индийская гробница”, „Запрещённые песенки”, „Немая баррикада”, „Вернись в Сорренто”, „Уличная серенада”, „Похитители велосипедов”, „Закон есть закон”, „Полицейские и воры”, „Плата за страх”, „Адские водители”, „”Ущелье аламасов”, „Знак Зорро”. А после показа фильма „Три мушкетёра” в ход пошли деревянные шпаги под крики „Один – за всех и все – за одного! ”.  

Показывали на Пироговской и хорошие отечественные фильмы: „Весёлые ребята” с одесситом Леонидом Утёсовым, „Волга-Волга” и „Весна” с блистательной Любовью Орловой, „Свадьба” по А. П. Чехову, „Музыкальная история” с Сергеем. Лемешевым, „Антон Иванович сердится”, „Секретная миссия”, „Встреча на Эльбе” – всего и не упомнишь. Каждый день здесь давали три сеанса: в 17, 19 и 21 час. За билет на первый сеанс нужно было отдать всего лишь 2 рубля. А буханка чёрного хлеба стоила тогда 3 рубля. Это Егор хорошо запомнил: их сосед справа, майор Кобричев, когда ругался с женой и грозил демобилизоваться из армии, всегда кричал:  

– Я 90 рублей в месяц на хлеб всегда заработаю!  

Огромные очереди клубились у кинотеатров им. ХХ РККА (который просто называли „Двадцатилетием”, позже он был переименован в „Украину”) и имени Короленко на углу улиц улице Ленина и Чкалова, когда шёл фильм „Падение Берлина”. Как ни вертись, а ни билета достать, ни „проканать” на эту картину долго не удавалось. А запомнилось в ней совсем немногое – как главный герой (его играл Борис Андреев) просил Сталина (его играл Геловани) помочь ему жениться. Да как вождь в белом кителе со звездой Героя, прилетев на самолёте в поверженную Германию, обращался в каком-то концлагере с речью к освобождённым советским гражданам.  

Само здание кино на Пироговской в своём развитии прошло два заметных этапа. Сначала это было серое бетонное строение, второй этаж которого с нелепо торчащими колоннами выглядел каким-то безнадёжно разрушенным. Затем кинотеатр закрылся, и солдаты из стройбата снесли унылую бетонную коробку. На её месте соорудили четырёхэтажно здание Дома офицеров в духе архитектуры того времени, то, что потом назвали советским монументализмом.  

На первом этаже нового здания приятного кофейного цвета разместился кинотеатр с удобными креслами, экран переместился в левую часть здания. На втором этаже был театральный зал для концертов и просмотра кинофильмов, рядом находился широкий холл, который легко преобразовывался в танцевальную площадку. Теперь рядом с киноафишами часто появлялись объявления о предстоящих танцевальных вечерах. На третьем этаже была обширная библиотека, а на самом верхнем этаже оборудовали неплохую столовую, которая даже отпускала обеды на дом, с непременной скидкой в 10%., Иногда мать, ошалев от надоевшей стряпни, посылала Егора сюда за обедом.  

Библиотека была богатой, но Егору оставалось только облизываться, глядя на эти сокровища. Ему сказали, что записаться туда может только его отец. Хотя отец был завзятым читателем, особой активности, чтобы стать абонентом библиотеки Дома офицеров, он не проявил. Его вполне устраивало то, что удавалось прихватить у дочери, которая довольно регулярно приносила книги из университетской библиотеки. Кроме того он охотно просматривал то, что Егор выбрал в библиотеке на улице Водопроводной. Записаться туда его подбил Серёжка Рязанов, клятвенно уверяя, что там на дом можно взять почитать даже „Паспорт предателя” из жизни американских гангстеров. Во всяком случае, отец охотно дал Егору 25 рублей, которые требовались в качестве залога. В те времена, по мнению Егора, это была самая красивая денежная купюра, выполненная в запоминающемся радужном наряде. Кое-что иногда Егору удавалось прихватить из шикарной библиотеки Абомянов. Во всяком случае, мать Вадика к Егору прониклась доверием и даже дала почитать „Сагу о Форсайтах” Джона Голсуорси.  

В магазине подписных изданий на Дерибасовской отец оформил подписку на собрание сочинений А. С. Пушкина в шести томах. Егор с нетерпением ждал, когда же выйдет том с повестью „Дубровский”. В переулке у соседнего Женьки Судьбинского „Дубровский” был, но из-за последней стычки по поводу несправедливого пендаля он её Егору ни в жисть не дал бы почитать.  

Потом из того же книжного магазина подписных изданий отец принёс первый том Большой Советской Энциклопедии (БСЭ), рассматривать который сбежались все друзья из переулка. Бабушка Маня к такому событию отнеслась неодобрительно, так как была уверена, что такую ценную книгу обязательно или замусолят, или даже порвут. Егор удивился, когда узнал, что вся энциклопедия включает в себя чуть ли не пятьдесят томов. А когда тома БСЭ стали накапливаться, он запомнил всю их последовательность по буквам алфавита: 1-й том – „А-актуализм”, 2-й том – „Акты-Ариетта”, 3-й том ”Аризона-Аяччо”. И так далее, до тома „Коллиматор- Коржины”.  

Отцу удалось подписаться на собрания сочинений Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева, А. П. Чехова, А. Н. Островского, А. Н. Некрасова. Несколько лет магазин подписных изданий выдавал отцу зелёные тома серии „Опыт советской медицины в Великой отечественной войне”, которые отец внимательно прочитывал и наиболее интересные материалы показывал матери.  

Да и школьная библиотека была неплохой. Помимо подержанных учебников, здесь было обширное собрание русских и советских классиков, а также много книжек, изданных „Детгизом”. Библиотека занимала огромную комнату возле учительской на первом этаже, где книжные сокровища уютно умещались на длинных трёхъярусных стеллажах. Надо сказать, что библиотеке, наверно, повезло с библиотекарем. Лидия Васильевна Бултовская была исполнительной трудягой, матерью-одиночкой, на свою добросовестно отрабатываемую зарплату воспитывала сына, который учился в смежном классе. За его наклонности к ябедничеству, а заодно и за рыжие кудри с веснушками, в школе его не любили и время от времени поколачивали. И Лидия Васильевна, записывая в абонемент очередную книжку, выпытывала у очередного читателя:  

– И за что вы все так не любите Бултовского?  

О книгах она добросовестно заботилась и, вручая особо интересное издание, часто просила его подклеить. Егор как-то взял (после долгой очереди) книгу Е. Носова „Витя Малеев в школе и дома”, торжественно пообещав привести её в порядок. В ближайшем книжном магазине он купил пузырёк клея, который ему настойчиво порекомендовал продавец, особо упирая на то, что этот клей из Эстонии. Дома, когда Егор начал клеить переплёт, по всей комнате разнеслась довольно заметная вонь. Сестра сказала, что клей, наверно, сделан из каких-то рыбных отходов. Она настоятельно советовала оставить книгу для просушки в сарае. Когда Егор пришёл возвращать книгу, в библиотеке все начали смущённо переглядываться и подозрительно посматривать друг на друга. Лидия Васильевна, повертев книгу в руках и пару раз её обнюхав, сказала с усмешкой:  

– Ну ты, Резчиков, и клей выбрал! После него библиотеку неделю теперь проветривать надо!  

Она ошиблась и основательно: этот эстонский рыбный клей стойко держался в библиотеке почти три месяца.  

Подошла пора „Занимательных” физики, механики и математики Я. И. Перельмана и других научно-популярных серий типа „Над картой Родины” и „Истории великого закона”. Не иначе как под впечатлением накопленных знаний от чтения прочей популярной литературы, Егор однажды пристал к бабушке Мане с таким вопросом:  

– Правда ли, что люди, жившие много лет назад, за Бога принимали те планеты, которые окружают нашу Землю?  

Бабушка Маня поджала свои губы в узкую щёлочку, и внимательно посмотрев на чересчур грамотного внучка, сухо сказала:  

– Дуракам закон не писан!  

И только уже во взрослом возрасте Егор (кстати, первый некрещеный в семействе) сообразил, что в своём ответе бабушка Маня имела в виду явно не себя. Сама она была истинно верующей, соблюдала все православные обряды, пешком, на любые расстояния, ходила в церкви – или на улице Советской Армии (которая одесситами называлась только Преображенской), или на Пушкинской, возле вокзала, или же на Чижиковой – в семинарию. Иногда выбиралась в церковь при особняке одесского архиерея на Пролетарском бульваре. Чтила академика Филатова (к которому, слава Богу, ей обращаться за помощью не приходилось) за то, что он много денег на церковь даёт. Внуки–атеисты с удовольствием „рубали” её церковные праздничные угощения: и кутью, и пасху (в её истинном, творожном исполнении, как она называлась в Твери), и куличи (вот их-то и называли в Одессе пасхами! ), и яйца, выкрашенные луковой шелухой в коричневый цвет, и синькой – в голубой.  

Не могла взять в толк старорежимная бабушка Маня, почему за мукой в магазине надо было выстоять длиннющую очередь, да и то муку привозили раза два в месяц. Не было почему-то и дрожжей. Неужели их все разбирают, чтобы дома гнать самогонку? Правда, с дрожжами вопрос решался очень просто: мать или бабушка отправлялись на Привоз, где в женской уборной покупали у цыган две пачки свеженьких дрожжей. Можно было подумать, что у завода был тайный договор с этой уборной на прямые поставки сюда ходового товара…  

Глядя на усатого дворника дядю Мишу, иногда забывающего с ней поздороваться, а также на надменную генеральшу, жену генерал-лейтенанта, выходившую на свою веранду в розовом атласном халате с синим бантом на спине, бабушка Маня с горькой усмешкой говорила:  

– Вот и новые господа появились!  

Одно время, почитав А. М. Горького, мать принялась хвалить его бабушку:  

– Это такая замечательная женщина была! И сказки народные внуку рассказывала, и читать его научила, и от тяжёлой дедовской руки берегла! Настоящая русская женщина, отзывчивая и добрая!  

Бабушка Маня очень ревниво отнеслась к такому восхвалению, домыслив в свой адрес невысказанные упрёки старшей дочери, у которой она жила. И если Егор в чём-то бывал виноват или ленился что-либо сделать по дому, она теперь с укоризной говорила ему:  

– Вот ты не хочешь быть таким, как Горький! Что ты мне наговорил вчера, ведь наврал семь вёрст до небес и всё – лесом!  

А Егор всё никак не мог понять – при чём тут Горький? И почему нужно быть именно таким, как он. Совсем не нужно ему такого детства и таких университетов, через которые прошёл этот писатель, основатель социалистического реализма!  

36  

В холодном марте пришло известие о смерти Сталина, а перед этим, в предчувствии рокового конца, все учителя в школе одёргивали учеников, не в меру разбегавшихся в коридоре, говоря им:  

– Немедленно перестаньте ржать и топать, как лошади! Тут вся страна затихла, ждёт, как ОН там, как ЕГО ЗДОРОВЬЕ, а вы разбегались, расходились со своими шуточками!  

В день, когда стало известно о смерти вождя, в классе Егора был урок географии. Географ, благообразный Павел Васильевич, с большой окладистой бородой, делавшей его похожим на сельского священника, уже в четвёртом классе обращавшийся к ученикам только на „Вы” (что само по себе было удивительным! ), в этот день никого не стал вызывать на первую парту, чтобы дать задание по регулярной контрольной работе. Он, молча посмотрев на мгновенно притихший при его появлении класс, прошёл к окну и, прислонившись лбом к оконной раме, заплакал, сморкаясь в свою седую бороду.  

Как-то само собой затерялось известие, что в один день с вождём умер и композитор Сергей Прокофьев, и эта смерть для многих прошла совсем незамеченной на фоне всеобщего шока, в который была повергнута вся страна.  

Затем были похороны вождя на Красной площади под траурный марш Шопена, давка у Колонного Дома Союзов, где затоптали много народу, внесение гроба в Мавзолей, над входом которого к имени Ленина уже было добавлено имя Сталина. Радио транслировало траурные речи ещё не успевших перегрызться между собой ближайших соратников вождя, мёрзнувших на московском морозе без привычных шапок и папах. Чехословацкому лидеру Клементу Готвальду эти похороны не прошли даром – он жестоко простудился и через неделю последовал в могилу вслед за Сталиным. В конце марта в автомобильной катастрофе в Грузии погиб французский политик и общественный деятель Ив Фарж, приехавший в Москву за получением международной Сталинской премии „За укрепление мира между народами”.  

Как потом оказалось, год этот стал для страны переломным. В феврале умер какой-то усатый генерал Мехлис, очень похожий лицом на вождя, но для Егора его фамилия ничего не говорила. Отец, правда, сказал, что это была редкая сволочь, которая много людей погубила. Бабушка Маня в таких случаях вместо этого эпитета говорила: „Ну, прям такой с-Волги”, и как-то даже становилось обидно за великую русскую реку.  

„Дело врачей”, конечно, их семью взбудоражило. Мать с отцом растерянно твердили:  

– Ну, надо же! Виноградов! Ты только подумай, Серёжа! Ведь по его учебнику мы учились!  

– Нет, ты представляешь, Тата, Вовси – ведь это же главный терапевт Красной Армии! А Василенко! А Коган! Да кто она такая, эта Лидия Тимашук, которую орденом Ленина наградили? Она, что, умнее этих светил? Голова кругом идёт! Вон нашему майору Вайнеру его брат-отоларинголог говорил, что в поликлиниках народ уже не хочет у евреев-врачей лечиться! И это в Одессе!  

– Да, и у нас в отделении заведующий Циклис мрачнее тучи ходит, лишнего слова теперь не скажет, не улыбнётся, только пробурчит „Добрый день” и всё! И видно, что никакой это не добрый день для него!  

И рады были родители, когда, наконец, пришло известие, что всё это „дело” было сфабриковано каким-то прохвостом Рюминым, которого расстреляли…  

Первого апреля того же года прошло последнее, шестое снижение цен на продовольственные и промышленные товары, которое проводилось ежегодно, начиная с денежной реформы 1947 года.  

А летом Егору пришлось из 5-го тома Большой Советской Энциклопедии аккуратно вырезать бритвочкой страницу с фотографией Лаврентия Павловича Берия, министра внутренних дел и заместителя Председателя Совета Министров СССР, которого разоблачили, арестовали и оперативно расстреляли как „ матёрого английского шпиона и врага народа”... Возле Дома офицеров пьяненький одноногий инвалид на мотив пионерской песни, где звучал призыв:  

Возьмём винтовки новые,  

На них – флажки,  

И с песнею в стрелковые  

Пойдём кружки!  

наяривал на расхристанной гармошке куплет по поводу разоблачения очередного врага народа:  

Цветёт в Тбилиси алыча  

Не для Лаврентий Палыча,  

А для Климент Ефремыча  

И Вячеслав Михалыча.  

Художественную самодеятельность инвалида после пятого повтора куплетов прервал участковый милиционер, которого кто-то позвал из библиотеки Дома офицеров.  

Тем, кто слабо знаком с советскими вождями того периода, наверно, и невдомёк, что „Ефремыч” – это Климент Ефремович Ворошилов, маршал Советского Союза, который в ту пору был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, а Вячеслав Михайлович – это Молотов, министр иностранных дел и одновременно Первый заместитель Председателя Совета министров СССР.  

В школе теперь вместо Сталина стали всё больше упоминать Ленина. На уроке истории вертлявый Толя Скляров, успешно отбарабанив выученный материал, как-то сказал:  

– Вот раньше, смотришь – на портретах все четверо вместе были: Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. А теперь их на всяких лозунгах и плакатах только двое осталось – Маркс и Ленин! Получается, что из-за Сталина и Энгельс пострадал!  

Услышав этот „глубокомысленный” вывод, историк затопал ногами и на всякий случай выставил Склярова из класса за дверь.  

О многих учителях у Егора сохранились тёплые воспоминания: и действительно, неутомимо сеяли они в ту пору „разумное, доброе и вечное”. Классная руководитель Фаня Марковна, прищурившись своим косоватым глазом, раз и навсегда надиктовала им в тетрадки глухие и звонкие согласные, сгруппировав их своеобразным образом. Егор даже спустя много лет мог похвастаться перед своими внуками, что не забыл то, чему его учили в советской школе, и без запинки мог перечислить: глухие – (пэ, тэ, ка), (ха, че, ша), (ще, цэ, эф), эс. И звонкие – (бэ, вэ, гэ), (дэ, жэ, зэ), (эр, эл, эм), эн. Это звучало как стихи, как музыка! А всякие там исключения „уж, замуж, невтерпеж” вместе с прилагательными „стеклянный, оловянный, деревянный” тоже в голове на всю жизнь отложились.  

Сосед по парте со смешной фамилией Попик у Егора всегда домашнее задание списывал, да и на диктанте шею вытягивал почище жирафа, чтобы лишний раз не ошибиться. Егор ему помогал, как мог. Вот подсказывать он был не мастак. Хотел однажды помочь соседу, когда тот маялся у доски, не находя примера для слова с суффиксом „ок”, прошептал ему сначала слово „крючок” – не слышит, даже согнутым пальцем помахал – не понимает, на задней обложке учебника грамматики его нарисовал – не видит, потом показал, как рыбу подсекают, а тот возьми и брякни: „удочка”! После этого их обоих за дверь выставили. Правда, сосед потом притащил ему какие-то очень вкусные витамины с шиповником – у него один родственник на витаминном заводе работал…  

Самыми тяжёлыми в учёбе для Егора одно время были украинский и английский языки. Из-за своей близости и похожести на русский язык, в украинском языке Егор всегда путал, где надо писать „и”, а где – „і”. В общем, некомфортно он себя на украинских диктантах и сочинениях чувствовал. Но тут появилась первая по настоящему увлекательная книга про разведчиков, что-то вроде предвестника „Семнадцати мгновений весны” – „І один у полі – воїн”, автором которой был украинский писатель Юрий Дольд-Мыхайлык. Книга была издана в Киеве, и только на украинском языке, до перевода её на русский язык дело ещё не дошло, а разговоров о ней было много. Егор не удержался и в знаменитом одесском книжном магазине „Два слона” (правда, слоны уже давно куда-то запропастились, наверно, всех их Остап Бендер раздал) купил эту толстенную нашумевшую книгу и начал её читать. Сюжет утянул его за собой, и на пятнадцатой странице Егор с удивлением заметил, что читает книгу свободно, и даже забыл, на каком языке. Так проблема освоения украинского языка была решена раз и навсегда.  

Сам учитель украинского языка, Юрий Назарович, особыми симпатиями учеников не пользовался и проходил у них как „Юрко-Назарко, не туды квартыра”. Длинный и тонкий, зимой ходил он в чёрном каракулевом „пирожке” ещё задолго до того, как моду на такие шапки ввёл партийный вождь Хрущёв. Почитал Тараса Шевченко как родного отца, на уроках был крут, а вышвыривая в очередной раз нелюбимого им Борю Зильбервельта, в ярости от его ехидных шуточек, яростно кричал:  

– А ну, марш з класу, мерзотнику!  

На что Боря не менее эмоционально верещал:  

– Завiщо? Завiщо?  

Гонористый учитель английского языка Ефим Лазаревич чересчур увлекался нудным натаскиванием. Любимой темой его был Complex object, для иллюстрации которого он многократно твердил ученикам фразу из какого-то отрывка, взятого у Диккенса: „Her father wanted her to study” (Её отец хотел, чтобы она училась), приговаривая:  

– Я же ж вам всё подготовил, как облупленное яйцо в рот положил, вам осталось только прожевать!  

Жевать почему-то ни у кого не было никакой охоты, и интереса к английскому языку Егор в себе так и не ощутил, но – до поры-до времени.  

В восьмом классе появился у них новый „англичанин”, Виктор Михайлович, бывший директор английской школы. Как утверждали ушлые знатоки, в недалёком прошлом его за какие-то грехи выперли с дипломатической службы. Правда это или нет, никто сказать не мог, но в какой-то мимолётной беседе Виктор Михайлович упомянул, как он когда-то танцевал на пружинистых полах в ресторанах Шанхая.  

Новый „англичанин” с самого начала стал говорить с учениками только по-английски, сначала несложными фразами типа „Open the door, close the window, come to the blackboard! ”(Откройте дверь, закройте окно, идите к доске! – англ. ), не уставая переводить эти простейшие фразы на русский язык.  

А потом постепенно стал требовать от учеников при обращении к нему таких же простых выражений только на английском языке, следил за произношением и даже всячески поощрял разговоры между учениками на уроке, если те пытались высказываться на английском. Он достаточно щёгольски одевался, и в представлении Егора был реальным воплощением, или уж во всяком случае, асимптотическим приближением к типажу английского джентльмена. Через много лет Вадим Абомян взял Виктора Михайловича в репетиторы своему сыну Серёже, и был их прежний учитель при Серёже вроде гувернёра: и языку учил довольно результативно, и хорошие манеры прививал.  

Егор под влиянием педагогических приёмов Виктора Михайловича постепенно стал почитывать несложные книжечки на английском языке из категорий abbreviated/adapted и так натаскался, что и в Daily Worker стал заглядывать.  

– Всё грызёшь английский, как герой „Поднятой целины”? – скептически спросил его Серёжка, застав Егора за чтением очередной книжки на английском языке, Рязанов считал это пустой тратой времени, и хитро улыбаясь, рассказал ему такой анекдот:  

– Один чувак, тоже, как ты, решил изучить английский. Он хотел стать матросом на китобое и ходить в загранку. Купил одну такую книжечку „Приключения рядом” и начал читать, ну, конечно, с помощью толстого словаря Мюллера. В книжечке говорилось о том, как два друга отправились на рыбалку, а поднявшимся ветром их унесло в открытое море. Долго носило рыбаков по волнам, пока не выбросило на необитаемый остров. Там они, конечно, нашли клад, зарытый пиратами, а потом построили плот и благополучно вернулись домой.  

Да. но на этом дело не кончилось. Парень ушёл в рейс, а вернувшись через три месяца домой, обрадовался своей книжке и решил снова её перечесть – ведь в рейсе у него была острая нужда в английском языке. К его удивлению, в книге говорилось о том, что один застенчивый юноша влюбился в соседскую девчонку и пригласил её на свидание, А местные хулиганы напали на них, когда они возвращались из кафе. Плохо пришлось бы молодому ухажёру, если бы в тот момент не подоспел легендарный цирковой борец, который раскидал нападавших, как котят.  

Матрос ушёл в рейс на полгода, а когда вернулся, то полистав знакомую книгу, увидел, что она написана не на английском языке!  

– Вот и ты бди, а то потом узнаешь, что учишь какой-нибудь португальский или суахили, – сказал Серёжа.  

Анекдоту посмеялись вместе, но чтение своих адаптированных книжек Егор не бросил, Спустя некоторое время к Рязанову подошёл Боря Зильбервельт и предложил брать 3 раза в неделю дополнительные уроки английского языка у одной старушки, чуть ли не бывшей воспитанницы Смольного, жившей совсем рядом с переулком. Если их будет трое, то платить нужно по пятёрке за урок. Рязанов немного подумал, уговорил примкнуть к ним Егора; мать Сергея даже согласилась, чтобы занятия проходили у них дома в проходной комнате.  

Старушка напирала на чтение и разговорную речь, попутно поправляя грамматику. Читали они про храброго разбойника Роб Роя, грабившего богатых и делившегося с бедными. Кроме обсуждения прочитанного текста, конечно, на английском, старушка диктовала им различные поговорки и идиомы. Из всего этого лингвистического груза Егор особенно запомнил такую фразу; „I have a bone to pick with you” (У меня к вам претензия, англ. ).  

Кое-чему старушка их научила, и Егор, поступив в институт, целый год жил на „проценты” со своих школьных знаний: никакое количество „тысяч” печатных знаков, которые надо было сдавать для зачёта по английскому, его не волновало. Он был избавлен от необходимости бегать и разыскивать по общежитиям журнал, где была помещена статья „ABC color television”. Эту статью какой-то первопроходец, страдалец за студенческое общество, перевёл ещё два года назад, и через его перевод прошло не менее полусотни пользователей. Наконец, добрейшая институтская преподавательница английского языка Роминова собралась с духом и запротестовала против такого наглого втирания очков. Она содержание этой статьи уже знала почти наизусть и при виде журнала даже вздрагивала...  

В восьмом классе преподавать русскую литература пришла Белла Львовна, произведя на учеников заметное впечатление своими внушительными размерами и выпирающим вперёд животом. „Знатоки”, которые всегда есть в любом классе, уверяли, что до конца года училка явно не дотянет, так как ей через месяца четыре точно уж надо будет идти рожать в роддом, благо, такой есть наискосок от школы. Учительница вела себя достаточно агрессивно, гаркала на учеников, с удовольствием записывала в рапортичку и дневники учеников грозные выводы для родителей. Стиль обращения к ученикам всё чаще напоминал „хипеш” в лучших традициях одесского Привоза.  

Серёжка Рязанов был явно разочарован: в начале учебного года он клятвенно уверял Егора, что из достоверных источников узнал – преподавать русскую литературу в их классе будет легендарная Броня Юльевна, которой восхищались все старшеклассники и выпускники школы. Старший брат Серёжки Рязанова, Костя, уверял, что даже в самые хулиганские послевоенные годы в школе вся повзрослевшая за годы войны братва сидела на уроке Брони Юльевны, развесив уши, и можно было слышать канонический звук полёта небезызвестной мухи.  

Егор надолго запомнил литературный вечер, который Броня Юльевна со старшеклассниками подготовила по случаю 100-летней годовщины со дня смерти Н. В. Гоголя. И доклад о творчестве великого писателя был впечатляющий, и „Мёртвые души” были к месту упомянуты в связи с коварными происками американских генералов и политиков в Западной Европе, усиленно укрепляющих враждебную Североатлантическую организацию, и сценки из блистательного „Ревизора”, на которых прорастали школьные будущие комические таланты. Но, увы, безусловные достоинства русской литературы 18-19 веков разворачивались теперь в исполнении экспансивной Беллы Львовны.  

Началась эпоха сочинений, классных и домашних. Первой темой, по которой пришлось писать домашнее сочинение, было „Слово о полку Игореве”. Надо ли говорить, что в ту пору ни с какими дополнительными источниками по теме никто из учеников не работал, да и никому бы и в голову не пришла мысль тащиться в районную, а уж тем более, городскую библиотеку и там отыскивать дополнительные материалы по теме сочинения. Все свои соображения о всемирно-историческом значении этого литературного памятника ученики списали из „Хрестоматии русской литературы”. Учебник, представлял это произведение как яркое культурное сокровище древней Руси, и, накрепко увязывая его с нашей непростой современностью, особо напирал на то, что в годы Великой Отечественной Войны „Слово…” вдохновляло красноармейцев на ратные подвиги в смертельной схватке с фашизмом.  

Ну, а Белла Львовна никого рожать так и не собиралась, посрамив все прогнозы „знатоков”. Просто комплекция у неё была такая, фигура уважаемой одесской женщины, про которую можно было так сказать: „Візьмеш в руку – маєш вещь”, а можно было и так: „Візьмеш в руку – маєш грижу” (или hernia, но это уже – на английском).  

Учитель черчения (этот предмет тоже начинали изучать в восьмом классе), появившись в первый раз, внимательно оглядел класс, повернулся к облезшей чёрной классной доске, взял кусочек мела и сказал:  

– Меня зовут, – тут он чётким каллиграфическим почерком написал: „Кущев Степан Георгиевич”, – и далее, посмотрев на класс, продолжил:  

– Мой предмет называется, – он опять повернулся к доске и написал: „черчение”.  

Затем эффектным взмахом руки он начертал на доске вокруг написанного идеальную окружность и после этого официального представления своего предмета стал рассказывать, что всё в мире держится на черчении, а черчение основано на ГОСТах, то есть государственных стандартах:  

– А стандарты – это святое! Их нужно выполнять неукоснительно, от „а” до „я”, ведь за нарушение стандартов можно попасть под суд и надолго! – строго молвил чертёжник.  

Класс, который до сих пор безмятежно слушал, ничего не подозревая о грозящей ему опасности от нового предмета и каких-то ГОСТов, вмиг взвыл от негодования. Проигнорировав возмущённые вопли класса, чертёжник сказал:  

– Ну, а теперь мы перейдём к теме урока, которая называется „Шрифты в черчении”.  

И ученики в течение оставшегося времени старательно вымалёвывали буквы от „А” до „В”. Остальные буквы попали в домашнее задание на следующую неделю. Теперь на урок раз в неделю нужно было таскать готовальню, отточенные карандаши, две стирательные резинки (под карандаш и под чернила), лезвие безопасной бритвочки, чёрную тушь и, самое главное – свёрнутый лист толстого ватмана, который, конечно, не лез ни в какие портфели.  

Да что там портфели и бывшие полевые сумки! Они безнадёжно устарели. От расплодившихся спортсменов в ту пору пошла мода на спортивные чемоданчики, которые очень быстро портфели-то и вытеснили. Была в ходу даже такая присказка, опиравшаяся на классику: „Спортсменом можешь ты не быть, но чемодан носить – обязан! ”. Егор долго завидовал своему соседу по парте, который ходил с аккуратным деревянным чемоданчиком, видно, сделанным на заказ. Чемоданчик привлекал внимание всего класса; и стоило соседу на минутку зазеваться или выйти к доске, как обязательно кто-то из соседей незаметно утаскивал чемоданчик и отправлял его на „камчатку”, где за вешалкой его прятали в груде пальто (общей раздевалки для верхней одежды в школе не было). И когда Егору для тренировок по плаванью купили какое-то фибровое изделие, приблизительно похожее на чемоданчик, он его зорко охранял вместе с чемоданчиком соседа.  

37  

Летом, конечно, были пионерский лагерь, море и пляж Отрада. В те времена приличные ведомства и предприятия организовывали для детей своих сотрудников пионерские лагеря. Много их размещались в районе 16-ой станции Большого Фонтана, куда с Куликова поля ходил роскошный трамвай № 18. Второй вагон в нём был полностью открытым – только крыша над головой да по бортам – железные решётки высотой в один метр. Прокатиться в нём в жару было большим удовольствием, особенно, если удавалось занять сидячее место.  

Ведомство военно-воздушных сил – ВВС – где служили отцы Егора и Лёньки Дружнихина, построило свой пионерский лагерь как раз в том месте, где трамвай № 18 в то время разворачивался на кругу. Далее, в направлении дачи Ковалевского, приютились пионерлагеря Одесского военного округа, морского порта, китобойной флотилии „Слава” и различных заводов. К пионерлагерям примыкала обширная роща из молодых акаций, дубков и клёнов; в ней обычно играли в „казаков-разбойников” – места здесь хватило бы не на одну ватагу, и за час всю эту рощу не обежишь! Пионерлагеря обычно работали в три смены по 21 дню, так что родители смело могли отдохнуть летом, пристроив своих чад в хорошем месте за небольшую, чисто символическую плату.  

Теперь в это трудно даже поверить, что такая зона отдыха была в минутах тридцати езды на трамвае от Куликова поля! Конечно, были пионерлагеря и при домоуправлениях и даже школах, но это, как говорится, „был уже совсем другой компот.  

Отец обычно сам выписывал Егору и Лёньке справки о состоянии здоровья, и Егору почему-то запомнилось, что в них всегда было указано, что они с Лёнькой страдают малокровием. В общем, были какими-то малохольными…  

Пионерлагерь ВВС занимал солидную (по нынешним рыночным временам) территорию, на которой размещались столовая, кухня со складом, лазарет, директорская и спальный корпус для младших пионеров – всё это были капитальные строения. Рядом с лазаретом был красный уголок, где можно было почитать свежую газету „Пионерская правда”, а на второй странице газеты „Правда” всегда привлекала внимание рубрика „События в Корее” – в этой стране тогда шла ожесточённая война между коммунистическим Севером и капиталистическим Югом.  

Старшие пионеры и вожатые жили в многочисленных брезентовых палатках на 4 и 10 человек, девочки и мальчики отдельно. Территория лагеря была обнесена невысоким забором, имела один парадный вход и две калитки. Возле них всегда сидели два дежурных пионера, назначаемых на каждую половину дня. В родительские дни второй часовой с удовольствием мотался по лагерю, разыскивая очередного счастливчика, к которому с обильными фруктовыми передачами нагрянули родители. Кормили неплохо, но фруктам детвора всегда были рады.  

Посреди лагеря находился плац для построения отрядов на пионерскую линейку, утром особо отличившиеся пионеры подымали на флагштоке государственный флаг, а вечером его опускали. На утренней линейке рассказывали о плане на предстоящий день, на вечерней линейке – о том, как прошёл день, кто отличился или „прославился”. Тут же объявлялись или благодарность или выговор за пионерские геройства и провинности. Чуть в стороне от плаца располагалась небольшая квадратная яма, в которой устраивались пионерские костры – по случаю начала новой смены и прощальный.  

За палатками стояли турники, с высокой рамы свешивались отполированный  

шест и толстый морской канат, а далее располагалась волейбольная площадка, на которой всегда было полно игроков. Иногда одиночные пары играли здесь в „американку” – когда мячу было разрешено опускаться на землю, а уже потом его отправляли через сетку на противоположную сторону, к сопернику. Из любителей волейбола быстро сколачивалась сборная команда лагеря, которая, торжественной колонной, с горнистом и двумя барабанщиками во главе, часто маршировала в другой пионерлагерь – на товарищескую игру. Широко распахивались ворота, музыканты выжимали из своих инструментов максимум звуков, часовые встречали их пионерским салютом, к воротам мигом сбегалась вся пионерия.  

Два раза в неделю приезжала передвижка и на веранде перед лазаретом показывала кино. Чего только ни насмотрелись здесь Егор с Лёнькой: и „Антон Иванович сердится”, и „Чапаев”, и „Кубанские казаки”, и „Пархоменко”, и трилогия про Максима в исполнении Бориса Чиркова и неизменные „Волга-Волга” с „Весёлыми ребятами”. На задорные мелодии последних двух фильмов в палатках старших пионеров часто распевались пародийные частушки. Так, на мотив „Весёлых ребят” Егор запомнил такие строчки:  

Приятно пузу от каши перловой,  

Она скучать не даёт нам с утра,  

И любит кашу директор столовой,  

И любят кашу обжоры-повара!  

Нам каша громко трубить помогает,  

Когда в столовую строем ведёт.  

Кто с миской каши по рельсам шагает,  

Тот никогда под трамвай не попадёт!  

А на мотив одной из песен из кинофильма „Волга-Волга” звучали такие куплеты:  

А зимою у нас часто так случается:  

Гражданин приходит в баню, раздевается,  

Открывает кран горячий -  

Холодина там – собачий,  

А горячая вода не появляется!  

Какая же причина?  

– А в трубе застряла льдина!  

И чтоб теперь помыться в бане,  

Нужен примус в чемодане,  

А иначе ничего не получается!  

До моря здесь было – рукой подать. Пляж на 16-й станции был чудесный: и в море, и на берегу – песок, никаких камней и водорослей. Перешагивая через лежащих на песке пляжников, по нему каждый день пробирались женщины с чёрными хозяйственными сумками, противными голосами выкрикивая „Лиманская грязь! Лечебная лиманская грязь! ” Потомки пикейных жилетов, сидевшие под широкими зонтами, тешили себя разговорами, комментируя плакат, которым запрещалось купаться из-за волнения на море в 2 балла:  

– Как вам нравится этот запрет сегодня купаться? Разве ж это волны? Вот до революции были волны!!  

Периодически на пляже возникал лохматый фотограф с картонками, обклеенными чёрно-белыми фотографиями. У этого умельца объявление звучало так: „Слушайте сюда! Блиц-съёмка! Сегодня сфотографировался – вчера уже готово! ” Затем с криком: „Оригинальная забава для детей! ” его сменял продавец детских игрушек, двумя руками дёргающий на резинках вызолоченные фольгой разноцветные шарики.  

В солнечные дни тем же дружным строем, по отрядам, шагали вниз к морю, по свистку мигом заскакивали в воду и с неохотой вылезали под бдительным оком вожатых. За всё время своих лагерных эпопей Егор не помнит ни одного случая, чтобы кто-нибудь из их лагеря утонул.  

Большим развлечением были и туристические походы по окрестностям, и игра в „казаков-разбойников” в варианте на длинную дистанцию. Тут уже игра пределами рощи не ограничивалась – рано утром „ватага разбойников” исчезала из лагеря, и через каждые 50 метров оставляла после себя стрелки, нарисованные мелом (белым или голубым), с указанием направления поиска. Затем через час из лагеря в погоню за „разбойниками” вываливал отряд „казаков”. Найти эти стрелки часто бывало непростой задачей: искали на деревьях, на камнях и под ними, на столбах, на заборах. Чаще всего путь пролегал вдоль берега моря, обычно проходил мимо монастыря, затем преследователи шли через удалённые пляжи, и вожатые с особым удовольствием вели отряды своих сыщиков через нудистские лёжбища, к великому неудовольствию оголённых солнцепоклонников.  

Один раз длительный поход, которому предшествовала подготовка „рюкзаков” из старых наволочек, закончился на Сухом лимане. И обнаруженные „разбойники”, и настигшие их „казаки”, все с удовольствием вымазались липкой чёрной лиманской грязью, руками на мелководье наловили каких-то вялых, зеленоватого цвета, бычков, а потом, еле отмывшись, в зале научно-исследовательского института виноградарства и виноделия имени Таирова прослушали лекцию о безусловной пользе винограда для детей, и о его злостном враге – филлоксере. Затем всю пионерскую рать запустили на выделенный участок, где разрешили собирать виноград, названия сортов которого Егор, объевшись ягодой до лёгкого поноса, хорошо запомнил – „шасла” и „карабурный”. Тут даже и заночевали в каком-то помещении.  

Через много лет Егор снова увидел эти края: на противоположном берегу лимана уже вырос порт Ильичёвск, расчертив небо скелетами портовых кранов, на мутной жёлто-зелёной воде замерли чёрно-ржавые сухогрузы, раздавались свистки шевелившихся железнодорожных составов. Но тут участников конференции позвали в дегустационный зал знаменитого института, и началась приятная процедура дегустации местных вин, потеснившая пионерские воспоминания…  

В пионерлагере Егор сделал свои первые шаги в спорте, правда далеко в этом направлении так и не углубился. В ту пору в пионерлагерях проводились соревнования по программе „Будь готов к труду и обороне! ” (БГТО). Тут был и бег на 60 метров, и прыжки в длину, и метание гранаты на длину и на меткость (надо было попасть в старую тачку, поставленную „на попа” на расстоянии в 15 метров), и плавание на 25 метров. Егор все нормы выполнил, и искренне был рад получить из рук физрука новенький, блестящий золотой краской изящный значок БГТО. А уж до значка ГТО – „Готов к труду и обороне! ” – он в юношеском возрасте так и не дотянул, не охватили его этим мероприятием никакие общественные и спортивные организации…  

Учили в пионерском лагере и бальным танцам: па-де-грас, па-д’эспань, вальс-бостон. А уж вернувшись из лагеря, во дворе у Сергея на именинах его кузины Егор с ним осваивали фокстрот и танго.  

Ближе к концу смены в лагере устраивался День самоуправления. В этот день директор, завхоз, главный повар, старший пионервожатый, фельдшер и физрук надевали пионерские галстуки и вставали в строй на утренней линейке, а на их места заступали особо надежные и ответственные пионеры. Егор один раз тоже был назначен на официальную должность – фельдшером, но особо отличиться там не успел, так как из-за заболевшего уха сам оказался в лазарете с компрессом из камфарного масла...  

38  

Смена в пионерском лагере пробегала незаметно, и теперь лето продолжалось дома, а в ста метрах было море, пляж Отрада. Егор бывал и в Лузановке, и в Аркадии, но пляж в Отраде был всего роднее и ближе. Он, правда, каждый год был другим, частые оползни изменяли береговую линию иногда до неузнаваемости, и каждое лето надо было находить новые тропинки между оврагами на пути к морю, да и новое место, где можно было купаться. Однажды ранней весной оползень, как ножом, отхватил шмат территории длиной в метров пятьдесят, в глубоком обрыве исчез даже забор стадиона „Динамо”.  

Городские власти серьёзно взялись за укрепление прибрежной зоны: за пару лет бульдозеры разровняли холмики, бугры и овраги на всём протяжении от Ланжерона до Аркадии, строители соорудили коллектор для грунтовых вод, студенты на ленинских субботниках посадили деревья, и с оползнями было покончено на многие годы. Пляжи стали приобретать все признаки культурных коммунальных заведений, появились топчаны и зонтики, спасательные станции, на причалах соорудили катальные горки с дюралевыми желобами, назывались они „табаганами”. С них с визгом и хохотом купальщики скатывались в воду. Правда, простояли табаганы года три, а потом очередным зимним штормом их перекрутило на сплошной металлолом.  

С завистью поглядывая на друзей по переулку, которые на поверхности моря сновали как утки-нырки, Егор преодолел тот страх перед водой, который вселило в него сахалинское приключение в пионерлагере. Поплыл сначала по-собачьи, потом по-морскому, то есть брассом, а потом уже и на вольный стиль переходить можно было, и на спине отдыхать научился. Это здорово пригодилось, когда на спор пришлось добираться до буйка, расположенного в двухстах метрах от берега, Когда же Егор после покорения этой дистанции, выигравши спор, выполз на песок, плечевые суставы его ломило так, словно их назад накручивали, как пружину в будильнике. Но теперь моря он уже не боялся, а держаться на воде мог столько, сколько требовалось. А как же иначе, ведь дружки на смех подымут, если ты под водой пронырнуть на метров пятнадцать не сможешь, или с лодки на глубине прыгнуть в лазурную воду побоишься!  

В рыбной ловле, именно в Одессе, Егору катастрофически не везло; на Сахалине с ним такого никогда не было, без рыбы для кошки он никогда с рыбалки не возвращался. А тут вроде бы и снасти на бычка были нормальные, и свинцовое грузило, самостоятельно отлитое, было солидным, и крючки подходящие, и для наживки всегда удавалось майкой наловить рачков, и место на скалках было многообещающее, а вот не клевало, и всё тут. У дружков дело спорилось лучше, но почему-то всегда в отсутствие Егора. Не везло не только с бычками, но и со ставридкой, которая вообще ловилась на „самодур”, то есть без всякой наживки. Не хотела рыбка ловиться ни со скалок, ни с дамбы, ни с „тузика”, который напрокат брали на лодочной станции, притащившись туда часов в пять утра.  

Когда выпадал редкий шанс попасть на лодку к каким-нибудь знакомым, обещавшим, что он без ведра ставридки не останется, сколько ни подёргивал он свои снасти с разноцветными пёрышками и крючками, всё равно даже ни разу не удалось кошку накормить до отвала. Уж какая тут уха, смеялись домашние. О скумбрии и говорить не приходилось: эту вкуснятину можно было только с базара притащить. Ох, и хороша же была скумбрия, и в ухе, и в жареном виде, и посоленная! А потом царица Чёрного моря наглухо пропала, вовсе её не стало, а на Привозе досужие торговки утверждали, что это турки Босфор перекрыли…  

Когда Егор возвращался из пионерлагеря, возобновлялись его прогулки с Вадиком по Пролетарскому бульвару. Они проходили до улицы Белинской, потом возвращались по бульвару и снова заворачивали, дойдя до забора Одесской киностудии. На лавочке у подъезда дома специалистов, где жил Вадик, вечером обычно шушукались две-три девчонки, Они нередко задирали Вадика своими ехидными вопросами, но тот бойко с ними расквитывался. Особенно энергично встревала в разговор Катька Середюк, про которую Вадик говорил, что её отец – Герой Советского Союза. Он был живой достопримечательностью этого дома. Егор много раз видел этого пожилого усатого человека с массивной палкой на передней площадке трамвая (тогда ещё с номером 17), всегда – рядом с ватманом.  

Как говорил Вадик, Середюк часто ходил по школам на всякие „красные” даты и проводил беседы, которые назывались „Как я стал Героем”. С собой он приносил книжку, где был описан его подвиг, и часто из книги читал такую фразу: „Середюк выскочил из окопа, непроизвольно провёл руками по густым волосам, отряхивая песок, осыпавший его после взрыва вражеского снаряда. С гранатой наперевес он бросился к ближайшему немецкому танку”. Обычно класс в этом месте дружно смеялся, так как Середюк энергично похлопывал себя по абсолютно лысой голове.  

Другой живой достопримечательностью дома специалистов был высокий плотный мужчина пожилого возраста, на лице которого торчала острая седая щетина не менее чем двухнедельной давности. Воротник его лёгкого поношенного пальто был всегда поднят, что придавало владельцу вид завзятого барыги. Даже зимой он ходил без какой-либо шапки или кепки. Этот индивидуум тоже часто ездил на передней площадке трамвая, и пассажиры посматривали на него с опаской. Какой-то ретивый милиционер однажды в районе Привоза пристал к нему с вопросом:  

– Что продаёшь, отец?  

Мужчина, как черепаха, чуть высунув из пальто голову, ответил:  

– Сушёный интеграл! Сто грамм тебе, юноша, хватит?  

Это был известный одесский математик Мурокьян, и Вадик хорошо знал его сына, который потом тоже стал математиком:  

– Когда ему сын говорил, что на улице холодно и надо обязательно одеть тёплый шарф, иначе он отца просто не выпустит из дома, – говорил Вадик, – так отец ему отвечал: „Мне своя же производная – не указ! ”.  

Летом Егор с приятелями часто бегал в парк им. Шевченко, особенно после того, как вход туда стал бесплатным. В принципе, оградить такую огромную территорию от пацанов, и курсантов мореходки, не имеющих ни малейшего желания платить 2 рубля за вход, было очень трудно. Сложенный из ракушечника забор двухметровой высоты не был серьёзным препятствием, перемахнуть через него считалось особым шиком. В глубине парка, недалеко от стадиона „Пищевик” (который потом, как и главную футбольную команду Одессы) переименовали в „Черноморец”), располагались открытая танцплощадка и аттракционы. Набор был стандартный: комната смеха с кривыми зеркалами, карусели с ручной тягой, стрелковый тир, где будущие снайперы лупили по медведям, мельницам и уткам из пневматических винтовок, два ряда качелей.  

Возле этих качелей всегда клубилась толпа, желающих пролезть со своими девчонками без очереди всегда было много. В лодочки вскакивали по три-четыре человека, часто устраивались настоящие гонки – кто быстрее разгонит свою лодку до упора. Ошалевшие от рёва музыки, доносившейся с танцплощади, и гиканья разгорячённых посетителей, контролёры на качелях бдительно следили за временем и орали дурными голосами:  

– Лодка номер три! Время заканчивается! Торможу!  

После этого контролёр из всех сил дёргал длинный рычаг, и на помосте под лодкой высовывалась тормозная доска, протёртая до блеска. Шваркнув несколько раз по доске своим килем, лодка останавливалась, и к ней устремлялась следующую компания счастливчиков, продравшихся через толпу.  

На танцплощадке из-за девиц часто возникали ссоры между пацанами из окрестных дворов с курсантами мореходки. Курсанты сразу же вытаскивали из своих клёшей широкие ремни с начищенными до блеска бляхами, у пацанов в руках нередко мелькали ножички. Девицы в страхе начинали визжать, администратор вызывал милицию, которая нехотя наводила порядок. Выяснение отношений переносилось в другое место, где потемнее. Кого-то, случалось, могли и прирезать.  

Поездки в пионерлагерь закончились с окончанием пионерского возраста. Началась комсомольская жизнь, в классе началось массовое вступление в комсомол, куда все хлынули, как только исполнилось 14 лет. К члену партии, математику Зиновию Павловичу, выстраивалась целая очередь, чтобы получить рекомендацию. Вторую рекомендацию всем штамповал совет пионерской дружины. Под радостным впечатлением, что он – комсомолец, Егор пристал к матери с вопросом:  

– А почему у нас дома нет портрета Сталина? Вон у Тамары Петровны, какой красивый портрет висит! И где она его купила?  

– Этот портрет Дмитрий Васильевич сам нарисовал! – ответила мать. – Он ведь очень хорошо рисует! В своём авиаполку самые красивые боевые листки выпускает! Правда, пришлось побегать к замполиту, чтобы тот ему разрешение на этот рисунок дал!  

– А что, разве для этого нужно ещё и разрешение получить?  

– Ну, конечно! – смутилась мать. – А то, если всякий будет Сталина малевать, то такое настряпают, что люди смеяться будут! Не положено – без разрешения!  

Мать через день принесла из книжного магазина портрет вождя и рамку для него. Так и провисел этот портрет до февраля 1956 года, до самого 20-го съезда партии, где Хрущёв выступил со своим разоблачительным докладом. И завертелась политическая карусель, которая боком потом всей стране вышла. А мать портрет разжалованного вождя из рамки сама вынула и вставила туда увеличенную фотокарточку своего старшего сына, того, что без вести пропал….  

Вскоре Егора в школьный комитет комсомола выбрали. На его заседаниях интересные случаи иногда всплывали. Большой скандал прогремел, когда один удалец, расстегнув ширинку брюк, в тесной компании сказал:  

– А вот вам мой член партии!  

Чем тогда дело закончилось, Егор так и не узнал, но этого ученика он в школе с тех пор больше не видел.  

Потом долго обсуждали на комитете, как трое девятиклассников на „камчатке” бутылку „Жигулёвского” пива распили. Директор рвал и метал, особо уповая на то, что пиво – алкогольный напиток, даже количество градусов называл для убедительности. Так, с помощью этих градусов и заставил комитет выгнать всю троицу из комсомола.  

В восьмом классе опять пришлось с хирургами повстречаться. В мае, успешно сдав второй экзамен, подался Егор с дворовой компанией на стадион „Динамо”. Посмотрели, как разрядники ГТО ядро толкают, как пожарники соревнуются в тушении учебного пожара, потом вышли на море полюбоваться. Поглядели, головой туда-сюда повертели, и взбрело в голову попрыгать с обрыва, метра два там высоты было. Егор раз прыгнул – красота! Прямо, как с парашютом! Вот только генеральский сын Вовка что-то засомневался и за ним прыгать не захотел. Тогда решил Егор ему утереть нос и показать, как надо прыгать. Да вот беда – поторопился, и при толчке нога поскользнулась. Вместо кучи влажной податливой глины приземлился Егор на груду камней. Треснулся левой лодыжкой и, кривясь от боли, закричал своим дружкам:  

– А ну, тащите меня наверх!  

Пока вытащили, нога была уже толстой, как бревно, и багрово-синей. В домике тренеров по телефону вызвали „Скорую помощь”, и отвезла она Егора в Еврейскую больницу – там у них ургентный день был. Сделали рентгеновский снимок, и определился двусторонний перелом лодыжки. А в школе – ещё два экзамена осталось сдавать! Мать потом бегала к директору и завучу, чтобы Егора от дальнейших экзаменов освободили, а переходные отметки по двум оставшимся предметам ему выставили по результатам годовых отметок. И весь июнь так и пришлось шкандыбать да дёргаться на костылях.  

39  

Впоследствии, в моменты пронзительной ностальгии, он часто называл её „бывшей столицей нашей бывшей Родины”. А пока это была Москва, где с бабушкой Маней он должен был сделать пересадку и далее следовать до Риги – там жило семейство младшего сына бабушки – Владимира. В связи с таким далёким путешествием было решено на пару дней остановиться у переехавших в Москву Прутниковых. Дмитрия Васильевича перевели в Москву где-то пару лет тому назад, их семейство с двумя сыновьями жило в районе Тушино, у них к тому времени уже была своя собственная машина – „Победа”.  

Дмитрий Васильевич встретил Марию Алексеевну с Егором на Киевском вокзале, у дежурного по смене поставил в билетах отметку об остановке и повёз своих гостей в Тушино через центр города. Егор жадно смотрел в окно и всё ждал, не мелькнёт ли за окнами Красная площадь с легендарными Кремлём и Мавзолеем. Но поехали они по Садовому кольцу, свернули на улицу Горького, которая незаметно перешла в Ленинградский проспект. Промелькнули станции метро „Аэропорт” и „Тушино”, и вот „Победа”, наконец, остановилась у новой кирпичной пятиэтажки. Бывшие соседи встретили их радушно, разговорам „за Одессу”, казалось, не будет конца.. Дети Прутниковых, Олег (которого в переулке Тельмана Одессе называли только „Глобусом”) и Игорь, в то время были в гостях у бабушки в Туле, и с ними вечер воспоминаний, увы, не состоялся. За обедом, после третьей рюмки Дмитрий Васильевич даже прочитал своё собственное сатирическое стихотворение „Непьющий воробей”, которое хлёстко клеймило пьянство и не хуже, чем стихи в „Фитиле” у Сергея Михалкова. Егору он показал какую-то районную газету, где это стихотворение было напечатано.  

На следующий день, когда нужно было ехать на вокзал, чтобы закомпостировать билеты на поезд до Риги, оказалось, что бабушка Маня заболела. Очевидно, в плацкартном вагоне её за ночь продуло, что и немудрено: места у них были не самые удобные – боковые. А ночью по проходу народ до утра шлялся в соседний вагон-ресторан, где торговали пивом. Пришлось в Москве немного задержаться. Ехать дальше без бабушки Мани Егор не хотел, да и Тамара Петровна сказала, что никуда его не отпустит, мало ли чего здесь со старым человеком может случиться.  

– А пока, вон Москву посмотри, раз уж так получилось! – сказала она.  

Утром, сбегав в аптеку за лекарствами, которые назначил участковый врач, и в гастроном – за молоком, творогом и сметаной, Егор отправился на весь день в Москву. Где его только потом не носило три дня! И почти со всеми расчудесными станциями-дворцами метро познакомился и был в восхищении от станций „Маяковская” со своими колоннами из нержавеющей стали и „Новослободская” – с яркими запоминающимися витражами. Разыскал всемирно известные Третьяковку и Волхонку и до боли в ногах там по всем залам протопал, Облазил музей подарков Сталину, о котором ему когда-то писал отец, когда тут на курсах усовершенствования занимался. На катере по Москва-реке покатался, и по Красной площади и Васильевскому спуску покружил.  

– Какие тут у вас ступеньки крутые! – с придыханием пожаловались смотрителю музея пожилые экскурсанты, подымаясь по узкой лестнице внутри собора Василия Блаженного.  

К этой группе Егор „примазался” со второй попытки, и остался очень доволен – уж больно красив был храм внутри – сплошное расширение культурного кругозора! Даже в Мавзолей удалось попасть, потом было что рассказать – ведь в ту пору вожди там ещё мирно рядышком лежали.  

Через три дня в Москву из Одессы приехала мать, и Егор, закомпостировав билет, поехал дальше в Ригу. Утром следующего дня на перроне рижского вокзала он в худощавом железнодорожнике с трудом узнал дядю Володю, которого в форме никогда не видел. Оказалось, что у того только что закончилась смена, и его электричка отдыхала у соседней платформы. На ней к нему домой и поехали, благо тут недалеко было: только через Даугаву перемахнули, а там уже и станция Торнякалнс – вот и почти добрались!  

По дороге дядя Вова расспрашивал Егора о всей родне, сожалея, что бабушка Маня в этот раз не смогла приехать. Одесскую квартиру своей старшей сестры он хорошо знал: пару раз, пользуясь правом бесплатного проезда по железной дороге, приезжал сюда со своим старшим сыном Юрой, Егор помнил, как пятилетний двоюродный брат деятельно помогал своему отцу, когда тот по просьбе сестры прибивал на кухне очередную полку. Юра пытался пилить длинную деревяшку, а когда ему пытались помочь, кричал:  

– Я сам! Юленька сам умеет!  

Один раз дядя Вова из Риги даже привёз в фабричной упаковке холодильник „Саратов-II”, который в Одессе и днём с огнём нельзя было найти. Правда, рабочее напряжение в холодильнике было 127 Вольт, и отец срочно отправился на Привоз за повышающим трансформатором 127/220 Вольт. Холодильник этот у матери проработал лет сорок, менять один раз пришлось лишь только резину на дверце да защёлку на ручке.  

С племянником дядя Вова обычно вёл отчаянные диспуты на тему: „Где лучше жить – в Одессе или Риге? ” Каждый из них получал огромное удовольствие, энергично и доходчиво доказывая преимущества своего города. А кончалось дело тем, что дядя Вова уезжал в Ригу, прикупив на Привозе с полтора десятка килограммов луку, пять сотен грецких орехов и десяток копчёной скумбрии.  

Дом, где жил дядя, был двухэтажный, деревянный, со скрипучими лестницами, во дворе было много красивой сирени – настоящая сельская идиллия! Егор со своими двоюродными братьями Юрой и Игорем здесь по всем округам полазил и даже на дачу в Були съездил. Там, правда, пограничная зона была, вроде бы база подводных лодок недалеко располагалась, Поэтому дядя Вова предупредил племянника, чтобы он с собой обязательно захватил паспорт. В автобус на предпоследней остановке вошли два пограничника и у всех пассажиров документы проверили. Удобной просторной избушке, которую дядя уже который год снимал на лето у местной довоенной собственницы, Ольги Фрицевны, разве что курьих ножек нехватало. Но внутри она была удобной, и летом в ней жить было одно удовольствие. Ну, а лес в Булях был просто сказочный, даже красивей, чем на Урале – с одной стороны река, а с другой – самое настоящее Балтийское море. Наверно, здесь-то сын рыбака из одноимённой повести Виллиса Лациса, и ловил успешно салаку своими хитроумными приспособлениями.  

Особыми познаниями в латышской литературе Егор похвастаться не мог. Ну, разве что прочитал и роман „Буря” того же Лациса, повесть „В гору” Анны Саксе про коллективизацию, еле осилил трилогию Андрейса Упитса „Робежниеки”. На каждом углу в Риге упоминался народный поэт Янис Райнис, но Егор из его стихов почти ничего не читал.  

Со своими двоюродными братьями Егор объездил всё Рижское взморье и побывал в Дзинтари, Майори, Дубулты, Юрмале. Эти названия потом на всю жизнь запомнились. Места были очень красивыми, такого сочетания моря и стройных янтарных сосен в Одессе не увидишь! А вот купаться здесь летом лучше всего было не отходя далеко от примуса – до чего же холодной была тут вода. Да и какая-то коричневая, не такая красивая, как в Одессе. Сама Рига была полна и неожиданностей, и своеобразного очарования. Плавно катила свои воды величественная Даугава, и было странно видеть, что в реке никто не купается. Мрачной глыбой высился в центре города памятник Свободы с загадочными серыми фигурами, оточившими его. Узкие улочки выводили к монументальному Домскому собору, вокруг которого царило самое настоящее архитектурное средневековье. Казалось, что из-за поворота вот-вот с обнажёнными мечами появятся немецкие псы-рыцари, закованные в железные латы, А в роскошном кинотеатре „Сплендид Палас” с золочёными пальмами шли весёлые американские кинокомедии.  

Но пора было возвращаться домой, и дядя Володя организовал Егору прямой билет до Одессы – бабушка Маня к тому времени уже вернулась с матерью из Москвы.  

40  

После 7-го класса Лёнька Дружнихин, обидевшись на выставленные ему в табель четвертные и годовые оценки, перешёл в 1-ю железнодорожную школу возле вокзала. Там ему очень понравилось, особенно впечатлил его поход в анатомический класс, в котором стояло два скелета и два муляжа человеческого тела в разрезе. Лёнька так нахваливал увиденное, что Егору тоже туда захотелось, но потом это желание быстро улетучилось, и с Серёжкой Рязановым он так и продолжал учиться в одном классе. Потом и в один институт пошли вместе, правда, попали на разные факультеты.  

К моменту перехода в девятый класс раздельная система обучения в стране была ликвидирована, и их смешали с девочками, теперь некоторые акценты поведения и жизни существенно изменились. Начались местные „романы”, не отходя далеко от школьной парты, которые неожиданно возникали и ещё быстрее исчезали.  

В результате перетасовки классов и учеников Егор с Серёжкой попали в самый маленький класс, с буквой „В”, в котором было всего 18 человек. Размещался класс в небольшой комнате, где раньше был школьный радиоузел. Кстати, там Егор впервые увидел бытовой магнитофон „Днепр-3” и часто слышал, как завуч Аркадий Соломонович распевался и записывал на магнитную ленту результаты своих вокальных упражнений. По поводу этих песнопений завуча Серёжка Рязанов как-то сказал, что с таким голосом можно только кричать „Занято! ” в вокзальном туалете.  

Назначили им нового классного руководителя, Николая Андреевича Префильева, бывшего фронтовика, прихрамывающего на правую ногу. Преподавал он историю (а её тогда уже шерстить и пересматривать начали), и постепенно, не сразу, привык класс к этому невысокому поседевшему человеку, вдовцу, который, когда сильно серчал на расходившихся подопечных, стучал ладонью по передней парте и под нос себе, в полголоса, произносил не совсем парламентские выражения. Впрочем, так утверждали те, кто на передней парте сидели и якобы это слышали, а им и приврать было – что сплюнуть.  

В своё время, ещё в тридцатых годах, до войны, был Николай Андреевич секретарём райкома партии где-то в Запорожской области, попал под очередную раздачу, и „вычистили” его из партии. Стал он за справедливость бороться и оказался в конечном итоге на „разборке полётов” в кабинете самого Сталина. Вождь, в общем-то, тогда с пониманием отнёсся к делу Николая Андреевича и его товарищей, в партии они были восстановлены, ни под никакие репрессии не попали. В войну сражался Николай Андреевич в пехоте, в чинах небольших, но ран на его долю обломилось достаточно. А в беседах со своими учениками, уже после смерти Сталина, Николай Андреевич часто вспоминал, как в Кремле ему тогда побывать пришлось, и всегда говорил:  

– Сталин уже тогда большим командиром был! Как наше дело рассматривать стали, он к столу подошёл и говорит: „Жданов, пиши! ”.  

Чего Николай Андреевич не мог понять и всё время тому удивлялся – так это что за мода пошла у его подопечных: читать на некоторых уроках русские народные сказки – они, что сдурели или впали в детство? Обязательно кто-то на задней свободной парте засядет и получает кайф от этого чтения, а потом чуть ли не всем классом два раза ходили в кинотеатр им. Котовского смотреть мультик Уолта Диснея „Белоснежка и семь гномов”.  

По-своему был интересен преподаватель математики Александр Ефимович, Умельянович, получивший у учеников прозвище „Пардон”. В старомодном пенсне, сухонький, стройный, весь седой, похожий на дореволюционного российского интеллигента, он умел держать класс в руках, вёл урок достаточно интересно, и если ученик при ответе допускал какую-либо ошибку, то всегда говорил:  

– А вот тут, пардон, ошибочка будет, молодой человек!  

В девятом и десятом классе им повезло с русской литературой. Вместо массивно-бронетанковой Беллы Львовны в первых числах сентября в класс решительно вошла коротко стриженая девушка, которую звали Альбина Абрамовна. Говорили, что приехала она из Ленинграда, после окончания института. Вызывающе острый бюст её почти упёрся в Игоря Логвиненко, сидевшего в этот день на первой парте. Знаток и любитель Сергея Есенина (поэзия которого по второму разу стала в то время проникать в массы),  

Логвиненко, считавшийся эстетом и мыслителем, сразу же заделался на уроках литературы большим и неутомимым активистом. Писать сочинения стало интересно, новая учительница настойчиво ориентировала своих учеников, чтобы в тетрадках словам было тесно, а мыслям – просторно.  

Она заливисто смеялась, раздавая в классе домашние сочинения по теме комедии А. С. Грибоедова „Горе от ума”. Рассмешил её тот же Логвиненко, который в своём труде написал, что „… комедия примечательна уже тем, что показывает культурное московское дворянское общество, которое говорит исключительно пословицами и поговорками”. Сам ли он это придумал, или списал откуда-то, сказать было трудно. Отсмеявшись, Альбина Абрамовна сказала, что нельзя путать причину со следствием, просто эту гениальную вещь потом буквально разобрали на пословицы и поговорки. Но, тем не менее, работа Логвиненко заслуживает положительной оценки, даже при двух пропущенных запятых в деепричастных оборотах.  

Егор зарделся от удовольствия, когда Альбина Абрамовна в его сочинении на тему романа И. С. Тургенева „Отцы и дети” против абзаца о единственной связи Павла Петровича с Россией через серебряный лапоть, стоящий на его письменном столе в Париже, красными чернилами написала: „Хорошо замечено! ”. Егору же из этого романа на всю жизнь запомнилась фраза Тургенева: „Россия обойдётся без каждого из нас, но не каждый из нас обойдётся без России”.  

Со своими учениками она прошла через романы „Война и мир”, „Анна Каренина”, „Что делать? ”, „Вишнёвый сад”, „Мать”, „Поднятую целину”, стихотворные эпопеи „Кому на Руси жить хорошо”, „Василий Тёркин”, пьесу „На дне” и многое другое. Внимательно ознакомилась со всеми их сочинениями по этим произведениям, подготовила к выпускным экзаменам. Прочла с выражением „Песню о Буревестнике”, о горящем сердце Данко и подвела их к горьковской мысли: „Если я не за себя, то кто же за меня? А если я только за себя, то зачем же я? ” Много рассказывала на уроках о методе социалистического реализма в литературе; целый урок был посвящён известному партийному постановлению «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года, где резкой критике подвергалось творчество Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. исключенных из Союза советских писателей. На удивление всему педсовету, летом пошла с этим классом в турпоход по Одесской области.  

Особой тяги к туризму Егор тогда не испытывал, хотя в их классе Толя Астафенко на полном серьёзе ходил в городскую туристическую секцию и сильно её нахваливал. Там они и палатки ставить учились, и костёр одной спичкой разжигать, и по карте на местности ориентироваться, и с компасом по азимуту ходить. Пару раз Астафенко даже в Крым и на Кавказ в поход ходил. Он-то и взялся, с подачи Альбины Абрамовны, организовать поход вдоль рек Одесской области. Собралась группа человек четырнадцать – четыре девочки, девять мальчиков да Альбина, которую пришёл провожать молоденький муж.  

Егор по такому случаю разжился у соседа вместительным рюкзаком, нашёл старые отцовские флягу и котелок, офицерский компас и складной нож. По ведомости, сложенной Астафенко, закупили всякую крупу, соль, сахар, печенье, спички, сухое горючее, с собой взяли закопченный чайник-ветеран и тяжёловатый котёл. Местным дизелем туристы доехали до Беляевки, потом зашагали в сторону речки Кучурган. Где их потом носило целую неделю, Егор через пару лет и вспомнить точно не мог. Первый лагерь разбили на высоком живописном берегу реки. Не успели толком оглядеться, как вдруг налетело желто-бурое облако стрекоз, которые почти на целый час закрыли чуть ли ни весь ландшафт. Схватился Егор за свой фотоаппарат, но как выяснилось после проявки плёнки, ничего вразумительного в кадре увидеть было нельзя. Запомнилось, как Вадик, набирая воду из речки, бросал в свой котелок обеззараживающую таблетку. Потом эти таблетки у него закончились, и воду он уже набирал и пил, лишь отогнав от берега лягушку.  

Туристы шли через многочисленные украинско-молдаввские сёла вдоль Днестра, через всякие Вулканешты, Григориополи, Вадэлуй-воды, и быстро сообразили, что здесь на улице (которая в селе часто была единственной) принято здороваться со всеми встречными незнакомыми людьми. Забыв о предосторожности, в первые же дни отожгли на ярком солнце свои физиономии, и потом прятали их под панамками и кепками, Сергей даже соломенный брыль купил на местном базаре. В одном из сёл Игорь Логвиненко на привале обиделся, что его декламацию Есенина никто внимательно не слушает, а девочки даже посмеиваются. Побурчав что-то под нос, Игорь схватил рюкзак и в гордом одиночестве зашагал в сторону ближайшей автобусной станции, Егор даже успел заснять своим „Зорким” его поспешное бегство.  

Отряд, как поётся в песне, „не заметил потери бойца”, и спокойно дотопал до конечной точки маршрута. Они славно отдохнули в чистеньком спортивном зале школы городка Белгород-Днестровский. Осмотрев лиман и старую крепость, в которой потом снимали фильм „Гамлет”, на смешном пароходике спокойно доплыли до Одессы. В общем, Альбина Абрамовна своих учеников не подвела, а уроки литературы весь класс ещё больше полюбил.  

Были, конечно, и странные личности. Новый преподаватель физики Николай Иванович, сменивший „божьего одуванчика” Веру Алексеевну, на уроках которой любой класс буквально стоял на голове, сначала приглянулся своей мужественной сединой и внимательным взглядом, которым он окидывал класс. Затем почему-то стал без всякой причины сильно дёргать руками и ногами, словно исполняя танцы народов СССР. Ученики насмешливо понаблюдав за этими выкрутасами, немедленно присвоили физику прозвище „Папуас”.  

С Вадиком их растащили по разным классам, но дружбе это уже не мешало. Вадик перед домом своей первой симпатии, Светы Мирютиной из класса на год пониже, щеголял в новом умопомрачительном плаще китайской фирмы „Дружба”, Егор был рад его элегантному виду, а пацаны на улице Крупской, где он прогуливался в ожидании Светы, кричали ему вслед: „Стиляга! ”, на что Вадик не реагировал и правильно делал. Не был он никогда никаким стилягой, воспитан был совсем иначе, и жизненные ценности у него были другие.  

Настоящие стиляги, которых в городе вдруг появилось немало, выглядели совсем по-другому. Обязательным атрибутом был высокий напомаженный кок на голове, переходящий на затылке в длинный кокетливый завиток. Под носом чернела тонкая полоска нахальных усиков, контрастирующая с белой дымящейся сигаретой. Из умопомрачительного клетчатого пиджака с ватными плечиками свисал, намного ниже пупа, экзотический галстук, или с голой красоткой на фоне пальмы, или с обезьяной, или с попугаем ара. Нейлоновая белая рубашка была заправлена в „трузеры на зиппере” – серобурмалиновые или болотных цветов брюки-дудочки со змейкой-молнией, ширина которых внизу была не более 15-16 сантиметров. Это вам не клёши курсантов мореходки, расширенные клиньями до ширины 45-50 сантиметров.  

Сам стиляга прочно стоял на заморских туфлях с толстенной каучуковой рифлёной подошвой, смахивающей на тракторные гусеницы. Глаза часто прятались за зеркальными очками – у стиляг такие очки появились раньше всех, потом уже моряки навезли в Одессу этого товара столько, что они на каждом встречном красовались. Традиционное одесское слово „чудак” безвозвратно трансформировалось в „чувак” Под стать им были и их подруги-„чувихи”, намазанные импортной помадой, с газовыми шарфиками и миниатюрными шапочками, прозванными „менингитками”. Вечером их, лениво фланирующих, всегда можно было встретить на Дерибасовской, которую называли они только Бродвеем, или Бродом. Показав свои наряды, стиляги заворачивали в ресторан „Кавказская кухня” на улице Халтурина, где заказывали вычурные напитки – коктейли, и потом отплясывали рок-н-ролл вперемежку с буги-вуги. Комсомольские патрули „Лёгкой кавалерии” периодически отлавливали наиболее экзотические экземпляры стиляг, иногда принудительно их стригли или распарывали брюки, вывешивали в витрине здания китобойной флотилии „Слава” на Дерибасовской едкие карикатуры.  

Поначалу Егора с Сергеем женская половина их класса, что называется, „не впечатляла”, лица у них были какие-то постные, как у богомолок. У одной ученицы даже фамилия была подходящая – Богомольная. Самой интересной была разве что Галя Алфеева, которая славилась своим красивым голосом и толстой золотистой косой. Галка была непременным участником всех школьных вечеров, проводившихся по всяким памятным датам. Директриса школы № 59, прозванная „бабой Настей”, где Алфеева училась ранmi, ни за что не хотела отпускать голосистую ученицу в другую школу. Но для Гали новая школа (уже при совместном обучении) была под боком – только дорогу перейти из своего дома в квартале воинских домов на улице Крупской.  

…После окончания школы Галя сначала рванула в Москву поступать во ВГИК, потом, „пролетев” там творческий конкурс, успела в Одессе поступить в консерваторию имени Неждановой. Позднее, уже будучи студентом, Егор, встретив её возле бывшей лютеранской кирхи, наискосок от консерватории, искренне удивился, что в школе не замечал такую красавицу. У него вообще был довольно странный характер: он обращал внимание на находящихся рядом с ним девушек только после того, как на них обращал внимание кто-либо из его одноклассников. Теперь при встрече с Галиной он схватился за свой верный фотоаппарат „Зоркий”, сделал несколько снимков, даже в темпе их отпечатал, набиваясь на следующую встречу. В Одессе в то время как раз гастролировал певец Борис Гмыря, и Егор в первом приближении договорился с Галей, что они вместе пойдут на концерт оперного корифея. Но потом у Галины что-то не заладилось, на концерт они вместе не попали, и никакого продолжения эта история не получила, даже отпечатанные фотографии не помогли.  

Спустя некоторое количество лет, когда Егор что называется „приполз” из длительно-изнурительной московской командировки, он обратил внимание на развешанные по всему Киеву афиши с огромными глазами.  

– Ты знаешь, чьи это глаза? – спросил его Рязанов, когда Егор появился на работе. – Это Галки Алфеевой глаза, в Киев приехала одесская музкомедия, а наша бывшая школьная подруга там чуть ли не главная звезда! По-моему, они живут в гостинице „Славутич”. Надо бы сходить на Галку посмотреть… Кстати, они привезли спектакль „На рассвете”, где она играет Жанну Лябурб. Может быть, и Водяного увидим, он Мишку Япончика играет!  

Предложение Серёжки было интересным, и Егор, засев за телефон, принялся названивать в гостиницу. Номер Галины ему не дали, а подсунули номер какого-то артиста Илоина. Егор решил, что через него он уж обязательно доберётся до Галины. Самое интересное было то, что трубку сняла сама Галина. В разговоре выяснилось, что она жена этого Илоина, который, кстати, был парторгом театра музкомедии. Для Галки это был второй брак, у первого мужа фамилия, кажется, была Лурье, Серёжка уверял, что они с ним когда-то вместе учились в школе, но в каком классе – не помнил. Зато точно знал, что Галкиного сына зовут Артур.  

Галина была рада, что ей позвонили бывшие соученики, и согласилась встретиться с ними в кафе на Крещатике за два часа до начала спектакля, который шёл в Октябрьском дворце. Ко входу в кафе подошла изысканно одетая, стройная, красивая дама с золотистой копной волос, на неё оборачивалась вся мужская часть посетителей кафе. От всяких пирожных и прочих пирожков, которыми славилось это кафе, примадонна вежливо отказалась, едва лишь пригубила чашечку чёрного кофе. Полчаса поговорили о том, о сём, в основном „за” одесскую музкомедию, и примадонна заторопилась на спектакль, вручив друзьям две контрамарки.. Егор с Сергеем сбегали и купили роскошный букет и комфортно расположились в партере, на довольно приличных местах – и слышно, и видно отсюда было очень хорошо. И пела, и играла Галка с душой, публика была довольна, даже отсутствие Водяного не повлияло на зрителей. Егор с Серёжкой торжественно вручили Галине свой букет цветов, который, надо сказать, был в этот вечер единственным. Добилась ли Галина в последующей своей сценической деятельности какого-либо звания – народной или заслуженной,, Егору так и не удалось выяснить...  

В девятом классе, где-то в середине учебного года, появились в их классе ещё две новые ученицы – недалеко от школы, рядом со стадионом „Спартак” стройбат выстроил трёхэтажное жилое здание для среднего офицерского состава. Новенькие, Света Коротченко и Клара Щеглова, на фоне существовавшей женской половины класса смотрелись совсем неплохо, но на Егора особого впечатления не произвели. За Кларой сразу же стал ухаживать Толик Астафенко, который по этому случаю стал даже меньше заикаться. Потом ей нахально стал оказывать знаки внимания щеголеватый Виктор Шаровский, этот уже был из соседнего А-класса.  

На свой день рождения, который был в конце августе, Клара пригласила пару мальчиков из своего класса, включая и Егора. Из других классов этой чести удостоились лишь Шаровский и Вадик, который, как сам признался, по этому поводу стащил у своей матери модные духи „Лель”. Егор почему-то идти не захотел, отговорился, придумав какой-то не слишком убедительный предлог. Вадик потом ему рассказывал все детали торжества, что ели и что пили, но больше всего его поразил у Щегловой новый радиоприёмник „Рига-10”, который показался ему более солидным, чем свой собственный приёмник „Мир”, хоть и с бесшумной настройкой.  

Только в десятом классе Егор обратил внимание на Щеглову, задумался, почему это его друзья так вьются возле неё? И на одном из новогодних вечеров даже решил потанцевать с Кларой под недружелюбными взглядами ухажёров-первопроходцев. До всяких свиданий дело не дошло, так как спустя некоторое время тут инициативу перехватил генеральский сын Толик Марцелевский, жгучий красавец-брюнет, чем-то похожий на всем известного артиста Одесской оперетты Дынова. Егор видел того в популярной оперетте „Когда цветёт акация” в экстравагантном прикиде: в умопомрачительном твидовом пиджаке и чёрной рубашке с белым галстуком. На школьном новогоднем вечере, на который Егор возлагал огромные надежды, Клара перед красавцем не устояла, хотя Толик учился на класс младше. За такую „измену” на неё потом обиделся весь десятый В-класс. Досаднее всего было то, что Толик был из родного переулка, где кличка его была почему-то „Слон”. Жил он в 4-м номере, где любили сражаться дворовые футбольные команды.  

…Клара Щеглова после окончания школы поступила в Одесский университет на механико-математический факультет, закончила его, вышла замуж за начинающего дипломата Аргунцова и уехала с ним в Индонезию. Через несколько лет оказалась в Москве с мужем и дочкой. и Егору кто-то потом сказал, что эта дочка ушла из жизни, когда ей было пятнадцать лет. Младшая сестра Клары, Света, малорослая пигалица, вечно болтавшаяся возле сестры как оруженосец, вышла замуж за художника Мымзина и окунулась в богемную жизнь. Художник в ожидании вечно капризной Музы и прилива очередного творческого вдохновения нередко поколачивал Кларину сестрицу. Надолго её нехватило, и она исчезла из жизни ещё совсем молодой. Толик Марцелевский умер от рака в Одессе в возрасте сорока пяти лет...  

41  

Сестра Егора, Ирина, закончив свою школу № 58 без заслуженной медали, поступила в Одесский университет на факультет биологии. Когда Егор был в девятом классе, она, будучи студенткой, вышла замуж за морского офицера. Сдав через год государственные экзамены, Ирина уехала к мужу во Владивосток.  

Отца (он уже полковником был) перевели в Группу советских войск в Польше.  

Ехать отец особенно-то не хотел, но полную пенсию всё-таки выслуживать было надо. Вон, их соседа Ивана Николаевича, так вообще на Камчатку загнали, а Польша – всё-таки заграница, да и недалеко от Одессы, всего-то и делов – на двух поездах с пересадкой в Бресте за двое суток добраться можно. Пришлось ему там покрутиться на должности главного эпидемиолога округа, расположенного в Западной Силезии, которая до войны входила в состав немецкого рейха. Тогда и Вроцлав-то назывался Бреслау, а площадь с названием Бреслау-плац Егор через много-много лет увидел вблизи главного железнодорожного вокзала в Кёльне. Мать ездила к отцу в эту новую часть Польши то в Свидницу, то в Легницу, а потом летом она поехала уже с Егором.  

Для Егора это была первая поездка за границу. Всё там было интересно: и Брест с его таможней, где у них внимательно просмотрели все вещи, и узкие купе польских вагонов, которые на сумасшедшей скорости повезли их дальше, мимо Варшавы, Познани и Вроцлава, где у железнодорожной колеи тянулись послевоенные развалины, хоть и закончилась война десять лет назад. Тихую, уютную Легницу переполняли готические костёлы, маленькие лавочки с портретами элегантного красавца-маршала Рокоссовского в форме польского министра обороны, выставленными в окнах, и неутомимые местные спекулянты. Те обычно охотились за советскими часами „Победа”, которые, в отличие от американских часов-штамповок, делались на рубиновых камнях. Большим спросом пользовались фотоаппараты „Зоркий” и „ФЭД”. Выпускались они тогда в блестящих кожаных футлярах коричневого цвета, с длинными ремешками. Если в Союзе такой фотоаппарат стоил 700 рублей, то в Польше его легко можно было продать за 1400 злотых. На вырученные деньги обычно приобретались ткани, рубашки, махровые полотенца, особым спросом пользовались красивые польские полубархатные покрывала на диван или кровать. Одно такое покрывало золотистого цвета потом служило Егору многие годы.  

Мать, оказывается, один „ФЭД” на продажу захватила, и стоило ей, выйдя в город, навесить его на плечо, как через минуту к ней подскочил какой-то юркий типчик с вопросом:  

– Прошу пани! Пани продасц цей аппарат?  

Егор сильно тогда на мать обиделся – что, мол, это за спекуляция? – а потом смирился, когда купили ему польские долгоиграющие пластинки. Правда, ничего такого на них не было экстравагантного, сплошной ансамбль „Мазовше”. Оттого и на таможне потом, при возвращении в Союз, больших недоразумений с ними не было, таможенник повертел обе пластинки в руках, пожал плечами и пропустил их дальше.. В гарнизонном военторге Легницы можно было купить интересные книги, которые в Союзе даже на глаза не попадались. Это были и „Дон Кихот” Сервантеса, и собрание популярных пьес Мольера, и „Три мушкетёра” Дюма, и рассказы Конан Дойля, и „Емельян Пугачёв” Шишкова. Отец купил для Егора две небольшие книжечки в твёрдом переплёте, первая из них называлась „История великого закона”, где речь шла о том, как родилась знаменитая таблица Менделеева, а вторая рассказывала историю возникновения денег и их путь от металла к бумаге. Эти книги Егор потом перечитывал неоднократно.  

Жили они в офицерском общежитии, народу здесь, на удивление, было немного. У Егора здесь была своя отдельная комната по соседству с родителями. Двухэтажный дом стоял в густом тенистом саду, за высоким забором виднелся лютеранский костёл, за ним был кинотеатр, билет в кино стоил два злотых. С утра Егор просто гулял по городу, а уже к обеду возвращался домой на обед. Мать в Легнице отдыхала от кухонной работы, обедать ходили в гарнизонную столовую, где Егор почему-то на второе ел исключительно котлеты. А фруктовая вода у поляков была вкусной, в непривычных бутылках – с фарфоровой пробкой многоразового использования на проволочной защёлке.  

Один раз отец договорился с завгаром штаба, и солдат-водитель в трофейном „опель-капитане” покатал всю семью Резчиковых по окрестностям Легницы. Выехав на автобан, автомашина набрала скорость 100 км в час, но на прекрасной дороге, построенной в довоенное время, эта, вроде бы сумасшедшая, скорость совсем не чувствовалась. Когда после осмотра живописных окрестностей вернулись домой, отец отослал Егора к водителю с пачкой „Казбека”, хотя сам с матерью курил только папиросы „Север”, которые до эпохи „борьбы с космополитами” назывались „Норд”.  

Тут в Польше отец научил его фотографировать. Первый фотоаппарат был марки „Фотокор”, снимать надо было на стеклянные пластинки, которые он научился проявлять в гарнизонной медицинской лаборатории. Там же и попробовал контактную печать, а уже потом и вкус к фотографии привился на всю жизнь. На смену „Фотокору” затем пришёл фотоаппарат „Зоркий”, а после него – зеркалка „Зенит”. Щёлкал Егор на чёрно-белой плёнке, цветную фотографию так и не осилил – уж больно муторной и сложной была технология обработки и плёнки, и печати фотоснимков. Ведь там температуру многочисленных растворов нужно было выдерживать с точностью до градуса! А затем вовсю развернулась мода на цветные диапозитивы (слайды): Диапозитивной плёнки фирмы „Орвохром” из ГДР в Союзе навалом было, а пункты обработки почти на каждой улице встречались. Щёлкай себе красивые сюжеты, сдавай плёнку на обработку, потом разрезай её на кадрики, вставляй в диапозитивные рамки и через проектор пускай на белую простынь на стенке – красота, да и только! Прочувствовал он и основное правило, которое здесь действовало: „Фотограф! Воздержись от плохого снимка! ”.  

Вскоре, как говорили известные одесские классики, „современная техника дошла до невозможности”, и пришлось купить, уже будучи за „бугром”, фотоаппарат Carena, где не надо было выставлять ни диафрагму, ни выдержку, ни чувствительность плёнки, ни дёргаться по поводу должной освещённости – знай, жми себе на спуск, проявляй в мастерской плёнку и печатай там цветные фотокарточки. А затем настала эпоха цифровых аппаратов...  

В Одессе, в их дворе, тем временем уверенно прибывало население. Сначала в тесной (не более шести квадратных метров) сторожке справа возле ворот поселился какой-то старшина Коробкин. Много в той сторожке пришлого народу ошивалось. Всё помещение было напичкано разнообразной радиоаппаратурой; и тут Егор впервые увидел, как на старых рентгеновских снимках, на рёбрах и лёгких, записывалась песни Лещенко „У самовара я и моя Маша”, „Алёша”, Вертинского „В бананово-лимонном Сингапуре”, советские расхожие песни „Мишка-Мишка, где твоя улыбка? ”, „Одесский порт”. Старшина уважил всё детское население двора: записал их голоса и раздал эти записи, не взяв за них ни копейки. Егор сильно удивился, когда в записи впервые услышал свой голос. Если бы не забавный стишок, который он только что наговорил в микрофон, никогда бы не поверил, что это его голос.  

Коробкин запомнился своим смелым поведением на пожаре. Тогда на Пролетарском бульваре, за небольшим магазином Курортторга, куда Егора часто гоняли то в очередь за сливочным маслом, то за сахаром, а иногда и просто за пачкой китайского чая, на территории винзавода ночью загорелись деревянные ящики. Пожар быстро разгорался, в воздухе носились целые созвездия искр, уносимые ветром в осеннюю темноту. Глазеть на это редкое зрелище сбежалась вся округа, проснувшаяся от рёва заводской сирены.  

Ещё до прибытия пожарников несколько смельчаков во главе с Коробкиным ломами и баграми, взятыми неизвестно откуда, энергично растаскивали горящие ящики, отрезая путь огню к кучам беспорядочно наваленной тары. В толпе зевак разнёсся слух, что главное – это не допустить огонь в обширные подземные хранилища, где хранился спирт. К счастью, пожарные машины приехали быстро, из развёрнутых рукавов ударили тугие струи воды, и за полчаса пожар был погашен. Егор потом видел, как пожарники дружно похлопывали Коробкина по плечу, а тот, отирая с лица сажу, весело скалился своими металлическими зубами.  

А однажды сторожка оказалась закрытой, а на дверях красовалась большая картонка с объявлением: „Коробкин выехал в Сибирь! ” Что уж там, в Сибири, Коробкину приспичило, Егор так и не узнал, а по своей ли воле туда старшина подался – так никого во дворе это не волновало.  

Между тем кризис квартирный в Одессе продолжал развиваться, и заброшенный пустой двухэтажный гараж, с разрешения городских властей, стараниями человеческих рук и с помощью немалых денег превратился уже в четыре квартиры. В самом углу построился выходящий на пенсию пузатый подполковник-пограничник с женой и двумя сыновьями – Феликсом (наверно, в честь Дзержинского! ) и Мариком.  

Затем рядом с ним однокомнатной квартирой обустроился военный пенсионер с женой и малолетней дочерью, у которого была самая распространённая русская фамилия. Бабушка Маня говорила, что он работает на „пуховой фабрике” и, комментируя последние дворовые новости, называла его „пуховиком”. Рядом с ним откуда-то возник шофёр Андрей с женой Надей и двумя малыми сыновьями. Наверху, над всем первым этажом бывшего гаража расположился отставной полковник Александр Ильич. Тут семейство было побольше: жена, теряющая зрение дочь с мужем и сыном Женей. Муж этот, правда, потом быстро слинял, когда Женьке исполнилось лет пять – в общем, хорошо знакомое еврейское „счастье”!  

Двор и переулок вообще были интернациональными.  

Когда Резчиковы сюда переехали, то в правом флигеле, который, конечно же, нельзя было и близко сравнить с основным флигелем, жил толстый полковник-грузин. Через несколько лет его сменил подполковник-осетин с русской женой и тремя детьми, служивший политработником. В этом же флигеле жила одинокая полька Мария Фоминишна, которая была неплохой портнихой, и Егору она пошила много трусов и рубашек, которых тогда нельзя было найти в продаже. Никогда Егор не помнил, чтобы кто-то во дворе или в переулке „качал права” по национальному вопросу, никто не разбирался, кто тут молдаванин, украинец, русский или грек, – в этом была суть интернациональной Одессы, и эту суть Егор усвоил на всю свою жизнь...  

Отец, правда, один раз (ещё до службы в Польше) принялся бубнить какие-то невнятные эпитеты по поводу Марии Фоминишны, но к известному польскому гонору и проискам бывшего белопанского государства это никакого отношения не имело. Обижаться ему надо было только на самого себя – сам уболтал старушку продать ему старинные настенные часы фирмы „Ройял анкер” с боем. Часы, вроде бы, даже тикали, но издавать каждые полчаса мелодичный бой напрочь отказывались. Сами часы были увесистые, в мастерскую их так запросто не потащишь, поэтому отец разыскал и привёл домой на Тельмана какого-то мастера, фаната старинных часов. Тот с энтузиазмом ковырялся в часах, позабыв о времени за окном. Ближе к полуночи стало ясно, что ремонт надо продолжить и на следующий день Жил старый мастер где-то на Пересыпи, и домой возвращаться ему было уже не с руки. Он попросился ночевать, отец уложил его на раскладушке в кухне, и Егор заметил, что тайком отец достал кухонный топорик и спрятал его у себя под кроватью. Всё обошлось без ненужных приключений, но часы ходили и били всего пару месяцев, а потом намертво остановились и закончили свою жизнь в дровяном сарае.  

Заселение и освоение двора продолжалось стремительными темпами, и бывшая баня тоже без внимания долго не оставалась. Для помывки она совсем не годилась, и в один прекрасный момент заселился туда новый дворник Николай с женой Верой, с дочкой Валей и сыном Толькой. Говаривали во дворе, что был Николай в каком-то селе на Одессщине председателем колхоза, но что-то у него не заладилось с севооборотом и хранением силоса, и выпал он из колхозного строя и из партии прямиком в город. Дворником он, правда, недолго усердствовал, спихнул это занятие на свою жену, и махала та метлой во дворе, не отрываясь далеко от бывшей бани и детей.  

Отец тоже решил не отставать от соседей: когда его служба в Польше закончилась, и он благополучно вышел на пенсию. Нужно было существенно расширить свою жилую площадь – ведь четырём человекам крутиться в двух комнатах было совсем неудобно. Отец добился разрешения на строительство, и спустя некоторое время были пристроены две дополнительные комнатушки, оборудован тёмный чулан, которому так и не довелось дорасти до настоящего санузла с фаянсовым белым унитазом. Теперь у Егора была отдельная комната и у бабушки Мани тоже появилась своя отдельная клетушка, куда вмещались кровать-раскладушка и небольшой столик. Но ей теперь хоть было где повесить икону Николая-угодника, который сурово смотрел на всех из своего серебряного оклада.  

Вскоре те жильцы, кто первый этаж бывшего гаража освоили, стали свою площадь усиленно расширять: сначала к своим однокомнатным квартирам летние веранды пристроили, а затем эти веранды в капитальные кухни и комнаты превратились. Войдя во вкус, уже рядом, вдоль забора новые летние веранды и кухни соорудили, а летом, в разгар сезона, стали и курортников туда пускать – раньше, до этого никто во двор посторонних не брал. А от курортников досталось двору „на всю катушку”: и фонтану, и старой абрикосе, и двум львам, и громовержцу Зевсу, и фавнам, которые своих козлиных атрибутов быстро лишились, а гордую Афродиту вообще в распыл пустили.  

На Пролетарском бульваре рядом со стадионом „Динамо” построили 9-этажный дом, в котором было всего 18 квартир. Поселились тут секретарь обкома и прочая руководящая публика. Остряки из Черноморского пароходства сразу же назвали это сооружение „самым пролетарским домом на Французском бульваре”. Причину такого ехидства понять было можно. Ведь 9-этажный жилой дом, построенный пароходством невдалеке на чётной стороне бульвара, имел квартир побольше и комфорту поменьше, а главное – тут постоянно толкался шумный, скандальный народ, пробиваясь в чековый магазин на первом этаже.  

Отца после выхода на пенсию направили руководить курортной конторой. Располагалась она около парка им. Шевченко, к моменту её открытия утром выстраивалась огромная очередь. Сторож, работавший в этой конторе, брался „организовать” очередь и брал за свои хлопоты по рублю с каждого посетителя. Хлебное это было место, да ещё в Одессе! Егор понял это спустя много лет и поблагодарил Бога, что отец не залетел в этой конторе ни в какую „халепу”, и что его никуда не втянули шустрые одесские дельцы. Домой тогда уже начали регулярно забегать какие-то вёрткие личности, часто с пакетами и бутылками. Отец что-то стал частенько поддавать, а выпив грамм сто, обычно тихонько шёл спать. Но иногда садился перед домом на низенькую табуреточку, сколоченную Егором, начинал разлагольствовать и читать мораль на разные темы, часто вступая в конфликт с новыми жильцами двора.  

Егор этого терпеть не мог, и однажды разозлившись, нашёл бутыль литра на четыре, полную спирта, и со всего размаха грохнул её об камень. Отец, вздрогнув от попавших на него брызг, посмотрел на Егора протрезвевшими глазами и ничего ему не сказал. Вскоре он, посоветовавшись с матерью, перешёл работать в детский санаторий „Зелёная горка” на 16 станции Большого Фонтана. Проработав там полгода, он устроился на работу в облздравотдел, где заведовал спецотделом: сидел в комнате за железной дверью с маленьким окошечком, и не он к начальству ходил, а начальство к нему...  

42  

Ну, с родителями и даже с соседями разобрались. А чего Егор сам-то в этой жизни мог натворить?  

Когда перешли в десятый класс, пришёл в школу новый директор, Иван Трофимович Денисьев. Говорили, что до этого он был директором какого-то интерната в Подмосковье. Чем-то был он неуловимо похож на артиста московского Театра Сатиры Менглета, правда, прихрамывал на одну ногу, но это было почти незаметно. В школе с его приходом, можно сказать, началась перестройка: Иван Трофимович разыскал данные про одного выпускника школы, который в войну сражался командиром танка, и в одной из операций по освобождению Белоруссии получил звание Героя Советского Союза. Звали его Александр Орликов.  

Иван Трофимович даже разыскал мать героя, пробил каким-то путём финансирование, и в результате всех его усилий в школе появилась большая, написанная масляными красками картина, изображавшая подвиг бывшего выпускника. На танке Т-34 он героически прорывал немецкую оборону, давя гусеницами пулемётные гнёзда и противотанковые пушки. Школе было присвоено его имя, кто-то из педагогов сочинил гимн юного орликовца, и даже были изготовлены соответствующие значки.  

Не обошлось и без документальной кинохроники, которая по этому поводу снимала школьные мероприятия. Егору во всех этих мероприятиях хорошо покрутился, так как с „мягкой” подачи директора ему пришлось в школьном комитете комсомола возглавить сектор политмассовой работы, а одно время даже быть секретарём комсомольской организации школы. Через полгода секретарём сделали нового молодого учителя математики. Как узнал впоследствии Егор, педагог этот как-то быстро спился….  

Весной, в продолжение всей этой кампании, связанной со школьным героем, был брошен клич по озеленению переулка, ведущего к Куликовому полю; высадили тогда штук шестьдесят пирамидальных тополей, они дружно прижились, и Егор в течение последующих трёх лет часто навещал „свое” дерево, четвёртое от угла.  

Спустя лет пять в этом районе разбушевалась грандиозная стройка, в результате которой исчез старинный, с хорошими традициями, родильный дом, где жена Егора, в 1964 году родила дочку. А на „освободившейся” территории воздвигли стеклянную коробку исполкома, для которого посаженное Егором дерево оказалось лишним...  

Обучение в школе заканчивалось, подошли выпускные экзамены. Мать перед экзаменами срочно уехала во Владивосток на роды дочери Ирины. Ехать туда было около недели, но она прибыла вовремя. Роды были трудными: при всей миниатюрности Ирины ребёнок был большим, и пришлось прибегнуть к кесареву сечению. Поэтому мать там задержалась на два месяца, и Егор с бабушкой Маней остались в Одессе одни на хозяйстве.  

Родительский комитет, состоявший, в основном, из неработающих жён военнослужащих, как всегда разукрасил класс, в котором сдавали экзамены, в своей любимой манере, которой следовал уже несколько лет. На стенах класса висели разноцветные гобелены с грациозными оленями, развесистые рога которых занимали чуть ли не треть ковра, но не мешали разглядывать пасторальный пейзаж с уютным прудом. Стол экзаменатора был накрыт плющевой малиновой скатертью, на которой из двух хрустальных ваз торчали роскошные букеты цветов. Тут же стояли хрустальный графин с фирменными стаканами чешского стекла. Портреты писателей и математиков были украшены яркими длинными лентами. Экзамен явно хотели свести к празднику, который бы запомнится надолго. Ученики, привыкшие к такой „икебане”, войдя в класс на экзамен, начинали чувствовали себя увереннее.  

Накануне письменного экзамена по русской литературе Егор с Серёжкой по одесской традиции вечером пошли к памятнику Дюка на Приморском бульваре. Считалось, что там можно будет узнать темы сочинений, которые некие доброжелатели непременно разведают в городском отделе народного образовании (Гороно). Возле памятника толкалась плотная толпа десятиклассников, пересказывая друг другу последние „надёжные сведения” по темам сочинения завтрашнего экзамена. Тут назывались и образы русских помещиков из поэмы „Евгений Онегин” А. Пушкина, и образ Наташи Ростовой из романа „Война и мир” Л. Толстого, и образ Веры Павловны с её третьим сном из романа „Что делать” Н. Чернышеского…  

Надо ли говорить, что всё, что „железно” обещали у Дюка, оказалось настоящей туфтой? И на следующее утро Егор три с половиной часа писал сочинение о героях романа „Поднятая целина” М. Шолохова. Сначала он трудился над черновиком, потом старательно переписывал своё творение в чистовик, стараясь не пропустить какую-либо грамматическую ошибку. За сочинение получил „пять”, а вот на экзамене по математике повезло меньше – в черновике всё решил правильно, а в чистовике допустил досадную описку. На итоговый результат задачи она не влияла, но всё-таки, по большому счёту, работу не украшала. Неизвестно, как на неё посмотрят в районо.  

Завуча, которая поедом „грызла” их весь года, на выпускных экзаменах словно подменили, она тянула всех потенциальных медалистов чуть ли не за уши. После проверки всех работ по математике, она вызвала Егора в школу и предложила ему переписать чистовик перед отправкой работы в районо, но Егор отказался. В результате по геометрии у него вышла итоговая „четвёрка, и он получил только серебряную медаль, как и Сергей Рязанов. Вадик Абомян легко пробился в заслуженные золотые медалисты.  

Выпускникам раздали аттестаты зрелости с перечислением отметок по всем предметам, а медалисты показывали друг другу свои медали. Да, золотая медаль смотрелась гораздо симпатичнее серебряной, но масса серебра тоже впечатляла. Вот, жаль, носить эту медаль на груди не было никакой возможности – ни одной дырки или какого-либо крючка на ней не было.  

Потом был выпускной вечер, родительский комитет и тут подсуетился. Мероприятие организовали прямо в школе, так было дешевле, чем устраивать его в каком-либо кафе, не говоря уже о ресторане. Праздничные столы расставили прямо в коридоре, по особому списку собрали необходимые скатерти, вазы для цветов и посуду, мебель была школьная. Сбивая плотные группы для фотосъёмки, суетился юркий фотограф из фотоателье на Дерибасовской. Угощенье не подкачало, лёгкое вино радовало своим вкусом и массандровскими этикетками, танцы были до упаду – благо в школе радиоузел и музыка были отличными. Где-то в четвёртом часу утра загремела песня „Летят перелётные птицы”, которой всегда заканчивались школьные вечера с танцами для учеников 8-10 классов. Разноцветной толпой вывалили из школы на традиционное гуляние по ночному городу со встречей рассвета на берегу моря. В общем, прощай, школа!  

Неплохая она была, эта школа! Когда спустя много лет на одном киевском междусобойчике кто-то спросил его, какую школу он закончил, Егор гордо ответил:  

– Пятьдесят седьмую!  

– Ого! – воскликнул собеседник-собутыльник  

– Что, ого”!? – не удержался Егор. – Я закончил одесскую школу № 57 имени Героя Советского Союза Александра Орликова! А не 57-ю киевскую! Слава Богу, с этими элитными придурками дела никогда не имел, если не считать случая, что однажды какой-то крутой джип с тонированными стёклами чуть не отдавил мне ногу в узком выезде на улицу Прорезную!  

Альма матер  

43  

В институт на улице Челюскинцев Егор поступил без экзаменов, как медалист: серебряная медаль тогда ещё много значила для поступления. В институте тогда было два факультета, которые здесь можно условно назвать первым и вторым. На первый факультет набирали 300 человек, на второй – 150, но разница между факультетами была не только в этом. На первом стипендия была 290 рублей, на втором – 390. Поговаривали, что дополнительные 100 рублей второму факультету доплачивает Министерство обороны, которое потом с него набирает себе выпускников столько, сколько захочет. Все поступающие, конечно, рвались на второй факультет.  

Пришли они с Сергеем на собеседование, и начался знакомый экзаменационный „мандраж”. Да как тут останешься спокойным, когда вокруг кипят нешуточные страсти. Один абитуриент ужасался, что на собеседовании „режут” чуть ли не через одного. Другой уже делился печальным опытом – в Политехническом институте придираются ещё больше, вот его завалили, спросив, можно ли картоном резать железо, и если можно, то – при каких условиях. Серёжка, под впечатлением услышанного, всё изумлялся – неужели ничего подходящего под рукой не оказалось, что надо было за картон хвататься?  

Рядом кто-то из доморощенных эрудитов объяснял двум деревенским девчонкам, как работают „дырки” в транзисторном переходе. Егор в транзисторах не очень-то разбирался – в школьной программе их как-то так, мимоходом, „проходили”, и ему сразу что-то не по себе стало. Но войдя в комнату, где заседала комиссия, проводившая собеседование, он сразу успокоился. Отнеслись к нему благожелательно, „заваливать” явно не собирались, и он даже с кем-то из комиссии поспорил, вспомнив некоторые факты из любимой „Занимательной физики” Я. И. Перельмана. Спросили, правда, почему он поступает именно на второй факультет, не из-за высокой ли стипендии? Егор с жаром юного дилетанта стал доказывать профессионалам из комиссии, что считает специальность, которой учат на втором факультете, более перспективной. Комиссия сидела и только ухмылялась, что Егора немного встревожило.  

Потом узнал, что зачислен на второй факультет, и был доволен и вполне счастлив. Эрудита по „электронным дыркам”, как выяснилось позднее, забраковала медицинская комиссия. Серёжка тоже поступил, ему, правда, по результатам собеседования, пришлось дополнительно сдавать экзамен по устной математике, и в итоге его зачислили на первый факультет. В этом трагедии особой не было, а количество друзей удвоилось – очень скоро все институтские друзья Егора стали друзьями Сергея и наоборот.  

В середине августа было ещё очень заметное событие: Егор побывал на свадьбе, которая состоялась в родном переулке. Невестой была дочь соседа Ивана Николаевича Жарикова – Алла, известная в Одессе велосипедистка. Женихом был Виталий Иванович Вечерников, тоже хорошо известный в спортивных кругах города. Высокий стройный красавец, он был тренером по плаванию, и Егор, будучи ещё в девятом классе, вместе с Рязановым и Дружнихиным ходили к нему на тренировки в открытый бассейн на стадионе Одесского военного округа. Бассейн был в двух шагах от дома, на Пироговской улице напротив штаба ОдВО.  

Виталий жил на третьем этаже старого дома на углу Пролетарского бульвара и переулка. Квартира была тихой, окна её выходили в переулок и проходящего трамвая почти не было слышно. Обращала на себя внимание стильная полированная мебель (что для Одессы в ту пору было большой редкостью), украшенная роскошными хрустальными вазами и гондолами из венецианского стекла, На стенах висело несколько прекрасно выполненных фотографий, на которых, кроме Виталия, сестры и их матери, „светились” узнаваемые лица артистов одесского драматическом театре им. Иванова, где играла и сестра Виталия. Егор с Сережкой однажды наведались в эту квартиру за контрамарками, оставленными для них сестрой Виталия. Спектакль назывался „Доктор” по пьесе Б. Нушича и запомнился друзьям тем, что в течение двух актов они буквально валялись под креслами от хохота.  

Свадьбу сыграли во дворе, приглашены были все соседи, народу набралось видимо-невидимо. Столы насобирали со всего двора, на стулья положили укутанные гобеленами доски: в беседке расположился оркестр, который играл все модные мелодии. Свадьба удалась на славу, невеста и жених были на загляденье. Егор впервые познакомился с таким напитком, как коньяк, и тот его выключил из торжества уже после четвёртой рюмки, хотя рюмка-то была небольшая, всего грамм на восемнадцать-двадцать. Бдительная бабушка Маня вовремя уговорила внука зайти домой прилечь на минутку, на что Егор согласился, объявив бабушке, что у него тоже будет такая свадьба.  

У Аллы и Виталия чин чином родился сын Юра. Всё было бы и дальше хорошо, энергии и деловым качествам Виталия многие могли бы позавидовать. Когда-то сатирический украинский журнал „Перець” наехал на коллегу Виталия – Павла Луповецкого, тренировавшего пловцов более высокого класса, его обвиняли в каких-то махинациях при поездках на соревнования. Попутно зацепили и Виталия. В чём там было дело, Егор не сильно и хотел разбираться, но ему запомнилась одна фраза из фельетона, где про Виталия говорилось, что „…. улюбленими очима дивиться на свого бiльш досвiдченого вчителя Вiталiй Вечернiков… ” Луповецкого погнали из тренеров, Виталия не тронули, он даже продолжал преподавать на отделении физвоспитания и спорта одесского педагогического института. Но однажды Виталия призвали на сборы офицеров запаса. Где он их отбывал, Егор не знал. Вот только после этих сборов здоровье Виталия резко пошатнулось. Говорили, что „партизаны” (так называли тогда тех, кого из запаса притягивали на регулярные лагерные сборы) хватанули на сборах по большой дозе радиации. Виталий несколько месяцев провалялся на койке в госпитале на Пироговской, потом была областная больница. После неё он ходил по двору, периодически сплёвывая в баночку из-под майонеза. Стал он, как говорят, „ тонкий и звонкий”, с первого взгляда на него становилось ясно, что это очень больной человек, который долго уже не протянет. Так оно и случилось, Виталий скончался, когда сыну пошёл шестой год.  

Алла устроила свою судьбу, через три года после смерти Виталия выйдя замуж за майора милиции Ивана Ивановича. Вскоре родилась дочка Анечка, и было матери уже не до сына. И бабушка, и дед тоже как-то не углядели мальчишку. Старые приятели Виталия помогли Юре поступить в Педин, но через два года юноша уже крутился возле наркотиков и вскоре оказался в тюрьме. Когда через три года он из неё вышел, знакомые „сидельцы” не оставляли его без внимания, часто появляясь во дворе. Вскоре всем стало ясно, что Юрка – конченый человек.  

Мать приехала в середине сентября и была рада, что ни в какой беготне, как при окончании школы, так и при поступлении Егора в институт, она не участвовала, и ни на кого не „давила”, и ничего не просила. Ей и во Владивостоке забот хватило с первым внуком. Да ещё пришлось переволноваться, когда зять с командой матросов, переправляясь через залив на шлюпке, от крутой волны перевернулся (как говорили – „сделал оверкиль”) со всей своей командой и казённым имуществом, что доставляли в тот день в воинскую часть. Слава Богу, что и сам зять, и все матросы из его команды хорошо умели плавать, и свободно продержались в не очень тёплой воде Японского моря, пока с берега не подоспела подмога.  

А студенческая жизнь для Егора началась буквально за два дня до того, как он собрался ехать в гости к своей тётке в Ленинград. Конечно, их с Серёжкой сразу же после зачисления „нашли”, и десять августовских дней, пока остальные абитуриенты „парились” на вступительных экзаменах, пришлось потрудиться на военной кафедре – старшими, куда пошлют и главными, где меньше дают. Компанию им составил худющий очкарик, Василий Киселёв, тоже из медалистов, ставший впоследствии доктором технических наук и ведущим преподавателем в институте.  

Военная кафедра размещалась на первом этаже, к ней вёл длинный коридор, тянувшийся вдоль фасада здания, В учебное время здесь возле деревянной тумбочки вечно торчал дежурный, из студентов, в военном обмундировании и пилотке. Основной задачей его было вовремя заметить прибывшего в институт полковника Кислова – начальника кафедры, и зычно скомандовать:  

– Кафедра, смирно!  

После этого дежурный строевым шагом устремлялся к начальнику кафедры и, остановившись за три шага до него, докладывал, отдавая честь:  

– Товарищ начальник кафедры! За время моего дежурства на кафедре никаких происшествий не было! Дежурный – студент (такого –то курса такой-то).  

Далее следовало рукопожатие, и дежурный, откозыряв, отступал в сторону.  

Часто за этой процедурой с интересом наблюдали любопытные зеваки – ждали маленького представления. Полковников-то на кафедре было двое: кроме начальника кафедры, был ещё и полковник Мирославский. С расстояния в 15 метров от дежурного, под полковничьей папахой не всегда можно было разглядеть Мирославского, которому в этот день вдруг вздумалось прийти немного раньше. Уже прооравший команду „смирно” дежурный в своей ошибке убеждался только тогда, когда уже отшагал положенную дистанцию. Челюсть у него обычно отвисала, но деваться было некуда, не бежать же обратно к спасительной тумбочке. После секундной заминки дежурный зычно докладывал обстановку, адресуясь уже к „товарищу полковнику”. Мирославский же стоял спокойно, как будто так и надо, и улыбался…  

На первый курс в тот год набрали ни много, ни мало 450 человек. Разными были эти новоявленные студенты трёх потоков, собравшиеся первого сентября в просторных аудиториях второго этажа. Сидели тут и демобилизованные, выделяясь густыми чубами и ранними лысинами, зелёными гимнастёрками и широкими кожаными ремнями на поясе, мелькали матросские тельняшки и чёрные бушлаты. Были и спортсмены – пловцы, лёгкоатлеты, гимнасты, футболисты, баскетболисты; смущённо озирались по сторонам вчерашние школьники, маменькины дочки и папенькины сынки, была даже одна бывшая медсестра из роддома. В общем, собрались люди со всего Советского Союза, и был даже один грек-эмигрант, говорили, что он – из компартии. Через 5 лет их уже будет вдвое меньше, остальные – не справятся, не выдержат, разочаруются, сломаются под гнётом семейных или других бытовых забот, не захотят учиться дальше и уйдут сами, „по-английски”, либо их отчислят за так и несданные „хвосты”.  

На втором факультете, куда поступил Егор, весь поток разбили на 5 групп, Егор оказался в пятой группе. Старостой группы деканат назначил демобилизованного старшину Костю Ященко из Харькова, он до призыва в армию успел закончить техникум, так что среди прочей юной публики, пришедшей со школьной скамьи, был он самым уважаемым и авторитетным студентом. К тому, же, его обязанностью была выплата стипендии. Было в группе 3 ростовчанина, тоже закончивших техникум, и в числе так называемых „пятипроцентников” поступивших в институт без экзаменов. Среди прочей школьной „зелени” в группу попали и три юные гимнастки из Сталино, одна другой меньше. Знаниями они явно не блистали, зато скоро стали мастерами спорта и постоянно куда-то ездили для поддержания спортивного реноме института. Две из них, как ни странно, впоследствии вышли за довольно грамотных парней, окончивших этот же институт и успешно работавших в отраслевой науке. Егор обоих мужиков хорошо знал и почти всю жизнь потом с ними стыковался по производственным вопросам.  

В октябре весь первый курс отправили в колхоз, и группа Егора оказалась на уборке кукурузы в деревне Фрунзовка. Кукуруза там была выше человеческого роста, на каждом стебле – по два-три початка. Выделили каждому студенту по два рядка, всучили потрёпанные рукавицы и поставили задачу – выламывай початки, бросай их на кучу, да так и гони свои рядки до конца поля, к опушке леса, что в полукилометре отсюда. Затем с этих куч нужно было перебросать початки на подводу, которой правил старенький дедок. Позднее Егор часто любовался сделанным фотоснимком, где возлежал он с новыми друзьями на зелёно-жёлтой кукурузной куче.  

Надо сказать, что это был уже второй случай, когда сельское хозяйство огромной страны не смогло обойтись без помощи трудовых рук Егора и его товарищей. Ещё в школе, летом после девятого класса, их, человек двадцать, болтающихся в Одессе, собрали в школе и вместе с военруком отправили на грузовике ГАЗ-51 в село Широкая Балка. Серёжка Рязанов по дороге разучивал новую песенку Ива Монтана „Большие бульвары”, в которой Егор не находил ничего интересного, ни в музыке, ни в словах Наверно, у Монтана, да еще на французском языке, она звучала вполне достойно. Но это ему удастся услышать лишь позднее, в кинотеатре. Наконец, добрались до села, где разместили их в бывшем амбаре возле тока. С соседнего поля несло ядрёным запахом экологически чистого навоза. Две недели Егор с одноклассниками крутил ручку огромного деревянного агрегата, провеивая подвезённое с поля зерно.. …  

Два раза сходили в соседнее село посмотреть кино, но фильмы были какие-то странные: один, согласно рукописной афишке, назывался „Тiкуть мутнi води” про жестокую парагвайскую диктатуру, а другой – „Сутичка у ночi”, где вообще было неясно, кого и за что лупят. А домой к себе на ток три километра шагали по едва заметной просёлочной дороге под роскошным звёздным небосводом.  

Тут, во Фрунзовке, не обошлось и без производственных приключений: староста группы Костя, в пылу трудового энтузиазма потерял ручные часы. На лидера группы в то момент было жалко посмотреть – так он расстроился, да и было отчего. Ведь тогда часы были достаточно ценной и дефицитной вещью. Но вскоре худющий, как жердь, ростовчанин, прозванный своими земляками „папой Ясовичем”, умудрился найти драгоценные часы в густых кукурузных джунглях. Радостный момент вручения часов счастливому владельцу Егор тоже с удовольствием снял на плёнку. Про самого „папу Ясовича” два его ростовских друга говорили, что тот в общаге любит ночью под одеялом есть корейку, присланную ему из дому. Но сколько ни ест, всё равно остаётся таким же худющим, как гвоздь.  

Жили студенты в какой-то заброшенной хате, с сенями и двумя комнатами, мальчики – направо, девочки – налево. В комнате Егор быстро сориентировался и устроил свое спальное место на бывшей широкой печи, где уже разместились Даня Руценко и Дима Кураковский. Остальные ребята устроились внизу на нарах с соломенными тюфяками. Перед хатой под оголившимися деревьями стояли столы с лавками, здесь кормились. Давали студентам и кашу, и хлеб, и молоко, и даже мёд. Правда, ближе к завершению уборки, кормёжка стала хуже, а в день отъезда вообще ничего не дали. Свой протест против такого жлобского скупердяйства студенты выразили тем, что затащили на деревья все скамейки, привязали к веткам пустые бутылки из-под кефира и пива, развесили всякое барахло: старые развалившиеся башмаки, драные трусы, дырявые носки и невесть где найденный местный соломенный брыль. Егор всю эту художественную композицию сфотографировал и потом на этот снимок с большим удовольствием поглядывал.  

На первом курсе читались, в принципе-то, знакомые предметы: физика, химия, иностранный язык, математика – в виде математического анализа и аналитической геометрии и история (если к ней отнести основы марксизма-ленинизма – ОМЛ).  

Но были и незнакомые предметы: начертательная геометрия, теоретические основы электротехники, технология металлов, На практических занятиях в механических мастерских института седоватый наставник долго критически рассматривал отпиленную Егором часть увесистой металлической плиты, поверхность которой потом была с усердием отдраена всеми видами напильников, что имелись в мастерской.. Одобрения работе наставник явно не высказал, но допустил к работе на токарном станке, потребовав одеть защитные очки. Ещё он несколько раз сурово предупредил об опасной бессмысленности совать куда-либо руки во время вращения суппорта.  

Некоторые полученные знания сразу же находили практическое применение. В студенческой столовой юная раздатчица нервно вздрагивала, услышав, как новоиспеченный студент Вася говорил своему другу, студенту Коле:  

А теперь проверим твёрдость шницеля сначала по Бринеллю, а потом – по Роквеллу!  

Раздатчица бросала поварёшку в котёл с кашей, мигом исчезала в подсобке и кричала с порога сидевшей там завстоловой:  

– Валентина Сидоровна! Там два каких-то подозрительных чувака, студентами прикидываются, а сами что-то проверять собираются, наверно, это контрольная закупка!  

– Да ты не паникуй, – спокойно отвечала заведующая, – это новички-студенты перед тобой выпендриваются! Но ты, на всякий случай, налей им компоту пожирней, то есть погуще!  

Кое-кто, одолев основы электротехники, норовил у себя в квартире счётчик электроэнергии раскрутить в обратную сторону. Тут уж без коротких замыканий, конечно, не обходилось. На лабораторных занятиях по той же электротехнике седой лаборант (его почему-то считали сектантом) поставил новичков в тупик, спросив:  

– А почему мигает свет, когда вы дома включаете в сеть утюг? Не знаете? А закон-то Ома ведь уже прошли! Это же элементарно, будущие инженеры! Ведь сопротивление нагревательной спирали в холодном утюге значительно меньше, чем тогда, когда он раскалится! Вот так-то, ребятки! …  

Но в институте нужно было крутиться не так, как в школе. Хочешь – не хочешь, а надо было научиться вести конспект лекций, успевать записывать самое главное, вовремя взять в библиотеке нужные учебники, ползать по первоисточникам марксизма-ленинизма, делать необходимые выписки, чтобы не „припухать ” на семинарах. Хорошо подготовившись, на семинарах можно было и немного развлечься. Студентки на таких занятиях или практических занятиях в небольших аудиториях имели привычку сбрасывать с ног босоножки, чтобы дать ногам возможность немного отдохнуть от беготни по этажам. А парни старалась незаметно переправить обувь куда-нибудь подальше от хозяйки, чем вгоняли её в страшную панику, когда такую босую разиню вдруг вызывали к доске…  

На колхозных полях Егор поближе познакомился со своими сокурсниками. Когда колхозная страда завершилась и занятия возобновились, в аудитории, где весь курс слушал лекции, сел он за парту вместе со своими друзьями по колхозной печке, с Даней и Димой. Вот так и просидели они вместе все пять лет, причём эту парту никто уже из других сокурсников никогда не занимал.  

Дима, сам киевлянин, закончил киевский политехникум, и научили его там понимать физическую природу электрических и магнитных явлений, которые им здесь в институте вталкивали с помощью бесконечно малых величин, интегралов и дифференциальных уравнений.  

Даня пришёл после школы, физическую суть часто игнорировал, но хорошо владел математикой и верил, что она всё может поставить на своё место.  

Егор умел всё связывать в единое целое, а силу математики почувствовал (и внутренне даже ахнул! ), когда на лекции по теоретической механике доцент Зингер нехитрыми математическими выкладками доказал существование, на вращающейся вокруг своей оси Земле, Кориолисова ускорения и определил его основные параметры. Ещё больше удивил профессор Косарёв, который на лекции по физике взялся рассматривать поведение газа в замкнутой колбе и к середине второй пары изящным и убедительным образом вывел сначала формулу закона Бойля-Мариотта, а потом обобщил всё происходящее с газами, в зависимости от температуры и давления, в формуле Клайперона. Осталось только хихикать, вспоминая старую школьную шутку, когда учителя физика, прозванного „папуасом”, ученики спрашивали: а как повлияла на создание известного закона жена Бойля-Мариотта?  

Правда, некоторые сомнения в могуществе математики сумел заложить на семинарах по ОМЛ въедливый Евсей Самойлович. Уж больно ему нравился абзац из классического произведения „Материализм и эмпириокритицизм”, где после некоторых логических построений Ильич с определённой долей сарказма упомянул о ситуации, когда „…материя исчезла, а остались одни уравнения”. Словно в насмешку, через день на лекции, изучая работу клистрона, всей аудиторией, тыкаясь вместе с доцентом, как слепые котята, студенты полчаса разыскивали косинус φ, потерявшийся в дебрях длиннющего уравнения.  

В общем, очутился Егор внутри микроколлектива, который брался растолковать любые вопросы, что рассматривались на лекции. Сокурсники признали их объединённый интеллект и стали называть эту троицу как „три кита”. По месту размещения, Егор был „левым китом”, Даня – „средним”, а Дима –„правым”. Конспекты у „китов” были хорошие, чёткие, а занятия они практически не прогуливали. Поэтому их конспекты пользовались заслуженным авторитетом и всегда возвращались от лентяев к хозяевам в назначенный срок.  

На октябрьские праздники новоиспеченные студенты прошагали на праздничной демонстрации по Куликовому полю, гордясь своими фирменными свитерами, на которых были нанесены инициалы института. Праздничного настроения не смог испортить даже противный мелкий осенний дождик. Позднее, уже на майских демонстрациях, пройдя мимо трибун до конца Пироговской улицы, колонны дружно поворачивали к пляжу Отрада, и в Одессе открывался купальный сезон.  

Но в эту октябрьскую годовщину в мире творилось что-то не совсем понятное. Началось это ещё тогда, когда их курс вкалывал на кукурузе в колхозе. Газеты, которые они покупали в ларьке поблизости райкома партии, печатали какие-то непонятные известия о событиях, происходящих в братской Венгрии. Вроде бы там началась грандиозная забастовка: О венгерских событиях Егора поразила одна фраза из газеты „Правда”, что в стране работают только хлебзаводы-автоматы. Затем прозвучали первые выстрелы, был отвод советских войск из Будапешта, жестокий террор мятежников, повторный ввод в Будапешт советских танков. На лекциях и семинарах по ОМЛ преподаватели гневно разоблачали и клеймили предателей-ревизионистов в лице Имре Надя и Пала Малетера. В коридоре второго этажа какой-то студент-старшекурсник, прибывший на учёбу из Венгрии, на очень приличном русском языке яростно кричал члену институтского комитета комсомола:  

– Что ты мне рассказываешь басни про мою страну? Что ты о ней знаешь, кроме консервов „Лечо”, сала по-венгерски и вина „Токай”? Ты хотя бы там, в Венгрии, был? Да и вообще, ты хоть раз из Союза куда-нибудь выезжал? Нет? Ну, так и не трынди!  

Егор, оказавшись невольным свидетелем этой стычки, с недоумением пожал плечами и подумал, что в любом варианте вешать сотрудников госбезопасности АВО на фонарях и деревьях без суда и следствия – конечно, не басни, дыма без огня не бывает. Его поразил фотоснимок одноногого бывшего офицера-хортиста с винтовкой в руках, который с видимым удовольствием позировал австрийскому фотокорреспонденту. На переднем плане отчётливо были видны изуродованные трупы двух лиц в гражданской одежде. Когда мятеж был подавлен, по всем группам прошли семинары, на которых рассказывали о причинах его возникновения.  

44  

Первую зимнюю сессию Егор хорошо запомнил и считал, что от неё и начался его успешный путь к хорошим отметкам в зачётке. А началось с того, что Раиса Фёдоровна, которая вела в их группе практические занятия по математике, начала сколачивать математический кружок (были тогда такие хлопоты у преподавателей! ). Выгоды от этого мероприятия просматривались самые явные – в кружке, первым делом, собирались изучать логарифмическую линейку, которая, как уже прослышал Егор, была основным помощником студентов этого института на все оставшиеся пять лет.  

Малоразговорчивая, неулыбчивая Раиса Фёдоровна, одинокая женщина, сильно хромавшая из-за перенесенного когда-то полиомиелита (за что злые языки прозвали её „кривой второго порядка” – не пропадать же полученным знаниям! ), сколотив небольшую группу, в два внеклассных занятия обучила их работе на логарифмической линейке. Егор, видевший в логарифмической линейке чудо-инструмент, страшно удивился, узнав, что считать линейка может только с точностью до третьего знака. Затем Раиса Фёдоровна поручила Егору подготовить доклад по Эйлеровым интегралам и сказала, к какому преподавателю подойти за материалами. Старый доцент, который у них на курсе не читал, пожевав губами, сказал:  

– А возьмите-ка, голубчик, книгу Поссэ! Я знаю, она есть в нашей библиотеке. Там всё прекрасненько изложено.  

Открывши Поссэ, Егор почувствовал, что до Эйлеровых интегралов он тут не доберётся и до конца года. Выручил случай – кто-то сказал, что такой же доклад делал в прошлом году студент второго курса Писарюк, и у него, возможно, сохранился конспект. Так оно и оказалось. Писарюк был малый не вредный и не жадный, конспектом поделился. Егор добросовестно списал конспект, пару раз прочёл его, и кое-что в башке отложилось. Доклад он сделал, особых аплодисментов, конечно, не было, так как кружок по своему составу к тому времени почти что уполовинился, а оставшиеся там участники просто „отбывали номер”. Но пользу кружок принёс несомненную, зачёт на коллоквиуме по математике Егор получил „автоматом”.  

Экзамен в хмурый январский день принимали доцент Мильнер и Раиса Фёдоровна. Мильнер запомнился своими эмоциональными призывами на лекции взять (тремя пальчиками! ) бесконечно малую точку и провести через неё касательную к очередной кривой. При всей своей бесконечной малости точка у него была почти воодушевлённым предметом. Читал он достаточно чётко, вести за ним конспект было одно удовольствие. Но на экзаменах был достаточно крут. Злые языки (опять они тут! ) говаривали, что докторскую диссертацию Мильнера дважды „проваливал” профессор Лузин, автор одного из учебников по математическому анализу. Понятно, что Мильнер именно этот учебник никогда не рекомендовал своим студентам в качестве дополнительного пособия. А зря – пособие было явно неплохим, как говорил их староста Костя – почти для сержантов.  

Егор, вытянув билет с номером 7, быстро написал ответ и принялся за задачу. С ней пришлось попотеть, и вот уже можно идти отвечать. Мильнер закончил писать в зачётке Дани, и тут его позвали в деканат. От Раисы Фёдоровны отходил староста Костя, получив свой заветный трояк. Егор быстро устремился к столу Раисы Фёдоровны, ответил на два вопроса и показал задачу. Раиса Фёдоровна, заглянув в конец листка, кивнула и сказала вошедшему Мильнеру:  

– Я опросила Резчикова, если у вас нет вопросов, то можно поставить ему „отлично”.  

После разговора в деканате у Мильнера явно никакой охоты к дополнительным вопросам не было, да и в комнате ещё продолжало „париться” три человека, а за дверями аудитории уже нервно толпилось ещё с полтора десятка студентов. Он бисерным почерком вписал Егору в зачётку „отлично” и расписался. На следующем экзамене, по физике, профессор Косарев, внимательно прослушал ответы по пунктам билета, и посмотрев на отметку Мильнера, с дополнительными вопросами уже не приставал, и тоже поставил „отлично”. А после этого пристал к Кураковскому и рассказом Димки о поведении упругих шаров после удара остался не очень доволен. Дима от поставленной отметки „хорошо” тоже был не в восторге, но решил не напрашиваться на дополнительные вопросы. Ну, а химику, как говорил довольный результатом сессии Егор, уже деваться было некуда, какие тут могут быть сомнения относительно глубины знаний студента Резчикова с такими впечатляющими отметками?!  

Но это теперь можно так легко говорить, а готовиться пришлось, как проклятому, ходить на все консультации и задавать там „умные” вопросы. Перед каждым экзаменом „три кита” в небольшом междусобойчике устраивали заключительную проверку. Но когда через год Егор халтурно подготовился к экзамену по теории поля (знаменитый курс по основам электротехники – ТОЭ-3), бдительный профессор Хаткин быстро раскрутил его на дополнительных вопросах, и не обращая внимания на предыдущие блестящие оценки, безо всяких колебаний вкатил ему в зачётку заслуженный трояк. А ведь мог бы и погнать запросто. Человек он был странный, вечно хмурый, мало кто видел его улыбающимся. Курил, как нанятый. Уже позже, когда он как-то быстро „сгорел”, кто-то из однокурсников, работающий лаборантом на кафедре, утверждал, что профессор любил хорошо „поддавать”. Но Егор этому нисколько не верил.  

Впрочем, у каждого профессора, доцента или старшего преподавателя были свои особенности или странности.  

На лекциях по химии худощавый профессор Панков с удовольствием рассказывал первокурсникам про то, как на кладбищах фосфористый водород из свеженьких могил ночью может тлеть слабым блуждающим огоньком, пугая запоздавших посетителей. Оторвавшись от доски, где он набросал основные формулы, иллюстрирующие закон Дюлонга и Пти, профессор сказал:  

– Если кто-то из вас изучал в школе французский язык, то он может сказать, что это закон Длинного и Короткого. Закон этот довольно интересен!  

И далее профессор пустился в длительное объяснение, почему он так считает. Но больше всего он увлекался, когда изучали ртуть и её соединения.  

– Ртуть, иногда называемая жидким металлом, является интересным элементом – с пафосом продолжал профессор, – Её пары и некоторые соединения очень опасны для человека. Об этом всегда нужно помнить, когда чересчур энергично встряхнув термометр, вы грохнули его о пол. Поскорее соберите мелкие разбегающиеся во все стороны блестящие маленькие шарики. Иначе может быть беда! Я сам долгое время работал в научно-исследовательском институте с веществами, содержащими ртуть, и вы, наверно, уже заметили, что иногда я бываю, ну, как бы вам помягче сказать – немного не того? Да, опасная эта штука – ртуть!  

По ОМЛ ретивый преподаватель (он же – заместитель декана по работе со студентами младших курсов) заваливал их требованиями по безусловному конспектированию чуть ли не всех трудов идеологов учения о классовой борьбе, начиная, как от печки, с произведения „Три источника и три составных части марксизма”. На семинаре студент по фамилии Баранов, в пух и прах раскритикованный за свой скудный конспект, наконец, отважился на вопрос:  

– Евсей Самойлович! Почему на подготовку по ОМЛ нам нужно тратить больше времени, чем на профилирующие дисциплины?  

Замдекана, с посерьёзневшей же сразу рожей, не задумываясь, ответил:  

– Ну, это, голубчик, преувеличение! Вы что-то путаете со временем…Но всегда нужно помнить, что вы должны быть классово сознательными гражданами, а не просто специалистами-технарями! Если во время вашего дежурства на передатчике в эфир пойдёт антисоветская, буржуазная пропаганда, вы должны быть способны выявить её и остановить передачу! Отвечая на предыдущую реплику, хочу сказать, что во Франции коммунисты – не у власти, их нет в правительстве, они всего лишь в парламенте, а это – законодательный орган. В таких элементарных вещах нельзя путаться, студент Баранов!  

– Ну и отчубучил Евсей сегодня! – прокомментировал ответ староста Ященко на перемене. – Не хотел бы я быть на месте этого инженера после того, как он остановит передачу! Он будет иметь ещё тот вид!  

В этом плане Костя нисколько не противоречил легендарному объявлению в довоенном одесском трамвае, которое, как утверждали коренные одесситы, над распахнутыми окнами гласило: „Высовывайся, высовывайся! Будешь иметь тот вид! ” Действительно, на маршруте семнадцатого трамвая, который на Французском бульваре двигался в узком туннеле из деревьев, иногда возникало искушение сорвать ближайший зелёненький листочек и, зазевавши, запросто сломать руку о ствол ближайшего дерева.. Неожиданно много было заданий по черчению – чуть ли не каждую неделю бери и тащи к преподавателю очередной лист ватмана и выслушивай его ворчливые замечания:  

– Ну, кто ж так стрелки рисует!? Это же закарлючки какие-то, а не стрелки! Тренироваться надо! Вот пришёл домой, делать нечего – садись и хоть стрелки рисуй для тренировки! А это что за обводка? То ли тушь засохлая была, а может, рейсфедер выбросить пора? Да, неважно, неважно! Вот у Скрипкиной чертёж – любо-дорого смотреть! Надо бы вам в чертёжном кабинете посмотреть, как она это делает, поучиться у неё! Авось толк будет!  

По лицу зардевшейся от похвалы Скрипкиной было видно, что с такими бездарными чертёжниками ей явно не по пути, а раскрывать секреты своего мастерства она вовсе не собирается. Так и остались стрелки на Егоровых чертежах без существенного улучшения. Ему это черчение ещё в школе порядком надоело.  

На одной из лекций по теоретической механике профессор Денульман, до сих пор всегда невозмутимый и спокойный, вдруг отвернулся от широкой порыжелой доски, где он выстраивал стройные ряды формул, прервал свою плавную речь, долго смотрел на притихнувших студентов и вдруг, пробормотав себе под нос „Возмутительно! ”, бросил под ноги мел и быстрыми шагами вышел из оцепеневшей аудитории. Через пять минут в аудиторию вполз замдекана и сказал:  

– Профессор Денульман возмущён вашим поведением и отношением к своему предмету! Он категорически отказывается читать свой курс на вашем потоке. Могу вам только с возмущением сказать, что такого у нас ещё не было! Просто стыдно за вас и вашу безответственность!. На сегодня с теормеханикой – всё, дальше – занятия по расписанию!  

Егору искренне было жаль, что так получилось. Как по нему, так аудитория вела себя нормально. А профессор читал лекции чётко, понятно, конспектировать за ним было – одно удовольствие. Заменивший его потом доцент Зингер, конечно, до такого уровня явно не дотягивал.  

В летнюю сессию на консультации по теоретическим основам электротехники (ТОЭ-2) доцент Эфинсон назначил начало экзамена по своему предмету чуть ли не на семь часов утра. Студенты сначала даже не поверили и переспросили: вечера или утра?  

– Утра, утра! – подтвердил доцент. – Вы ведь на пляж потом побежите, не так ли? И сдавшие, и не сдавшие…И я тоже хочу на пляж! Если всё нормально пойдёт, то к часам 11 уже и закончим. Болгары это время летом так и называют: „пляжно время”. Только не думайте, что тот, кто придёт к семи часам, получит на балл больше! Не надейтесь! За два дня, что остались, ещё можно многое вспомнить, если на лекции ходили! Какие ещё вопросы есть? Нет? Ну, до скорой встречи утречком!  

И действительно, утром, спозаранку, экзамен сдавать было удобно, тем более, что Егор не боялся на него идти одним из первых. Получив свои заслуженные пять баллов, он поспешил в Отраду на пляж. Потом узнал, что Эфинсон действительно „отстрелялся” к одиннадцати часам.  

На экзаменах Эфинсон мог и немного пошутить над некоторыми студентками, которые, по его мнению, просто тупо зубрили материал и не имели ни капли соображения. Он, например, задавал волнующейся девушке такой вопрос:  

– Можете нарисовать синусоиду переменного тока? Так, покажите, где у неё амплитуда? Это сколько у Вас тут амплитуда, сантиметра два, да?  

После этого он вытаскивал из кармана тоненькую проволочку и спрашивал:  

– А как же такой большой ток помещается в такой маленькой проволочке?  

Но однажды он налетел на одного шустряка, который, на упрёк, что по билету он ничего не знает, ответил доценту:  

– Вы тоже ведь не всё знаете!  

– Я, в электротехнике? – изумился Эфинсон.  

– Да! – ответил шустряк. – Вы можете нарисовать схему однопроводного звонка?  

И пока удивлённый таким вопросом Эфинсон соображал, в чём тут суть дела, шустряк, со словами „Так я Вам помогу! ” нарисовал на листке домик, где на рычажке висел колокольчик, который можно было дёргать за провод. Чтобы не было сомнения, что провод является электрическим, сбоку была нарисована бирка с указанием марки кабеля. Эфинсон от души рассмеялся и находчивому студенту в зачётку поставил „удовлетворительно”.  

В институтском комитете комсомола активистка Тамара Лущименко, отвечавшая за политмассовую работу, посмотрев через свои узкие меньшевистские очки на личное дело Егора и увидев его школьную комсомольскую характеристику, „протолкнула” его в институтское бюро. Егор особенно не сопротивлялся, тем более, что сектор, который ему „навесили”, касался научно-технической работы. Приходилось теперь раз в месяц, а то и чаще, участвовать в заседаниях бюро по всем вопросам, в том числе и по поводу назначения стипендии.  

Её при выделенном лимите давали, исходя из двух условий: был устанавливаемый порог дохода в расчёте на одного человека в семье и показатели успеваемости. Основные критические ситуации складывались с „троечниками”, которые могли всё-таки надеяться на получение стипендии, если позволял лимитный фонд. Иногда по этому поводу на бюро разыгрывались прямо-таки шекспировские страсти. Егор, как медалист и как сдавший первую сессию на „отлично”, стипендию получал, хотя считался из обеспеченной семьи – доход на человека в семье превышал пороговое значение почти в три раза. А сумма стипендии была немалая – аж 395 рублей, но это на его факультете, а на соседнем платили на сотню меньше. С деньгами было очень хорошо, родители на них не претендовали.  

Однажды, уже где-то в феврале, на бюро зашёл разговор о том, что стипендию не могут дать студенту Колышко, из демобилизованных. Всё разбирательство на бюро было настолько бурным, что основательно выбило Егора из колеи – у него было такое ощущение, что он незаслуженно, за счёт высокого заработка родителей, обобрал нуждающегося человека и оставил его без средств к существованию. Не выдержав этих „чуйств”, он встал и сказал:  

– В нашей семье изменились финансовые обстоятельства: моя мать пошла работать (что, конечно, было полной брехнёй, так как мать уже работала в больнице девятый год), поэтому доход на одного человека у нас увеличился. С учётом обсуждавшихся здесь обстоятельств я предлагаю использовать мою стипендию, чтобы в этом семестре дать её студенту Колышко.  

Членам бюро это предложение понравилось, так как забота с их плеч сваливалась, а задача решалась не за их счёт. Дома отец, выслушав Егора, ничего не сказал, но по его виду Егор понял, что финансовая лафа для него миновала. Теперь сессию надо было сдавать только на одни „пятёрки”. Надо ли говорить, что студента Колышко Егор не знал ранее и не имел „счастья” видеть после этого заседания бюро…  

45  

Перед летней сессией первого курса в институт из райкома партии поступило указание – подготовить мероприятия, связанные с проведением в Москве первого международного фестиваля молодёжи и студентов. Предполагалось, что некоторая часть участников фестиваля после его завершения будет возвращаться на родину через Одессу.  

Комитет комсомола института развернул бурную деятельность по подготовке к такому знаменательному событию. Естественно, сначала был определён список мероприятий, в которых могут принять участие студенты. Основное внимание решили уделить подготовке эрудированных экскурсоводов, которые на иностранных языках могли бы проводить экскурсии по городу-герою. Из того, чему обучали в институте, на роль языка международного общения подходил только английский. Поскольку Егор знал его на достаточно приличном уровне, то его записали в специальную группу. Натаскивали их на истории родного города, его героическом прошлом и светлых перспективах в недалёком будущем. В группе были розданы англо-русско-английские разговорники, которые нужно было вызубрить наизусть.  

Перед фестивальными событиями Егор ещё планировал на неделю съездить к сестре отца в Ленинград. Родители, которые учились в Ленинграде ещё в 20-х годах, часто вспоминали о его богатейших музеях, изумительных парках, красивейших дворцах, о разводных мостах, о Летнем саде и красавице Неве в период белых ночей. Не увидеть всего этого, было, безусловно, непростительным. И Егор решился поехать, да и родня отца усиленно приглашала.  

За два дня до запланированного отъезда отец собирался идти в воинскую кассу на вокзале, чтобы взять билет в плацкартный вагон, Егор как-то невзначай вдруг почувствовал какое-то неудобство в правом боку. На всякий случай немного попрыгал, побегал, чтобы размяться – авось, пройдёт. Но… не проходило. Будучи сыном медицинских родителей, Егор на всякий случай пошарил по отцовским медицинским книгам и справочникам. Вариантов могло быть много, один хуже другого – от аппендицита до заворота кишок и грыжи. Пришла пора пожаловаться отцу, чтобы он внёс ясность. Отец положил Егора на софу, осторожно прощупал и помял живот, задал несколько вопросов и потащил сына в госпиталь на анализ крови. По чудовищному количеству лейкоцитов он определил аппендицит и вызвал карету „скорой помощи”.  

К встречам с хирургами Егору было не привыкать. Помимо руки и ноги, выдирали ему и полипы из носоглотки, причём два раза. Первый раз мать притащила его к местному светилу, профессору Гешелину, прямо на квартиру на улице Ленина, недалеко от кинотеатра, в ту пору называвшегося „Имени 20-летия РККА”. Профессор провёл осмотр пошуровал никелированными инструментами во рту и носу, обнаружил непорядок, получил от матери за консультацию 25 рублей радужной красивой ассигнацией и в клинике на Слободке выдрал полипы своей могучей волосатой рукой. Мероприятие было не из приятных, но после операции профессор потребовал незамедлительно съесть мороженое, что Егор сделал с большим удовольствием.  

Через несколько лет эту противную процедуру пришлось повторить, но уже в хорошо знакомом госпитале. Армейская медицина оказалась более надёжной, и с полипами было покончено, как с классом. Скорая помощь довольно оперативно прибыла в переулок и увезла их в дежурную на тот день больницу на улице К. Маркса возле собора, не действующего уже много лет. Через час, после анализов и рутинных процедур оформления Егор уже был на операционном столе. Операцию под местным наркозом проводила энергичная блондинка-хирург. Уверенно сделав разрез на правом боку живота пациента, она сказала ассистенту:  

– Коля, а мы вовремя, завтра он мог бы уже и лопнуть!  

Затем она стала по ходу дела расспрашивать Егора: что он делает летом, где учится. Услышав название института, хирург спросила Егора:  

– А Люду Полянскую ты знаешь?  

– Да, конечно, – облизав пересохшие губы, тихонько ответил Егор, – она на нашем курсе во 2-й группе учится.  

– Так это моя дочь, – ответила хирург.  

– Да, да, она на вас очень похожа, – решил сделать Егор приятное симпатичной женщине-хирургу, которая тем временем, не прерывая беседы, сосредоточенно копалась у него в животе, перебирая кишки. Было не очень больно, но неприятно, особенно когда блестящими ножницами хирург отрезала отросток и показала его пациенту. Егор почувствовал какую-то тупую незнакомую боль и прикусил губу.  

Хирург рассмеялась:  

– Я вроде бы тебя, Егор, не так уж сильно разрезала, чтобы можно было найти сходство между мной и Людой. Она же у меня яркая брюнетка! Такое я слышу впервые. Вечером дома дружно посмеёмся по этому поводу, Люда – вылитая копия отца. Ну, ничего, всё равно будем тебя зашивать! – пошутила она.  

В больнице Егору пришлось пролежать четыре дня, потом его выписали и через положенное время сняли швы. Рана затянулась не полностью, хирург на перевязке удалила (как она сказала) некрозный жир, упрекнула Егора в излишнем весе и сказала, что надо купаться в море – оно всё затянет. Так оно и оказалось…  

Ни о каких фестивальных мероприятиях уже не могло быть и речи. И когда в Одессу нахлынули участники фестиваля, направляющие на свою родину – в Ливан, Сирию, Египет, Грецию, Болгарию и Румынию, экскурсоводами бегали по городу другие, более здоровые товарищи. Егору же ничего не оставалось делать, как в обычной манере вечером прогуливаться по Пролетарскому бульвару с Вадиком и ходить с ним на разные концерты художественной самодеятельности, которые давали одесситам делегаты фестиваля.  

Запомнилось, как на сцене в парке им. Шевченко разодетые в яркие наряды девушки дружно вскидывали ноги, как в парижском варьете, с возгласами „Аллах акбар! ” А когда Егор в порядке практики по английскому языку заговорил с каким-то египтянином и похвалил „полковника Насера”, Вадик своевременно дёрнул его за рукав и перевёл разговор на другую тему. Когда они возвращались домой, Вадик популярно объяснил Егору, что называть так вождя Египта считается большим оскорблением для его граждан.  

Потом они за пару дней подружились с каким-то юным ливанцем из армянской диаспоры, узнали, что в гербе этой страны красуется развесистый зелёный кедр. Ливанец подарил им два красивых значка, много нахваливал Бейрут, и наверно, не преувеличивал: об этом же говорили и одесские моряки, ходившие заграницу – среди них рейс Одесса-Бейрут считался самым выгодным: и идти недалеко, и привезти всегда было что: от нейлоновых рубашек и кофточек до дефицитных солнечных очков и ковров. Юный ливанец планировал пробыть в городе ещё пять дней, но отец Вадика успел намекнуть сыну, чтобы они этой дружбой не сильно-то увлекались и не планировали переписываться…  

По случаю закончившегося в Москве незабываемого международного мероприятия немедленно возник такой анекдот:  

– Кто же останется в Москве, опустевшей после международного фестиваля молодёжи и студентов?  

– Дети разных народов!  

46  

Так, может быть, и двигался бы Егор в комсомольские функционеры, да случай развернул его в другую сторону. А случилось это 23 февраля, когда в институте проводился вечер по случаю очередной годовщины дня Советской Армии. Вообще-то в институте вечера в институте проводились очень часто, даже на Пасху. Правда, в этом случае цель была совсем другая – напомнить, что „религия – это опиум для народа”. Поэтому год из года в зале-амфитеатре на последнем этаже института показывали комедию „Праздник святого Йоргена” с бесподобными Ильинским и Кторовым. После показа фильма были, конечно, танцы до 22 часов. А расходясь с антирелигиозного вечера, студенты обычно заглядывали в церковь, или на Пушкинской, или на Преображенской, понаблюдать на незнакомое церковное действо. Иногда им даже и куличик перепадал от сердобольных богомолок.  

Егор на вечер 23 февраля с Сергеем пришёл почему-то рано, надев красивый галстук в сине-белую горизонтальную полоску, который почему-то назывался „киевским”. Галстук-то в принципе принадлежал приятелю, но так нравился Егору, что он фактически его „зажал”. Правда, после пятого намёка пришлось взамен отдать Серёжке шикарную шариковую ручку. Сколько потом Егор ни присматривался к галстукам во всяких магазинах, именно с горизонтальными полосками он больше галстуков не находил. В косую полоску – пожалуйста, в горошек – тоже нет проблем, а вот в горизонтальную полоску – хоть застрелись, но не сыщешь!  

В институте, ожидая начала мероприятия, томились друзья Сергея – Эрик Тененбаум и Алик Цеклин. Стоять, подпирая стены, скоро надоело, и всей компанией они зашли в пустую аудиторию на третьем этаже, расселись по партам, на всякий случай на швабру закрыли двери, чтобы никто „не возникал”, Эрик (который к тому времени уже заработал от сокурсников две клички „Шпиндель” и „Бульбомёт”) начал отхлопывать ладонями полюбившийся ритм из какого-то шлягера, друзья откликнулись, достали расчёски, обмотали их калькой, получились самодельные губные гармошки, И зашумел импровизированный джаз-гол.  

И до того им было весело, что даже не услышали они, как кто-то настойчиво барабанит в двери аудитории. Потом в окошке над дверью показалась перекошенная физиономия Игоря Дневального, который был на два курса старше и заведовал институтским радиоузлом. Игорь отчаянно жестикулировал, показывая, что надо открыть двери. За дверями, конечно, их уже ждала, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения и злости, команда, состоявшая из комсомольского вожака Ивана Коногоненко, председателя студенческого профкома Зиновия Флисфедера, редактора институтского „Комсомольского прожектора” Николая Ковалёва и дежурного по вечеру Анатолия Кормильского.  

В глазах первых активистов горела неугасимая жажда справедливой расправы над нарушителями общественного порядка при проведении праздничного мероприятия. Через минуту в коридоре показался также и заместитель декана по работе со студентами младших курсов первого факультета, Исаак Бениаминович Горкис. Он молча окинул взглядом своих подопечных: записывать провинившихся ему было не надо, память у него была феноменальная: Горкис помнил фамилии и имена всех своих подопечных на обоих потоках, а не только записных разгильдяев. Надо отдать ему должное: был он хорошим воспитателем, все его потом искренне полюбили, и много доброго сделал Исаак Бениаминович своим подопечным, вытягивая их из очередной халепы, в которую они попадали. Но это уже будет потом. А сейчас секретарь бюро с ледяным выражением на лице и металлом в голосе прогрохотал:  

– Поговорим на ближайшем бюро, как вы пытались сорвать всенародный праздник!  

Настроение, конечно, было испорчено на весь вечер, ведь время было такое, что на всяких „стиляг” тогда шла широкая охота, и „Окна” многочисленных „Комсомольских прожекторов” ломились от карикатурных фигур в узеньких брюках-дудочках, с длинными до колен цветастыми экзотическими галстуками. Ну, а выводы комсомольское бюро могло закрутить в любую сторону, тут уж никакие общественные нагрузки не помогли бы.  

„Разбор полётов” состоялся через три дня. Особых разговоров Егор и его товарищи по этому поводу между собой не вели, решили: – что будет, то и будет, ведь они ничего плохого никому не сделали, но главное, чтобы из института сгоряча не попёрли. Когда Егор в назначенный день пришёл на заседание бюро, в комитете, кроме членов бюро, уже были Исаак Бениаминович и затянутая в чёрную кожу, как комиссар в гражданскую войну, блондинка, оказавшаяся корреспонденткой местной газеты „Комсомольская искра”.  

Зачем-то присутствовал и профсоюзник Флисфедер. Был он с курса так называемых „ускоренников”, которые за какие-то заслуги в институте учились всего 3 года. Из угла нервно поблёскивала своим меньшевистским пенсне Тамара Лущименко. Из всего собравшегося синклита на Егора дружелюбно посматривал только Игорь Дневальный, остальные сидели с тусклыми физиономиями. Егор в пол-уха прослушал, как Иван Коногоненко быстренько доложил по текущим пунктам повестки заседания, и вздрогнул, когда тот после получасовой говорильни, мотнув своей багровой лысиной, поправил золотое пенсне и громко сказал:  

– Товарищи члены комсомольского бюро института! Переходим к обсуждению последнего вопроса повестки дня нашего сегодняшнего заседания! Пригласите Рязанова, Тененбаума и Цеклина!  

И после того, как в комнату гуськом втянулись друзья Егора, Коногоненко своим хорошо поставленным голосом вожака-агитатора продолжил:  

– Нам сегодня предстоит рассмотреть тот безобразный случай, который произошёл в день празднования годовщины дня Советской Армии. И тут, к сожалению, „отличились” не в лучшую сторону наши так называемые комсомольцы: Рязанов, Тененбаум, Цеклин и, что особенно прискорбно, – член комитета комсомола института Резчиков! Напомню вам, что эта компашечка, безусловно, выпивши, решила развлечься, и те мероприятия, которые были запланированы нами по случаю дня Советской Армии, показались им скучными.  

Поэтому они заперлись в отдалённой аудитории и устроили настоящий кошачий концерт, с топотом, гиканьем и завыванием на повышенной громкости, прямо какой-то джаз-гол, явно чуждого нам, блатного содержания! Какие-то буги-вуги форменные, словно здесь – Америка! Так вошли в раж, что чуть парты не поломали! Эта четвёрка вела себя как форменные зарвавшиеся „стиляги”, с которым наш Ленинский комсомол, наши сознательные комсомольцы ведут беспощадную борьбу! Таких, вы, наверно, видели на карикатурах в окне „Лёгкой кавалерии” на Дерибасовской, в доме китобойной флотилии „Слава”. Но им, этим доморощенным „стилягам”, не удалось сорвать проведение вечера благодаря тому, что нам пришлось лично выдворить их с мероприятия! И вообще, комсомольцы Рязанов, Тененбаум и Цеклин не принимают активного участия в общественной жизни нашей комсомольской организации, и вот вам результат! Пришла пора избавляться от такого балласта! Предлагаю обсудить это безобразие со всей нашей комсомольской принципиальностью!  

Как только секретарь произнёс слово „стиляги”, Егор вытянул из своего портфеля блокнот, на чистой странице записал строчку: „Что нам навешивают? ” и подчеркнул её, а под ней стал записывать фрагменты из выступления и особенно те яркие определения, которые секретарь давал им в своей пламенной речи. Секретарь, кинув на Егора косой взгляд, оценил это как проявление открытой наглости, но ещё минут десять разражался обвинительными филиппиками, а Егор старательно продолжал записывать за ним особо „полюбившиеся” ему перлы секретарского ораторского искусства. Со стороны можно было подумать, что Егор конспектирует лекцию любимого преподавателя. Наконец оратор выдохся и, нахмурившись, обратился к заместителю декана:  

– Исаак Бениаминович, может быть, вы скажете что-то по поводу поведения этой четвёрки?  

Заместитель декана, внимательно оглядев хмурых „подельников”, сказал:  

– Ну, я могу сказать в отношении только трёх студентов нашего факультета, Резчиков учится на другом факультете, жаль, что от них из деканата никого нет. Евсея Самойловича куда-то вызвали ещё утром. Но в отношении Рязанова, Тененбаума и Цеклина я могу сказать только одно: ещё только полтора года прошло, как они начали учиться в нашем институте, а я уже знаю, что там, где соберётся эта троица, эти новые три мушкетёра, там всегда жди неприятностей! Везде, где угодно „блещут”, в кавычках, конечно, но не в учёбе! Вот если бы они учёбе больше времени уделяли, то и толку от них было бы больше, и не пришло бы им в голову ногами топать да непонятно какие песни распевать! А то потом после сессии только стипендию канючить будут!  

Замдекана проговорил ещё пару назидательных, но в принципе, миролюбивых фраз и опустился на стул. После него минут десять ораторствовал месткомовец, который намекнул, что надо рассмотреть вопрос о целесообразности пребывания позорной „четвёрки”, если не в институте, то в комсомоле уж точно. Сгорая от чувства справедливости, кто-то из членов бюро предложил далее заслушать, что скажут в своё оправдание „эти стиляги”, как твёрдо решили окрестить Егора с друзьями. И когда слово предоставили провинившимся, Егор решил принять огонь на себя и выступить от имени всех своих друзей, при этом он периодически заглядывая в свой блокнот:  

– Я могу только сказать, что и я, и мои товарищи, все мы, так или иначе связаны с Советской Армией: либо из семей военнослужащих, которые ещё служат, либо когда-то служили и воевали. Поэтому день 23 февраля для нас очень даже уважаемый праздник! А по части выпивки, то тут секретарю явно померещилось, да и свидетелей полно было, что это не так. Да, так получилось, что мы пришли на вечер немного раньше, погода, сами помните, какая была, на улице торчать даже курильщики не хотели. Что касается джаз-гола, который неожиданно получился, может быть, это и нехорошо, но на расчёсках иногда очень забавно некоторые мелодии звучат, конечно, это не Моцарт, и даже не Мусоргский!. И запираться, наверно, на швабру тут не надо было, тем более, что никаких враждебных и тем более блатных мелодий мы на расчёсках не исполняли. Это всего лишь были песенки из кинофильма „Уличная серенада”, ну, вы знаете, это всякая там „Белла, белла донна” и „Аморе, аморе”. И никакие мы не стиляги, как тут нас пытался секретарь бюро представить!  

Егор продолжал парировать по пунктам предъявленные обвинения, заглядывая в свой блокнот, и несколько раз, в ответ на реплику секретаря: „Я так не говорил! ”, настойчиво возражал: „Да вот же у меня это дословно записано! ”. Получалось, совсем как у любимых классиков, где одноглазый герой, шахматный фанатик, в пикировке с Остапом Бендером утверждал, что у него „все ходы записаны! ” Пару раз Егор осторожно посмотрел на корреспондентку, которая сидела с потускневшим безразличным лицом, явно потеряв интерес к продолжавшемуся действу: видно, секретарь явно перестарался, обещая ей „горяченький” хлёсткий материал.  

Ну, а после того, как Игорь Дневальный вступился за Егора, припомнив, что тот отдал свою стипендию студенту Колышко, члены бюро явно настроились свёртывать это разбирательство. В конечном итоге, всё кончилось вынесением общественного порицания, а Егор вылетел из членов бюро, о чём он потом нисколько не жалел. В дальнейшем он с комсомолом никаких дел не имел, и в положенное время выбыл из него по возрасту. Сам Бог уберёг его от соблазна податься в комсомольские функционеры на заманчивые лёгкие „хлеба”. А метод конспектирования выступлений оппонентов он взял на вооружение, и это не раз выручало его в последующей жизни…  

…Иван Коногоненко выбился в первые секретари одного из райкомов партии Одессы; в день выборов в народные судьи он лично принимал участие в рейдах по районам Молдаванки, где хватал „хулиганствующих элементов”. А через несколько лет, как сказали Егору, Ивана нашли висевшим в петле в своей квартире; было ли это убийство или самоубийство, Егор так и не узнал. Да ему это и не было интересно…..  

47  

После второго курса была поездка на целину, в Казахстан. Дело было абсолютно добровольное, желающих набралось так много, что институтскому комитету комсомола пришлось даже устраивать своего рода мандатную комиссию, которая разбиралась с каждым поданным заявлением – а вдруг, этот комсомолец не достоин поездки! К тому времени к Егору и его друзьям никаких претензий уже не было, про разбирательство на бюро уже никто не вспоминал, и в отряд их зачислили.  

А вот другой их товарищ, одессит Вадик Крук, нарвался на неприятность, и был из отряда с треском выгнан чуть ли не в последний момент. Дёрнуло же его не в добрый час заявиться на институтскую лодочную станцию, располагавшуюся тогда напротив Кирпичного переулка, недалеко от пограничной заставы, Впрочем, станция в летнее время всегда пользовалась большим успехом у студентов института, и это было немудрено. Из города сюда надо было ехать трамваем № 5 до Кирпичного переулка, застроенного старинными, хорошо сохранившимися особняками. Переулок заканчивался глубоким обрывом, и тут открывался прекрасный вид на море, а далее удобная петляющая тропинка спускалась к дороге, соединяющей пляжи Ланжерон и Аркадию, У дороги тропинка упиралась в ярко-голубые ворота институтской станции, имевшей большую, огороженную забором, территорию.  

На станции размещались несколько летних домиков, с электричеством и водой. Летом здесь свободно могли разместиться около сорока человек, От домиков шла лестница на уютный пляж длиной метров пятьдесят. Левая сторона пляжа упиралась в скалу высотой в 4 метра, где располагалась небольшая уютная беседка, из которой хорошо просматривалась излучина, упирающаяся в пляж Отрада. Дно моря здесь было пологое, но с большим количеством довольно крупных камней. Поэтому на скале под беседкой висел красочный плакат: „Вышел из моря – захвати с собой камень побольше! ”.  

Однажды Егор с водной станции решил на пари доплыть до пляжа Отрада за десять минут – по суше туда было идти минут пятнадцать. Плыл он экономным брассом и был удивлён, когда подплывая к акватории пляжа, заметил шлюпку с флажком спасательной станции, направлявшуюся в его сторону. В шлюпке было двое загорелых парней; один сидел на вёслах, другой с кормы в рупор заорал Егору:  

– Гражданин! Вы нарушили границу заплыва! Подымайтесь в шлюпку!  

Действительно, за счёт изгиба береговой линии Резчиков оказался за границей, обозначенной яркими красными буями, и до неё на пути к берегу плыть нужно было ещё метров двадцать. Но залезать в шлюпку означало лишь одно – угодить в дежурное отделение милиции на пляже. Это ни в какие планы Егора не входило, поэтому он развернулся и поплыл обратно на станцию. Спасатели бросились его догонять, но Егор ловко увёртывался от лодки. Разозлённый парнишка-спасатель даже норовил двинуть Егора веслом по голове, но тот своевременно поднырнул под лодку и вынырнул в десяти метрах в том месте, где спасатели его не ожидали увидеть.  

– Кончай меня спасать! – сплёвывая воду, прокричал Егор, немного отдышавшись. – Я возвращаюсь на свою водную станцию!  

И перейдя на кроль, Егор быстро поплыл обратно, временами переворачиваясь на спину, стараясь не снижать скорости. Спасатели решили с ним не связываться и повернули обратно. Пари тогда провалилось, но все обитатели беседки дружно его поздравляли с победой над спасателями.  

На водной станции на берегу всегда сохли три-четыре лодки, вытащенные из воды. Поначалу иногородним студентам трудно было разобраться, какая из них называется яликом или тузиком, а какая – фофаном, шаландой или шверботом. Под навесом отдыхали две байдарки, рядом на брезенте кто-то всегда ковырялся в очередном подвесном моторе. За всем этим хозяйством наблюдал отставной боцман, живший тут же в небольшой хибарке. Его повсюду сопровождала большая лохматая собака Альма „дворянской” породы, которая достаточно миролюбиво относилась к многочисленной студенческой братии. Хорошая была станция, и немудрено, что на ней всегда торчало много народу, в том числе и всяких приезжих из Москвы и Киева.  

В тот день Вадик, помогавший боцману смолить фофан, уже было собрался идти домой в свой замечательный Лейтенантский переулок. Но тут на пляже появились две девицы, белые, как сметана. Они, наверно, впервые видели море и возбуждённо между собой переговаривались. Вадик сразу же походкой бывалого матроса подвалил к ним, рассказал к месту пару одесских анекдотов и спросил, не хотят ли они с ним выйти в настоящее море.  

Приезжие девчонки с радостью согласились. Вадик сбегал наверх к боцману, получил разрешение взять ялик, который ещё не успели затащить под навес, и захватил из кладовки вёсла. Уже через пять минут он с пассажирками отвалил от берега и исчез из поля зрения. Прокатался он с ними часа три, а за это время на водной станции начался форменный переполох – куда это девахи московские пропали? Оказалось, что это были дочери каких-то больших министерских начальников.  

Боцман забеспокоился, когда через обшарпанный цейсовский бинокль не смог в акватории, просматриваемой со станции, обнаружить свой хорошо заметный ялик. Поколебавшись, он позвонил на погранзаставу знакомому сержанту и попросил того посмотреть в свои дальномеры. С вышки погранзаставы, сколько ни обшаривали горизонт, не смогли обнаружить пропавший ялик. Вроде бы всё шло к нарушению государственной границы социалистического государства рабочих и крестьян. По возвращении Вадика на водную станцию его уже с нетерпением ждало на пляже институтское начальство, которое топало ногами, брызгало слюной и произносило внятные и невнятные угрозы, обещая выгнать его из института за нарушение чуть ли не пограничного режима. Высокопоставленные девицы, которые за время катания ни в каком отношении ничуть не пострадали, за него вступились, и для Вадика это кончилось тем, что при очередном построении отряда, на котором проверялась готовность к отъезду на целину, его из отряда безжалостно прогнали. Так и поехали в Казахстан на уборку урожая без него.  

Где-то года через два базу перевели в другое место, к чёрту на кулички, чуть ли не в Чабанку, на испытательный полигон института. Добираться туда было довольно непросто, и лодочной станции институт фактически лишился. Не иначе как за выслугу лет, Лейтенантский переулок, где жил Вадик Крук, спустя много лет „повысили” в звании: он был переименован в переулок Адмирала Азарова.  

Ехать на целину пришлось в товарных вагонах, на которых обычно пишут: „8 лошадей или 40 человек”. Лошадей с собой на целину не везли, а вот для молодых энтузиастов в вагонах были устроены деревянные нары человек на 50 и доска-загородка, чтобы при открытой двери вагона можно было сидеть, свесив ноги, и любоваться пробегающим пейзажем без опасения вывалиться из состава. Институтскому отряду было выделено 2 вагона, а всего из Одессы на целину отправилось около тысячи студентов. Состав готовился к отправке на станции Одесса-Товарная, и там Игорь Дневальный целыми днями бегал вдоль него, прокладывая между вагонами радиотрансляционную проводку и прибивая репродукторы: ведь на протяжении всего маршрута молодые энтузиасты должны быть в курсе всех основных последних известий и объявлений, транслировавшихся из командирского вагона. Командирский вагон, кстати, был купированным.  

Был куплен Егором соответствующего размера рюкзак, нашлись алюминиевая кружка с ложкой и миской, отец где-то раздобыл армейскую фляжку и фонарик, хоть и не „колено” (из-за своей Г-образной формы), но вполне пригодный для путешествия. Посовещавшись, Егор с друзьями купили радиоприемник „Турист” (был он на „пальчиковых” радиолампах), в его подставке размещался выпрямитель для питания от сети переменного тока. Учитывая, что едут они в глушь, где неизвестно ещё, сияет ли там лампочка Ильича, будущие целинники попросили на военной кафедре запас сухих батарей, используемых в армейских радиостанциях. Поскольку руководителем институтского отряда был выделен подполковник Гавритин, то батареи удалось получить без лишней волокиты.  

На прощанье отец сказал Егору:  

– Вам там, безусловно, на трудодни зерно будут начислять, так ты бери, не отказывайся, я его тут у тебя куплю! Но, главное, здоровье береги и никуда не встревай!  

Одесский эшелон тронулся на целину в двадцатый числах июля. Ехали весело; на остановках эшелон загоняли на запасные пути, студенты выскакивали из вагонов кто куда: часть бежала за покупкой местной снеди, фруктов и овощей, часть в плавках или трусах бросалась принимать душ на водозаборной колонке, где паровозы набирали воду, и визжала под мощной струёй воды, водопадом хлещущей из широкого поворотного хобота. Случалось и так, что потом в одних мокрых плавках или трусах кое-кому приходилось догонять свой эшелон, трясясь и ёжась от холода в тамбуре попутного пассажирского поезда. Но не пропали по дороге, успевали обычно догнать свой эшелон, который не спеша двигался на восток. Проехали Харьков, Пензу, пересекли Волгу, миновали Челябинск. В Петропавловске Северо-казахстанском эшелон стоял 3 часа, и за это время Егор с Димой Кураковским и Пашкой Вирхольцем успели съездить в город, разыскать и забрать с собой на целину свою сокурсницу Диану, местную уроженку. Эшелон потом развернулся на Павлодар, где он и выгрузился.  

На трясущихся старых грузовиках институтский отряд добрался до совхоза „Экибастузский”, где поселились на центральной усадьбе в большом призёмистом здании неизвестного назначения – то ли сарай, то ли разжалованное хлебохранилище, одно слово – барак. Егор с огорчением констатировал, что местность – отнюдь не фотогенична, но пару снимков своим фотоаппаратом „Зоркий” он всё же сделал. Отгородили девушкам помещение в бараке всякими ширмами, сварганенными из подручных материалов, расставили кровати с продавленными панцирными сетками, неизвестно откуда взявшимися здесь в таком количестве. Правда, только Валера Снитковский, гордо носивший значок „Альпинист СССР”, гордо отказался от местных кроватей и с завидным комфортом устроился на земляном полу, кинув на него охапку соломы, в своём роскошном спальном мешке. Многие из студентов такое чудо увидали впервые в своей жизни и искренне Валере завидовали.  

Правда, альпинист он оказался, в конечном итоге, липовым. А обнаружилось это совершенно случайно, почти через два десятка лет, когда Егор с женой отдыхали в Севастополе на турбазе Черноморского флота, что на Северной стороне. Увидали они там какую-то деваху со значком „Альпинист СССР”, и в ходе разговора о достоинствах местного пляжа, к которому надо было спускаться вниз по узкой козьей тропочке, обмолвились, что у них, в Одессе тоже был один знакомый, альпинист Валера, с таким же значком. Слово за слово, и альпинистка, ехидно прищурившись, спросила:  

– А его фамилия, случайно не Снитковский? Чернявый такой, шустрячок…  

– Да, – сказал Егор, – а что, Вы его знаете?  

– Как же мне его не знать! – смеясь, ответила девушка. – Да он нам в Крыму тогда на сборах такую комедию устроил, что хоть помирай со смеху! Залез на тренировочную скалу на высоту метров десять, а потом стал верещать, как резаный, что слезть обратно не может. Прямо караул кричал на всю округу! Так его два наших дюжих мужика потом со скалы целый час снимали! И где он только этот значок альпиниста ухватил? Купил на Привозе, что ли?  

Но к тому времени Валера уже был далеко: умотал сначала в Израиль, а оттуда направился в США, где и осел в Бостоне. Ходил ли он там с этим альпинистским значком или нет, сказать уже было невозможно.  

48  

Место, где разместилась институтская бригада, конечно, было не из тех, что можно печатать на открытках, прославляющих красоту нашей необъятной Родины: вокруг их общежития теснились неказистые глинобитные домишки местных казахов, метрах в двадцати протекала небольшая извилистая речушка глубиной по колено, больше смахивающая на ручей. Но в некоторых местах, тем не менее, если хорошо присесть, то в ней даже можно было помыться, пока было тепло. Нигде не было ни кустика, ни деревца. Временами из домишек выходили женщины, которые с чайником в руке брели в степь, там приседали по нужде, а потом из чайника подмывались. Мужская половина одесской бригады с интересом наблюдала за этим интересным местным обычаем, обмениваясь соответствующими шуточками, а женская – смущённо отводила глаза и перешёптывалась; но потом к этому привыкли, как будто такое всю жизнь видели.  

По случаю приезда, вечером небольшой факультетской мужской компанией собрались у ручья и разожгли небольшой костёр. Игорь Трошин, в застиранной тельняшке, лихо сдвинув на бок бескозырку (ленточек на ней уже не было), предложил отметить новоселье:  

– Мужики! У меня есть такой спирт – языки проглотите! Айда за посудой!  

Все дружно поддержали предложение, и Трошин, хвастаясь своим глазомером, разлил по кружкам спирт, проинструктировал, как и в какой пропорции его нужно разбавлять водой, и предложил тост:  

– Чтоб мы вам всем были здоровы и не кашляли! Да и пусть у наших детей будут богатые родители! Чтоб наши дети не были стилягами и не цеплялись за трамваи!  

Егор до этого междусобойчика, кроме вина ничего не пил, водка, которую он попробовал на какой-то первомайской школьной вечеринке, показалась ему отвратительной. Тут, в компании, деваться было некуда, и, вспомнив, что отец обычно спирт опрокидывал залпом, он храбро вылил всю смесь в рот и проглотил. В первую секунду ему показалось, что кто-то огнём полоснул по горлу, прожёг трахею и обрушился на все внутренности, словно туда переместился огонь костра. Потом в центре настоящего костра ярко вспыхнуло пламя, и только в следующую минуту Егор сообразил, что его сосед, Пашка Вирхольц „выдал” в огонь всё, что проглотил из своей кружки. Кто-то вскочил и бросился в темноту, издавая на ходу утробные звуки. Трошин с побагровевшим лицом оглянулся в темноту и сказал:  

– Ну, тоже мне, выпивальщики-керяльщики! Знал бы, не стал бы на вас драгоценный продукт переводить!  

Около барака была площадка с крепкой нетоптаной травой; там пару дней, пока институтский отряд пристраивали на работу, ребята играли в футбол, посмотреть который сбегалась местная ребятня. Потом мяч атаковал лохматый свирепый пёс, прокусивший его и разорвавший в клочья, на том футбол и закончился. Пёс этот почему-то подружился со Славой Глерпером, который ревниво смотрел на робкие попытки своих товарищей завоевать симпатии этого лохматого чудовища.  

– Ты на кого виляешь хвостом? Ах ты, изменник! Уже и на меня не смотришь! А кому я сегодня такую хорошую косточку дал? – выговаривал Слава псу, когда тот умильно заглядывал в глаза очередному едоку.  

В ста метрах от барака стояло единственное двухэтажное здание, в котором, по идее, на втором этаже должен был размещаться клуб, а на первом этаже была незамысловатая столовая для механизаторов. Кормили здесь скверно, какими-то невразумительными кашами, а тепловатый чай наливали в стаканы, отдававшие неистребимым ароматом „Тройного одеколона”. Возле столовой всегда стоял двугорбый верблюд, жующий бесконечную жвачку, с брезгливым равнодушием смотревший на новую публику, которая, в свою очередь, с интересом разглядывала этот корабль пустыни. В один прекрасный день верблюду, в конце концов, это надоело, и он от души плюнул и даже попал своей вонючей липкой слюной прямо в лицо Валеры Маляренко. Валеру потом долго дразнили, называя не иначе, как „тот, который оплёванный верблюдом”.  

Три дня парни-студенты, вооружившись квитанциями для расчёта заработка, разъезжали на грузовиках ГАЗ-51 и занимались разгрузочно-погрузочными работами. По всему посёлку. Вскоре стало ясно, что таким образом за день можно заработать не более двух рублей. а четвёртый день Егор с сожалением расстался с Серёжкой Рязановым и его компанией. Те остались на центральной усадьбе, а группу с факультета Егора повезли в бригаду за двадцать километров по всё той же бескрайней степи, на просторах которой созревала низкорослая пшеница.  

Бригадный стан состоял из трёх полевых вагончиков и призёмистого глинобитного барака с маленькими подслеповатыми окошками. Барак явно служил когда-то то ли загоном для скота, то ли попросту хлевом. Внутри, на всю длину барака тянулись деревянные нары, на которых была набросана солома. Комфортабельней всех здесь, конечно, устроился Валера Снитковский со своим альпинистским спальным мешком. Недалеко от барака были два полевых вагончика, в которых разместились девчата, колодец, воду из которого доставали с помощью длинной тонкой жердины; тут же было какое-то подобие полевой кухни. Рядом торчали два высоких деревянных столба, от которых к бараку тянулись два ржавых железных провода. И это – всё, вокруг лишь степь да степь. По сравнению с бригадным станом центральная усадьба смело могла сойти за степную столицу.  

Первое, что пришлось здесь делать – это сооружать отхожие места. Их конструкция была простой: с разносом в двадцать метров были отрыты две глубокие длинные ямы, через которые перебросили толстые широкие доски, бог весть откуда взявшиеся в этих степных краях, да по четырём углам забили колья и между ними поставили высокие соломенные щиты. На щитах смолой наляпали большие буквы М и Ж. В крышах нужды не было, и свежий воздух присутствовал всегда, весело поддувая снизу.  

Через день после приезда староста их группы, Костя Ященко, который за время службы в армии освоил много полезных специальностей, собрал дизельную установку; ритмично чавкая, она давала ток для освещения барака и бригадной площадки. Работал дизель до полуночи, а потом всё погружалось в кромешную темноту, и уже через минуту можно было во всей красе наблюдать безбрежное звёздное небо. Вокруг надрывались бесчисленные кузнечики, а из барака, перебивая их, неслись в ночную темноту негромкие звуки гитары. Часто, вспоминая об Одессе, Игорь Трошин с Виктором Токаргиным напевали:  

Мишка, Мишка, где твоя улыбка,  

Полная задора и огня?  

Самая нелепая ошибка, Мишка,  

То, что уходишь от меня  

Я с тобой неловко пошутили,  

Не грусти, любимый, я молю,  

Ну, не надо, слышишь, Мишка милый!  

Я тебя по прежнему люблю!  

После этого без передышки переходили к песне „Одесский порт”, что „…в ночи встаёт”, которая заканчивалась словами:  

Придёшь домой,  

Махнёшь рукой,  

Выйдёшь замуж за Васю-диспетчера,  

Мне ж бить китов  

У стенки льдов –  

Рыбьим жиром  

Детей обеспечивать!  

:  

Однажды глубокой ночью в бараке из приёмника „Турист” ностальгически зазвучала мелодия „Сибонэй”, которую слушали, затаив дыхание, придвинувшись поближе к динамику. Казалось, что радио на своих средних волнах для их моральной поддержки донесло без всяких помех привет из родных мест, оставшихся далеко-далеко...  

При электрическом свете жилось как-то веселее, на нарах в бараке азартно резались в карты: новички сначала осваивали игру в „кинга”, и, уже будучи подготовленными, принимались за преферанс. У девушек в вагончике, конечно, было и уютнее, и комфортнее, и спокойнее. Но когда Галя с редкой фамилией – Груднистая, особо следившая за личной чистотой и гигиеной, вдруг почему-то помыла голову стиральным порошком „Новость”, то переполоху было много – волосы у неё после мытья стали вылезать пучками чуть ли не на глазах любопытствующей публики, сбежавшейся к вагончику на истошные крики Галки.  

Здесь в бригаде энтузиасты освоили сельскохозяйственную технику: научились водить тракторы „Беларусь” и ДТ-54, грузовик „ГАЗ-51”. Один раз, увлёкшись крутыми поворотами, один из „газонов” чуть не свалили полевой вагончик, в котором жили девчата. Хорошо, что никого не задавили и вовремя успели нажать на все тормоза.  

Иногда на коне по имени Борька на полевой стан наезжал профсоюзный вожак из рабочкома. Пока он закусывал на кухне, на лошади катались все, кому не лень. К большому удивлению Егора, ездить верхом на лошади было совсем непростое дело. В этом он убедился, когда по каким-то делам пришлось скакать в соседнюю бригаду, которая была в километрах пяти от их полевого стана. И зад Егор отбил, и животом натрясся. Было такое впечатление, что он и лошадь скакали совершенно отдельно друг от друга.  

Потом на лошади стали учиться ездить девушки, и без приключения не обошлось. Профсоюзник как-то раз привязал Борьку возле кухни и пошёл в заведение с буквой „М”. Пользуясь моментом, парни подсадили на Борьку одну из своих однокурсниц, Люду Мирославскую, и объяснили, как им управлять. Борька спокойным шагом прогулялся по полевому стану, пожевал травки, а потом, услышав кашлянье профсоюзного вожака, направился прямиком к туалету. Через минуту его морда над соломенными матами уже кивала своему хозяину, Люде, как она ни отворачивала голову, пришлось созерцать полусогнутого профсоюзника со спущенными штанами, удобно устроившегося на доске над выгребной ямой. Об этой вольтижировке потом ещё долго вспоминали с хохотом…  

Работа, которую им сразу пришлось делать, состояла в том, чтобы подготовить ток для приёма зерна от комбайнов. Для этого на площади в один гектар нужно было очистить грунт от степной травы и вымести с площадки мусор. Затем на подготовленную площадку вылили цистерну воды и утрамбовали землю тяжёлым катком, который тягали втроём или вчетвером. Егору было как-то не по себе от мысли, что на эту голую землю теперь будут сваливать пшеницу. Ему казалось, что вместо того, чтобы каждый год вот так уродоваться и заниматься „мартышкиным трудом”, всё можно было бы решить, расстелив брезент, который потом пригодился бы и в следующем году. Эту мысль он высказал седому аксакалу, который приехал посмотреть, как молодые энтузиасты готовятся к приёму нового урожая.  

– Брезента нет, купить его – надо много денег. Проще всего после цистерны воды загнать на площадку стадо баранов, которые за один час утрамбовали бы её – сказал аксакал.  

Вот так и получалось, что пригнать студентов за тридевять земель было гораздо легче, чем найти в хозяйстве стадо баранов…  

На новый ток вскоре стало поступать зерно от комбайнов, которое привозили с поля старенькие грузовики „ЗИС-5”, не имевшие тормозов, ни ручного, ни ножного. Ими рулили бывшие заключённые, то ли расконвоированные, то ли уже отмотавшие свои сроки. Никакой агрессивности в отношении студентов они, слава Богу, не проявляли. Зерно надо было сгрузить деревянными лопатами в бурт, потом этот бурт выровнять, а на другой день перелопатить его, чтобы зерно в нём не перегрелось. Работа шла круглосуточно, теперь дизель тарахтел всю ночь, пришлось организовать посменную работу, и дежурный расталкивал очередную смену в самый разгар сладкого сна.  

Периодически наезжавший Гавритин, вкусивший перед этим местного кушанья под названием „бешбармак” (что в переводе с казахского обозначало „пять пальцев”), под впечатлением паров кумыса давал ценные указания, которые могли быть навеяны только стойкими реминесценциями строевого устава. Сводились они к тому, что бурты должны были быть ровными, как под линеечку, правильной формы, с прямоугольными углами у вершин. В общем, по форме требовалось что-то такое, что не напоминало египетские пирамиды…  

Кухней на полевом стане заведовала местная казашка, в помощь которой выделялся дежурный, коловший дрова и поддерживающий огонь в полевой печке. Повариха ассортиментом блюд не жаловала, дальше каши и какого-то мало съедобного супа её фантазия не распространялась. Тем не менее, все наезжающие визитёры и руководители от миски супа и каши не отказывались. Потом выяснилось, что возникающие проблемы по объёмам кухонной продукции повариха решала достаточно просто – разбавляла кашу или суп ведром сырой воды прямо из колодца.  

Немудрено, что в результате такой технологии у всех начались проблемы, которые можно было обозначить кратким словом „срачка”. Куда до неё обычному поносу! Особенно не повезло Вите Сапиренко, которому за ночь пришлось бегать в туалет раз восемь или десять. Потом утром целинники обменивались информацией – кто сколько „ходок” сделал за ночь. Это была самая настоящая дизентерия, пока не поняли, что является её причиной. Хорошо, что отец, проведя перед отъездом профилактическую беседу, сунул Егору в боковой карман рюкзака три пачки таблеток биомицина. Эти таблетки их тогда здорово выручили, помаялись ребята дня три-четыре, и всё обошлось без серьёзных последствий. А повариху после громкого скандала с треском прогнали, и на кухню отрядили своих девчат, предварительно договорившись с начальством, как будет актироваться их работа.  

49  

Для „разного-образия и расширения кругозора”, как он сам говорил, Егор определился в копнильщики в экипаж к двум заезжим комбайнёрам-коротышкам с Украины. Те закончили уборку озимых в Херсоне и подались на заработки на целину. На центральной усадьбе они две недели возились с трактором и собирали комбайн, закачивали солидол во все технологические отверстия, потом выехали на уборку. Как копнильщику, Егору полагалось 25 процентов от заработка комбайнера, а надрываться здесь особенно не приходилось: стой себе на площадке, похожей на капитанский мостик, и нажимай в нужное время на рычаг, чтобы после обмолота из бункера-копнильщика спрессованной кучей вываливались солома.  

Здесь на своём рабочем пятачке, Егор постигал премудрости раздельной уборки. В ту пору партия, которая знала всё и управляла всем народным хозяйством, определила для сельского хозяйства, в качестве обязательного мероприятия, раздельную уборку. Это означало, что сначала по полям пробегала жатка, которая скашивала ещё не совсем созревшую пшеницу и укладывала её на стерню над землёй для созревания и просушки. Потом, через некоторое время, начиналась подборка и обмолот этой созревшей пшеницы комбайном. В идеальном варианте, высота стерни предполагалась равной 15-20 сантиметрам, что обеспечивало хорошую вентиляцию и созревание пшеницы.  

Но так было в теории. Здесь же, на целине, пшеница в том году выросла высотой всего лишь в тридцать-сорок сантиметров, и укладываться в партийные расчёты никак не собиралась. Вот и получалась ситуация: если задать стерню в 20 сантиметров, то отрезанные колосья длиной в 10-15 сантиметров на стерне не лежали, а проваливались на землю. Если же увеличивалась длина отрезанных колосьев, то стерня высотой 10-13 сантиметров не удерживала на себе колосья, и комбайну буквально приходилось бороздить и пропахивать почву, вздымая завесы пыли. В результате всего этого, при подборе пшеницы, в бункере набивалось много всякой дряни, не имеющей к урожаю никакого отношения.  

Работа в качестве копнильщика обладала тем преимуществом, что давала возможность поразмышлять о жизни, о родных местах, о родителях, о дальнейшей учёбе в институте, о городе, который они покинули в самый разгар курортного сезона. И сами по себе как-то начали складываться следующие строки:  

Надо мной синело небо Казахстана,  

И ветерок прохладой обвевал,  

И в гремящем шуме полевого стана  

Я о тебе, мой город, вспоминал.  

Припев  

Много городов мелькает за окном,  

Но пою, мечтаю только об одном:  

Сколько я ни езжу, сколько ни хожу,  

Лучше солнечной Одессы я не нахожу!  

О тебе колосья на ветру шептали,  

Ведя неторопливый разговор,  

И пшеничные лазоревые дали  

Напоминали мне морской простор.  

Припев  

Долгожданная минута всё ж наступит,  

Перрон знакомый плавно подплывёт,  

Со всех сторон Одесса нас обступит,  

И дрогнет сердце и душа споёт.  

Припев  

Много городов мелькает за окном,  

Но пою, мечтаю только об одном:  

Сколько я ни езжу, сколько ни хожу,  

Лучше солнечной Одессы я не нахожу!  

…Потом в бараке к этой песне Игорь Трошин подобрал какой-то сложный мотивчик и получилось что-то вроде фантазии на тему американского кинофильма „Серенады солнечной долины”. Эта песня им потом пригодилась, когда уезжали.  

Комбайн часто ломался, оба коротышки, чертыхаясь и матюкаясь, ковырялись в многочисленных трансмиссиях и шестерёнках, от души шприцевали узлы солидолом. От Егора помощи тут не было никакой, а стоять над душой занятых людей удовольствия было мало. Потому он без сожаления вернулся на ток, так как болтаться на заднем мостике ему к тому времени уже порядком надоело.  

Чтобы дать студентам немного подзаработать, Гавритин часть из них перебросил на погрузку копен соломы, оставшихся от уборки. Захватив с собой небольшой сухой паёк из сухарей и консервов, отобранная бригада поехала за километров пятнадцать, где посреди голого поля стоял одинокий вагончик. В первый день нагрузили три машины, работа была малоприятная: дул пронизывающий ветер, солома разлеталась во все стороны и сыпалась за шиворот. Под вечер собрались в продуваемом вагончике и поняли, что без согревающей выпивки тут все напрочь околеют. Скинулись по пятёрке, Трошин на очередном „ЗИС-5” отправился на какую-то таинственную точку, о которой знал только он один, и уже через час весь вагончик радостно гудел, разливая по алюминиевым кружкам „Московскую особую”. Никогда ещё Егор не пил водку с таким наслаждением, всеми клеточками своего тела ощущая разливающуюся теплоту.  

Ничего, конечно, особенного они тут за три дня не заработали. Только промёрзли до костей, а Егора ещё и какая-то тварь укусила в щёку, после чего, вернувшись на полевой стан, образовавшийся нарыв он выводил целую неделю, А там основной работой, днём и ночью, стала погрузка зерна на машины и отправка их на элеватор. На току появились 2 зернопогрузчика, на которых Костя Лященко установил новёхонькие серебристые движки, весело тарахтевшие круглые сутки. После загрузки старенького „ЗИС-5” хорошо было зарыться в тёплое зерно и, словно по морским волнам, в сладкой дрёме добираться до элеватора. Там „ЗИС-5” заезжал на весы, студенты нехотя вылезали из пшеничных берлог, быстро разгружали машину в специальные ямы, вычищали кузов вениками и, тесно прижавшись друг к другу, тряслись в обратном направлении.  

Иногда машины заезжали в Экибастуз; про него говорили, что это перспективный центр по добыче угля открытым способом. Пашка Вирхольц, вернувшись из поездки в Экибастуз, захлёбываясь от волнения, рассказывал, что на городской тепловой электростанции, куда они заехали за каким-то барахлом, он лично видел её директора – Георгия Максимилиановича Маленкова, бывшего секретаря ЦК партии, чуть ли не партийного наследника Сталина. Маленкова на внеочередном пленуме ЦК с треском вышибли из Москвы вместе с „антипартийной группой Молотова и Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова”.  

Пашке, конечно, сначала никто не поверил, но потом эту новость подтвердил и сам Гавритин. Тот быстро смотался в Экибастуз после того, как увидел на Пашке новый чешский костюмчик притемнённого стального цвета с множеством накладных карманов с блестящими металлическими пуговицами. Пашке костюм шёл замечательно, делая его похожим на бравого адъютанта из юнгштурма. Он углядел его в магазине недалеко от электростанции, и цена этому чуду была довольно смешная, где-то рублей около 90. Правда, выглядел он великолепно только до первой стирки, но это обнаружилось уже только в Одессе…  

Егор из-за своей болячки старался никуда особенно не ездить, поэтому и Экибастуз не увидел, и костюм не купил, как ни хотел. Даже на бахчу, которую обнаружил Кураковский, не поехал. А жаль, потом Пашка с Димкой много и охотно рассказывали о своём ночном налёте на арбузы. Участников ночного рейда узнать было проще простого: ножа у них никакого, наверно, не было, и они, разломив арбуз, вгрызались в него чуть ли не по самые уши. Это утром было видно по их рожам, замуслившихся от арбузного сока, с налипшей соломой и пылью. Но „добытчики” товарищей тоже не забыли и не обидели: привезли половину кузова пузатой мелочи. Арбузы дрянные были, но пошли „на ура”, потом весь полевой стан ими трое суток обжирался ими.  

Незаметно подкрался октябрь, работы постепенно сворачивались, урожай был собран, над оставшимися буртами крепчал холодный ветер и колючим потоком сдувал в степь остающееся зерно. Начинало подмораживать, иногда бурты одевались простынями кратковременного инея. Стало ясно, что уже пора уезжать. Всю их группу перевезли обратно на центральную усадьбу. Там, в заросших чумазых трактористах, соскочивших с тракторов ДТ-54 у барака, Егор с трудом узнал Сережку Рязанова и его компанию. Многие из них отпустили усы и бороды и были похожи на библейских пророков, хотя до густой чёрной бороды „альпиниста” Снитковского им всем было далеко.  

Обрадовавшись друг другу после долгой разлуки, конечно, эту встречу отметили должным образом, вдоволь наговорившись „за жизнь” вдали от родных черноморских берегов. Егор с удовольствием сделал несколько фотоснимков, запечатлев героев совхозных полей, когда они перескакивали с крыши одного трактора на другой. Неделю они проболтались на центральной усадьбе, отмывались в местной бане, занимались различной халтурой: то помогали местному механизатору сляпать из местных строительных материалов некоторое подобие сарая, то прокопать сточную канаву, то наколоть дровишек на зиму. До одури играли в карты, шахматы и в „Чапаева”, рассказывали разные истории из своей не очень богатой событиями жизни, устроили соревнование по еврейским анекдотам. Уже сформировались некоторые парочки, конечно, не по производственным интересам, правда, не забывавшие оживлённо обсуждать – а по сколько же закроют последние наряды?  

Особенно усердствовали в этом отношении Борис Пермановский и та самая Скрипкина, которую Егору недавно ставили в пример на кафедре начертательной геометрии. Одного иронического взгляда, брошенного Егором на эту идиллическую пару, увлекающуюся личной бухгалтерией, было достаточно, чтобы Борис превратился в его заклятого недруга. И когда начальник институтского отряда, подполковник Гавритин принялся составлять характеристики на участников целинной эпопеи, Борис Пермановский, почему-то оказавшийся у начальника авторитетным консультантом, нашептал тому про Резчикова самые нелестные сведения. Из слов Бориса следовало, что Егор – отъявленный лодырь, увиливает от активной общественной работы, неряха и грязнуля, завшивевший тут на героической стройке. И это всё при том, что сам Пермановский каждые пять минут автоматически почёсывал себе то подмышки, то задницу. Правда, Гавритин об этом сказал Егору и дал ему шанс своими разъяснениями снять нелепые обвинения. Но приобрёл Егор себе врага на всё время обучения, и был это его единственный недруг в этом выпуске.  

50  

Как в шутку любил говорить Пашка, приканчивая на центральной усадьбе очередной арбуз, „даже самому большому удовольствию когда-нибудь приходит конец”. Долго ждали они отъезда, и вот этот день приблизился. Накануне отъезда командиры групп по окончательному расчёту раздали заработанные деньги. Егор подсчитал своё богатство и решил, что 1200 рублей (а до денежной деноминации 1961 года было ещё далеко) не такая уж плохая сумма в сравнении с 395 рублями стипендии, которую он снова начал получать, сдав летнюю сессию почти на все пятёрки. Никакого зерна, на которое надеялся отец в Одессе, никто не получил. Да и смешно было бы тащиться через весь Союз за тридевять земель с мешком не слишком-то сортового зерна.  

Было решено устроить на втором этаже совхозного культурно-просветительного дома прощальный вечер с приглашением элиты местных аборигенов. С утра комсомольские вожаки засели за подготовку культурной программы. Лихорадочно формировались кадры художественной самодеятельности, а Токаргин с Трошином задумали провести беспроигрышную лотерею. Для этой цели они купили за свои деньги 15 пачек папирос „Прима”, десять кусков туалетного мыла „Ландыш”, четыре флакона „Тройного одеколона”, двадцать карандашей и ещё какую-то мелочь. Для возбуждения у местных тружеников интереса к проводимой лотерее, в качестве главного приза в Экибастузе была куплена бутылка шампанского. Разлиновав ученическую тетрадь в клеточку, Токаргин приступил к изготовлению лотерейных билетов: он разрезал листки на квадратики, написал на них номера от 1 до 200 и с помощью невесть откуда взявшейся резиновой печати с изображением лейки и лопаты поставил на каждом билете жирный фиолетовый отпечаток. Главному выигрышному билету был присвоен номер 49.  

Студентки на прощальный вечер нарядились в свои лучшие наряды, натянули на ноги истосковавшийся по ним капрон, накрутили привлекательные причёски, и из трудовых замарашек-ударников полей превратились в настоящих Золушек, которых волшебная фея, взмахнув магической палочкой, отправила на бал. А студенты, поглядывая на них, не переставали удивляться этому небывалому превращению. Вечер начался с торжественного собрания с традиционной красной скатертью, гранёным графином, стаканом и президиумом. В отличие от президиума, для которого стулья нашлись, все остальные участники праздновали стоймя. Со сцены неслись благодарственные речи местного начальства, потом Гавритин, уже заметно повеселевший, начал вручать всем участникам уборки урожая грамоты Центрального комитета комсомола Казахстана. Плавно перешли к художественной самодеятельности, и Егору с Трошином пришлось исполнить свою песню „за Одессу”, которая была бурно встречена залом. Остальную часть концерта Егор уже потом помнил смутно, но одно выступление всегда вспоминал с улыбкой.  

На сцене тогда появился Пётр Володин, в жлобской кепочке, засаленном ватнике, с гитарой наперевес. Хриплым, но зычным голосом, он исполнил какую-то лирическую песню, из которой Егор запомнил только один фрагмент:  

Не хотица ль вам пройтица,  

Там, где мельница вертица,  

Лепестричество горит?  

Пел Пётр, поставив правую ногу на стоявший рядом стул, демонстрируя в тёмных ватных штанах огромную прореху, угрожающе тянувшуюся к вершине промежности. Из прорехи кусками высовывалась пожелтевшая вата. Зрители при виде этой дыры и ваты захохотали, хватаясь за животы, а певец на полном серьёзе принял всё это за должную оценку оригинальности музыкального произведения, которое он исполнял. И широко улыбаясь, уже речитативом он продолжал декламировать: „А ночь была лунявая-лунявая, а в небе звёздочки понавысыпывали, как тараканы в одесской коммуналке”. Дальнейший текст Егор не расслышал в поднявшемся оглушительном рёве публики.  

После художественной самодеятельности начался розыгрыш лотереи, где местное население, не избалованное культурными мероприятиями, приняло самое живое участие. К ящику, в который Токаргин на глазах у всей почтенной публики высыпал лотерейные билеты, быстро выстроилась очередь желающих выиграть шампанское. Трошин бойко принимал деньги и выдавал заветные билетики. Каждому очередному игроку, развернувшему билет и назвавшему номер, Токаргин громко, на всё помещение, кричал: „Пап-пи-роса! ” и с важным видом вручал выигрыш, торжественно пожимая руку и желая не останавливаться на достигнутом.  

Он и Трошин заранее договорились, что билет под номером №49 они незаметно вбросят в ящик ближе к концу мероприятия. Хотя о заветном номере вначале знали только три или четыре человека, это каким-то неведомым образом перестало быть тайной уже минут через двадцать. И очередной игрок, вытащив билетик из ящика, разочарованно бурчал: „Нет, не сорок девятый! Ну что ж, давай очередную папиросу, скоро целая пачка „Примы” наберётся! ”. Когда ящик стал быстро пустеть, Токаргин ловко подбросил заветный номер, и шампанское, под завистливые вопли окружающих, наконец, обрело своего хозяина. Им оказался председатель рабочкома.  

А потом начались танцы. Самое удивительное было в том, что в этом культурно-просветительном заведении не было ни радиоузла, ни радиолы, ни даже допотопного патефона. Но настроенный на веселье студенческий народ не растерялся. Кто-то из студенток затянул песню, её дружно подхватили, затем просто начали напевать танцевальные мелодии своего далёкого города, да так слаженно, словно этому действу предшествовали многочисленные спевки и репетиции. Егор никогда бы не поверил, что около сотни замурзанных и чумазых энтузиастов обоего пола, ещё недавно кутавшиеся в ватники, спецовки, шарфы и свитера, могут так слаженно, с большим удовольствием петь и под эту извлекаемую из простуженных глоток мелодию танцевать, шаркая или притоптывая сапогами, ботинками, туфлями и кедами, напрочь забыв все свои недавние невзгоды и неудобства. И этот вечер на далёкой целинной сторонке запомнился Егору надолго.  

Егор часто вспоминая эту лотерею, сталкиваясь потом с Виктором Токаргиным, и всё больше убеждался в справедливости принципа, который он сам вывел. Принцип этот гласил: первый парень в детском саду – не обязательно будет лидером в школе, первый ученик или забияка в школе – не обязательно останется вожаком в институте, а ленинско-сталинский стипендиат или первый заводила и активист в институте – не обязательно будет первым на работе и во всей нашей бурной жизни.  

Виктора он знал с момента поступления в институт: тот попал в студенты как пловец, потом от спорта как–то незаметно отошёл уже на втором курсе. В учёбе ничем выдающимся не отличался. После окончания каким-то образом остался в Одессе, два года был в армии, и через пару лет Егор узнал, что Виктор работает в альма-матер. Кафедра, на которой Виктор трудился, никогда не импонировала Егору своими дисциплинами, с бесконечными роторами, дивергенциями, градиентами и прочими явлениями, описываемыми длиннющими формулами. Но, тем не менее, Виктор там прижился, защитил диссертацию, стал кандидатом технических наук, получил через несколько лет звание профессора, хотя докторскую степень уже не стал штурмовать, руководил специальным хозрасчётным центром. Центр этот разрабатывал в Украине те вопросы, которые тащили на себе московские НИИ, поэтому его работы шли „на ура” и неплохо финансировались на фоне того ублюдочного финансирования, которое могла позволить себе после 1991 года самостийная держава.  

Сказанное о Викторе можно было в полной мере отнести и к Петру Володину. Он тоже начинал учиться вместе с Егором, Здесь, в совхозе около Экибастуза, Володин работал помощником механизатора, освоил трактор „Беларусь”, научил многих управлять машиной „ЗИС-5”, в которой начисто отсутствовал ножной тормоз, а ручной действовал только после гигантских усилий и непечатных выражений.  

После второго курса Володин куда-то исчез, и Егор был уверен, что он бросил институт, но ошибся, к своей искренней радости. Пётр, оказывается, брал академический отпуск на год, и институт всё-таки закончил. Через 12 лет после поездки на целину Егор встретился с Володиным в Москве на выставке, потом ещё через пару лет – в Киеве, когда тот приехал к нему в „контору” на согласование одного отраслевого документа. Был тогда Володин уже в должности заместителя начальника родственного одесского филиала, входившего в центральную московскую „контору”. Никаких научных званий и степеней он не имел, но был хорошим организатором и прекрасно поставил дело информационного обеспечения деятельности своей „конторы”.  

51  

А на следующее утро они уезжали! Перед отъездом Егор с большим сожалением выкинул свою любимую рубашку. Та была в чёрно-жёлтую клеточку, мать её пошила ему в одесском ателье на улице Ласточкина. Просто невозможно было проигнорировать тогдашнюю моду, которая навязала Одессе эти рубашки навыпуск, прикрывавшие пузо чуть ли не до самых колен! Причина же расставания с любимой рубашкой была более чем прозаической, и для сына медицинских родителей просто ужасной – в одежде завелись самые что ни на есть обыкновенные вши. Видно, этими насекомыми с энтузиастами-целинниками щедро поделились гостеприимные аборигены. Егор уже слышал и видел, как ругаются по этому поводу, чешутся и перетряхивают свою одежду его товарищи. Да это было и немудрено: баня здесь была только на центральной усадьбе, а до неё они добрались чуть ли не через полтора месяца, уже когда их зерновая страда подходила к концу. А до этого пару раз удалось окунуться в маленьком ручейке, когда из бригады на короткое время приезжали на центральную усадьбу.  

Вшей Егор помнил ещё со времён войны и длительного путешествия по многочисленным вокзалам, когда они ехали к отцу на Сахалин. С тех пор прошло много времени, и Егор был уверен, что эти насекомые больше уже не существуют в природе. Больше всего он боялся притащить этот целинный „дар” в Одессу, родители явно получили бы разрыв сердца. Да и не искать же по Одессе дезинфекционную камеру, где можно прожарить всю одежду! За рубашкой на помойку за бараком полетели несколько маек, трусов, после чего остался на Егоре единственный комплект одежды, который не внушал опасений. Потом он видел, как с помойки чумазые местные дети с радостным видом всё это „добро” как трофеи потащили домой.  

Погода в день отъезда решила с ними не ссориться и отпустить их домой по добру – поздорову. Солнце с утра полюбопытствовало, выглянув на разноцветную толпу, собравшуюся возле бараков центральной усадьбы, а потом решило, что ничего интересного уже не будет, и скрылось в лёгких тучках. Ветер тоже особенно не надрывался. В 9 утра к бараку подкатили четыре грузовика, на которые погрузились по факультетским группам. Скамеек в кузовах не было, сидели прямо на полу, опираясь на свои мешки и рюкзаки с нехитрыми пожитками, нетерпеливо ожидая, когда прозвучит команда: „Трогай! ”.  

И вот, наконец, поехали, держа курс на Павлодар. Медленно, словно неохотно расставаясь с ними, тянулись унылые степные пейзажи, проплывали необъятные поля, местами почерневшие, на которых тракторы ДТ-54 и С-80 уже вели пахотные работы, виднелись ряды жёлтых копен, с которых ветер норовил урвать куски соломы. Скромная речушка недолго попетляла вдоль дороги, а потом решительно свернула в сторону. Через полтора часа впереди грузовиков возникло какое-то оптическое видение, напоминающее мираж в пустыне, которое вызвало живой интерес путешественников. А когда подъехали ближе, то оказалось, что это всего лишь два высоких дерева, от вида которых они, целинники, после трёх месяцев пребывания на целине, просто отвыкли. Ребята дружно прокричали деревьям: „Ура! Ура! ”. А ещё через час показался город Павлодар.  

На железнодорожных путях вокзала уже ожидал их одесский литерный состав, и он (о, радость! ) был составлен из зелёных плацкартных вагонов. Возле состава уже суетился неизвестно откуда вынырнувший Иван Коногоненко, который сразу же распределил их по вагонам. После всех целинных амбаров и бывших скотных бараков эти вагоны ребятам показались райскими дворцами. В вагонах установили дежурство, а свободные от дежурства целинники хлынули в город, который был отдан им на разграбление (шутка, конечно! ). Правда, грабить было что!  

В тот год алма-атинское книжное издательство выпустило много интересных книг, которых в Одессе днём с огнём нельзя было найти. Оформлением книги особенно не блистали, бумага была жёлтоватая, переплёты простенькие, шрифт немного блёклый, в общем, для библиотеки Конгресса США они явно не годились. Но и цены были просто смешные, от трёшки до двадцатки, максимум. На „ура” одесситы расхватали в четырёх имевшихся в городе книжных магазинах все запасы книги „Двенадцать стульев” и „Золотой телёнок”. Поэтому каждый одессит на улицах Павлодара легко узнавался по ярко оранжевому тому Ильфа и Петрова, зажатому подмышкой.  

Егор вспомнил, что сестра читала ему что-то из этого произведения ещё на Сахалине, в году, наверно, сорок седьмом, и они с ней тогда смеялись до упаду. Но потом эта книга бесследно куда-то исчезла. Это уже много лет спустя Егор узнал, что книга Ильфа и Петрова сперва понравилась Сталину, и вождь её разрешил, а потом спохватился – и запретил. Только после его смерти, Константин Симонов добился у партийных властей разрешения, и книга была напечатана в Алма-Ате, что вызвало искреннюю зависть книголюбов из других районов Союза. Так бессмертные романы снова зашагали по стране ножками всех двенадцати стульев и драгоценных телят.  

Егор, помимо бессмертной книги, афоризмы и особо яркие выражения из которой он впоследствии выучил почти наизусть, по совету бородатого „альпиниста” Валеры купил какого-то Исаака Бабеля, доселе совершенно ему неизвестного. Но первые же строчки „Одесских рассказов” убедили его в том, что двенадцать рублей не будут потрачены напрасно. Рязанов, посмотрев на книжку Бабеля, пробормотал по адресу Снитковского:  

– И откуда ты такого знаешь, свой, что ли?  

Ради хохмы в каждом книжном магазине Кураковский и Тененбаум спрашивали у девушек-продавщиц:  

– А у вас есть сборник стихов Павла Вирхольца?  

Девушки смущённо переглядывались между собой и, как под копирку, нерешительно отвечали:  

– Да вроде бы месяц тому назад были!  

А скромно молчавший Пашка, который присутствовал при этом литературно-социологическом опросе, только загадочно похмыкивал, а потом говорил:  

– Ну, надо, мужики, в других магазинах поспрашивать!  

Через некоторое время, когда бессмертные произведения Ильфа и Петрова, наконец, добрались и до Одессы, там на пляже часто можно было встретить „фанатов”, которые наизусть цитировали целые страницы из „12 стульев” и „Золотого телёнка”. Многие фразы были растащены на цитаты и при разговоре фанаты щеголяли ими при каждом удобном случае: То и дело слышались такие выражения: „Отец Фёдор плюнул и тоже попал”, „Мне ваши беспочвенные обвинения странны”, „Извозчик! Плеханова не знаешь! ”, „У меня все ходы записаны” „Запад нам поможет! Крепитесь”, „Теперь вся сила – в гемоглобине”, „Статистика знает всё”. „Бензин ваш – идеи наши”, „Торг здесь неуместен, „Спасение утопающих – дело рук самих утопающих”. И этот ассортимент можно было наращивать до бесконечности. А такие выражения, как „Отец русской демократии и особа, приближённая к императору”, „Утром – деньги, а вечером – стулья” и „Современная техника дошла до невозможности” можно было смело отливать в бронзе.  

Отправление состава почему-то задерживалось. Прошёл ещё один час томительного ожидания: ведь именно в минуту отправления Егор с приятелями договорились выпить по маленькой за окончание целинной эпопеи. Потом по вагону пробежал Коногоненко, заглядывая под нижние полки, бормоча: „Да нашим ребятам это всё ни к чёрту не нужно! ” Ничего не найдя, он, отерев пот со лба и лысины, пояснил причину задержки и обыска:  

– Да эти мудаки из Политеха упёрли из своего совхоза 2 новеньких движка от зернопогрузчиков! За ними директор совхоза 30 километров потом гнался на „газоне” и только в вагоне их обнаружил. Теперь вот в штабе скандал разгорается, не знают, как отмазаться, решили сплошной шмон по эшелону устроить!  

Найденные со скандалом движки, наконец, погрузили на совхозный грузовик, под звуки марша „Прощание славянки” состав плавно тронулся с места, и из открытого окна последнего вагона кто-то вышвырнул на уплывающий павлодарский перрон две пары грязных дырявых носков…  

52  

Обратно ехали весело, все отогрелись, расслабились, на остановках уже мало кто высовывался для знакомства с местными железнодорожными вокзалами и буфетами: хлеба и консервов накупили ещё в Павлограде. Водкой и вином особенно никто и не баловался, хлопнули по маленькой при отъезд – вот и достаточно! Всё больше в карты играли да за девушками своими ухаживали. По дороге их ряды постепенно редели – ребята и девчата разъезжались по своим домам, пару недель отдохнуть дома после целины тоже было неплохо. На каком-то перегоне в районе Волги периодически набегавший из командирского вагона Иван Коногоненко дал команду подготовиться к конкурсу художественной самодеятельности, который планировалось провести по поездному радио. Егору с Трошином прозрачно намекнули, что без их песни тут дело никак не обойдётся. Без всякой предварительной спевки они исполнили её в тесной радиорубке командирского вагона и были удостоены традиционной почётной грамоты.  

Родной вагон встретил их бурными аплодисментами, вогнав Егора в смущение и краску. Позже, уже через несколько лет, на традиционных встречах выпускников института, которые проводились через каждые пять лет с завидным постоянством при удивительно хорошей посещаемости, он всегда смущался, когда кто-то предлагал спеть его песню, и этим немало удивлял своих товарищей…  

В Харькове, где была запланирована трёхчасовая остановка, весь целинный эшелон хлынул в город. Несколько необычное одеяние и вид недавних борцов за урожай смутили горожан и породили слух об амнистии, принятой в связи с приближающимися октябрьскими праздниками. В этом тоже была определённая польза: в магазинах при появлении студентов-целинников моментально „испарялась” любая очередь, и можно было без всяких помех подступиться к прилавку. Егор купил матери зелёный атласный платок на голову, отцу – записную книжку в кожаном переплёте в комплекте с шариковой ручкой. Харьков ему почти не запомнился, лишь немного удивил тем, что главная улица здесь называлась просто Сумской, а не отдавала дань неизбежного почитания классикам марксизма-ленинизма.  

Следующая многочасовая остановка была в Котовске, куда приехали вечером. Каким-то образом, опередив всех комсомольских вождей из других институтов, Иван Коногоненко договорился с директором местного кинотеатра и повёл свой отряд на премьеру американского фильма „Золотая симфония”. Студентов запустили в зал, когда свет был немного притушен, и празднично одетая районная публика в переполненном зале нетерпеливо ёрзала в своих креслах. Целинники растянулись густой живой цепью вдоль обеих боковых стен, публика в зале в первый момент опешила и от недоумения обиженно загудела, но тут свет в зале погас. Вспыхнул экран, зазвучала задорная весёлая музыка, и все погрузились в волшебную ледовую феерию, наслаждаясь фантастическими джазовыми пассажами и сногсшибательной красотой костюмов.  

Впервые Егор и его товарищи увидели то, что называлось фигурным катанием на льду, а впоследствии широко выплеснулось на экраны отечественных телевизоров, скрашивая время семейных вечеров трансляциями с чемпионатов. Зал дружно ахал при каждом рискованном пассаже и пируэте на льду, притопывал в такт музыке и даже стал подпевать некоторым шлягерам. Егору показалось, что он принял какой-то бодрящий душ, после которого можно ехать куда угодно, а тем более, что завтра утром их ждала Одесса.  

Город встретил их тёплой осенней погодой, громкими бравурными мелодиями духового оркестра, выстроенного на перроне, и многочисленными красными транспарантами в честь приближающейся очередной годовщины октябрьского праздника. А уже через неделю в институтских коридорах парни-бывшие целинники со значительным видом, веско и солидно, рассказывали друзьям о своих приключениях, красуясь своими библейскими бородами.  

53  

Институтское начальство решило выделить героев-целинников в отдельные группы и составило для них специальные графики проведения занятий и лабораторных работ, чтобы дать им возможность наверстать упущенное время. Правда, оказалось, что догонять им надо было не 2 месяца: те, кто на целину не поехал, хоть и приступили к занятиям 1-го сентября, но уже через две недели поехали в колхозы на уборку кукурузы и пробыли там около трёх недель. Но всё равно догонять пришлось, да и предметы на третьем курсе уже были серьёзные, одна только заключительная часть теоретических основ электротехники, так называемая ТОЭ-3, в виде теории электрического поля, чего стоила! Сдуреть можно было от верениц замысловатых математических формул, которые на чёрной доске шустро набрасывал профессор Хаткин, голова кругом шла от бесконечных градиентов, роторов и дивергенций. Вот у Хаткина на экзамене и получил Егор свой первый (и последний! ) в студенческой жизни трояк.  

Уже позже, спустя много лет, Егор прочитал, что аббревиатура его института среди новых абитуриентов читалась так: „Обходи этот институт стороной! ”. Да и по другим специальным предметам иногда просто дух захватывало. На лекциях по теоретическим основам радиотехники, так называемой ТОР, завкафедрой Иван Евгеньевич Крайний, читающий этот курс, тоже не скупился на формулы. Однажды, пустив по рядам собранный им самим маленький транзисторный радиоприёмник (Диковинка тех дней! Тогда многие студенты и транзисторы-то живые ещё не видели! ), на бурчание, доносящееся из аудитории, что мол, как это всё сложно, он с высоты своего роста, окинув аудиторию глазами через стальные круглые очки, с усмешкой сказал:  

– Ребята, вы выбрали очень тяжёлую специальность, и ещё не поздно подумать – а нужно ли вам продолжать здесь учиться? Может быть, это не ваша линия жизни? Я, вот, например, сначала поступил в мореходку, а потом понял, что это – не для меня! Не хочу я никуда плавать, по три месяца в море болтаться, не интересно мне это, и через колено себя ломать себя не стал! Так что, подумайте хорошенько! Ну, а теперь продолжим рассмотрение уравнения для связанных радиоконтуров!  

Поэтому когда Егор на зимней сессии успешно „спихнул” ТОР, а по ТОЭ-3 отхватил „трояк”, то посчитал, что ещё дешёво отделался. Вот только жаль было ухнувшей в небытиё стипендии. Через семестр пришлось этот экзамен по ТОЭ-3 пересдавать – ради благопристойной оценки в дипломе.  

Правда, на экзамене по электронным усилителям он тоже немного сплоховал. Принимал экзамен сам заведующий кафедрой, профессор Абель Семёнович Ривкин, добрейшей души человек. Старшекурсники всерьёз уверяли, что жена профессора принимала студенческие дела уж очень близко к сердцу, и не давала ему обедать, если он на экзамене ставил более двух двоек. Ну, а сам Егор чуть не „погорел” на примитивнейшем вопросе, который профессор задал ему, терпеливо послушав бойкий ответ по билету.  

– Вот, смотрите, я рисую схему двухтактного усилителя, который, как известно, подавляет создаваемые в схеме вторые гармоники. А вот сюда я подаю два сигнала, один с частотой 1 килогерц, а второй – с частотой 2 килогерца. Какой из них пройдёт, а который – нет?  

Егор, что называется, „прикупился”, и недолго думая, ляпнул в ответ: – Сигнал 1 килогерц пройдёт, а 2 килогерца – нет!  

– Ну что же вы, голубчик, – искренне огорчился Абель Семёнович, уже было потянувший свою руку к зачётке, – так где же тут Лемешев и где Козловский с их богатейшими спектрами звуков?  

– Ой, простите, профессор, пройдут оба сигнала, ведь это же усилитель, а не фильтр! А компенсация вторых гармоник этих сигналов из-за конечной нелинейности двухтактного усилителя будет только в выходном трансформаторе!  

– Ну вот, вы меня, голубчик, расстроили своим скоропостижным ответом! Конечно, без обеда я бы сегодня не остался, – вздохнув, пошутил профессор, и, посмотрев внимательно на ранее полученные оценки, сказал:  

– Да, и у Хаткина, я вижу, вы подкачали! Так, при всём уважении к отличной отметке по курсовому проекту, всё же вынужден поставить „хор”.  

Но на весенней сессии Егор уже снова был в норме и стипендию вытянул. Даже по такому гнусному предмету, как теория машин и механизмов, сокращённо – ТММ. Студенты обычно расшифровывали эту аббревиатуру так – „Ты Меня Мучишь” или „Ты Моя Могила”. Считалось, что после сдачи курса сопромата и ТММ уже смело можно было жениться. Егор здорово „покувыркался”, когда рассчитывал курсовой по ТММ. Но винить можно было только себя: угол в конической шестерёнке для системы передачи он, для удобства в умножении, выбрал равным 60 градусам, чтобы косинус угла был равен 0, 5, без всяких вторых и третьих знаков после запятой. Вот и пришлось потом вводить всякие ограничители, чтобы коробку передачи не распёрло.  

В итоге намучался с расчётами, да доцент Вейсбут его хорошо погонял по курсовому. Зато на зачёте Егор удачно „подыграл” доценту, когда на его любимый каверзный вопрос (про который Егор узнал от старшекурсников): „Можно ли здесь переключение осуществить на ходу? ”, внутренне улыбаясь, ответил:  

– Нет, нельзя!  

– Почему? – спросил доцент  

– А у меня с собой сегодня нет шапки, чтобы потом собирать разлетевшиеся детали! – смело сказал Егор.  

Доцент обиженно хмыкнул, но зачёт поставил, решив больше с вопросами не приставать.  

По английскому языку Егору волноваться не приходилось, переводить из американских технических журналов положенное число „тысяч” знаков на русский проблемы для него не составляло. И он, посмеиваясь, слушал про те уловки, на которые пускались его сокурсники, явившись ко второму преподавателю английского языка – Ивану Степановичу Мищенко, племянница которого училась с ними на курсе во второй группе. Студенты наловчились так заговаривать ему зубы, что для заслушивания перевода времени уже просто нехватало.  

Например, сядет такой „полиглот” к столу, и переведя первую строчку, останавливался и спрашивал:  

– А Вы знаете, Иван Степанович, что скоро вся Одесса перейдёт с напряжения 127 Вольт на 220?  

Иван Степанович немедленно заглатывал наживку и отвечал:  

– Лично я считаю, что такой город, как Одесса, достоин иметь и 380 Вольт!  

Ну, а дальше можно было смело фантазировать на тему очевидных преимуществ трёхфазного тока перед однофазным и перехода электросети города на линейное напряжение. Это продолжалось до тех пор, пока Иван Степанович не спохватывался и за недостатком времени ограничивался переводом ещё лишь одной строчки.  

По окончанию третьего курса деканат (не иначе как в виде поощрения бывших целинников), решил их отправить на самые интересные, по его мнению, места первой практики. Получив стипендию за два летних месяца, командировочные деньги и первое в жизни командировочное удостоверение, Егор с десятком своих сокурсников и молодым ассистентом какой-то кафедры, назначенным руководителем практики, в плацкартном вагоне поезда Одесса-Дебальцево покатил в город Сталино. Это уже после очередного, как всегда „судьбоносного” съезда партии, город переименовали в Донецк.  

В Сталино первые три дня они пожили в городской гостинице, располагавшейся в самом начале центральной улицы, возле огромной трубы, из которой густым столбом к небу тянулся тёмно-жёлтый дым, и налетавший ветер периодически „укладывал” его прямо на город. То, что воздух здесь явно отличается от одесского в худшую сторону, Егор с друзьями почувствовали, уже выйдя в Сталино на привокзальную площадь.  

Знакомство с городом было интересным; правда, привередливому Пашке Вирхольцу показалось, что у большинства попадавшихся им навстречу женщин из-под платья обязательно торчит краешек комбинации, после чего он на полном серьёзе стал уверять своих друзей, что это тут такая последняя мода.  

На удивление, центральная улица предстала перед ними зелёной, красочной, с множеством ярко-красных роз у неизменного памятника вождю мирового пролетариата возле обкома партии и горсовета. Оказалось, что в городе есть даже небольшая речушка с интересным названием – Кальмиус, протекавшая в опрятной тенистой роще. Шириной она была не более пятнадцати метров, на песчаном берегу раскинулся самый настоящий пляж. „Альпинист” Валера с Игорем Трошином решили, что в речке надо обязательно выкупаться, раз уж она им подвернулась под руку. Егор особым желанием не горел и от купания отказался, сказав, что с удовольствием постережёт вещи. А Пашка уже облюбовал живописную группку из четырёх загорелых девушек, расположившихся на зелёной лужайке неподалеку от них, решительно подошёл к ним и сказал:  

– Девушки, вы, наверно, местные, да и такие симпатичные, что доверие внушаете, можно мы возле вас оставим свою одежду?  

Девушки переглянулись, дружно прыснули от смеха и ответили согласием.  

Быстро раздевшись и продемонстрировав свои заграничные плавки, купленные у моряков китобойной флотилии „Слава”, Пашка, Игорь и „альпинист” Валера подошли к воде и, попрыгав пять минут для разминки и антуража, с дикими воплями бросились в воду. А Егор остался возле кучи одежды, чувствуя себя совершенно в дурацком положении. И девушки не замедлили ехидно его спросить:  

– А вам, что ваши друзья не доверяют посторожить свои вещи?  

– Ну что вы, – сказал Егор, – просто у моего товарища неделю назад в Одессе на пляже увели старые фамильные тапочки, которыми он очень гордился. Вот он теперь и решил до упора повысить личную бдительность! Но это у него скоро пройдёт, он человек не сильно мнительный!  

– А вы, что, из Одессы? – спросили девушки.  

– Да, студенты из Одессы, только что приехали сюда на практику – ответил Егор. – А вы местные?  

– Нет, мы тоже студенты, из московского строительного института – ответила высокая русоголовая девушка. – Нас после четвёртого курса прислали сюда на практику, перед дипломной работой. В обеденный перерыв мы сюда ходим купаться. Видите, вон там слева два подъёмных крана? Это на улице Университетской, там строится микрорайон, уже три новых дома построили, в одном из них мы временно живём, его через месяц уже будут заселять жильцами, как раз к окончанию нашей практики!  

Вынырнувшая из воды тройка одесских купальщиков удивлённо покосилась на Егора, но сразу же присоединилась к разговору. Состоялась процедура знакомства, после чего с москвичками договорились завтра встретиться же здесь в обеденный перерыв. А на следующий день москвички пригласили их в свою двухкомнатную квартиру, и там друзья распили бутылку „Шато-Икем” за новое знакомство. Девушек звали Света, Татьяна, Елена и Варвара. Егор всю процедуру знакомства запечатлел своим фотоаппаратом „Зорким”, с которым не расставался после целины, и даже пообещал новым знакомым, что фотографии он в Одессе обязательно сделает и пошлёт почтой в Москву. После этого, уже на полном законном основании, можно было спросить адреса и фамилии девушек. Девушки не жеманились и просьбу охотно выполнили. Ребята пару дней ещё провели в обществе девушек, а потом пришлось из гостиницы перебираться в другое место, ближе к месту прохождения практики.  

54  

Через день руководитель практики отправил Егора вместе с Пашкой, Игорем и „альпинистом” Валерой в строительно-монтажное управление (СМУ) с каким-то незапоминающимся номером. СМУ входило в состав Киевского отделения проектно-монтажного треста Комитета радиоэлектроники, которое в простонародье называлось „КОМПоТом”. Размещалось оно в Будёновке, посёлке на окраине города Сталино, туда ребята долго ехали на трясущемся скрипящем трамвае. Поселили их в рабочем общежитии на втором этаже, вчетвером в одной комнате. Система была коридорной, как пропоёт потом Владимир Высоцкий, удобства были в самом конце коридора, рядом с душевой кабинкой, которая даже работала, хотя горячая вода там бывала вечером, и лишь два часа в сутки.  

Егор с „альпинистом” и Игорем попали в бригаду, которая вела прокладку трансляционного кабеля между Сталино и Макеевкой. Пашка вовремя сориентировался и остался в конторе помогать отставному полковнику разбираться с проектной документацией на строительство усилительной подстанции. Утром Егор с Валерой и Игорем погрузились в кузов старого „Студебеккера” и поехали на трассу. В кабине грузовика шофер Николай, прораб Панас Михайлович и спайщик Василий Голошапов оживлённо делились впечатлениями о вчерашнем междусобойчике. При этом Николай не забывал выкидывать свои любимые штучки: завидев идущую по тротуару симпатичную девушку, он на мгновенье выключал зажигание, после чего из выхлопной трубы раздавался оглушительный хлопок. Чаще всего ничего не подозревающая девушка буквально подпрыгивала на месте, что доставляло всей троице, сидевшей в кабине, искреннее удовольствие.  

– А с одной барышни, так даже трико с испугу слетело, ей-богу, не вру, мужики. Наверно, там у неё резинка лопнула! – весело уверял Николай прораба, который в этом усомнился:  

– А ты, что, остановился и его подобрал? Какого хоть цвета-то оно было, помнишь?  

– Да не, она через него переступила, подобрала и в сумочку сложила! Оно такое сиреневое было, я хорошо запомнил, у моей соседки по улице такое же! Хотела барышня в меня половинкой кирпича запустить, да я уже отъехал, и так на неё оглядался, что чуть кошку на перекрёстке не задавил!  

Город остался далеко позади, и через полчаса езды по степи „Студебеккер” остановился возле открытого кабельного колодца, где уже стоял замызганный „газик”. Рядом на козлах стоял огромный барабан, на котором был намотан кабель с тусклой свинцовой оболочкой. Прораб поспешно выскочил из кабины и двинулся к „газику”, за рулём которого сидел коренастый мужчина и что-то писал в своём планшете. Это, как объяснил ребятам Голошапов, был заказчик. Он, завидев подъехавшую машину, посмотрел на часы и с укоризной проговорил:  

– Опять запаздываешь, Михалыч, ведь договаривались же вчера, что раньше будешь! А мастер где?  

– Звыняй, Пётр Иванович, туточки вот практикантов прислали, пока их в конторе оформили, вот время-то и потеряли, – сказал прораб, указывая на студентов. – А мастер чуть-чуточки позже подъедет, он вчера на свадьбе гулял.  

После краткого разговора с прорабом Пётр Иванович усадил в свой „газик” спайщика и поехал к следующему колодцу, а прораб стал объяснять практикантам, что им предстоит делать.  

– Мы тягнем до Сталино оцей кабель, вон той, шо на барабане. Тут строительная длина, её надо затянуть в канализацию между колодцами. А справа ця не проста, сам вин туды в трубу лезть не дюже хочет. Так мы спочатку в трубу вот енти штуки затолкаем, они навинчиваются, – и прораб указал на метровой длины ржавые металлические стержни, которые лежали на дне колодца. – А потом, когда в соседнем колодце палка вылезет, мы троса с кабельным чулком протягнем, а потом и сам кабель будем тягнуть. Как протягнем кусок, Голошапов впаяет отросток, потом через него воздуху в кабель компрессором надуем, манометр поставим, и энтот кусок должён сутки полежать, а утром проверим, как он давление держит. Если всё нормально, то Голошапов его со следующей строительной длиной соединит. Это работа тонкая, для неи умственность и ответственность требуется, как раз для вас. Ну, да вы сами увидите потом. А вот и мастер пришёл! – сказал прораб, увидев подъехавшего на мотоцикле хмурого пожилого гражданина в ковбойской рубашке, на голове которого узелочками был завязан клетчатый платок, бывший когда-то носовым. – Здорово, Еремеич, ну, как там свадьба гуляла?  

После того, как мастер Родион Еремеевич с всеми подробностями изложил всю свадебную хронику, особо упирая на поднесённые молодожёнам подарки, прораб сказал:  

– Ось тут тебе в допомогу студентов-практикантов прислали, из самоёй Одессы, будешь нымы керувать. Я им вже рассказал, шо робыть будем. Ну, бувай, а я к Голошапову пошёл.  

Мастер раздал практикантам бэушные рукавицы, лоснящиеся от солидола, и трудовой день покатился по намеченному плану. Стали проталкивать палки, конечно, уже третий или четвёртый металлический стержень в асбоцементную трубу лез без всякой охоты. Наконец, из соседнего колодца крикнули, что стержень вышел, мастер стал показывать, как надо привязывать и закреплять к стержням трос. Потом протянули трос, в его чулке на конце закрепили кабель, толщина которого была такая, что его ладонью еле обхватишь. Один рабочий остался в колодце, второй стал у барабана, а практиканты перешли в следующий колодец и стали протягивать кабель по трубе. Вот уж где пришлось хорошо попыхтеть и потужиться! Да и втроём в колодце было трудно развернуться. Кабель упирался, как только мог, его смазывали солидолом, мастер командовал: „Раз, два, взяли! ”, кое-кто из рабочих пытался проорать „Дубинушку”, и, наконец, свинцовый наконечник показался из трубы.  

До обеда успели затянуть ещё одну строительную длину, а потом целый час в перерыв „сосали лапу”, как выразился Трошин: не догадались захватить с собой какой-либо еды, понадеялись, что где-нибудь поблизости должна же быть хоть какая-то харчевня!  

На следующий день Егор с друзьями внимательно наблюдали за тем, как спайщик Голошапов с напарником, периодически заглядывая в разложенную на дне колодца электрическую схему и подключая к парам проводов переносной измерительный прибор, разделывали кабель и готовили к сращиванию две строительные длины. Цветные провода ныряли в белые изоляционные наконечники, и казалась, что кабель обрастал белёсыми волосами. Периодически у колодца „возникали”, как говорил Валера, мастер с прорабом со своими „ценными” указаниями. Голощапов слушал их, мурлыкая вполголоса известную песню в сильно сокращённом варианте:  

По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд  

И на Тихом океане свой закончила поход.  

Наконец, он собрал все сростки в свинцовую муфту и гудящей, как примус, паяльной лампой запаял её. Получилось довольно красиво и внушительно. С удовлетворением оглянув результаты своего труда, спайщик вылез из колодца и блаженно растянулся на ватнике, подставив жаркому полуденному солнцу своё мускулистое тело. Щурясь от удовольствия, Голощапов поменял репертуар и теперь напевал незатейливый куплетик:  

В той солнечной Бразилии  

Такая нищета,  

Что бедный дон Базилио  

Съел своего кота!  

Практиканты решили не отставать и тоже устроились рядом с ним со всеми удобствами.  

– Ну, совсем, как в Крыму, – сказал Василий. – Вот только жалко, моря нет поблизу, а то самый момент, чтоб скупнуться!  

– А вы, что, были в Крыму? – спросил Егор, никогда там ещё не бывавший.  

– Ха! Да что там Крым, я, считай, везде был, – ответил Василий, охотно пускаясь в разговор. Внимание молодёжи ему льстило, и уж тут был шанс перед доверчивой публикой показать себя с самой выгодной стороны, да так, чтобы слушатели рты разинули.  

Оказалось, что когда-то он учился в Одессе в спецшколе Военно-воздушных сил, да не доучился, так как её расформировали за год до окончания курса учёбы. Этот момент Егор хорошо помнил. Он сам тогда, живя в Одессе, очень завидовал курсантам спецшколы ВВС, их форме, серебряным кантам на погонах, пилоткам и бравому виду. Егор тоже собирался, когда придёт время, поступать в эту школу и дальше „учиться на лётчика”. Тем более, что отец всю послевоенную жизнь был связан с авиацией, особенно в Одессе, где он служил в 5-ой воздушной армии.  

Дома было много книг, посвящённых медицине в авиации, одну из таких книг – „Человек в полёте” – Егор неоднократно перечитывал со всё более возрастающим интересом. Книга была иллюстрирована забавными, как в мультипликационном фильме, картинками, показывающими различные ситуации в полёте. Например, интересно было узнать, что даже с завязанными глазами кошка (можно только представить, как эмоционально она на это всё реагировала! ), сброшенная с высоты, всё равно приземлялась на все четыре лапы благодаря своему вестибулярному аппарату! Тут были советы, как переносить ускорения, которые потом стали называться перегрузками, как готовиться к предстоящему полёту (в смысле вечерней выпивки и закуски), как избежать переохлаждения на высоте и многое другое.  

Правда, потом, когда в шестом классе Егор свалился с дерева и с открытым переломом правой руки оказался в госпитале, куда его проворно отвела соседка Тамара Петровна, стало ясно, что военной карьеры ему не видать. Теперь путь был, разве что, только в моряки торгового флота, даром что ли в Одессу каждый год в мае из Антарктиды возвращалась китобойная флотилия „Слава” с роскошными заграничными шмотками!  

– А потом я в армии служил, – продолжал Василий, возвращая Егора из плена воспоминаний, – после этого в училище в Харькове поступил, но оттуда тоже ушёл, уж больно любили отцы-командиры гонять нас по плацу да всё орали, чтобы мы на карачках с автоматом под колючей проволокой проползали! Я один раз зацепился за неё, как бычок на крючок, чуть задницу на четыре части не порвал. А уж после училища очутился в КОМПоТе, вот уж где намотался вволю! Сплошная физическая и экономическая география, в школе теперь могу преподавать!  

Знакомство с географией советской страны он раскрывал достаточно оригинальным образом:  

– А вот в Севастополе у меня была знакомая, Машей звали, так чего мы с ней только не вытворяли, ну, ты понимаешь, о чём я говорю! Потом в Краснодарском крае Дарья мне очень понравилась, ух, какая была казачка! На танцах познакомились, в Анапе, такой шашлык в Геленджике ели – закачаешься! С ней я месяца два крутил, пока мы кабель на Кавказ тянули. Она, наверно, лучше всех целовалась, взасос! Хорошее было дело! Ну, и под Харьковом тоже жилось неплохо, я там у одной вдовы на хате устроился, так Люда не знала, чем меня получше накормить!  

Потом были Молдавия с Мариулой, Полтава с Галей, Львов с Мирославой и Минск с Олесей. Входили в число великих географических открытий и Дальний Восток, и Урал, и Средняя Азия с Закавказьем. Действительно, производственный путь Василия охватывал все просторы нашей необъятной Родины!  

– Да, хорошо пожил, есть, что вспомнить! Сколько палок бабам набросал! Это вам не в колодце палки в трубу запихивать! Правильно говорил мой друг Петька, что никакое моральное удовольствие не может сравниться с аморальным! А помирать буду, так напишу записку, чтобы на моих похоронах оркестр играл только что-нибудь весёленькое, задорное, чтобы все, кто по дороге на кладбище попадётся, знали, что это Васька Голошапов помер, и ничуть об этом жалеть не стоит!  

Последний пассаж как-то идеологически расходился с основной линией эпикуризма, которому Василий старался следовать в жизни, поэтому мастер иронически хмыкнул и сказал:  

– Да то, что ты говоришь, Василий, не только на пять, на десять делить нужно!  

– Ой, иди-ка ты за туда!.... Не веришь, Еремеич? Могу завтра фотографии всех своих девочек показать! Василий в жизни никому не соврал!  

До фотографий на следующий день дело, конечно, не дошло, оказалось – что не до них. Когда подъехали к одному из колодцев, где накануне затащили очередную строительную длину, мастер обнаружил, что стрелка манометра уткнулась в нуль. Значит, кабель давление не держал, и где-то была дырка в оболочке. Кабель накачали ещё раз, и через пятнадцать минут стало ясно, что он где-то пропускает воздух. Егор этому нисколько не удивился: вчера этот кусок тащили с таким остервенением да матюгами, что просто удивительно, что его ещё на части не разорвали! Мастер полез в колодец и приказал закачать воздух ещё раз, после чего стал внимательно прислушиваться, подставив ухо к асбоцементой трубе, в которой исчезал кабель. Потом он вылез из колодца и сказал:  

– Он, зараза, где-то вблизу пропускает! Давай, хлопцы, немного его подвытащим, я сейчас мыльный раствор приготовлю!  

Когда вытащили метров пять кабеля, повреждение сразу же обнаружилось по пузырям. Мастер глубокомысленно задумался, потом сказал:  

– Ну, это не беда! Это уже совсем другой компот получается! Сейчас мы енто дело поправим, в момент устраним!  

Из своего рабочего мешка он вытащил моток тёмно-красной полихлорвиниволовой изоляционной ленты и стал быстро обматывать ею место повреждения; ленты мастер явно не жалел. При этом он бубнил себе под нос какую-то полюбившуюся ему, абсолютно дурацкую, припевку, которая к происходящим событиям никакого отношения не имела:  

Не могу поднять ногУ!  

– Не ногУ, а нОгу,  

– Всё равно не мОгу!  

Когда от мотка осталось едва ли не половина, и ребята уже собрались затянуть кабель обратно, тут, как снег на голову, свалился заказчик, появления которого никто не ожидал.. Он моментально ухватил ситуацию и заорал:  

– Стой, гады! Ты что, паскуда, делаешь? Еремеич, ты что, под монастырь меня хочешь подвести? Так вместе сидеть будем! А ну вытягивай, на хрен, кабель обратно! Куда этот чёртов Михалыч подевался? От этого КОМПоТа так и жди в любой момент поноса! Вот уж видать сокола по полёту, а добра молодца – по соплям!  

Ненормативной лексики и непарламентских выражений в разговорной речи Петра Ивановича было значительно больше, казалось, что он тут же, через секунду, начнёт колотить всех по головам своей логарифмической линейкой, которую держал, на ходу проводя какие-то расчёты. Чертыхаясь и проклиная всё на свете, рабочие с практикантами кабель вытащили, вызванный из соседнего колодца спайщик сделал дополнительную защитную муфту в месте повреждения, приговаривая:  

– „Еремеич, за эту муфту надо забашлять дополнительно! ”.  

Кабель вернули на прежнее место, через полчаса проверили, как он держит давление, и инцидент был исчерпан. Заказчик, который всё это время внимательно наблюдал за действиями рабочих и спайщика, подозвал практикантов-одесситов и сказал:  

– Ребята, я вам хочу объяснить, чем бы это всё закончилось, не сейчас, не теперь, а через пару лет! Вся эта намотанная Еремеичем фигня через год-полтора усохла бы и стала пропускать влагу, кабель постепенно натянул бы воду, и тогда вся связь полетела бы к едрёне фене! А связисты ещё бы гадали, что случилось, да неделю раком бы стояли, чтобы место повреждения определить! Я сегодня Еремеича прибить был готов! Поэтому я вам говорю, чтобы вы за строителями в оба глаза смотрели, ведь им сегодня лишь бы спихнуть халтуру, деньгу зашибить, а там хоть трава не расти. Да попробуй их завтра найди, ищи ветра в поле!  

Когда всё было сделано, и настало время ехать в ближайший хутор на обед, где всё-таки удалось разыскать вполне приличную столовую, как по заказу у колодца оказался Панас Михайлович, которому заказчик высказал всё, что он думает о нём, его родне до четвёртого колена и об этом „проклятом КОМПоТе”. В обшарпанной столовой из радиоприёмника, стоящего на маленькой этажерке, на проникновенную речь заказчика накладывалась песенка популярной исполнительницы:  

Люди ходят,  

Ждут трамвая,  

Покупают эскимо,  

Люди ходят и не знают,  

Что прислал ты мне письмо!, После бутылки „Жигулёвского” пива Панас Михайлович клялся и божился, что это – чистое недоразумение, исключительный случай, и что он мастера уже вздрючит на полную катушку, которая побольше будет, чем кабельная. А уж премии ему точно не видать, как своих растопыренных ушей! Да и мастер он хреновый, руководить своими „орлами” совсем не умеет. Вот уж действительно: не по Сеньке шапка и не по Маньке лифчик….  

Пётр Иванович, уже немного остывший от эмоций, только недоверчиво хмыкнул и развивать дальнейшую дискуссию посчитал нецелесообразным. Он с интересом поглядывал на стену закусочной, где висел пёстрый плакат. На нём красномордый крепыш тянул руку к стакану с томатным соком. Надпись на плакате гласила:  

Если нужно сил моральных  

И физических сберечь,  

Пейте соков натуральных –  

Укрепляют грудь и плеч!  

55  

На следующий день мастер со спайщиком принялись за симметрирование пролёта. В одном из колодцев мастер засел с двумя полевыми измерительными приборами, и по проводам служебной связи переговаривался со спайщиком, который расположился через три колодца ближе к городу. Процесс сначала шёл нормально, и мастер даже находил минуты, чтобы пояснить практикантам, что именно он в данный момент делает и для чего это нужно. Через несколько минут, когда Егор отошёл к своему рюкзаку, чтобы попить воды, он услышал крики Еремеича из колодца:  

– Шоб сильно – да, так нет! Хоть круть-верть, хоть верть-круть, Вася, я тебя ще раз запытую, ты на яком проводе сейчас – на красном или белом? На белом? Да як же ж так? Ты же ш на красном маэшь буты! А ну проверь ще раз!  

Через десять минут перекрёстных вопросов и сильных междометий по полевому телефону, специально проброшенному между колодцами, мастер вызвал спайщика в себе, и они устроили небольшое разбирательство, вывод из которого последовал один – при монтаже муфт пары были где-то перепутаны.  

– Та де ж ты мог их перепутать, Вася, и колы?  

– Да, наверно, когда тут Пётр Иванович вчера икру метал по поводу твоей изоленты, – намекнул Василий.  

– Давай вспоминай, где перепутал! Всё равно так не пойдёт, заказчик потом нам козью морду при контрольной проверке сделает! Шо в лоб, шо по лбу, а будет на повну катушку! – начал говорить почти стихами мастер.  

Василий задумался, долго мусолил листки своего рабочего блокнота и наконец сказал:  

– Это, скорее всего, в колодце у 23-го столба. Да-да, теперь я точно вспомнил, это там могла быть такая накладка.  

– Давай йди, вскрывай муфту, переделка – за твой рахунок! – сказал мастер.  

Как и следовало ожидать, вскрытие муфты у 23-го столба показало, что тут всё в порядке. Василий заметно опечалился и стал снова лихорадочно ковыряться в своём блокноте и спустя минут пять сказал мастеру неуверенным голосом:  

– Да, наверно, это в муфте у 24-го столба! Вот ёлки-палки, опять вскрывать надо!  

– Шо це значыть, у 24-го столба? А точнише вспомнить не можешь? – с сарказмом произнёс мастер.  

– Да, точно, у 24-го! – уже более бодрым тоном произнёс Василий.  

На него было жалко смотреть, когда через полчаса оказалось, что и в колодце у 24-го столба всё было спаяно правильно. Уж тут мастер рассвирепел и начал „вещать” на всю окружающую степь:  

– Ты шо, совсем охренел и памяти лышывся? Где якую бабу долбал, вже лет двадцать помнишь, а де на хрен муфту распаял наперекосяк пару дней тому, так и мозги видшыбло? А ну давай, зараза, вспоминай як мога швыдче!  

Воспоминания обошлись Василию в ещё одну лишнюю вскрытую муфту, после чего порядок был восстановлен, и процесс симметрирования был продолжен. Все неприятности текущего дня были несколько сглажены появлением юркого „газика” с кассиром, который после обеда приехал прямо в поле с платёжной ведомостью. Егор с товарищами были приятно удивлены тем, что и на их долю достались аванс и даже командировочные – оказалось, что работающие в донецкой степи считались командированными из Киева, так что по закону полагалось платить им вполне приличные суточные. Практиканты сперва даже не могли поверить, что им такое счастье подвалило. В итоге, сумма получилась довольно приличная.  

Домой после окончания рабочего дня все ехали в приподнятом настроении, и неудивительно, что Николай остановил „Студебеккер” возле первого же попавшегося на пути магазина. Вся кабина мигом опустела. Егор спрыгнул из кузова, чтобы немного размяться и заглянул в кабину, дверь в которую впопыхах была оставлена открытой. Он забрался на водительское сиденье, покрутил руль из стороны в сторону. Вспомнив, как на целине на „газоне” он проезжал пару метров, нажимая на стартёр, недолго думая, решил повторить этот фокус и здесь. „Студебеккер” дёрнулся, как спортсмен на старте, но ручной тормоз не дал ему возможности рвануть вперёд. Егор разочарованно полез обратно в кузов.  

Через минут десять вся троица во главе с прорабом показалась на крыльце магазина с авоськами, из которых торчали горлышки бутылок, рыбьи хвосты и какие-то свёртки. Они погрузились в машину, Николай стал заводить машину, мотор отказывался его слушаться, изредка глухо скрежеща. После нескольких неудачных попыток из кабины показалась голова Николая, он оглядел ребят с подозрением и спросил:  

– Кто из вас, черти учёные, на стартёр давил, а ну, признавайтесь! Стартёр на фиг сожгли, а его перемотать – двести рублей стоит!  

Егор, ошеломлённый точным диагнозом, смог в замешательстве только промямлить:  

– Да это я нечаянно, Николай! Стартёр-то сгореть не мог, а вот аккумулятор я, наверно, подсадил!  

– А ну давай слезай, заводи ручкой, если ты такой умный, а там посмотрим! Может быть, твой аванс как раз на перемотку стартёра и сгодится!  

Егор спрыгнул из кузова, ухватил тяжёлую рукоятку „кривого стартёра”, еле нашёл, куда эту рукоятку вставить и изо всей силы её крутанул. „Студебеккер” чуть двинулся на него, а Егор, посмотрев на ухмыляющееся лицо Николая, крикнул:  

– Сдышь, Николай, со скорости-то машину сними! А то так до самого утра не доедем!  

После третьей попытки мотор завёлся, и товарищи подтянули Егора за руки в кузов. Дальше ехали без приключений, при этом Николай не упускал шанса выкинуть свой любимый номер с выключением зажигания. А следующим утром от перезаряженного аккумулятора стартёр уже работал исправно.  

56  

В трудовых летних буднях время пробежало быстро. Пропихивать палки в трубу практиканты уже изрядно наловчились. А Егор всё думал – неужели в такой важной „конторе”, как Комитет по радиоэлектронике, не нашлось какого-либо умельца, который бы создал простенькое приспособление для протягивания троса в трубе длиной несколько десятков метров? Прямо, какие-то „Бурлаки на Волге”, только нового И. Е. Репина сюда нехватает! Но всё же работа на трассе теперь шла гораздо веселее. Даже Пашка, целый день торчавший в душном помещении, в здании поселковой телефонной станции, стал им завидовать: он от своего отставника настолько очумел, что мечтал поскорее отделаться от всех осточертевших ему калек и синек проектной документации. Послушать Пашку, так складывалось такое впечатление, что отставник-полковник только и знает, что спихивать на него, бедного, всю работу по бесконечным спецификациям комплектов оборудования для подстанции.  

Пару раз одесситы делали по вечерам вылазку к своим новым знакомым, москвичкам, но потом у девушек появились другие кавалеры, из своего же московского института, и шансы одесситов, помноженные на битый час тряски в трамвае из Будёновки до центра Сталино, стали практически малообещающими. Егор, правда, впоследствии своё обещание выполнил: хоть снимки, сделанные в комнате у москвичек получились не ахти какими, всё-таки основные действующие лица угадывались без напряжения и необходимости вспоминать, кто, где и с кем стоял в момент фотографирования. Егор заказными письмами отправил фото в Москву, на том это знакомство и закончилось.  

Практика подходила к концу, пора было возвращаться домой. Валера засобирался в Ленинград, Игорь – в Кишинев, а Егор с Пашкой решили расширить свой транспортный кругозор и добираться домой, в Одессу, самолётом – ведь надо же когда-нибудь опробовать этот быстроходный вид транспорта!  

В городском агентстве „Аэрофлота” они купили билеты, оказалось, что доплачивать к стоимости проезда в плацкартном вагоне, как им было разрешено бухгалтерией института, придётся очень немного. За деньгами дело тоже не стало: КОМПоТ и за работу заплатил, и оставшуюся часть командировочных не забыл своевременно выдать. Лететь предстояло на самолёте АН-2, который отправлялся в 8 часов утра. В аэропорт приехали раненько, за час до отлёта, как было указано в билетах; а уж вставать и сдавать коменданту комнату со всеми постельными принадлежностями пришлось аж в 5 часов утра.  

Несмотря на раннее время, небольшое приземистое здание аэропорта уже бурлило, даже работал буфет. Пашке приспичило выпить бутылку кефира и слопать сдобную булочку. Егор с утра, да ещё такого раннего, есть никогда не хотел, рассчитывая потом съесть припасённое в дорогу яблоко. Через двадцать минут громкоговоритель пробурчал объявление о регистрации и посадке в самолёт на Одессу.  

Пассажиров набралось человек восемь, к самолёту их по густой аэродромной траве повёл один из пилотов. В открытую дверь Егор с Пашкой вскарабкались по узенькой железной лестнице, вдоль бортов самолёта тянулись ряды круглых иллюминаторов и сидений. Задраив дверь салона, в пилотскую кабину прошёл ещё один лётчик, сказав на ходу пассажирам:  

– В хвост самолёта больше двух не заходить!  

Один из пилотов раздал пассажирам пергаментные гигиенические пакеты, намекнув, что, может быть, кому-то они в полёте понадобятся, показал, как нужно пристёгиваться и прошёл в кабину. Оба пилота натянули на головы шлемофоны, заскрежетали рычаги, затарахтел мотор, самолёт мелко и противно задрожал и двинулся к серой взлётно-посадочной полосе. Постояв у её края несколько минут, АН-2, после переговоров пилотов с диспетчером аэропорта, взвыл, как сумасшедший, задёргался на тормозах, а потом чуть ли не в припрыжку рванул по взлётной полосе. Замелькал за иллюминаторами местный пейзаж, стремительно убегающий назад, отсчитывали колёса шасси толчки на стыках бетонных плит взлётной полосы, и, наконец, самолёт плавно взмыл в воздух и перестал возбуждённо дрожать. Мотор перешёл на ровный, деловитый гул, а внизу стремительно удалялась земля со своими полями, лугами, берёзовыми рощами и прудами, периодически запускавшими в кабину солнечных зайчиков.  

С высоты глазам открывался непривычный простор, и захватывало дух от ранее невиданной картины. Через час внизу блестящей змеёй потянулась широкая река в зелёном обрамлении дубрав, а потом самолёт начало болтать и трясти на воздушных ямах – это АН-2 выскочил на прибрежную границу с бескрайним морем. Егор бросился к дверному иллюминатору, из которого прекрасно было видно голубой простор с редкими судами. Пашка к нему присоединился, но тут в кабине пилотов что-то начало тревожно трещать – и лётчик показал им рукой, чтобы они вернулись на свои места.  

Егору лететь понравилось, тряску он переносил спокойно, она на него не действовала. Казалось, что он находится на гигантских качелях, которые раскачал усердный работник аттракциона. Пребывая в тихом восторге от этой убаюкивающей качки, он решил поделиться своими впечатлениями с Пашкой. Однако, цвет Пашкиного лица о положительных эмоциях не свидетельствовал: в таком зеленоватом виде Пашка Егору ещё не проглядывался. Цвет лица и настроение его немного улучшились только после того, как Пашка выдал в гигиенический пакет обратно весь кефир, выпитый в аэропорту. А после приземления на одесском аэродроме их с непривычки ещё покачивало минут десять, пока земля под ногами, наконец, не стала твёрдой и спокойной.  

57  

В начале нового учебного года (а это был уже 4-й курс) деканат в зале-амфитеатре на верхнем этаже института организовал собрание, на котором подводились итоги прошедшей практики. Чёрный от загара как цыган, замдекана факультета Пилипов рассказал, куда были направлены студенты, какую пользу они получили от общения с производственниками, насколько расширили свой кругозор. Потом, выдержав небольшую паузу, он сказал:  

– К сожалению, не обошлось и без досадных накладок, которые бросают тень на репутацию нашего института! И это впервые, товарищи студенты! Впервые наши практиканты скатились до откровенного воровства, до нарушения правил общественного порядка. Вы, наверно, уже слышали, что наши студенты Шафранов и Батманов, которые проходили практику на Минском радиозаводе, пытались вынести с завода два радиочастотных блока. Они были задержаны заводской охраной, отчислены с практики, а в адрес института поступило очень неприятное письмо, в-о-т такая „телега”. Боюсь, что на следующий год завод может отказаться принять на практику наших студентов, если мы не наведём в этом деле должный порядок. Деканат уже принял некоторые меры, было даже предложение отчислить Шафранова и Батманова из института, но потом руководство института всё-таки решило этой меры не применять, так как оба провинившихся являются активными радиолюбителями с большим опытом и имеют несколько грамот за победы в соревнованиях. Практику Шафранову и Батманову придётся пройти дополнительно, но уже в лабораториях института, им будет поручено изготовить макет для лабораторной работы на кафедре ТОР. Но в своих выступлениях вы должны дать критическую оценку действиям своих товарищей!  

– Там в Минске, слышали? Петровцев отмочил такую штуку – услышал Егор за спиной чью-то реплику, когда замдекана перестал распинаться и призвал собрание к обсуждению. – Они вчетвером шли в середине дня по Ленинскому проспекту, и Петровцев поспорил на десятку, что сейчас снимет туфли и в носках (а они у него – обалделого канареечного цвета! ) пойдёт дальше, до Центрального универмага! Ребята сначала даже от него отвалить хотели, чтобы их за любителей-психов не приняли! Так, вы знаете, на это никто из прохожих даже не обратил внимания! И десятку Петровцев честно заработал!  

Пашка с „альпинистом” Валерой и Игорем насели на Егора и уговорили его выступить „от имени и по поручению”, чтобы донести до присутствующих их яркие впечатления от прошедшей практики. Егор на листочке набросал „сентябрьские тезисы” и после четвёртого выступившего, поднял руку.  

– Ну, теперь – Резчиков, вперёд и с песнями, – сказал замдекана и показал ему на трибуну.  

– Насчёт осуждений, ну, я не буду повторяться, уже предыдущие выступающие высказались, – неуверенно начал Егор. – А вот относительно практики…. Ну, что можно сказать? Я думал, что Комитет по радиоэлектронике – это звучит, и очень весомо. А оказалось, что там ничего особенного, почти каменный век и сплошные бурлаки на Волге! И техника – как при царе Горохе. Вообще-то, кабельные линии – это дело соседнего факультета, но расширение кругозора тоже что-то стоит. Так вот, протягивают этот кабель по асбоцементным трубам старым дедовским способом, механизации – никакой! Стоишь в этом колодце в жуткой тесноте и бросаешь эти палки, железяки ржавые в трубу, как негр на плантации…  

Тут почему-то в зале раздались сначала смешки, а потом уже и самый настоящий громкий хохот, и даже замдекана криво улыбнулся. А Егор, увлечённый ораторством, не очень понимая, чем он насмешил мужскую аудиторию, продолжал:  

– А уж взаимодействие между участками – вообще допотопное, на уровне: „Ты меня видишь? А то я тебя не слышу! ” Одно только радует, что смогли немного денег подзаработать, а так, даже и не освоили, как этот кабель симметрировать, никому нас учить времени не было да и желания тоже. У всех своих проблем по горло хватало!  

Отстрелявшись своими впечатлениями, Егор вернулся на своё место, где к нему немедленно подсел Токаргин и сказал:  

– Ну ты и глупую морду скорчил, когда про палки говорил! Или придуривался?  

– А в чём дело? – спросил Егор.  

– Ты, что, этот анекдот не знаешь?  

– Какой?  

– Ну, ты даёшь или действительно придуриваешься, как артист драматического театра имени Иванова? Ну, так слушай:  

Приходит чудак к своей зазнобе, ну, ты понимаешь, для чего, и спрашивает: „А Софочка дома? ” А ему отвечают: „Её нету, а что вы хотели? ” „Да я хотел ей бросить палку! ”. А ему говорят: „Молодой человек! Так оставьте вашу палку в коридоре! ”  

– Ты знаешь, – сказал Егор Токаргину, – я анекдот-то этот знаю, но как-то совсем его из виду выпустил!  

– Ой, темнишь ты всё, Егор, точно ведь подпустил всё для красного словца, а меня девчонки задёргали и всё спрашивали, какие ты палки имел в виду!  

58  

– Курс, который я вам буду читать, настолько кастрирован, что его смело можно читать в школе для парикмахеров! С учётом этого обстоятельства приступим к делу и попытаемся всё же выяснить, что представляет собой электроакустика, и что от неё можно ожидать! – без особого энтузиазма произнёс с кафедры высокий сутуловатый профессор, с иронией поглядывая на аудиторию поверх своих очков-телескопов.  

Оказалось, что согласно закону Вебера – Фехнера ощущения человека пропорциональны логарифму раздражения: вот и получалось, что если среднего качества звучания усилителя радиоприёмника или проигрывателя можно достичь сравнительно простыми средствами, то для преодоления оставшихся 20-29 процентов на пути к высшему качеству надо и сил, и средств потратить в 3-4 раза больше.  

Одну из лекций этого курса Егор вспоминал потом много раз. После того, как на лекциях основательно разобрались со всеми важными вопросами проектирования радиовещательных студий, особенно с параметрами времени реверберации, преподаватель неожиданно перешёл к обсуждению требований к освещению, вентиляции, охлаждению и, наконец, сказал:  

– А теперь я обращаю ваше внимание, как будущих начальников и командиров производства, на необходимость регулярной очистки крыши от снега!  

И, проигнорировав смешки в аудитории, он за минуту посчитал на доске, что слой снега высотой в 20 сантиметров над студией среднего масштаба будет весить несколько тонн.  

– Так что нужно не хихикать, а уразуметь, что необходимо проектировать здание с учётом этой дополнительной нагрузки, не забывая при этом регулярно чистить крышу от снега – на всякий случай!  

Потом, в эпоху „раскрепощённого” телевидения, Егор часто вспоминал эти слова, слушая очередное сообщение о рухнувшей посреди зимы крыше торгового зала, склада или бассейна, часто с трагическими последствиями. Вот и получалось: то ли проектировщики погнались за удешевлением объекта, то ли владелец здания экономил на дворниках…  

На четвёртом курсе уже валом повалили специальные дисциплины, которые слушать было интересно. Да и преподаватели были личностями неординарными, интересными, за свои предметы болели искренне. И посыпались, как из новогоднего мешка загадочные подарки: радиовещание, распространение радиоволн, антенные сооружения, передающие и приёмные устройства, телевидение, энергетика предприятий.  

Аскетическая, вся в седине женщина, которую за глаза называли „Термобабой”, на удивление? интересно читала лекции по двигателям внутреннего сгорания. Её кафедру – кафедру энергетики – и любили, и уважали: тут работали курсы по подготовке шоферов, как профессионалов, так и любителей. А автомобильные права считались вещью крайне полезной и престижной.  

На лабораторных работах по передатчикам учились, с некоторым опасением, толстыми длинными палками включать питающее напряжение в несколько тысяч вольт, и Егор решил, что от этих передатчиков, с их огромными радиолампами, хитроумно охлаждаемыми водой, надо держаться подальше. А в лабораторных работах по приёмным устройствам сбивали между собой частоты, настраивали гетеродины и измеряли полосы пропускания радиоканалов.  

Больше всего, конечно, всем студентам нравилось телевидение: ещё бы – последний писк моды, да ещё и интересный. Отец тоже не удержался и купил телевизор „Авангард”, на крыше дома взгромоздили высокую антенну, а заглянув через плечо отца в инструкцию по эксплуатации и увидев там замысловатые принципиальные схемы, мать только ахнула и сказала отцу:  

– И неужели Егор скоро будет во всей этой Тьмутаракани разбираться? Да тут сам чёрт ногу сломит!  

На первых порах смотреть телевизор приходили и соседи, пока в скором времени не разжились своими „ящиками”. А у Резчиковых самым активным зрителем была бабушка Маня, которая в кино принципиально не ходила. Первое кино, которое они увидели дома на экране, называлось „Вена танцует”; там американскому коллекционеру антиквариата так и не продали старинный столик, в ящике которого нашлись завалившиеся за дощечку ноты с неизвестным вальсом Иоганна Штрауса. Вот фильм, вернув зрителей на много лет назад, и рассказывал о том, что же случилось в той весело пляшущей Вене, и почему эти ноты тогда потерялись в ореховом столике.  

По телевидению Егор даже курсовой взялся делать с изготовлением живого макета, хотя до сих пор в радиолюбителях себя никогда не видел. Поручили ему проверить на практике некоторые научные идеи, развиваемые старшим преподавателем кафедры. Работая над макетом, Егор и паяльником грамотно пользоваться научился. Правда, старший лаборант пригрозил пришибить его напрочь об стену, если он ещё раз увидит, как Егор олово от куска бокорезами откусывает. Работать пришлось в бывшей первой студии, откуда на Одессу ещё пару лет назад велось регулярное телевизионное вещание. Потом между 3-й и 4-й станциями Большого Фонтана построили телецентр, и рыжая Нелли Харченко, первая дикторша и, как была уверена значительная часть одесситов-мужчин, первая красавица, переехала туда.  

По телевидению, слава Богу, было много неплохих учебников, ну, взять того же Шмакова или Варбанского; но доходчивее всего суть физических процессов, без всяких нудных формул, объясняла книга Костыкова и Крыжановского, выпущенная Военным издательством для сержантов и старшин (прапорщиков в армии тогда ещё не было). Фамилии этих авторов Егор потом ещё не раз с благодарностью вспоминал всю жизнь. А искусству составлять рабочие документы (блок-схемы, описания принципа действия аппаратуры и инструкции) так, чтобы любому армейскому сержанту было понятно, ему ещё долго пришлось учиться на работе.  

То, что для сержантов пишут достаточно доходчиво и наглядно, можно было убедиться на занятиях по спецкурсу. В различных уставах, описаниях работы аппаратуры и инструкциях по эксплуатации и поиску неисправностей, казалось, нельзя было найти ни одного лишнего слова. Конечно, занятия по строевой подготовке особого восторга не вызывали. Видеть, после команды „Равняйсь! ”, грудь четвёртого человека, считая себя первым, удавалась не всегда, особенно, если в строю стояли девушки. Кричать в лад „Здравия желаю! ” у них получалось не всегда. Диана, например, вообще старалась лишь разевать рот, но бдительный усатый майор Астахов с голубыми погонами авиатора на это сильно обижался и всегда приставал к ней с одним и тем же вопросом „А Вы почему со мной не здороваетесь? ” На это Диана обычно отвечала, что она уже сегодня с ним поздоровалась, когда он шёл по коридору.  

Егор к дисциплинарному рвению майора относился иронически, он его частенько видел в своём районе в кафе на аллее, ведущей к пляжу Отрада. Местные жители это заведение называли „Голубым Дунаем” за окраску стен и те плавные покачивания, с которыми посетители расходились после продолжительного употребления горячительных напитков.  

Майор Друнов, преподававший им основы тактики боевых подразделений в наступлении и обороне, однажды сумел хорошо „достать”. Егора. Его погнали к майору на квартиру по какому-то срочному делу, так как по телефону не могли дозвониться. Жил майор в районе Нового рынка в старом доме, у которого даже сохранился чёрный ход. Егор попёрся в указанную ему квартиру именно по чёрному ходу, так как в главном парадном по какому-то поводу драили лестницу. Звонка на обшарпанной двери нужной квартиры не было, а дверь открылась по лёгкому толчку. На всякий случай Егор громко спросил:  

– Есть тут кто-нибудь?  

Среди белого дня майор выскочил из ближайшей двери, почему-то в голубоватых подштанниках и, смущаясь, словно оправдываясь, пробормотал:  

– Ты меня извини, у меня тут жена из командировки приехала! Давай записку! И скажи там полковнику Мордвину, что я через полчаса буду!  

Через неделю группа, где учился Егор, по одиночке добиралась до антенного полигона института в районе одной из многочисленных станций Черноморской дороги. Тут были запланированы полевые занятия, Егор с Пашкой загодя на 29-м номере трамвая приехали на полигон, с учётом жаркого дня купили в ларьке по бутылке пива и с комфортом расположились на зелёном пригорке. Перед ними тянулись влево извилистые траншеи, кое-где маячили неглубокие окопы. Для полной картины нехватало блиндажей и ДЗОТов. Открыли пиво, пить пришлось, как говорится, „из горла”, эпоха разовой посуды ещё не подоспела. Егор сказал, что после занятий имеет смысл проехать до Люстдорфа, чтобы там искупаться. В такую жару это было бы здорово. Когда в бутылках было уже совсем-то и ничего, Пашка вполголоса проговорил:  

– Ты смотри, а майор-то чего так рано сюда заявился, а?  

Действительно, в метрах сорока, направляясь к ним, через траншею перепрыгивал майор Друнов. За ним нестройной длинной цепью, словно в атаке, тянулись студенты из родной группы. Егор с Пашкой быстро швырнули бутылки за ближайший куст и сделали вид, что рассматривают свои сумки. Майор остановился, не доходя до них в метрах пятнадцати, посмотрел на часы и закричал:  

– Отделение, стройся!  

Егор с Пашкой помчались на построение. Майор был явно чем-то недоволен, может быть, ему тоже хотелось после этих рутинных занятий окунуться в море, но через полтора часа надо было проводить занятие со следующей группой. Он провёл перекличку, ознакомил студентов с темой занятия и затем сказал:  

– Отделение, равняйсь! Смирно! Нале-ву! Шагом м-марш! Показать, как надо приветствовать командира! Кураковский! Чётче шаг! Руценко, подобрать пузо, а то чистый Швейк получается! Отделение, стой! Напра-ву! Вольно! Студент Резчиков, шаг вперёд! Ставлю боевую задачу. Вы командуете ротой в наступлении. Ваши действия!  

Егор сделал строгое лицо, лихорадочно стараясь вспомнить, что о такой ситуации говорят многочисленные уставы, красочные плакаты в учебной комнате спецкафедры и записи в конспекте. Ничего вразумительного в голову не приходило, поэтому Егор брякнул:  

– Я командую „Рота, за мной! ”, выскакиваю из траншеи, выхватываю гранату и пистолет, бросаю в траншею противника гранату и с криком „В атаку! Ура! ” обрушиваюсь с ротой на окопы противника.  

– И всё? С гранатой, говорите? – ехидно улыбаясь спросил майор. – А бутылку из-под пива почему с собой не захватили? Ведь уж до смерти бы противника напугали! Ну и командир, просто Чапаев нашего времени! Вижу, что ни черта вы из материала не выучили! Так и отмечаю в журнале! Ещё раз на полевых занятиях такие вольности со слабоалкогольными напитками замечу, обещаю Вам хорошую трёпку устроить на государственном экзамене! Встать в строй!  

В отношении военки Серёже Рязанову повезло меньше. По их направлению пришло указание готовить новую военно-учётную специальность (ВУС), и Сергею вместе с Аликом Цеклиныи, Эриком Тененбаумом и Валерием Маляренко пришлось летом отбывать 30-дневные лагерные сборы в воинской части на третьей станции Большого Фонтана. Алику Цеклину, у которого в связи с этим срывалось какое-то матримониальное мероприятие, так там надоело, что на одном из политзанятий (которые были своеобразным необходимым „гарниром” к занятием по технике) он ляпнул, что уж лучше сидеть в тюрьме, чем служить в армии. Родной сестре Алика, которая в институте работала в партийном кабинете, много потом пришлось побегать, и не слегка, чтобы эта декламация Алика осталась без должных последствий.  

Егор, конечно, потом свой досадный „прокол” на полевых занятиях отработал, уже чётко знал, как действовать роте не только в наступлении, но и в обороне. А на государственном экзамене по спецкурсу майора в госкомиссии не было, в билете по разделу общестроевой подготовки и тактики Егору попался простенький вопрос. Сложнее было найти неисправность в радиостанции Р-105, но через семь минут с этим он успешно справился. Оказалось, что был перекушен провод к разделительному конденсатору лампы гетеродина. Всё, теперь радиостанция „фуцкинирует”, как любил говаривать старший лаборант спецкафедры, когда отремонтированная им станция вновь становилась работоспособной. Ну, а принцип действия радиорелейной станции Р-407 он знал хорошо. Написав все ответы на билет, Егор осмотрел аудиторию. Студентки группы незаметно получили подсказку молодого лаборанта, что нужно искать в своих радиостанциях, и старательно устраняли повреждения. В общем, государственный экзамен успешно сдали все.  

59  

После летней сессии началась трёхмесячная эксплуатационная практика, и Егору посчастливилось вместе с Димой Кураковским, Пашкой Вирхольцем, Борей Троинским, Лёней Осадковым и Людой Мирославской попасть на практику на Киевский телецентр. Вообще, в Киеве в июне был высажен самый настоящий десант одесситов-практикантов обоих факультетов: часть практикантов приехала на приёмный радиоцентр, который находился на окраине Киева в Святошино, другие попали на центральный киевские телеграф, междугородку и городскую автоматическую телефонную станцию (АТС). Объяснялось это довольно просто: здесь, в Киеве, был политехникум, и всю ораву практикантов могло приютить огромное общежитие, которое размещалось на Печерске, считавшемся элитным районом города. Больше всех на практику рвался Кураковский – ведь он ехал домой к маме, которая жила на улице Делегатской.  

Люда Мирославская тоже радовалась предстоящей поездке в Киев: её отец-полковник, который раньше служил на военной кафедре института, в начале года вышел в отставку, и был приглашён старшим научным сотрудником в ведомственный научно-исследовательский институт. Квартира в Одессе временно осталась за Людой, а родители снимали в Киеве жильё на улице Январского восстания, недалеко от общежития политехникума.  

От довольно унылого и мало впечатляющего вокзала одесситы – практиканты поехали трамваем с буквой „А”, ходившем тогда вкруговую; навстречу ему двигались трамваи с буквой „Б”. Потянулась серая, без единого деревца, узкая улица Саксаганского, замелькали красочные плакаты с надписью „Моя прекрасная леди”; потом трамвай нырнул в зелёный туннель из каштанов и тополей, поднатужившись, взобрался на горку, резко развернулся возле светло-зелёного Дома офицеров, миновал пушку времён Первой мировой войны, удобно пристроившуюся на постаменте памятника героям-арсенальцам. За окном покрасовался миниатюрный бюст Пушкина, опять потянулся зелёный коридор, голубым пятном промелькнул ресторан на бывшем ипподроме, и, наконец, трамвай остановился на улице Ризницкой. От трамвайной остановки рукой было подать до общежития – большого внушительного 4-этажного тёмно-серого здания. Да, богато жил политехникум – одесские общаги на улицах Франца Меринга и Манежной могли у него, как говорится, печку топить!  

Руководитель практики Светланова, молодая ассистентка кафедры радиопередатчиков, бодро взошла на крыльцо общежития и спросила у сидевшей на входе вахтёрши, где можно найти коменданта. Бабуля-вахтёрша поверх подрябаных железных очков с подозрением посмотрела на всю подвалившую ораву и назвала номер комнаты на первом этаже. Комендант оказался щупленьким субъектом с острой крысиной мордочкой, которая словно к чему-то принюхивалась. Как узнал Егор через много-много лет, этот комендант служил во внутренних войсках в части, которая охраняла лагерь заключённых где-то за Уралом. Узнав, что практиканты прибыли из Одессы, комендант болезненно скривился, словно ожидая, что теперь из общежития неминуемо пропадут или наволочки, или толстостенные графины с зеленоватой водой.  

Егор, Пашка и Борис попали в комнату с эркером на первом этаже в правом крыле здания, окна выходили на улицу Ризницкую. До полного комплекта к ним подселили бывшего сержанта Генку Петровского с соседнего факультета. Остальных студентов и студентов разместили на третьем и четвёртом этажах.  

В их числе была и стройная, с толстой косой Инна Аджаева, ставшая потом женой бессменного председателя украинской Счётной палаты и руководителя украинских альпинистов. К сожалению, в зрелом возрасте она умерла от рака мозга и была похоронена на Втором кладбище в Одессе.  

Как выяснилось позже, комната друзей имела стратегическое значение с учетом неистощимой тоски коменданта по бывшим лагерным порядкам. Ровно в полночь двери общежития закрывались, бабки-вахтёрши были неумолимы, и оставался единственный путь добраться до своей кровати: „проканать” через открытое на ночь узкое окно эркера.  

Пашка, которого один такой „канальщик” разбудил на самом интересном моменте сладкого сна, на следующую ночь принял радикальные меры. Вечером, когда в комнате легли спать и уже потушили свет, он налил в таз воды и поставил его прямо под окном. Заслышав торопливые шаги и шёпот: „Ребята! Вы ещё не спите? ”, вся комната затаила дыхание. В светлом проёме окна возникла согнутая в дугу фигура, которая, стараясь не шуметь, подтянулась на подоконник и осторожно опустила ноги на пол. Затем раздался вопль: это ноги ночного гостя погрузились в холодную воду на всю глубину таза. А потом по комнате разнеслось дружное ржание истосковавшихся зрителей, вспыхнул яркий свет, и перед всеми жильцами комнаты в тазу предстал запоздавший гуляка-практикант с верхнего этажа. Его модельные туфли быстро темнели от воды. В тазу он особо задерживаться не стал, а выдав энергично порцию непарламентских выражений, пошёл к двери, оставляя за собой небольшие лужи. На пятом ночном посетителе представление пришлось остановить: этот транзитёр явно знал о том, что его ожидает, и поэтому как бы не нарочно просто перевернул тазик. Вода залила Пашкины кеды, и ему пришлось вставать и идти за половой тряпкой в кухню.  

Наутро комендант решил осуществить командирский смотр подконтрольной территории и, пошарив цепким внимательным взглядом по комнате, начал строго выговаривать ребятам, что в комнате нельзя держать горючие материалы. Боря стал активно возражать:  

– А мы разве здесь ГСМ (горюче-смазочные материалы) держим? Где вы их видите?  

– А это что? Не горючее? – ехидно спросил комендант, указывая на пачку сливочного масла, которую Генка оставил на блюдечке посреди стола.  

Комендантская логика была железной, после чего Пашка подручными средствами нарисовал плакат, который гласил: „Практиканты из города-героя Одессы! Не жалея сил, поможем коменданту в борьбе за противопожарную безопасность! ” Несмотря на всю свою злободневность, плакат, на всякий случай, повесили в комнате, а не в коридоре, хотя были и такие радикальные предложения. Комендант при следующей инспекторской проверке сделал вид, что плакат не заметил. Видно, связываться с этими одесскими фраерами показалось ему себе дороже, хотя поводов для беспокойства было достаточно.  

Уже к концу первой недели практиканта Косача, безмятежно спавшего в комнате третьего этажа в кровати на новой панцирной сетке, его друзья, эти одесские головорезы, аккуратно перенесли вместе с кроватью в коридор второго этажа и оставили возле мужского туалета. Там его и разбудила пришедшая утром уборщица. Комендант решил даже не реагировать на сообщение вахтёрши, что Игорь Трошин исхитрился по случаю дня рождения упоить компанию в десять человек, выставив всего лишь бутылку „Московской” и бутылку ликёра „Бенедиктин”. Правда, потом человека три за ним гонялись по всему общежитию, но это всё уже произошло не в смену рассказчицы.  

60  

Как сказали бы военные, Киевский телецентр занимал в ту пору выгодное стратегическое положение: он размещался в 4-этажном здании на Крещатике, рядом с Главпочтамтом. Далее, в глубине, ближе к улице Пушкинской, возвышалась трёхгранная антенная башня, аналогов которой в Союзе не было – потом металл решили не экономить, и строились исключительно четырёхгранные башни. Позади башни в отдельном здании находились телевизионные передатчики. К ним вела крутая петляющая улица, на которой ютились частные домишки.  

Шустрая Светланова за полчаса оформила своих подопечных в канцелярии телецентра и вместе с местным клерком провела небольшое собрание-инструктаж. Практикантам разъяснили, что „контора” делится на две части: телецентр, решающий чисто технические задачи по передаче телевизионных сигналов, и на телестудию, которая в нескольких студийных залах готовит телевизионные программы, т. е. олицетворяла творческое художественное начало. Телецентр располагался на третьем этаже здания, а труженики искусства размещались на втором этаже.  

Дальнейший порядок прохождения практики был таков: один месяц – в аппаратно-студийном блоке (АСБ), один – на телевизионной передвижке (ПТС), и ещё один – на передатчиках. Егор, Пашка и Людмила сразу попали в АСБ, Борис с Димой пошли на передатчики, Игорь с Леонидом Осадковым – на передвижку.  

Распихав практикантов по рабочим местам, Светланова быстренько умотала на Днепр, на пляж – погода была солнечная, мягкая, и на Трухановом острове было полно народу. Уже через два дня все приближённые к искусству мужики телестудии, провожая взглядами подымающуюся по лестнице Светланову, с удовольствием рассматривали её подгоревшие ножки, колорит которых напоминал цвет одесских абрикосов. Видно было, что руководительница несколько увлеклась солнечными ванными, вырвавшись из своей полутёмной кафедры на киевские приднепровские просторы.  

И удивительного в этом ничего не было. В ту пору пляж на Трухановом острове был наиболее популярным местом летнего отдыха и купания киевлян, а недавно построенный ажурный Парковый мост давал возможность быстро и легко пересечь Днепр и через 7-8 минут из центра Киева очутиться в живописном месте. Вокруг было полно зелени, а на пляже в изобилии было не только чистого речного песка, но и даже изумительного мороженого. В особо удачных случаях можно было даже перехватить и пиво „Жигулёвское”. Цены были (до деноминации 1961 года) просто смешные: бутылка пива с посудой стоила 3 руб. 70 копеек, а посуду тут же можно было сдать за 1 руб. 20 коп.  

Егор, Пашка и Людмила попали на третий этаж к старшему инженеру Вере Филипповне, маленькой интеллигентной женщине средних лет, которая отнеслась к практикантам очень доброжелательно и сразу познакомила их со своими подчинёнными. Персонал вежливо поздоровался с одесситами, лишь одна молодая техник в прозрачной белой нейлоновой блузке, под которой спутались бретельки модного лифчика, отсутствующим взглядом окинула их и уткнулась в описание микшера. Люда потом клялась и божилась, что эта барышня была пассией главного инженера телецентра. Мол, она сама видела их сидящими на скамейке в тени каштанов на ближайшей улице, ожесточённо о чём-то споривших.  

Вера Филипповна, провела с практикантами небольшую экскурсию по АСБ-1, воспользовавшись тем, что передача выходила в эфир только с 11 часов утра. С волнением одесситы разместились на стульях возле внушительных размеров пульта управления, который примыкал к широкому окну. За окном просматривалась неярко освещённая студия, расположенная этажом ниже. У противоположной стены аппаратной в металлических шкафах размещалось студийное телевизионное оборудование, по правую руку возвышалась стойка с несколькими экранами, которые здесь называли мониторами. На мониторах подёргивались яркие зеленоватые осциллограммы телевизионных сигналов.  

– Начнём, с этого рабочего места, – сказала Вера Филипповна. – Вы, наверно, уже знаете, что в телекамерах используются иконоскопы, для которых характерно наличие так называемого „чёрного пятна”. Это пятно необходимо динамично компенсировать в процессе телевизионной передачи. Делается это, к сожалению, вручную, замешивая в телевизионный сигнал сигналы строчной и кадровой парабол, а также пилообразного строчного и кадрового напряжения, величины которых надо оперативно подбирать в зависимости от характера передаваемой картинки. Вот смотрите, как я это делаю!  

На небольшом пульте стойки она двумя руками ухватила четыре чёрных регулятора, быстро покрутила ими, и практиканты увидели, как в испытательной таблице на контрольном мониторе черноватое пятно в левом верхнем углу существенно уменьшилось.  

– Ну, а теперь и вы попробуйте, – сказала Вера Филипповна, – а после обеда я вас посажу регулировать уже „живую” передачу. А потом спустимся вниз в студию, и я ознакомлю вас с профессией кабельмейстера.  

В огромной полутёмной студии стояли три внушительные передающие телевизионные камеры,  

напоминающие китобойные орудия. По полу к камерам толстыми змеями тянулись чёрные кабели, Вот этот кабель и должен был таскать за камерой кабельмейстер, чтобы камеры могли беспрепятственно перемещаться по студии. Вера Филипповна показала, где нужно стоять, рассказала об основных правилах производственной дисциплины и повела их в киноаппаратную. Войдя в темноватую комнату, она спросила:  

– Миша, ты здесь? Я к тебе одесситов привела, как ты просил, познакомься с ними!  

Навстречу им от пульта управления поднялся высокий мужчина с густой волнистой шевелюрой, который приветливо сказал:  

– А, одесские коллеги! Заходите, рад вас видеть! Моя фамилия Фельдман, звать, как вы уже слышали, Миша. Обойдёмся без отчества, я на него ещё не заработал! Я здесь заведую этой аппаратной, отсюда в эфир идут все кинофильмы.  

Вера Филипповна сказала, что Миша много сделал для запуска киноаппаратной, а его рационализаторские предложения ежемесячно сыплются, как из рога изобилия.  

– Ну да, – усмехнулся Миша, – председатель Бюро рационализаторов и изобретателей (БРИЗ) Огоньков старается уже в упор меня не видеть, кричит, что я его уже „достал” своими предложениями! Да и платит он за них не так, чтоб сильно!  

– Не унывай, Миша! – успокоила его Вера Филипповна, – Вот поедешь в Одессу на дипломное проектирование, немного отдохнёшь от рационализаторства, глядишь, и Огоньков по тебе соскучится! БРИЗу ведь тоже план надо выдавать, а кто, кроме тебя, этим заниматься будет? А как диплом получишь – Огоньков уже первым с тобой здороваться будет и шляпу снимать ещё в начале коридора!  

Выяснилось, что Миша – студент-заочник института, откуда прибыли практиканты. Быстро договорились об одесских адресах и времени встречи в Одессе, после чего Миша стал подробно рассказывать об особенностях показа кинофильмов со своими 24 кадрами в секунду по телевидению, привязанному к частоте 50 герц. Все остались довольные друг другом, а на прощанье Миша сказал:  

– Ребята, я вам тут одно интересное занятие порекомендую, безусловно, с согласия Веры Филипповны. Будете от телецентра у телестудии фильмы просматривать, ставить им оценку по качеству и принимать для последующего показа. Думаю, что вам понравится!  

После обеда ребят запустили в дело: шла трансляция спектакля Анфиногенова „Машенька”, и Егор, стоя сзади телекамеры и сжав кабель в кулаке, впервые наблюдал театральное действо так близко к актёрам – в полутора метрах от главной героини. Ему уже успели нашептать, что это – Ада Роговцева – новая восходящая звезда Русского драматического театра имени Леси Украинки, которая год назад закончила театральный институт. Потом была „Карета святых даров” по произведению Проспера Мериме, с Олегом Филимоновым, затем какой-то сумбурный спектакль некого Стукалова, где главный герой с большим скандалом покидал отчий дом, желая честно потрудиться на почве науки, необходимой обществу. Про автора говорили, что это сын Николая Погодина, который же, вроде бы, и был настоящим автором пьесы.  

И вот настала очередь спектакля „Моя прекрасная леди”, который все желающие киевляне могли посетить в Октябрьском дворце, где до революции размещалось Дворянское собрание. С этим музыкальным спектаклем Ф. Лоу (уже позже их стали называть „мюзиклами”) приехала труппа из Великобритании. По сути, это был музифицированный вариант „Пигмалиона” Бернарда Шоу, спектакль, как известно, очень интересный. Телевизионная передвижка вела трансляцию из Октябрьского дворца заключительного спектакля, а Егор с Пашкой и Людмилой смотрели его в АСБ. Весь дежурный персонал блока, не отрываясь, смотрел на мониторы, а Вера Филипповна периодически произносила команды для Пашки, сидевшего за пультом „чёрного пятна”:  

– Параболу строчную! Быстрее! Теперь пилу кадровую!  

А через динамики, встроенные в студийные пульты, неслась музыка задорного рефрена „Если повезёт чуть-чуть, если повезёт чуть-чуть…”, которому все вдруг дружно начали подпевать. В общем, спектакль удался!  

61  

Зал для просмотра кинофильмов размещался этажом выше АСБ. Миша завёл туда практикантов в перерыве между просмотрами. Кинозал вмещал не более 200 человек, и был достаточно уютен при всех своих красно-зелёных вариациях на бархатно-плюшевую тему. В конце зала, перед двумя последними рядами кресел, в широком проходе располагался стол с небольшой настольной лампой с непроницаемым пластмассовым абажуром. За столом сидело 2 человека с выражением скуки на лице, одно кресло пустовало. Миша Фельдман представил практикантов, оба мужика радостно вздохнули, поднялись со своих мест и вышли из зала. Миша, усевшись за стол, давал вводную:  

– Студия передаёт телецентру кинофильмы, включённые в будущую программу телевещания. Качество фильмокопий бывает разное: они могут цветные или чёрно-белые, иметь вырезки по звуку, нелинейные искажения по звуку, на изображении могут быть продольные узкие полосы, которые мы здесь называем „дождём”. Может и цвет быть неустойчивым. Всё это надо отметить, чтобы потом к телецентру со стороны службы контроля за качеством вещания не было претензий: мол, телецентр плохо показывает! А то у нас некоторые хохмачи любят наши передачи называть „елевидением”! Для оценки качества фильмокопии ведётся специальный журнал.  

Миша показал, как заполнять журнал, рассказал, что в зале для больших киевских „шишек” из ЦК и Кабмина регулярно устраиваются просмотры зарубежных кинофильмов, в том числе и тех, которые в Союз привозят на очередной Московский кинофестиваль.  

– И „Ночи Кабирии” здесь были и „Сладкая жизнь”, в общем, не скучно… Ну, успехов вам, коллеги!  

Практиканты остались втроём, важно рассевшись за столом. Через 10 минут свет в зале погас, и на экране появился очередной выпуск „Фитиля”, главным редактором которого был Сергей Михалков. Посмеявшись над сюжетом о расточительных дверных звонках, постоянно включённых первичной обмоткой в электросеть, который закончился приездом врачей в белых халатах, Егор не мог вспомнить, а какое же у фильма было качество? Сообща решили, что „дождь” был небольшим, а вырезок по звуку не было. Уже на 3-м фильме наловчились писать стандартные формулировки, которыми подстраховывались от дальнейших претензий по качеству фильмокопий. А потом фильмы повалили такой плотной чередой, что уже в конце недели Егор с трудом припоминал, а что же такое они успели просмотреть?  

Запомнился только документальный фильм, в котором описывалось, как этой весной во время праздничной первомайской демонстрации, когда всё руководство страны во главе с Н. С. Хрущёвым приветствовало демонстрантов, над Свердловском во время полёта на высоте около 20 километров был сбит американский разведывательный самолёт U-2. Пилот Фрэнсис Пауэрс выбросился на парашюте, был схвачен местными жителями и теперь ждал суда. Разразился сильнейший политический скандал, в результате которого сорвалась встреча Н. С. Хрущёва с президентом США Д. Эйзенхауэром в Вене. Потом, через пару лет, стало известно, что приговорённого к 10 годам тюрьмы Пауэрса в Берлине на мосту Чекпоинт Чарли обменяли на советского разведчика Абеля.  

А жизнь в городе била ключом, погода баловала теплом и солнцем, времени для пляжа на Трухановом острове было достаточно. Егор с товарищами обошли всю зелёную зону, примыкающую к Днепру, побывали в ближних пещерах Лавры, излазили Владимирскую горку и постепенно перешли к знакомству с киевскими ресторанами.  

Инициатива здесь принадлежала киевлянину Эрику Тененбауму, который на бульваре Шевченко проходил практику на междугородке. Он разыскал друзей очень быстро, так как сам жил на Цитадельной, буквально в трёх шагах от общаги политехникума. Эрик авторитетно рекомендовал сходить в ресторан „Театральный”, что располагался недалеко от междугородки, на углу улиц Владимирской и Ленина, наискосок от оперного театра. Компания охотников подобралась такая, что официанту пришлось сдвинуть вместе два столика. Эрику, как предводителю этой команды, поручили выбрать наилучшее (во всех отношениях) меню, с особой оглядкой на студенческие финансовые возможности. Надо сказать, что он с этим поручением справился блестяще, и заказанные им киевские котлеты произвели на участников междусобойчика неизгладимые впечатления, тем более, что многие познакомились с этим кулинарным шедевром впервые. Кто-то даже заляпал свою пасхальную рубашку, когда неосторожно надавил тупым ножом на котлету – ведь там внутри растаял огромный кусок сливочного масла! В столовом вине тоже не было недостатка. Ну, как тут не вспомнить, что в ту пору стакан десертного вина „Шато Икем” (правда, на Привозе! ) стоил всего 77 копеек!  

Уже через полчаса, как принесли заказанное, пир шёл горой, и приближался момент, когда нельзя было обойтись без соответствующих анекдотов и житейских историй. Эрик и здесь задавал тон, полностью оправдывая свою кличку „Бульбомёт”. Естественно, он, красавец и начинающий перспективный Дон Жуан, начал вещать о своих многочисленных мужских победах. Рассказав несколько красочных историй, которые всей компании показались всё же неправдоподобными и маловероятными, Эрик зевнул и подчеркнул, что поле его активной деятельности принципиально ограничивается незамужними женщинами. И в ту же минуту из-за соседнего столика раздался меланхолический баритон:  

– Поверьте мне, молодой человек, что самое приятное в жизни проходит мимо вас!  

Все дружно повернулись к говорившему, который одиноко сидел за столом, держа в руке графинчик с водкой. Им оказалась унылая интеллигентная персона, которая была в том возрасте, когда ощущения от мочеиспускания становятся более приятными и продолжительными, чем от семяизвержения. Иными словами, это был мужчина, которой с тоской осознавал, что для него уже наступила старость.. Эрик не растерялся и с улыбкой на лице бодро, как пионер перед строем, ответил:  

– Спасибо за Ваши приятные воспоминания! Я постараюсь учесть Ваш жизненный опыт!  

Егор впоследствии смог убедиться в том, что „советы постороннего” не прошли для Эрика даром. Позже, уже на пятом курсе, где-то на очередном осеннем празднике, когда гуляли у одной студентки, учившейся в родном институте двумя курсами ниже, Эрик, хорошо поддавши, оказывал маме хозяйки такое усиленное внимание, особенно во время танцев при полу-потушенном свете, что от этой „зажим-конторы” у кое-кого даже глаза на лоб полезли.  

После успешно съеденной киевской котлеты, уже Пашка решил, что настало самое время знакомиться с киевскими красавицами, сидевшими напротив за соседним столиком. Девицы сделали вид, что одесское местожительство Пашки произвело на них неизгладимое впечатление. Пашка решил продолжить развивать достигнутый успех и спросил:  

– Девушки, а где у вас тут самая хорошая танцплощадка? На „Кукушке”? А где это? Над Днепром, в парке? Это хорошо, что недалеко от телецентра, а то нам неудобно было бы отпрашиваться со смены – у нас завтра масштабная передача с участием американской оперетты!  

Как он и ожидал, причастность к телецентру, а стало быть, к светочу культуры и моды, произвела на девиц неотразимое впечатление, и они охотно согласились прийти завтра на свидание. На этом визит в „Театральный” успешно закончился, и самое приятное было то, что даже денег для уплаты по счёту хватило (в чём было немалое сомнение в начале пиршества).  

На следующий вечер охотников на свидание набралось всего четыре человека: Пашка, Егор, Борис и Лёня. Эрик под каким-то благовидным предлогом от этого мероприятия „сачканул”. Ребята заявились на „Кукушку” раньше назначенного времени, купили для себя и девиц входные билеты и стали разглядывать публику. Девицы подвалили с получасовым опозданием, к тому времени народу на танцплощадке набилось, как селёдок в бочке. Два динамика во всю свою паспортную мощь наяривали „Красную розочку” уже по третьему разу, когда раздалось нестройное „Привет! ”, и вчерашние знакомые феи (которые в „Театральном” были почему-то гораздо привлекательнее и эффектнее), без всякого смущения и каких-либо объяснений потащили одесситов на танцплощадку. Протанцевав с ними пару танцев, девицы быстренько умотали в компанию местных ребят, которые уже начали бросать в сторону одесситов не совсем дружелюбные взгляды. Тем свидание с местными феями и закончилось. А Эрик на следующий день смеялся над незадачливыми кавалерами и всё повторял:  

– Ну, так накрутили вам киевлянки „динаму”? Так вам, фраерам, и надо! Меня взять не захотели, вот и пролетели!  

В одну из суббот, в разгар изучения электрической схемы синхрогенератора телецентра, техник АСБ Мальцев предложил мужской части практикантов для расширения кругозора сходить в воскресенье на танцы. Хотя первый поход на танцы оказался не совсем удачным, предложение было с благодарностью принято, Мальцев жил недалеко от оперного театра в роскошном доме, архитектурный стиль которого претендовал то ли на барокко, то ли на ампир. Ребята подождали его у подъезда – забираться на последний этаж не было никакой охоты. Мальцев появился с роскошной блондинкой, которая дружелюбно поприветствовала одесситов и даже выдала какой-то комплимент по адресу Одессы, где она была два года назад. Она и приняла на месте решение – ехать на танцы в Голосеево – оказалось, что есть такой район в Киеве.  

Вся компания на троллейбусе № 9 спустилась на Крещатик, возле ресторана „Столичный” пересела на троллейбус № 12. Ехали долго, Егор не удивился бы, если бы вдруг они очутились где-нибудь в районе Ближних Мельниц в Одессе. За окном мелькали новостройки, затем слева по ходу троллейбуса потянулся густой зелёный массив, послышалась задорная танцевальная музыка, и Мальцев сказал, что надо выходить – кондуктор объявила остановку „Голосеевский парк”. Тут же, через дорогу располагалась круглая танцплощадка, вокруг бурлила толпа.  

Ничего принципиально нового в этих плясках вдали от центра Егор не почувствовал – всё те же немного „поддатые” хлопцы из округи с пухлявыми подругами, которых они не отпускали от себя ни на шаг, те же оглушительные мелодии „Красная розочка” и „Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? ”, дружинники с красными повязками, бдительно поглядывающие на пышные коки волос на головах и на брюки-дудочки местных стиляг, на их экзотические, до пупа, галстуки с обезьянами, попугаями и пальмами. Но окружающая природа была хороша, с проблескивающим за деревьями загадочным озером, тёмно-зелёными холмами, словно приблизившимися для того, чтобы посмотреть на это безудержное вечернее веселье в свете застенчивой луны и одиноких уличных фонарей.  

В перерыве-перекуре, Мальцев, почувствовавший, что одесситы не в самом большом восторге от вечернего похода, сказал:  

– Вот там дальше, за тем холмом, такое красивое озеро, что вы такого нигде не найдёте в округе. В будний день там вообще ни одной души нет, а вода чистая и прозрачная! Вам Днепр уже, наверно, успел надоесть. Так что, очень рекомендую закатиться сюда на весь день.  

И он оказался прав. Когда вся одесская компания выбралась в будний день в этот уголок, Егору здесь очень понравилось. Озеро было красочным в обрамлении зелёных кустов, небольшая песчаная площадка была достаточно чистой и хорошо прогревалась июльским солнцем. В двух метрах от берега слегка покачивался плот, составленный из длинных железных бочек с двумя наброшенными на них широкими досками. Ребята развели небольшой костёр, Борис с Лёней начали показывать свои достижения в спортивной гимнастике, а Егор добросовестно снимал их фигуры своим неизменным „Зорким”. Время они провели замечательно, то, что принесли из выпивки и закуски – всё подчистую смели.  

Через пять лет, когда Егор жил именно в Голосеево, он никак не мог определить то место, где они когда-то так весело провели время….  

62  

Практика в АСБ подошла к концу, и Егора с Пашкой и Людой перебросили на передвижку. Передвижка размещалась в трёх автобусах и почти каждый день куда-нибудь выезжала: то на мебельную фабрику, то на выставку посуды, то в колхоз, то в театр, то в пионерский лагерь.  

Один раз выехали на Выставку достижений народного хозяйства, её в народе называли „Выпердос”. Выставка была далеко, сначала по проспекту 40-летия Октября проехали мимо знакомой танцевальной площадки в Голосеево, потом справа потянулись сплошные новостройки, словно здесь собирались построить второй Киев. На будущей улице Бурмистенко клином сбегались вниз к небольшому мосту уже готовые для заселения дома. Обогнув громадное здание гостиницы „Золотой колос”, передвижка через боковые ворота въехала на просторную территорию выставки и подрулила к ресторану „Прага”, расположившемуся на берегу небольшого пруда. Тут, возле двух переносных столов, уже толпился народ с моделями катеров и кораблей самых причудливых конструкций. Персонал передвижки развернул своё хозяйство, расставил по разным точкам видеокамеры, и стал ждать начала передачи – трансляцию соревнований радиоуправляемых моделей.  

К Егору с Пашкой ещё в автобусе передвижки всё время приставала с мелочными придирками помощник режиссёра передачи, без меры крашенная блондинка. Пашка потом сказал, что она уже успела крупно поскандалить с Борей Троинским. О деталях конфликта Боря, при последующих расспросах, особо не распространялся. Но от Миши Фельдмана, который был в курсе всех дел на всех этажах телецентра, удалось узнать, что когда блондинка по какому-то производственному поводу открыла на Борю рот, тот, не колеблясь, выдал ей следующее:  

– Мадам! Если у вас климакс, то нечего подпрыгивать и качать мне права!  

Что такое климакс, Егор в ту пору ещё не знал, но Миша, поцокав языком, укоризненно сказал:  

– Такие слова женщине в возрасте, которая, правда, совсем не мадам, а пока ещё творчески перспективная мадемуазель, говорить явно не стоило! Правда, все на телецентре знают, что эта помощница режиссёра – известная оторва, но тем не менее, Борис был глубоко не прав…  

Егор тоже немало удивился – Боря „проходил” как образованный и культурный юноша. Один раз он явился в общагу, радостный и сияющий, подмышкой у него торчала книга „От Мане до Лотрека”, которую он купил в магазине „Мистецтво”. Так Егор познакомился с французскими импрессионистами, до этого он и слыхом о них не слыхивал. Спустя несколько лет в московском музее имени А. С. Пушкина он встретился с полюбившимся портретом актрисы Самарии, уже как со своей старой знакомой.  

Егор с Пашкой лениво отбивались от разговоров с настырной помрежихой, а Люда сказала, что им для отчёта по практике нужно привезти в Одессу фотографии рабочего процесса, поэтому сразу по приезду на „Выпердос” усадила ребят за видеокамеры и поочерёдно сфотографировала, забрав у Егора его верный „Зоркий”. Потом долго искала точку для съёмки своего рабочего места, подальше от помрежихи.  

Под звуки бравурной музыки соревнование моделистов, наконец, началось, но уже через полчаса передачу пришлось свернуть, так как в одной из самых красивых моделей на самом интересном месте вдруг случилось короткое замыкание. Над моделью взвился сиреневый дымок, словно в неё попал вражеский снаряд, и она беспомощно замерла посреди пруда. В воду лезть за моделью хозяин не захотел, пришлось каким-то дрыном, подвернувшимся под руку вылавливать жертву кораблекрушения из пруда.  

Когда начали сворачивать оборудование и кабели передвижки, Егор, по просьбе одного из операторов, заядлого рыболова, отправился на соседний ставок накопать ему червей да заодно поглазеть, что из себя представляет этот выставочный комплекс. Получалось что-то вроде московской ВДНХ в миниатюре, уютная была эта территория. Но пока Егор любовался архитектурными формами советского монументализма, передвижка всё в темпе свернула, преспокойно укатила себе в город, и никакие черви уже не понадобились. Пришлось тащиться обратно на троллейбусе, проклиная настырного рыболова-любителя. Оказалось, что та вредная помрежиха гнала всю передвижку в шею на следующую передачу.  

Безусловно, интереснее всего было ездить на трансляцию футбольных матчей на центральный стадион. Туда приезжали за два часа до начала матча, развёртывали и подключали кабели к телевизионным камерам, проводили пробные испытания по специальным таблицам, связывались с аппаратными телецентра, а потом приуставший персонал садился в основной автобус и на столике у открытого окна начинал забивать в домино. К тому моменту стадион уже заполнялся публикой. Проходя мимо передвижки, зрители с любопытством поглядывали на её персонал. В одну из таких вылазок на стадион, проходящий с отцом мальчик лет десяти, услышав из автобуса грохот костяшек домино, сказал, обращаясь к отцу:  

– Папа! Ты теперь понял, почему у нас телевизор так трещит!  

За время этих поездок Егор с самых выгодных позиций увидел и оценил игру всех знаменитостей киевского „Динамо” – Соснихина, Базилевича, Сабо, Бибы и Лобановского. Много раз одесситы-практиканты были свидетелями знаменитого „сухого листа”, когда Лобановский подавал угловой, и мяч по красивой дуговой траектории влетал в ворота, к большому удовольствию киевских болельщиков.  

63  

Самым малоинтересным был месяц практики в зале передатчиков, которые размещались в отдельном здании на горке, куда вела узкая кривая улица. Студентами тут мало кто интересовался, и приходить на практику каждый день было вовсе необязательно.  

Появившееся свободное время очень пригодилось Егору для других целей – погулять по Киеву и показать его во всей красе прибывшей сюда на практику однокурснице Диане. Практика у неё была организована так, что она должна была побывать аж в трёх местах – на приёмном радиоцентре на станции Одесса-Дачная, в Кишиневе – на передающем радиоцентре и в Киеве – на городской сети радиовещания.  

Мать у Дианы была татарка, правда, не крымская (тогда это было чуть ли не определением неблагонадёжности), отец – казах, военный врач. На курсах повышения квалификации в Алма-Ате он увлёкся какой-то милашкой да так и остался в республиканской столице, бросив в Петропавловске-Казахском жену с тремя детьми. Старшая сестра Дианы закончила пищевой техникум и некоторое время работала в Петропавловске на мясокомбинате; потом она вышла замуж за врача-стоматолога и уехала с ним в Киев, на Подол, в еврейскую семью. Брат Дианы куховарил в рядах Советской Армии, а после демобилизации по-чёрному „пахал” в литейном цехе на местном радиозаводе, который эвакуировали сюда во время войны да так и оставили для развития инфраструктуры города и области. Мать колотилась товароведом на промтоварной базе, что помогало семье как-то выживать и при этом быть довольно прилично одетыми.  

Когда Диана закончила среднюю школу, мать, член партии, через обком добилась для неё направления (как национальному кадру) для поступления в одесский институт, куда поступал Егор. Диана на полном серьёзе считала, что институт имеет дело исключительно с международными связями. Это за Дианой они с Димой Кураковским заезжали в Петропавловске-Казахском, когда их эшелон сделал двухчасовую остановку на пути следования в Павлодар.  

Первые три года в Одессе Диана жила на полном пансионе в еврейской семье у Гени Кивовны (тёти Гени), кассирши центрального гастронома. Этот гастроном на углу улиц Дерибасовской и Советской Армии (бывшей Преображенской) был у одесситов весьма уважаемым магазином, и Геня гордилась своей престижной работой.  

Попала Диана туда по причудливой воле случая: дочка тёти Гени, Катя, после окончания института получила назначение в Петропавловск-Казахский, куда поехала вместе со своим мужем, оставив на попечении Гени и её мужа Лёни трёхлетнюю внучку Аллу. Внучку днём отводили к фребеличке – так в Одессе называли частных воспитательниц, которые в течение дня опекали трёх-четырёх малышей, по разным причинам не отданных в детсад. Малышей приводили к фребеличке со своими завтраками в аккуратных полотняных мешочках, а кормление в хорошую погоду обычно проходило на скамейке Приморского бульвара. Фребеличка также обеспечивала гуманитарную сторону развития малышей путём чтения детских книжек или забавных игр.  

В Петропавловске Катя познакомилась с матерью Дианы, и, узнав, что у той дочка будет учиться в Одессе, списалась с Геней; в итоге родился вариант пансиона у тёти Гени. Он устраивал всех: и Диану, которая с некоторым страхом думала о загадочной Одессе, и тётю Геню, которой теперь было с кем поговорить „за жизнь”, и мать Дианы, которая знала, что её дочь голодной и одинокой не окажется ни при каких условиях. В результате Диана через всю страну, с пересадкой в Москве, тащила, сгибаясь от тяжести, огромный чёрный чемодан, полный сахара, на тот момент дефицитного в Одессе. В чемодан уже никак не влезли пару простыней, которые явно пригодились бы в Одессе. Но тётя Геня вынула из сундука свои заплатанные, но белоснежные и накрахмаленные простыни, и проблема была решена. Простыни она всегда отбеливала в хлорке.  

Дом на углу улиц Карла Маркса и Чичерина, где жила тётя Геня, был типичным одесским двором: в центре замощённого плоскими плитами двора была традиционная водопроводная колонка, по периметру замкнутого прямоугольника жилых строений из традиционного ракушечника тянулась деревянная галерея с шаткими скрипящими лестницами. Из крохотных клумб по протянутым ржавым проволокам устремлялись вверх искрученные стволы почти одичавшего винограда.  

Здесь летом жили весь день на улице: шипели примусы, потом на смену им пришли керогазы, которые бесшумно горели голубым пламенем и нагоняли ощутимую керосиновую вонь. На них жарили, варили, кипятили, разогревали. Здесь десятками лет жили одни и те же люди, которые рождались, росли, становились на ноги, играли свадьбы, отмечали дни рождения, праздники еврейские и православные, иногда куда-то уезжали, но часто возвращались, потом болели и исчезали на кладбищах. Здесь ссорились и мирились, все знали обо всех жителях двора и дружно помогали тем, кто попадал в беду или неприятности. А когда появились первые телевизоры марки „КВН” (эта аббревиатура не имела ничего общего с будущим легендарным клубом, где и по сей день правит нестареющий Александр Масляков), то перед огромной выпуклой линзой, наполненной зеленоватой от времени водопроводной водой, со своими стульями собирался весь двор. Тогда эти первые чёрно-белые телевизоры были ещё большой редкостью.  

А для Дианы в Одессе всё было в диковинку: и широкие красивые улицы, выходящие на бирюзовое море, и архитектурные ансамбли итальянских и французских мастеров, и яркая элегантная публика в шикарных заграничных шмотках, и магазины с заманчивыми платьями, туфлями, сумками, и кафе-кондитерские с конфетами невиданных и неисчислимых сортов, вкуснейшие, глазированные шоколадом, сырки, горячие бублики, которые со стаканом молока стоили до смешного дешёво, волшебные пирожные и многое другое, от чего голова запросто может идти кругом. И люди здесь были весёлые, приветливые.  

Диана легко и быстро вписалась в жизнь одесского двора и еврейскую семью. Когда у неё на модных туфлях-шпильках сломался каблук, она обогнула угол своего дома и по невысокой лесенке поднялась к двери квартиры, окна которой выходили на улицу Чичерина. Там была небольшая сапожная мастерская, где работали отец с сыном. Старый сапожник осмотрел туфли и кивнул сыну:  

– Ёся, сделай ей сегодня на вечер. Это наша девочка!  

Дома тётя Геня сказала Диане:  

– Вот видишь, тебя у нас уже за еврейку принимают! Но я тебя прошу, Дианочка, не бери себе в голову, чтобы знакомиться и гулять с какими-то моряками! Порядочные девочки в Одессе такого не делают и с разными матросами не знакомятся! Вот вчера к тебе заходил молодой человек, студент, из твоего же института! Ну, это, который Дима! Так ты же его уже хорошо знаешь за приличного человека. Он тебе вполне подходит! А вокруг, в Одессе, так много всяких босяков и швыцаров, которые разводят с девушками разные писты мансы, ну, пустые выдумки!  

Надо ли говорить, что тётя Геня познакомила свою жиличку со многими секретами еврейской кухни. „Сделав базар” и притаскивая с Привоза пару „курей” со связкой скумбрии, тётя Геня, отирая пот и тяжело дыша, иногда долго не могла прийти в себя, повторяя:  

– Разве же это евреи? Да это же просто базарные жиды! Такие цены, просто кошмар, какие цены, с ума сойти можно с ними!  

Но всё хорошее когда-нибудь да кончается. Через три года, отбыв свой срок по направлению, Генина дочка Катя вернулась в Одессе, и Диане пришлось искать другую квартиру. За месяц до начала летних каникул к Диане подвалил профорг группы Хоменко, и, надуваясь от важности и гордости, сказал:  

– Диана! Тебе решили предоставить общежитие на Манежной! Я голосовал за тебя! Так что – перебирайся поскорее!  

В комнате общаги на Манежной жило „всего” восемь девочек. По три кровати стояло у стен слева и справа, а две – в центре комнаты. Над кроватью Дианы, почти упиравшейся в большой стол, сияла голая электролампочка. Студентки жили почти коммуной, трижды в неделю под строгим руководством Нины Хопамовой варили борщ с салом в огромной кастрюле. Продукты покупали на Новом рынке, пропуская лекции. Дверь в комнате практически не закрывалась: кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то разыскивал свой конспект, кто-то зубрил материал, кто-то сидел, рассказывая свои незамысловатые истории, кто-то собирался на свидание, для чего реквизировалась любая подходящая для этой цели одежда и парфюмерия. В общем, терпения Дианы там хватило только до конца учебного года, а на четвёртом курсе она перебралась сначала к подруге, но потом тётя Геня нашла ей место на Пушкинской, рядом с типографией газеты „Моряк.  

Тогда, на целине, никаких взаимных симпатий между Дианой и Егором не возникало. Потом Егор заметил, что его сокурсники бросают на Диану заинтересованные взгляды, и решил сам присмотреться, а что же в ней такого интересного, если сам пижон Кураковский со своей неотразимой внешностью начал с Дианой заигрывать? Присматривался-присматривался, а потом и сам ею заинтересовался и начал делать первые шаги в ухаживании. К концу четвёртого курса они успели подружиться и во время практики активно переписывались друг с другом. Егор с нетерпением ждал её писем, замирая на Главпочтамте перед окном выдачи писем „до востребования”, благо, ходить было недалеко – телецентр был рядом.  

Однажды Диана прислала ему письмо, где на половинке странички из тетрадки в клеточку было написано „Егор, здравствуй! Почему ты так долго мне ничего не пишешь? ” Егор тут же написал подробно о своей киевской жизни, спросил, когда она будет здесь на практике. Ответа долго не было, а может быть, Егору так показалось. Раздосадованный отсутствием ответа, он, спустя неделю достал письмо Дианы, зачеркнул слово „Егор” и над ним написал слово „Диана”. Довольный своей выдумкой он, после возвращения передвижки с пионерской спартакиады, опустил письмо тут же на Главпочтамте и был очень удивлён тем, что в следующем письме Диана в нелестных тонах оценила его дурацкую шутку. Похоже, что она на него сильно обиделась. В августе Диана появилась в Киеве, и для примирения потребовалось пару дней, после чего Егору милостиво было разрешено навещать её на Владимирской улице, где размещалась дирекция радиовещательной сети. Найти это здание было легко – напротив него высилась тёмно-серая громада „Конторы глубокого бурения”.  

Слава Богу, Егор уже хорошо знал Киев и знал, куда можно прийти полюбоваться им с девушкой. И Мариинский парк, и прибрежная днепровская зелёная зона, и Лавра, и Владимирская горка, и Труханов остров уж очень были удобны для прогулок вдвоём. Прихватив с собой Люду Мирославскую, подругу Дианы с первого курса, побывали даже на радиоприёмном центре в Святошино, где проходили практику несколько сокурсников. С непривычки, показалось, что это где-то у чёрта на куличках: сначала до одурения долго ехали трамваем в Святошино, потом ожидали пригородного автобуса, который привёз их на остановку „Чайка”. Узкая дорога вывела гостей к двум домам, за которыми простиралось обширное антенное поле. Гибкие растяжки удерживали высокие мачты, под которыми можно было с удовольствием поваляться на густой, ещё не выгоревшей, зелёной траве. Егор и подумать не мог, что через пару лет будет жить в этом месте и благодарить судьбу за проявленную к нему милость.  

В конце августа на „Выпердосе” открылась большая промышленная выставка Чехословакии, и туда хлынул весь Киев. Егор договорился с друзьями, которые в этот месяц отбывали практику на передвижке, и они забросили его с Дианой и Людой на выставку, минуя длиннющие очереди и на троллейбус № 12, и в кассы выставки.  

Посмотреть на этой выставке было что. Блестели своими обтекаемыми формами автомобили „татра”, на которых знаменитые путешественники Ганзелка и Зикмунд прорывались через Кордильеры и бороздили бескрайнюю Африку, страну грёз и жестокой действительности. Посетители с энтузиазмом толпились в очередях за пивом „Сенатор” и „Старопрамен”, глазели на модные цветные джемперы и пуловеры из силона, привлекательную обувь „Цебо”, отсвечивающие коричневым лаком роскошные мебельные гарнитуры. С интересом и завистью осматривали гости выставки блоки 2-х и 3-хкомнатных квартир и дивились дизайну интерьера и никелированной сантехники. В ресторане „Прага” пробовали незнакомые им куриные крученики и кнедлики.  

На подобной международной выставке Егору уже удалось побывать. Год назад, когда он приехал в Москву в гости к родственникам матери, жившим на улице Нагорной, внимание привлекли цветастые афиши, возвещающие об открытии в парке Сокольники американской выставки. Вечером в газете „Правда” Арсений, который приходился Егору каким-то троюродным дядей, прочёл заметку, где корреспондент вовсю сетовал, что американцы привезли какую-то странную выставку, мало для советских людей понятную, без станков и оборудования, а главным экспонатом её сделали автомобиль фирмы „Кадиллак”, мотор которого был разрезан посредине для демонстрации принципа его работы.  

Решив поглядеть на эту „странную” выставку, а заодно и проверить своё знание английского языка, Егор на следующий день поехал в Сокольники. Возле билетных касс сгрудились толпы людей, с досадой читая объявление: „Выставка США. Стоимость билета – 1 руб. На сегодня все билеты проданы”.  

Егор потолкался в гуще жаждущих попасть под тлетворное влияние Запада и, поняв тщетность своих усилий, уже собрался уходить. Тут за рукав его дёрнул какой-то шустрый тип в натянутой до ушей кепке и поманил за собой.  

– Билет на выставку надо? – спросил он вполголоса.  

– Да, – ответил Егор, – а что, можешь достать?  

– Тебе один или два?, – спросил тип, зыркая по сторонам.  

– Один, – сказал Егор.  

– Давай 10 рублей, – сказал незнакомый благодетель.  

Получив билет, Егор пробрался через кордон милиционеров и штатских личностей и влился в толпу посетителей. Все дружной кучей застряли у разрезанного автомобиля, хромированные поршни которого бесшумно бегали вверх и вниз. Потом были украшенные американскими флагами павильоны с промтоварами и канцелярскими принадлежностями, с затейливыми шариковыми ручками с полуголыми красотками, ещё что-то такое, что в памяти и не удержалось, наверно, от обилия впечатлений. Вскоре стало ясно, что газета не соврала – станков и прочего индустриального оборудования не было, чему Егор ничуть не огорчился. Он с интересом полистал глянцевые журналы, поглазел на фотографии игроков в бейсбол и гольф, потрогал клюшки и прочий спортивный инвентарь, постоял у громадных цветных фотографий Нью-Йорка, Чикаго и Ниагарского водопада.  

Толпа восхищённо ахала при виде убранства комнат – столовых, гостиных и детских, с двухъярусными детскими деревянными кроватями. „У нас – всё то же самое, только без перегородок” скажет потом партийный вождь Н. С. Хрущёв в одном из многочисленных анекдотов, осмотрев в США жильё среднего американца. Затем поток глазеющих на заморские чудеса вынес Егора на гремящую джазовой музыкой площадку. Она была оборудована длинным баром-прилавком с хромированными кранами, за которым сидело около десятка вызывающе красивых девиц. Оказалось, что здесь бесплатно угощают новым для советских граждан напитком – пепси-колой.  

Егор соорудил английскую фразу „Give me, please, to taste a glass of pepsi-cola ” (Дайте мне, пожалуйста, попробовать стакан кока-колы), с которой он, смущаясь, обратился к наиболее скромной девице.  

– Чево-чево? – переспросила „заморская” красавица, – а по-русски можно повторить?  

Оказалось, что все девицы были местные, московские, а не из-за океана. „Да, внешность бывает обманчивой”, вспомнил Егор старый анекдот о еже и сапожной щётке. Получив бумажный стаканчик с пенящимся коричневым напитком, он сделал глоток и чуть не выплюнул содержимое обратно.  

– Нет, наша газировка с сиропом крюшон гораздо вкуснее, – сказал стоявший рядом с ним гражданин в рубашке-ковбойке, и выбросив свой пустой бумажный стаканчик в урну, пошёл к стойке за следующей порцией заморского пойла.  

Егор сделал ещё один глоток и подумал, что пепси-кола не такая уж противная, как показалось сначала. На третьем глотке он пришёл к выводу, что в этом заморском напитке определённо что-то есть. Четвёртый глоток показал, что напиток – очень даже интересный в своей необыкновенности. Как скажет потом Аркадий Райки: „Вкус – специфический! ”. И осушив стаканчик на пятом глотке, Егор тоже потянулся к стойке за следующим. Кажется, для полного и основательного знакомства с пепси-колой потребовалось не менее пяти стаканчиков, правда, Егор каждый раз подходил к другой наливальщице. Да и хорошо, что туалет был совсем недалеко.  

Потом кто-то из штатных баснописцев в прессе едко и гневно заклеймит любителей, страдающих „пепси-колитом” и космополітизмом…  

…Всё это вспомнилось Егору, когда он на „Выпердосе” в приятной компании делал многочисленные фотоснимки своим верным „Зорким” на чехословацкой промышленной выставке в Киев, не забывая о пиве „Сенатор”. Это напиток внушал большее уважение, чем заморская пепси-кола или неведомая кока-кола…  

Практика подходила к концу, уже был написан и защищён у руководителя отчёт по практике. Кое-что в телевидении они уже хорошо понимали. Пора была собираться домой, везде в Киеве было хожено-перехожено. Разве что хотелось увидеть новый вид транспорта – метро, но его пуск был назначен на ноябрьские праздники, до которых было ещё очень далеко. В этот раз они с Пашкой решили добираться домой пароходом вниз по Днепру до Херсона, а там до Одессы уже можно было и на автобусе доехать. Диана на каникулы ехала к матери в Петропавловск, и Егор проводил девушку на московский поезд.  

Пароход оказался трёхпалубным, классически белым, а имечко у него было то ли „Шевченко”, то ли „Ленин”. У них с Пашкой была отдельная двухместная каюта. Доплыли до Черкасс, началось Кременчугское водохранилище, и здесь их прихватил самый настоящий шторм. Егор никогда бы не подумал, что на реке вот так может качать и швырять в разные стороны. Погода испортилась, хлестал дождь, пароход угрожающе скрипел. Гулять днём на палубе было не очень-то приятно: зайдёшь на нос – в лицо дует пронизывающий ветер; спрячешься на корме – дым из труб затыкает дыхание и ест глаза. Так ничего красивого им Днепр и не показал, даже шлюзовались всё больше по ночам. Запомнил Егор только причал Голая Пристань: уже хотели отваливать от берега, но тут вахтенный заорал:  

– Стій, Опанасе! Вон ще одна жінка з мішком бежiть до нас!  

Днепр на подходе к Херсону уже был более ласковым и приветливым, пароход скользил среди густых плавней, короткими гудками приветствуя своих пассажирских и грузовых собратьев, карабкавшихся вверх по течению. На автобусной станции Херсона они с Пашкой с трудом втиснулись в последний, в этот день, автобус на Николаев и покатили дальше, углядев лишь какую-то окраинную часть города. В городе корабелов тоже было не до осмотра местных достопримечательностей и городского пейзажа: выяснилось, что никаких автобусов на Одессу в этот день уже не будет, пришлось за сумасшедшие деньги брать такси. Чёрный ЗИМ с бешеной скоростью быстро довёз их до Одессы, высадил на Преображенской, а оттуда уже рукой подать было до дома. Трёхмесячная эксплуатационная практика успешно завершилась.  

64  

Теперь после практики полагались каникулы, а занятия на 5-м курсе должны были начаться с 15-го октября.  

Отцу, пользуясь своими знакомствами и влиянием, удалось раздобыть для Егора невиданную вещь – двухнедельную туристическую поездку в Чехословакию и Германскую Демократическую Республику. Выкупить эту путёвку Егор пошёл в бюро „Интуриста”, разместившееся в гостинице „Лондонская” на Приморском бульваре. После всех приготовлений до отъезда осталось пару дней, и Егор решил съездить в Раздельную, где жила сестра матери, тётка Юлия, со своими двумя дочками.  

Старшая из них, Татьяна, была почти на год старше Егора, а её сводной сестре Наташе было лет десять. Она родилась в Хасавъюрте, куда Юлия подалась из Черняховска после какого-то загадочного романа. Там тётка немного поработала в местной школе учителем русского языка, однако на новом месте не прижилась и спустя полгода после рождения второй дочери приехала в Одессу, свалившись старшей сестре, как снег на голову.  

Отцу стоило больших трудов устроить её в школу на работу по специальности в Раздельной, в часе езды от Одессы. Помог он и с деньгами на первое время, да и потом мать Егора, женщина мягкая и добрая, регулярно помогала своей младшей сестре, чем могла – и деньгами, и одеждой. Тётка Юлия купила половину дома, при нём был небольшой сад, где среди прочих вишен и слив, росли четыре молодых дерева грецких орехов.  

Вот собирать эти орехи Егор и поехал к тётке. С орехов надо было очищать потрескавшуюся зеленоватую кожуру, для чего Татьяна дала ему резиновые перчатки, чтобы не испачкать руки. Но то ли перчатки были дырявые, то ли при снимании и одевании внешняя и внутренняя стороны перепутались – через час увлекательной работы сок кожуры орехов надёжно окрасил руки Егора в жёлто-зелёный цвет, который совсем не хотел исчезать даже после продолжительной мойки рук и с мылом, и с пемзой. Да, с такими разноцветными руками только и надо было ехать в Европу! Родители, видя отчаяние Егора, даже не стали его ругать, отец лишь несколько раз упомянул о „тептеляях” и „пентюхах”, нашёл бутылку авиационного бензина, но полной победы над кожурой грецких орехов одержать не удалось.  

И с такими неинтеллигентными лапами пришлось идти на вводный инструктаж, на который вся группа будущих туристов собралась в „Интуристе” на улице Пушкинской. Там первым на него подозрительно посмотрел руководитель группы, худощавый мужик со стёртыми чертами лица; кто-то потом утверждал, что этот сопровождающий их группу – обязательный кагэбэшник. Пришлось объяснять, почему ему приходится ехать с такими разукрашенными руками. Руководитель переспросил у Егора фамилию, уточнил: „Ваш отец работает заведующим курортной конторы? ”. После ответа Егора он успокоился и отошёл. Но пришлось объяснять и почти всем туристам в группе, что руки-то он, в принципе, привык усердно мыть ещё в далёком детстве, а здесь просто вот такой несчастный бытовой случай, с этими коварными грецкими орехами вот такая накладка вышла. Многие согласно кивали головами и вспоминали свои неприятности с зелёными грецкими орехами, другие недоверчиво косились на руки и хмыкали.. Туристы поехали поездом до станции Жмеринка, там на платформе часа три ждали проходящего поезда Москва-Чоп. На границе они выгрузились и после непродолжительной процедуры таможенного досмотра и паспортного контроля вышли на чехословацкую сторону. Там руководитель группы, которого в группе уже успели прозвать „замполитом”, встретился со стройным седоватым мужчиной, и тот представился им гидом-руководителем поездки по стране. Звали его Вацлав, по-русски он говорил достаточно прилично, добавив в конце своей презентации, что он – бывший подполковник чехословацкой армии. Рядом с ним симпатичная белокурая чешка по имени Вера собирала вокруг себя ещё одну советскую туристическую группу, которая приехала из Винницы. Одесские туристы-мужчины явно были разочарованы тем, что им вместо такой феи подсунули какого-то подполковника. Гиды-руководители дружными усилиями загнала своих подопечных в чехословацкий поезд, сидячие купе которого напомнили Егору польские вагоны на пути в Легницу.  

Группы прибыли в город Готвальдов, который раньше назывался Злин. Посреди уютного, ещё зелёного городка торчали, одна против другой, две высокие стеклянные коробки, почти близнецы, этажей этак на двенадцать. Одна коробка оказалась гостиницей, в которой им предстояло прожить две ночи. Во второй коробке размещалась знаменитая обувная фабрика, которую выстроил известный чехословацкий фабрикант Батя, получивший прозвище чехословацкого Форда. Батя считал себя учеником великого американца и широко использовал фордовские методы организации труда. Его кабинет был выполнен в виде огромной лифтовой кабины, которая могла бесшумно передвигаться вверх и вниз и останавливаться на любом этаже-цехе для наблюдения за ходом работы. Как сказал пан Вацлав, во время второй мировой войны Батя активно сотрудничал с немцами, обувал вермахт, а под конец войны сбежал в Южную Америку.  

Довоенная деятельность Бати была подробно описана в книге „Ботострой” писателя Турека Сватоплука. Егор очень удивился, прочитав в книге эпизод противодействия заводских властей первомайской демонстрации рабочих. Там вожак, инструктировавший штрейкбрейхеров, всё время напоминал им, чтобы они не забывали повторять, что Карл Маркс был евреем…  

После войны батевская фабрика была национализирована и теперь выпускала обувь, которая в Союзе была известна под маркой „ЦеБо”. Жизнь фабрики и её становление в новых условиях Сватоплук описал в книге „Ботострой без Шефа”. Она, конечно, была послабее, чем первая книга…  

Семейно-гендерный состав одесской группы был таков, что при делении на пары, Егор и одна студентка-консерваторка, примерно его возраста, оставались в остатке для поселения в одноместных номерах, что само по себе было достаточно приятным. Но любоваться номером времени не было, „замполит” уже подгонял всех в ресторан на ужин. Пан Вацлав заказал пиво „Старопрамен”, а на протяжении всей поездки по стране старался знакомить своих подопечных со всем разнообразием сортов этого изумительного национального напитка.  

Этажом ниже гремела весёлая танцевальная музыка – там шумно, но чинно, гуляла свадьба, и Егор спустился туда, чтобы посмотреть, как это делается „за бугром”. В зале была разноцветная толчея, на фоне которой выделялись белоснежная невеста и прилизанный чёрно-белый жених, похожий на антарктического пингвина. В фойе были развешаны разнообразные фотографии в стиле „модерн”, на которых были пейзажи и бытовые сценки. В центре выделялась чёрно-белая фотография молодой девушки, снятой в стиле, который потом получил название „топлесс”, Остро отточенная грудь с торчавшим вверх соском выглядела очень непривычно, Егор почему-то подумал, что это, наверно, фото веселящейся в зале невесты.  

65  

На следующее утро в назначенное время группы погрузились в два отдельных автобуса Skoda. Пан Вацлав внимательно пересчитал своих подопечных и заметил, что двух человек ещё нет. Замполит быстро определил, что отсутствует молодая пара – Борис и Лидия Плотниковы – и собрался идти звонить им в номер. Пара появилась с опозданием на пять минут по сравнению с назначенным временем встречи, и в дальнейшем этой привычки призапаздывать придерживалась неукоснительно, причём, ничуть не смущаясь и не обращая внимание на ворчание некоторых членов группы. Автобус тронулся на экскурсию по городу и минут через пятнадцать притормозил возле одного коттеджа, а автобус с винничанами – возле другого коттеджа, стоящего неподалеку. Пан Вацлав торжественным голосом сказал:  

– Внимание! В этих коттеджах живут наши знаменитые путешественника Иржи Ганзелка и Мирослав  

Зикмунд!  

В 1947-1950 гг. на чехословацком легковом автомобиле „Таtrа 87” с воздушным охлаждением они объехали Алжир, Ливию, Египет, Судан, Сoмали, Эфиoпию, Кению, Танзанию, Уганду, Кoнгo, Замбию, Рoдезию, Южноафриканскую республику, Аргентину, Парагвай, Бразилию, Бoливию, Перу, Эквадoр, Панаму, Сальвадoр, Гватемалу и Мексику. Многие из вас, наверно, читали их увлекательные книги: „Африка грёз и действительности”. „Там, за рекою – Аргентина”, „Через Кордильеры”. Проведя столько часов, недель, месяцев и лет за рулём, они решили осесть в нашем городе, который им так понравился! И мы ими гордимся, ведь теперь о Чехословакии и её выносливых автомобилях знает весь мир! Сейчас он снова в пути, на этот раз – по странам Ближнего и Дальнего Востока.  

Егор с интересом рассматривал коттеджи, приютившие знаменитых путешественников. Книги Ганзелки и Зикмунда, которые купил ему отец, он прочитал с большим удовольствием, а помещённые там фотографии можно было рассматривать до бесконечности.  

Во время своего второго путешествия (1959 – 1964 г. г. ) Ганзелка и Зикмунд посетили Турцию, Ирак, Индию, Китай, Корею и Японию, а в Прагу вернулись через Советский Союз. Их материал на 177 страниц о Советском Союзе, тогдашний чехословацкий партийный вождь Антонин Новотный забраковал, но авторы достаточно сложным способом вручили свой труд генсеку Брежневу. Вряд ли генсек с ним имел охоту знакомиться, но материал прочитал кто-то из его секретариата, и Брежневу доложили, что труд великих путешественников является антисоциалистическим и реакционным, по сути – пасквилем на СССР. После этого на имена Ганзелки и Зикмунда в Союзе было наложено табу, и книги их больше не издавались.  

Показав своим подопечным город, пан Вацлав привёз их к центральному универмагу и дал свободное время. Из тех 156 крон, которые у него были, Егор уже через полчаса 130 крон потратил на покупку чёрного, в крупный рубчик, пуловера, который плотно обтягивал его тело. Конечно, надо было бы взять вещь на размер больше, но такого размера, к сожалению, не было. А всезнающие одесситки уверили Егора, что этот пуловер ему очень идёт, и пусть он не волнуется насчёт размера – пуловер непременно растянется. Так оно и оказалось…  

Утром замполит торжественно раздал всей группе красивые значки чехословацкой туристической организации Чедок (Cếdok) и фирменные наклейки гостиницы, которые туристы сразу же наклеили на свои чемоданы. В середине дня, привычно подождав Плотниковых, группа с шумом покинула гостиницу, и оба автобуса отправились на вокзал. Там под чутким руководством пана Вацлава и замполита все удобно разместились в поезде, идущем в Прагу. Состав тянулся как-то неровно: то мчался, как сумасшедший, то маялся на полустанках и с видимой неохотой, со скрипом и противным визгом, трогался дальше. Кто-то из туристов вспомнил о жуткой железнодорожной катастрофе, которая полгода назад произошла в Чехословакии возле станции Пардубице. После этого уже никто из группы не удивился сообщению пана Вацлава о том, что они опаздывают в Прагу на полтора часа. И это всё при том, что до столицы, которая находилась от Готвальдова на расстоянии около 250 километров, нормального ходу было всего-то чуть более четырёх часов.  

Обедали прямо в поезде. Правда, вагон-ресторан находился через три вагона, и туда почему-то пришлось резво бежать по перрону, когда поезд на семь минут остановился на какой-то станции. Две пожилые одесситки были очень недовольны таким кроссом по местности, хоть и слабо пересечённой; запыхавшись и хватаясь за бока, они сердито терзали пана Вацлава вопросами, почему в ресторан нельзя было просто пройти по соседним вагонам?  

В Праге их поселили на Виноградах в гостинице швейковских времён, которая называлась „Лунник”, наверно, с учётом очевидных достижений Союза в космосе. Может быть, теперь сказали бы, что это была гостиница с 2-мя звёздами. Кто-то из опытных командировочных популярно объяснил своему соседу:  

– А что вы хотите? Когда чехи приезжают в Москву, где их селят? Правильно, в „Балчуге”! Ну, а они нас – в таком вот „Луннике”!  

Никто в ту пору и подумать не мог, что через три десятка лет гостиница „Балчуг” в эпоху реставрации капитализма в России превратится в шикарный пятизвёздочный отель с приставкой „Рэдиссон”, благо, располагалась она в центре Москвы, за рекой напротив Кремля. Уцелел ли „Лунник” в эту эпоху, Егор так и не узнал, хотя в Праге был потом раза два…  

Егору при немного затянувшемся размещении обеих групп достался тесноватый одноместный номер сразу у лестницы на третий этаж. В коридоре в застиранной голубоватой майке и мятых синих штанах из хлопчатобумажной ткани прогуливался юноша из винницкой группы. Седой одессит, отставной моряк, Казанцев, вышедший из своего номера, после некоторого колебания, сказал ему:  

– Юноша, ну так разгуливать в Европе – наверно, не совсем прилично!  

– А я в отпуске, – нисколько не смущаясь, пояснил юноша.  

Пока устроились и поужинали, наступили сумерки, но активистки, которые всегда есть в любой туристической группе, доходчиво объясняя, какая плотная программа им предстоит в Праге в условиях ограниченного времени, настойчиво предлагали пойти прогуляться по вечерней Праге. Откликнулось десятка энтузиастов, включая Егора. Замполит тоже решил не отрываться от коллектива. У кого-то из туристов в руках оказалась карта, а опытный портовый диспетчер Бизикович, обстоятельно готовившийся к поездке, убедил всех в необходимости обязательно побывать на Карловом мосту. Туда и решили шагать, взяли вправо от гостиницы и через десять минут спустились к началу Вацлавской площади, где перед Национальным музеем высился на коне святой Вацлав с копьём. Здесь же поблизости на гранитном пьедестале гордо красовался знаменитый танк Т-34, освобождавший Прагу.  

Площадь сияла разноцветными огнями и неоновыми вывесками кафе, ресторанов и магазинов, Многочисленные киоски торговали сигаретами и красочными глянцевыми журналами. Из распахнутых окон закусочных заманчиво пахло жареными колбасками и пивом. Одесситов поразили аккуратные телефонные будки, в которых ярко горел свет, а на столиках размещались телефонные справочники. Кое-кто даже не удержался, заглянул в будку, полистал страницы справочника, подержался за телефонную трубку. Миновали знаменитый универмаг „Била лабудь” (Белый лебедь), куда обязательно решили заглянуть в свободное время.  

– Да, тут хотелось бы сходить и в „Латерну магику”, – сказала Вера Павловна из гороно, – это у них так кино называется, по-нашему – „Волшебный фонарь”.  

– Ой, смотрите, – воскликнула Анна Сергеевна (которую язвительный Бизикович уже успел окрестить заслуженным товароведом с Привоза), показывая на маячившую впереди вывеску „Pozor, auto! ”, – видите, как здесь борются за чистоту во дворах, сразу сделали замечание. Наверно, здесь дворник плохо убрал двор!  

Но филологичка Надежда Осиповна, бывшая соседкой Егора по купе в одесском поезде, рассмеявшись, пояснила, что на русском языке это означает „Внимание – автомобиль! ”.  

Услышав русскую речь, за ними увязался вышедший из пивной мужчина средних лет, с потёртым кожаным портфелем. Ему было совсем в другую сторону, но он охотно развернулся на 180 градусов и включился в разговор, а узнав, что компания направляется к Карловому мосту, радостно пообещал, что проведёт их туда кратчайшей дорогой. По-русски он говорил с заметным акцентом, но речь была чёткая и почти грамотная.  

– Но спрва надо бывать на Староместной площади, глядеть старые часы на башне, как выходят разные интересные фигурки, – сказал добровольный экскурсовод, – Как раз через пять минутков всё это мы увидим!  

На Староместной площади уже толкалось много народу, хотя время было довольно позднее. Все зеваки, задрав головы, внимательно глядели на башенные часы. Там, слева от затейливого небесно-голубого циферблата с наложенным „бубликом” Зодиака, располагались фигурки Щеголя и Ростовщика, а справа – Смерти и Музыканта. Над циферблатом вознёс свой взор к небу архангел с вроде бы подрезанными крыльями. Выше, слева и справа, темнели два зашторенных окошка. Когда часы на башне начали бить, в левом окошечке появилась фигура, которая „уплыла” и вновь появилась в правом окошке, затем в левом окошке возникла новая фигура, плавно переместившаяся направо. Засверкали „молнии” многочисленных фотовспышек туристов. Фигурки, охранявшие циферблат, ожили, при этом фигура Смерти затрясла костями своего скелета и задвигала косой. Затем движение прекратилось, окошки закрылись, а фигурки снова замерли. Представление закончилось, и толпа любопытных начала рассеиваться.  

Гид-доброволец показал, что теперь надо идти налево, и через несколько минут одесситы оказались на Карловом мосту. Внизу шумела Влтава, по обеим сторонам моста возвышались каменные фигуры королей и рыцарей, темневшие на фоне неба. Одесситки бросились считать статуи, результаты у них получились разные. Бизикович взял инициативу в свои руки и популярно объяснил, что Карлов мост был построен в эпоху мрачного Средневековья и соединил районы Праги – Старе Место и Малая Страна. Длина моста 520 м, ширина — 9, 5 м, а фигур на нём – 30.  

Пора было уже возвращаться домой. Не обошлось без энтузиастов, нестройно затянувших на притихших улицах „Подмосковные вечера”. Но через минут пять проезжавший патруль сделал замечание, энергично похлопав по циферблату часов. Замполит сразу же навёл порядок и где-то в районе часа ночи туристы, как принято говорить, „усталые, но довольные вернулись домой”.  

На следующий день пан Вацлав показал им Прагу во всей её дневной красе. Тут было всё: и уже знакомые Вацлавская площадь, и Староместная площадь, и Карлов мост, и неширокая Влтава, и костёлы, и музеи. Повернули на Градчаны, поглазели на грозных великанов с кинжалами в руках, нависших над входными воротами, осмотрели Испанский зал, откуда вытягивались на выход туристы из Венгрии. Обе группы обменялись недружелюбными взглядами. Затем автобус привёз их в район Жижкова на Ольшанское кладбище. Там, за монументальной фигурой воина с винтовкой на плече, как за командиром, выстроились в необозримом строю памятники, увенчанные пятиконечными звёздами. Группа возложила заранее купленные цветы и молча постояла, пока пан Вацлав не заторопился в дальнейший путь.  

На полдня съездили в небольшой городок Мельник, который оказался единственным в стране местом, где из выращенного тут же винограда делали вино. Ничем особенным вино, конечно, не отличалось. Здесь была встреча с молодёжью – членами общества чехословацко-советской дружбы с дежурными тостами и традиционными фотосессиями.  

В конце недели, приклеив очередные этикетки (теперь уже от отеля „Лунник”) и традиционно подождав пять минут семейство Плотниковых, одесские туристы тронулись в сторону Пльзеня, который считался столицей чехословацкого пива. В автобусе пан Вацлав по дороге рассказывал историю пивоварения в Чехии, на все лады расхваливал напиток, но обращал внимание на то, что у пьющего должно быть здоровое мочепузо. Так, не вспомнив, как это называется по-русски, он назвал мочевой пузырь, и одесситам такое название пришлось по душе.  

– А знаете, почему у нас такое хорошее пиво? – спросил пан Вацлав, оглядывая своих подопечных. – Это потому, что ещё в Средние века гильдия пивоваров в каждом городе строго наблюдала за качеством!  

Ежегодно в определённый день на центральной площади города, заставленной дубовыми скамейками и столами, собирались пивовары со своими бочками. На пивоварах были одеты кожаные штаны. Каждый из них поливал скамейку своим пивом и садился на неё. Так он сидел целый час и потом по знаку старшины гильдии вставал. Если штаны приклеивались к скамейке прочно, то своим, простите, задом, он подымал и скамейку. Это означало, что сваренное им пиво было хорошим. А если скамейка падала, то всем было видно, что пиво – плохое. И этого пивовара, как вы говорите, халтурщика, тут же на этой скамейке и пороли розгами, конечно, не забыв снять с него кожаные штаны!  

На главном пивзаводе туристов привели на застеклённый балкон, с которого хорошо просматривался большой цех с громадными никелированными цистернами, опутанными паутиной трубопроводов. Из динамиков прозвучала 15-минутная лекция об истории возникновения города и традициях производства пива. После лекции в соседнем зале одесситов уже ждали просторные столы с полулитровыми массивными кружками – пиво в них было изумительным, это было ясно и без кожаных штанов.  

Когда выходили из зала, неугомонный товаровед с Привоза Анна Сергеевна с возгласом „А почему нам музей не показали? ” решительно направилась к двери, на которой было написано „Muzi”. Но бдительный пан Вацлав вовремя схватил её за руку и объяснил, что это помещение – мужской туалет, а женская туалетная комната находится в другом конце коридора.  

На обед они остановились в городке Марианские Лазни, к которому уже вплотную приступили горы. Пан Вацлав популярно объяснил, на какой высоте над уровнем моря они сейчас находятся, и как называются горы, которые их окружают. Подъехали к одной импозантной гостинице, в которой был запланирован обед. Туристы поспешили в туалетные комнаты, чтобы, в том числе, и помыть руки. На умывальниках лежали несколько прекрасно пахнущих кубиков туалетного мыла, рядом висели роскошные махровые полотенца. Обед был великолепен, пиво – отличное, а вот мороженое понравилось не всем. Кто-то вспомнил про одесский пломбир на площади Мартыновского. Действительно, пломбир там был замечательный, хотя его разноцветные шарики подавали в непритязательных пластмассовых вазочках жёлтого цвета. Место тут было очень удобное и запоминающееся по своим общественным туалетам – женским и мужским, находящимся в правом и левом углах площади. Про него одесситы с усмешкой говорили: „Вокруг – сортир, а в середине – пломбир! ”.  

Через полтора часа въехали в Карловы Вары и подрулили к гостинице „Москва”. Сразу за гостиницей зелёной стеной высилась лесистая гора, а рядом журчала беспокойная речка Тепла. Пока пан Вацлав с водителем отправились оформлять прибывшую группу, замполит выскочил в проход и потребовал от группы минуточку внимания.  

– У нас произошло неприятное событие, – сказал он, строго поглядывая на двух пожилых подружек, сидевших во втором ряду. – После нашего визита в туалет, в женской комнате напрочь исчезло туалетное мыло, которого было вполне достаточно, чтобы руки помыла целая рота. И я знаю, кто это сделал!  

Он грозно посмотрел на притихших подружек и продолжил:  

– И очень печально, что сделали это взрослые женщины, которые и в семье и на работе должны быть примером поведения, и особенно, если речь идёт о пребывании в гостях в сугубо дружественной нам стране! Мне просто стыдно об этом говорить взрослым людям! Даже наши студенты такого себе не позволили! Надеюсь, что далее на маршруте мне больше не придётся говорить о том, как следует достойно вести себя за границей!  

Обе подружки смутились и съёжились. Егор переглянулся со Светланой, студенткой -консерваторкой, которая была в их группе, и оба в недоумении пожали плечами. Логика замполита была, конечно, убийственной. Потенциал моральных качеств студентов явно оценивался им невысоко. Затянувшаяся пауза была прервана подошедшим к автобусу паном Вацлавом, который повёл группу в фойе гостиницы для расселения.  

Гостиница „Москва” была очень красивой и вместительной. Раньше она носила название „Грандотель Пупп” по имени владельца, который сбежал из страны в конце 1948 года. Справа у входа в гостиницу обращала на себя внимание мраморная доска с барельефом композитора Дворжака, Егору, как всегда, достался одноместный номер, высокие потолки в нём украшала затейливая лепка, окна комнаты выходили на площадь, где пан Вацлав возле автобуса уже ждал своих подопечных на экскурсию.  

Карловы Вары Егору очень понравились. В узкой долине, зажатой горами, по обоим берегам небольшой шумящей речки Тепла, теснились разноцветные дома в 3-4 окна. Казалось, что их высыпали из какого-то гигантского детского набора игрушек. Дома ярусами поднимались в горы, к ним вели узкие крутые улочки. Гордо красовались самые настоящие дворцы, на фронтонах некоторых из них были видны большие керамические вензеля и геральдические щиты. Речка замысловато петляла и выбегала к красивой колоннаде песочного цвета, перед которой она ныряла под широкую площадь и, словно из уважения к этому красивому месту, переставала шуметь.  

Вдоль колоннады располагались колонки с номерами от 6 до 10, названные именами королей и князей; из колонок, фыркая и плюясь, струилась тёплая или даже очень горячая минеральная вода. Некоторые из запасливых одесситов вытащили стаканчики, взятые в гостинице, другие расщедрились и купили специальные разрисованные кружечки с носиками, и все приступили к дегустации минеральной воды. Метрах в пятидесяти от колоннады высоко в небо выстреливал свою минералку неугомонный фонтан. Многочисленная публика чинно прохаживалась с разнокалиберными кружечками, задумчиво потягивая целительную водичку. У киосков, обвешенных питьевыми кружками, толпились туристы, с удовольствием покупающие знаменитые карловарские вафельные облатки и настойку „Бехеровка”.  

Пан Вацлав обратил их внимание на дом, в котором когда-то останавливался Моцарт, а затем показал на привлекательное здание, где в 1711 и 1712 годах жил русский царь Пётр Великий. Выяснилось, что Петрушу в Карловых Варах очень даже уважали: и гостиница здесь была его имени, и в лесу на горе его бронзовый бюст был установлен.  

– А недалеко от бюста царя Петра Великого есть очень интересное место, – сказал пан Вацлав, – называется оно „Елени Скок”, то есть по-русски – „Олений прыжок”. Вам туда сходить будет очень интересно! Через пять минут наша экскурсия закончится, и мы подъедем к тому месту, откуда вам лучше всего подыматься к этому памятнику. Ну, это для тех, кто хочет туда пойти, а остальные едут в гостиницу.  

Посмотреть на „Елени Скок” пошла половина группы. Асфальтовая дорожка, огороженная металлическими перилами, уходила наверх острым серпантином. Шумели зелёно-рыжие стройные сосны, между ними маячили садовые скамейки. Через полчаса дорожка привела одесситов к высокому утёсу, на котором одиноко торчала фигура оленёнка. Было только непонятно, с какой горки он сюда запрыгнул – уж больно далеко от него были все каменистые пригорки.  

Обратно в гостиницу решили пойти не по дороге, а наискосок, прямо по лесу. Кое-где склоны оказались крутыми, подошвы скользили по опавшим сосновым иглам, пару раз из под ног за ними сыпались мелкие камни и устремлялись вниз, а иногда случалось и проваливаться в мягкую податливую почву. Женщина с их обувью было уже не до смеха. Энтузиасты спустились достаточно быстро, но встретивший их пан Вацлав отругал за такую самодеятельность, сказав, что их могли оштрафовать на крупную сумму: ведь здесь во избежание обвалов и камнепада можно ходить только по специальным дорожкам.  

Через пятьдесят с лишним лет оказавшись в Карловых Варах, Егор из знакомых мест узнал только колоннаду, речку и бюветы. За две недели, что он был в санатории „Астория”, как ни старался он отыскать памятную доску в честь Дворжака, ничего у него не получилось. Доска напрочь исчезла, наверно, её вытеснил пристроенный зал, где разместилось казино…  

66  

Пан Вацлав похвастался, что ему удалось сэкономить некоторую сумму денег, которая позволила организовать более изысканным прощальный ужин накануне отъезда в ГДР. Обе группы из Союза собрались в зале ресторана, сияющем красочными хрустальными люстрами. Все туристы по этому случаю постарались приодеться более красиво. Егор обратил внимание на красивую белую рубашку Бориса Плотникова, которую на нём можно было видеть чуть ли не каждый день.  

– Вы что, возите с собой целую кучу таких красивых рубашек? – спросил Егор, – Я уже который раз вижу вас в таком элегантном прикиде, и это в условиях дороги!  

– Да нет, – ответил Плотников, – это у меня одна нейлоновая рубашка, я её купил в рейсе, когда ходили в Бейрут. Она мне очень нравится, уж очень удобная. Её достаточно постирать вечером, повесить на плечики, а утром уже можно надевать – даже гладить не нужно!  

– Ну и ну, – удивился Егор, – первый раз такую вещь вижу, я и не предполагал, что из нейлона шьют такие красивые рубашки, думал, что нейлон – всегда прозрачный, как на женских чулках и блузках! Да, такая рубашка очень практична для путешествий и командировок!  

Пан Вацлав и пани Вера пригласили своих подопечных садиться за столы, и прощальное мероприятие началось. Обе группы, конечно, для такого случая сберегли несколько бутылок „Московской” и „Столичной”, которые хорошо пошли под пламенные речи на тему нерушимой советско-чехословацкой дружбы. В перерывах между блюдами было самое время рассказать пару еврейских анекдотов. Было видно, что в винницкой группе в этих анекдотах мало кто чего понял.  

Через час с начала прощального ужина на эстраде появился оркестр, который с энтузиазмом заиграл танцевальные мелодии. Появилась и певица, затянутая в атласное зелёное платье певица, сражу же исполнившая „Красную розочку”. Туристы бросились танцевать, подпевая солистке. Неутомимый Бизикович взобрался на эстраду, о чём-то пошептался с руководителем оркестра и к большому восторгу одесской группы хрипловатым баритончиком исполнил песни „Одесский порт в тиши встаёт” и „Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? ” Егор не удержался, тоже вылез на эстраду и сказал руководителю, что споёт песню про Париж. Ведь надо же было попрактиковаться в английском языке, да ещё после такой выпивки и закуски! И ухватившись за микрофон, стоящий на высокой штанге, Егор запел:  

I love Paris in the winter  

When it snowing,  

I love Paris in the spring time  

When it shining,  

I love Paris in the summer  

When it flowering,  

I love Paris in the autumn  

When it raining.  

I love Paris every moment,  

Any drumbeats, grey or blue,  

I love Paris, why do I, do I, love Paris?  

Because my life is you!  

Спел Егор только два куплета (а больше и не знал), но на руководителя оркестра вокальные данные Егора явно не произвели должного впечатления, и он согнал непрошенного солиста с эстрады, перехватив микрофон со словами: „Он двести крон стоит, сломается, кто платить будет? ”. В группе одесситов песню восприняли благосклонно, празднование и танцы были продолжены. Винницкой группе удалось напоить свою Веру до такого состояния, что сердобольные женщины, подхватив её под руки, повели Веру в гостиничный номер, Там спасали её какими-то неведомыми домашними средствами, невесть откуда взявшимися. Пан Вацлав продержался молодцом весь вечер.  

На следующее утро, прилепив на свои чемоданы очередные гостиничные наклейки, обе группы грузились в автобусы, делясь впечатлениями о прошедшем вечере и количестве выпитого. На ожившую, бледную, как стена, Веру страшно было смотреть, но после двух чашек кофе она всё же воспрянула духом. Автобусы развернулись перед гостиницей и двинулись на север по дороге, петлявшей среди породистого сосняка Рудных гор. Пан Вацлав взял в руки микрофон и сказал:  

– Сейчас мы едем там, где издавна в одних посёлках и городках вместе жили чехи и немцы. И дома чехов было легко найти по их красным крышам. А у немцев крыши – чёрные, и не только крыши, у них и души чёрные! Ну, это вы и сами увидите!  

Через час подъехали к контрольно-пропускному пункту возле Буххольца и настал момент прощания.  

– Я надеюсь, что вам всем понравилась наша страна! – взволнованно сказал пан Вацлав, – Приезжайте к нам ещё, мы всегда вам рады, я это искренне говорю. А теперь прошу всех на выход, берите чемоданы и проходите вон туда в таможню. Счастливой вам дороги!  

На немецкой стороне одесских туристов ждал немецкий бежевый автобус с мордастым герром, который назвался Станиславом. Одесситам он сразу не очень понравился, и тут же кто-то дал ему кличку колбасник.  

– Да, это вам не пан Вацлав, – сказал замполит, – этот рыжий герр, наверно, из сбежавших в войну украинцев!  

Автобус направился на север по прекрасной автостраде. Очень скоро миновали Карл-Маркс-штадт (бывший Хемниц) и въехали в Лейпциг. Покрутившись по городу, возле железнодорожного вокзала, они подкатили к огромному, как океанский лайнер, зданию гостиницы „Астория”. Егору достался вполне приличный одноместный номер с душем и небольшой прихожей. На тумбочке у деревянной кровати стоял оснащённый будильником радиоприёмник, который имел только три гэдэровские программы. В номере даже был телефон, правда звонить Егору было некуда и некому.  

После ужина вышли посмотреть город; кто-то вспомнил, что в художественной литературе Лейпциг часто называли маленьким Парижем. На всякий случай, старались не уходить далеко от гостиницы, чтобы не потеряться; ведь здесь не спросишь дорогу, как это можно было сделать в Праге. Да и вообще, тут русский язык вечером не сильно-то приветствовался. В этом бывший майор-артиллерист Владимир Фёдорович Воронин с женой быстро убедились. Возле какого-то ночного клуба они рассматривали витрину магазина, где была выставлена разная заманчивая галантерея. Три подвыпившие девицы с сигаретами в зубах, выскочившие из клуба, прислушались к тому, что бывший майор говорил своей жене по поводу шляпы, и одна из девиц на всю улицу обматерила Воронина на довольно хорошем русском языке. Тот растерянно огляделся по сторонам и понял, что с этими оторвами лучше не связываться – себе дороже будет. Всё своё негодование он излил в гостинице замполиту, неоднократно повторяя:  

– Попалась бы мне эта сука в сорок пятом году, когда я тут с автоматом прорывался!  

А утром на завтраке в ресторане одесситки взволнованно толковали о новом происшествии. Как утверждала заслуженный товаровед Привоза Анна Сергеевна, к ним ночью в номер кто-то ломился, даже в прихожую зашёл.  

– Хорошо, что я вторую дверь между прихожей и комнатой стулом подпёрла, ну, знаете, на всякий случай! – захлёбываясь от избытка чувств, говорила она, – В середине ночи я увидела, что в щель под дверью свет из коридора пробивается. Я даже Надежду Осиповну разбудила. Собиралась администратору звонить, да и не поняла, какой тут номер набирать надо!  

Две подружки, „проколовшиеся” на соблазнительном туалетном мыле в гостинице Марианских Лазень, тоже выглядели перепуганными, утверждая, что кто-то нахально шарил в прихожей их номера, сначала в темноте, а потом открыл дверь в коридор. Хорошо, что они приняли меры, которые им вечером подсказала Анна Сергеевна, а то вообще неизвестно, что было бы. Ведь им даже кричать истошным голосом пришлось, после чего нарушитель покоя в панике ретировался.  

Замполит почувствовал, что пора потребовать от этого герра Станислава соответствующих объяснений, и возмущённо что-то ему поведал, отозвав гида в сторонку. Через минут пять всё выяснилось: в гостинице было принято на ночь выставлять обувь в коридор, чтобы специальный человек её к утру почистил и вернул на место. Вот и оказалось, что чистильщик у номеров, которые занимали одесситы, никакой обуви не нашёл, и решил проверить, не осталась ли она в прихожей. Сам он тоже сильно перепугался, когда из комнаты раздались истошные вопли – уж не убивают ли там случайно кого-нибудь?  

После часовой экскурсии по городу автобус направился в южную часть города, к самому большому немецкому национальному памятнику в честь „Битвы народов”. Колоколоподобный монумент высотой 91 м был возведен архитектором Бруно Шмитцом в 1913 году по поручению «Немецкого союза патриотов». Памятник должен был напоминать о победе союзников – России, Пруссии, Австрии и Швеции – в октябре 1813 года над армиями Наполеона.  

Нетерпеливые одесситки дождались, наконец, свободного времени и отправились по магазинам. Егор увязался за ними, вспомнив, что на имеющиеся 63 марки нужно купить подарки родным и некоторым знакомым. В универмаге женщины сразу же обратили внимание на белые гипюровые вставки, выглядевшие очень красиво.  

– Егор, смотрите! – возбуждённо сказала заслуженный товаровед с Привоза Анна Сергеевна, прильнув к витрине прилавка, – Вот эти вставки очень понравятся вашей маме или знакомой девушке! Можете смело покупать на подарки – и стоят недорого, всего по 3-4 марки, и будут выглядеть очень эффектно, я вам отвечаю! У нас таких сроду не найдёшь!  

Егор тут же сообразил всю выгоду такого предложения и купил аж четыре штуки. Кому вручать, дома проблем не было, так что можно было дальше не так сильно дёргаться по поводу сувениров.  

67  

На следующее утро автобус направился в Веймар. По дороге герр Станислав рассказал, что сотни лет этот город был духовным центром Германии. С ним неразрывно связаны такие имена, как Гёте, Шиллер, Гердер и Ницше, чьей родиной он был. После Первой мировой войны в нём размещалось правительство Республики Веймарской, разрушенной нацистами в 1933 году.  

В Веймаре подрулили к гостинице „Элефант”, и герр Станислав отправился оформлять группу на поселение. Возвратился он через 10 минут, призвал к себе замполит и вполголоса что-то стал ему рассказывать. Лицо замполита постепенно начало багроветь, а потом он сказал:  

– Нет уж, герр Станислав! Лучше Вы это сами объясните всей группе!  

Колбасник ухватил микрофон и сказал на весь автобус:  

– У нас тут маленькое уточнение! В связи с тем, что в Веймаре проходит съезд немецких врачей, у нас поменялась гостиница, и мы едем в другое место! Но после поселения у нас будет экскурсия по Веймару, и мы посетим музей великого Гёте.  

Автобус как бы нехотя отвалил от „Элефанта”, пересёк весь город и вырвался на широкий простор. Через полчаса он остановился возле квартала невзрачных, мрачного корпусов. „Другое место” оказалось бывшим бараком для старших офицеров СС в лагере Бухенвальд! Ну где ещё можно было найти самое подходящее место для поселения советских туристов – только в Бухенвальде! Конечно, старшие офицеры жили с определённым комфортом, но неизвестно было – то ли он остался от старого режима, то ли был обновлён уже после войны, в эпоху создания знаменитой песни „Бухенвальдский набат”.  

Группа была крайне возмущена таким расселением. В гуле возмущения слышались реплики, что съезду немецких врачей это место подошло бы больше, хотя бы как память о прошлой войне, не говоря уже о том, чем эта война закончилась. И как такое могло случиться: ведь поездка из Союза была плановая, всё было договорено заранее, как же так отвратительно всё повернулось, и почему нас, советских людей, так не уважают?  

С такими мыслями и поехали на экскурсию по городу.. Герр Станислав изо всех сил старался загладить неприятное впечатление от случившегося, детально рассказывая об исторических и архитектурных памятниках Веймара. Указал он и на самое известное здание в Веймаре – музей Гёте – большое здание в стиле барокко, подаренное великому писателю герцогом Карлом Августом. После осмотра музея туристы подъехали к памятнику, где на постаменте Гёте и Шиллер стоят рука об руку, Выяснилось, что хотя при жизни Шиллер был выше, чем Гёте, скульптор изменил факту и „подровнял” своих героев.  

Город всем понравился, и тем более было обидно, что вечером никуда из „своего” Бухенвальда нельзя уже и носа было высунуть, чтобы погулять под ещё зелёными липами среди красивейших дворцов и памятников. И лишь одна консерваторка Светлана счастливо улыбалась, вспоминая, как в доме-музее Листа ей удалось немного поиграть на инструменте великого композитора, до слёз растрогав смотрителя зала и саму себя.  

Утром следующего дня группа отправилась на экскурсию в мемориальный музей Бухенвальд, который остался как шокирующее воспоминание, что Германия была не только страной поэтов и философов, но и палачей-изуверов. На территорию концлагеря, огороженную высоким забором из колючей проволоки, одесситы прошли через центральные ворота с надписью „Каждому – своё”.  

Герр Станислав остановил группу на широком плацу и рассказал о печальной судьбе этого концлагеря, который возник в 1937 году. Здесь погибло более 55 000 заключенных, В 1944 году в Бухенвальде казнили главного коммуниста Германии – Эрнста Тельмана. 11 апреля 1945 года в лагере началось вооруженное восстание. Узники обезоружили и захватили в плен более 800 эсэсовцев и солдат охраны, а 13 апреля в лагерь вошли американские войска. И вот по приказу американского коменданта 16 апреля в лагерь пришли 1000 жителей Веймара, чтобы увидеть зверства нацистов. Что же они тогда увидели?  

Колбасник показал группе кое-что из страшного прошлого: печи крематория, мрачные бараки заключённых, в одном из них в углу была свалена груда истоптанной обуви, в другом мешки человеческих волос, рядом висели многочисленные фотографии измождённых узников, почти скелетов. В гостиницу все вернулись буквально придавленные виденным, притихшие, ни у кого не было желания ни говорить, ни слушать.  

На другой день на ужин по туристической программе был междусобойчик советско-немецкой дружбы, с немецкой стороны было человек пятнадцать – и пожилые, и молодёжь. После соответствующих речей все сели за стол, заставленный бутылками пива и белого мозельского вина, кое-кому понравилась свиная рулька – „айсбайн”, что по-немецки означало „ледяная нога”, но можно было попробовать и „татар” – сырое молотое мясо с кучей всяких острых специй. Егор, во всяком случае, на подобные гастрономические эксперименты не решился. Грянул небольшой оркестрик, где главную роль играл аккордеон „Вельтмайстер” (Weltmeister), и начались неторопливые танцы с элементами национальных колоритов, а утром, собираясь к отъезду в Йену, Егор обнаружил, что потерял свою замечательную китайскую авторучку с золотым пером. Да, место для ночёвки у них было явно неудачное!  

В Йене герр Станислав привёз их в музей всемирно известной фирмы „Карл Цейс в Йене”, где легендарные цейссовские бинокли лежали на почётном месте, окружённые телескопами различных диаметров и длин. Увидев в витрине не менее знаменитую „Лейку”, Егор убедился, что у его фотоаппарата „Зоркий” в этом городе имеются близкие родственники. Здесь в музее он с удовольствием приобрёл для отца круглую деревянную тарелку с изображением астронома, наблюдающего за звёздным небом.  

В Дрезден ехали долго, погода была уже неважной, и за ними пристроился одинокий мотоциклист, в шлеме и очках, прячущийся от противного ветра. Умотавшись от пеших экскурсий по городам, большинство туристов дружно клевали носами, ритмичное вздрагивание автобуса на стыках бетонных плит автобана им не мешало. В заднем ряду, где было посвободнее, колбасник потихоньку тискал разведёнку Полину с Молдаванки, та смущённо улыбалась.  

В Дрездене гостиница располагалась вдали от центра города, где-то за Эльбой, роскошной её назвать было трудно. Пражский „Лунник” после неё казался люксом: номера – тесные и темноватые, в туалетной комнате стаканчики для зубных щёток были пластмассовыми. Сам Дрезден, разбомбленный американцами полтора десятка лет назад, ещё оставался сильно разрушенным. Когда колбасник привёл группу к жёлтой точке на центральной площади города и сказал, что на этом месте Наполеон принимал парад своих войск, Егор, встав на эту точку, увидел вокруг себя только сплошь разрушенные здания.  

Тем не менее, в Дрездене было что посмотреть – ведь в бывшем королевском дворце работала Дрезденская картинная галерея! Рассматривая бесценные полотна и ахая перед Сикстинской мадонной, вся группа наперебой вспоминала историю спасения картин солдатами Красной Армии во время войны и советскими реставраторами в голодное послевоенное время. И после всего этого Союз безвозмездно передал эти сокровища в ГДР!  

Но и это было не всё: ювелирная сокровищница „Зелёный свод” поразила блеском драгоценных камней в бесчисленных коронах и диадемах, изумительной золотой и серебряной посудой, старинным саксонским (майсенским) фарфором. И эти все сокровища тоже вернулись сюда из Союза, и такой бескорыстной щедрости можно было удивляться без конца.  

На следующий день в Майсене в музее фарфорового завода, старейшего в Европе, одесситам показали процесс изготовления и росписи знаменитого майсенского фарфора, Именно в Майсене фарфор появился впервые в Европе, и его марку – два голубых скрещённых меча – Егор часто видел потом в Союзе, когда заглядывал в посудный магазин.  

И вот, наконец, утром последнего дня – Берлин, столица ГДР, как сам он себя обозначал на географических картах и в книгах. Герр Станислав в конце экскурсии по городу привёз группу к обнесённому забором полуразваленному рейхстагу с легко узнаваемым ажурным куполом, где все массово стали фотографироваться. Слева от рейхстага высились тёмные Бранденбургские Ворота, а за ними начинался Западный Берлин. Знаменитой стены-границы тогда ещё не было, и вся группа миновав Ворота, пересекла булыжную мостовую. На тротуаре уже был Западный Берлин. Отсюда уходил широкий проспект, на повороте которого вдали просматривалось серебристое здание в стиле модерн. Постояв для приличия несколько минут, группа вернулась в автобус, и герр Александр сказал:  

– Ну, с советскими туристами проблемы нет, постояли и пошли обратно. А вот когда работаешь с болгарами, то всегда вся группа на целый день исчезает в Западном Берлине и только к вечеру возвращается в гостиницу. Вся программа нарушается!  

Замполит, посоветовавшийся со старейшинами группы, принял решение всё же пожаловаться на колбасника за скандал в Веймаре и попросил герра Станислава отвезти группу к своему начальству в Берлине. Колбасник набычился, но понял, что группа полна решимости и от своего требования не отступится. В офис учреждения, которое называлось „Митропа” (Mitropa) вместе с колбасником и замполитом отправились филологичка Надежда Осиповна, свободно владевшая немецким языком и Вера Павловна из гороно. В последний момент, на всякий случай, к ним присоединился опытный портовый диспетчер Бизикович.  

Он–то потом и рассказал в лицах, что происходило в офисе „Митропы” Замполит изложил суть жалобы относительно гостиницы в Веймаре, Надежда Осиповна аккуратно переводила его обвинительную речь, а потом перевела фразу, с которой побагровевший чиновник „Митропы” обрушился на колбасника:  

– Вы что, совсем сдурели, загнав советскую группу в Бухенвальд? Почему не позвонили сюда? Мы бы нашли подходящую замену в том же Веймаре! Я вас просто отказываюсь понимать! Да, было бы, наверно, дороже. Но это уже наши проблемы, а не группы! Я вас просто не узнаю, герр Прошке!  

После этого „разбора полётов” в ресторан возле Франкфутер Тор группу повёз уже другой гид.  

А вечером, получив на прощанье по бумажному пакету с фирменной маркой „Митропы” одесситы погрузились в вагоны поезда и тронулись домой. Кто-то из женщин потом весь вечер бурчал, что в пакете были лишь одни колбасы разных видов. Ну что стоило положить хотя бы небольшой кусочек сыру!?  

68  

Лекции в институте начались 15 октября, пошёл последний год учёбы. В январе уже предстояло сдать короткую сессию и пройти комиссию по распределению на работу. Дальше нужно было писать диплом, Темы дипломных проектов деканат обещался вывесить ближе к Новому Году. Многие пятикурсники, приближаясь к заветной цели, уже постепенно готовились следовать установившейся традиции – итогом обучения непременно должны стать „шляпа, жена и диплом”. Егор пока над этой традицией только посмеивался, всерьёз думал только о том, где же придётся работать после окончания института. Оставаться в Одессе, например, на какой-нибудь кафедре ему не сильно-то хотелось. Сама мысль о том, что придётся и дальше жить под крылом родителей, ему не очень нравилась.  

Достаточно много времени теперь уходило на занятия в кружке „Автомобиль”, работающем при кафедре энергетики. Кружок вела сама „Термобаба”, которая подробно изучала с ними устройство автомобиля. Рассказывала и про сульфатацию аккумулятора при длительной попытке стартёром завести двигатель, и про жиклёр холостого хода, и про искру, которая любит „уходить в землю”, и про хитрости диска сцепления и коробки передач. Параллельно отставной толстяк из ГАИ подробно разбирал с участниками кружка правила уличного движения (ПУД). Толстяк приезжал в институт на старом „Москвиче”, который безошибочно можно было опознать по угрожающему крену на правый бок.  

Этот ПУД был штукой не простой. Егор от души хохотал, когда толстяк поставил перед Даней Руценко такую задачу:  

– Ты подъезжаешь к перекрёстку. Одновременно с тобой справа останавливается подвода биндюжника, который знает ПУД. Кто теперь двигается первым?  

– Ну, конечно, я, – не задумываясь, ответил Даня.  

– Почему? – спросил бывший гаишник.  

– Ну, пока биндюжник дёрнет вожжами, скажет лошади „Но-но! ” и лошадь поймёт, что надо делать, ведь пройдёт уйма времени, а я уже к тому времени успею проехать перекрёсток! – сказал Даня.  

– И лошадь, и биндюжник, молодой человек, не такие уж тупые, как ты, они ПУД знают получше тебя! А торопливость нужна при ловле блох да тогда, когда за тобой гонится тот, кто неожиданно для тебя и твоей мимолётной крали вернулся из командировки!  

Всё это обучение должно было закончиться сдачей экзаменов на права – либо профессионала 3-го класса, либо любителя. Егор решил, что стоит поднапрячься и получить профессиональные права. После теории начались практические занятия по вождению. В институте имелся грузовик ГАЗ-51, оборудованный двойными педалями тормоза и сцепления – для курсанта и инструктора. Инструктор Лутоцкий с Молдаванки добросовестно „натаскивал” курсантов, выбирая в городе самые оживлённые маршруты – возле Нового рынка, по улицам Толстого, Комсомольской и Чижикова, возле Привоза.  

Ездили бригадами по 6 человек, один сидел за рулём, остальные располагались в кузове на лавке возле кабины. Отсюда было хорошо слышно, как Лутоцкий „гнёт децибелы”, ругаясь по адресу очередного курсанта, сидящего за баранкой, с ядовитыми полу-парламентскими комментариями по поводу его действий. Егор до сих пор с содроганием вспоминал, как он выезжал от института по улице Челюскинцев и возле столовой техникума измерений на перекрёстке заметил идущий по улице Толстого троллейбус первого маршрута. Егору показалось, что троллейбус ещё далеко, и он, дав газу, успеет проехать перекрёсток. Но Лутоцкий не зевал, он вовремя выключил сцепление, дал по тормозам, и грузовик, отчаянно взвыв мотором, как вкопанный замер перед промчавшимся мимо троллейбусом. Лутоцкий молча погрозил Егору кулаком, а через минуту, прорывая затянувшуюся тишину, сказал:  

– Если ещё раз такой гембель выкинешь, вылетишь из кружка! Усёк, гусёк? Ты, что, знака „Основная дорога” не заметил?  

Лутоцкий был большой мастак по части всяких проверок „на вшивость”:  

– А ну-ка, стань здесь, – говорил он очередному курсанту. Когда тот послушно тормозил, Лутоцкий выдавал ему очередные „децибелы”:  

– Ну, и чего ты, как фраер, стал перед выездом из двора? Ты ПУД хоть раз осилил? А то, что я уже сто раз твердил, хоть смог услышать? Давай двигай из кабины!  

Любимой шуткой, когда за руль садилась студентка, была такая:  

– Ух, как у тебя по капрону стрелка пошла!  

– Где? – бросив руль, откликалась студентка, напрочь забывая о дороге.  

Грузовик моментально останавливался, а сидящие в кузове внимательно прислушивались к очередной порции „децибелов”.  

К экзамену он натаскал своих курсантов от души, и на экзамене по вождению „болел„ за них, как за любимую футбольную команду.  

– Ты думаешь, что он водить не умеет? – кричал Лутоцкий на младшего лейтенанта ГАИ, принимавшего экзамен вместе с пожилым сержантом. – Что ты мне хипеш подымаешь, что он с первого разу во двор задом не заехал? Да в такой двор и я бы не заехал! Ты что, не видел, какой там булыжник? А детскую коляску, не сбоку, а почти на дороге, ты видел?  

Отстоять, конечно, удалось не всех, но на повторную сдачу пришлось идти лишь трём человекам. Для группы в 20 человек это было не так уж и плохо. В общем, Егор свои права шофёра 3-го класса получил, а вот в жизни ими воспользоваться так и не пришлось…  

69  

В коридоре первого этажа возле стенда, где вывешивались приказы и объявления по институту, гудела толпа пятикурсников, Всем не терпелось увидеть, какие темы дипломных проектов предлагаются для выпускников в этом году. Кто-то огорчённо прицокивал языком, некоторые возбуждённо записывали в блокноты приглянувшиеся варианты, Тем, кто уже работал на пол-ставки по теме „Метеор” было ясно, какая тема им подойдёт больше всего. Тут же взволнованно перебирали возможные варианты те, кто ещё раньше заинтересовался проблемами читающих автоматов. Стоявший в стороне Руценко снисходительно посматривал на весь этот переполох. Он уже убедился, что тема по прибору, который на экране электронно-лучевой трубки показывает анодно-сеточные характеристики радиоламп, в перечне дипломных проектов имеется. Сам Руценко под руководством одного продвинутого прошлогоднего выпускника работал над этой темой уже третий месяц. Дима Кураковский что-то объяснял Лёне Осадкову, который с ним, похоже, не очень-то и соглашался.  

Егор с трудом пробился к стенду и пробежал глазами перечень работ, предложенных для своего факультета. Список растянулся почти на сотню пунктов. Чего тут только не предлагалось! Так, передатчики отбросим, приёмники тоже, это не впечатляет. Что-то писать по кафедре энергетики и речи быть не может – скучища страшная! Почему много всяких усилителей для широкоформатного кино тут наставили? Ну, антенны, фидеры и прочая электродинамика тоже не для него. Радиовещательные и телевизионные студии пусть дядя проектирует – с него довольно и курсового проекта, где завкафедрой всю душу вымотал! Где же темы по телевидению? А, вот они. Так, установка цветного телевидения для медицинского института – это чересчур сложно, да и, наверно, без действующего макета тут не обойтись. А на его изготовлении и настройке загнёшься, и раньше, чем через год, не очухаешься.  

Небольшой опыт работы с макетами приборов Егор уже приобрёл, когда писал курсовой проект по схеме компенсации постоянной составляющей видеосигнала. Подбил его тогда старший преподаватель кафедры телевидения Владимир Каледин проверить на действующем макете одну свою идею. Егор тогда хорошо навозился с макетом, который слепил из разного радиотехнического хлама. Основную часть времени пришлось потратить на поиски неисправности в блоке питания постоянного тока, который вместо положенных 300 Вольт в самый неподходящий момент работы с макетом пытался подсунуть всего лишь 150 Вольт. Егор уже сам не помнил, почему он выбрал такое рабочее напряжение, да и саму принципиальную схему для своего макета. Пришлось на кафедре основательно поторчать, правда, стал там почти своим человеком. Да и Каледин остался доволен полученными результатами. Но то, что руки у него для радиолюбительства не годятся, это Егор усвоил точно.  

…Так, смотрим дальше. Проекты по радиорелейным линиям – это неплохо, надо к ним ещё раз присмотреться. Вот, наконец-то, есть чуть ли не куча проектов по измерению качества телевизионной передачи, это уже интересно, да и руководителем дипломного проекта указан сам завкафедрой! Егор записал все варианты и немного успокоился. Теперь осталось выбрать более конкретную тему, договориться на кафедре, оформить всё в деканате и – вперёд!  

Сразу после Нового Года рядом с тематикой дипломного проектирования появились долгожданные списки мест распределения выпускников на работу. По ним можно было вспоминать географию страны – от Бреста до Анадыря. Десять специалистов запрашивало Министерство обороны для работы в Болшево под Москвой, пять мест было в проектном институте в Киеве, правда, требовалась киевская прописка. Троих специалистов ждали во Владивостоке, шестерых будущих инженеров приглашали в Сталино в какие-то проектные институты Министерства угольной промышленности. Требовались специалисты на радиорелейную линию Харьков-Симферополь, пару человек приглашали к себе радиозаводы, было несколько мест на телецентрах. Нескольких выпускников запрашивало даже Черноморское пароходство. Мелькали города Свердловск, Смоленск, Калининград, Баку, Тбилиси, Краснодар, Ростов, Куйбышев, Петропавловск, Брянск….  

Егор растерянно смотрел на списки и не мог понять, чего он хочет. Было даже несколько мест в альма-матер, но предлагаемые кафедры как-то не впечатляли, да и жить с родителями не очень-то хотелось. Вопреки ожиданиям, не было заявок от КОМПоТа, в котором они были на практике в Сталино пару лет назад. А ведь из предыдущего выпуска туда в Киев с предоставлением жилплощади взяли около пятнадцати выпускников, и говорят, что там и работа, и зарплата им очень подошла. Да и ведомство называлось очень солидно – Комитет по радиоэлектронике при Совете Министров СССР. Тут в списке было что-то похожее, правда, организация называлась „Радиострой”, и специалисты требовались на сооружаемый объект в Осиповичах Могилёвской области. Должность была, правда, странная – прораб, но зарплата впечатляла: 130 рублей новыми деньгами, на которые как раз и перешли с Нового Года. На старые деньги это выходило аж 1300 рублей. Никакого сравнения с теми 90 рублями, которые предлагались, например, под Москвой или в проектном институте в Киеве.  

У проходившего по коридору замдекана младших курсов факультета Евсея Самойловича Егор решил спросить, что это за организация – „Радиострой”, чем они там занимаются, и можно ли у них за пару лет стать настоящим специалистом. Бывший замдекана охотно рассказал, что он знает, и прибавил:  

– Я думаю, что молодому специалисту там работать будет интересно, а опыта набраться можно очень скоро. У нас, кстати, один выпускник, кажется, Арыльщиков его фамилия, в этой системе уже пятый год работает. Я слышал, что он уже даже большим начальником там стал! Так что решайте!  

Деканат к приезду министерской комиссии составил списки очерёдности по распределению. Первыми, как всегда, в списке были семейные пары, затем те, кто принесли какие-то справки про здоровье родителей, далее выстроились проворные активисты-общественники, затем шли выпускники, рассортированные по текущей успеваемости, а после них – все остальные. Егор в этих условиях попадал в самый конец второй десятки.  

Наслушавшись убедительных речей Евсея Самойловича, он решил выбрать назначение на сооружаемый объект в Осиповичах. Зарплата была солидной, жилплощадь предоставлялась сразу же. Зайдя по очереди в кабинет начальника института, в присутствии молча глядевших на него членов комиссии, он подписал это назначение и с облегчением выскочил в коридор. Крутой поворот в жизни был завершён, путь в будущее – открыт. У него начали спрашивать, что он подписал, и пришлось отвечать чуть ли не десяток раз.  

Придя в себя, он решил остаться и подождать окончательных результатов – что выберут его товарищи и сокурсники. Люда Мирославская и Дима Кураковский, конечно, подписали назначения в киевский проектный институт, слава богу, их жилищный вопрос не волновал: они ехали домой, к мамам. Диана тоже подписала назначение в Киев, благо у неё там жила родная сестра, и вроде обещала, что с пропиской проблем не будет. Туда же собрался ехать и Валька Лунец, высокий красивый брюнет, которого Егор в восьмом классе принимал в комсомол. Валька потом перешёл в другую школу, в 54-ю, которая была почти рядом: она располагалась в жилом доме, стоящем в Лейтенантском переулке, где жил Валька. Тут же в переулке стояла воинская часть, где старшая Валькина сестра, вольнонаёмная, проходила как первая гарнизонная красавица.  

Даня Руценко притащил выписанный на него запрос какой-то одесской конторы. Паша Вирхольц тоже умудрился зацепиться за один одесский завод. Лёня Осадков поехал на релейку в Черкассы. Костя Ященко получил назначение на завод в Харьков и был этому очень рад – ведь возвращался в родные края. Атлантиду Григорскую, дочь капитана, внесённого в список Ллойда, запросили на работу в Черноморское морское пароходство. Игорь Трошин распределился в Кишинёв на какую-то важную должность. Анатолий Шуртко, Игорь Полейчук и Виктор Токаргин остались на институтских кафедрах. Лёня Мудрук с удовольствием ехал в бывшее Сталино, а ныне – Донецк, в проектный институт.  

„Альпинист” Валера Снитковский с гордостью рассказывал о предстоящей экспедиции в Антарктиду в составе сотрудников Научно-исследовательского института земного магнетизма и распространения радиоволн Академии наук (НИЗМИРАН), куда он получил персональное приглашение на работу. Боря Троинский собрался осчастливить Одесский радиоцентр. Виталий Хазарин решил принять предложение кафедры радиовещания, тем более, что женившись, уже основательно закрепился в Одессе..Дочка хирурга, которая оперировала когда-то Егора, Люда Полянская со справкой про здоровье отца получила право на свободное трудоустройство и решила обслуживать вычислительные машина на одесской швейной фабрике. В общем, разбежались все будущие выпускники и молодые специалисты факультета куда кто хотел или мог.  

Друзья Егора с соседнего факультета тоже определились. Серёжа Рязанов взял направление в Киевское отделение Московского научно-исследовательского института, Отделение катастрофически расширялось в связи с передачей определённой тематики из Москвы. По этому поводу институту требовалось почти сорок молодых специалистов. Осенью там планировали завершить строительство общежития на территории приёмного радиоцентра в Святошино, и всех молодых специалистов обещали там надёжно прописать. Вадик Крук и Валерий Маляренко выбрали киевский проектный институт, куда ехал и Эрик Тененбаум. Ну, тому сам Бог велел – отец Эрика был в этом институте ГИПом – главным инженером проектов. Проектный институт тоже планировал строительство общежития в Голосеево, за хозяйственным двором Выпердоса. Алик Цеклин ехал в родной Чернигов на кабельную магистраль.  

В январе быстренько пробежала короткая (уже последняя! ) сессия, которую Егор легко преодолел. Правда, на зачёте по технике безопасности глуховатый доцент, не расслышав ответ Егора на правила тушения загоревшейся электропроводки, сердито воскликнул:  

– Песком тушить надо, молодой человек, а не пенным огнетушителем!  

Но потом понял, что неправильно расслышал ответ, и быстро поставил зачёт. А эта фраза потом привилась в семье Егора, который тоже не мог похвастаться особо хорошим слухом. То ли та бомбёжка во Ржеве, то ли проклятая скарлатина, нагрянувшая в детстве, были тому причиной, но так было. И коллеге отца, отоларингологу Александру Михайловичу, пришлось в своё время с ним долго повозиться…  

70  

– Егор! Ты что собираешься делать в последние каникулы? Бить байдыки в Одессе? – спросил его отец. – Может быть, подъехал бы в эти свои Осиповичи да разузнал, что это за контора, куда ты назначение подписал, а? Ведь ты нам так и не растолковал, что там делать будешь! И за что такую приличную зарплату платить собираются! Я тебе и денег бы дал на поездку…  

Действительно, хотя обещанная зарплата и произвела на всех членов семьи заметное впечатление, все они были обескуражены тем, что Егор не мог точно ответить, что представляет собой строящийся радиообъект, и что там будет делать именно Егор. Внятного ответа на этот вопрос он, к сожалению, не получил даже от членов комиссии по распределению. Один усатый хмырь с надвинутыми на лоб очками сказал, что это серьёзный объект треста „Радиострой”, который надо срочно возводить, а потом настраивать на нём сложное радиооборудование. Дома отец, после тщательных, но безуспешных расспросов, пришёл к выводу, что это какой-то закрытый объект, каких теперь понатыкали где надо и где не надо.  

– Да нет, папа, никуда я ехать не хочу! Спасибо за предложение! Что там проверять? Ведь Вы же сами знаете, что это серьёзное дело, если государство туда молодых специалистов направляет. На этот объект и с соседнего факультета Володя Глузь тоже едет, так что вместе не пропадём! А в каникулы я собираюсь с Серёжкой поехать в Карпаты на лыжах кататься!  

Ехать в Карпаты студентов с соседнего факультета подбил Володя Курос, уроженец тех мест, который был опытным туристом. Организовалась группа человек в семнадцать, Сергей притащил туда и Егора. До последнего момента сам Рязанов не был уверен, что сможет пойти в поход: на семинаре по экономике предприятий отрасли он „загрызся” самим Бузыком, который у них на потоке читал лекции по данной дисциплине. Студенты в шутку называли его предмет „бузыкологией”. Так что Серёжке пришлось немного подсуетиться, чтобы в норме проскочить коллоквиум по экономике.  

Откуда-то удалось достать лыжи с кривыми бамбуковыми палками. Лыжные крепления теперь назвали бы примитивными, просто смешными, но тогда они производили солидное впечатление: кожа была солидной, металл отливал благородным блеском, застёгивались и отстёгивались крепления легко и надёжно. Потихоньку собрали всё прочее необходимое снаряжение. Руководителем группы была, как ни странно, маленькая девчушка Валя Кузьменкова, кстати, получившая назначение аж на Камчатку. Она тоже была опытной туристкой и каждый год с группой бывалых путешественников уматывала в места, довольно от Одессы удалённые.  

В феврале в Одессе погода не совсем располагала к лыжным прогулкам, и под проливным дождём Егор ехал три остановки от дома до вокзала, в полной мере ощущая на себе иронические взгляды пассажиров трамвая. Вагон был, естественно, плацкартный, бывалые руководители группы ухитрились провести в вагон всю группу, имея на руках лишь десять билетов, поэтому кое-кому с не меньшим комфортом пришлось спать на третьих полках. Поезд шёл во Львов, а группа ночью сошла в Станиславе (его название потом перелопатили в Ивано-Франковск). Пару часов туристы покемарили на вокзале, пока руководители группы уточняли дальнейший маршрут.  

Утром тронулись в путь, долго шли через аккуратный чистенький Станислав мимо разноцветных затейливых особнячков и невысоких вытянутых зданий в стиле ампир. Лыжи здесь выглядели как вполне уместный атрибут городского пейзажа – лыжники на улице попадались на каждом шагу. Через час после выхода из города на маленькой станции вся группа разместилась в карликовом составчике из четырёх вагонов. Забавный, почти игрушечный паровозик, старательный труженик узкоколейки, торжественно повизжав в огромную трубу, неспешно потащил вагончики между холмами, подступившими к рельсам. Усиленно пыхтя, паровозик карабкался вверх, двери вагончиков были везде открыты, часть туристов с комфортом разместилась на подножках. Начинались настоящие горы, закруглённые, заснеженные, и мимо вагонов величественно проплывали пушистые заснеженные хвойные лапы.  

На заваленной снегом турбазе туристы были уже к вечеру, там всё с подачи Куроса, было уже договорено, разместились достаточно комфортно. Вечером и на лыжах покатались с близлежащих горок, и песен туристских напелись до хрипоты. Был в тех песнях и сиреневый туман, и кондуктор, который не спешит и, конечно, понимает про серьёзность расставания. Пели и про то, что „умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт”. И тем не менее, через день, переночевав на другой турбазе, на лыжах долго подымались в гору, прокладывая лыжню в глубоком снегу. Буквально валясь с ног, добрались до заброшенной пастушьей кошары без дверей, но на единственном окошке тускло проступало забрызганное грязью стекло. Вокруг кошары валялись брошенные деревянные корыта. Внутри было немного соломы, на которую одесситы постелили свои не слишком толстые одеяла. Курос дал команду разрубить несколько корыт, через полчаса уже весело полыхал костёр, на котором сварили кашу и вскипятили чай. Согревшись, умяли по доброму куску сала с луком и чесноком. Потом утром во рту было – не провернуть языком, и друг на друга старались не дышать.  

От заброшенной кошары группа теперь двинулась по узкой протяжённой вершине, по обе стороны которой внизу темнели низкорослые сосенки. Идти было нелегко, нужно было всё время внимательно смотреть на лыжню, чтобы не съехать с вершины. Наиболее отчаянные лыжники на привале пару раз съезжали вниз, отрабатывая технику спуска. Но Курос торопил группу: они и так уже выбивались из графика, ожидая отстающих. Егор в походе чётко усвоил правило – кто отстаёт, то меньше всего на привале отдыхает. К концу дня достигли бревенчатой избушки – турбазы „Драгобрат”, предвкушая все прелести заслуженного привала. Но кейфовали они не долго. Через два часа, когда все уже укладывались спать, подошла плановая московская группа, Курос, к своему ужасу, обнаружил, что одесская группа тут не была зарегистрирована, и одесситам пришлось на ночёвку перебираться на просторный чердак. Правда, москвичи сжалились над ними и уступили свои спальные мешки.  

Утром Курос и Валентина долго наводили справки на турбазе – в принципе-то одесситы планировали побывать на горе Говерла. Однако выяснилось, что с другой московской группой, которая шла за одесситами по той же самой длиннющей вершине несколькими часами позже, в наступивших сумерках случилось чрезвычайное происшествие. Два туриста поскользнулись, потеряли равновесие и кубарем покатились по крутому склону горы. Тяжёлые рюкзаки утянули их в глубокий снег, а лямками захлестнуло горло. Оба туриста просто задохнулись. Туристы эти были не новичками, а не повезло им на том маршруте, где одесские лыжники-дилетанты спокойно прошли, не имея за душой почти никакого опыта…  

На турбазу срочно вездеходом мчалось высокое областное начальство по туризму, и с неё спешно распихивали всех ночевавших „дикарей”. В последний момент начальник турбазы сказал Куросу, что прогнозируется сильная оттепель, и в этих условиях с лыжами переться на Говерлу – дело опасное. Он посоветовал срочно спускаться вниз к турбазе в Рахове. Надо сказать, что это была одна из самых приятных процедур в походе – нажимай себе на кривые палки да смотри в оба, как снизу тебе навстречу бежит подтаивающая лыжня. Так и спускались до Рахова часа два с половиной. Как гласила старая шутка туристов – самое приятное в путешествии – это возвращение домой!  

71  

После некоторых раздумий, связанных с подписанным назначением, Егор, наконец, выбрал себе тему дипломного проектирования. Называлась она так: „Проект аппаратуры для контроля телевизионного канала радиорелейной линии”. Руководителем дипломного проекта был сам Бликлих, заведующий кафедрой телевидения. Теперь надо было решить вопрос с преддипломной практикой. Завкафедрой считал, что лучше всего поехать в Москву в научно-исследовательский институт радио (который в отрасли был известен как НИИ-100): там был разработан комплекс аппаратуры контроля телевизионных трактов по целой совокупности параметров. Отдел, который занимался устройством практики студентов института, несколько раз переговорил с Москвой по телефону и выяснил, что НИИ-100 уже под завязку набрал практикантов из столицы и Ленинграда, поэтому больше не может принять ни одного человека.  

Завкафедрой по своим каналам навёл справки и выяснил, что комплекс аппаратуры, разработанный НИИ-100, был передан для освоения и серийного производства на почтовый ящик № 125 во Львове. Прямых выходов на руководство п/я-125 у Бликлиха не было, но он созвонился с главным инженером львовского телецентра. Договорились, что Егор приедет во Львов с письмами в адрес телецентра и п/я-125 с просьбой принять его на преддипломную практику по такой-то тематике. И Егор засобирался на преддипломную практику во Львов.  

Диана, с которой дружеские отношения крепли с каждым днём, для дипломного проектирования выбрала тему „Проект усилительного устройства для воспроизведения стереофонической записи панорамного кино”. Преддипломную практику ей выпало проходить на самом „Мосфильме”. В общем, „дан приказ ему на Запад, ей в – в другую сторону”.  

Утром хмурого мартовского дня во Львове, в угловом кафе напротив огороженного деревянным забором костёла Св. Юры, Егор с удовольствием съел три пирожка с яблоками, запив их кружкой вкусного кофе на сгущенном молоке. Цены были смешные, весь завтрак еле дотянул до полтинника, конечно, на новые деньги. К этим новым деньгам привыкали постепенно, ещё долгое время покупатели, услышав цену, переспрашивали продавцов  

– А это старыми деньгами или новыми?  

Надо было привыкнуть к тому, что билеты на проезд теперь стоят 3, 4 и 5 копеек соответственно для трамвая, троллейбуса и автобуса. Из всего того, что жизненно нужно было студентам, кило „докторской” колбасы продавалось за 1 рубль 60 копеек, кило сливочного масла – 2 рубля 80 копеек. буханка хлеба – 30 копеек, бублик и стакан молока к нему – по 5 копеек, стакан томатного сока – 10 копеек. Белый батон, называющийся „нарезным”, стоил 22 копейки, бутылка пива – 37 коп, из них 12 коп – залоговая цена за бутылку. На бутылку водки надо было собрать 2 рубля 87 копеек, поэтому алкаши у магазина обычно скидывались по 1 рублю. Выражение „А третьим будешь” даже вошло в анекдоты. Бутылка любимого студенческого вина „Напивсолодке” или „Шато Икем” тянула на 57 копеек, а белое или красное „Шипучее” одесского завода на Пролетарском бульваре продавалось за 92 копейки. Многие уверяли, что оно ничуть не хуже шампанского. Стипендия была не слишком-то высокой: на первом курсе начинали с 395 рублей старыми (на факультете Егора), а на пятом курсе платили 50 рублей новыми – тем, кто вытянул сессию даже на трояки.  

Базар же отреагировал на новые деньги по своему: то, из всякой мелочёвки, что на одесском Привозе стоило один рубль старыми деньгами (образца 1947 года), так и продавали за рубль новыми деньгами (образца 1961 года). Для Привоза деньги, как и раньше, начинались с бумаги.  

Спустя много лет с чем-то подобным Егор столкнулся в ФРГ, когда там от марки перешли к евро при соотношении 1 евро ≈ 2 марки ФРГ. Одна знакомая, имеющая в этой стране статус ПМЖ (постоянное место жительств), жаловалась, что теперь за тележку, набитую продуктами, нужно выложить уже не 100 марок, а 100 евро.  

Правда, в Советском Союзе государство решило сделать своим гражданам небольшой подарок: медные деньги 1, 2 и 3 копейки образца 1938 и 1947 годов официально стали ходить по тому же номиналу и после децимации 1961 года.  

Надо было привыкнуть к новым „картинкам” и новым размерам купюр. Теперь новую сторублёвку уже можно было сунуть в бумажник целиком, не складывая её пополам. А на Привозе в первые месяцы нового года рыночные старожилы пытались всучить деревенским торговцам трёхрублёвые лотерейные билеты 1961 года, ничего не выигравшие в очередном тираже.  

На трамвае, очень напоминавшем тот, что ещё под номером 17 бегал в Одессе с площади Мартыновского в Аркадию, Егор добрался до Политехнического института и через час уже был в небольшой комнате студенческого общежития. Там два жильца с увлечением обсуждали сенсационную новость: западные студенты со своими подругами теперь уже ходят не под ручку, а обнявшись и положив руки там, где им особенно удобно. Показав Егору свободную койку и куда можно поставить старенький чемодан, они продолжили разговор на интересную тему.  

Музейный вагончик неторопливо повёз Егора к Высокому Замку, где размещался телецентр. К счастью, главный инженер был на месте, и вскоре после его звонка на завод Егор уже катил в обратном направлении, прихватив ещё одно деловое письмо. К удивлению Егора, на заводе его вопрос с практикой решился достаточно быстро. Женщина-кадровик, которой было поручено заниматься с Егором, познакомила его с другим практикантом из их же института. Им оказался студент-заочник Юрий Сергеевич Намохов из Киева, к тому же знакомый Миши Фельдмана. Во Львове киевский заочник второй день жил у какого-то своего приятеля, с которым вместе служил в армии. Выяснилось, что темой его дипломного проекта является генератор стандартных сигналов (ГСС), который выпускали на заводе. На обоих практикантов оформили все необходимые документы и временные пропуска на завод, и приказали явиться на следующий день к 9 часам.  

Утром следующего дня Егора определили в отдел конструкторского бюро, который занимался „Датчиком” – так называлось изделие, которое НИИ-100 передал на завод для внедрения в серийное производство. В состав изделия входило оборудование испытательной телевизионной таблицы с возможностью изменения параметров на выбранных участках, устройство контроля размаха импульса, передаваемого в контрольной строке во время гашения экрана, генератор вертикальных и горизонтальных чёрно-белых полос, устройства для определения сдвига частоты и соотношения сигнал-шум в телевизионном тракте, а также генератор так называемого „Окошка” –дающий изображение чёрного квадрата на белом фоне экране, с возможностью инвертирования сигналов, По нему оценивалась степень прямолинейности сторон испытательного квадрата т. е. отсутствие эффекта „бочки”. Все устройства вместе размещалось на своеобразной передвижной этажерке.  

Начальник отдела Семён Мазо, который немного был знаком с Бликлихом, во время получасовой беседы с Егором рассказал ему, что основные предпосылки и принципы построения испытательного комплекса обоснованы в недавно вышедшей книжке Михаила Кривошеина который обобщил в ней результаты своей кандидатской диссертации. Оказалось, что книжку недавно видели в книжном магазине возле памятника Адаму Мицкевичу. После вводной беседы Егора прикрепили к молодому инженеру Станиславу Чику, и Егор приступил к изучению имеющейся документации. Станислав очень ревностно относился к работе – сопровождение комплекса было его первой самостоятельной работой, и он здесь выкладывался „на полную катушку” В отделе про него уже сложилась даже шутка: „Где Чик? – Там, где „Датчик! ”.  

Книжку Кривошеина Егор разыскал и, полистав, убедился, что при дипломном проектировании она лишней не будет. На всякий случай, он купил их две, в крайнем случае, одну можно будет подарить своему руководителю дипломного проекта. Проштудировав имеющуюся в отделе документацию на „Датчик”, Егор много времени просидел со Станиславом за осциллографом, наблюдая, как Чик проверяет и настраивает отдельные блоки комплекса. Кроме того, он поговорил с начальником отдела Мазо, особо упирая на то, что Бликлих хотел бы иметь максимум сведений по „Датчику”, чтобы использовать их в учебном процессе: в результате он получил от Мазо разрешение сфотографировать отдельные принципиальные электрические схемы комплекса. Для своего верного аппарата „Зоркий” в магазине фотопринадлежностей пришлось купить насадочные кольца, чтобы фотографировать чертежи с расстояния 10-20 см.  

Внести на завод фотоаппарат делом было простым, а вот при его выносе могли возникнуть проблемы – завод-то был номерным почтовым ящиком Министерства радиопромышленности. Егора уже один раз „тормознули” на подходе к проходной, пригласили в отдельное помещение и заставили показать содержимое портфеля и карманов плаща. Охранник с явным удовольствием изъял у него пустую кассету от фотоплёнки. Какого-то нового техника-мальчишку охранники дважды выуживали из толпы, идущей с завода, заворачивая на досмотр, пока он их не „послал”, разоравшись, что только две минуты назад его уже „шмонали”.  

Вынести фотоаппарат с завода помог Станислав, который за двухнедельную практику успел подружиться с Егором: он показал ему заводскую столовую, где можно было достаточно дёшево и вкусно пообедать, охотно объяснял построение комплекса по блок-схемам и показывал основные осциллограммы его работы.  

В общем, практика прошла довольно интересно и удачно. У сокурсника-заочника Намохова тоже всё сложилось удачно, и он подбивал Егора как-то отблагодарить их кураторшу из отдела кадров. Ничего оригинального, кроме букета цветов, придумать не удалось, этим и ограничились. Договорились встретиться в Одессе через пару дней, чтобы согласовать форму отчёта по преддипломной практике.  

Вернувшись домой, Егор распечатал фотографии электрических принципиальных схем комплекса, написал к ним краткое пояснение и вместе с книжкой передал всё добытое во Львове зБликлиху, тот остался доволен.  

Диана в Одессе появилась неделей позже, причём она возникла совершенно неожиданно, постучав Егору в окно, когда на дворе стало смеркаться. Она опять жила в новом месте.. Тётя Геня в очередной раз пришла на выручку Диане, которая ошалела и от своей новой квартирной хозяйки в коммуналке на Пушкинской, и от соседки по комнате – студентки медицинского техникума, к которой периодически набегали родственники из области. Чтобы не платить лишних денег за газ, хозяйка бралась сама ходить на кухню поставить чайник, чтобы приготовить чай, который Диана пила лишь иногда. Теперь же Диана уже год жила в том же самом дворе, где жила тётя Геня, но в двухкомнатной квартире их было только двое: дочка хозяйки работала по распределению где-то за Уралом.  

Когда она вошла в тесную комнату Егора, было видно, что поездка в Москву как-то неуловимо изменила её. На ней было тёмно-синее пальто фасона „реглан“, которое, несомненно, пошила её новая квартирная хозяйка-портниха. На ресницы была наложена тушь, на веках проступали робкие тени, причёска изменилась, а на ногах были чёрные чулки, при виде которых у Егора на лоб полезли глаза. Через минуту после взаимных приветствий, Егор спросил:  

– Ты хоть знаешь, кто носит чёрные чулки?  

-Я знаю, – сказала, улыбаясь, Диана, – но так ходит весь „Мосфильм”, и к этому просто надо привыкнуть! А через месяц тут, в Одессе, все в таких чулках будут бегать! Лучше расскажи, как твои дела, и как там Львов поживает?  

Диана год назад ездила во Львов на соревнования по баскетболу вместе с Ниной Хопамовой и Сергеем Рязановым, Особых трофеев одесская команда не добыла, но город осмотрела основательно. Тренер Вишняков, неоднократно бывавший во Львове, посоветовал своим подопечным в свободное время сходить на Лычаковское кладбище. Как рассказывала потом Диана, такое предложение её смутило – тоже мне, на кладбище идти на экскурсию! Чушь какая-то! Но Хопамова была настойчивой, уговорила ещё двух подруг по команде, потом к ним присоединился Рязанов, и Диана тоже решила не выпадать из коллектива. Увиденные там надгробные памятники из белоснежного мрамора и причудливые скульптурные композиции через пять минут заставили её забыть, что она находится на кладбище.  

Егор на Лычаковское кладбище так и не выбрался, так как вспомнил о нём очень поздно; поэтому он рассказал, как на трамваях объездил все исторические места города и побывал в картинной галерее. На прогулке по Пролетарскому бульвару Диана с восторгом рассказала, о своей практике на „Мосфильме”, упирая главным образом на то, каких известных киноартистов она там повидала: и Алексея. Попова, и Леонида. Харитонова, и Жанну Болотову, и Бориса Чиркова – в общем, всех и не перечесть. Ей даже удалось побывать на съёмках 2-й серии фильма „Воскресение”, где играли Тамара Сёмина и Евгений Матвеев. Так что говорить о проекте установки для панорамного кино в тот вечер не пришлось.  

72  

В апреле институт шумно радовался успешному полёту Юрия Гагарина в космос. Первый человек в космосе! Простой парень из Гжатска, ставший офицером, лётчиком, облетел планету Земля на зависть загнивающему Западу и самоуверенной до наглости Америки! США ещё не пришли в себя от запуска Москвой первого спутника, а тут советский человек опередил американцев, слетав в космос и благополучно вернувшись на родную землю! Просто фантастика! Тут было, чем гордиться, и этот день по праву потом стал Днём космонавтики. Дипломанты живо обсуждали технические детали полёта и гордились тем, что они уже в состоянии понять, какие сложные технические проблемы пришлось решать для обеспечения такого легендарного полёта. Может быть, на своих будущих рабочих местах они будут создавать что-то подобное для новых полётов в космос?  

Для пятикурсников теперь основным рабочим местом стал кабинет дипломного проектирования. Он размещался в левом крыле здания, в конце коридора на первом этаже в большой аудитории, где могли заниматься более сотни человек. Обслуживали кабинет две девушки, которые собирались в августе поступать в институт и через положенное время вернуться в этот кабинет уже будущими дипломницами. Девушки тщательно поддерживали в кабинете рабочую тишину, и решительно отправляли за дверь чересчур говорливых дипломантов. Поэтому основные разговоры, как на тему дипломного проектирования, так и по матримониальной части, велись в прилегающем коридоре и на площадке, от которой на второй этаж к учебным аудиториям уходила широкая лестница.  

Егора не столько беспокоила дипломная работа, сколько то, что около Дианы, щеголяющей в чёрных чулках, крутились совсем нежелательные, по его мнению, сокурсники. Например, долговязый Саша со странной фамилией Тырныка. Чаще, чем бы хотелось, около неё возникал и рассказывал очередной одесский анекдот Толик Шуртко, с которым Егор вместе работал по курсовому проекту на кафедре вещания. Егор обычно в этих случаях старался не отходить от Дианы далеко, чтобы она всегда была в поле зрения. А дипломная работа всё равно никуда не денется!  

Весьма некстати, в самый ответственный момент, к нему приставал его новый киевский знакомый Номахов; тот пытался подробно рассказать о трудностях проектирования ГСС. А чаще всего он заваливал собеседника кучей абсолютно вздорных вопросов. Егор вовремя догадался переключить его на Мишу Фельдмана, который появился на одну неделю, а потом снова укатил в Киев. Дипломный проект у заочника Миши был практически готов – ведь его рационализаторские предложения по киноустановке для телевидения уже внедрялись на киевском телецентре, пройдя строгую техническую экспертизу. Мише оставалось только оформить это всё в соответствии с требованиями дипломного проектирования и начертить чертежи для демонстрации.  

Иногда Егор советовался со своими „китами” – Димой и Даней. Если что-то не „вытанцовывалось”, друзья гнали его к руководителю: у них тоже своих забот хватало. Но Бликлих как завкафедрой был человеком очень занятым, в нужный момент попасть к нему было довольно трудно. Поэтому пару раз Егору пришлось „напрягать” Каледина, который руководил его курсовым проектом, где Егор до изнеможения навозился с капризным макетом. В конечном счёте, Бликлих принял решение, которое устроило всех: он перебросил руководство дипломной работой Егора на Каледина.  

По уточнённой с новым руководителем блок-схеме, Егор бойко рассчитал два десятка триггеров и ждущих мультивибраторов с использованием двойных триодов 6Н1П. К концу мая дипломный проект был вчерне написан, Каледин его бегло просмотрел и одобрил, Егор своим аккуратным почерком выполнил чистовой вариант, который уже можно было тащить в переплётную мастерскую, рекомендованную деканатом. На следующий день он получил свой труд в изящном коленкоровом переплёте и сам проникся уважением к тому, что сотворил. Осталось только сделать шесть чертежей. Они его порядком измотали: то в рейсфедере засыхала тушь, то неловкое движение размазывало её по листу ватману, и приходилось острым лезвием подрезать смазанную линию. По закону ехидства, в самый неподходящий момент у чертёжной доски обычно возникал Номахов со своими дурацкими вопросами.  

Каледин организовал Егору рецензента – старшего инженера одесского телецентра, к которому Егор помчался на 4-ю станцию Большого Фонтана. Рецензента он отловил в аппаратной, в компании стройной, модно одетой женщины. Сзади них за наклонным стеклом загадочной пустотой чернела внизу студия, освободившаяся после передачи. Женщина хорошо поставленным голосом о чём-то спорила с рецензентом, и до Егора донеслись её насмешливые слова:  

– Да и какой он специалист, этот Сашка? Вчера на репортаже со стройки с умным видом козловый кран назвал козлиным! Там от смеха работяг все кирпичи из новой кладки чуть не попадали! А раньше ты не слышал, как он в курилке сказал, что освоение целины, безусловно, будет занесено в аммоналы истории! Ты только подумай – не в анналы, а в аммоналы! Ох и грохнут когда-нибудь эти аммоналы в анналах истории! Такого ще було, як кажуть в Українi! Ну, ладно, я ещё с Толиком переговорю, а там посмотрим!  

Когда женщина повернулась, Егор узнал в ней звезду одесского телевидения, первую дикторшу – красавицу Нелю. Вблизи знаменитая дикторша выглядела лет на десять старше и удивляла цветом своих рыжих волос. Егор подумал, что Толя – это, наверно, оператор Бурденко, с которым он вырос в переулке. Покинув одесскую киностудию, Толя работал теперь оператором на телецентре. Весь переулок был в курсе дела, что он „ударял” за Натальей, двоюродной сестрой Серёжи Рязанова.  

Через день Егор опять поехал на телецентр и в течение часа беседовал с рецензентом, который сделал по его дипломному проекту несколько полезных замечаний. Сам рецензент был приятно удивлён, найдя в перечне использованной литературы книжку Кривошеина – для него это было приятной новостью.  

Защита дипломных проектов началась во второй декаде июне. Из Москвы в институт прикатила внушительная Государственная экзаменационная комиссия (ГЭК), здесь в Одессе в неё включили несколько больших начальников из местных предприятий отрасли, деканов и секретарей обоих факультетов, а также многих заведующих кафедрами. Членов ГЭК разбили на три подкомиссии: первая и вторая – для первого факультета и третья – для второго факультета. Намечалось рассматривать до десяти дипломных проектов в день, и была установлена очерёдность. Третья подкомиссия ГЭК работала на втором этаже, в большой аудитории над кабинетом дипломного проектирования.  

Защиту дипломного проекта Егору поставили на 24 июня. Он в течение пятнадцати минут бодро рассказал суть работы, Бликлих зачитал отзыв рецензента, и члены ГЭК начали задавать вопросы. Когда уже казалось, что вопросов больше не будет, декан факультета Хромов, читавший им курс радиорелейных линий, спросил Егора:  

– Если я правильно понял, то проектируемое устройство не предполагает измерения коэффициента шума, не так ли?  

– Да, – ответил Егор. – В проектируемом приборе с помощью так называемой „электронной лупы” и двухступенчатого аттенюатора на осциллографе определяется соотношение сигнал-шум, прямо в децибелах.  

– А что такое тогда коэффициент шума, я имею в виду – по определению? – ехидно улыбаясь, спросил декан.  

Егор вспомнил соответствующую страничку книжки Кривошеина и сказал:  

– Это отношение напряжения U сигнала к напряжению U шума, ну, или помехи.  

По тому, как дёрнулся Бликлих, Егор понял, что допустил ошибку, и более того – угодил в ловушку.  

– По напряжению? – переспросил декан.  

Егор почувствовал, что его рот настолько пересох от внезапного волнения, что язык в нём еле-еле ворочается.  

– Извините, можно стакан воды? – с трудом прошамкал Егор, и, не дожидаясь ответа, направился к длинному столу, за которым сидели члены ГЭК, сразу же прекратившие перешёптываться между собой.  

На красной скатерти среди букетов розоватых гладиолусов приютились стакан и графин с водой, которую вряд ли меняли с первого дня работы ГЭК. В аудитории наступила мёртвая тишина, Диана, Дмитрий и Даня испуганно смотрели то на Егора, то друг на друга. Вода булькнула в стакане, и Егор схватился за него, как за спасательный круг. В отношении книги он всё сразу же вспомнил. Язык после первого же глотка воды ожил, и Егор, вернувшись на прежнее место, ответил:. – Спасибо! Прошу прощения, но я не успел сказать, что в книге Кривошеина, которой я пользовался во время проектирования, определение коэффициента шума было дано через отношение напряжений сигнала и шума. А в конце книги был вклеен перечень опечаток, и там для коэффициента шума значения этих напряжений были исправлены и уже даны в квадратной степени. Таким образом, коэффициент шума определяется как отношение квадратов напряжений полезного сигнала и шума, то есть, их мощностей!  

– Да, – сказал декан – это верно, но, на мой взгляд, всё-таки с таким фундаментальным показателем, как коэффициент шума, лучше знакомиться в основном учебнике по радиотехнике, или например, у В. И. Сифорова, в его книге по радиоприёмным устройствам.  

Егор у ничего не оставалось делать, как горячо поблагодарить декана за ценный совет.  

– У кого ещё есть вопросы, – спросил председатель первой подкомиссии ГЭК и после короткой паузы отпустил Егора.  

Егор вернулся на своё место, не зная, на каком он свете, какую оценку ему поставят по итогам защиты. Друзья громким шёпотом уверяли его, что всё прошло нормально, и Егор быстро успокоился.  

– Ну, Резчиков, ты и выдал сегодня, – через час сказала ему секретарь деканата Мария Михайловна, вышедшая объявить результаты защиты этого дня. – Сколько работаю в ГЭК, но ещё не помню, чтобы на ней кто-то пил воду! Ну, не волнуйся, посовещались они пару минут и решили поставить тебе по проекту „отлично”. Хоть у тебя итоговые оценки по физике, электронным усилителям, радиотехнике и экономике предприятий – „хорошо”, с учётом сегодняшней защиты будешь иметь „красный” диплом! Поздравляю!  

Секретарь деканата Мария Михайловна была настоящим ангелом-хранителем студентов второго факультета. Она вечно кого-то пыталась спасти от отчисления из института, договаривалась о пересдаче экзамена или зачёта в удобное для нерадивого студента время, хлопотала о назначении стипендии неисправимым троечникам, среди которых было много парней, пришедших в институт после демобилизации. Всех она помнила по именам, со всеми была приветлива, за всех переживала, всех любила, и студенты платили ей тем же. А уж положение с итоговыми оценками каждого выпускника, не только Егора, Мария Михайловна знала наверняка.  

Вечером в общежитии, как и положено, весело отмечали результаты защиты. Кое-кто не „просыхал” уже целую неделю, начав отмечать защиту на первом факультете, где работа началась немного раньше.  

У Егора теперь была одна забота – подготовить к успешной защите Диану. Главное было – составить впечатляющий доклад о результатах проектирования минут на двенадцать- шестнадцать и запомнить его, как „Отче наш”. Рецензия была уже получена, и выглядела вполне пристойно. Учитывая тему её проекта, Егор предложил начинать с хорошо знакомого лозунга Ильича о значении кино для советского общества. Как только первая фраза аккуратно легла на бумагу, дальше дело пошло значительно веселее.  

Диана защищалась 30 июня. Члены ГЭК с должным пониманием отнеслись к вступительной части выступления, не имея против него никаких возражений. А далее их внимание стало быстро рассеиваться – ведь шёл уже девятый день работы ГЭК, за окном бушевало знойное одесское лето, и всем хотелось вырваться на море. Диана за 20минут получила свою оценку „удовлетворительно” и, счастливая, выскочила из аудитории.  

ГЭК, наконец, закончил свою работу, все дипломные проекты были рассмотрены. На защите. „пролетел” только Валька Буркин, известный институтский легкоатлет и большой пижон. Спортивные заслуги ему не помогли, и как ни корячилась кафедра физвоспитания и спорта, Валька получил на защите неудовлетворительную оценку и остался без диплома. Теперь он должен был ехать по распределению на дальневосточный радиоцентр, имея на руках лишь справку о том, какие за пять лет прослушал дисциплины и какие по ним выставлены оценки. На следующий год ему предстояло защищаться повторно.  

В торжественной обстановке через день после завершения работы ГЭК им вручали новенькие дипломы, в которых было записано: „специальность – радиосвязь и радиовещание, квалификация – инженер радиосвязи”. Все свежеиспеченные инженеры притащили с собой выпускные альбомы, для которых сфотографировались две недели назад. На первом листе у каждого красовалось его собственное фото размером 18х24 см, на втором листе дружной компанией разместился профессорско-преподавательский состав, а далее шли листы, где на фоне красочных одесских пейзажей в эллипсах, поставленных „на попа”, размещались фотографии почти всех выпускников курса. Егор, посмотрев на фотографию Дианы, сказал ей, что такое фото можно запросто поместить и в журнале „Советский экран”. И действительно, в своём светлом зеленоватом платье с ожерельем на шее, Диана была фотогенична и поразительно красива. Такой Егор её ещё и не видел.  

Последний лист альбома представлял собой карту Европейской части Союза, где эти фотоэллипсы выпускников размещались по месту их будущей работы. От эллипса Снитковского, расположенного в верхнем левом углу карты, уходила закруглённая стрелка, намекающая на исход „альпиниста” в Антарктиду.  

Вот и закончился важный этап в жизни… Не все одолели эту трудную дорогу длиною в пять лет. Многие так и не смогли продраться сквозь мириады бесконечно малых величин, через дебри неопределённых интегралов и дифференциальных уравнений, сломить сопротивление материалов, преодолеть частокол операторов Хэвисайда и комплексных переменных, уразуметь уравнения Максвелла и телеграфные уравнения для длинных линий, освоить формулы Эрланга, разобраться в паутине электромагнитных реле и декадно-шаговых искателей, постичь всю премудрость роторов и дивергенций электромагнитных полей и прочих премудростей выбранной профессии.  

На первый курс института второго факультета поступило 150 человек, к финишу добрались лишь 85, из них 7 были отличниками, Примерно такая же ситуация была и на первом факультете. „Красные” (с отличием) дипломы наряду с Егором на втором факультете получили и Дима Кураковский, и Толя Шуртко, и Виталий Хазарин, и Игорь Полейчук, и Валера Снитковский, и Саша Филковский.  

Относительно первого факультета Егор знал, что „красный” диплом получил тот, кто с ним и Серёжкой Рязановым отдувался на военной кафедре сразу же после зачисления в институт по результатам собеседования. Мария Михайловна объявила отличникам, что по окончанию института им присвоено звание не младших лейтенантов, как всем прочим выпускникам, а лейтенантов. В общем-то, вроде бы и пустяк, а всё равно было приятно услышать!  

73  

После вручения дипломов выпускники получили предписания о направлении на работу, отпуск до 1 августа, стипендию в сумме 50 рублей за июль месяц и подъёмные в размере месячного оклада, указанного в направлении. Для Егора это было 130 рублей, для тех, кто в большой толпе ехал в Киев – 90 рублей.  

Для выпускного вечера мать пошила Егору костюм-тройку из купленного ещё в Польше тёмно-серого трико. Шили в ателье на улице Карла Маркса у мастера-армянина, к которому их направил сосед Виталий Вечерников. Костюм вышел неплохой, примерками мастер особо не мучил. При окончательном расчёте мать пыталась дать закройщику „на лапу” за труды двадцать рублей. Закройщик недовольно помотал головой, и сказал::  

– Двадцать – это было бы без жилетки! А с жилеткой – нужно тридцать!  

Матери пришлось раскошелиться ещё на одну десятку, но потом дома костюм так хвалили, что этой десятки уже было не жалко. Бабушка Маня костюм прозвала пасхальным.  

И вот оказалось, что все хлопоты были напрасны. И виноватым тут был первый факультет. Там ГЭК закончился на два дня раньше, и выпускной вечер факультета был запланирован первым. Деятельные организаторы договорились о проведении выпускного вечера не где-нибудь, а на Приморском бульваре, в самом модном одесском ресторане при гостинице, более известной под старым названием – „Лондонская”. Через день выпускной вечер планировалось провести и для второго факультета. При ресторане, помимо роскошного зала, был внутренний сад, где и были накрыты столы для новоиспеченных инженеров. Разместилось свыше ста двадцати выпускников первого факультета. Веселья было много, закусок и выпивки – достаточно, но через два часа для всех выпускников дело вывернулось совсем не праздничной стороной.  

Когда до подачи фирменного блюда оставалась уже совсем немного, из зала в сад вышли два человека. Они остановились недалеко от выхода, продолжая негромкий разговор. Один из них, смуглый мужчина средних лет, вынул из нагрудного кармана сигару, его собеседник быстро поднёс к ней блестящую зажигалку. Новоиспеченные инженеры Вася Тимонин и Георгий Градов, которые, на радостях перебрав лишку, уже было держали курс на туалет, внезапно изменили направление движения. Они пристали к смуглому мужчине; наверно, сигара с золотым ободком почему-то не понравилась Васе и Жоре.  

Начался разговор, в котором всё настойчивее повторялся вопрос: „А ты меня уважаешь? ” Мужчины не захотели слышать дальнейшего тыканья и решили вернуться в зал. Но два, уже „тёпленьких” выпускника, тормознули смуглого мужчину за фалды модного пиджака, пошитого из материала, непривычного для бывших студентов. Второй мужчина стал отталкивать забияк, началась небольшая возня, с перспективой перехода в полновесную драку. Тут быстро вмешались какие-то крепкие парни совершенно одинакового вида, и зачинщиков затолкали в служебное помещение.  

Вася Тимонин был известен тем, что на спор уволок из парка культуры им. Шевченко гипсовую фигуру пионера, подготовленную для отправки на ремонт: у фигуры не было её традиционного горна который уже успели отломать. Тащил он фигуру через ночной город без всяких приключений. В общежитии на улице Франца Меринга Вася уложил пионера в кровать своего приятеля Геры, вернувшегося с поминок по своему дальнему родственнику на Молдаванке. Утром, часов в пять, в комнате общаги раздался дикий крик. Перепуганный Гера, всю ночь спавший в обнимку с пионером, проснулся от холода, и в первый момент ему показалось, что покойник передумал и решил вернуться на грешную землю. Вот только ещё не успел отогреться, бедняга…  

Перед консулом Кубы в Одессе – а именно им оказался владелец гаванской сигары – долго и горячо извинялись все, кто мог – и от института, и от ресторана. Его собеседник гневно выпытывал у Ивана Коногоненко (который не мыслил себя вне такого ответственного мероприятия, как выпускной вечер) и подскочивших организаторов вечера, являются ли задержанные комсомольцами? Ему, секретарю горкома комсомола, это было очень интересно узнать. К тому времени стало известно, что два других выпускника на чужой автомашине, уведенной прямо от дверей ресторана, уже успели три раза объехать на бульваре известный памятник Пушкину, установленный поэту благодарными жителями Одессы. Тут уж вмешался замдекана Исаак Бениаминович, хорошо знакомый с портье, и скандал удалось подавить в зародыше, тем более, что никакой ущерб автомобилю не был нанесён. Видно, занятия у Термобабы не прошли для выпускников даром, а уроки вождения у Лутоцкого они усвоили „на отлично”.  

В общем, изумительный вкус фирменного блюда ресторана „Лондонский”, которое в саду вскоре разнесли по столам, уже мало кто из выпускников почувствовал, вечер был изрядно подпорчен. Для Васи и Жоры дело кончилось тем, что из комсомола их выперли раньше, чем из этой молодёжной организации полагалось выходить по возрасту. Хорошо, что дело обошлось без милиции. Но второму факультету от всего этого было не легче – для них выпускной вечер просто отменили и даже вернули собранные на него деньги….  

Все подробности скандального выпускного вечера Егор узнал от Сергея, лично присутствовавшего при всех этих пикантных событиях, Егор, конечно, огорчился, что не сможет во всём блеске потанцевать с Дианой в своём новом пасхальном костюме. Мало того, он во время танца был намерен сделать Диане предложение выйти за него замуж. А теперь надо было срочно менять тактику, так как он до конца не был уверен, что Диана его предложение примет. Когда в полной неги вечерней июльской обстановке, при загадочном лунном освещении Приморского бульвара, все нужные для этого момента слова Егором были произнесены, Диана, с улыбкой посмотрев на него, спросила:  

– Ты решил жениться под впечатлением успешной защиты дипломных проектов? Раньше для этого времени не было?  

– Ну, кому же нужна малограмотная дочь степей без диплома! – пошутил Егор.  

На следующее утро они подошли в загс возле оперного театра, чтобы подать заявление. Но оказалось, что молодым парам, собирающимся (по определению одесских классиков) „. держась за руки, идти к достижению вечных идеалов”, нужно пройти месячный испытательный срок.  

– Поймите, ну, какой ещё испытательный срок? – возмутился Егор, услышав такую новость от кудрявой блондинки в предбаннике загса. – Мы и так уже пять лет в институте вместе проучились, и нам через неделю на работу по распределению ехать надо, причём, в разные места!  

– А вы поймите и меня, гражданине! У нас есть чёткие правила относительно обязательного испытательного срока брачующихся пар, – официальным тоном произнесла блондинка. – И ваш вопрос о регистрации без испытательного срока вам надо решать не со мной, а с райисполкомом!  

– А где же этот ваш райисполкома находится? – спросил Егор  

– Недалеко отсюда, на Приморском бульваре, перед Дворцом пионеров, – ответила блондинка и отвернулась.  

В райисполкоме они попали к представительной даме, которая их внимательно выслушала и, взглянув на дипломы и направления на работу, предложила написать заявление. На следующий день необходимое разрешение было получено, и Егор с Дианой седьмого июля после короткой торжественной процедуры вышли из загса с большим букетом гладиолусов; при регистрации в ту пору никаких свидетелей не требовалось. Обручальных колец у них пока ещё не было. Диана была в расклешённом белом платье с узкими красными полосками, Егор – в брюках от пасхального костюма и светлой рубашке с короткими рукавами. Так их на пороге загса и в прилегающем садике и сфотографировал случайный прохожий. Потом Егор своим безотказным „Зорким” многократно сфотографировал Диану и перед загсом, и перед оперным театром, и в проходе боковой арки театра. Рассматривая потом отпечатанные фотографии и портрет на первом листе альбома Дианы, Егор всё никак не мог поверить, что это ему от судьбы досталась такая красивая жена!  

Когда они появились во дворе бывшего турецкого консульства, бабушка Маня, поливавшая цветы на клумбе у фонтана, увидав роскошный букет, всплеснула руками, сразу сообразив, что произошло. Она первой поздравила молодожёнов, соседи, гревшиеся на солнышке, тоже присоединились к поздравлениям, а потом подошла очередь и до родителей Егора. Они, конечно, догадывались, к чему идёт дело, Егор ведь ещё раньше познакомил их с Дианой, и тут в доме она появлялась уже не один раз.  

Вечером родители устроили скромное семейное торжество; по такому случаю в заветной шкатулке Антонины Михайловны отыскались два толстых купеческих, чудом уцелевших в революцию и войну, обручальных кольца. Но одно из них следовало расставить, чтобы оно надёжнее сидело на пальчике. А наутро уже надо было решать, как теперь обустраивать жизнь в новых условиях.  

На просторе – 1  

74  

Ясно, что теперь надо было в Москве получить новые направления на работу, а потом ехать на родину Дианы. Свадьбу по-настоящему, с обширным списком приглашённых, родители Егора предложили устроить после возвращения молодых из путешествия по родной стране – в начале августа. Матери с отцом предстояло к такому серьёзному событию основательно подготовиться, и они напрочь отвергли робкие сомнения молодой пары, „что, может быть, не надо это всё устраивать? Ведь и на работу уже надо было приехать! ” Мать и бабушка Маня резонно отметили, что по такому поводу не обязательно стремглав мчаться на работу к 1-му августа (ещё неизвестно, куда и какую), там и без молодых специалистов пока обойдутся.  

Диана дала матери в Петропавловск телеграмму: „ЗАЩИТИЛА ДИПЛОМ зпт ЕДУ С МУЖЕМ тчк ДАТУ ПРИЕЗДА СООБЩУ ИЗ МОСКВЫ тчк ЦЕЛУЮ ДИАНА” и через день в плацкартном вагоне они двинули на Москву, где предстояла пересадка.  

В Москве остановились у Прутниковых. Тамара Петровна, на всякий случай, положила молодожёнов в разных комнатах, Дмитрий Васильевич с Алькой и Игорем были в Туле.  

На следующий день Егор с Дианой уже сидели в кабинете начальницы отдела управления руководящих кадров и учебных заведений в министерстве на улице Горького, 7. Кадровичка, сухопарая брюнетка в очках, узнав о ситуации, сказала:  

– Ну, и в Осиповичи, и в Киев направления отпадают! Куда же мне вас направить?  

Она из красной папки вынула листок бумаги, бегло просмотрела его и сказала:  

– Мне через полчаса – на совещание, а у меня ещё материалы к нему не готовы. Вот вам листок с телефонами, позвоните по указанным номерам и спросите, нужны ли им молодые специалисты? Телефон – в холле, на втором этаже, около журнального киоска. Это автоматический междугородний телефон, никакие монеты туда бросать не надо. Код доступа указан в верхнем углу листка. Листок потом мне вернёте, а про код доступа – забудьте!  

Егор с Дианой, найдя указанный холл, внимательно изучили листок и решили звонить туда, где предоставлялась какая-нибудь жилплощадь. Они удивились, что теперь можно вот так запросто, без всякой телефонистки, звонить по междугородке, сам набирая код нужного города и требуемый номер. Техника явно семимильными шагами двигалась вперёд, всё было, как в романе Джона Стейнбека „Зима тревоги нашей”, где одного эмигранта вот таким междугородним звонком с телефона-автомата в иммиграционную службу в Вашингтоне „закладывали” с его нелегальным въездом в США.  

Первым был звонок в управление связи в Виннице, но там нужный человек оказался в командировке, и никто не мог дать никакого вразумительного ответа. На Харьковском заводе „Промсвязь” раздражённо ответили, что молодые специалисты им не требуются. Такая же неудача постигла Егора с Дианой и по остальным номерам. Стало ясно, что по телефону никто такие вопросы решать не собирается, да ещё с неизвестными людьми, с улицы.  

– Ну, ладно! – сказала вернувшаяся с совещания кадровичка. – Я думаю, что вам нужно всё-таки в „Радиострой” съездить: у них могут быть очень интересные предложения, да и специалисты им очень нужны. Жильём они гарантированно обеспечивают, так что здесь никакой головной боли не будет – где жить?  

На следующий день Егор с Дианой от станции метро „Бауманская” бодро шагали в сторону Балакиревского переулка, где размещался трест „Радиострой”. Помещение оказалось не впечатляющим, молодожёнов промурыжили около получаса, пока освободится нужный начальник. Тот, внимательно прослушав их информацию, сразу начал нахваливать объект в Осиповичах: и зарплата там хороша, и двухкомнатная квартира их уже дожидается, и коллектив там отличный, и работа очень интересная. Кстати, тут в первый раз удалось выяснить, что же это за радиообъект там строится: оказалось, ни много, ни мало, там возводился передающий радиоцентр мощностью 1 тысяча киловатт.  

„Ну и ну”- подумал Егор – „На кафедре передатчиков остаться не захотел, а теперь придётся вкалывать на строительстве радиопередающего центра, да ещё такой обалделой мощности! ”  

Он уже понял, что никуда они от этих Осиповичей не денутся, и сказал, что они с женой подумают и придут после обеда. Выйдя из треста, они с Дианой присели в чахлом садике недалеко от треста и начали ещё раз оценивать свою ситуацию. Никакого просвета не виделось, и Егор сказал:  

– Ну, хорошо, давай поедем в эти Осиповичи! Вроде бы хорошую работу предлагают, да если что не так, так через 3 года оттуда уедем!  

– И куда? – спросила Диана. – Опять начинай всё сначала. И кто нас ждёт и, главное – где?  

Вариант с Осиповичами, видно, её не сильно привлекал. На этой почве у них возникла первая семейная размолвка, в которой Егор разразился проникновенной речью о созидательном труде, необходимости получения нужного опыта и овладения своими специальностями в максимально короткие сроки в реальных трудовых условиях. Диана выслушала всё это, закусив губы, чтобы не расплакаться, но всё-таки решила уступить своему мужу. После обеда все формальности были улажены, и молодые специалисты поспешили на улицу Горького для окончательного оформления своих судьбоносных документов.  

А потом был Казанский вокзал, душный переполненный кассовый зал, толкотня у билетных касс, выстраданные в изнурительной очереди два билета на боковые места в битком набитом плацкартном вагоне, где, казалось, нельзя было надёжно пристроить свои два тяжёлые чемодана так, чтобы их ночью не стащили. На каждой станции кто-то выходил, кто-то садился, и Егор быстро сообразил договориться с проводником, чтобы он переселил их с боковых мест на более удобные полки.  

– Я вижу, муж молодую жену везёт, – сказала бдительная пожилая женщина, севшая в вагон в Свердловске. – И куда же вы путь держите?  

Все необходимые сведения она получила от Дианы, а Егор внимательно смотрел в окно, надеясь увидеть те места, в которых он жил во время эвакуации. Но это было так давно, и ничего похожего на прежние края увидеть не удалось.  

На вокзале Петропавловска-Казахского мать Дианы обняла свою дочь с таким надрывным плачем, словно не встречала её по возвращению в родной дом, а провожала на войну. Егору сразу же захотелось ехать дальше, тем более что состав ещё отдыхал у перрона после длинного перегона. Он растерянно крутил головой по сторонам, пока брат Дианы, Алик, вежливо с ним поздоровавшись, не подхватил оба чемодана, и они на разбитом такси, одном из пяти, которые работали в городе, отъехали от вокзала.  

Через десять минут машина остановилось на улице Мира между двумя большим деревянными двухэтажными домами-близнецами, каждый дом был на 8 квартир. Егор вспомнил, что к одному такому зданию они приезжали, когда ехали на целину. Состав с одесскими студентами тогда сделал в Петропавловске остановку на три часа, и они с Димой Кураковским поздней ночью на таком же точно такси примчались забрать Диану, которая тоже захотела поехать на целину.  

Дом тогда встретил их пустыми чёрными окнами, нигде не было видно ни одного огонёчка, на улице не было ни души. Друзья обошли дом по периметру, потом Дима подсаживал Егора, чтобы тот поочерёдно смог заглянуть во все окошки первого этажа, но никого в доме они так и не увидели. Пришлось возвращаться на вокзал, а там уже их встретила Диана с матерью, которые приехали сюда через десять минут после того, как Егор с Димой покинули состав.  

Мать и брат Дианы жили на первом этаже в двухкомнатной квартире, комнаты были смежными. Поодаль, наискосок от домов-близнецов тянулись корпуса радиозавода, который во время войны был эвакуирован из-под Москвы, да так и остался здесь. Брат Дианы, вернувшись из армии, работал на этом заводе литейщиком. В доме на втором этаже жило кое-какое заводское начальство, с ним соседствовали работники местного драматического театра. Во втором доме жили три лауреата Сталинской премии, тоже работавшие на радиозаводе и несколько деятелей культуры, сосланных сюда до войны. Во дворе теснились сараи с дровами и углём – в домах было печное отопление, хорошо знакомое Егору по своей одесской квартире. Дома можно было считать элитными для местных условий, и семья Дианы оказалась в одном из них только потому, что они стояли на том месте, где раньше располагался их старый, ещё дедовский дом.  

– Так что, мне теперь свадьбу тут вам надо устраивать? – дома спросила Халима Газизовна, мать Дианы.  

– Да нет, мама, ничего этого делать не надо! Свадьба у нас в Одессе будет, – ответила Диана. – Поехали с нами туда, родители Егора передали тебе приглашение!  

– Не знаю, не знаю, – в сомненье покачала головой тёща. – Но тут-то ведь тоже надо отметить такое событие.  

Вечером приезд молодых отметили в тесном семейном кругу уже знакомым по целине бешбармаком, беляшами и местным самогоном, от которого наутро раскалывалась голова. Следующие дни прошли в знакомстве с городом и школой, где училась Диана, в многочисленных визитах к родственникам и знакомым семейства, Потом были прогулки по чахлому городскому саду, где на берегу пруда грозно глядела в небо одинокая старинная чугунная пушка. Возле этой пушки Диана сфотографировала Егора, когда он, шутки ради, засунул в жерло свёрнутую местную газету.  

Город располагался на правом берегу реки Ишим, и ничего не оставалась делать, как ради интереса, искупаться в желтоватой быстро пробегающей холодной воде. Переплыть же на противоположный берег Егор не рискнул – из местных пловцов никто примера не подавал. Так что, иди знай, как ведёт себя эта река с её водоворотами и стремнинами, это вам не море, где всё ясно и понятно.  

Из светло-сиреневого креп-жоржета Диана у своей знакомой портнихи успела до отъезда пошить новое платье для свадьбы в Одессе. Тёща, в соответствии с местными традициями, приготовила и в специальной тарелке выложила какое-то особое сладкое мучное блюдо, полагающееся к свадебному событию, жёлтой горкой слепила чахчаги – обжаренный в масле мелкий, как орешек, хворост, перемешанный с липовым мёдом, насобирала приданое. Всё это аккуратно уложили в баул, надеясь в целостности и сохранности довести угощение до Одессы. В общем, количество чемоданов увеличилось в два раза.  

В Одессе уже всё было готово к свадьбе, которую, конечно, решено было справить прямо во дворе, благо погода этому благоприятствовала, а Гидрогмет на первую половину августа дождей не обещал. Институтские друзья постепенно разъезжались, в основном, в Одессе оставались киевляне – те, которые домой не спешили и будущие квартирные вопросы их не интересовали. Егор пригласил всех своих друзей, которые в то время были в Одессе. Мать позвала на свадьбу чету Красилевских, знакомую по бывшему месту службы отца. Он часто лечил их дочку Свету, которая на два года была младше Егора. Екатерина Алексеевна Красилевская иногда в шутку называла Егора женихом своей дочери. Сам Красилевский получил чин генерала и семейство переезжало в Минск на место его будущей службы. Генерал приглашал побывать у них в Минске, который был в 90 км от Осиповичей:  

– Если не понравится на работе в Осиповичах, то приходи ко мне, я тебя в Советскую Армию устрою – не пожалеешь!  

Егор вежливо поблагодарил и сказал, что подумает. Но пока ему было не до армии, свадьба катилась дальше. На ней гуляло всё население двора, и получилось ничуть не хуже, чем у Виталия, Об этом ему напомнила бабушка Маня Молодожёны стали обладателями большого количества столовой посуды, разнообразных чайных ложечек, хрустальных ваз, разноцветных чайных и кофейных сервизов, винных наборов с зелёными и тёмно-малиновыми рюмками шемаханского рисунка. Теперь дорога на Осиповичи была открыта.  

75  

Всякого барахла в отъезд набралось порядочно, и тут очень кстати пригодились две прямоугольные, с крышками, ивовые плетёные корзины, с которыми сестра Ирина приехала в Одессу из Владивостока. Они были очень вместительными, и их набили до отказа, обшили серой холстиной, перемотали надёжной верёвкой и отправили в Осипович малой скоростью. И отметив день рождения Дианы, наконец, в жаркий день второй декады августа новоиспеченные инженеры с тремя тяжеленными чемоданами двинулись к будущему месту работы в плацкартном вагоне поезда Одесса – Ленинград. Дорога предстояла дальняя – 823 км до Жлобина, а там – пересадка на поезд, идущий в Осиповичи, расположенные в 114 км.  

Наутро поезд уже пробирался среди густых хвойных деревьев, вплотную подступивших к железнодорожной колее, выскакивая на редкие поляны, по краям которых теснились ёлочки-малолетки. Небо хмурилось, солнца не было и в помине, очевидно, оно решило не расставаться с морем и осталось в Одессе. Временами норовил напомнить о себе мелкий противный дождик, намекая, что пора доставать из чемодана тёплые вещи и единственный складной импортный зонтик, привезенный моряками из-за границы.  

В Жлобине на пересадке пришлось прождать два часа, ожидая поезда идущего на Минск. Ближе к полудню поезд прогромыхал по ажурному мосту через свинцово-тусклую реку Березину, семь минут постоял на вокзале Бобруйска и через час Диана с Егором в темпе вытаскивали свои чемоданы на выщербленный асфальтовый перрон вокзала города Осиповичи...  

– А вашего СМУ-22-Б тут в Осиповичах и вовсе нету, – „обрадовал” приехавшую пару дежурный по вокзалу, к которому Егор обратился с вопросом, где же находится их объект, и как туда добраться. – Оно ж в посёлке Лапичи обретается, отселева до него 25 км с гаком будет. Автобус туды ходит каждые три часа, но сегодня его уже не будет, он обломался. Но вам повезло, молодые люди – через полчаса от них, из СМУ этого, летучка приедет почту забирать, вот с ней и сможете поехать. Она завсегда вон тамочки останавливается, у торговых лавок! А про багаж ваш, пришёл ли он или ещё нет, можно будет нам сюды позвонить, запишите номер телефона.  

Через минут сорок на привокзальную площадку прикатил бежевый автобус на базе автомобиля ГАЗ-51, водитель которого тут же скрылся в привокзальном помещении. Вскоре он появился с двумя большими бумажными мешками, вслед за ним шёл дежурный по вокзалу, что-то рассказывая водителю и показывая ему на приезжую пару. Потом дежурный энергично замахал руками, призывая приезжих к себе:  

– Идите скорейше! Фёдор вас отвезёт в аккурат к конторе СМУ! Ещё и всё начальство застанете!  

Мрачноватого вида худощавый Фёдор кивнул головой и помог погрузить чемоданы. Автобус, покрутившись среди построек из силикатного кирпича и серых деревянных домиков, за которыми тянулись обширные огороды, вырулил на трассу Гомель-Минск. Миновав поля с двумя трудягами-тракторами „Беларусь”, через десять минут он углубился в лес.  

За окном проносились разлапистые ели и стройные корабельные сосны с ярко-жёлтыми гладкими стволами. Справа лес сменили частые поляны с чахлыми лиственными деревцами, замелькали зеркальца небольших водоёмов, которые потом объединились в широченное водохранилище. В очередной раз к дороге подступил лес, внезапно в его рыже-зелёной стене образовалась широкая брешь, и перед глазами приезжих открылось большое, уходящее от дороги вдаль, антенное поле. На невысокой длинной насыпи, словно солдаты на плацу, выстроилась шеренга гигантских металлических башен с длинными поперечинами наверху. Справа из полоски далёкого леса высовывались две высокие мачты.  

Снова потянулся лес, а затем его сменила развернувшаяся во всю ширь панорама то ли водохранилища с многочисленными зелёными островками, то ли гигантского болота. Автобус миновал указатель с надписью „р. Свислочь”, переехал через мост, и вскоре у дороги возник небольшой посёлок. Оттеснив лес в сторону, на прямоугольнике 80х50 метров уютно расположились два десятка небольших 2-этажных и 1-этажных домов из знакомого силикатного кирпича. На самом почётном месте красовался магазин, возле которого застыли в ожидании три мотоцикла и старенький дамский велосипед. За магазином чернела труба призёмистой котельной.  

– Вот и приехали, – сказал водитель, – Вам к конторе СМУ или к дирекции?  

– А это уже Лапичи? – спросил Егор.  

– Нет, Лапичи – вон тама, через поле и лесок, где военный гарнизон стоит. А само СМУ вместе с дирекцией строящегося предприятия здеся, ещё с прошлого года тут копошатся. Вон их главная контора, напротив магазина.  

– А далеко отсюда Минск? – поинтересовалась Диана.  

– До него от этой конторы, считай, 83 километра будет, – ответил Фёдор.  

Он подъехал к конторе СМУ, помог выгрузить чемоданы приезжих, отказался от предложенной пятёрки, вытащил бумажные мешки и поволок их в контору. Егор с Дианой последовали за ним. Никаких людей внутри конторы не было видно: то ли народ ещё догуливал День строителя, то ли рабочий день уже закончился,  

– Табличку большую видите? Это начальника СМУ кабинет, Задорожный его фамилия, Виталием Ивановичем зовут. А напротив – главный инженер, Шляпогерский Григорий Соломонович. Ну, в общем, бывайте!  

– Спасибо Вам, Фёдор, – сказал Егор,  

Оставив чемоданы в начале коридора, молодые специалисты прошагали к нужному кабинету, и Егор негромко постучал в дверь.  

– Да! Заходьте, кто там? – послышалось из-за двери.  

– Здравствуйте, Виталий Иванович, – поздоровались приезжие, входя в небольшую комнату, заваленную рулонами чертежей, растрёпанными альбомами и книгами. – Мы к вам из Одессы! Наша семья получила сюда направление на работу. Вот наши все документы!  

Нельзя сказать, что молодцевато выглядевшего высокого крепыша сильно обрадовало появление в его кабинете прибывшей пары. Несколько секунд он молча оглядывал вторгшихся „гостей”, потом, спохватившись, поднялся из заскрипевшего кресла и за руку поздоровался с вошедшими, усадив их на два стула перед своим столом. Затем начальник снял трубку красного телефона прямой связи и сказал:  

– Григорий Соломонович! Ты ещё не ушел? Будь любезен, зайди ко мне! Это нашглавный инженер, – пояснил Задорожный приезжим.  

Секунд через десять в комнату вошёл полноватый пожилой человек, с благородной сединой в густых тёмных волосах, на мясистом носу которого поблёскивали бифокальные очки. Вопросительно посмотрев на Задорожного, он придвинул свободный стул и присел у торца стола.  

– Вот, познакомься, Григорий Соломонович, с этими бумажками! Молодые специалисты к нам из Одессы по распределению прибыли! На должности прорабов…Куда ж мы их с тобой определим?  

Главный инженер внимательно рассматривал лежащие на столе документы.  

– О, „красный” диплом, – произнёс он уважительно, – ты такой когда-нибудь видел, Виталий Иванович?  

– Видел, видел, – буркнул Задорожный, – только не в „Радиострое”.  

Повертев в руках направления, и паспорта, главный инженер неожиданно спросил приезжих:  

– А какими специальностями вы ещё владеете?  

– Мы, специальностями? – растерянно переспросил Егор. – Ну, у меня водительские права, шофер 3-го класса, а у моей жены – любительские…  

– Ну, шоферов тут у нас – хоть отбавляй, на рупь – пучок! – сказал главный инженер. – А вот с работой прямо не знаю, что тут с вами делать! Техническое здание ещё не готово, монтаж радиооборудования начнётся не раньше января-февраля следующего года… Вот и ломай голову, куда вас пристроить!  

„Ну и влипли же мы! ” подумал про себя Егор, увидев, как у Дианы от удивления округлились глаза. „Какой же я был дурень, что не послушал папу и не приехал сюда во время весенних каникул посмотреть, что тут вообще делается! Ещё и две корзины с барахлом в Осиповичи направил, фраер! Куда теперь с ними деваться, не говоря уже о том, что придут они сюда только недели через три. Да меня Диана просто прибьёт и будет права!!”  

– Ладно, – прервал Задорожный затянувшееся молчание. – Утро вечера мудренее. Давайте сначала на ночлег устраивайтесь!  

Он набрал короткий номер местного телефона, пригласил зайти какую-то Марию. Когда она появилась в кабинете, начальник СМУ уточнил у неё, какая из резервных квартир – 10, 11 или 12 в третьем доме – является свободной, и сказал, где разместить приезжих. На этом и расстались до завтра, а Егор с Дианой в глубоком раздумье потащили свои чемоданы за Марией. Идти было недалеко, дом располагался наискосок от магазина, квартира была на втором этаже. Мария порылась в своей чёрной сумочке, вытащила связку ключей и отцепила от неё два ключа на сиреневой ленточке с биркой „12”. Замок был простой и открылся сразу, без всяких усилий.  

Егор с Дианой очутились в маленькой прихожей, из которой широкий проём сразу вёл в первую комнату, одна дверь которой выводила на маленький балкон, а вторая – в смежную комнату. Сами комнаты были по площади не более 12-14 м2,. С потолка на коротких шнурах свисали голые электролампочки. Полы в квартире были деревянными, из широких ровных досок, окрашенных в коричневый цвет. В первой комнате у стены стояли две металлические кровати с панцирными сетками, с матрацами и подушками, постельное бельё было сложено на деревянном табурете. Во второй комнате были небольшой столик и три простых стула, Слева из прихожей коридорчик вёл к совмещённому санузлу, там белели раковина умывальника, фаянсовый унитаз с покосившейся крышкой и длинная ванна. За санузлом была небольшая кухонька с чугунной плитой, на которой стоял алюминиевый закопчённый чайник. Над эмалированной раковиной нависал медный кран с чёрным колёсиком. У окна висел что-то бормотавший динамик радиоточки. В углу кухни высилась пузатая коричневая колонка. Мария объяснила, как и в каком порядке её нужно топить дровами, чтобы нагреть воду для ванны.  

Она не удержалась и спросила, откуда появились приезжие. Узнав, что из Одессы, вспомнила, что была там года три назад, и всё ей там очень понравилось.  

– Народ у вас очень смешливый, приветливый! На Привозе я была – так чего там только нету. У вас там даже сифоны красным вином заправляют, как газировку, а пьяных почти не видела. А у нас тут недавно День строителя отмечали, так в магазине всё спиртное разобрали, одна минералка осталась да малиновый сироп! А пьяных, считай, тьма была, – под каждым кустом кто-нибудь валялся. Хорошо, что я пивом успела запастись в Осиповичах, теперь пойду догуляю, как-никак праздник был, а я на полную катушку в праздничный день ишачила!  

И она ушла, пожелав приезжей паре спокойного отдыха. Егор сбегал в магазин, купил хлеба, докторской колбасы, минеральной воды и того малинового сиропа, о котором говорила Мария. Набрав сухих сосновых шишек и щепок, которые во множестве валялись на траве возле дома, он развёл в плите огонь, и через полчаса уже можно было выпить чаю. Кружки и чайные ложечки достали из чемодана. Своё прибытие на новое место Егор с Дианой отметили малиновым сиропом и улеглись спать на новом месте, с тревогой думая, каких сюрпризов им следует ждать завтра. Но после всех своих сегодняшних марш-бросков поездом и автомашиной спали они вскоре, что называется, без задних ног и лишних сновидений.  

76  

Утром на семейном совете было решено, что из этих Лапичей-Осиповичей надо выбираться. И две корзины, ползущие сюда малой скоростью, решающим фактором быть не должны. В конце концов, можно договориться, чтобы их перенаправили по новому адресу, правда, ещё неизвестно, какому. Но главное, это надо вырваться отсюда, где они никому не нужны. Теперь нужно только получить в конторе СМУ соответствующую бумажку, открепление, а там уже будет ясно, что делать дальше.  

В конторе СМУ они были уже в половине девятого утра, работа здесь начиналась в 8 часов. Из кабинета Задорожного слышался гул нервных разговоров производственного совещания. Кто-то докладывал о срыве сроков ввода каких-то септиков, затем речь пошла о безусловных достоинствах битумной мастики, о незакрытых нарядах, о том, что люди часто не знают, что они заработали за день. Прозвучало предупреждение о предстоящей поездке в близлежащий колхоз для оказания шефской помощи в уборке картошки. Наконец совещание закончилось, и из кабинета потянулись люди, с любопытством поглядывая на молодую пару, сидевшую в коридоре. Егор удивился, что комната смогла вместить такое количество народу.  

Не успели Егор с Дианой, войдя в кабинет начальника СМУ, сказать о принятом ими решении, как Задорожный встретил их широкой улыбкой и сказал:  

– Ну вот, а я хочу вас обрадовать – ваш вопрос решён положительно. Я же говорил, что утро вечера мудренее. Мы тут с главным инженером определили, где вы будете работать…  

– Извините, Виталий Иванович, – сказал Егор, – но ведь вчера Вы говорили, что тут нам делать абсолютно нечего. Мы же радиоинженеры, а не строители. Вот мы и пришли с просьбой дать от СМУ бумагу, открепление, чтобы через министерство получить новые назначения!  

– Э, нет, – сердито возразил Задорожный, – такое открепление я вам дать не могу, не имею никакого права. Мне потом в тресте просто голову снесут и в нужный момент ни одного специалиста на объект не пришлют. Мы вас оформляем на работу согласно полученным вами направлениями, а там написано – „по штатному расписанию”. Мы штатное расписание в ППО, то есть в планово-производственном отделе, внимательно переглянули, всё у нас есть. А чем вам придётся заниматься, уточним, когда съездите, вроде бы как на экскурсию, и гляните на наш строящийся объект. Вас старший прораб Пётр Анисимович Комиссаренко туда на своём „уазике” свезёт. Уверен, что вам у нас тут очень даже понравится!  

Безапелляционный тон начальника СМУ не оставлял никакой надежды на осуществление стратегического плана по выходу из „белорусского котла”, разработанного утром на семейном совете. Через десять минут Егор с Дианой тряслись на жёстких сидениях старенького „уазика” по дороге к техническому зданию объекта. Миновав знакомый мост через Свислочь и оставив слева водохранилище; „уазик” углубился в лес. Он выехал к антенному полю, отгороженному двумя рядами колючей проволокой, и под тросами, натянутыми между двумя башнями, проскочил к широкой поляне, На ней возвышалось огромное кирпичное здание, вокруг которого сгрудились несколько МАЗов, утробно урчал бульдозер, разравнивая на площадке щебень, наваленный самосвалами; строительный кран, натужно кряхтя, тащил вверх железобетонную панель. Рядом экскаватор усердно рыл длинную канаву. Егор по спидометру „уазика” заметил, что сюда от конторы было около трёх километров.  

Старший прораб, заглушив мотор, вылез наружу и десять минут бегал вокруг по строительной площадке, отчаянно жестикулируя и ругаясь со строителями. Вытирая пот с лица платком сомнительной чистоты, он появился у дверей „уазика” и молча махнул своим пассажирам рукой, мол, выходите. По шаткому деревянному трапу Комиссаренко провёл их внутрь здания и стал объяснять, где что будет построено, что предполагается там размещать, и когда это, наконец, произойдёт. И без его пояснений было видно, что работы строителям тут предстоит ещё вагон и совсем не маленькая тележка. Егор для приличия задал несколько вопросов, сделав вид, что полностью понял то, что старший прораб ответил своей сумбурной речью.  

На обратном пути они проехали вдоль антенного поля, в середине которого под одной из башен, опёршись на лопаты, стояла живописная группа, похожая на отряд народного ополчения, с боем вышедший из окружения, Их было человек десять, людей разного возраста, мужчин и женщин, преимущественно в ободранных чёрных ватниках, кто – в военной позеленевшей фуражке, кто – в кепке, повёрнутой козырьком назад, кто – в платке. Комиссаренко с неудовольствием узнал, что они ждут бригадира, который должен был появиться с новым монтажным инструментом. Поездив ещё по огороженной территории объекта, старший прораб отвёз Егора с Дианой в контору и сказал им, чтобы они дождались главного инженера, который вот-вот должен вернуться с техздания.  

Ждать Шляпогерского пришлось долго, несколько раз пришлось выходить на свежий воздух, где они и увидели, наконец, его белую „Волгу”. Григорий Соломонович завёл молодых специалистов в свой кабинет, справился по телефону о доставке железобетонных блоков и солярки, а затем, обратившись к Егору и Диане, спросил:  

– Ну, Задорожный вас ввёл в курс дела, что мы решили? Сейчас кадры готовят приказ о зачислении вас на работу, через пару дней получите копию приказа у Бурташевича Карпа Фёдоровича. Он у нас начальник отдела кадров, а его кабинет – через одну комнату от меня. Пару слов о том, что мы тут городим. Строится здесь мощный радиопередающий центр, вещать будет на средних и длинных волнах. Мощность у него солидная, всё-таки тысяча киловатт. Это, как говорится, не хвост собачий. Передатчики здесь будут по пятьсот киловатт!  

Главный инженер назвал марки передатчиков, но Егор от волнения их не запомнил – то ли „Буран”, то ли „Снег”.  

– Сложение мощности делается в антеннах, для средних волн сооружается антенна бегущей волны, – продолжал Шляпогерский. – Для длинных волн предназначены две мачты, вы их, наверно, видели, рядом с техзданием. Сложность ещё в том, что в диаграмму направленности средних волн попадает детский туберкулёзный санаторий. И нам его дополнительно экранировать приходится, специальной медной густой сеткой.  

Он замолчал, а потом, тяжело вздохнув, промолвил:  

– Не знаю, насколько это всё поможет, но так проектировщики из Государственного союзного проектного института, ГСПИ то есть, заложили. Его, этот санаторий, я бы вообще убрал отсюда, будь моя воля, – сказал главный инженер. – Тут, когда передатчики заработают, в соседних деревнях можно будет лампочку в руку взять, поднять над головой, и она светиться будет! Никуда её и включать не надо…. Но, может быть, я преувеличиваю. А теперь конкретно, кто и чем будет заниматься. Вы, Егор Сергеевич, будете рулить командой, которая во главе с бригадиром Прушиным, звать его Николай Акимович, ведёт работы на антенном поле. Сейчас они монтируют заземление.  

Главный инженер взял карандаш, придвинул к себе листок бумаги и стал рисовать горизонтальные и вертикальные линии, словно готовясь играть в „крестики-нолики”.  

– Делается это так, – сказал Шляпогерский, – прорываются траншеи на глубину 30 сантиметров вдоль и поперёк антенного поля, на расстоянии пять метров одна от другой. В траншею укладывается медный провод. В местах пересечений проводов делается сварка, там у них газосварщик из соседней деревни приходит. Потом траншея засыпается, и получается под полотном антенны вот такая сплошная заземляющая сетка, своеобразный экран. Бригада уже и натягивать антенное полотно между башнями начала, для этого специальный монтажный инструмент недавно получили. Наряды закрывать этой бригаде пока Пётр Анисимович будет, а Вы постепенно приучайтесь с нормами и расценками работать, их в ППО можно у начальника Шпилевича взять. Скоро это всё самому делать придётся. Подробно, о том, что мы строим, почитаете потом у Бурташевича, у него все закрытые документы по объекту хранятся.  

– А я что буду делать? – спросила Диана.  

– Ну, Вы, на первых порах, в ППО поработаете, с документами познакомитесь, а потом видно будет, – сказал главный инженер. – В общем, завтра к восьми часам выходите на работу. Желаю успеха!  

Стало ясно, что уломать руководство СМУ и получить открепление так сразу, сходу, не удастся. Надо было подождать и разобраться. Наутро Диана уже восседала на жёстком стуле посреди комнаты ППО и в пол-уха слушала то, что ей рассказывал отставной майор, а ныне начальник ППО Михаил Михайлович Шпилевич.  

Егор на „уазике” старшего прораба добрался до антенного поля, где Комиссаренко познакомил его с бригадиром Прушиным. Тот без особого энтузиазма оторвался от инструкции по мудрёной гидравлической штуке для перекусывания толстых проводов и пошёл показывать Егору, что уже сделано на антенном поле. Особо напирал Прушин на то, что в одном месте возле колючей проволоки участок, ну уж совсем заболоченный, с большим количеством коряг, пней, малорослых деревцев и кустов. И как там траншеи рыть по существующей расценке на работы, он и представить себе не может. Прушин намекнул, что на болоте надо расценки поднять не меньше чем в два раза.  

Егор пообещал разобраться с этим делом и двинулся дальше осматривать антенное поле. Он даже слазил на одну из башен, от которой на соседнюю башню было переброшено антенное полотно. Вид с башни открывался захватывающий, сплошное чередование воды и леса, вся стройка была как на ладони. С башни было видно, что бригада сосредоточилась в одном месте, дружно ковыряя новую траншею.  

Спустившись на землю и пройдя вдоль одной из траншей, Егор обратил внимание, что у некоторых землекопов лопаты были узкие, с обгорелыми обрезанными краями. В одной из траншей, где уже был натянут провод, со своим аппаратом копошился газосварщик, хитроватый мужичок в замызганной кепочке, явно чувствовавший себя, среди землекопов, рабочим аристократом. Егор подошёл к нему, представился, пару минут смотрел, как газосварщик для сварки вовремя подсовывает в пламя газовой горелки металлический пруток (вроде бы не олово, а какой-то сплав на основе висмута), и попросил:  

– Вы, Степан Кузьмич, когда немного освободитесь, научите меня варить?  

– Сделаем, товарищ начальник, – бодро ответил газосварщик, но по его физиономии было видно, что секретами своего ремесла он не очень-то рвётся поделиться.  

В обеденный перерыв Егор успел перехватить самосвал МАЗ, который двигался в сторону конторы. Пообедали в поселковой столовой, завершив обед традиционным пионерским компотом из сухофруктов, и после обеда они вместе отправились в ППО. Там, кроме Шпилевича, сидели три женщины, одна из которых, Анна Васильевна, была женой начальника СМУ. Двух других женщин, рыжеватую Еву Станиславовну и Олю Законечную, Егор видел утром, когда те вместе со Шпилевичем, Бурташевичем и главным бухгалтером летучкой приехали из Осиповичей. Диана успела выяснить, что Ева – разведёнка, у неё двое детей, а Оля – невеста на выданье. Оказывается, часть инженерно-технических работников СМУ была местной, из Осиповичей, их привозили и отвозили на уже знакомой летучке. Полсотни строителей и несколько прорабов, работающих по обустройству дорог на объекте, были из окрестных деревень.  

Шпилевич показал Егору сборник расценок на строительные работы и пояснил, как определяется объём выполняемых работ на антенном поле, в частности, при копке траншей. Перемножались глубина, ширина и протяжённость траншеи. Траншея копалась на глубину 35 см, это было где-то на полторы лопаты. Ширина принималась равной ширине лопаты, то есть 24 см. Егор сразу понял суть „рационализаторского предложения” по обрезанию лопат. Обрезанием их, безусловно, занимался Степан Кузьмич. Полученный объём умножался на стоимость одного выкопанного и засыпанного кубометра грунта, с поправочным коэффициентом, учитывающим время года, твёрдость или особую структуру грунта. Диапазон изменения поправочного коэффициента составлял 1-4, 5. Теперь уже можно было конкретно говорить со старшим прорабом относительно стоимости работ на заболоченном участке.  

77  

В воскресенье СМУ организовало для специалистов, проживающих в посёлке, поездку в Осиповичи на базар. Егор с Дианой одними из первых уселись в летучке, которая быстро заполнилась народом. Живущие в посёлке начальник СМУ и главный инженер со своими жёнами уже с утра куда-то укатили на легковых машинах.  

Базар в Осиповичах по-своему был интересен для Егора и Дианы, привыкших к размаху и ассортименту Привоза и Нового базара в Одессе. Под серыми деревянными козырьками на прилавках чинно теснились кирпичики сливочного масла и жирного творога, бутылки с молоком, дюралевые кувшины с густой сметаной. Предлагали попробовать свою продукцию и несколько пасечников, у которых в банках разного калибра томился мёд с цветовыми оттенками от светло-зелёного до жёлтого. Егор с Дианой не удержались: купили пол-литровую банку. Мёд был липовый, но настоящий.  

Рядом с крупными кочанами капусты и толстенной хвостатой морковью соседствовали вместительные мешки с увесистой бульбой – так тут называлась картошка. Словно из далёкого детства на Урале и Сахалине, вынырнули на прилавок глиняные жбаны варёного молока с толстой коричнево-чёрной пенкой, полузабытая желтоватая репа, гладкие огурцы и зеленовато-красные помидоры, которые обычно дозревали внутри валенок. И, конечно, грибы, их было много: и белых, и груздей, и рыжиков, и жёлтых мелких лисичек, и переплетённых между собой опят. Связками висели сушёные белые грибы, стояли банки и кадки, очевидно, с прошлогодними маринованными рыжиками и солёными груздями. Мясистые бледные грузди хорошо шли под рюмку водки и пользовались большим спросом. В мясном ряду гулко ухал топор рубщика, над которым висели свиные хари и аппетитные шматы сала. На стаканы и на вес торговали поздней малиной и крыжовником, почти забытой ягодой черникой, в мешках краснел крупный шиповник.  

Накупив всего и нужного, и не сильно требуемого, молодые специалисты с удивлением увидели, что расположенное неподалеку почтовое отделение в воскресенье работало. Они зашли туда, волоча за собой тяжёлые „авоськи” и спросили, по какому телефону можно сюда позвонить, чтобы узнать, есть ли им из Одессы или других городов какие-либо письма на „до востребования”, чтобы из своих Лапичей лишний раз сюда не мотаться.  

– А зачем вам получать свою корреспонденцию на Осиповичи? – спросила их молоденькая почтмейстерша. – Лучше пусть вам сразу пишут на почтовое отделение Ручей, что в военном городке в Лапичах находится. Мы ведь справок и о письмах, и посылках по телефону никогда не даём! А почту по всему району каждый день аккуратненько развозят, без задержек!  

Егор согласился, что в этом есть свой здравый смысл, поэтому приехав домой, после обеда они с Дианой через поле и сосновый лесок отправились разыскивать своё ближайшее почтовое отделение. Справа тянулось знакомое водохранилище, за которым виднелись обе мачты строящегося объекта, а через минут двадцать пять они очутились среди компактного военного городка. Он расположился в красивом сосновом лесу среди высоких сосен с янтарными стройными стволами. Тут уютно себя чувствовали четыре длинных трёхэтажных дома, вокруг которых крутилась шумная детвора разного калибра и разгуливали молодые мамаши, толкая перед собой разноцветные коляски. За домами виднелся сплошной каменный забор военной части, в который были врезаны зелёные металлические ворота с красной звездой на них. За забором располагались одноэтажные казармы, сгрудившиеся вокруг плаца с высоким флагштоком.  

Егор с Дианой, опросив местное население, легко разыскали здание единственного магазина, рядом с ним в небольшой избушке размещалось почтовое отделение. В нём настойчиво стрекотал телеграфный аппарат СТ-35, который хорошо был знаком по занятиям на спецкафедре родного института. Выслушав посетителей, дежурная сказала, что сможет позвонить в контору СМУ, если молодым специалистам прибудет какая-либо корреспонденция. В свою очередь она поинтересовалась, не хотят ли он выписать какую-либо газету или журнал на следующий год. Егор пообещал решить этот вопрос, когда окончательно определится их судьба.  

Вечером их ждал небольшой сюрприз – к ним в двери кто-то настойчиво постучался, и на пороге возник высокий молодой человек с густой чёрной шевелюрой и широкой искренней улыбкой на лице. В нём Егор с Дианой узнали Володю Глузя, их однокурсника с первого факультета, хотя там, в институте, они общались не так уж и часто. Оказалось, что Глузь тоже получил направление сюда, естественно – прорабом, и с той же зарплатой. Вечер воспоминаний затянулся, опять пригодился малиновый сироп, который не входил в противоречия с белыми грибами, нажаренными Дианой, Егор с женой рассказали Володе о том, как их встретили в СМУ, и выразили сомнение в том, что они тут надолго останутся. Было видно, что Глузь нисколько не огорчён таким положением: ему было, конечно, легче, он был один, более свободный, так как ещё не был женат, да и никакие тяжёлые ивовые корзины ему на печень не давили.  

Утром Егора с Дианой в конторе встретил Бурташевич и пригласил к себе в комнату, где вручил каждому из них „Выписку из приказа № 144 по строительно-монтажному Управлению 22-Б, г. Осиповичи”. Выписка на серой плотной бумаге гласила:  

„§ 1  

Прибывшего молодого специалиста одесского института Резчикова Егора Сергеевича зачислить на работу прорабом с окладом 120 руб. в месяц с 24 августа с. г.  

Основание: направление треста.  

§ 2  

Прибывшего молодого специалиста одесского института Резчикову Диану Габбасовну зачислить мастером (лаборантом) с окладом 90 руб. в месяц с 24 августа с. г.  

Основание: направление треста.  

/Начальник СМУ-22-Б подпись /Задорожный//  

Верно:: / Бурташевич /”  

Внизу на подписи Бурташевича красовалась размазанная круглая печать, словно вырезанная не из резины, а из сырой картошки. Какой текст был напечатан внутри и по окружности печати, прочитать не было никакой возможности, даже с помощью сильной лупы.  

– Извините, – сказал Егор начальнику кадров, – но у нас в направлениях была указана совсем другая зарплата – 130 рэ, и у меня, и у жены! Жена ехала сюда на должность прораба, а не техника или лаборанта! Как же это понимать?  

– Всё – по штатному расписанию! И эти вопросы – не ко мне, а к начальникам ППО и СМУ! А теперь распишитесь, что вы с приказом ознакомились, а я отсылаю в министерство уведомление, что вы к работе приступили, согласно подписанному направлению!  

– Не забудьте написать, с какой зарплатой и на какую должность зачислена моя жена! „Нагрели” на 50 рублей, и считаете, что всё в порядке?  

– Всё, что мог, я вам уже объяснил, – отрубил Бурташевич. – Вы ещё должны с одним закрытым документом ознакомиться и расписаться! Сейчас будете его читать?  

– Никаких закрытых документов мы читать не собираемся, так как считаем, что нам у вас тут делать нечего! И все тайны Бургундского двора нас не интересуют! Я сейчас всё это и начальнику СМУ выскажу!  

– Это дело ваше, – сухо заметил Бурташевич. Моё дело – подготовить приказ, как начальство решило! Вот с ним и разбирайтесь!  

Как выяснила в ППО Диана, начальная зарплата прораба составляла 130 руб, а 120 руб. – это была зарплата мастера. Получается, что и с должностью Егора фактически надули. В общем, как в старой купеческой поговорке: „сорок да сорок – рупь сорок, да чай не брали – итого два пятьдесят”…  

Начальника СМУ, конечно, в это время и близко не было – он уже мотался на техздании, и поругаться по горячим следам не удалось. Настроение было препаршивое, Диана пошла в своё ППО, а Егор, не спеша, побрёл на работу, готовый преодолевать пешком лесную просеку. Но уже где-то через минут десять его догнал самосвал МАЗ, везущий на техздание кирпич и связки арматуры. Машина просигналила, погруженный в свои мысли Егор сошёл с дороги, пропуская самосвал, но тот остановился, двери кабины открылись, и водитель крикнул ему:  

– Эй, инженер! Садись, подвезу на техздание! Чего ногами по напрасному топать!  

Егор решил, что ехать всё-таки лучше, чем идти пешком, и влез в кабину.  

– Меня Яшей зовут, а как тебя зовут, я знаю. Тебя над Прушиным поставили у Комиссаренко. А это правда, что жену твою учеником к жестянщику определили? Нет? Ну, и я спорил в гараже, что такого быть не может! Ей в ППО понравится, там работа чистая!  

И Яша надавил на газ, МАЗ рванулся вперёд под приговорку водителя:  

– Больше газу – меньше ям, но работа слесарям!  

Егор выбрался из МАЗа на антенном поле и направился к бригаде Прушина. Там уже вкалывали землекопы, и, осмотрев участок, где работы были выполнены, Егор взял лопату и от безделья стал копать вместе со всеми. Время от времени до него доносились обрывки разговоров землекопов. Мускулистый парень Степан в выцветшей гимнастёрке с закатанными рукавами, присев на корточки перекурить, хвастался своим здоровьем тощему дедку Михаю, с которого можно было писать ещё одного деда Щукаря:  

– Какие лекарства? Рюмку принял, жену обнял, живот – на живот, и всё заживёт!  

Михай покрутил в руках старую офицерскую фуражку со сломанным козырьком и язвительно спросил:  

– Чего ж ты, здоровячок, с нами тогда на башню залезать забоялся?  

– Я, дед, тогда не в себе был! Кум мне тогда ногу уж очень сильно придавил своим ржавым мотоциклом, – сплюнул окурок Василий и снова взялся за лопату.. Егор осмотрелся и увидел, что выкопал-то он не так уж и много – за землекопами ему явно не угнаться. За этим занятием его и застал другой молодой специалист, Василий Круглов, который на две недели раньше по назначению приехал сюда из минского строительного института. Он критически понаблюдал, как Егор вкалывает лопатой, потом не удержался, подошёл к нему и вполголоса спросил:  

– Послушай, коллега! Тебе что, делать больше нечего, кроме как копать со всей бригадой? Ты что, их без работы оставить хочешь? Взял бы лучше расценочки да тарифы почитал, а то, как наряды закрывать будешь?  

– Ну, тут пока мне наряды ещё не доверили! Просто закинули меня сюда, радиоинженера, чтобы я лишний раз не возникал перед глазами начальства. Наряды здесь Комиссаренко пока закрывать будет. А там поживём – увидим! Но за совет – спасибо!  

„И точно” подумал Егор. „Чего я тут буду уродоваться! Пойду-ка лучше пару грибов найду на ужин. Не забыть только с Комисаренко относительно болотного участка договориться, как обещал Прушину”.  

Состоявшийся в конце рабочего дня бурный разговор с Задорожным никаких положительных результатов не принёс. Начальник СМУ, выслушав претензии, лишь кивал на штатное расписание, утверждённое трестом, говорил про ограниченный фонд заработной платы СМУ да про то, что через месяц будет настоящая работа, когда начнётся монтаж и настройка оборудования. Егор понял, что такие „безваттные” разговоры вести с руководством СМУ просто бесполезно. Надо было садиться и писать „телегу” в министерство.  

Вечером он засел за письмо в Москву, несколько раз читал его Диане и переписывал с учётом её замечаний и своих сомнений. Наконец, окончательный вариант был переписан набело, к письму была пришпилена копия приказа № 144 по СМУ-22-Б, и утром следующего дня Егор, вместо того, чтобы тащиться на антенное поле, прямиком через лесок отправился в почтовое отделение Ручей. Узнав, что письмо будет заказным („чтобы не пропало! ”), почтовый оператор предложила отправить его заказным с уведомлением о вручении:  

– Если с ним, не дай Бог, что случится, ну, застрянет где-то, то так легче его отыскать, – сказала Егору она. – А стоить это будет лишь на тридцать копеек дороже!  

Егор подумал, что в словах девушки есть резон. Действительно, иди потом докажи, что ты что-то отсылал и неизвестно когда и кому. В общем, борьба за справедливость началась…. … А по ночам на трассе Гомель-Минск регулярно раз в неделю двигались войсковые колонны, приглушённо урчали бронетранспортёры, их яркие фары прорезали окружающий лес ослепительными лучами света, временами над домом проносились вертолёты. Оказывается, лес вокруг посёлка был напичкан войсковыми частями, и их активность в первое время сильно пугала Диану, которая выскакивала на балкон и всматривалась в темноту: пытаясь разглядеть, а что же там делается на шоссе? И не грозит ли им какая-нибудь опасность? Потом к этой ночной активности удалось быстро привыкнуть.  

80  

В начале сентября, позвонив в багажное отделение вокзала, Егор с облегчением узнал, что в Осиповичи, наконец, дотащились отправленные из Одессы малой скоростью ивовые корзины; они странствовали по рельсам около двух недель. Егор договорился с Фёдором и привёз корзины домой. Теперь они были, наконец, при всех необходимых сковородках, кастрюлях, тарелках, ложках и вилках, нормальном чайнике и прочих блюдцах. Уже не было никакой нужды ходить на обед в поселковую столовую, в которой, в общем-то, кормили неплохо и дешёво, но иногда рыба по запаху и вкусу вызывала не самые радужные вкусовые ощущения и мысли. Об этом даже один водитель во весь голос заявил на профсоюзной конференции. Потом об этом же говорили и на комсомольском собрании, на которое Егор с Дианой пришли, чтобы встать на учёт. Но качество рыбных блюд от всех этих трепыханий не изменилось.  

Плоховато было без холодильника, но к этому пришлось привыкнуть. Продуктов у них в квартире хранилось не так уж и много, а магазин был рядом. Цены там были вполне божеские: белый батон стоил 30 копеек, ржаной белорусский кирпичик – 28 копеек, 100 грамм сливочного масла – 28 копеек, 100 грамм докторской колбасы – 26 копеек. Бутылка водки „Московская” (вновь появившейся после празднования Дня строителя) стоила 2 рубля 87 копеек. Когда-то до децимации денег алкаши в Одессе называли её не иначе как „Самосвал 28-70” и старались взять бутылку с белой головкой, а не с зелёной. Тут эту водку называли „Сучок”, так как у выпивающих было искреннее убеждение, что её гонят из древесных опилок, и себестоимость её без бутылки составляет всего лишь 20 копеек. Посуду из-под горячительных и прохладительных напитков магазин принимал исправно и целостность горлышка не проверял, словно на приёме у ЛОР-врача.  

Вскоре выдали и первую зарплату, Егор получил 50 рублей, Диана – 40. Было это не ахти как много, но и тратить даже эти деньги здесь было не особенно куда. Загоревшись идеей купить автомашину, молодая семья решила создать автомобильный фонд и откладывать 10 рублей каждый месяц. В комнате удалось создать некую видимость домашнего уюта. Прибывшие корзины поставили в первую комнату друг на друга, накрыли цветастым покрывалом, и получилось что-то вроде то ли серванта, то ли туалетного столика.  

Через три дня всем составом СМУ выехали в соседний колхоз на уборку картошки. Раскинувшееся перед ними поле своими размерами навевало довольно грустные мысли – тут можно было вкалывать не один день. Не успел Егор сообразить, почему им даже не дали ни одной лопаты и как они тут будут выкапывать эту картошку, как появился лохматый заспанный мужик, погонявший коричневого битюга, за которой тащился отполированный до блеска плуг. За полчаса мужик плугом отвернул на поле пласты земли на всех длинных рядках, и вывернул на поверхность крупную бульбу, которую и предстояло собирать.  

Люди разбрелись по полю, подбирая и складывая картошку в мешки, лежавшие на краю поля. Мешки потом относили к обочине дороги, каждый мешок тянул не меньше, чем на килограмм сорок. Погода не подвела, и работа спорилась, со своим участком справились уже к четырём часам дня. Появившийся бригадир милостиво разрешил немного набрать бульбы с собой, так что домой Егор с Дианой возвращались с полной „авоськой” отборной картошки.  

На следующий день Комиссаренко, появившись в полдень на антенном поле, подозвал Егора и Прушина, и рассказал, как он собирается закрывать наряды за прошедшие две недели. Прушин, выслушав Комиссаренко, спросил:  

– Пётр Анисимович, а колхозный труд ты как собираешься оплачивать? Его ведь тоже надо учитывать! Ты, что не знаешь, что социализм – это учёт, особенно, если этот социализм – недостроенный? …  

– Знаю я, знаю! Ты мне политинформацию в уши не вдувай! Заплатим, по среднему за месяц, – ответил Комисаренко.  

Егор решил, что наступил удобный момент для решения всех дел о коэффициенте оплаты за прокладку траншеи через заболоченный участок. Комиссаренкоа удалось уболтать без особого труда, и он дал согласие на двойной тариф, не забыв, с понимающей улыбкой, напомнить про обрезанные лопаты. Прушин обещал начать там работы уже завтра, чтобы, как он сказал, „выровнять линию фронта”.  

Вечером заскочивший „на огонёк” Глузь сообщил, что с его трудоустройством вопрос решён: квартиру ему выделили, правда, однокомнатную, но ему жилплощади хватит. Он зачислен на должность прораба с окладом 130 руб и будет вести прокладку трансляционного кабеля от объекта до Минска. В его распоряжении, среди прочей техники, даже будет свой „уазик” и он обещал, при удобном случае, свозить своих однокурсников в Минск. Егор в который раз подумал, что они с Дианой правильно поступили, отправив свою „телегу” заказным письмом в министерство. Вот уже из п/о Ручей позвонили, чтобы они забрали уведомление о вручении московскому адресату своего послания. Как скажет потом один партийный деятель, „процесс пошёл”…. Ведь подписывая назначение, они думали, как поскорее освоить специальность, а получилось, что тут и делать нечего. Совсем, как в старом одесском анекдоте:  

– Абрамович! Что вы можете делать?  

– Могу копать!  

– А ещё что можете?  

– Могу не копать!  

Да и с зарплатой их надули, аж на 50 руб из 260 возможных, и приходится от скуки по дороге на работу собирать в лесу грибы. За 90 руб Диане можно было и в Киеве работать! Хорошо, что тут хоть грибы отличные – сплошные белые, без единого червячка. А листая вечером страницы толстого тома „Справочника радиоинженера” (перевод с английского), который ему подарила Диана на окончание института, Егор с тоской думал, что все эти пока ещё знакомые формулы, формулировки, блок-схемы и определения скоро будут для них сплошной тарабарщиной, и никакими грибами тут ситуацию не изменишь. Вон недавно одна женщина из посёлка попросила его посмотреть свой телевизор, который вдруг перестал работать, но как он ни старался, помочь ей не смог. А что сделаешь голыми руками, когда под рукой даже простого тестера нет – нельзя ни сопротивление проверить, ни напряжение померить! Только оконфузился молодой инженер…  

Его настроение ещё больше ухудшилось, когда он познакомился и разговорился с начальником дирекции строящегося предприятия Михаилом Павловичем Коржовым, который жил на одной площадке с ними. От соседа он узнал, что для монтажа оборудования (это когда будет готово техздание! ) сюда прибудет специальная бригада треста, а после монтажа, оборудование будет настраивать уже другая бригада. Для этого её спецы прошли на заводе-изготовителе специальные курсы. Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а получалось, что в любом варианте Егор с Дианой будут тут „на подхвате”, то есть, „пойди, найди, принеси, отнеси, посвети, помоги, подержи”. В общем, старшими, куда пошлют, и главными, где меньше дают – куда как завидная перспектива! Коржов намекнул, что их семье лучше ориентироваться на то, чтобы остаться работать здесь, в радиоцентре на эксплуатации, но для этого надо переходить на работу к ним в дирекцию. Если их с женой такое предложение устраивает, то он берётся решать их вопрос с министерством. Егор обещал подумать над его „заманчивым” предложением.  

С учётом прибывших корзин, после третьего приглашения Бурташевича Егор решил, что ничего страшного не случится, если он ознакомится, наконец, с теми документами, которые ему, в конечном итоге, всё-таки не понадобятся. В своём кабинете Бурташевич усадил его за отдельный столик, из обшарпанного серого сейфа вытащил папку с надписью „Для служебного пользования”, Он заставил Егора расписаться в отдельном журнале, а потом в формуляре, который находился в кармашке папки. Егор раскрыл папку и углубился в чтение.  

Его внимание сразу же привлёк абзац, в котором говорилось, что передающий радиоцентр города Осиповичи Могилёвской области предназначен для радиовещания на страны Северной Африки и Ближнего Востока. Было даже указано, на каких языках будут вестись передачи. Диаграмма направленности излучения на средних волнах была нацелена на Касабланку, Марокко. Далее шли подробные тактико-технические данные радиоцентра, о которых молодым специалистам вкратце уже рассказывал главный инженер, таблицы контрольных значений напряжённости электромагнитного поля в различных точках близлежащей местности и другие, малоинтересные Егору, подробности. Чтение заняло около часа, всё это время Бурташевич сидел в комнате, изредка поглядывая на читателя.  

На антенном поле тем временем бригада Прушина начала штурмовать заболоченный участок. Работали кирками, ломами временами по колено в зеленовато-ржавой воде. Особенно усердствовал Степан, раздевшийся до пояса. Его мускулатуре можно было только позавидовать. Газосварщик к тому времени успел обрезать все лопаты; и, бормоча невнятные проклятия, таскал по участку свой аппарат на толстой широкой доске, чтобы не завязнуть в болоте. Что и как он там варил, Егору никакой охоты разбираться не было – пусть Прушин сам следит за выполнением требований монтажа.  

Когда Егор на обед приплёлся домой, Диана сказала, что в контору звонили из почтового отделения Ручей и после её настойчивых просьб согласились продиктовать содержание телеграммы, присланной им из Одессы. Оказывается, через день поездом № 169, вагон 4, в Жлобин приезжает мать Егора.  

– Надо её там встретить, – сказал Егор Диане, – завтра я отпрошусь на работе.  

Договорившись со старшим прорабом, что в среду его на работе не будет, Егор утром на проходящем рейсовом автобусе Минск – Осипович добрался до станции и оттуда выехал в Бобруйск. Там надо было пересесть на рабочий поезд до Жлобина, К своему большому удивлению, он узнал, что в любимом городе сынов лейтенанта Шмидта, и в особенности Паниковского, существуют два железнодорожных вокзала: собственно, Бобруйск и совершенно отдельно – вокзал Березина, расположенный на другой стороне города. Именно оттуда буквально перед его носом и ушёл рабочий поезд на Жлобин.  

Расспросив дежурного, слонявшегося по перрону, Егор узнал, что очередной поезд на Жлобин пойдёт только через 4 часа, но к заветной цели через три часа отправится состав со станции Савичи, что отсюда в 13 км. А в Савичи можно легко добраться на попутке. Дежурный показал, в каком направлении находится эта станция, и Егор зашагал на окраину города, надеясь там и перехватить попутку.  

Миновав последние дома, минут сорок он шёл по плохонькой шоссейке, замощённой грубым булыжником, и был один одинёшенек на этой унылой, словно вымершей дороге, которую обступили низкорослые ёлочки. Хорошо, что в этот день дождь не ожидался. Машин не было ни в одном из направлений, в Савичи, как назло, никто не спешил. Наконец его нагнал старенький ГАЗ-51, направлялся он как раз туда, куда нужно было Егору, но водитель предупредил, что он сначала должен забрать бочки из-под горючего на двух фермах. Егор настолько притомился от всего этого комбинированного путешествия, что вынужден был согласиться на такой вариант. Правда, на фермах водитель с помощью Егора управился по-ударному, и поездка заняла совсем немного времени.  

В Савичи на рабочий поезд он успел вовремя, но состав так медленно тянулся на одном участке пути, где проводился ремонт, что в Жлобин Егор прибыл с опозданием на целый час. Конечно, матери на вокзале не было, в этом Егор убедился, дважды обойдя и вокзал, и привокзальную площадь. Выяснилось, что полчаса назад в сторону Осиповичей ушёл поезд Гомель-Минск. Мать, не увидев его, вероятно, уехала этим поездом. Теперь уже надо было её догонять и выбирать подходящий поезд.  

Ждать тут на жлобинскрм вокзале пришлось ещё пару часов. Уже смеркалось, когда поезд с Егором притащился в Осиповичи, а там на перроне, возле медного станционного колокола его уже ожидала мать. Она, что называется, „вышла из окружения” самостоятельно, и добралась до Осиповичей без его помощи. Мать рассказала ему, что уже разобралась здесь во всех телефонах, дозвонилась в контору СМУ, переговорила с Дианой и сказала, что, наверно, добраться до Лапичей сегодня уже не будет никакой возможности, и придётся на ночь остановиться в привокзальной гостинице. Она там обо всём уже договорилась.  

На удивление, гостиница оказалась и уютной, и чистенькой, удалось даже чаю попить в разговорах „за жизнь в Одесе”, а утром они благополучно добрались домой на бежевой летучке СМУ. На антенном поле Егор появился только после обеда и там узнал от Прушина, что бригада закончила все работы на заболоченном участке и двинулась дальше от дороги.  

Мать прожила у них в посёлке дней десять. Здесь ей всё очень понравилось: и квартира, и сам посёлок, и лес, которого она не видела уже много лет, и спокойная речка с заросшими берегами, и грибы, которые она с удовольствием собирала, чистила, жарила или нанизывала на нитку для сушки. Она даже не захотела поехать в Минск повидаться с Красилевскими. В местном клубе она посмотрела две довоенные картины и сказала, что молодым обязательно надо купить телевизор и швейную машину. Погода к положительным эмоциям и хорошему настроению располагала вполне – сентябрь стоял солнечный, сухой, почти безветренный, было не жарко, в общем, в самый раз после бешеной одесской жары. Егор с Дианой её в свои производственные перипетии особо не посвящали, зачем ей с отцом лишние волнения? Поэтому мать считала, что её сын с невесткой устроились надёжно, и всё у них тут есть: и двухкомнатная квартира, и работа, и зарплата, которая обязательно когда-нибудь будет высокой.  

Она теперь больше вздыхала о судьбе старшей дочери. В соответствии с решением Никиты Хрущёва страна уменьшала численность своей армии, а это означало увольнение почти 1200 тысяч человек. Мужу Ирины, который служил во Владивостоке, гарнизонная служба к тому времени уже порядком надоела. Квартира была казённой, не очень удобной, без особых удобств, далеко от центра города, Ирине здесь с трудом удалось найти работу в вечерней школе рабочей молодёжи. После рождения сына Алексея забот и расходов прибавилось. Поэтому Борис не сильно возражал, когда узнал, что его включили в список на предстоящую мобилизацию, и через полгода семья старшей сестры Егора уже покинула Владивосток.  

Вернулись они, конечно, в Одессу, откуда Борис ушёл служить в армию. По закону ему должны были в самое кратчайшее время предоставить квартиру, восстановили прописку по прежнему месту проживания. Сначала семья сестры жила в доме на Тельмана, в одной из тех комнат, которые отец пристроил, выйдя на пенсию. Потом с отцом начались разлады, вызванные разными подходами к воспитанию и содержанию внука, а также по вопросу работы. Дед внука любил, с удовольствие варил ему манную кашу и кормил из мерной бутылочки. Но родителям было нужно и где-то работать.  

Отец, пользуясь своим обкомовским статусом, сумел устроить дочь преподавателем в медицинское училище, что располагалось в конце Садовой улицы возле Нового базара. Преподавать здесь нужно было химию, для сестры, закончившей биофак одесского университета, особой проблемы в этом не было. Сестра химию и знала, и любила, а её манера преподавания сразу же понравилась учащимся.  

Борис пошёл работать простым работягой на судоремонтный завод, что находился внизу возле парка Шевченко, Поскольку среднюю мореходку он закончил по специальности „паровые котлы и установки”, нужно было теперь шагать в ногу с развитием техники, а на судах теперь уже использовались турбины и дизель-генераторы. Борис решил продолжить образование и поступил на вечерний факультет одесского политехнического института. Теперь в семье и забот, и волнений прибавилось, а со старшим поколением не всегда можно было достичь полного взаимопонимания.  

Кончилось тем, что в результате очередной размолвки и глупостей, прозвучавших с обеих сторон, семья сестры перебралась в дом тётки Анны на улице Сакко и жила там до тех пор, пока тётка не продала дом и подалась к сыну в Севастополь.  

Борис с семьёй перебрался в квартиру своего деда на улице Кангуна, что нависала над портом. Но тут был, как говорится, ещё тот терем-теремок: в квартире, кроме деда Карпа Алексеевича, бывшего главного диспетчера одесского порта, и его жены, известной на всю округу портнихи, жила и мать Бориса, Екатерина Карповна, со своим вторым мужем Николаем Николаевичем и маленьким сыном Колей. До ухода в армию Борис был прописан именно в этой квартире.  

Новой вселившейся семье досталась узенькая клетушка, не превышающая по площади 6 квадратных метров, с двумя дверями, между которыми едва размещалась двухспальная кровать. Окна в этой клетушке не было. В общем, это был, конечно, тот ещё гадюшник, и сестре там здорово пришлось притираться. Мать за свою дочь и внука, конечно, очень переживала, и Егору это было хорошо известно. А из Осиповичей-Лапичей она уехала, полностью удовлетворённая и местом и условиями жизни, в которых оказались её сын и невестка.  

А вскоре после её отъезда они получили письмо за номером 2352/3 на бланке министерства, в котором говорилось:  

„п/о Ручей Осиповичского р-на Могилёвской обл.  

до востребовании, тов. Резчикову Е. С.  

На Ваше письмо от 11/IX с. г.  

Управление руководящих кадров и учебных заведений Министерства дало указание  

тресту „Радиострой” обеспечить Вас работой в соответствии с условиями, предусмотренных в удостоверениях  

ЗАМЕСТИТЕЛЬ НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ  

РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ И УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ  

ИВШИНА”  

Егор прикинул, что с момента отправки их письма в Министерство и получения ответа прошёл примерно месяц. Получило ли начальство СМУ какие-либо запросы по этому поводу, он не знал, ни Задорожный, ни Шляпогерский никаких вопросов не задавали. Лишь Бурташевич при встрече искоса поглядывал да сквозь зубы цедил своё „здрасьте”. Но Егор с Дианой перестали обращать на него внимание. Бурташевич здесь был пешкой и делал то, что ему приказывало начальство. Общаться с ним, конечно, всё равно приходилось: то нужна справка с работы для постановки на учёт в военкомате, то эта же бумажка требовалась для обмена паспорта Дианы в связи с изменением фамилии. А вот со Шляпогерским, пожалуй, стоило то ли поговорить, то ли посоветоваться. Очевидно, находясь под впечатлением виденного „красного” диплома Егора, он продолжал относиться к нему достаточно лояльно.  

79  

В очередное воскресенье профком организовал для инженерно-технических работников посёлка вылазку в Минск. Желающих набралось много, хватило и на летучку, и на старенький автобус, который после ремонта торжественно вытащили из гаража. Комисаренко, перед тем, как сесть в летучку, два раза обошёл её, зачем-то пнул ногой переднее колесо и спросил у Фёдора:  

– Ты рулевую тягу хорошо проверил?  

– Не сомневайся, Анисимыч, нормально доедем! Вместе с завгаром посмотрели.  

Два дня назад Фёдор, что называется, имел „бледный вид”. Он с женщинами из ППО и Марией собирался ехать в Осиповичи по профкомовским делам. За метров десять до моста через Свислочь летучку вдруг резко вывернуло влево, и только небольшая скорость уберегла её от заезда в кювет. Хорошо, что навстречу в тот момент никто не ехал.  

– Ну, женщины, благодарите своих ангелов-хранителей на небе, что в Свислочь не слетели! Рулевая тяга лопнула, ет точно, а я о ней завгару уже сто раз талдычил!  

Дорога на Минск была нормальной, без ям и ухабов, ехали, не обращая внимания на маленькие придорожные базарчики с бульбой и грибами. Только, перед Пуховичами машину остановили гаишники, проверили путёвку и на всякий случай заглянули в салон: не едет ли кто стоя. В десятом часу летучка уже остановилась на площади возле железнодорожного вокзала белорусской столицы, и Фёдор сказал, что назад уезжать будут в пять вечера  

– А за 7 часов все минские магазины ограбить успеете, только не надорвитесь и не заблудитесь!  

Заблудиться в ту пору в Минске было трудно. Казалось, что весь город вытянулся вдоль осевой линии – ею был Ленинский проспект, который раньше назывался проспектом Сталина. Егор с Дианой сели в троллейбус и поехали осматривать город. Всё тут было под рукой: и Совет Министров, и Верховный Совет, и красно-коричневая остроносая кирха, и гостиница „Минск”, и огромный серый универмаг, за которым в глубине ушедшей налево улицы виделся бело-жёлтый кафедральный собор. Троллейбус миновал широкую площадь, неожиданно появившуюся слева, на которой боком к проспекту стоял театр с фигурами на фронтоне. Справа потянулся небольшой парк, упирающийся в Дом офицеров, с танком на постаменте. Затем возле реки возник цирк. На противоположной стороне зеркала разлившейся воды на невысоком берегу желтел театр оперы и балета. Далее проспект упирался в круглую площадь Победы с впечатляющим памятником героям Великой Отечественной Войны. Чуть подымаясь, он уходил дальше к площади Якуба Коласа и Академии наук.  

Бывшие одесситы с интересом читали мелькавшие вывески и надписи на белорусском языке: „Садовына-городына”, „Дзыцяце адзення”, „Абуток”, „Бялоруская чугунка”, „Часопис”. В разговорной речи в посёлке и на работе мягко звучал своеобразный русско-белорусский суржик, и все прекрасно понимали друг друга. По радиоточке время объявляли в „годынах” и минутах, а потом переходили к „апошним поведомленням”.  

Егор с Дианой решили разыскать Красилевских, которые будучи у них на свадьбе, приглашали молодожёнов обязательно навестить их в Минске. Достав свою маленькую записную книжечку с адресами и телефонами, Егор отыскал нужную фамилию и адрес, номер телефона Красилевских у него отсутствовал. Оказалось, что Красилевские живут на Ленинском проспекте наискосок против цирка. Перед лестницей цирка пожилые женщины бойко торговали осенними цветами, и Резчиковы купили роскошный букет из красных георгинов.  

Дома оказалась одна Екатерина Алексеевна, словно с полотна Кустодиева сошедшая московская купчиха: сдобная, как булочка, круглолицая, румяная, с чёрными, гладко зачёсанными волосами. Она искренне обрадовалась неожиданно появившимся гостям. Оказалось, что Света с подругой пошла в театр на дневное представление, а генерал мотался по всему Белорусскому военному округу, хотя перед поездкой чувствовал себя не особенно хорошо.  

– А что поделаешь? – сокрушалась Екатерина Алексеевна. – Он ведь среди этой генеральской команды – самый молодой! Не хочется, чтобы начальство бурчало по его адресу: „Ты, что, Пётр Борисович, сюда болеть приехал? А округ инспектировать и служить, кто будет? ”. Да нет, он мне недавно звонил, сейчас на здоровье не жаловался. Наверно, во вторник уже дома будет.  

Екатерина Алексеевна показала свою четырёхкомнатную квартиру с новой импортной мебелью и в просторной кухне накрыла на стол. Обед у неё был вкусный, под стать армянскому коньяку, по рюмке которого выпили за успех молодожёнов на работе. Она поинтересовалась, не думал ли Егор о службе в армии, продиктовала номер своего домашнего телефона, записала почтовый адрес Егора с Дианой и предложила без всяких колебаний обращаться к Петру Борисовичу за советом или помощью, если в этом возникнет необходимость. Ну, и к ней, конечно, тоже, если планируют что-то покупать фундаментальное – обувь или посуду. Она показала Диане свои последние приобретения: чехословацкий пивной набор, состоявший из пузатого жбана в красно-жёлтую продольную полоску с шестью тонкими стаканами в тон ему, и ботинки на меху для мужа.  

Диана незаметно вздохнула: пивной набор им был явно ни к чему, а вот ботинки уж точно бы в этих краях зимой Егору не помешали. Но пока денег на них они ещё не наработали. На обратном пути они всё же забежали в универмаг, чтобы не остаться без столичных покупок, а в летучке всю дорогу до посёлка только и было разговоров на тему: кто, что, где и почём купил.  

Потом полюбившийся коньяк в этой кухне Егору довелось пить ещё много раз, когда он бывал в Минске в командировке. И встречался с генералом, когда нужно было срочно переправить в Одессу отцу упаковку лекарства „круцин”. Ни в Киеве, ни в Одессе достать его было невозможно. Лекарство удалось обнаружить лишь в главной аптеке Минска. Тех денег, что у него были, хватило, к сожалению, только на одну упаковку. Генерал Красилевский пообещал, что военным самолётом, летящим в Одессу по делам службы, лекарство будет доставлено уже завтра и его привезут отцу прямо домой. Так оно и получилось.  

…. Генерал Красилевский через пять лет службы в Белорусском военном округе хмурым мартовским днём почувствовал себя плохо, и Екатерина Алексеевна бросилась к телефону звонить знакомому врачу, очень грамотному специалисту, который наблюдал её мужа. Соединиться с ним почему-то упорно не удавалось. Тогда она вызвала городскую скорую помощь, приехавшую довольно быстро. Старшой из бригады, пощупав пульс и потыкав стетоскопом в области сердца, рекомендовал срочно доставить генерала в больницу. Петра Борисовича уложили на носилки и перед транспортировкой дали ему наркоз – закись азота (она ещё называется „веселящим газом”). От этого газа, как уверяла Екатерина Алексеевна потом при встрече с Егором, Пётр Борисович и скончался. Как подтвердил личный лечащий врач, эту смесь генералу нельзя было давать ни в коем случае, Он удивился, что Екатерина Алексеевна не позвала его на помощь. А откуда же ей было знать, что в тот день, в связи с вводом в строй новой АТС, номера телефонов в районе, где жил врач, поменялись? Вот так связь подвела генерала. И это словно в насмешку: ведь в округе генерал отвечал, в том числе, и за вопросы организации связи в войсках….  

Екатерина Алексеевна впоследствии вышла замуж за крупного профсоюзного деятеля; тот, при первом знакомстве, тщетно попытался научить Егора, заглянувшего в гостеприимный дом в очередной командировке, игре в бридж. Света, которая от всей красоты матери унаследовала только пухленькую фигуру, благополучно вышла замуж за офицера-штабиста….  

80  

Неумолимо надвигалась осень. На окружающем хвойном ландшафте это не очень было заметно, но утром уже ощутимо холодало и лишь к обеду солнце, которое не собиралось сдаваться, возвращало на землю тёплое „бабье лето” с летающими липкими паутинками. Под это осеннее настроение Егор, возвращаясь с антенного поля, где на полную катушку развернулись работы по натяжке антенного полотна между башнями, от тоски занялся сочинительством стихов. Потом даже самому понравилось то, что сочинил:  

Навевает осень грустные мотивы  

Шелестящим шумом золотой листвы,  

Опустели рощи, почернели нивы,  

Нет над головою прежней синевы.  

Отдыхает солнце от работы летней,  

Потянулись птицы в тёплые края,  

За дождём осенним тихо, незаметно  

День за днём уходит молодость моя.  

Стелются туманы толстым одеялом,  

И сердитый ветер холодом грозит,  

Кажется, природа до смерти устала,  

И тоска-кручина на сердце лежит.  

Тоска-кручина на сердце действительно лежала, и в министерство ушло очередное письмо с заявлением, в котором Егор с Дианой, в связи с отсутствие работы по специальности, просили перевести их в Киев, куда Диана получила своё первое назначение. Из писем Серёги Рязанова они узнали, что молодые специалисты, направленные в Киев, более-менее все как-то устроились.  

Кто-то из уехавших в Черкассы, тоже налетел на неприятность при оформлении на работу – ему не хотели давать зарплату, указанную в направлении. Пришлось прибегнуть к помощи юридической консультации, где ему растолковали его права молодого специалиста. И дальше качать права было уже легче, он своего добился. Примерно то же самое случилось в Кишинёве. Если на что и надо было жаловаться, так это на свалившуюся на них работу – приходилось даже учебники и старые институтские конспекты раскрывать.  

Неприятности были только с жильём, вернее, с пропиской в Киеве. Но эта проблема потихоньку тоже решалась: в обоих институтах, и в проектном, и в научно-исследовательском, строили общежития на окраине города. И даже обещали их закончить в начале нового года. Поэтому на очередном семейном совете было решено брать курс на Киев. Тем более, что там жила родная сестра Дианы, Ася, которая была замужем за стоматологом Александром Котлярским, человеком на Подоле довольно известным и уважаемым.  

– Ну, пропишемся в какой-нибудь Тарасовке вблизи Киева, а там посмотрим! – утешала Диана себя и Егора.  

Вскоре из п/о Ручей Егор принёс ответ из Министерства за номером №2665/3, такого содержания:  

20 октября с. г.  

Гор. Москва,  

УПРАВЛЯЮЩЕМУ ТРЕСТОМ „РАДИОСТРОЙ  

тов. РОЖКОВУ Ю. С  

копия: п/о Ручей, Осиповичского р-на Могилёвской обл. до востребования  

”тов. РЕЗЧИКОВУ Е. С.  

Согласно договорённости направляю Вам заявление инженеров Резчиковых для решения вопроса о переводе их на работу по специальности. О принятом Вами решении прошу сообщить т. Резчикову Е. С, т. Резчиковой Д. Г. и управлению руководящих кадров и учебных заведений Министерства.  

Приложение: заявление.  

ЗАМЕСТИТЕЛЬ НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ  

РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ И УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ  

ИВШИНА”.  

Не успели молодые инженеры уяснить, хорошая ли для них эта весточка, или нет, как через четыре дня пришло письмо из треста за номером № ОК-15, в котором было написано:  

ИНЖЕНЕРАМ СМУ-22-Б  

тов. Резчикову Е. С.  

тов. Резчиковой Д. Г.  

г. Осиповичи, Могилёвской обл. п/я 24 СМУ-22-Б  

Копия: ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ И УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ МИНИСТЕРСТВА  

тов. ИВШИНОЙ Ю. А.  

Ваше заявление, адресованное Заместителю Министра по вопросу о переводе на другую работу, трестом „Радиострой” рассмотрено  

Для строительства радиообъекта в Осиповичи Могилёвской области необходимо иметь квалифицированных специалистов – инженеров строителей и инженеров радиосвязи.  

Для выполнения этих задач по разнарядке Министерства, вы были направлены в СМУ-22-Б после окончания одесского института. Строительство объекта рассчитано не на один год, поэтому в этом году объём монтажных работ составляет только 33%, но в будущем году он будет составлять более половины всего объёма. Поэтому Ваше заявление о том, что в СМУ-22-Б для Вас нет работы, является необоснованным.  

По сообщению начальника СМУ тов. Задорожного В. И, Вы в настоящее время зачислены на должность производителя работ, с окладом 120 руб. в месяц, а Ваша супруга – техником ППО с окладом в 90 руб. в месяц. Вы обеспечены жилой площадью. В декабре месяце с. г. в СМУ-22-Б предполагается поставить оборудование для монтажа. Считаем необходимым посоветовать Вам, чтобы Вы хорошо освоили почётную работу в области радиостроительства и стали высококвалифицированными специалистами-радиостроителями.  

В связи с изложенным, трест не может дать согласия на перевод Вас в другое предприятие Министерства.  

УПРАВЛЯЮЩИЙ ТРЕСТОМ „РАДИОСТРОЙ  

Ю. РОЖКОВ”.  

– Чистая демагогия при полном игнорировании прав молодых специалистов, – сказал Егор Диане, прочитав вслух трестовский „манифест”. – Перетягивание бюрократического каната продолжается….  

В конторе тем временем готовились к крупному событию: всех пригласили на свадьбу молодого инженера-строителя Станислава Сахневича с учётчицей Полиной, которая жила в селе за Лапичами. Егор часто видел её на антенном поле, куда она приходила отмечать, кто вышел на работу. Один раз она крупно поспорила с тёткой со странной фамилией – Зуя, за которую вступился пожилой дед Михай. Полина выглядела довольно симпатичной, особенно рядом с начинающим лысеть Станиславом.  

В конторе было решено сделать молодым общий подарок – просторный красивый шифоньер, на который собрали три четверти необходимой суммы, а остальное добавил профком. Свадьба началась в субботу после обеда, всех гостей прямо от конторы забрали на летучке. Егор с Дианой одели на свадьбу свои лучшие наряды, а сам Егор на всякий случай проглотил столовую ложку сливочного масла, которое хранилось в банке, залитой холодной водой.  

От конторы ехали минут двадцать по ухабистой лесной дороге и наконец очутились в деревне перед большой деревянной избой, здесь размещался сельский клуб. Сцена была закрыта занавесом, а в зале в два ряда были расставлены дощатые, ничем не покрытые столы с длинными отполированными лавками. На столах уже стояли коричневые фаянсовые блюда с крупными кусками варёного и жареного мяса, с дымящейся варёной картошкой, огурцами, грибами, нарезанным розовато-белым салом и чёрным хлебом. В центре выстроились большие, литра на три, бутылки с мутным самогоном.  

Жених в новом чёрном костюме и белой сорочке с полосатым галстуком и невеста в белой короткой фате и платье абрикосового цвета сели у торца стола, где рядом с ними разместилось начальство СМУ. Они смущённо переглядывались друг с другом, а возле них непрерывной чередой сновали и что-то шептали родители невесты. После короткого песнопения и хоровода сухоньких старушек в национальных костюмах начались первые поздравления. Задорожный громким, хорошо поставленным голосом поздравил молодых, от конторы подарил шифоньер, который показали, отдёрнув занавес на сцене. Прозвучало громкое „Горько! ”, и свадьба понеслась. Егор запомнил, что от сельсовета молодым преподнесли подарок, который сопровождался таким стишком:  

Диван мы дарим и синичку,  

Шоб чаще лазил под спиднычку!  

– Ну, диван – это понятно” – в полголоса сказал Егор сидящему рядом с ними Глузю, – а вот какая роль птички в этом увлекательном занятии?  

– Я тоже „не догоняю”, но для рифмы синичка очень даже годится, – смеясь, ответил Глузь.  

Его в посёлке теперь не часто можно было видеть: он гнал прокладку кабеля в районе Пуховичей и хотел проложить свой транскабель в Минск до наступления холодов. Егор завидовал ему белой завистью: Глузь, быстро набирая опыт и сноровку, делал дело, которому ему учили, и уже многое понимал и знал. А он, Егор, мается от безделья и хорошо знает только несколько мест с белыми грибами.  

Уловив хитрое перемигивание, Егор сразу сообразил, что сидевшие напротив них пожилые прорабы, занятые на строительстве подъездных дорог и септиков, решили его упоить в усмерть. Они старательно подливали ему самогон в гранёный стакан, лезли чокаться и кричали „Горько! ” и „Ну, будем! ”, Егор догадался один раз незаметно опрокинуть стакан в стоящее рядом блюдо с солёными груздями. Второй стакан он подсунул под руку Глузю, а тот его нечаянно смахнул на пол, повернувшись к своей соседке Оле Законечной. Самогон Егор пробовал впервые, и он ему не понравился. Много лет спустя, когда в одной интеллигентской компании ему довелось впервые попробовать виски „Джонни Уолкер, Рэд лэйбл”, он почувствовал себя так, словно на миг вернулся на эту деревенскую свадьбу.  

Пить, конечно, тоже пришлось, но проглоченное дома сливочное масло и бдительность по отношению к козням местных шутников помогли. Ещё и Диана не забывала периодически толкать его в бок, когда по ходу свадьбы приходилось в очередной раз хвататься за гранёный стакан.  

Потом гостей стали разводить на постой по местным домам. На стук провожатого, который по тёмной деревенской улице привёл Резчиковых к покосившейся избушке, выскочил дедок в белых подштанниках. Он разместил своих гостей на широкой лавке, где они сразу же крепко заснули. Наутро Егор не знал, куда деваться от надолго запомнившейся тухловатой отрыжки из смеси мяса и самогона. Свадебное мероприятие продолжилось уже с поредевшим составом гулявших. У вчерашних прорабов глаза еле проступали на опухших физиономиях. Но Егора они встретили уважительно, крепко тряся его за руку, и так повторялось потом при каждой встрече. А Диана, вспоминая эту деревенскую свадьбу, не забывала упомянуть эпизод, как Егор „героически перепил матёрых прорабов”.  

81  

На ноябрьские праздники, взяв пару дней за свой счёт, Егор с Дианой съездили в Ригу к дяде Володе, повидали двоюродных братьев Егора, даже вместе с дядькой прошлись на демонстрации в праздничной колонне железнодорожников. Она двигалась от станции Торнякалнс по мосту через Даугаву мимо странного серого здания на набережной.  

– Тут музей латышских стрелков недавно открыли, – сказал дядя Володя, – но там, кроме нескольких драных шинелей и винтовок со ржавыми штыками, почти ничего интересного нет.  

В старом городе они набрели на магазин, где Диана уговорила мужа на покупку швейной мащинки, которая по своим очертаниям и исполнению была точной копией бессмертного зингеровского творения. Продавалась машинка в жёстком зелёном чемодане с крепкой чёрной ручкой, во всяком случае, перетаскивать её с места на место было удобно. На вокзал при отъезде пришлось тащить и коробку с фарфоровым столовым сервизом, изготовленным в ГДР. В общем, поездка была очень результативной.  

В начале декабря всё вокруг посёлка уже было покрыто первым снегом, он тихенько свалился за одну ночь и так и остался лежать. Сын Коржова, Максим, в школу, которая была в Лапичах, теперь по утрам отправлялся на лыжах. Егор к тому времени уже распрощался с антенным полем, перешёл на техздание, где потихоньку разбирался с чертежами основного зала, там по проекту должны были размещаться передатчики. На посланное в трест заявление, с просьбой направить их туда, где ведутся работы по настройке радиоаппаратуры, им поступило очередное послание, которое гласило:  

Инженерам СМУ-22-Б  

тов. Резчикову Е. С.  

тов. Резчиковой Д. Г  

Ваше заявление по вопросу перевода Вас на другую  

работу трестом „Радиострой”рассмотрено  

В связи с отсутствием в настоящее время объёмов работ по настройке радиоаппаратуры, использовать Вас на этой работе не представляется возможным.  

В СМУ-22-Б в настоящее время поступает радиооборудование, в монтаже которой Вам следует принять самое активное участие.  

Вопрос об освобождении Вас от работы в строительной организации, трест решать не правомочен, так как право на это предоставлено только Министерству.  

ЗАМ. УПРАВЛЯЮЩЕГО ТРЕСТОМ „РАДИОСТРОЙ”  

А. АРЫЛЬЩИКОВ  

Параллельно Егор написал письмо в Киевское отделение проектно-монтажного треста, в тот самый КОМПОТом, который хорошо помнил по практике после третьего курса. Из писем друзей он узнал, что предыдущий выпуск очень неплохо там себя чувствует, работа интересная, и Егор рискнул предложить свои услуги. Полученный из КОМПОТа ответ его разочаровал: для перевода требовалось переоформить направление, иначе в Киеве нельзя было прописаться.  

Очевидно, Шляпогерский каким-то образом был в курсе дел с перетягиванием каната между трестом „Радиострой” и Резчиковыми. Встретив Егора через день после получения письма из треста, он остановил его и промолвил:  

– Ты, Егор, так до посинения будешь переписываться! Я по своему опыту знаю, что сливе в компоте никогда не понять огурца в маринаде. Если хочешь, чтобы твой вопрос решился, сам поезжай в Москву, побегай там ножками по разным кабинетам! Вон завтра в Москву, в трест, ЗИС-150 идёт с разным барахлом, место там в кабине найдётся. Так что решай! А водителю я всё, что надо, скажу!  

После обсуждения с Дианой сложившейся ситуации и предложения Шляпогерского, было решено, что ничего не остаётся делать, как ехать в Москву и там вживую доказывать свою правоту и „качать права” молодого специалиста.  

– Здесь на каждое обращение в Министерство ведь почти месяц уходит, – размышляла Диана. – Мы бумагу составили, письмо пошло, там его начинают по разным столам гонять, наконец, шлют в трест запрос, а те какую-нибудь чушь, вроде последней, накатают и отсылают нам! И так почти месяц – коту под хвост! Нет, надо обязательно ехать! Хочешь, и я с тобой поеду?  

– В кабине ЗИСа с водителем только три места, а там какая-то баба ещё с жалобой в Москву едет на прежнего начальника СМУ. Это как раз тот самый Арыльщиков, что нам последнее письмо прислал! Ещё Евсей в Одессе мне про него рассказывал, каким тот большим пурецем стал. Из начальников СМУ в замы управляющего пересел, да ещё в Москве! Наверно, ещё тот гусь! Я сейчас скажу главному, что еду, а ты, пожалуйста, собери вещи в отъезд.  

Машину Егор нашёл возле столовой, мотор её работал, прогревая кабину, где кроме шофёра Платона сидела ещё женщина по имени Клавдия. Когда Егор с небольшой сумкой забрался в кабину, ЗИС-150 выехал на шоссе и двинулся в сторону Минска. Преодолеть до Москвы предстояло свыше 800 км с хвостиком. Уже смеркалось, морозец был слабый, шоссе Гомель-Минск было расчищенным и укатанным. Платон ехал со скоростью 75 км. Мимо окон кабины проплывали вечерние огоньки многочисленных военных городков. Егор подумал, что, согласись он на предложение генерала Красилевского податься в армию, маялся бы он в одном из этих гарнизонов, и было бы уже тогда не до грибов и прогулок по лесным просекам. Вот и пойми, где лучше…  

Платон, чтобы ехать было не скучно, быстро „разговорил” Клавдию, и её уже было трудно остановить. Оказывается, она при прежнем начальнике СМУ Арыльщикове работала заведующей складом, материально ответственным лицом, а когда тот передавал дела Задорожному, акт приёма-передачи всего барахла складского написали такой, что кое-какую недостачу свалили на неё, Клавдию с работы выперли да ещё пригрозили отдать под суд, если она будет писать и во все стороны разбрасывать свои жалобы. В поездку Клавдия запаслась копиями некоторых документов за подписью Арыльщикова и ехала к нему, чтобы он, как она говорила, „унял эту свору” и особенного настырного главного бухгалтера. Слово „настырный” Егор, при всей своей начитанности, слышал впервые и не сразу сообразил, что оно близкий родственник слову „упрямый”, но только в более негативном смысле.  

Хрустальной мечтой Клавдии было опять устроиться в СМУ на работу, даже хоть на полставки. Ведь в здешней глухомани с её 7-летним образованием приличную работу (не на улице, конечно, а в помещении! ) найти было очень трудно. А пока она продолжала крыть правду-матку про нынешнее руководство СМУ:  

– Виталий Иванович человек неплохой, учёный. Он, когда сюды приехал, так Фёдор захотел ему подсобить, взялся один чемодан снести, бойко ухватил за ручку, а она и оборвалась. Уж дюже тяжёлый был чемодан. Оказывается, одними книгами забит, по которым Виталий Иванович в институте научался. Но, бабник, я вам скажу, большой! Когда День строителя в августе праздновали, так выпивши, он всё за Олей Законечной по всему посёлку гонялся! Анна Ивановна, жена его, каждый день слёзы крупные льёт. Она его на два года старше, а детей пока Бог не дал…Одним словом, мучается женщина…Григорий Соломонович, тот хитрый, как лиса, и при Арыльщикове на рожон не пёр, хотя тот, люди говорят, иногда такую ахинею нёс, что всем смешно было. А говорят, в Одессе учился… Вы про такого не слыхали? – повернулась она к Егору.  

Егор отрицательно помотал головой, а Клавдия продолжала:  

– Да, хитрый он, этот Соломонович, ну, как еврею и положено. Тут он с Задорожным особо не дёргается, скоро на пенсию, хочет, чтоб без скандалу уйти, достойно, с ценным подарком. Квартиру под Москвой он уже себе заработал, там пока сын живёт. Но добрый он всё-таки человек, вот взял и разрешил мне с Платоном поехать…. Михалыч, который в ППО командует, человек глупый, ну что с отставного майора возьмёшь? Его и из армии выпихнули при первой же возможности, пенсию полную он там не выслужил, вот и приходится теперь каждый день из Осиповичей сюда таскаться. Там у них в ППО всё на Анне Ивановне держится, правда, ей Ева помогает. Вот кого мне жалко, так это её. Хоть и рыжая, но красивая, в самом соку женщина, и как таких баб мужики бросают, да ещё с двумя детьми, ума не приложу!  

Немного помолчав, когда машина вырвалась из очередного военного посёлка, она продолжила местную „Илиаду”:  

– Оля Законечная, что у них в ППО ошивается – обычная глупышка. Это Михалыч её по знакомству пристроил. В школе она беспросветной троечницей была, в Бобруйске год в техникуме проучилась и бросила. А здесь в СМУ, комсомольским вожаком заделалась, всё женихов ловит, да никак не споймает. Нил Петрович, главный бухгалтер – пьяница, но мирный, когда выпьет. Пьёт, конечно, дома. Откроет форточку, соседи сказывали, а „смазав” уже грамм сто пятьдесят, сразу начинает вспоминать, как шумел камыш и деревья гнулись. Жена уж с ним извелась, ну, не гнать же его из избы после стольких лет жизни, детей взрослых стыдно. А он характером слабый, хоть и настырный, когда его накрутят. Вот и при Арыльщикове, когда акт составляли, накалякал там всё, что тот ему сказал.  

Клавдия поправила на плечах тёплый платок и продолжила своё повествование:  

– Ну, а самый гнусный у них в конторе, так это, конечно, Бурташевич. Тоже из отставников, но тёмный человек. Кто-то в Осиповичах говорил, что он в конвойных войсках служил, потом его за рукоприкладство выгнали, избил своего же сержанта. За что, не знаю, а выдумывать не буду. Большого законника из себя корчит: как к нему зайдёшь через „не хочу”, так он начинает при тебе так важно толстенные книжки перекладывать, а потом, когда узнает, зачем пришла, и чего от него нужно, так пускается форсу нагонять: мол, по этому кодексу – можно, а вот этого делать закон не разрешает. Так что и не проси, не сделаю, и ничего посоветовать не могу!  

Временами казалось, что в душной кабине, пропахшей бензином, словно из глубины далёких лет снова звучат слова гоголевского Собакевича о коварном губернаторе: „Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет! ”  

Закончив с подробным описанием деловых и моральных качеств работников конторы и закусив яблоком, Клавдия перешла к прорабам, которые, как ей доподлинно известно, не забудут лишний мешок цемента и ещё кой чего забросить к себе домой, да притом на казённой машине. Платон при этих словах заёрзал на сиденье и сказал, нахмурившись:  

– Ну, Клавдия, ты не заливай лишнего на нашего брата!  

– Ты-то не возишь, а вот Яшка на своём МАЗе от левых ходок не просыхает. Про молодых прорабов, Сахневича и Круглова, ничего не скажу плохого, ещё успеют всяким хитростям научиться. Ведь стройка – золотое дно для строителей, не зевай и тащи, да только в меру, не зарывайся! Навидалась я тут, с самого начала стройки работала.  

Помолчав и глянув на Егора, она сказала:  

– А новенький-то, что из Одессы, Володя, высокий да чернявенький такой, тоже хорош! Ходит, облизывается около Надьки у которой муж щас в Болгарии релейку строит. Но он на днях возвращается вроде бы, я слышала, монтаж начинается. Так что новичку ничего не светит!  

За этими разговорами Егор не заметил, как по объездной дороге их грузовик обогнул Минск, миновал Жодино и приближался к Борисову. Движение на дороге становилось всё более интенсивным, а сама дорога – более скользкой, снега стало меньше, и его раскатали в грязную смесь с подтаявшей водой. Платон снизил скорость машины до 60 км. На ухабах пустые бочки в кузове теперь гремели меньше.  

Ночью в Орше на въезде, где сгрудились грузовики, сделали остановку. Платон, нахлобучив на голову вислоухую ушанку, полез в кузов, при подёргающемся свете тусклой лампочки на ближайшем столбе открутил ключом крышку бочки, крепко привязанной в углу кузова. Затем он сунул туда чёрный резиновый шланг, сказал Егору, чтобы тот влез в кузов. Соскочив на землю, Платон открыл крышку бензобака, присосался к шлангу и успел перебросить его конец в бензобак до того момента, когда туда из бочки полился остро пахнущий бензин. По каким-то знакомым лишь ему звукам он уловил нужный момент, когда бензобак заполнился до нужного объёма, и крикнул Егору, чтобы тот вытаскивал шланг из бочки. В результате этих манипуляций, выполняемых, на пронизывающем ветру окоченевшими пальцами, тоненькая струйка бензина вылилось прямо на брюки Егора.  

„ Ну и как я завтра появлюсь в министерство с таким бензиновым амбре, ведь от меня люди шарахаться будут – несёт бензином, как от бензоколонки! ” – огорчился Егор.  

82  

Передохнув два часа возле поста ГАИ в Смоленске, они двинулись дальше и в восьмом часу миновали Вязьму. Знаменитых местных пряников попробовать было как-то не с руки, не до них было. Потом проехали Можайск, немного постояли в Одинцово, хлебнув горячего чаю в придорожном кафе, и в первом часу дня были уже на окраине Москвы. Платон подвёз своих пассажиров к станции метро, попрощался с ними, пожелав успехов, и покатил на трестовскую базу в Перово. Егор, распугивая пассажиров метро своим бензиновым ароматом, двинул в сторону Внуково к Прутниковым, надеясь, что в это время кто-нибудь из них ещё будет дома.  

Дома оказалась сама Тамара Петровна, которая встретила Егора радушно, заставила стянуть разившие бензином брюки и кальсоны, бросила их в таз, чтобы отмокали. Самого Егора она направила в ванну, чтобы он там, как она сказала, „отмок и отогрелся от зимнего путешествия”. После ванны, сидя в Алькиной пижаме, Егор пил в кухне чай и рассказывал Тамаре Петровне и пришедшему с дежурства Дмитрию Васильевичу о своих похождениях в белорусских лесах. Вечером они с Алькой и Игорем оживлённо вспоминали весёлые денёчки, пролетевшие в Одессе.  

Наутро в отстиранных и отутюженных брюках Егор направился в министерство. Пропуск пришлось ждать недолго, и в управлении кадров он снова очутился перед столом той же кадровички, которая уже занималась вопросами их перенаправления. Он, на всякий случай, вынул из папки полученные им из Москвы письма, но кадровичка сказала, что в этом нет необходимости – она полностью в курсе дела, всё шло через её руки. Кадровичка сразу же принялась „катить бочку” на трест:  

– У нас это уже не первый случай, когда они так небрежно работают с молодыми специалистами! То норовят на младшую должность поставить, то зарплату зажмут, экономию фонда заработной платы наводят. Часто и с жильём химичат. Я сейчас в трест позвоню, скажу, что Вы к ним приедете разбираться. Ведь всё равно с них начинать придётся, а там посмотрим, о чём вы там договоритесь! Может быть, они смогут вас с женой на живую работу поставить!  

Она набрала номер телефона, у какой-то Ани узнала, ли на месте начальство треста, и попросила предупредить, что направляет к ним молодого инженера из Белоруссии. Наверно, Аня на том конце провода произнесла фамилию Егора, потому что кадровичка кратко подтвердила:  

– Да, тот самый, он в течение часа у вас будет!  

Она повернулась к Егору и сказала:  

– Езжайте в трест, там Вас начальство уже ждёт! Желаю успеха!  

Дорогу в Балакиревский переулок Егор помнил хорошо, и скоро он уже сидел в приёмной управляющего трестом. Ждать пришлось долго, в кабинет по кивку секретарши тем временем молча проскакивали сотрудники, выходя обратно не всегда в хорошем настроении. В просторном кабинете с красочными портретами вождей Егора принял худощавый, средних лет мужчина с глубокими залысинами. Взгляд его усталых глаз, под которыми набрякли тёмные мешки, не сулил ничего хорошо. Егор начал, было, свой рассказ, но Рожков прервал его на полуслове:  

– Всё это я знаю, и в двух письмах мы вашей семье ответили. Что ещё тут неясно? Вам нужно немного подождать до начала монтажа оборудования. Более подробно на эту тему можете побеседовать с нашим замом по кадрам, если есть необходимость. Лично я в этом сомневаюсь….  

Он нажал кнопку на селекторе и приказал секретарше, чтобы к нему зашёл Никодимов. Через минуту призванный на подмогу сотрудник появился в кабинете, выслушал краткие указания управляющего – решить с этим молодым специалистом вопрос по существу – и с Егором проследовал в свой кабинет. Здесь Егор имел возможность уже полностью, без перерывов и остановок изложить суть тех нарушений, которые трестом были допущены по отношению к ним: и по должностям, и зарплате, и работе по специальности. Он сам удивился, что говорит спокойно, без всякого „мандража”, который охватил его в высоком начальственном кабинете.  

По местному телефону Никодимов коротко переговорил с куратором осиповичского объекта, затем, положив трубку, повторил несколько заезженных аргументов, почему сейчас ничего нельзя сделать, но Егор легко их парировал. Раздосадованный Никодимов небрежно бросил:  

– Ну, если Вы так рвётесь на работы по настройке, то езжайте в Хабаровск – настраивать передатчики „Снег”!  

– Прекрасная идея, – язвительно сказал Егор, – но, извините, где у меня гарантия, после всего происшедшего, что меня там не ждёт такая же дуля, как в Осиповичах? Если оттуда я ещё смог к вам добраться в кабине грузовика, проехав зимой свыше 800 км, то из Хабаровска я уж точно сюда не попаду! Одним курьерским поездом не менее 10 дней надо добираться! Про деньги я уже и не говорю. И Вы прекрасно знаете, что для настройки оборудования молодых инженеров предварительно обучают на специальных курсах, куда их посылают за счёт предприятия! И платят за это и зарплату, и командировочные. Этого мне стараются не говорить, оставляя мне возможность лишь ковыряться в земле на антенном поле, что я и делал в течение более чем трёх месяцев в Осиповичах. Я прошу трест дать мне открепление, чтобы я в министерстве получил новое назначение, где смогу работать по специальности!  

– Ну, мы на такое пойти не можем! – возмутился Никодиов. – Вам и управляющий об этом ясно сказал. Тут и обсуждать и решать нечего. А теперь извините, у меня есть дела поважнее, чем с Вами препираться!  

– А я отсюда не уйду до тех пор, пока мой вопрос не решится! Можете даже милицию сюда вызывать! – сказал Егор, и взяв стул, на котором сидел у стола перед Никодимовым, он уселся на нём возле двери кабинета.  

Первому же сотруднику, заглянувшему в кабинет с вопросом: „Вы не заняты, Афанасий Петрович? У меня срочная бумага! ”, хозяин кабинета, указал на Егора, чтобы сотрудник мог вблизи посмотреть на молодого специалиста, не имеющего ни стыда и ни совести! Ведь на его учёбу в институте государство потратило уйму денег, а он отказывается отработать их согласно полученному назначению. Да ещё и где! На стройке всесоюзного значения, которая, к тому же, должна способствовать разрядке международной напряжённости!  

Сперва Егор с интересом слушал эти демагогические филиппики и лишь улыбался: три месяца ковыряния на антенном поле кое в чём его уже просветили и научили: не принимай на веру все эти громкие лозунги, которые на тебя обрушивают высокие начальники. Да, прав был главный инженер, но иногда и огурцу в маринаде трудно понять сливу в компоте. При появлении следующих сотрудников, наверно, заглянувших в кабинет Никодимова уже из праздного любопытства, он даже не реагировал и на более язвительные обвинения в свой адрес. Он вспомнил знаменитую „Бритву Оккана”, сформулированную (монахом-францисканцем Уильямом Окканом, жившим в XIII веке : „Без необходимости не следует утверждать многое”.  

Похоже, это был тот самый случай, который имел в виду этот средневековый грамотей. Не следовало метать бисер перед свиньями! Терять ему, Егору, было нечего, с трестом он всё равно дойдёт до конца и работать в нём не будет! Сколько можно дурить его, как младенца… После очередного посетителя Никодимов, видя, что Егор даже собирается прикорнуть у него в кабинете, встал из-за стола и, зло глядя на надоевшего гостя, сказал:  

– Я предлагаю Вам покинуть кабинет! Мне нужно к руководству, а тут у меня бумаги, которые я не могу при Вас оставить!  

– Бумаги, наверно, можно положить в сейф, хотя они меня не интересуют. Я же Вам не американский шпион какой-нибудь, – спокойным голосом ответил ему Егор. – А если Вы боитесь, чтобы из кабинета ничего не пропало, то может быть, кто-нибудь из Ваших сотрудников тут со мной посидит! И мне не так скучно будет время коротать!  

Никодимов оторопел от такой наглости и, схватив телефонную трубку, пригласил зайти к нему какого-то Петю. Когда тот возник в кабинете, Никодимов велел ему дожидаться, пока он не вернётся от управляющего, а сам скрылся за дверью. Его не было уже минут двадцать пять, и ничего не понимающий Петя стал нетерпеливо ёрзать, а потом решил всё же позвонить секретарше – узнать, куда пропал Афанасий Петрович? По громкой связи та ответила, что он у начальства и скоро вернётся. Это „скоро” потянуло ещё на полчаса, когда, наконец, Никодимов вернулся в кабинет и сказал Егору, упорно глядя в окно:  

– Руководство треста решило, что нам такие работники, как Вы, и даром не нужны. Мы от вас отказываемся, и пусть министерство само возится с такими молодыми, но уже нахальными кадрами. О нашем решении и о Вашем вызывающем поведении в тресте мы подготовим письмо в управление руководящих кадров и учебных заведений – УРКУЗ.. Оно будет готово после обеда, и Вы его отвезёте в министерство. А теперь идите, мне работать надо!  

Егор уточнил, какое время в тресте считается обеденным, и сказал, что после обеда он непременно вернётся к Никодимову.  

– Нет, – решительно возразил Никодимов, – подойдёте к секретарше управляющего!  

На том они и расстались на два с половиной часа. Егор перехватил булочку и два стакана кофе с молоком в студенческой столовой института имени Баумана, погулял в живописных окрестностях и вернулся в трест. Секретарша, у которой он попросил письмо, сделала „большие глаза” и сказала, что никакого письма у неё нет. Егор был в полной уверенности, что волынка пошла на второй виток, обретя за обеденный перерыв второе дыхание и новые бюрократические заготовки. Раздосадованный, он направился в кабинет Никодимова с твёрдым намерением продолжать осаду треста. Тот, сердито сверкнув глазами на назойливого гостя, буркнул, что с ним посылать письмо не будут, а отправят нарочным, но на словах управляющий договорился с УРКУЗ, что они направляют семью Резчиковых в распоряжение министерства.  

Через час Егор снова был в кабинете кадровички УРКУЗ, и она подтвердила достигнутую с трестом договорённость.  

– Мы решили пойти навстречу вашей семье и удовлетворить просьбу о переводе вас в Киев. Скажу по секрету, из Киевского отделения проектного института, не решив свои дела с жильём и особенно с пропиской, вынуждены были уехать 7человек. Вы в своём письме ссылаетесь на то, что у вас там есть родственники и проблем с жильём не будет. Хорошо, если с вами никаких затруднений в вопросе прописки не будет. Во всяком случае, в ближайшие две-три недели вы получите соответствующее распоряжение о вашем переводе. Нам здесь надо утрясти несколько организационных вопросов. Думаю, что после Нового Года вы уже будете в Киеве. Надеюсь, что нам больше уже не придётся возвращаться к этому вопросу! Желаю успеха и прощайте!  

На следующий день, поблагодарив гостеприимных Прутниковых, Егор с „авоськой” предновогодних мандарин уже катил в Минск на верхней полке плацкартного вагона. К обеду, высадившись из автобуса Минск – Гомель прямо у своего посёлка, он очутился дома и сразу растопил колонку. Отмокнув в горячей ванной и выспавшись, он вечером в мельчайших подробностях описал своё путешествие из Минска в Москву и сражение в тресте. Диана, вертя в руках мандаринку, несколько скептически отнеслась к результатам поездки.  

– Очень плохо, что они с тобой не передали письмо в УРКУЗ. Иди знай, о чём они там договорились, это же одна организация, и выносить сор из избы им вовсе не интересно. Было бы письмо, ты бы увидел, что на самом деле написал трест.  

– Ты наивно полагаешь, что они со мной передали бы письмо, не запечатав его в конверт, – ответил Егор. – Во всяком случае, лично я верю, что на этот раз УКУЗ сделает всё то, что мне пообещала их кадровичка. Да и не мог же я там сидеть на стуле до конца текущего года. И так хорошо, что эти чинуши не вызвали милицию и не свалили на меня какое-нибудь разбитое зеркало в женском туалете треста! Ну, а теперь надо готовиться к встрече Нового Года. Ёлку ставить будем?  

За ёлкой отправились с топориком, который взяли у Коржова. Далеко идти не было никакой нужды: молоденькие ёлки росли на опушке в ста метрах от посёлка. Проваливаясь по колено в пушистом белом снегу, они переходили от одного молодого деревца к другому. Внезапно из-под одной ёлки выскочил крупный серый комок и мгновенно скрылся, подняв облако сверкающих снежинок.  

– Заяц, заяц! Лови его, Егор! – возбуждённо закричала Диана, присев от неожиданности в сугроб.  

– Хорошо, что не волк, а то неизвестно, кто бы кого ловил! Да этот заяц уже тю-тю, далеко, под другой ёлкой устроился, – ответил Егор, выронивший топор. – А вот ёлочка, где заяц отсиживался, по-моему, нам в самый раз подходит!  

Дома пушистую красавицу поставили в ведро с водой, и в комнатах сразу запахло свежей хвоей. Игрушек у них не было никаких, и по старой памяти Диана из конторской бумаги наклеила несколько длинных белых цепочек, а Егор прицепил на верхушке бумажную звезду, раскрашенную красным карандашом. Новый Год они встретили, пожелав себе исполнения, ну, если не всех, то хотя бы – главных желаний…  

Работы по заземлению были закончены, но натяжка полотна между башнями почему-то затягивалась. Егора перебросили на техздание, где уже начали работать три специалиста треста, вернувшиеся из заграничной командировки. Приехал и муж Нади, вокруг которой начал было крутиться Глузь. Надя теперь щеголяла в новой мутоновой шубе на зависть всем женщинам посёлка, а Диана напрасно пыталась уговорить её продать красивый мохеровый свитер. Егор на техздании с прибывшими специалистами почти не соприкасался. Он рылся в синьках, разбирался с установкой гигантских нагрузочных сопротивлений над проложенными желобами, по которым должен был нагнетаться воздух для охлаждения. Шляпогерский всё чаще вызывал его к себе, и, протягивая ему очередной эскиз или выкопировку схемы, говорил:  

– Отдашь пролетариату!  

В середине января с волнением открыли они письмо со знакомым министерским штемпелем, В нём было написано:  

№ УРКУЗ/165/3 12 января с. г.  

Гор. МОСКВА, УПРАВЛЯЮЩЕМУ ТРЕСТОМ „РАДИОСТРОЙ  

тов. РОЖКОВУ Ю. С.  

Копия: гор. КИЕВ, НАЧАЛЬНИКУ КИЕВСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ПРОЕКТНОГО ИНСТИТУТА тов. АЛЕКСЕЕНКО П. А.  

Копия: гор. ОСИПОВИЧИ Могилёвской области, п/я 24 НАЧАЛЬНИКУ СМУ-22-Б тов. ЗАДОРОЖНОМУ В. И.  

Копия: гор. ОСИПОВИЧИ Могилёвской области, п/я 24, СМУ-22-Б  

тов. РЕЗЧИКОВУ Е. С.  

Учитывая Ваше согласие, откомандируйте инженеров т. т. Резчикова Е. С. и Резчикову Д. Г. в распоряжение начальника Киевского отделения Проектного института с оплатой фактических расходов по переезду, без обеспечения жилой площадью по месту работы.  

”ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ  

РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ И УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ  

Ю. ИВШИНА”  

– Ну, что, Егор, всё-таки добился своего? – спросил Егора вышедший из конторы Шляпогерский.  

– Ну, это только благодаря Вашему совету, Григорий Соломонович! – поблагодарил его Егор.  

– Да ладно тебе! Я просто сразу понял, что тебе тут со своим „красным” дипломом делать нечего! Не для тебя эта работа, ну, какой из тебя прораб? Ведь тебя обвести вокруг пальца – это раз плюнуть! Это работа для твёрдых и нахальных троечников с могучей глоткой. А ты, даже за дело, наглого халтурщика, как следует, и обматюкать-то не сможешь! В общем, желаю тебе удачи на новом месте!  

83  

Приказ СМУ № 13-ок на их увольнение с 01 февраля с. г. в связи с переводом в Киевское отделение проектного института был подписан 24 января, и Резчиковы стали собираться в дорогу, вязать узлы и набивать старым и нажитым барахлом вместительные ивовые корзины. Володя Глузь заскочил с ними попрощаться, так как ему предстояла длительная процедура симметрирования кабеля на минском конце. Он искренне жалел, что Егор с Дианой покидают посёлок, и был уверен, что в Киеве они не пропадут – „на миру и смерть красна” – помянул он народную поговорку.  

Диана дала телеграмму своей сестре в Киев, и они первого февраля уже с четырьмя, ещё более тяжеленными чемоданами двинули из Осиповичей. За ними малой скоростью должны были, уже в который раз, следовать плетёные корзины. Что их ждало в Киеве, они себе представляли слабо, но надеялись, что всё само собой как-то утрясётся.  

Ася со своим мужем Александром Котлярским встретили их на киевском перроне в морозный, но бесснежный февральский день. Егор их никогда живьём не видел, на свадьбу в Одессу они почему-то приехать не смогли, а лишь прислали фототелеграмму, из которой Егор запомнил последние две строчки свадебного пожелания:  

„Ехать вам за границу,  

В Париж, Рим и Ниццу! ”  

Тогда ему подумалось, что это пожеланию так же трудно выполнимо, как и полёт на Луну.  

Диану на перроне тискала в своих объятиях и оставляла на её щёках алую помаду стройная высокая женщина с восточным разрезом глаз. Одета она была в чёрную каракулевую шубу, а на голове её красовалась пушистая белая шапка. Александр, высокий, дородный мужчина в модном пальто и красивой ондатровой ушанке, крепко пожал руку Егору и расцеловал Диану.  

С вокзала на такси поехали на Глыбочицу и свернули на улицу Петровскую. Над ней, извилистой и замощённой, наверно, ещё дореволюционным булыжником, с обеих сторон угрожающе нависали угрюмые рыжие холмы. За серыми заборами теснились унылые старые дома с деревянными ставнями. Улица уходила вверх и исчезала под дугой бетонного моста. Наверно, уже там начинался большой и красивый город, каким узнал его Егор во время эксплуатационной практики на киевском телецентре.  

В небольшой, как столовая скатерть, дворик, куда они завернули через калитку, окрашенную зелёной краской, выходили двери двух состыкованных меж собой домиков, расположенных буквой „Г” Левый домик уходил вниз, правый домик карабкался на холмик. В левом домике были кухня с газовой плитой, примыкающий к ней туалет и две комнаты, одна из них – проходная. В этом доме жила мать Александра, Софья Григорьевна. Сам Котлярский-старший, Яков Наумович, оказывается, отбывал срок в колонии в Белой Церкви. В правом домике лестница приводила в кухню, сбоку был туалет, а дальше из коридора две двери вели в жилые комнаты. В одной из них жили Александр с женой, в другой – незамужняя младшая сестра Александра – Эльвира.  

Приезжих разместили в проходной комнате нижнего домика и забросали вопросами, что они собираются делать дальше. Егор с Дианой планировали побыстрее найти в Киеве подходящее жильё, ну, а затем устраиваться на работу согласно драгоценному направлению из Москвы. Вечером, когда отужинали, семья Котлярских села играть в карты, а Егор почувствовал некоторый дискомфорт: нарушение привычного режима скрутило ему живот, а усесться в туалет, за тонкой стеной которого игроки резались в карты, было как-то неприлично. Окончив свои дела, он с ужасом понял, что оставленные им запахи сейчас окутают всю кухню. Но тут из-за стола раздался голос Александра:  

– Егор, сожги в туалете бумажку, там на полочке слева есть спички и бумага!  

Егор так и сделал, почувствовав большое облегчение: отработанная здесь технология „освежения” воздуха себя полностью оправдывала.  

Найти жильё оказалось делом довольно трудным, киевляне не сильно рвались сдавать своё жильё неизвестным молодым людям, хоть те и были без детей. В течение одного дня Егор с Дианой обегали весь центр Киева, но кроме очень странной квартиры в домишке внутри двора на улице Ивана Франко, которая начиналась с вонючего курятника, ничего не нашли. Поиски привели их даже в Катериновку, на краю Святошинского района по дороге на Житомир. Проваливаясь в сугробах ещё январской давности, они переходили от одного домика к другому, но всё было напрасно.  

На третий день Резчиковы решили, что, пока в доме на Петровской они ещё хозяевам не надоели, нужно решить вопрос со своей работой. Тесный лифт доставил их на седьмой этаж здания Главпочтамта, где размещалось Киевское отделение проектного института. По окончанию затянувшейся „пятиминутки” секретарша, барабанившая по пишущей машинке, услышав зуммер, кивнула Егору с Дианой, чтобы они заходили в кабинет. Там, на фоне развёрнутого на стене красного знамени с крупными жёлтыми кистями, на котором было написано „Победителю в социалистическом соревновании”, сидел Алексеенко, импозантный седой мужчина в отлично сшитом сером костюме. Он довольно любезно поздоровался с посетителями и пригласил садиться стулья, стоящие по обе стороны стола. Стулья вполне могли бы сойти за творения мастера Гамбса. Проглядев представленные ему бумаги, Алексеенко сказал:  

– Я получил из УРКУЗа бумагу, не знаю, знакомы ли вы с ней, вот, почитайте!  

Егор с Дианой придвинулись к центру стола, где начальник института положил белый листок, и прочли следующее:  

№ 271/3 3 февраля с. г.  

Гор. КИЕВ, НАЧАЛЬНИКУ КИЕВСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ ПРОЕКТНОГО  

ИНСТИТУТА тов. АЛЕКСЕЕНКО П. А.  

На № 335 от 25 января с. г.  

Молодые специалисты т. т. Резчиков Е. С. и Резчикова Д. Г. закончили Одесский институт по специальности „радиосвязь и радиовещание”. По сообщению т. т. Резчиковых у них в Киеве проживают родственники, которые предоставляют им комнату.  

ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ  

РУКОВОДЯЩИХ КАДРОВ И УЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ  

Ю. ИВШИНА”  

– Я так понимаю, – продолжил хозяин кабинета, – что с жильём у вас проблем нет, а вот с пропиской как? Ведь хоть у вас и есть официальное направление от министерства в Киев, но для оформления на работу требуется прописка.  

– Мы этим сейчас занимаемся, – упавшим голосом сказал Егор.  

– Ну вот, когда пропишитесь, тогда и приходите, я вас приму на работу, – ответил Алексеенко.  

Егор сначала хотел сказать, что ведь шесть-то выпускников одесского института сейчас работают в институте безо всякой прописки, но решил на всякий случай промолчать. Мало ли что им рассказали однокурсники, встреченные в коридоре. Из кабинета Алексеенко Егор с Дианой вышли, низко опустив головы. Проблемы нарастали, как снежный ком: и жить пока негде, так ещё и прописку им подавай! Мелькнула и пропала мысль, а вообще, за каким чёртом они в бешеном темпе снялись и уехали из Лапичей? Но потом Егор представил себя на антенном поле, и ощущение досады пропало.  

Оно окончательно исчезло, когда они с Дианой пошли навестить своих однокашников, работающих в институте. В радиоотделе их окружили сокурсники и наперебой выплёскивали на них последние новости. Они удивлялись, что такой интеллигентный начальник, как Алексеенко, отказался взять их на работу. Ведь людей здесь нехватало. Оказалось, что через два месяца, не решив свои жилищные дела, отсюда уехали муж и жена Перечко, выпускники первого факультета.  

Как сказала Люда Мирославская, обрадовавшаяся появлению своей близкой подруги, супруги Перечко переделали назначение и определились в Полтаву, к родителям главы семейства. В Одессу вернулся Боб Горелов, здесь ему явно не понравилась работа. Уехал и Саша Тырныка, который в период дипломного проектирования назойливо отирался около Дианы, отвлекая её по пустякам и нарушая, по мнению Егора, график её работы над дипломным проектом. Остальные выпускники работали; не теряя надежды: да, действительно, институт строил общежитие где-то за хоздвором на Выставке в Голосеево, в котором всех иногородних молодых специалистов обещали прописать временно. Егор про себя запомнил эту очень важную информацию.  

Дома они поведали о своей очередной неудаче, и Александр обратился к своей матери:  

– У нас на улице, что, никто не сдаёт? Нет? А Зяма, что рядом с нами?  

– Зяма еле ноги таскает со своим полиартритом и геморроем, ему сейчас не до квартирантов, – ответила Софья Григорьевна.  

– Ну, а хотя бы прописать их у нас временно можно?  

– Это не так просто, Шурик, ты же знаешь! Ну, я могу им дать нашу домовую книгу, но пусть сами идут в милицию на улицу Смирнова-Ласточкина!  

Наутро Егор с Дианой поднялись по Петровской улице наверх и быстро нашли отдельно стоящее старинное здание, на краю обрыва, где можно было видеть остальные холмы Подола. Потом в этом здании с 4-метровыми потолками разместится поликлиника учёных Академии наук, но это будет ещё очень не скоро. Просидев с драгоценной домовой книгой в коленкоровом переплёте в нескольких очередях свыше двух часов, они получили справку, что площадь, имеющаяся в домике Котлярских, не позволяет прописать туда ещё двух человек. С этой выстраданной, но совершенно бесполезной им справкой, они вышли на Сенную площадь и на троллейбусе спустились на Крещатик. Там в полупустом кафе „Красный мак” напротив ресторана „Столичный”, покончив с кофе и пончиками, они долго сидели у окна и обсуждали свои дальнейшие безрадостные перспективы.  

На улице, погруженные в свои мысли, Егор с Дианой, только пройдя квартал до Почтамта, обнаружили, что драгоценной домовой книги с ними нет! Они её вместе с новой „авоськой” забыли в кафе, положив на соседний стул. Назад в кафе они мчались, словно сдавали нормы ГТО по бегу. И день стал сразу таким ярким и радостным, когда они обнаружили свою драгоценность там, где её оставили. Егора просто всего передёрнуло, когда он подумал, что ждало бы их на улице Петровской, если бы они приползли туда без домовой книги.  

84  

Наутро они вынуждены были задержаться, отправиться на поиски жилья пришлось немного позднее. Софья Григорьевна готовила посылку в Белую Церковь. От своей сестры Диана узнала, что Яков Наумович в течение последних шести лет с бригадой шабашников ездил по колхозам Киевской и Кировоградской областей, устанавливая маслобойки и мельницы-крупорушки. Зарабатывал он на этом неплохо, в доме напряжёнки с подсолнечным маслом и гречкой никогда не было; до сих пор в дворике мёрзли несколько дюралевых бидонов. Но с кем-то из председателей колхозов Котлярский-старший не поладил, и на него „настучали” в ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности). „Самый справедливый и гуманный суд” дал Котлярскому-старшему 2 года, половину он уже отсидел.  

Софья Григорьевна отсылала посылку начальнику колонии с дефицитными медикаментами, которые раздобыл Котлярский-младший с помощью своих благодарных пациентов. Александр усадил Егора в кухне за стол, и Резчиков своим красивым почерком, нажимая на ручку с пером „86”, под диктовку написал на имя начальника колонии душевное письмо с многочисленными приветами и благодарностями за образцовые условия жизни Котлярского-старшего, прикреплённого к гаражу колонии.  

Когда с посланием было закончено, Егор подался в город, держа путь на улицу Гали Тимофеевой. В объявлении, наклеенном на трамвайном столбе, для работы на почтовом ящике приглашались квалифицированные рабочие и радиоинженеры. Но и тут „красный” диплом оказался бессильным – первое, что спросили в отделе кадров, одобрительно глянув на диплом, есть ли у него киевская или областная прописка. Удалось только выяснить, что для приёма на работу годится даже прописка города Фастова, до которого по железной дороге чуть ли не час езды. Такой же результат его ожидал и на радиозаводе „Коммунист” за Владимирским базаром.  

Егор даже сунулся в юридическую консультацию, надеясь, что там ему посоветуют что-нибудь дельное, не выходящее за рамки закона. Но тощий суетливый адвокат, сдвинув на лысый лоб свои очки в железной оправе, вцепился за формулировку „с оплатой фактических расходов” и строил планы, как вчинить иск и отсудить положенные им деньги. Пока что возмещение затрат интересовало Егора не в самую первую очередь, и уплатив положенные 3 рубля за консультацию он удалился, теряясь в догадках, а что же делать дальше?  

Пока Егор мотался по почтовым ящикам и юристам, Диана с сестрой поехали к одной татарке, Алмапай, которую их мать хорошо знала по Петропавловску. Алмапай жила с дочерью и зятем в районе Печерского моста. Она хорошо шила, и круг её знакомств был достаточно широким, хотя переехала она в Киев из Львова сравнительно недавно, после окончания её дочерью и зятем львовского политехнического института. Теперь те работали в институте „Укрсельэлектро” и мотались в командировках по всей Украине, оставляя на Алмапай двух малолеток – сына и дочь. Вечером Егор узнал, что Алмапай, более известная среди клиенток, как Анна Михайловна, пообещала подыскать им жильё среди своих клиентов. Это уже было что-то, квартиранты были не с улицы, а по рекомендации уважаемого человека, который за них ручался.  

Анна Михайловна своё обещание сдержала, и, ещё слабо веря в успех, Егор с Дианой очутились на улице Зверинецкой на Теличке. Было это далеко, за Печерским мостом и институтом проблем прочности Академии наук. Там, в переулке, в частном доме, окружённом невысоким забором, сухонькая седоватая хозяйка с недоверчиво смотрящими глазами, согласилась пустить их в одну из двух проходных комнат. Но перспективы были – через месяц из отдельной комнаты, дверь которой выходила прямо в кухню, выезжала молодая супружеская пара. Теперь было куда везти прибывающие из Лапичей плетёные корзины и широкую кровать с панцирной сеткой, которую Софья Григорьевна сторговала им за 7 руб у соседей по улице.  

Вечером Александр сообщил Егору, что завтра они с ним едут в район кислородного завода на хуторе Отрадный, где находится трест „Теплоконтроль”. По соседству там громыхала самосвалами площадка какого-то строительного гиганта. Они зашли прямо к начальнице отдела кадров треста, пышной знойной брюнетке, которой Александр две недели назад поставил новые зубные протезы из „рыжья”, то есть, из золота. Вопрос с трудоустройством был решён в течение пятнадцати минут после заполнения анкета и листка с куцей автобиографии. Не понадобилась даже трудовая книжка, которую он получил ещё в институте. На этом Александр распрощался со своей клиенткой, договорившейся с ним о сроке, когда он сможет принять её маму, а Егора отвели в отдел треста.  

Там начальник отдела немного удивился, когда узнал, какой институт закончил Егор, но всё же начал рассказывать ему о новой схеме распределения вентилей горячей воды на промышленном объекте. Егору опять вспомнилось антенное поле, но деваться было некуда. Вечером на Петровской это событие отметили бутылкой портвейна „Аревшат”, и все воздали должное авторитету и пробивной способности Александра. Теперь оставалось пристроить на работу Диану.  

Они с Дианой единодушно решили, что надо попробовать устроиться на работу в научно-исследовательский институт, куда на работу из Одессы отправились чуть ли не сорок выпускников первого факультета. Мысль о том, что их-то на втором факультете учили совсем другому, пришлось откинуть, зацепившись за то, что до третьего курса читали им, в сущности, одни и те же дисциплины. Как сказала Диане Люда Мирославская, её отец в этом институте месяц назад получил отдельную лабораторию и набирал сотрудников.  

Диана созвонилась с Людой, и Мирославский согласился с ними встретиться, правда, почему-то в обеденный перерыв и на углу улицы Владимирской и бульвара Шевченко. Егор на работе отпросился на два часа и решил, на всякий случай, тоже присутствовать при разговоре. Мирославский внимательно выслушал их рассказ и глянул на бумагу, по которой они были откомандированы в Киев, и сказал Диане:  

– Вы знаете, это дело сложное. Если начальник примет Вас на работу, да ещё и без прописки, ему здорово влетит от министерства. У него будут крупные неприятности и от городских властей, и в первую очередь, от Ленинского райкома, хотя он и член бюро райкома. Так что, боюсь, что ничем не смогу вам помочь!  

Когда огорчённая этим отказом, но морально к нему подготовленная, Диана отошла к своей подруге, которая стояла в стороне, чтобы не мешать разговору, Мирославский неожиданно сказал Егору, который посмотрев на часы, несколько замешкался, чтобы попрощаться:  

– А Вас, Егор Сергеевич, я бы с удовольствием взял бы к себе в лабораторию!  

На секунду Егор обомлел от удивления: он ещё находился под впечатлением тех убедительных аргументов, которые были озвучены Мирославским всего лишь полторы минуты назад в разговоре с Дианой. Но потом в душе сотрудника, недавно принятого в трест „Теплоконтроль”, шевельнулась обида за Диану: Мирославский явно оказывал честь его „красному” диплому, выданному тем институтом, где сам он отслужил на военной кафедре не один год. Но Диана, наверно, обиделась бы, хорошо, что она отошла и теперь что-то обсуждала со своей подругой.  

– Спасибо, – наконец решился Егор на осторожный ответ. – Если можно, я подумаю над Вашим предложением  

– Да, пожалуйста, подумайте, я ваши трудности понимаю, ведь Вы кончали второй факультет! Но время не тяните! Всех Вам благ и до свиданья!  

И Егор, попрощавшись со всеми, помчался на автобус № 2, шедший на хутор Отрадный. Не хотелось с первых дней нарушать производственную дисциплину и зарабатывать реноме волынщика и разгильдяя.  

Но как поётся в одной старой одесской песенке, „Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал”. Через день выяснилось, что Егору нужно срочно ехать в трёхнедельную командировку в Чернигов, где строился огромный комбинат всесоюзного значения по производству химического волокна. Положение стало аховым: на новую квартиру ещё не переехали, Диана оставалась „висеть” в воздухе без всякого просвета с работой, Егор пёрся неизвестно куда и надолго, не имея ни малейшего представления о том, чем он займётся на этой всесоюзной стройке. Решение, принятое после некоторого колебания, было радикальным: „проработав” три дня на тёмной для него ниве отраслевого контроля за тепловыми процессами, Егор из треста уволился. С начальником отдела кадров, впрочем, расстались по-хорошему, без лишнего скандала. Хорошо, что этот „героический” блиц-труд в трудовой книжке отмечен не был.  

Теперь для него оставался один вариант – воспользоваться приглашением Мирославского. Егор решил сначала встретиться со своим другом Серёжкой Рязановым; раньше увидеться не удавалось из-за массы неотложных проблем, но теперь это было крайне необходимо – как глубокая разведка перед решающим наступлением. Институт располагался на третьем этаже здания междугородки, протянувшегося по бульвару Шевченко. Одним концом здание МТС упиралось в политехникум связи, другим концом – в отраслевое территориальное предприятие.  

Взобравшись по крутой лестнице на нужный этаж, Егор, открыв оббитые железом двери, очутился в длинном коридоре, где можно было проводить соревнования по бегу на нормы ГТО в закрытых помещениях. Никаких вахтёров здесь не было, только возле другой железной двери, окрашенной белой краской, маячила высокая худющая фигура женщины с коротко подстриженными седыми волосами, что-то внимательно рассматривающая на стене. В зубах её была зажата тлеющая сигарета, и нехватало только маузера на боку, чтобы эту женщину принять за комиссара Губчека. Она перевела свой взгляд на Егора, словно он мог иметь какое-то отношение к свежей царапине на штукатурке. Возле многочисленных дверей в коридоре толпились молодые люди, среди которых Егор с радостью увидел много знакомых. Несколько минут он постоял в кругу обступивших его сокурсников, стараясь в своём разговоре не скатиться на тему бездомной собаки, по воле случая оказавшейся на улице. Потом из окружения его вытащил появившийся Рязанов, который завёл Егора в комнату, где было его рабочее место.  

– Это лаборатория электрокоррозии, так что всяким разноцветным колбочкам, пробиркам и ретортам ты не удивляйся. Лично мне здесь работать нравится. А как ты оказался в Киеве?  

Егор кратенько рассказал о своих приключениях, и Серёжка, огорчённо поцокав языком, спросил:  

– А может быть, ты к нам в лабораторию пойдёшь работать? Шеф у нас клёвый мужик, да и мы с Эдиком будем рады. Работа здесь интересная….  

– Серёжа, ты ведь помнишь, как я в школе „любил” и химию, и лично мадам Буше, которая нам её преподавала! Меня же в институте ведь чему-то другому учили! Ты мне скажи вот что. Тут у вас недавно лабораторию Мирославского открыли, ты можешь сказать, чем они там занимаются? Кстати, кто эта высокая седая женщина в коридоре?  

– Это наша комендатша, Наталья Аркадьевна, – ответил Рязанов. – Что касается Мирославского, то я знаю, что раньше он работал старшим научным сотрудником в лаборатории № 3 у Шереметова.. Там занимаются всеми вопросами дальней связи по системам К-60 и другим малоканальным системам передачи. Потом Мирославского назначили начальником новой лаборатории. Туда передали все вопросы тонального телеграфирования по телефонным каналам. Центральный московский институт этим заниматься перестал и спихнул всё это в Киев. Лично я туда бы не пошёл.  

Зазвонил телефон, и Сергей, плечом прижав трубку к уху, слушал собеседника, что-то записывая на бумажку. Потом он сказал  

– Главное, ты волну не гони! Потом позвонишь о результате…  

– Где это у вас тут волны гоняют, на Днепре или по улицам? – спросил Егор.  

– Да ты, там у сябров в Осиповичах-Лапичах совсем одичал и никаких анекдотов не слышал! Рассказываю первый:  

В аду черти собираются бросить нового грешника в озеро с жидким навозом. А там на цыпочках мужики стоят и, плотно сжав губы, до которых доходит навоз, мычат: „Не гони волну! ”.  

– Вот тебе и второй, – сказал Рязанов, после того, как они с Егором закончили смеяться:  

Мужик предлагает цирку свой оригинальный номер. „А в чём его суть? ” спрашивает директор. Тот ему отвечает: „Мой номер построен на контрастах: под купол подымают мешок с навозом, гаснет свет, раздаётся выстрел из револьвера, свет зажигается, все обрызганы, и тут выхожу я – в ослепительно белом костюме! “  

– Что-то много экологически чистых удобрений для анекдотов, – резюмировал Егор.  

Сергей отодвинул реторту, которая стояла на столе слишком близко к его локтю, и продолжил:  

– Ну, а теперь давай посмотрим, что у нас тут есть в институте… Так, лаборатория Полтавского занимается механизацией прокладки кабелей, всякие там кабелеукладчики и прочая муть. По линиям связи есть лаборатория Архангельцева, это тоже не для тебя. Идём дальше по коридору – лаборатория коммутации Улановского, затем оконечной аппаратуры Юлика Ставинского, опять не для тебя. Может быть, хочешь попробовать поработать в конструкторском отделе? Ах, да, ты ведь к черчению особых симпатий ещё со школы не испытывал! Ну, тогда остаётся единственный вариант. Тут у нас есть одна интересная лаборатория, её ещё раньше лаборатории Мирославского организовали, как, впрочем, и нашу. Так вот, в эту лабораторию № 5 все тут пытались рваться. Они больше импульсной техникой занимаются, всякие измерительные приборы для телеграфии и передачи данных разрабатывают. Ты про передачу данных слышал что-нибудь? Нет? Считается очень важным направлением связи. Начальником там Стругач, замом у него Бергман, красавец такой, ну, вылитый Жан Марэ. Может быть, к нему попробуешь?  

– Как же я туда попаду, ведь никого из них не знаю, а к прохожим с улицы отношение сам понимаешь, какое! Да и прописка нужна. Кстати, а как вы с ней выкрутились? Где-то удалось прописаться?  

– Со Стругачем хорошо знаком отец Эрика Тененбаума, который в киевском отделении проектного института работает начальником технического отдела. Они даже живут в одном доме на Печерске, то ли на Ризницкой, то ли на Цитадельной, недалеко от общежития политехникума связи.  

Услышав про институт, откуда их совсем недавно попёрли, Егор, к удивлению Рязанова, от досады даже стукнул ладонью по столу. Хорошо, что Сергей вовремя отодвинул реторту! Как же он мог забыть, что отец Эрика – такая важная фигура в этом чёртовом проектном институте? Ведь надо было сперва с ним повидаться, а уж потом с его подачи соваться к Алексеенко! Но кто же мог подумать, что такая важная бумага из министерства здесь не сработает? А отца Эрика нужно иметь в виду, как говорится, „крупным планом”, может быть, что-то можно будет всё-таки потом подправить?  

– А что касается прописки, – продолжал Сергей, – то все мы работаем пока без неё, даже временной у нас нет. Говорят, что наше начальство, то есть начальник института Пасечный Николай Дмитриевич, договорился с городскими властями, что пока, до окончания общежития на 15-м километре Житомирского шоссе, ну, ты знаешь, где радиоприёмный центр, нас трогать не будут. Неудобство от этого, конечно, есть, особенно, если нужно в поликлинику идти, или врача на дом вызывать. Но как общежитие построят, то всем дадут временную прописку. Через год есть надежда получить уже постоянную. А там видно будет. А пока живём, кто где что нашёл. Нам „поволокло”, что у Нели тут знакомая живёт, она нам на Сырце комнату в коммуналке сосватала.  

– С какой Нелей? – не понял Егор. – Ты, что, женился?  

– Да, в январе – ответил Сергей. – Неля Доровских, ты её знаешь, невысокая такая. я тебе написал об этом, но, видно, ты в своей берлоге письмо моё не получил.  

– Ну, ты даёшь – конец лучше, чем начало! Я вас поздравляю и всё такое прочее. А сама Неля где работает?  

– Через две комнаты отсюда, в лаборатории дальников. Но сегодня осталась дома, немного приболела.  

Посидев ещё минут пятнадцать и обговорив кучу тем, Егор поднялся и сказал:  

– Ну, хорошо, Серёга, спасибо за подсказку, я сейчас подойду на главпочтамт и переговорю там с Эриком. Попытка – не пытка, авось, что-нибудь получится!  

Эрик устроил Егору свидание со своим отцом, которое состоялось у него дома на Цитадельной. Евгений Петрович принял его хорошо и пообещал переговорить с Стругачем. Когда Егор, согласно договорённости, через день позвонил Тененбауму-старшему на работу, тот ответил, что разговор с Стругачем о Егоре был.  

– Стругач с удовольствием взял бы тебя, Егор, на работу, но все вакансии по его лаборатории уже заполнены. В институте вакансии остались только у Мирославского и в лаборатории коррозии. Там, кажется, Лузгин начальник. Стругач предлагает тебе оформляться к Мирославскому, а потом при малейшей возможности он переведёт тебя к себе. Вот всё, что я выяснил.  

Егор поблагодарил Евгения Петровича и понял, что перед ним открывается единственный путь получить работу, а потом через неё – и эту распроклятую прописку. Он позвонил Мирославскому и сказал, что согласен с его предложением. Тот ответил:  

– Я знаю, что Вы хотели пойти к Стругачу. Не буду отрицать, что у него сейчас довольно интересная тематика. Но я надеюсь, что Вам в нашей лаборатории тоже понравится. Подходите в институт завтра утром, я Вас представлю начальнику института Пасечному Николаю Дмитриевичу.  

На следующее утро Пасечный, который, оказывается, был однокашником Мирославского по одесскому институту в 30- годах, тоже полковник в отставке, поглядев на документы Егора, отложил в сторону письмо УРКУЗ, по которому Резчиковых отправили из Лапичей в Киев, и сказал Мирославскому:  

– Тут не всё так плохо, Лёва. Я позвоню Ившиной в УРКУЗ и, думаю, смогу уговорить её официально перенаправить твоего нового бойца в наш институт. Он ведь уже перенаправлен в Киев. Да, к тому же, Алексеенко отказался их принять к себе. У твоего нового сотрудника тогда будут такие же права, как и у тех, что приехали сюда в августе в прошлом году.  

– Но, конечно, никаких фактических затрат по переезду я Вам возместить не смогу, -повернулся Пасечный к Егору, – не положено, в данной ситуации. Так что – извините!  

И, обращаясь к Мирославскому, предложил:  

– Ты сам с ним зайди в кадры, чтобы Василь Василич там сильно не подпрыгивал, как он это умеет, а то без тебя он новичка заморочит до полной потери пульса.  

И как ни бурчал по этому поводу Мирославскому кадровик, тоже отставник, Егор 27 февраля был зачислен инженером в лабораторию № 8. Вернувшись домой, уже на Зверинецкую, он сказал Диане:  

– Ну, а теперь – последний и решительный штурм! Надо тебе завтра идти опять к Алексеенко. Я с Евгением Петровичем на эту тему поговорил по телефону, он обещал помочь. Проси там, умоляй, хоть плачь, хоть сиди сиднем на стуле, как я в тресте „Радиострой”. Надеюсь, что они тебя под белы рученьки из кабинета выносить не будут!  

На следующий день Диана явилась под светлые очи Алексеенко, и он, вспомнив её, спросил:  

– А где же другой молодой специалист, Ваш муж? Он-то куда делся?  

И услышав, что Егор уже работает в институте у Пасечного, Алексеенко наложил резолюцию на институтский экземпляр письма министерства, вызвал к себе начальника отдела кадров и дал команду оформить зачисление Дианы в энергоотдел. Выяснилось, что это была последняя бумага, которую он подписывал в институте: на следующий день он благополучно удалился на заслуженную пенсию.  

…Между небом и землёй, в состоянии гражданской невесомости, Егор с Дианой проболтались в Киеве чуть меньше месяца. Теперь всё надо было начинать с начала, с 90 рублей. А Диане на своём отвоёванном месте работы даже удалось получить деньги за переезд и провоз багажа из Осиповичей в Киев.  

На своих двоих – 1  

85  

Лаборатория № 8 занимала две комнаты, по 15 квадратных метров каждая. Расположены они были в противоположных концах длинного коридора. В дальней комнате сидел сам Мирославский, его заместитель Козинский Леонид Николаевич, старший инженер Тыркач и техник Кондратьев. В ближней комнате Егор стал чётвёртым, здесь трудились хорошо знакомые Юра Тарханов и Луиза Розинская. На квартире Юры около площади Льва Толстого в Одессе они кагалом отмечали очередную защиту диплома, а с Луизой ездили в составе институтского отряда на целину. Третьим сотрудником оказался Валерий Запольский, окончивший Таганрогский радиотехнический институт. В такой компании „акклиматизацию” Егор прошёл довольно быстро.  

В свой первый рабочий день в институте он вдвоём с Запольским в кабине грузовика отправились в направлении Вышгорода на мебельную фабрику за новыми стульями для института. Было достаточно морозно, но приближение весны уже ощущалось: подмёрзший за ночь тонкий ледок на шоссе быстро исчезал под лучами неяркого солнца, снег в кюветах постепенно оседал, и из под него уже высовывалась робкая зелень придорожной травы. Стульев им отгрузили штук двадцать, они ещё пахли свежим мебельным лаком, который прилипал к рукам. Для своей лаборатории, естественно, Егор с Валерием выбрали стулья с самой красивой обивкой.  

Драгоценный груз затащили на третий этаж к дверям коменданта этажа Натальи Аркадьевны с неизменной сигаретой в зубах. Вопреки планам им удалось получить для лаборатории лишь три предварительно отобранных стула вместо выбранных пяти. Мирославский одобрил их трудовой подвиг и сказал, что стульев в лаборатории уже хватает, Валера вернулся к прерванной работе над генератором тональной частоты, а Мирославский начал вводить Егора в курс дела. В конце получасовой вводной беседы он продиктовал список учебников, с которыми Егору обязательно надо было познакомиться. В их числе были книга „Телеграфия” Н. Зелигера и „Дальняя связь” А. Лева.  

Последнюю фамилию Егор неоднократно слышал от своих друзей по первому факультету, где доцент Лев, будучи завкафедрой, преподавал дальнюю связь. Наблюдая, как его друзья по первому факультету готовились к очередному экзамену, он всегда думал, что если когда-нибудь чего-то и не поймёт, то это будет телеграфный аппарат СТ-35 (советский телетайп образца 1935 года) и автоматическая телефонная станция (АТС). Забавно было видеть и слышать (зная, что тебя это не касается), как студентки, усевшиеся перед развёрнутой схемой АТС, запоминали запутанные процессы установления телефонного соединения. Там одно электромеханическое реле срабатывало сразу, замыкая и одновременно размыкания несколько контактов, а другое реле действовало с замедлением, лишь через определённое время, размыкая цепь третьего реле, которое, в свою очередь, не давало в этот момент срабатывать четвёртому. И так далее, до вечера, пока не закроется лаборатория.  

– Вам придётся постепенно привыкать к такой единице измерения, как непер. Она была принята в проводной связи и до сих пор там применяется. Это около 8, 6 децибела, к которому Вы привыкли в радиосвязи, – улыбаясь, сказал Мирославский, – но это ненадолго, в конечном счёте, десятичная система победит систему с натуральными логарифмами. Ну, а сейчас во второй комнате я покажу Вам, что же мы изучаем.  

Во второй комнате на лабораторных столах были разложены блоки аппаратуры, выполненной на транзисторах. Это была следующая неожиданность. Всё, чему учили Егора в институте, основывалось на использовании различных радиоламп – триодов, тетродов, пентодов, а транзисторы в ту пору только появлялись. Представление о них у Егора было самое начальное, практически никакие курсовые или дипломные работы с применением транзисторов во время его учёбы не велись. И вот, оказывается, пока он там ковырялся на антенном поле в лесах Белоруссии, на транзисторах уже выпускается живая аппаратура. Коллеги по работе быстро ввели его в курс дела.  

Действительно, как и говорил Серёга Рязанов, несколько отделов центрального московского института отрасли усиленными темпами переходили на специальную тематику и вынуждены были избавляться от тематики гражданской. К ней относилось и тональное телеграфирование (ТТ) по телефонным каналам. В его основе лежала разбивка полосы частот телефонного канала 300 -3400 Герц (Гц) на несколько более узких частотных каналов с полосами пропускания от 120 до 450 Гц, по которым методом частотной модуляции (ЧМ) передавались телеграфные сигналы со скоростями от 50 до 200 Бод (т. е. посылок в секунду). Центральный институт разработал документацию на первую аппаратуру ТТ на транзисторах, а Львовский завод телеграфной аппаратуры заканчивал изготовление опытного образца.  

Теперь киевскому институту предстояло перехватить и продолжить работу над этой аппаратурой. Где-то ближе к маю запланирована поездка на завод и участие в работе Государственной комиссии по приёмке этого опытного образца. От центрального института киевляне получили основные блоки аппаратуры и теперь пытались досконально их изучить.  

Аспирант Мирославского Ваня Музыченко, в котором Егор с первого же взгляда узнал одного из тех Сталинских стипендиатов, фото которых красовались возле дверей комитета комсомола alma mater, разъяснил ему различие между электронными схемами, выполненными на радиолампах и на транзисторах:  

– Лампа управляется напряжением, которое подаётся на управляющую сетку, ток в цепи „сетка – катод” обычно отсутствует, т. е. лампа имеет высокое входное сопротивление. Транзистор же управляется током, который замыкается в цепи „база-эмиттер”, имеющей низкое входное сопротивление. Это типовое использование транзистора – схема с общим эмиттером. Таким образом, чтобы лампу „запереть”, нужно на управляющую сетку подать большой отрицательный потенциал. А чтобы „запереть” транзистор с переходом „p-n-p”, необходимо подать на базу нулевой потенциал. Чем скорее ты это усвоишь, тем лучше!  

По мере интенсивного изучения институтских учебников Егор через неделю уже начал понимать, чем он занимается, и что от него хочет шеф. Он уже знал, что основным показателем качества работы канала тонального телеграфирования являются смещения фронтов (т. е. переходов 1 0 и 0 1) телеграфных сигналов, называемые телеграфными или краевыми искажениями. Искажения возникали по ряду причин, в том числе, и от помех. Измерялись они прибором ИИ-57 на основе стробоскопического эффекта с неоновой подсветкой. Точность измерения этого громоздкого прибора, установленного на тележке, была невелика, болтаясь в пределах ± 5%. В измерениях часто присутствовал элемент субъективности.  

Лаборатория № 5 в это время закончила разработку и изготовление двух образцов электронных измерителей синхронных и стартстопных искажений (ЭИССИ), которые цифровыми (дискретными) методами измеряли телеграфные искажения с точностью ± 1%. Показания высвечивались на табло, содержащем 7 линеек, каждая на 100 неоновых лампочек, поэтому субъективность измерения полностью исключалась. С двумя ручками для переноски, прибор ЭИССИ напоминал объёмный дюралевый сундук и весил порядочно, Обычно он устанавливался на специальную каталку, которую в шутку называли „гинекологическим креслом”.  

Вот этот „сундук”, ухватив за ручки, Егор с Юрой Тархановым апрельским воскресным вечером в темпе потащили вниз по длинному эскалатору станции метро „Университет”, опасаясь опоздать на вечерний поезд Киев-Львов. При приёмке аппаратуры ТТ-17п руководство института решило в реальных условиях блеснуть перед высокими чинами Госкомиссии своей новой разработкой. Поэтому во Львов тащили прибор ЭИССИ, чтобы им измерять телеграфные искажения с безукоризненной точностью. Так как в воскресенье институт был закрыт, то ещё в субботу тяжеленный прибор перетащили в квартиру Валеры Запольского, который жил на углу улиц Франка и Ленина. К поезду Тарханов и Резчиков успели за пять минут до отправления, и по лицу Мирославского было видно, что в ожидании их он хорошо переволновался.  

Завод забронировал для членов Госкомиссии места в гостинице „Первомайская”, в холле которой с унылым видом толкались многочисленные командировочники, надеясь, что для них найдутся, наконец, свободные места. Во второй половине дня заводской автобус забрал всю многочисленную группу членов Госкомиссии на завод. После короткой процедуры оформления и выдачи пропусков они очутились в кабинете главного инженера завода, где после многочисленных перекрёстных рукопожатий и приветственных восклицаний, наконец, уселись за длинным столом.  

Председатель Госкомиссии, миниатюрный брюнет в коричневом полосатом костюме с шикарным галстуком, зачитал совместный приказ двух министерств, определяющий персональный состав и задачи Госкомиссии. Главный инженер коротко ознакомил собравшихся с основными характеристиками опытного образца и, услышав от Мирославского, что для измерения телеграфных искажений киевский институт предлагает использовать свой прибор, энергично возразил:  

– Но ваш прибор ведь даже не аттестован! Как мы ему можем доверять в спорных случаях?  

Председатель Госкомиссии, которому Мирославский (хорошо его знавший) уже рассказал о безусловных достоинствах прибора ЭИССИ, примиряющее предложил:  

– Если Вы не возражаете, Илья Михайлович, мы будем проводить измерения обоими приборами, а там посмотрим по результатам?  

На том и порешили, после чего, обговорив план работы Госкомиссии, все направились в заводскую лабораторию, где была установлена внушительно выглядевшая стойка с размерами 2600х600х225 мм. На ней размещалось оборудование 17 телеграфных каналов, теперь им предстояло определить, на что эта стойка способна. Юрия и Егора Мирославский усадил за лабораторный стол измерять характеристические частоты каналов аппаратуры. Егор приятно удивился, увидав два цифровых частотомера, быстро измерявших частоту с указанием её на неоновых десятичных индикаторах. Будучи студентом, он на лабораторных занятиях привык работать с гетеродинными волномерами, где, манипулируя таблицей и несколькими переключателями, нужно было добиться в наушниках так называемых нулевых биений, а потом под тонкой риской ручки настройки увидеть на частотной шкале волномера результат измерения. А тут тебе сразу непосредственный отсчёт частоты перед глазами!  

Когда приступили к измерению собственных телеграфных искажений аппаратуры в режиме работы „на себя”, оказалось, что искажения, зафиксированные киевским прибором, меньше, чем те, что были приведены в протоколах предварительных испытаний, с использованием ИИ-57. Илья Михайлович, которому позвонил об этом начальник заводской лаборатории, дал согласие на то, чтобы в итоговых протоколах были проставлены лучшие результаты. Так что всё-таки недаром Егор с Юрой бегали по эскалатору с этим тяжёлым сундуком.  

В очереди на раздачу в заводской столовой, где комплексный обед стоил удивительно дёшево, к киевлянам присоединился худощавый симпатичный интеллигент в больших роговых очках. Мирославский ему обрадовался и представил своим бойцам. Это был Николай Никифорович Митрухин, ведущий специалист центрального института, руководивший разработкой фильтров для ТТ-17п. У них с Мирославским сразу же завязался живой, профессиональный разговор, продолжившийся за обеденным столом. Егор в этом разговоре понимал не всё, но внимательно к нему прислушивался. Митрухин, очевидно, несколько болезненно воспринимал тот факт, что разработанное им детище теперь переходит под опеку других людей. Он осторожно осведомился у Мирославского, какие изменения тот счёл бы целесообразными при дальнейшем совершенствовании аппаратуры. Мирославский сразу же ответил:  

– Прежде всего, надо заменить выходное электромеханическое телеграфное реле электронным и разработать схему дистанционной регулировки преобладаний. Вы сами понимаете, что с этими реле, хоть они и последней модификации, мы не можем работать со скоростями выше 50 Бод. А такие скорости, как 100 или 200 Бод, сейчас уже требуются, например, арендаторам телеграфных каналов. Да и на скорости 50 Бод у них искажения около двух процентов, а телеграфы должны держать специальных людей для регулировки этих реле.  

– Ну, если с проблемой регулировки преобладаний, наверно, справиться можно, – задумчиво сказал Митрухин, – то электронных реле, работающих с напряжениями ± 60 Вольт, или 0-120 Вольт, да ещё выдерживающих частое ошибочное подключение встречной телеграфной батареи, Вы сейчас нигде не найдёте!  

– Я думаю, Николай Никифорович, что нам придётся такое электронное реле разрабатывать самим, – ответил Мирославский, – и предварительные наброски мы уже сделали.  

– Искренне желаю Вам удачи, – ответил Митрухин, подымаясь из-за обеденного стола и ставя поднос на соседний стеллаж.  

Через два дня основные испытания в заводской лаборатории были закончены. Аппаратуру поместили в специальную камеру для двухсуточных климатических испытаний – при повышенной и пониженной температурах. Потом, уложив в упаковочную тару, её должны были покатать на грузовике по грунтовым дорогам на расстояние не менее 150 км со скоростью не более 60 км, и снова проверить основные параметры. Когда начались испытания „на климатику”, Мирославский, переговорив с председателем комиссии Моисеем Исаевичем, усадил Егора за стол, стоящий посреди заводской лаборатории, положил перед ним копию приказа по Госкомиссии и стал диктовать проект Акта приёмки опытных образцов. Вокруг стола сразу же стали толкаться члены комиссии, норовя подсунуть Мирославскому свои замечания и предложения в проект Акта. Впоследствии, Егор неоднократно имел возможность убедиться, что член комиссии, севший за сочинение акта приёмки, моментально оказывался в центре всеобщего внимания, становясь своеобразным центром кристаллизации.  

Споров на комиссии особых не было, аппаратура всем понравилась, хотя в приложении к акту тянулся целый хвост найденных недостатков, но мелких, не принципиальных. И с особым мнением никто вылезать не собирался, поэтому миниатюрный Моисей Исаевич был просто счастлив. За девять дней с приёмкой было закончено, а в свободное воскресенье киевляне с удовольствием погуляли по городу, с которым Егор успел основательно познакомиться во время прохождения здесь преддипломной практики.  

86  

Жизнь в институте текла своим чередом, Егор постепенно привыкал к своей новой специализации, всё ещё надеясь, что он сможет перейти в лабораторию Стругача. Жизнь там била таким могучим ключом, что даже главный бухгалтер Паделькин не выдерживал:  

– Николай Дмитриевич! – обращался взволнованный главбух на профсоюзном  

собрании к Пасечному, – Вы только посмотрите, какое огромное количество резисторов и конденсаторов мы выписываем для этой лаборатории! Они, что, там их едят, что ли?  

Пасечный его успокаивал, объясняя, что лаборатория выдаёт „на гора” лабораторные образцы многих измерительных приборов, которые потом должна освоить промышленность. Сам Падельник неожиданно для всех в один из осенних дней повесился из-за каких-то семейных неурядиц.  

В лаборатории № 8 появился новый сотрудник, Фёдор Карповский, который отработав три года по направлению в Куйбышевском отделении научно-исследовательского института, перевёлся в Киев, женившись на киевлянке, преподавательнице музыки. Он окончил второй факультет Одесского института на два года раньше Егора, в Куйбышеве занимался вопросом автоматизации управления работой коротковолновых передатчиков. Мирославский поручил ему работы по электронным реле, о которых был разговор во Львове.  

Была создана небольшая группа, куда включили ещё одного нового „кадра”, тоже выпускника Одесского института. Ухватившись за недавно появившиеся транзисторы МП-25 и МП-26, которые могли работать с напряжениями выше 60 Вольт, группа Карповского к концу года разработала надёжное электронное реле, которое теперь подвергалось самым изощрённым испытаниям. Такие устройства на телеграфной сети Союза требовались тысячами, они могли без всяких искажений работать со скоростями 200 Бод и выше, их внедрение сулило солидный экономический эффект, но от них требовалась исключительная надёжность. Над вопросами надёжности группа Карповского и билась в последнее время.  

Егор по возвращению из Львова получил задание по доработке прибора для измерения и фиксации импульсных помех в телефонных каналах. Макет такого прибора был разработан в лаборатории № 5, но её подключили к более срочным вопросам, и, бывая там у знакомых сокурсников, Егор часто слышал, как кто-то из сотрудников лаборатории по телефону отбивался от своего собеседника, с жаром повторяя:  

– …понимаешь, у меня на это нет ни минуты свободного времени! Ты, что, не знаешь, что я сижу на теме, которая горит!  

Мирославский отослал Егора поговорить с сотрудником лаборатории № 5 Воликом Копфом, который стоял у истоков создания этого прибора. Фамилия Волика была знакома Егору – у того отец был завкафедрой в Одесском институте. Копф-младший рассказал Егору, что при измерениях требуется сортировка импульсных помех по длительности. Прибор не должен фиксировать, на выбранном уровне, помехи с длительностью менее 5 миллисекунд (мс). Выбранная для этой цели в макете примитивная схема, включаемая тумблером „Логика”, себя не оправдала и приводила к искажению результатов измерений. Требуется другое решение, и о нём ему подробно расскажет Арон Наумович Бертман, заместитель начальника лаборатории № 5..  

Тот сразу же поразил Егора своей эрудицией, для начала сославшись на книгу по радиоизмерениям какого-то Термена, о котором Егор и слыхом-то не слыхивал. Далее Бертман быстро набросал на листке из школьной тетрадки электрическую схему для оценки длительности импульсных помех. Она содержала транзисторы и ферритовые колечки с прямоугольной петлёй гистерезиса (ППГ). Полюбовавшись на набросанные чертежи, Бертман сбоку написал количества витков для ферритовых ячеек, номиналы основных элементов и вручил листок Егору со словами:  

– Я скажу Нине Васильевне, нашей материально ответственной, чтобы она тебе это всё выписала. Затраченные детали она потом на вашего техника Кондратьева перебросит.  

И Егор засел на пару дней с цыганской иголкой – мотать обмотки, считать витки на манюсеньких ферритовых колечках. Дальше в ход пошли монтажная плата из гетинакса с набитыми на ней пистонами и контактами, куски монтажного провода и паяльник, который часто норовил упасть на пол, и без сноровки поймать его было довольно трудно, если не хочешь обжечь ладонь. Как ни странно, но схема даже заработала, правда, после правильного подключения её к источнику питания. Решено было отказаться от тиратронов и перейти к индикации на люминесцентных индикаторах. Дома Егор вечерами не вылезал из книг и технических журналов, разыскивая оптимальные решения. Когда можно было приступать к окончательному оформлению принципиальной схемы, Ярославский решил добавить в прибор возможность измерения и фиксации кратковременных прерываний в телефонном канале. И вот, наконец, наступил момент, когда доработанный прибор, названный ИМПП (измеритель мощности помех и прерываний) был изготовлен в опытных мастерских, ютившихся в полуподвале на улице Леонтовича рядом с политехникумом связи. С этим прибором Егор несколько дней измерял помехи, сидя на АТС возле Владимирского базара.  

Через некоторое время Мирославский договорился с Шереметовым,, что Егор составит компанию двум его сотрудникам, летевшим в командировку на ростовскую междугородку. Одного из них Егор немного знал: это был сокурсник по институту Витюня Гапоненко, вторым был старший инженер Шпульский Матвей Львович. В командировку пришлось ехать не с пустыми руками: в магазине культтоваров около Контрактовой площади для записи помех в телефонном канале был срочно куплен магнитофон МАГ-56 с несколькими комплектами магнитной ленты. Слава Богу, что магнитофон имел ручки для переноски и был значительно легче того прибора, который они с Тархановым таскали во Львов.  

Из аэропорта Ростова на рейсовом автобусе они добрались до города, миновали Дворец культуры, построенный в виде гигантского трактора, и по броне междугородки без задержек устроились в трёхместном номере гостиницы средней руки, но зато почти в центре. До легендарного тихого Дона отсюда было рукой подать, междугородка тоже была под боком. На междугородке девица в бюро пропусков полистала их паспорта, и, нагнувшись к окошку, спросила:  

– А кто будет Мордухай Лейбович?  

– Это я, – ответил Шпульский.  

– А у меня тут в заявке написано: „Матвей Львович”.  

– Это в переводе с еврейского на русский, – не растерялся Шпульский.  

После дополнительного звонка к руководству недоразумение было улажено. Кратко обговорив в кабинете главного инженера, что их интересует, киевляне отправились в столовую. Как сказал Шпульский, неоднократно бывавший в Ростове, здесь обед был вдвое дешевле, чем в городе.  

Внутри междугородки Егор был впервые и с интересом осматривал ряды стоек аппаратуры К-60, на каналах которой в течение десяти дней предстояло провести необходимые измерения. Шпульский с Гапоненко отправились в линейный цех, а Егору старший инженер смены нашла место, где, никому не мешая, можно было поставить МАГ-56. Техник смены принесла пару шнуров для подключения, указала, в каких гнёздах подключение к каналу осуществляется параллельно, без нарушения связи, а в каких – вразрез, с прерыванием. Егор с любопытством ткнулся штекером в одно параллельное гнездо и услышал, как ворчливый голос, натужно кашляя, проговорил:  

-… ты же знаешь, какое это странное семейство: с ним бы я без колебания пошёл и в разведку. А с ней – не пошёл бы даже в сауну….  

Егор решил, что дальше такое слушать просто неприлично, выдернул штекер и сунулся в другое гнездо. Здесь молодым мужским голосом кто-то нервно спрашивал собеседника:  

-… вы мне можете объяснить, почему в ЖЭК в очереди к паспортистке стоят почти одни старухи? Их что, на кладбище без формы № 3 не берут?  

– Наверно, прописывают кого-нибудь на свою жилплощадь, а может, в очередь на расширение площади хотят встать, вот и собирают разные бумажки! А что ты нервничаешь?  

– Да я вчера полтора часа потерял, пока в очереди околачивался! Паспортистка, как большая госпожа, на целый час опоздала! Я ей об этом сказал, так она молчила и лишь нахально что-то жевала мне прямо в лицо…  

В третьем канале, похоже, декламировали стихи:  

В жизнь каждый разное несёт:  

Кто – „дум высокое стремленье”,  

Кто – труд, а кто – наоборот –  

Одно лишь только удобренье.  

„У каждого свои проблемы”, – подумал Егор и посмотрел на часы. Так как время ещё было в рамках того, что называлось ЧНН (часы наибольшей нагрузки), пора было приступать к измерениям в том канале, номер которого указала ему старший инженер смены. Прокалибровав магнитофон на частоте 800 Гц с нулевым относительным уровнем, он приступил к измерениям.  

Встроенный динамик магнитофона то шипел, то потрескивал, то воспроизводил разнообразные шорохи: иногда из него неслись обрезки сигналов установления соединения, проскакивали пачками отдельные тональные частоты, прорывались обрывки невнятных разговоров. В общем, в свободном канале было явно не скучно; наверно, такие же помехи накладывались и на разговоры, которые вели между собой абоненты, часто удивляясь плохому качеству связи. Закончив с записью помех в канале, Егор приступил к измерению частоты прерываний в канале при непрерывной подаче эталонной частоты с определённым уровнем. На всю программу испытаний запасов привезенной магнитной ленты нехватило, и две бобины пришлось докупать в магазине радиотоваров на центральной улице.  

В воскресенье, они с Витюней, порадовавшись хорошей тёплой погоде, сгоняли на противоположный берег Дона, где были расположены городские пляжи. Но, как в Днепре, так и в Дону, купание особо не впечатляло. Что тут хорошего, когда ни вдоль, ни поперёк реки нельзя поплавать на приличную дистанцию – вода тебя тащит на середину, где булькают всякие водовороты, и сносит, чёрт его знает куда, от того места, где разделись. Да и глотнуть случайно речной воды – удовольствие совсем уж ниже среднего. Нет, это совсем другой компот, как говорят в Одессе. Вот на море всё значительно проще и понятнее.  

В Киеве он подключил МАГ-56 к своему прибору ИМПП, проиграл на него все плёнки и обработал результаты ростовских измерений. Кое-какие данные по распределению мощности помех и прерываний получить удалось, но нельзя было сказать, что выборка была уж слишком убедительной. Мирославский планировал в конце года повторить такие измерения на Киевской междугородке.  

Тем временем в их жизни на Зверинецкой происходили большие изменения. Первый месяц они жили в проходной комнате и в полной мере испытали все неудобства, связанные с ней. Хозяйка в позднее ночное время вдруг выползала из своей спальни в самые неподходящие моменты их семейной жизни, и Егору с Дианой приходилось, что называется, замирать и прикидываться глубоко спящими – совсем, как малышам в детсаду во время „мёртвого часа” при появлении воспитательницы. Поэтому они с большой радостью перебрались в отдельную комнату, что, наконец, освободила молодая пара, работавшая на заводе „Коммунист”. Эта пара выезжала из комнаты с ещё большей радостью – на заводе они получили отдельную квартиру. Теперь к своему нехитрому добру из двух плетёных корзин и широкой кровати Егор с Дианой прибавили радиоприёмник „Дзинтарс”, изготовленный на Рижском радиозаводе.  

Жить вроде бы стало лучше и веселее, как утверждал когда-то вождь всех времён и народов, но тут в Союзе произошло повышение цен на продовольствие. Егор помнил, что до сих пор цены в стране только снижались. Все уже привыкли, что первого марта или первого апреля диктор Левитан торжественно зачитает постановление об очередном снижении цен, а наследующее утро граждане резво штурмовали магазины. Приятного было мало – видеть, что сливочное масло не подешевело, а наоборот, подорожало и теперь стоило 3 руб. 50 коп. за килограмм вместо 2 руб. 80 коп., а докторская колбаса – 2 руб. 80 коп вместо 2 руб. 10 коп. Да и подорожали-то, к сожалению, не только масло и колбаса. Правда, центральные газеты приводили слова высокого партийного деятеля, убеждавшего страну, что всё это – лишь временная вынужденная мера, и цены снизятся уже через год. На коротких волнах, прорываясь через шумовую завесу глушилки, „Голос Америки” на полном серьёзе утверждал, что в Новочеркасске была разогнана и даже расстреляна демонстрация рабочих, выступившая против повышения цен и одновременного срезания расценок. Но Егор этому не верил, да и в коридоре, где часто собирались любители потрепаться, ничего такого ни от кого не было слышно…  

Пока повышение цен их сильно не затронуло, они в своей маленькой комнатке даже отметили день рождения Дианы. Хозяйка в это время на месяц укатила к дочке в Черкассы, заперев на ключ свои остальные три комнаты. Гостей было немного, кое-кто, опоздав, оправдывался:  

– Ну и забрались же вы, прям к чёрту на Теличку! Я иду-иду, Печерский мост прошёл, обошёл храм возле института проблем прочности, шагаю дальше, вроде бы и Киев уже кончается, а вашего домишки всё не видно! И как вы отсюда на работу добираетесь каждый день?  

Хозяйка вернулась в Киев с оравой родни: с дочкой, зятем, внуком и внучкой. На плите теперь всё время громоздилась высокая ржавая кастрюля, в которой плавился асфальт. Им мостили дорожку от входной двери до калитки. Егор от этого был не в восторге. Когда они договаривались с хозяйкой, что в проходной комнате они будут жить за 20 руб. в месяц, а в отдельной – за 30 руб., Анна Михайловна, выступавшая главным „переговорщиком”, сказала:  

– Ну, вы и за баллон газа будете платить. Хозяйка им почти не пользуется, разве что чай вскипятить, ну, так, сколько там она нажгёт! В месяц вам всего-то не больше 3 руб. набежит!  

Заметив озабоченный взгляд Дианы, брошенный на плиту и баллон, хозяйка нехотя сказала, что в этот раз за новый баллон заплатит она сама. Честно говоря, она им уже немного надоела: всё что-то вынюхивала, подслушивала, вечно сновала с недовольным выражением на лице, возникала на пороге комнаты с очередной дурацкой просьбой в самый неподходящий момент, когда Егор был погружён в расчёты или слушал радио. Резчиковы старались всего этого не замечать и не реагировать.  

До Егора, наконец, дошла старая истина, что от добра добро не ищут. Лаборатория № 5 уже потеряла для него свою былую привлекательность. Там, в большой комнате чуть ли не на голове друг у друга сидело человек шестнадцать, а они у Мирославского во второй комнате сидели вчетвером. Тематика тоже постепенно становилась для Егора интересной. Будучи в командировке, он постоянно думал, как улучшить обработку сигналов помех и с какой блок-схемой это можно реализовать. Наконец, Егор собрался с духом и сказал Мирославскому, что из лаборатории он никуда уходить не будет. Тот удовлетворённо хмыкнул и признался, что его персональное, переделанное направление уже прибыло в институт, и у него есть реальный шанс получить осенью два места в общежитии, строительство которого подходило к концу. Это, в свою очередь, означало, что у них с Дианой наконец-то будет и желанная временная прописка. Осталось только немного потерпеть.  

В конце августа лаборатория пополнилась молодым специалистом, которого Мирославский привёл в их комнату и дал в помощь Егору. Звали его Иван Иванович Шваченко, но те ребята, что во время учёбы жили в общаге на улице Островидова, ухмыляясь, рассказали Егору, что его новый подчинённый там был известен под кличкой Сундук. Вступивший в партию во время службы в армии, плотный, коротко постриженный мужичок в золотых меньшевистских очках, Сундук был известен на курсе как настырный общественник и неутомимый оратор на всяких собраниях по разным поводам.  

То, что в помощники ему достался явно не подарок, Егор почувствовал уже спустя неделю, после короткого, но бурного разговора, во время которого он пытался объяснить Сундуку его задание на ближайшие дни. Тот выслушал Егора, периодически задавая какие-то дурацкие вопросы, и помчался к Мирославскому. Как потом рассказывал Тарханов, уже покидавший кабинет шефа с новым заданием, Сундук ворвался в комнату, тяжело пыхтя и негодуя:  

– Что это за порядки, когда неслуживый служивому приказывает?!  

Как Мирославский вразумил Сундука, Егор не знал, а сам шеф об этом ничего не говорил, но спустя два месяца он ухитрился сплавить этого „кадра” в другую лабораторию.  

Скандальный Сундук со многими быстро перессорился в институте, потом примкнул к двум „смутьянам”, бузившим в лаборатории Шереметова. На очередном партийном собрании, которое состоялось в начале третьей декады января нового года, он, сидя в первых рядах, при обсуждении повестки собрания получил, от заблудившегося в своих бумагах председателя, слово и предложить почтить вставанием память вождя мирового пролетариата, годовщина смерти которого надвигалась через день. Всё собрание, вздрогнув от неожиданности, послушно поднялось и стояло до тех пор, пока Сундук важно не уселся на своё место. Как говорится, в институте „такого ще було”. Секретарь партбюро потом два дня ходил, набычившись.  

Пасечный срочно направил Сундука на курсы изучения вычислительной машины „Проминь”, которую институт должен был получить через квартал. Чему там научили Сундука на этих курсах, неизвестно, но закончив их, он представил вполне справную бумажку. После того, как ЭВМ установили и наладили спецы с завода-изготовителя, Сундук заважничал ещё больше, а с большинством своих знакомых перестал здороваться. Пользы от этого „Проминя” институт так и не получил. С бестолковым, тупым, как валенок, но гонористым Сундуком работать никто не мог. Даже аспиранты, которые бегали везде, где только могли, не зная, куда пристроить свои расчёты на ЭВМ, поняли, что с Сундуком они просто теряют время. Машина простаивала, Сундука пытались прищучить и выгнать за профнепригодностью. Кончилось дело тем, что тот выдернул несколько основных блоков „Проминя” и сдал их в камеру хранения киевского вокзала. Пасечному пришлось обратиться за помощью к милиции. Той, после недолгого препирательства с Сундуком, удалось блоки возвратить, а Сундука, подведя под него соответствующую статью трудового законодательства, уволили из института.  

87  

Строители, на удивленье, не подвели и в срок закончили возводить общежитие на территории приёмного центра в Святошино. Расселять народ, уставший ждать этого события, начали в середине осени. Здание было трёхэтажным, построили его рядом с домом, где жили работники приёмного радиоцентра. От густого леса дом был отгорожен колючей проволокой, рядом тянулась тропинка, ведущая в соседнюю деревню, что была по соседству с учебным аэродромом „Чайка”. Официальный адрес у общежития был такой: 15-й километр Брест-Литовского шоссе. Егор уже один раз приезжал сюда – повидать своих однокурсников, когда те на радиоприёмном центре отбывали эксплуатационную практику. Добираться сюда было не очень-то просто: сначала трамваем ехать до конца в Святошино, а потом трястись в пригородном автобусе № 35 Святошино – село Гореничи до остановки „Чайка”, в трёх минутах езды от Катериновки, где зимой Резчиковы тщетно искали жильё.  

Распрощавшись с хозяйкой, у которой они прожили около 8 месяцев, Егор с Дианой погрузили свои вечные корзины, радиоприёмник и широкую кровать в институтский грузовик и с радостью перебрались на новое место. Теперь они ни от кого не зависели, да и вместо 30 руб. платить за общежитие нужно было только десятку. Правда, далеко же, чёрт возьми, приходилось ездить, и это – каждый день.  

Егор получил небольшую комнату площадью 12 м2 в трёхкомнатной квартире. Рядом в десятиметровой комнате разместились сокурсники – Стас Закревский со своей женой Раей, а в большой проходной общей комнате жила бабушка Стаса, нянчившая правнука. Большая комната была перегорожена занавеской, повешенной на толстой рыболовной леске. Иногда бабушка забывала ночью выключить транзисторный приёмник, который Закревскому собрал один народный умелец-радиолюбитель из его лаборатории № 5,. Тогда приходилось намекать соседу про тишину.  

В доме было 12 квартир, а общее число комнат в них равнялось 30. Заселили в дом 12 семейных пар и 20 холостяков и холостячек. Среди них были даже две девушки из Москвы, получившие по окончанию института направление в лабораторию Полтавского; там занимались вопросами строительства кабельных линий связи и разрабатывали кабелеукладчики. Одна из них была очень симпатичной, и ухажёров у неё хватало. Но всех их словно сдунуло ветром после того, как с этой красавицей случился эпилептический припадок. Хорошо, что ей вовремя оказали помощь, вставив в рот алюминиевую ложку, иначе она могла бы откусить себе язык. Зрелище, конечно, было мало приятное…  

Одну двухкомнатную квартиру на втором этаже самовольно захватила женщина-строитель с малолетней дочкой, и институт долгое время не мог её выковырять из этого дома. Временную прописку в нём получило ещё больше народу, чем проживало фактически. В общем, дом сильно смахивал то ли на ту волшебную варежку, то ли на терем-теремок из сказки, где жила уйма самых разнообразных лесных обитателей.  

Серёга Рязанов с женой Нелей получили комнату на третьем этаже, как раз над головой Егора. Зная, что Неля из Бобруйска, Егор в первый день, когда по всему дому, переходя из одной квартиры в другую, молодые специалисты бурно праздновали новоселье, рассказал ей, как он в её родном городе запутался между двумя вокзалами.  

Отдельную двухкомнатную квартиру в доме получил со своей семьёй некто Шмоткин, аспирант, прибывший из Москвы в лабораторию коррозии. Спустя некоторое время жильцы дома узнали, что аспирант перешёл на фамилию жены и стал прозываться Набатовым. Окружающие же стали называть его не иначе как „Шмотки-Тире-Набатов”, а потом просто – „Тире-Набатов”.. В квартире была кухня, ванная и туалет, к рациональному графику использования которого привыкли очень быстро. Через два месяца после заселения в кухнях общежития установили баллонный газ, перед этим выдающимся событием всем жильцам пришлось пройти инструктаж в конторе „Киевгаз” на улице Довженко. Там дородная блондинка, расхаживая по учебному классу с глубоко озабоченным видом, на живых примерах старалась убедить своих слушателей, что с газовыми баллонами надо обращаться очень осторожно, с ними шутки плохи.  

– Вот, к одним жильцам недавно приехала бабушка из села, Вскипятила старушка чайник и погасила плиту, как в деревне гасят огонь. То есть, просто дунула на пламя и всё. Чуть большой беды не наделала! Хорошо, что невестка запах газа учуяла!  

Она долго и нудно рассказывала, как узнавать, что газ в баллоне вот-вот закончится, чтобы своевременно заказать новый баллон, а на резонный вопрос – почему же на баллонах для этих целей нет манометров – пробормотала что-то малоубедительное.  

Через полгода институт по долевому участию получил от города несколько квартир в новых панельных пятиэтажных домах, построенных на Нивках. В районе улицы Салютной их там одновременно возводился целый квартал. Дома стояли рядами, друг за другом, как солдаты на плацу, сияя своими свежевыкрашенными комнатами, такими желанными. Егора со всеми молодыми специалистами даже гоняли туда – помогать рабочим и наводить порядок перед сдачей дома. Квартиры в нём получили несколько аспирантов, закончивших обучение в центральном институте и стоявших в очереди на защиту. Холостяк Музыченко получил комнату в трёхкомнатной квартире, по этому случаю в лаборатории дружно попили чай с „Киевским” тортом. В отдельную квартиру со всем своим семейством переехал Стас Закревский. Как сказал Серёга, Стас был в большом фаворе у Стругача, к тому же, член партии, да и вообще, они с Раисой вместе приехали в Киев по назначению. После этого в доме на Чайке начались некоторые перестановки.  

В конечном итоге Егора с Дианой переместили в проходную комнату двухкомнатной квартиры на первом этаже. В ход сразу же пошла толстая рыболовная леска, так хорошо зарекомендовавшая себя в прежней квартире. Смежную комнату занимала семья аспиранта из лаборатории № 5 Женьки Бодрешова с женой и ребёнком. Его жена Раиса, крупная черноволосая женщина, после окончания Одесского института иностранных языков, чтобы не ехать на село, срочно выскочила замуж за Женьку, получившего направление в Киев. Пара эта была, конечно, странной: рядом со своей высокой и фигуристой женой малогабаритный Женька, в своих больших очках и с вечно взъерошенной шевелюрой, выглядел неухоженным заморышем.  

Раиса работала переводчицей в службе сервиса гостиницы „Москва” и иногда ездила в командировки „за бугор”. Оттуда она привозила французские духи, тонкие колготки, всякие ажурные кофточки и вино „Кьянти”, попробовать которое напрашивались всё Женькины коллеги. Тот тщетно пытался втолковать этим любознательным эстетам, что наше вино „Шато Иикем” гораздо вкуснее, да и стоит всего-то 92 копейки. Чаще всего Раиса моталась по Киеву с очередными французами, показывая им красивые городские пейзажи, зелёные склоны Днепра и образцовые предприятия, попутно рассказывая о преимуществах социалистического строя. Однажды один седоватый мсье из Лиона набрался наглости и прицепился к Раисе с просьбой показать свою квартиру. Раиса не растерялась, на минуту оставила настырного туриста в офисе, вышла и доложила своей начальнице о страстном желании дорогого гостя, члена компартии Франции, увидеть вблизи жизнь простых киевлян.  

Начальница согласилась, что отказать такому гостю будет неудобно, и куда-то срочно позвонила. После одобрительного кивка начальницы Раиса позвонила своей тётке, живущей на Чоколовке, и сообщила ей, что везёт к ней непрошенных иностранных гостей, от которых не смогла отбиться без ущерба для своей работы, Убедившись, что у тётки ещё остался хороший кофе в зёрнах марки „Арабика” и печенье, а также дав нужные инструкции, чтобы тётка невзначай ничего лишнего не брякнула, Раиса через полчаса в гостиничном „Рафике” повезла трёх пожилых французов показывать, как она живёт.  

Сына Бодрешов записал в загсе Беном, хотя регистраторша полчаса уговаривала его отказаться от этой вздорной, по её мнению, затеи. Но Женька, любивший всякие приколы к месту и не к месту, упёрся, как рогом. БЕН – это была аббревиатура его ФИО: Бодрешов Евгений Николаевич. За полуторагодовалым Беном смотрела бабушка Женьки, приехавшая из-под Алупки по окончанию туристического сезона. Имя правнука она категорически не одобряла:  

– Это ж надо так дитё назвать, ну, прямо, как фармазона какого-то! Погоди, Женька, вот малец вырастёт и тебе за такое имячко бока ещё как наломает! А за ним ещё и Беновичи добавят!  

Поэтому бабка упорно называла своего правнука Генкой. Спала она в проходной комнате на кровати, привезенной Резчиковыми с Телички. К тому времени они обзавелись раскладным диваном, а во всех таких проходных комнатах институтские столяры и плотники уже соорудили перегородки из плит сухой штукатурки с маленьким верхним окошком, сделали двери, которые можно было закрыть на ключ. Так что в своей одиннадцатиметровой комнате Егор с Дианой чувствовали себя в полном комфорте: и при радиоприёмнике, и при новом телевизоре. Корзины, накрытые толстым сукном, служили и обеденным, и письменным столом. Если бабка теряла бдительность, то малолетний Бенка с радостным воплем врывался в комнату соседей и норовил там пописать, причём, почему-то именно около корзин. Сразу же после этого действа на пороге с извинениями появлялась бабка, временно потерявшая бдительность, и если Раисы и Женьки ещё не было дома, то бабка с возмущением охотно рассказывала Диане, что „эта Рая” купила себе за 80 руб венгерские красные кожаные сапоги. А ведь Женька до сих пор ходит в каких-то чёрных войлочных башмаках-г..внодавах, да и у ребёнка нет пары лишних колготок.  

Облегчив душу, бабка обычно спрашивала, можно ли к ним в холодильник поставить бутылку молока, а то оно скиснет, а малой любит гречневую кашу на молоке. Диана обычно не возражала. Холодильник, хотя и был маленьким и примитивным, без компрессора, но выручал здорово. Его продала им Ляля, дочка Анны Михайловны, получившая на работе от своего месткома талон на покупку холодильника „Минск” в хозяйственном магазине на Сырце. Она же и договорилась, чтобы старый холодильник на мотоцикле с коляской привезли на „Чайку”, где водителя должен был встретить Егор. Мотоциклист, однако, увлёкся, раньше срока проскочил остановку и укатил до самого Ирпеня. Егор, проторчав на автобусной остановке полчаса, уже было собрался уходить, но в последний момент разглядел вдали на шоссе объект, стремительно мчавшийся со стороны Ирпеня. Вопреки опасениям, от столь долгой прогулки холодильник не пострадал, дома его установили в углу проходной комнаты, и работал он бесшумно.  

Потом в комнате появился раздвижной обеденный стол с полированной поверхностью под орех; теперь набегавший в их комнату Бенка с удовольствием под этим столом прятался от бабки. В комнате стало уж слишком тесно, и корзины пришлось вытащить в коридор. На стене Егор прибил вешалку, на ней, укрытая серой ситцевой занавеской, теперь висела верхняя одежда: красный и тёмно-синий плащи „болонья”, купленное в Осиповичах табачного цвета толстое демисезонное пальто Егора, пригодное и для зимы, а также чёрная цигейковая шуба (к сожалению, коротковатая), присланная Диане из Петропавловска. Молодая семья понемногу обрастала новыми вещами.  

Летом они решили в свой первый двухнедельный отпуск в Одессу слетать самолётом. Флагман Аэрофлота реактивный ТУ-104 произвёл на них неизгладимое впечатление, конечно, это ведь вам не на АН-2 лететь! И не так уже было жалко 24 рубля, потраченных на два билета, хотя проезд автобусом обошёлся бы всего в 18 рублей. Пассажир, сидевший в ряду перед ними, тоже, видно, получал кайф от полёта, и несколько раз, толкая своего соседа, говорил:  

– Ну просто чудо, Петя, этот самолёт! Ведь куда как тяжелее моего чемодана, а глядишь ты – летает! А чемодан – не может!  

В Одессе родители во всех подробностях расспрашивали их о том, как из лесов Белоруссии они выбирались на крутые берега Днепра. Мать всё время охала, с сожалением вспоминая их двухкомнатную отдельную квартиру, разлившуюся Свислочь, красивый хвойный лес рядом с посёлком и отборные белые грибы, которые так и просились в корзинку, вылезая из-под пожелтевших иголок. Матери всё это напоминало те лесные пейзажи, которых она вдоволь насмотрелась, работая в деревенской больнице – и после окончания института, и в эвакуации на Урале.  

Отец тоже удивился, когда узнал, что Серёга женился – его мать, Татьяна Владимировна им ничего об этом не говорила. Услышав, что Сергей купил мотоцикл, он неодобрительно покачал головой: уж слишком много невесёлых случаев он слышал о мотоциклах, хорошо, что зять Борис свой ИЖ-56, наконец-то, продал. Егор на этом ИЖ немного покатался по двору и затем по переулку, но неосторожно (хорошо, что на малой скорости! ) наехал на столб, ударил ногу и в дальнейшем уже на него не садился.  

Была и другая история с мотоциклом, о которой Егор вспоминать не любил. Ещё будучи на четвёртом курсе института, весной, поехал он со своим школьным товарищем Толей Астаховым в Тирасполь за сливочным маслом – в Одессе тогда с ним что-то туго было, а тут, в соседней республике этого масла – навалом. Накупил тогда Егор дефицитного масла целый чемоданчик, с которым на тренировки ходил. На обратном пути недалеко от Одессы дорога поворачивала налево к железнодорожному переезду, который чуть возвышался на местности. Толик на небольшой проехал переход, но, спускаясь, не заметил на дороге большую глубокую лужу. На ней мотоцикл развернуло и понесло прямо под колёса грузовика Зил-150, подъезжавшего к переезду. Влетели они тогда прямо в середину, машины, в следующий момент Егор увидел над собой перекошенное, белое от испуга, лицо водителя, открывающего двери кабины прямо над ними. Хорошо, что тогда никто из них не пострадал, только слегка поцарапались. А вот мотоциклу досталось: передняя фара у него была разбита, какой-то тросик оторван. На обочине Толик что-то там починил, и оставшуюся часть пути они ехали медленно, боясь, что мотоцикл может неожиданно газануть в самом неподходящем месте…  

Правда, когда они с Сергеем разъезжались на работу по назначению, была у них сумасшедшая мысль – обоим купить мотоциклы и встречаться где-то посреди, на шоссе между Киевом и Минском. Но в Лапичах идея мотоцикла быстро потеряла свою привлекательность: взамен этого Резчиковы решили создать автомобильный фонд, намереваясь каждый месяц с зарплаты выделять туда десятку. Но потом события развернулись так, что было уже не до десятки, и не до автомобиля.  

Серёга же увлечённо возился со своим чехословацким мотоциклом „Чезета” и активно втолковывал Егору, что при восемнадцати сантиметрах хода амортизатора переднего колеса никакие ямы и ухабы для мотоцикла не страшны. Своего тёмно-красного железного „коня” он держал в подвале общежития, правда, каждый раз вытягивать его оттуда было удовольствием ниже среднего. На работу „Чезетой” он ездить боялся, хотя права, полученные на курсах у Термобабы, были действительны и для управления мотоциклами. Движение в городе было интенсивным, кроме того, где же на бульваре Шевченко можно было оставить такой дорогой мотоцикл на целый день? Так что пока он с Нелей катался по всем окрестностям Святошино.  

…А страну, да и весь мир трясло от смертельно опасного Карибского кризиса….  

88  

В мае месяце весь институт гудел, переваривая ошеломляющие новости о суде над разжалованным полковником Главного разведывательного управления (ГРУ) Олегом Пеньковским. Протеже кандидата в члены ЦК КПСС, главного маршала артиллерии С. С. Варенцова и тесть генерал-лейтенанта Д. А. Гапановича, начальника Политуправления Московского военного округа. О. Пеньковский своё сотрудничество с западными спецслужбами начал в 1958 году. Официально он работал в Госкомитете по науке и технике, в монументальном здании чуть выше Центрального телеграфа на улице Горького, был осведомлён о множестве государственных и военных секретов. Специалисты института из отдела Стругача, работающие по военной тематике, утверждали, что Пеньковский во всех подробностях выдал принципы построения советской системы опознавания „свой-чужой” между самолётами.  

Егор теперь часто бывал в командировке на Центральном телеграфе, и проходя мимо здания этого Госкомитета, всегда вспоминал, что на процессе Пеньковского его поразил один вопрос, заданный председательствующим:  

– Объясните суду, по какому случаю Вам пришлось пить шампанское из туфельки Вашей „знакомой”? Не по случаю ли примерки мундира полковника британской армии?  

В итоге, супершпион, как назвали Пеньковского позже, был расстрелян, а маршал Варенцов был разжалован в генерал-майоры…..  

Тем временем штат лаборатории № 8 неуклонно рос, обрастая научными кадрами высокой квалификации. Прибавлялся и народ в институте. Лица, приближённые к начальству, на полном серьёзе утверждали, что через год институт будет переезжать в новое здание, типовое решение которого проектный институт отрасли сейчас привязывает на местности. Из лаборатории Шереметова к Мирославскому перешёл недавно защитившийся кандидат наук Семён Вольфберг, его диссертация исследовала оптимальные схемам фазовой автоподстройки частоты в аппаратуре дальней связи. Он дружил с Ваней Музыченко и на обеденный перерыв они вдвоём обычно отправлялись в ресторан „Театральный”, чего Егор при своей зарплате, конечно, позволить себе не мог. После обеда Семён с Ваней в одном и том же киоске покупали пакет драже „Морские камешки”, стоивший 55 копеек. При этом всегда бросался жребий для определения, кто из них платит 27 копеек, а кто – 28. Выигрывал обычно Музыченко, и огорчённый Семён пускался в пространные рассуждения о том, что Ваня опровергает все каноны теории вероятности, хотя в честности его поведения нет никаких сомнений.  

Раз в месяц друзья шагали на стрижку к какому-то Мише, работавшему при гарнизонной бане. Миша брал за стрижку огромные деньги – один рубль, и с ним ещё нужно было предварительно договариваться о времени визита. Егор при своих не сильно густых волосах считал, что за стрижку вполне достаточно платить и 40 копеек, как полагалась по прейскуранту…  

У Мирославского Семён Вольберг занялся вопросами передачи дискретной информации по телефонным каналам с различными видами модуляции со скоростями от 1200 бит/с и выше. Устройства для такой передачи сначала получили название устройств вторичного уплотнения (УВУ), но затем за ними прочно укрепилось слово „модем”, на основе сокращения словосочетания „модулятор-демодулятор”. Для начала были исследованы возможности частотно-фазовой модуляции, предложенной Мирославским и завкафедрой электротехники Эфинсоном ещё в Одессе. Затем Вольфберг занялся исследованием четырёхпозиционной частотной модуляции, к которому он подключил и Егора. Эта научно-исследовательская работа выполнялась под шифром „Импульс”.  

Одновременно Вольфберг вместе с Мирославским и Иваном Музыченко активно работали над книгой, посвящённой передаче дискретных сигналов методом частотной модуляции. Расчёты для двух разделов этой книги они поручили выполнить Егору, и об этом было сказано в предисловии к книге, вышедшей в киевском издательстве „Техника”.  

Для молодых инженеров Вольфберг со своим другом Владимиром Блекманом из лаборатории № 5, тоже недавно защитившимся, организовали семинар по изучению книги Б. Р. Левина „Теория случайных процессов и её применение в радиотехнике”. Этот семинар многое дал Егору, и главное – пробудил интерес к самостоятельным научным исследованиям. На семинаре часто обсуждали и другие технические вопросы. Жаркую дискуссию тогда вызвало сообщение, что в ленинградском отделении отраслевого института некто Гендлин предложил новое запоминающее устройство на ферритовых стержнях, сулящее переворот в науке. Научно-технической общественности была представлен заваренный наглухо чёрный ящик с одним, ни к чему не подключённым, разъёмом. Впечатляло, что Гендлину удалось заручиться поддержкой у таких видных учёных, как Аксель Берг и Николай Амосов. Позднее выяснилось, что ловкач одновременно работал в трёх институтах, не имея даже высшего образования. За мошенничество и хищение 6500 рублей в качестве незаконно получаемой заработной платы он был приговорён судом к 10 годам лишения свободы.  

Всё, что касалось теории случайных процессов, для Егора в устах Вольфберга звучало, как истина в последней инстанции. Но когда по дороге на работу в автобусе институтского шофера Ангорицкого, набитого жителями общежития –теремка, Вольфберг стал возмущаться, что у нас в личную жизнь слишком нахально суёт свой нос всякая публика, выдающая себя за общественность и вешает разные ярлыки, способные отравить жизнь человеку, Егор не выдержал.  

Он, конечно, знал, что на Семёна навалилась куча житейских неприятностей. Тот недавно ушёл от своей жены Эммы, оставив её с маленькой дочерью, и что Эмма бегала по этому поводу в партбюро институтов, и исследовательского, и проектного – про проектный ему сказала Диана, работавшая с Эммой в одном отделе. И висел теперь в воздух вопрос с жилплощадью: до этого ухода Семён имел шанс получить отдельную двухкомнатную квартиру, а теперь все жилищные дела погружались во мрак неизвестности. Но при чём тут наше общество? А что, за „бугром” репутация человека не страдает от всяких семейных неурядиц? А мнение окружающих, даже без решения партбюро, на которое кое-кто у нас смотрит как на „скорую помощь” общественного здоровья, не меняется? Прочитавши и книги Теодора Драйзера, и Синклера Льюиса (особенно запомнились „Бэббит” и „Эроусмит”), Егор мог себе представить, как в подобной ситуации могли бы реагировать в Америке.  

Ну, а если забежать в будущее, лет этак на 40 вперёд, то можно только посочувствовать герою романа Джона Гришэма „Рождество с неудачником”, на своей шкуре почувствовавшем всю эту трясину ханжества и лицемерия американской глубинки! Но до правды Гришэма ещё нужно было дожить, но и без него Егор видел, что общественная мораль в том или ином виде была и остаётся в любом обществе, вне зависимости от политического строя. Впрочем, эти аргументы Егора на их отношениях с Вольфбергом не отразились….  

Много лет спустя, когда их разбросало по странам и континентам, Егор с тёплым чувством вспоминал эти семинары, где его более опытные коллеги, изучив какой-то сложный вопрос или ознакомившись и усвоив новые разделы теории случайных процессов или статистической радиотехники, старались как можно скорее донести эти знания до своих молодых сослуживцев – на занятиях технической учёбы, на семинарах и научно-технических конференциях, посвящённых Дню радио. Они уже знали себе цену, гордились тем, что их признавали мэтрами, их мнение часто было решающим, окончательным, подводящим черту под целым клубком сомнений и неуверенности. Им было приятно, что у них есть ученики, что они могут подсказать им, как говорилось, диссертабельную тему и направить их энергию по нужному руслу.  

А из далёкой Америки много лет спустя докатывались слухи, что попав в незнакомую для них среду, кандидаты наук и старшие научные сотрудники теперь по крупицам, самостоятельно, собирали кусочки знаний по своим новым рабочим специальностям, работали простыми монтёрами, настройщиками, измеряли технические параметры ранее незнакомых им устройств и дорожили этими новыми знаниями, уже никому ничего не раскрывая, не рассказывая, не посвящая в суть вещей. Ведь сегодня ты своему другу всё выложил, как тут выкрутиться, а завтра он нахально усядется на твоём месте и даже не вспомнит, что это ты подсказал ему верное решение…  

Затем в лаборатории появился Борис Васильевич Колотов, закончивший аспирантуру московского института. Подвижный худощавый брюнет в очках, с хитроватыми и всегда улыбающимися глазами, с вкрадчивым обволакивающим голосом, он Егору почему-то напоминал Луку из пьесы М. Горького „На дне”. Он довольно быстро получил двухкомнатную квартиру на Нивках и с иронией рассказывал о своих соседях, которые носились по всему городу, разыскивая подходящую для квартиры новую мебель. Колотов небрежно называл мебель „дровами”, делая вид, что она его вообще-то и не волнует, но навалившиеся на него с вопросами сотрудники быстро выяснили, что, тем не менее, себе мебель Колотов купил не какую-нибудь, а самую модную, польскую, то ли „Ганку”, то ли „Церес”.  

По мнению Колотова, соседский телевизор за стеной, разделяющей смежные квартиры, орал слишком громко, и Борис Васильевич быстро привёл соседа в чувство. Он собрал схему генератора помех, от действия которого сосед на экране уже ничего видеть не мог, кроме извивающихся чёрно-белых полос, Зная, что Колотов – специалист по радио, сосед пришёл к нему на консультацию – с чего бы это телевизор вдруг стал так плохо работать? Колотов, зайдя к соседу в квартиру, с умным видом походил по комнате, зачем-то подёргал антенный штекер, и сказал, что выбранное место установки телевизора совершенно не подходит для качественного приёма. Лично он установил бы телевизор у противоположной стены в углу. Сосед последовал этому квалифицированному совету, в результате чего обе стороны расстались, довольные друг другом: Колотову соседский телевизор теперь уже больше не давил на уши, а сосед искренне удивлялся, что на новом месте телевизор работает так же хорошо, как в магазине.  

Выяснилось, что Колотов был активным изобретателем, и уже получил свыше трёх десятков авторских свидетельств на изобретения. Егор поделился с ним своей идеей улучшения схемы тактовой синхронизации, и Колотов предложил ему помощь и соавторство. Он составил текст заявки, и Егор с удивлением прочитал её концовку, начинающуюся словами „устройство для повышения эффективности выделения тактовой частоты, отличающееся тем, что в нём…”, а далее шло описание сути предполагаемого изобретения. Заявка, конечно, не прошла в силу своей примитивности, но некоторые особенности изобретательской деятельности Егор всё же почувствовал.  

Колотов вообще любил эпатировать своих коллег абсолютно вздорными предложениями. Так, на полном серьёзе он утверждал, что знает одну „железную” реализацию вечного двигателя, но до её практического воплощения всё никак не доходят руки и нехватает свободного времени. Один раз Колотов появился в лаборатории, держа в руках банку, заполненную прозрачной розовой массой. Улыбаясь, он заявил, что любое тело, намазанное этим веществом, будет входить в воду без всяких брызг, и это можно с успехом использовать для глиссеров и в бомбометании. Какому-то любопытному удалось запустить палец в банку, после чего тайна была раскрыта – это было обычное варенье из малины.  

Среди серьёзных результатов, полученных Колотовым, Мирославскому особенно понравились работы в области аналоговых магнитных запоминающих устройств (ЗУ), которые тот представлял как миниатюрные электромоторчики. Эти магнитные ЗУ помогали весьма элегантно решить проблему дистанционной регулировки преобладаний в принятых телеграфных сигналах. Развернулась напряжённая работа, к которой подключили недавно принятого нового старшего инженера Туханова.  

Через три месяца опытные мастерские института изготовили блок, предназначенный для установки в аппаратуру ТТ-17п, но неожиданно Колотов „побил” горшки с Мирославским, объявив ему, что он идею и основные принципы разработал, а разбираться с мастерскими – почему при изготовлении магнитных ЗУ они выдают такое большое количество брака – это уже не его забота. Он показал, как их надо настраивать, но сидеть и настраивать всю партию ЗУ не собирается. Нужно готовить специалиста, который будет делать всю эту чёрную работу по настройке и внедрению.  

Мирославский вовремя понял, что в этом вопросе с Колотова – где сядешь, там и слезешь; хорошо, что Туханов оказался мужиком толковым и все идеи по ЗУ хорошо освоил. Он-то и вытянул этот блок, получив достаточно надёжные результаты. Позднее все эти идеи освоили на львовском заводе, в результате чего появилась обновлённая аппаратура ТТ-17п-1. Её опытная эксплуатация была успешно проведена на московской телеграфе, после чего аппаратура стала внедряться на сети. В конечном итоге Колотов со скандалом уволился из института и вскоре возник в Институте электродинамики Академии наук Украины, куда он перетянул и пару „смутьянов” из лаборатории Шереметова.  

Дальнейшая судьба Колотова была настолько неожиданной и ошеломляющей, что это надо рассказывать отдельно. Тут были и 7-летнее заключение в тюрьме, и приглашение от Сахарова в докторантуру в Москве, и реактор для холодного термоядерного синтеза, якобы почти реализованный в колонии, и книги о бессмертии, что совсем рядом, и обширный список книг по нетрадиционной медицине, и слава народного академика, целителя, и последней надежды огромного количества безнадёжно больных людей. Но и шарлатаном его тоже называли…  

Дебатируя на семинаре с местными корифеями, Егор чувствовал, что должен продолжить своё образование в аспирантуре, тем более, что в этом году её открыли и в киевском институте, но приёмные экзамены проводились пока в Москве. Мирославский его решение одобрил. Егор подсуетился и за два месяца сдал вступительные экзамены по английскому языку и философии; для этой цели Пасечный договорился с педагогическим институтом им. Ушинского, находившимся тут же, на бульваре, только кварталом ниже, за Владимирским собором.  

Немаловажным обстоятельством была и материальная заинтересованность: аспирант получал стипендию 100 рублей, имел летом двухмесячный отпуск. Кроме того, была возможность устроиться на полставки инженером в своей же лаборатории. Это было особенно удобно, если тема диссертации совпадала с тематикой лаборатории. А 145 рублей уже были вполне приличными деньгами. Как любил повторять друг Серёга, „на них можно было многое учудить”. После защиты человек, в зависимости от возможностей штатного расписания, уже прочно закреплялся на должности ведущего инженера, ведущего конструктора или старшего научного сотрудника, а зарплата была в пределах 150-220 рублей. Ну, а начальник лаборатории с кандидатской степенью получал уже от 300 до 400 рублей.  

– Неужели вот эта ваша Римма Литкевич, у которой работает Неля, получает 400 рублей? – не переставала удивляться Диана. – Это же ведь сумасшедшие деньги, правда, Егор?  

– Можешь не сомневаться – ей денег до получки нехватает, как и нам, – посмеиваясь, отвечал Егор.  

Проведя ещё один цикл измерений на киевской междугородке и обобщив результаты, Егор написал свою первую статью – о приборе ИМПП, и что можно с его помощью намерять на междугородной и местной сетях телефонной связи. К статье он приложил фотографию прибора, собственноручно снятую своим трудягой „Зорким”. К тому времени для поддержки молодых инженеров и аспирантов, которые бегали по всем редакциям немногочисленных технических журналов, пытаясь тиснуть свои статьи с результатами диссертаций, в Киеве под эгидой общества им. А. С. Попова и института кибернетики АН УССР начали издавать журнал „Механизация и автоматизация управления”. Некоторые снобы, застолбившие себе места в академических журналах или в журналах высокой пробы, типа „Электроосвязь” и „Радиотехника”, в шутку называли этот новорожденный журнал не иначе как „Канализация и мелиорация”.  

Но для молодых соискателей этот журнал был подлинной находкой. Напечатали в нём и статью Егора, даже гонорар он получил – аж 14 рублей. А перед тем, как отдать статью в журнал, Егор бегал по институту, оформляя на неё акт экспертизы. Один из членов экспертной комиссии, Юлий Ставинский, начальник лаборатории № 4, которого часто можно было видеть в коридоре, где он подпирал стенку, ведя увлекательные разговоры с толстозадой Адой Сидорцовой из бюро измерительной аппаратуры (БИА), подмахнул акт экспертизы, не глядя. Другой член экспертной комиссии, Стругач, внимательно просмотрел статью, зачем-то вычеркнул часть фразы, говорящей о том, что прибор можно применять на радиорелейных линиях, и одобрительно кивнул головой, прочитав в конце статьи, что в разработке первой версии прибора принимал участие инженер Владимир Копф.  

– Я вижу, что Вы у Мирославского неплохо прижились, – сказал Стругач, – вот видите, как в жизни получается! А сначала ко мне рвались…. Ну, желаю успеха!  

Начальник спецчасти Лыкомская Любовь Михайловна, которую в институте и не любили, и почему-то боялись, неприветливо взглянув на Егора, буркнула, чтобы он оставил статью и зашёл за ней позже – сейчас с ней знакомиться у неё времени нет. Как большое одолжение, она вернула Егору материалы только через день, когда тот, уже теряя терпение, не знал, что делать дальше: то ли идти скандалить, то ли пожаловаться шефу. Юра Тарханов посоветовал ему с этой ведьмой, Лыкомской, ни в коем случае не связываться – потом себе же выйдет боком, когда надо будет через неё оформлять допуск по форме № 3 к закрытым материалам. Он уже от неё свою долю неприятностей и ненужных разговоров с шефом недавно получил.  

Свою статью в авторском экземпляре журнала Егор с гордостью продемонстрировал дома, а сосед Женька, ехидно ухмыляясь, начал уверять Егора, что тот пишет очень хорошим стилем, который ничуть не хуже, чем у Льва Толстого.  

Дальнейшие работы по усовершенствованию ИМПП и передаче электрической схемы для разработки технической документации в институтском конструкторском отделе пришлось временно отложить. Мирославский поручил ему детально ознакомиться с новой телеграфной каналообразующей аппаратурой. Называлась она ЧВТ-1, а аббревиатура означала, что в основу аппаратуры положен принцип частотно-временного телеграфирования. Если ТТ-17п строилась на принципах частотного уплотнения, то ЧВТ использовала комбинированный метод.  

Суть его состояла в том, сигналы от 11 телетайпов плюс сигнал циклового фазирования объединялись в групповой сигнал 600 бит/с. Методом частотной модуляции и частотного уплотнения таких групповых сигналов в телефонном канале передавалось четыре – каждый в своём частотном диапазоне. На приёме осуществлялась обратная операция, причём, групповые сигналы либо выделялись по отдельности и разводились по четырём разным направлениям, либо все обрабатывались в одном месте.  

С методами временного уплотнения Егор уже успел познакомиться, основательно проштудировав интересную книгу В. И. Шляпоберского „Элементы дискретных систем связи”. Написана она была простым доступным языком, как сказал Мирославский, – для сержантов: без особых, нагоняющих тоску формул, но основные понятия систем связи с временным уплотнением она описывала очень наглядно и убедительно. Тут Егор узнал про регистры сдвига, шифраторы с дешифраторами, про тактовую и цикловую синхронизация и методы их организации, про кодирование/декодирование дискретных (цифровых) сигналов, о достоверности передачи, коэффициенте ошибок по битам и байтам, и про влияние всяких факторов, ухудшающих качество передачи двоичных сигналов. Отдельная глава была посвящена так называемым стартстопно-синхронным системам передачи. ЧВТ-1 как раз и была живым примером её реализации.  

Егор продрался через все тома технического описания с принципиальными электрическими схемами и проникся уважением к авторам разработки. Аппаратура была разработана в центральном институте в лаборатории Валентина Красавина, а изготовлена на отраслевом заводе в Минске. В телефонном канале аппаратура ЧВТ-1 одновременно могла передавать сигналы от 44 телетайпов и в сравнении с ней аппаратура ТТ-17п с её 17 каналами выглядела просто бледно. Но Мирославский постарался сразу же вернуть Егора на грешную землю:  

– Действительно, аппаратура ЧВТ-1 даёт каналов почти в два с половиной раза больше, но имеет один существенный недостаток. Она, в отличие от ТТ-17п, обеспечивает организацию только так называемых „закрытых” каналов, т. е. таких каналов, которые накладывают ограничения на скорость, метод синхронизации и код передаваемых сигналов, например, стартстопных сигналов 50 Бод Международного телеграфного кода № 2 (МТК-2) с 7, 5-контактным делением. Сигналов другого вида она не передаёт. Каналы же аппаратуры ТТ-17п, часто называемые „открытыми” или „прозрачными”, не накладывают никаких ограничений на код, метод синхронизации и скорость (не выше предельно допустимой) передаваемых сигналов.  

Отставной полковник Мирославский, обеспечивавший во время Великой Отечественной войны телеграфную связь на Тегеранской конференции союзников, сделал небольшую паузу и продолжил:  

– Это очень важно для работы систем синхронной связи, например, действующих с аппаратурой засекречивания. В день „Х”, когда вводилось бы чрезвычайное положение, (а Вы знаете, в какое время мы живём! ), все гражданские средства связи переключаются на обработку сигналов военных ведомств, и стартстопная работа со скоростью 50 Бод кодом МТК-2, обычная для мирного времени, была бы уже не правилом, а скорее, исключением. Поэтому необходимо, чтобы на всех направлениях телеграфной сети Союза обязательно, параллельно каналам ЧВТ-1, имелись бы „открытые” каналы, которые сегодня может обеспечить только аппаратура, подобная ТТ-17п.  

Он немного подумал и сказал:  

– Я уже не говорю о том, что уровень и возможности Минского отраслевого завода ни в какое сравнение не идут с уровнем и возможностями Львовского завода телеграфной аппаратуры, входящего в систему Министерства радиопромышленности. Там отдел технической контроля (ОТК) такой, что Минску он ещё лет пять в мечтах сниться будет. А это ведь – готовность связи, ничтожно малый процент отказа аппаратуры. По вопросам стандартизации – это просто две большие разницы! Да, кстати, форма № 3 Вам открыта, так что не удивляйтесь, если Лыкомская Вас вызовет в спецчасть почитать коё-какие закрытые материалы!  

Лаборатория Мирославского, нащупав слабые места ЧВТ-1, потом провела большие работы, обеспечившие нормальный ход внедрение аппаратуры на телеграфной сети Союза, На Минском заводе она стала главным изделием, на котором тот поднялся с уровня заштатных ремонтных мастерских телеграфных аппаратов до вполне приличного завода. В настройке аппаратуры лично принимал участие главный инженер завода, он в конце рабочего дня приходил в цех и вместе с Красавиным садился за двухлучевой осциллограф и, лихо орудуя пинцетом и паяльником, сам с удовольствием настраивал блоки аппаратуры.  

Этого Валентина Красавина они увидели в составе приёмной комиссии на вступительном экзамене по специальности, приехав в центральный институт из Киева. Желающих поступать в аспирантуру в том году оказалось четверо, все были из одного выпуска и немного смущались друг перед другом, выступая в необычной роли конкурента своего товарища. В дороге они все нервно подшучивали над сложившейся ситуацией, а сами про себя гадали: кому же из них повезёт, а кому – нет.  

Красавин оказался весёлым, доброжелательным человеком, явившимся на экзамен в затейливой бобочке и плетёных кожаных сандалиях. Он сразу понял состояние киевлян и постарался их успокоить. В составе комиссии Егор увидел и Митрухина, тот сразу же поинтересовался, как обстоят дела с модернизацией его бывшего детища. Экзамен оказался несложным, комиссия была настроена благожелательно, „подкожных” вопросов никто не задавал, и вся четвёрка киевлян почувствовала, что никто из них не провалился. Уже потом выяснилось, что мест было ровно четыре, и эти места были выделены именно киевскому отделению центрального института. Но окончательный результат им предстояло узнать через 3 недели, а пока большим событием стало рождением дочки у Серёжи Рязанова.  

89  

Узнав, что в аспирантуру его приняли, и новая жизнь начнётся с первого декабря, Егор с Дианой решили в сентябре съездить в Севастополь, благо туда ходил прямой поезд. Их к себе настойчиво приглашал двоюродный брат Сергей, сын Анны Павловны. Работал он в системе общественного питания, жил со своей женой, Верой Николаевной, в однокомнатной квартире на Северной стороне. Егор хорошо помнил, как Сергей часто приезжал к ним в Одессу на большом белом пароходе. Вечером они всей семьёй провожали его в порт на пристань, Сергей поднимался на борт парохода, шёл в свою каюту, а потом выходил на палубу и махал им рукой – идите, мол, домой, ведь пароходы в ту пору по ночам не плавали, и не стоять же здесь, прощаясь, до самого утра.  

Историю своего двоюродного брата Егор хорошо знал из рассказов матери, бабушки Мани, а также двоюродной сестры Лары.  

Из родословных очертаний-2  

Был в Твери купец Филиппов, были у него дом и гостиница с рестораном, дача в Пречистом бору. Его сын, Александр Иванович Филиппов, на лето приезжал из Германии, где учился в коммерческом училище. На даче он познакомился с Анной Павловной. В 1914 году Александр Иванович был на фронте, а в феврале 1919 года приехал в Петроград, женился на Анне Павловне и уехал с ней в Тверь. где жил его отец Иван Филиппович и сёстры – Стефания и Екатерина Ивановны. Через год у Анны Павловны родилась дочь Ксаночка. Но прожила дочка недолго: в результате рахита до 13 месяцев у неё не было ни одного зуба, и вдруг они стали прорезываться все сразу. Этого ребёнок не смог пережить, хотя врачи и пытались разрезать девочке дёсны, но это не помогло, и Ксаночка умерла.  

Александр Иванович очень любил девочку и, по-видимому, с горя, запил. Анна Павловна с ним развелась, хотя через год, 31 июля 1923 года, у них родился сын Сергей. Она стала жить отдельно, сняла частную квартиру за Волгой и работала в бухгалтерии какой-то организации. Серёжу одно время нянчила какая-то дальняя родственница Филипповых Марфуша, но она неожиданно вышла замуж, и пришлось вмешаться Анне Павловне.  

Александр Иванович Филиппов жил со своим отцом Иваном Филипповичем, сестрой Екатериной Ивановной и тёткой Верой Павловной в доме, принадлежащем Ефремову Владимиру Михайловичу – мужу сестры Александра Ивановича – Стефании Ивановны. Сама Стефания Ивановна жила со своим мужем – известным радиоинженером – в Петрограде на Малом проспекте Петроградской стороны. Она была сотрудницей Ботанического сада. Детей у них не было. В ленинградскую блокаду Стефания Ивановна похоронила своего мужа, и, оставив в Ленинграде пятикомнатную квартиру, переехала летом 1942 года в Калинин.  

Екатерина Ивановна Филиппова не была замужем и работала учительницей в школе – преподавала литературу и иностранный язык. Серёжа Филиппов был единственным внуком и племянником у Филипповых, всё семейство его очень любило.  

После революции 1917 года Иван Филиппович лишился всех своих домов и гостиницы, и поэтому жил в доме зятя. Дом был большой, из пяти комнат с террасой и двумя входами – чёрным, через кухню во двор, и парадным – с улицы. Входили в дом всегда с чёрного входа. В доме был мезонин из двух комнат с кухней, в нём жила Анна Михайловна с сыновьями – сестра Ефремова.  

После того, как брат, Константин Павлович, переехал с семьёй в Москву на работу на Дорогомиловский химзавод, Анна Павловна переехала в дом своей матери за рекой Тьмакой на улице Роговик. Александра Леонтьевна передала свой дом во владение Анны Павловны.  

Анна Павловна через несколько лет после своего развода вышла замуж за Покровского Константина Константиновича, но замужество длилось недолго: её второй муж умер от туберкулёза. Сама она была цветущей молодой женщиной, очень весёлой и остроумной. Она всегда хорошо одевалась и следила за собой, на работу ездила не на городском транспорте, а на велосипеде.  

Незадолго до Великой Отечественной войны Анна Павловна сделала в доме капитальный ремонт, разделив дом на две двухкомнатные квартиры с кухнями. Одну квартиру она продала семье, в которой было три человека: Иван Васильевич, его жена Аграфена Гавриловна и сын Ваня. Эта семья приехала из деревни, которая была недалеко от Калинина.  

В октябре 1941 года немцы вошли в Калинин и заняли половину города, как раз ту, где жила Анна Павловна, а на другом берегу находились советские войска, и в городе шли непрерывные бои. В доме у Анны Павловны одна квартира опустела, так как её хозяева уехали в свою деревню. В этой пустой квартире поселились немцы. Они из погреба выгребли все запасы овощей, выращенных за лето, и Анне Павловне с Сергеем приходилось голодать.  

Анна Павловна была членом партии и перед приходом немцев спрятала в огороде свой партбилет, а в вырытом в огороде небольшом бомбоубежище смогла сохранить некоторые вещи из наиболее ценных.  

12 декабря 1941 года Калинин был полностью освобождён, Анна Павловна откопала свой партбилет и продолжила свою работу главным бухгалтером Калининской теплоэлектростанции (ТЭС).  

Александр Иванович Филиппов был угнан немцами в Германию, где работал всю войну сначала на заводе, а потом на ферме. Он возвратился из Германии в октябре 1945 года.  

Анна Павловна после выхода на пенсию решила уехать поближе к сыну, но в Севастополь (где тогда обосновался Серёжа) переехать было нельзя – в то время он был закрытым городом. Она продала свой дом на Роговике в Калинине и приехала в Одессу к брату Сергею Павловичу. Одну зиму она прожила с семьёй брата (тех было четверо), разместившись в кухне, за ситцевой занавеской. В полной мере смог оценить тогда Егор чувство юмора в стишке персонажа книги Льва Кассиля „Кондуит и Швамбрания”, когда в гражданскую войну у них в доме в украинском городке появились три тётки, сбежавшие из голодного Петрограда  

– Три тётушки живут у нас в квартире,  

Как хорошо, что три, а не четыре!  

Спустя некоторое время Анна Павловна купила в Одессе половину дома из 2-х комнат на улице Сакко – это между 8-й и 9-й станциями Большого Фонтана. Где-то в 1962 году она переехала в Севастополь, купив уютный домик с тенистым двором, в котором густой виноград нависал над летней беседкой. Её болезнь в гимназические годы не прошла бесследно: в старости это обернулось слабоумием, к сожалению, это случается нередко.  

В далёком прошлом, когда няня Серёжи Марфуша неожиданно вышла замуж и переехала жить к мужу, Анна Павловна решила отправить Серёжу в Ленинград к своей сестре Зиновии Павловне, чтобы он воспитывался в том же детском саду, в котором до 7 лет была Лара, дочка Зиновии Павловны.  

Бабушка Александра Леонтьевна привезла своего внука Серёжу и осталась у старшей дочери. Серёжа, когда гулял с Ларой, любил смотреть на паровозы, которые часто стояли на путях паровозо-ремонтного завода вблизи дома. Но в детский сад он так и не попал: приехала его тётка Стефания Ивановна и увезла к себе на Петроградскую сторону.  

Бабушка Александра Леонтьевна сразу же отправила телеграмму об этом своей дочери Анне, та приехала и забрала Серёжу, которого ей не хотели отдавать. Серёжу отвезли в Калинин, там Анна Павловна определила сына в детсад, где Серёжа пробыл до школы.  

Он очень боялся купаться, его никак нельзя было заставить войти в воду. Недалеко от дома был хороший песчаный пляж, куда приезжавшая на лето двоюродная сестра Лара ходила купаться с тётей Аней и соседскими девочками, а Серёжа сидел на пляже у воды и смотрел, как они с удовольствием долго плещутся все в воде. Наконец, однажды он робко вступил в воду и с тех пор стал заядлым купальщиком Лара потом с ним ходила купаться в любую погоду, даже в дождь, под зонтиком. Вообще потом Серёжа стал хорошим спортсменом: пловцом, конькобежцем, велосипедистом. А в 50-х годах, живя в Севастополе, Серёжа запросто переплывал Северную бухту, когда они с женой возвращались домой на Северную сторону, где жили на улице Левандовского, в 50 метрах от причала. Жена с одеждой ехала вслед за ним на катере.  

Бывший муж Анны Павловны, Александр Иванович Филиппов, часто навещал своего сына, да и Серёжа тоже бывал у своего дедушки. Ивана Филипповича и тёти Кати. Александр Иванович любил охоту и зимой сам набивал патроны, готовясь к охоте со своим гончим псом Аргуном. А у Ивана Филипповича был свирепый сторожевой пёс Вагул – помесь лайки с волком. Собаки вместе не могли ужиться и поэтому Аргун жил у Анны Павловны. Пёс был очень добрый, с хорошим характером, любил людей. Серёжа называл его „благородный д’Артаньян”, но как сторож он никуда не годился, так как был настоящей охотничьей собакой в отличие от злого Вагула. Аргун был ещё и страшным лакомкой, и когда Лара с Серёжей пили утром какао, пёс заглядывал из прихожей и облизывался, зная, что дети, позавтракав, выльют в его миску остатки какао.  

У Серёжи было много приятелей его возраста, которых он собирал, звоня в колокол, подвешенный во дворе, и все мальчишки гурьбой прибегали и начинали всякие игры. Когда началась война, Серёжа был в старшем классе, и школьников на лето отправили на работу в колхоз. Немцы приближались к Москве и были недалеко от Калинина. Ребята побежали домой в город, питаясь в дороге мёдом, который прихватили на ближайшей пасеке.  

У Серёжи на соседней улице был приятель из одного с ним класса – Володя Волков, у него были голуби. И ребята решили погонять голубей. Когда немцы это увидели, то решили, что мальчишки передали какие-то сведения советским войскам на другой стороне Волги. Они заперли мальчишек в сарай и решили расстрелять, но сразу этого не сделали, так как на улицах шли бои, советские войска активно наступали, вытесняя немцев. Анна Павловна постаралась взломать дверь в сарай, и мальчишки скрылись, найдя какое-то убежище.  

После освобождения Калинина Серёжу военкомат отправил на учёбу в Красноярский край в военно-морскую школу, из которой он был направлен на Черноморский флот. После окончания войны Сергей вернулся в Калинин, а потом решил учиться в Высшем военно-морском командном училище имени Фрунзе, и в августе 1946 года приехал в Ленинград. Поступить в училище не удалось, очевидно, приёмной комиссии в его родственной линии что-то не понравилось, и Сергей вернулся в Калинин, но вскоре уехал в Крым, где поступил в институт торговли. Вскоре он женился на Вере и стал жить в Севастополе.  

Приезжал он в Одессу и с женой, дородной, красивой фигуристой женщиной, один раз даже с маленькой дочкой, но та, будучи микроцефалом, умерла в двухлетнем возрасте. Помнил Егор разговоры родителей, что была Вера активной спортсменкой, в первых рядах шагала на демонстрациях на всяких праздниках, где и попала однажды под бешеный ливень. Простудилась Вера жестоко, болезнь запустила, и прихватил её туберкулёз лёгких, много пришлось лечиться, даже делать какое-то поддувание лёгких.  

Из-за этого жена брата долго не могла иметь детей, а отец Егора, Сергей Павлович, уверенный, что Вера бережёт свою фигуру, написал ей, так скажем, не очень дружелюбное письмо. Антонина Михайловна долго потом его за это письмо ругала, говорила, что встрял он в личную жизнь своего племенника вовсе не по делу. Потом мириться пришлось и извиняться. Егор тогда сфотографировал их во дворе втроём – Сергея, Веру, и сестру Ирину – на белом льве в зарослях цветущей сирени.  

90  

Поскольку Севастополь был закрытым городом, брат прислал Егору в Киев все документы для оформления в милиции требуемого пропуска. Мать Сергея, Анна Павловна, к тому времени успела продать свою одесскую избушку на улице Сакко и перебралась к сыну в Севастополь. Там в районе Куликового поля она купила дом, куда они и приехали, ещё находясь под впечатлением от пригородов Севастополя с его туннелями, многочисленными бухтами и толпой пожилых людей, купающихся „на горячке”, около городской ТЭЦ, где та сбрасывала в бухту отработанную тёплую воду.  

После прожареных солнцем севастопольских улиц, промелькнувших за окнами такси, дом тёти Ани казался спасительным оазисом с волшебной прохладой. Калитка в высоком заборе, сложенном из белого инкерманского камня, вела в широкий, замощенный плитами, двор, наполовину спрятанный под зелёным ковром разросшихся виноградных лоз европейских сортов. Слева от калитки был уютный дом с одной комнатой и зимней кухней, справа – отдельно стоящая застеклённая веранда с летней кухней, обеденным столом и старым диваном. В общем, остановиться было где.  

В Севастополь они влюбились сразу же. В этом белокаменном городе, утопающем в зелени, с легендарной Графской пристанью, с памятником затопленным кораблям, с классически строгим ансамблем, состоящим из Дворца пионеров, гостиницы „Севастополь” и драматического театра, с набережной, изящно опоясывающей Артиллерийскую бухту, везде присутствовало море, оно было неотъемлемой частью городского пейзажа и вписывалось в него самым эффектным образом.  

Здесь улица с необычным названием – Большая Морская – была осью города, море было везде, то рядом, то внизу поодаль, за каждым поворотом улицы, глубоко врезалось в каменные толщи извилистых берегов, рассекало город на несколько неравных частей. На изумрудно-бирюзовой воде красовались тёмно-серые военные корабли, стоящие на якорях в Северной и Южной бухтах. Трудолюбивый буксир напротив Константиновского равелина время от времени волочил за собой противолодочную сеть, открывая судам дорогу в тёмно-синее море. Юркие катера с горожанами пересекали бухту, направляясь на Северную сторону или в Голландию.  

Народу на улицах режимного города было немного, курортники нахлынут сюда много позднее, а сейчас Егор с Дианой видели преимущественно военных моряков, кругом были бескозырки и тельняшки, уже давно прозванные „рябчиками”. Прямо за Дворцом пионеров был пляж, где на низких переносных деревянных лежаках за 20 копеек можно было с комфортом загорать, временами опускаясь в прозрачную спокойную воду, как в бассейне, по металлической лестнице. Брат, показавший им это место, отлучился на базар и вернулся с большим арбузом, который хорошо „пошёл” после освежающего купания. Егор с Дианой приезжали сюда ещё несколько раз, пока не обгорели на солнце до лёгких ожогов.  

Тогда наступило время расширения культурного кругозора. Жена Сергея, Вера Николаевна, работала научным сотрудником при Севастопольской панораме, и в один из дней они всем семейством двинулись туда. Вера Николаевна сама провела экскурсию, а Егор с Дианой не переставали ахать, ошеломлённые шедевром П. Рубо. Как хорошо, что полотна панорамы удалось спасти и вывести из осаждённого Севастополя уже в другой кровавой войне! Эти спасённые фрагменты можно было увидеть в отдельных витринах. А после войны художники студии Грекова провели кропотливую работа по восстановлению панорамы. Это было поистине фантастическое зрелище, на какое-то мгновенье зрители, затаившие дыхание, словно становились участниками событий давно минувших дней; а полуразбитое колесо от конной повозки явно торчало в нашей действительности, и совсем не было заметно, где кончается предметный передний план, а где начинается возвращённая к жизни картина великого мастера.  

Тётя Аня, надев для защиты от беспощадного солнца беленькую детсадовскую панамку, охотно ездила с ними во все уголки Севастополя. Они побывали на Малаховом кургане, с экскурсией обошли Сапун-гору, осмотрели там диораму „Штурм Сапун-горы” и трофейную технику, выставленную на выжженной зноем асфальтовой площадке, с интересом осмотрели все залы Военно-морского музея. С волнением глядел Егор на здание Высшего военно-морского училища имени Нахимова – именно сюда в июне 1941 года поступил учиться его старший брат Ювеналий, вот здесь, на плацу, наверно, принимал он воинскую присягу и отсюда отправлялся в окопы на Мекензиевых высотах.  

Катером они отправились на Северную сторону, и тётя Аня рассказала им, что ещё пару лет назад Сергей в летние месяцы иногда вечером пересекал эту бухту вплавь, а Вера на катере ехала, уложив его одежду в сумку. Потом такой способ переправы был запрещён. Отдохнув в тесной квартире Сергея, находившейся недалеко от пристани, они на автобусе доехали до Северного братского кладбища, где были похоронены русские воины, павшие при обороне Севастополя в Крымской войне 1854-1855 годов. На входе стояли две белокаменные пирамидки с крестами, за ними тянулись, подымаясь наверх, аллеи с часовнями, надгробиями; многие памятники были здесь мраморными, и непонятно, каким чудом они уцелели во время Отечественной войны. Кладбище всё шло в гору, наверху возвышался храм в виде большой скошенной пирамиды с крестом; в полутёмном храме они поставили поминальные свечки.  

Когда они спускались обратно, седой мужчина с букетом красных георгинов остановил их и спросил, как пройти к памятнику морякам линкора „Новороссийск”, взорвавшегося у портовой стенки в 1955 году. Тогда погибло свыше 600 человек, большинство из которых были молодыми матросами, недавно прибывшими на линкор.  

О причине взрыва ходили разные слухи: одни утверждали, что под днищем судна „сработала” донная мина времён Отечественной войны, которую не сумели своевременно обнаружить. Другие утверждали, что линкор взорвали итальянские боевые пловцы во главе с командиром князем Валерио Боргезе. Ведь сам линкор „Новороссийск” ранее входил в состав итальянской эскадры, носил тогда имя „Джулио Чезаре” и был получен Советским Союзом в качестве военного трофея. „Чёрный князь”, мол, поклялся отомстить за нанесённое бесчестье. Кое-кто утверждал, что взрывной заряд был размещён в Италии во время ремонтных работ перед отправкой линкора на Чёрное море – тогда была дополнительно усилена носовая часть корабля, в которой потом произошёл взрыв.  

Тётя Аня знала, как пройти к могилам новороссийцев, и они пошли вместе с этим мужчиной; по дороге он рассказал, что в братской могиле лежит его сын, призванный во флот из Луганска.  

В один из дней после обеда на дребезжащем старом автобусе ЗИС они с тётей Аней добрались до улицы Древней в районе археологического заповедника Херсонес. На обширной территории музея высились руины некогда величественного храма, где, по преданию, киевский князь Владимир принял христианство и потом распространил его на всю Киевскую Русь. Вокруг развалин храма тянулись улицы древнего Херсонеса, раскопанные археологами, кое-где небольшие группы людей ковырялись в иссохшей земле. На берегу моря на очищенной каменной площадке с частично разрушенной стенкой вытянулись в небо шесть белых, с желтизной, мраморных колонн разной высоты, четыре из них были с капителями. Женщина в золотом пенсне, шедшая сзади них, активно убеждала свою подругу, что эти колонны – ионического стиля.  

В стороне на высоком пригорке между двумя массивными каменными столбами, немного сужающимися кверху, висел чёрный массивный колокол высотой около полутора метров. Изредка любопытный посетитель дёргал за верёвку, и колокол откликался густым низким гудением.  

На каменистом пляже, разложив полотенца и подстилки, ещё сидели люди, в воде весело бултыхались мужчина и женщина Море, открытое море, было, на удивление, спокойным. Егор полез в воду выкупаться, немного поплавал, но вода была мутной, и уже оживал лёгкий ветерок, пора было вылезать. У самого берега Егора остановила молодая женщина и сказала:  

– Идите скорее! Помогите моему мужу, он вон там ищет человека! Какой-то парень нырнул, и его всё нет!  

Егор двинулся на глубину к мужчине, появившемуся из воды и жадно хватающему воздух. Было заметно, что он своей ногой шарит под водой. Затем он ещё раз нырнул, проплыл под водой и вынырнул за метр перед Егором.  

– Он где-то здесь! Я уже один раз его видел под водой, но дыхания не хватило!  

Дрожа от холода, Егор сделал два маленьких шага, и его нога наткнулась на что-то мягкое, скользкое, податливое. Похоже, это было то, что они искали. Егор нырнул и наткнулся на безвольно болтающуюся руку, потянул её наверх, и над водой показалась голова с густой шапкой чёрных волос. Вместе с соседом подхватили они бесчувственное тело, вытащили его на берег и уложили на первую попавшуюся подстилку. Кто-то из отдыхающей публики побежал в музей вызывать „скорую помощь”, через минуту выяснилось, что телефон там не работает, и пришлось добровольцу сломя голову мчаться до ближайшей воинской части на улице Древней.  

Утопленнику тем временем сбежавшиеся люди активно делали искусственное дыхание, Егор с Дианой энергично растирали его грязные холодные ступни. Наконец, утопленник выдал наружу всё, что было раньше докторской колбасой, бубликом и четвертушкой водки. К этому времени наверху, возле галереи с древнегреческими амфорами, показалась машина „скорой помощи”, и фельдшер в белом халате спускался к ним со своим саквояжем. Как показал опрос немногочисленных свидетелей, спасённый оказался рабочим археологической партии, решивший, что лучше всего для опохмелки будет освежающая морская вода. Егор не стал дожидаться, когда его представят к медали „За спасение утопающих”, и они, убедившись, что археологическая партия не лишилась своего работника, в темпе ретировались из заповедника, благо на остановке уже нетерпеливо фыркал знакомый ЗИС.  

Чтобы сгладить неприятное впечатление от спасательной операции в заповеднике, брат на следующий день решил свозить их в Бахчисарай. Он договорился со своим знакомым, у которого был „Москвич”, и они впятером двинули по извилистой дороге в направлении Симферополя. Сам Бахчисарай, небольшой пыльный городок, мало чем напоминал столицу некогда могущественного ханства, грозу южных окраин России. По его узким разбитым улицам двигалась запылённая сельхозтехника, сновали грузовики с зерном, трактор волочил прицеп с жёлто-зелёным силосом. Одиноко торчала в небе узкая башня минарета возле бывшего ханского дворца – ныне краеведческого музея. В музейных комнатах на фоне пожухлых ковров красовались грозные кривые сабли, кинжалы с затейливыми рукоятками, плётки и нагайки. На галереях искусно выполненные манекены в разноцветных шароварах, в чадрах или тюбетейках, изображали повседневную жизнь гарема. Из одного белоснежного мраморного блюда в другие буднично, бесстрастно, перетекала вода Бахчисарайского фонтана; в поэме Пушкина он представлялся совсем иным, более величественным и таинственным.  

На обратном пути брат решил показать им свой дачный участок, находящийся в районе Учкуевки. Он был крошечным, только на три сотки земли, зажатых между двумя соседскими проволочными заборами, где приютились два небольших летних домика. Брат тоже собирался построить здесь домик, а пока на его участке росли несколько персиковых и черешневых деревцев. Егору, после тёткиного дома на Куликовом поле, это показалось простой блажью, но Сергей дачной идеей увлёкся серьёзно.  

За соседним домом дачного посёлка начинался редкий сосновый лесок, выходящий на крутой обрыв, и дальше, куда ни глянь, раскинулось синее-синее море. Брат нахваливал пляж Учкуевки, куда по воскресеньям севастопольцы специально ехали купаться. Тут была чистая вода, песчаный берег, песчаное дно, плавно понижающееся в море. На Учкуевку из Артиллерийской бухты ходили катера, на носу которых специально были смонтированы узенькие трапы для выгрузки людей на берег, не оборудованный причалом. Да, наверно, дача у моря была бы очень неплохой для летнего отдыха: и от шума, и от транспорта, и от всех забот – далеко.  

Хрустальной мечтой Егора и Дианы было побывать на ЮБК– так тогда предпочитали называть южный берег Крыма – и увидеть Ялту. Вера Николаевна уверила их, что эта мечта вполне может осуществиться. Она обещала дать им записку для директора турбазы в Ялте, где они могли бы устроиться с жильём. Решено было добираться до Ялты морем, и тут Вера Николаевна не подвела: в Ялту на небольшом, почти игрушечном пароходике „Крым”, из Севастополя через день отправлялась экскурсионная группа, куда она и „воткнула” Егора с Дианой.  

Пароходик мимо трудяги-буксира выскочил в открытое море. Экскурсовод по радиотрансляции рассказывала туристам о местах, мимо которых они проплывали. Миновали Фиолент, Батилиман, затем экскурсовод обратила внимание публики на сторожевик, застывший на фоне полуразвалившейся генуэзской башни. Это была знаменитая Балаклава, в бухте которой располагалась база подводных лодок Черноморского флота, но с моря вход в бухту не просматривался – он скрывался за поворотами скалистого берега. Башню Егор с Дианой увидели в бинокль, предложенный соседом по палубе. Как сказала экскурсовод, башня называлась Чембало и размещалась она на горе Кастрон.  

После Фороса (которому ещё предстоит „прославиться” через много лет) выплыл Симеиз, где родители Егора когда-то отдыхали в санатории (наверно, единственный раз в жизни) и фотографировались на фоне горы Кошка, Экскурсовод по радиотрансляции вовсю расхваливала дворец графа Воронцова в Алупке, подробно рассказала о горе Ай-Петри, возвышающейся за Кореизом, и перешла к описанию Ливадийского дворца, где в 1945 году была проведена Ялтинская конференция союзников по антигитлеровской коалиции. Сразу за Ливадией надвинулась Ялта, приютившаяся в чаше обступивших её гор.  

Егор с Дианой влились в толпу празднично одетых курортников, фланирующих по набережной и так увлеклись знакомством с городом, что только к вечеру вспомнили, что они в этом городе ещё нигде не живут, а ноги уже ныли от усталости, и чемодан, хоть и небольшой, но очень сильно оттягивал руки. На турбазе директора уже не оказалось, его рабочий день уже кончился. Через два дома от турбазы они наткнулись на группу квартирных хозяек, вербующих к себе постояльцев. Договорились с одной женщиной средних лет, которая на троллейбусе повезла их на какую-то Чайную горку и за два рубля устроила в небольшой комнатушке за плотной занавеской, натянутой между стенами. Тут были только полуторная кровать и фанерная тумбочка, умывальник и туалет находились во дворе. Егор был на все сто процентов уверен, что тут их обязательно обворуют, и поэтому бумажник с паспортами и деньгами на ночь сунул к себе за майку. Но, тем не менее, спали крепко.  

Утром, наплетя хозяйке много всякой ерунды, что, мол, вчера не смогли добраться до своего дяди, лейтенанта милиции, а он только сегодня возвращается из командировки, Егор с Дианой подхватили свой чемодан и спустились к остановке троллейбуса. На турбазу они поспели к приходу директора, который, прочитав записку Веры Николаевны, устроил Егора и Диану порознь в мужской и женской палатах турбазы, без питания. Но тут, слава Богу, была камера хранения, в туалете стояла бочка с водой – вода в Ялте подавалась по расписанию. Теперь южный берег Крыма и его столицу можно было осваивать более обстоятельно.  

Когда Ялта от гостиницы „Ореанда” до морского порта, и от улицы Ф. Д. Рузвельта до рыбного комбината была хорошо исследована, на набережной в послеобеденную жару они наткнулись на небольшой погребок. Вывеска над ним звала на дегустацию массандровских вин. Билет стоил всего пять рублей, праздношатающаяся публика постепенно заполняла погребок и усаживалась за столами, где были расставлены красивые вазы с сухим печеньем.  

И вот дегустация началась. Элегантная женщина в золотых очках начала свой рассказ чуть ли не со „времён Очакова и покоренья Крыма”, потом бойко поведала об исторической заслуге князя Л. С. Голицына, который считается отцом всего крымского виноделия. Рассказав о производственных возможностях винодельческого комбината „Массандра”, выраженных в бутылках и декалитрах, а также о его блестящей перспективе, лекторша перешла к характеристикам массандровских вин. В зале появились две девушки с подносами, на которых стояли стеклянные рюмки, наполненные белым вином. Лекторша предложила попробовать вино и угадать его название.  

Егор угадал сразу – это было алиготе. Вторым номером программы было красное вино, и Егор без труда определил, что это – каберне. После этого были угаданы красный и белый портвейны, а также херес и мадера, столь любимая Распутиным (по утверждению маститых историков). С кокуром, мускателем, марсалой и бастардо Егор знаком был меньше и поэтому эти вина он не угадал. Но результат всё равно впечатлял – было угадано 6 вин из 10. На него уже начинали оглядываться, а Диана посмотрела на мужа с явным подозрением, и, наклонившись к Егору, вполголоса сказала ему:  

– Я вижу, что кроме самогона и водки, ты ещё большой специалист и по вину! Впрочем, по водке ты, ведь крупно подкачал, помнишь, на свадьбе у Люды? А по пиву ты тоже знаток?  

– А причём тут самогон и пиво? – спросил Егор. – На свадьбе, да, потерял бдительность, что было, то было, там ведь не дегустация была, а гулянка…  

– Ну, ты не виляй! Там, в ресторане „Динамо”, ты так наддал на свадьбе, что перешёл на иностранный язык, когда приспичило в одно место: „I want to go to the toilet! ” – передразнила его Диана. – Мне пришлось тебя на такси на Петровскую к Асе с Сашей везти, ведь на 15-й километр мы бы с тобой не доехали. Да ещё таксиста уговаривать пришлось, чтобы он нас взял, за двойную плату, разумеется! А сейчас тут развернулся и выдул не только свои 10 рюмок по 25 грамм, но и мои без внимания не оставляешь!  

– Так нельзя же не уважить бессмертные творения князя Голицына! – сказал Егор, – А наша бабушка Маня всегда говорила, что пусть лучше пузо лопнет, чем добру пропадать! Но я вовсе не против, если ты и сама допьёшь свой замечательный кокур!  

Лекторша рассеяла опасения Дианы, пожелав гостям в следующий раз угадать все сорта вин, что будет безусловным свидетельством того, что они придерживаются высокой культуры употребления вин, тонко ценя их цвет, аромат, вкус и благоприятное воздействие на организм.  

После столь впечатлительного знакомства с винным потенциалом ЮБК грех было не съездить на Красный Камень, имя которого было увековечено в названии известнейшего муската. Туда их повезла летучка, столь знакомая им по Осиповичам. Водитель здесь был заодно и экскурсоводом. Пока переполненный автобус пёр в гору по узкой извилистой дороге, успешно уклоняясь от контактов со встречным транспортом, водитель соловьём разливался о красотах окружающей местности и высоких вкусовых качествах знаменитого муската, как белого, так и красного.  

Прибыв на место, экскурсанты рассыпались по полянам, пригоркам и утёсикам, с которых лежащая внизу Ялта была видна, как на ладони. Налюбовавшись живописными окрестностями, публика повалила в ресторан „Красный камень”, и вскоре официанты забегали с красочными бутылками на подносах. Егор с Дианой от народа не отрывались, тем более, что их соседи по автобусу ехали сюда уже в третий раз и со всеми местными секретами с ними успели поделиться за время дороги. Они настойчиво советовали попробовать местный шашлык, который и вправду оказался прекрасным. Может быть, и не стоило запивать его знаменитым десертным мускатом, но это, конечно, мелочи.  

Время здесь летело быстро, а уже в восьмом часу стало заметно темнеть. Когда автобус отправился в обратный путь, водитель подъехал к парапету, за которым внизу яркими фонариками сверкала вечерняя Ялта, и сказал:  

– Я всегда подвожу к этому месту, чтобы вы ещё раз могли полюбоваться вечерним видом нашей крымской красавицы и обязательно пожелали сами себе непременно, ещё раз, вернуться в эти волшебные края!  

С этими словами он, включив фары, направил автобус круто вниз, но через мгновенье повернул голову к пассажирам и промолвил:  

– Да, я ещё вспомнил одну красивую легенду про этот Красный камень…  

-Ой, не надо! – в ужасе закричали хором несколько женщин, – Смотрите лучше на дорогу, мы же сейчас или свалимся в обрыв, или столкнёмся с первой же встречной машиной!!  

– Не бойтесь, я здесь уже пятнадцатый год туристов езжу, – с обидой молвил водитель.  

Но свою просветительскую деятельность он уже не продолжал, и они благополучно спустились в Ялту.  

После этого были и Алупка, и Симеиз, и Ливадия, и Гурзуф, и Никитский ботанический сад, и Алушта. В Севастополь они вернулись на автобусе, благополучно проехав до Байдарских ворот по старой крымской дороге, известной своими ежегодными оползнями, Из Севастополя в Одессу их увозил теплоход „Пётр Великий”, билеты на который им устроил знакомый брата, работающий на морском вокзале. С собой они везли 4 килограмма дефицитной белой муки, покупку которой брат организовал им в одном из продовольственных магазинов. При этом он посоветовал, на всякий случай, не выбрасывать копию чека до отплытия из Севастополя. Теперь, через 15 лет, Егор плыл на белом пассажирском пароходе в каюте третьего класса, и ничто здесь не напоминало о том твиндеке, где они томились, покидая Южный Сахалин. А в Одессе привезенная мука бабушке Мане очень подошла, и она напекла груду вкусных сочней с творогом, которые у неё особенно хорошо получались.  

91  

Вернувшись в Киев, они узнали, что лучшая подруга Дианы – Люда Мирославская – родила дочку. Люда теперь носила уже фамилию Мирошник, а со своим будущим мужем познакомилась в Одессе на пляже во время отпуска. Муж Люды, Семён Борисович, был старше её на четыре года; работал в Киевском метрополитене начальником эскалаторной службы. Жил он вместе с родителями в Дарнице, куда и перебралась Люда. Вопреки сложившемуся негативному мнению о курортных романах и знакомствах, брак оказался крепким и надёжным, а через год у молодой пары родилась дочка. Роды были тяжёлыми, в результате принятых экстренных мер новорожденную немного обожгли, но медсестра роддома Нина приняла самое активное участие в оказании помощи, Поэтому родителями было решено ребёнка назвать в её честь – Ниной. Теперь молодая пара задумала строить двухкомнатную кооперативную квартиру.  

К тому времени кооперативное движение уже уверенно шагало по советской стране, давая людям реальный шанс решить насущные жилищные проблемы за счёт своих сбережений. Государство обеспечивало застройщикам льготные условия кредитования: первоначальный взнос в жилищно-строительный кооператив (ЖСК) составлял 40%, оставшуюся сумму надо было выплачивать в течение 15 лет. Организовывались ЖСК при райсоветах, для их создания была подготовлена вся необходимая правовая и финансовая база.  

Ася и Саша Котлярские вступили в кооператив одними из первых, заработки высококвалифицированного стоматолога позволяли это сделать без особого напряжения. Уже через 10 месяцев они переехали в 2-комнатную квартиру на Дорогожицкой улице в районе Сырца. Квартира была на 4-м этаже, и все её окна выходили во двор. Площадь, правда, была не очень большой – всего лишь 29 квадратных метров, к тому же, комнаты были проходные, в спальне был маленький чулан. Но в ту пору семья из двух человек не могла претендовать на что-то иное. И всё же, после домика на Петровской, это был, как говорили в Одессе, „совсем другой компот”. По этому поводу было устроено шумное новоселье, гуляли два дня, один день – сослуживцы и знакомые, в другой день – родственники и близкие приятели.  

Егор на этом празднике жизни опять не рассчитал свои силы, и то, что не удалось хитроватым прорабам из Лапичей, как-то незаметно получилось с лёгкой руки стоматолога с Подола, который усадил свояка рядом с собой и под громкие тосты не забывал доливать ему в рюмку, крича, что у него лёгкая рука, и с неё никто пьяный не бывает.. Помнил Егор потом только то, как стоя на балконе четвёртого этажа, все-таки старался не выплеснуть всё праздничное меню на нижний балкон.  

Над квартирной проблемой теперь задумались и они с Дианой. Конечно, жить на 15-м километре, на Чайке, было не в пример комфортнее, чем у хозяйки на Теличке. Пару дней у них даже прожил двоюродный брат, приехавший из Севастополя в одно из киевских управлений торговли. Как ни странно, но даже в этой тесноте разместились, благо старая кровать в коридоре была свободна. Но добираться домой было очень уж неудобно. Ну, ладно, ещё там летом или весной, а вот зимой приходилось основательно помёрзнуть. Приедешь трамваем на конечную остановку в Святошино, и видишь, как перед самым носом улизнул от тебя автобус на Гореничи. Теперь вместе с соседями по общежитию толкайся по двум маленьким магазинчикам, хлебному и продовольственному, чтобы уберечься от злого морозного ветра.  

А иногда при тусклом свете дорожных фонарей и пешком приходилось шагать около трёх километров. Хоть хулиганья тут в такое время не водилось, всё равно старались ходить группами, когда иссякало терпение ждать этот распроклятый автобус, или когда было известно об отмене рейса, поскольку автобус „обломался”. И любые фигуры, бредущие навстречу, спокойствия не прибавляли. Получалось, как в старом еврейском анекдоте: „Давай-ка перейдём на другую сторону! Ты же видишь, Сёма, ведь их-то – двое, а мы – одни! ”.  

Было и другое обстоятельство, требующее решения жилищной проблемы. Стало ясно, что на следующий год надо ожидать прибавления семейства, а в таких условиях жить втроём в маленькой комнатушке было явно тяжело. В квартире, включая соседей, их было бы уже шестеро плюс периодически возникающая крымская прабабушка. Надеяться на получение жилья от института не приходилось: чересчур много было таких нуждающихся молодых специалистов, и права у них были более значимыми, чем у Егора.  

На семейном совете было решено вступать в ЖСК. Такой новый создаваемый кооператив нашёлся в Зализнычном районе, назывался он „Прогресс-2”, организовали его лётчики и стюардессы аэропорта Жуляны. Слава Богу, что в кооператив принимали с временной пропиской, так что семейство Резчиковых благополучно миновало все начальные процедуры. Долго думали, какую квартиру строить, из скольких комнат. На два человека полагалась только двухкомнатная квартира, на трёхкомнатную нужно было иметь в семье трёх человек. Убедить, по справкам, что третий обязательно будет, можно было только через три месяца, но Егора с Дианой одолевали сомнения, потянут ли они и 2-комнатную квартиру. На первый взнос надо было иметь 1610 рублей, а чтобы их скопить, надо было работать чуть ли не целый год. А на 3-комнатную уже выкладывай 2100 рублей.  

Впоследствии Егор очень сокрушался, что не было в тот момент рядом с ними опытного человека, который бы подсказал им правильное решение, с учётом на перспективу. Как, например, это было у их знакомого Аркадия Каминского, жена которого, Тамара, была сослуживицей Дианы. Аркадий с женой и дочкой жил тогда в коммунальной квартире с родителями в старом доме на улице Челюскинцев. Его отец очень уж обижался, что Аркадий, работая после окончания института в городе Горьком, женился на русской девушке и привёз её в Киев. Поэтому Аркадий рвался в ЖСК, организованный по месту своей работы в Институте проблем прочности в районе Ботанического сада на Печерске.  

– Денег у нас с Тамусей не было даже на однокомнатную квартиру, – рассказывал Аркадий на одной из вечеринок у Резчиковых. – И я пошёл занимать деньги у одного дальнего родственника. Тот внимательно меня выслушал, спросил, в каком районе будет строиться дом и какие в нём есть квартиры. После этого, немного подумав, он сказал мне: „Я дам тебе денег, но ты должен выбрать самую лучшую квартиру в доме! ” Ну, и я записался на 3-комнатную.  

Аркадий, к тому же, вовремя сориентировался и вошёл в правление ЖСК, а спустя некоторое время стал там председателем. Руководство НИИ было довольно активным председателем, который быстро разобрался во всех запутанных вопросах до такой степени, что в конечном итоге выстроил себе уже 4-комнатную квартиру. Более того, этаж на котором эта квартира находилась, благодаря активным действиям Аркадия удалось поднять на 15 сантиметров.  

Да, такого дельного совета Егору никто тогда не дал, вот и сделал он большую ошибку, за которую потом расплачивался всю жизнь – решил строить 2-комнатную квартиру. Необходимую сумму кое-как наскребли с помощью родителей Егора и их знакомых. Здесь в Киеве даже пришлось идти к каким-то родственникам одесситов, с которыми мать работала в инфекционной больнице. В Промстройбанк заплатили первый взнос, получили заветную квитанцию, которую спрятали в надёжном месте.  

Дом строился в районе Голосеево, на новой улице Ломоносова, что прокладывали параллельно между проспектом 40-летия Октября и улицей Васильковской. Когда Егор впервые приехал на место будущего строительства, он увидел, что от проспекта 40-летия Октября вверх уходит улица Коломиевская, на которой по обе стороны уже возводились по два панельных дома, а выделенная под их дом площадка ещё занята каким-то непримечательным заводиком. На другой стороне проспекта 40-летия Октября раскинулся Голосеевский парк, куда 4 года назад во время эксплуатационной практики на Киевском телецентре Егор с друзьями ездил на танцы и пикник.  

Вскоре состоялось организационное собрание ЖСК „Прогресс-2”, на котором избрали правление, председателя и ревизионную комиссию, назначили зарплату немолодой пергидролевой блондинке, нанятой для технического надзора за строительством, провели жеребьёвку, в результате чего Егору с Дианой досталась квартира на 4-м этаже в первом подъезде. Когда строительство, наконец, началось, на очередном собрании членов кооператива обсуждались уже самые конкретные задачи по улучшению проекта: какой делать пол – линолеумный или паркетный, нельзя ли в ванной и в кухне на стены положить плитку, которая тогда была в большом дефиците. Другие члены кооператива беспокоились о низком качестве полихлорвиниловой плитки, которой планировалось покрыть пол в прихожей. Обсуждался даже вопрос – какие на входных дверях ставить замки – английские или обычные. Пожилой лысоватый мужчина (оказавшийся гинекологом), отец члена правления, будучи ярым сторонником английских замков и, очевидно, ничего не зная о приключениях инженера Щукина в бессмертном произведении одесских классиков, искренне возмущался:  

– Что же я за каждым посетителем должен теперь идти двери запирать?  

В общем, дом реально строился, и теперь оставалось ждать окончания строительства, надеясь, что никаких неожиданных проблем с их домом не возникнет.  

92  

С первого декабря Егор был официально зачислен в аспирантуру, а также принят на полставки на должность инженера в своей лаборатории. Осталось только и всего-то правильно определить направление исследований, выполнить их, написать и защитить диссертацию. Чтобы ему лучше и побыстрее думалось о выборе темы диссертации, Мирославский захватил его с Тархановым в командировку на Московский центральный телеграф.  

В командировку в Москву Егор уже несколько раз выезжал, когда по спецтематике, выполняемой под руководством центрального института, проводил настройку устройств выделения тактовой частоты, т. е. регенераторов, выполненных на основе цифровых схем фазовой автоподстройки частоты. Трудился он там под руководством старшего инженера Коли Даньцова, который своей русой бородкой сильно напоминал дореволюционных российских интеллигентов. Коля был страстным туристом и во время монотонной работы по проверке электрических схем много рассказывал о тех волшебно красивых местах, где ему удалось побывать, таща на плечах двадцатикилограммовый рюкзак. Заглядывая на экран осциллографа, с которым работал Егор, он часто говорил:  

– Ну, мужик, и хилый же у тебя этот импульс стробирования!  

Слова „мужик” и „хилый” были его любимыми изречениями, и с их помощью Коля мог охарактеризовать множество неприятностей, встретившихся при настройке аппаратуры.  

Успел тогда Егор и основательно познакомиться с Москвой и с её культурной жизнью, бьющей ключом. За те две недели, что он кантовался в Москве, удалось посмотреть в Театре Сатиры и „Клопа” Маяковского, и „Обнажённую со скрипкой”, и „Проделки Скапена” Мольера. В лаборатории у Даньцова только и разговоры были про скандальную выставку авангардистов „Новая реальность” в Манеже, организованную профессором Элием Белютиным, руководителем студии Московского отделения Союза художников.  

Поэтому через три дня после набега в Манеж генсека Никиты Хрущёва Егор решил туда сходить. Здесь у картины Роберта Фалька, изображающей обнажённую женщину с пудовыми грудями, толкалась публика, шёпотом приговаривая, что именно это полотно так разозлило генсека. Кто-то в публике утверждал, что в ярость Никиту, наоборот, привела картина „Геологи”, говоривший утверждал, что написал эту картину Эрнст Неизвестный. Имя этого художника тоже ничего не говорило Егору, как и имена Бориса Жутовского, Владимира Татлина, Леонида Рабичева и многих других, которых Никита обозвал „пидарасами”.  

Надо сказать, что особого впечатления на Егора эта выставка не произвела, и он не мог понять, почему генсек набросился на художников, как бык на красную тряпку тореадора. Женщина Фалька Егору явно не понравилась; актрисе Самари, изображённой Огюстом Ренуаром, она и в кухарки не годилась. Егор этим портретом всегда долго любовался, когда бывал в музее имени А. С. Пушкина на Волхонке, От фальковского жёлто-буро-мплинового натюрморта с фруктами, ей-богу, несло гнилью. Во всяком случае, картины, висевшие и в Третьяковке, и на Волхонке, понравились ему гораздо больше.  

По воспоминаниям художника – участника выставки, негодование генсека было вызвано тем, что накануне ему доложили о разоблачении группы гомосексуалистов в издательстве "Искусство".  

Удалось прорваться и в кинотеатр „Россия” на французский фильм „Картуш”, о котором в Москве ходило много разговоров. Егора же фильм разочаровал и он, в переполненном автобусе возвращаясь в гостиницу, успел сочинить на него коротенькую стихотворную рецензию:  

Ни Бельмондо, ни Кардинале  

Не разогнали скуки в зале,  

И зритель, посмотрев „Картуш”,  

Бурчит под нос: „Какая чушь”!  

Но, будем всё ж судить о фильме справедливо:  

В буфете было изумительное пиво  

И бутерброд – такой приятный,  

Хоть и не широкоформатный.  

Ему удалось даже ещё раз побывать в Мавзолее, а в московском метро, в автобусных и троллейбусных маршрутах Егор ориентировался не хуже любого москвича. Жильё им Центральный телеграф смог забронировать только в отдалённом районе, где разместились корпуса гостиниц „Заря”, „Восток” и „Алтай”; именно там размещалось большинство командировочных средней руки. Ехать туда надо было на автобусе № 24, скособочившемся под тяжестью набившихся пассажиров и тащившемся через бесчисленные проезды Марьиной Рощи.  

Но комната им досталась отдельная, трёхместная, так что устроились вполне прилично. Наскоро выпив чаю в гостиничном буфете, они поспешили на улицу Горького, дом 7, где размещался телеграф. Там предстояло провести испытания каналов тонального телеграфирования (ТТ), работающих по телефонным каналам радиорелейной линии Р-600 на трассе Москва-Харьков. Сама радиорелейная линия начиналась от посёлка Дедково Московской области и заканчивалась в посёлке Мерефа вблизи Харькова. Отсюда телефонные каналы по кабелю с помощью системы К-60 доводились до междугородок.  

Рабочим местом собравшихся специалистов был цех ТТ, начальник которого Григорий Лихтман, устроил им небольшую экскурсию по залу. В помещении площадью около 300 квадратных метров Егор впервые увидел ламповую аппаратуру ТТ-12/16 („Онега”), правда, осталось её немного, она уверенно вытеснялась аппаратурой ТТ-17п, которую они пару лет назад принимали во Львове. Наглядно было видно, что стойка ТТ-17п позволяла в четыре раза увеличить эффективность использования производственной площади цеха ТТ.  

Между рядами аппаратуры к отдельным каналам тянулись шнуры от передвижных „телег” с измерительными приборами, дробно стучали перфораторы телеграфных аппаратов СТ-2м, сменный инженер и дежурные техники проводили плановые и экстренные измерения, подавали в испытываемые каналы сигналы вида „1:1”, которые на жаргоне эксплуатационного персонала назывались „точками”, регулировали преобладания в каналах, посылали сигналы стартовой или стоповой полярности. Молодой техник ругался с аппаратным цехом, требуя прислать специалиста для ремонта рулонного аппарата „Риони”, изготовленного в Грузии. По результатам измерений персонал цеха ТТ созванивался с междугородкой, либо принимая выделенный телефонный канал в работу, либо возвращая его для устранения неисправности.  

Мирославский провёл организационное совещание, где помимо начальника цеха и специалистов киевского института, от разработчика радиорелейки Р-600 присутствовал старший инженер московского НИИР Лернер. Мирославский подчеркнул, что системы ТТ предъявляют более высокие требования к телефонным каналам, чем системы телефонной связи, особенно, в части кратковременных прерываний и импульсных помех. По нормам Международного союза электросвязи (МСЭ), в телеграфном канале со скоростью 50 Бод между двумя абонентами допускаются лишь 3 ошибки по стартстопным знакам на 100 тысяч переданных знаков. При этом по одной ошибке отводится передатчику и приёмнику, а одна ошибка отводится на сам телеграфный канал. Как говорят специалисты, в этом случае коэффициент ошибок по знакам (количество полученных ошибочных знаков, отнесённое к общему количеству переданных знаков) составлял 1х10 в минус пятой степени.  

– Но это же очень жёсткая норма! – воскликнул Лернер. – Нельзя ли её снизить?  

– К сожалению, это норма, принятая МСЭ, и она для нас является международным стандартом, которому нужно следовать, – ответил Мирославский. – Давайте теперь обсудим схему измерений и объёмы выборки.  

Сложность ситуации заключалась в том, что приборы, необходимые для таких строгих измерений, в стране ещё только разрабатывались, существуя в отдельных опытных экземплярах. А по результатам испытаний надо было дать довольно принципиальную рекомендацию – пригодны ли телефонные каналы радиорелейных линий для передачи сигналов систем ТТ или нет. После рассмотрения нескольких вариантов было решено набить на перфоленту испытательный сигнал, представляющий осмысленный текст, в котором присутствовали все знаки русского алфавита, цифры и знаки препинания. Текст был таков: В чащах юга жил бы цитрус? Да, но фальшивый экземпляр! 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0, +, -. Датчик такого сигнала, кстати, разработанный в киевском институте в лаборатории Стругача, на телеграфе был, такие устройства теперь выпускал одесский отраслевой завод.  

Подсчитали, что испытательный текст надо передавать по взятому шлейфом телеграфному каналу около 4-х часов с четвертью. На приёме полученный текст выводился на перфоратор телеграфного аппарата, а далее с перфоратора принятая лента заводилась в трансмиттер, и испытательный сигнал снова отправлялся в канал. Получалась своеобразная закольцовка, в результате которой на ленте накапливались ошибки, возникшие в канале.  

Идея была неплохой, но к длительной работе перфоратор был явно не расположен. Уже через два часа выяснилось, что перфоратор работает с низкой достоверностью, внося собственные многочисленные ошибки. Схему измерения пришлось изменить. Теперь на вход канала от опытного экземпляра прибора, который назывался выявителем ошибок (ВО), стали подавать синхронный сигнал со скоростью 50 бит/с. В этом случае, при одиночном характере ошибок, коэффициенту ошибок 1х10-5. по стартстопным знакам должен был соответствовать коэффициент ошибок по битам, равный 1, 3х10-6.  

Скоро все увидели, что выполнить норму МСЭ на данной радиорелейке будет трудно, Достоверность передачи была раз в 30 хуже, чем требовалось. Результаты измерений, проведенных в течение двух дней, только подтвердили низкое качество телефонных каналов радиорелейки. Хмурый Лернер сначала валил всё на несовершенство измерительных приборов, но Мирославский быстро доказал, что этот довод не является убедительным. Скорее всего, причиной низкой достоверности были кратковременные прерывания в телефонных каналах. Было решено провести более простую операцию – померить количество прерываний в каналах при непрерывной передаче частоты 800 Гц.  

Оказалось, что таких нарушений в канале очень много. На вновь собравшемся совещании Лернер уже начал выдвигать различные гипотезы, что могло бы служить источником прерываний в канале. Одной из причин могли быть некачественные пайки в электрических схемах. Возникла даже одна сумасбродная идея: в определённое время эксплуатационный персонал на переприёмных пунктах радиорелейной линии в течение одной минуты должен был постучать по стойкам аппаратуры резиновыми колотушками. Но от этой идеи потом отказались. Сам Лернер подозревал, что виновником нарушений мог быть пружинный держатель в блоке высокочастотного детектора, к которому уже были претензии при приёмке опытных образцов Р-600.  

В течение недели разработчики Р-600 активно искали пути устранения прерываний, и в определённой мере их усилия оказались не напрасными. Достоверность передачи удалось поднять примерно в пять раз. Хотя до норм МСЭ радиорелейка не дотягивала, но совещание пришло к выводу, что телефонные каналы Р-600 могут быть рекомендованы для уплотнения сигналами ТТ. При этом были определены и пути дальнейшего повышения достоверности передачи, над которыми специалисты НИИР должны были продолжить работу.  

В этот раз Егор продолжил знакомство с Москвой, и вместе с Тархановым они двинули на Новодевичье кладбище. Вход туда ещё был свободным, народу было не очень много, в основном, это были любопытствующие приезжие. Глядя на всевозможные памятники людей, известных из учебников литературы или истории, а также малоизвестных публике пенсионеров всесоюзного или республиканского значения, Егор словно листал страницы летописи героического столетия. Какие тут были имена, какие тут были памятники! Он потом ещё долго помнил об этой экскурсии в историческое прошлое….  

Много лет спустя на одной телевизионной передаче из глубинки России Егор увидел, как какой-то провинциальный интеллигент разразился гневной филиппикой по поводу закрытия Новодевичьего кладбища для свободного посещения и даже прочитал свой стихотворный опус по этому случаю:  

Когда ещё музеев было мало,  

И уровень культурный не дорос,  

Мы тут, на Новодевичьем, гуляли,  

Пройти сюда ведь было не вопрос.  

Закрыт был Кремль для прочего народа,  

Ещё в стране порядок был крутой,  

И верили в него и люди, и природа,  

И била жизнь ключом, и не была простой.  

На кладбище вдоль каменной аллеи  

Читали мы по обе стороны,  

Перед усопшими благоговея,  

Нелёгкую историю страны.  

Энциклопедию литературы,  

Политики, искусства и войны,  

И укреплялся уровень культуры  

От почитанья славной старины.  

Здесь к Чехову калитку приоткрыта,  

И Маяковский сквозь века глядит,  

И в бронзе слава Чкалову отлита,  

Калина красная над Шукшиным висит.  

И не испортит вовсе настроенья  

Золото-чёрно-белый винигрект  

Эрнеста Неизвестного творенье –  

К Никите ж у меня почтенья нет.  

Трудней, чем в Оружейную палату,  

Сюда пройти без блата и друзей,  

Согласен я: не даром, а за плату  

Ходить на Новодевичий музей!  

Валит толпа к Володе и Серёже,  

Ваганьковское кладбище гудит,  

И Моссовет, как водится, похоже,  

Сюда хожденье тоже запретит!  

Ходили слухи, что кладбище закрыли после неприятного инцидента на могиле Хрущёва, где был установлен памятник из белого и чёрного мрамора, выполненный Эрнстом Неизвестным. Тем самым скульптором и художником, которого Никита Хрущёв нещадным образом разбранил на известной выставке в Манеже. Во всяком случае, сам факт закрытия кладбища был событием беспрецедентным в истории страны, и „за державу было обидно”.  

93  

Вернувшись из Москвы Егор, наконец, определился с темой своей диссертационной работы. Было решено, что она будет касаться исследования некоторых вопросов устройств вторичного уплотнения (УВУ) с частотной модуляцией (ЧМ), работающих по каналам тональной частоты с полосой пропускания от 300 до 3400 Гц. Потом для этого класса устройств более устойчивым стало название „модем”, которое получалось из связки слов МОдулятор-ДЕМодулятор, отражающих суть происходящих вопросов. Егор набросал перечень вопросов, подлежащих исследованию, и план работы, которые были одобрены Мирославским, его научным руководителем работы, и принялся за активное изучение материалов по различным модемам, публикуемых в авторитетных иностранных и отечественных журналах. Когда его спрашивали, почему он выбрал именно частотную модуляцию, а не фазовую, которая вроде бы считалась более перспективной, то Егор всегда отмечал:  

– Кому – с чем, а нам – с ЧМ!  

Ну не будешь же каждому объяснять, что на исследования вопросов фазовой модуляции набросилось столько солидных специалистов, что ему туда лучше и не соваться!  

…. А потом заболела Диана. Началось это с каких-то бурситов на плече, пришлось хирургу из поликлиники даже делать пункцию. Спустя некоторое время стали болеть суставы, врачи бросились искать инфекцию в организме. Диана две недели пробыла на обследовании в НИИ инфекционных болезней возле Киево-Печерской Лавры. Там, к счастью, ничего не нашли, а РОЭ оставалось очень высоким. Особенно стало беспокоить запястье левой руки. В НИИ ортопедии на улице Воровского начинающее светило, молодой профессор Склярченко предложил операцию. Операцию сделали, профессору была преподнесена белая лавсановая рубашка, которая в ту пору была редкостью, но операция не помогла, может быть, плохо разрабатывали сустав после неё. Теперь уже и диагноз вырисовался довольно чётко: – неспецифический полиартрит.  

Диана всему этому не переставала удивляться; выросла она в суровых условиях Петропавловска, где зимой приходилось ходить в школу при температуре минус двадцать градусов, в три погибели сгибаясь от пронизывающего ветра, который вырвавшись из степных просторов, чувствовал себя в городе полным хозяином. На руки приходилось натягивать три пары варежек, под ватное пальто надевались несколько тёплых кофт. Она практически не болела ни в школе, ни в институте. А тут на неё неожиданно сваливалась такая напасть. Спустя много лет, когда болезнь стала хронической, размышляя, откуда это всё вылезло, Диана винила себя за то, что в своё время не удалила гланды;  

– Наша дочка, Марина, когда ей было три года, вдруг ни с того, ни с чего начала чихать, два, три четыре раза подряд. Сначала мы с мужем немного посмеялись, а потом всполошились, чиханье стало частым и продолжительным. Потащили её к городскому светилу, была такая Попова в Охмадете. Попали туда с трудом, врач глянула в рот и сказала, что пока гланды не удалим, разговаривать не о чем. Решили податься к другому известному ЛОРу – Саноцкому. К нему попасть вообще было невозможно, он принимал только на дому, а жил-то в коммунальной квартире, к нему люди заходили поздно вечером, чтобы соседи не знали.  

Асин муж Саша с большим трудом организовал нам с Мариной визит, недели две крутился, пока мы к Саноцкому попали. Осмотрел он Марину и сказал, что никакие гланды рвать не надо. А я сижу, зажав в руке единственную десятку и всё колеблюсь, может быть, он и меня посмотрит. А врач, наверно, понял моё состояние и говорит: „Давайте я на Ваше горло взгляну, ведь наследственность теперь опять считают важным фактором! ” Осмотрел он меня и говорит: „А вот вам бы я гланды обязательно удалил бы! Так что если надумаете, то приходите ко мне в поликлинику на Подоле”. А для Марины он выписал какую-то мазь за тридцать пять копеек, и все эти чиханья на третий день прекратились! Вот я и думаю: решись я тогда на операцию, может быть, всё бы по иному повернулось!  

Егор в такой вариант развития событий не сильно верил. Ведь заболела Диана тогда, когда они ещё в общежитии на 15-километре жили. Очевидно, толчком к заболеванию были и безответственное, по молодости, отношение к своему здоровью, и не совсем подходящая для сезона одежда – из-за недостатка денег, и беготня в лёгких туфельках на продуваемой зимними ветрами остановке в Святошино в ожидании автобуса. Вот и приходилось теперь глотать лекарства и добывать путёвки то в Хмельник, то в Мироновку, то в Мацесту….  

Отпраздновали в общежитии уже второй Новый Год, а весной Диана ушла в декретный отпуск. От своего энергоотдела она была рада отдохнуть.  

В проектном институте всё ещё звенели отголоски громкого скандала, разразившегося в радиоотделе. Вызван он был промахом Вальки Лунца: тот на согласовании трассы радиорелейки допустил грубую ошибку, неправильно указав высоту холма, где планировалось установить антенну переприёмной станции. Главный инженер проекта (ГИП) эту ошибку проморгал. Когда радиорелейку построили и стали настраивать, выяснилось, что на этом участке отсутствует прямая видимость со станцией, расположенной на соседней удалённой возвышенности. В результате этого казуса уровень приёма оказался недопустимо низким, и радиорелейка не работала. Пришлось принимать срочные меры по установке более высокой мачты для подвески приёмопередающих антенн. Как молодой специалист, Валька, конечно, не сильно пострадал при „разборе полётов”, но разбирательства были душераздирающими, и весь радиоотдел колотило, как в лихорадке, несколько месяцев подряд.  

Конечно, работа по проектированию была хлопотной, особенно, когда нужно было на месте осуществлять привязку и согласование разрабатываемого объекта. Тут многое зависело от личности, которую посылали на согласование, от её инициативы и умения иногда, как говорили, „забить баки Мике и Осе” на ровном месте. Иногда то, что не удавалось (или удавалось, но с большим трудом) мужчинам, легко получалось у женщин. Главный инженер одного проекта просто ахнул, когда увидал, что миловидная полька, жена Валерия Маляренко, лихо получила все согласующие подписи, пропустив трассу поперёк взлётной полосы военного аэродрома.  

Замучил их с Людой своими проповедями их бывший сокурсник Олег Цаплюк, в группе которого работала Люда. Критически глядя, как подруги на физкультпаузе вместо физзарядки обсуждают последние моды на причёски, помаду, одежду, духи и обувь, Олег язвительно говорил им, что таких городских, чересчур образованных барышень он ни в жисть бы в жёны не взял:  

– Нет, в жёны надо брать сельскую девчонку, чтобы ты её сам воспитал так, как тебе надо, и она всю жизнь будет тебе за это благодарна!  

Подруги, которым замужество с Цаплюком ни с какого боку не грозило, сначала весело смеялись, слушая эту домостроевскую чушь из уст бывшего комсомольского активиста, а потом им это стало уже надоедать, Занудные сентенции Олега мешали обсуждать всякие слухи о матримониальных планах Димы Кураковского, крутившего роман с техником Люсей из светокопии. Дело, в конечном итоге, кончилось свадьбой в ресторане „Столичный”, что находился в начале Крещатика. Правда, со стороны счастливого жениха не было матери, которая не одобрила брак своего сына с украинкой: поэтому димкино семейство на свадьбе представлял его сводный брат Рома.  

Олег Цаплюк в одной из командировок в деревенскую глушь Валдайской возвышенности действительно подобрал себе в жёны поселковую девчонку, только что окончившую школу. Он привёз её в Киев, благо, родители тогда построили ему однокомнатную кооперативную квартиру на Русановке. Девчонка была на семь лет младше Олега, родила ему сына. Как уж там её воспитывал Олег, неизвестно, но через несколько лет жизни в Киеве, осмотревшись, очевидно, узнавши себе цену, жена Олега забрала сына и ушла жить к своему однокашнику по школе, приехавшему в Киев как лимитчик. Вот и колотился потом Олег, добиваясь встреч с сыном, которому и нужен-то был только до совершеннолетия. На него все эти семейные неурядицы так сильно подействовали и подкосили, что он как-то быстро умер от сердечной недостаточности..  

Валентин Лунец довольно быстро оправился от неудачи с расчётом радиорелейки, и ему снова стали поручать ответственные задания. В одной из командировок в Воронеж он увёл жену у капитана КГБ, наделав в отделе много „шороху”. Жена его была красавицей и крутила Валькой, как цыган солнцем. Детей у них не было. От своего института он получил квартиру, потом ушёл в другую контору чуть ли не главным инженером. При буйном расцвете „рыночной” экономики занялся торговлей рыбопродуктами. Не оценив всерьёз предложения рекетиров о „крыше”, он через неделю столкнулся с тем, что ни один из холодильников не захотел брать товар на сохранение. Товар, конечно, протух, а Валька разорился, так как брал под него приличный заём. Пришлось срочно продавать квартиру возле Соломенской площади и уезжать в какую-то хибару в Святошино. Всё это, конечно, сказалось на здоровье, и в пожилом возрасте его прихватила онкология, оставив Валентина с одним лёгким. Хотя от былого красавца осталась одна лишь бледная тень, жена осталась с ним….  

Во всяком случае, Диана теперь отдыхала от этого производственного шума и с удовольствием гуляла по сосновому лесу, что сразу же начинался за общежитием через тропку, ведущую в посёлок Чайка. Всё шло своим нормальным чередом, роды планировались на июль, но тут к Егору начал приставать военкомат. Его вызвали повесткой, которую специально привёз вестовой на мотоцикле и заставил Диану расписаться в получении: это уже сразу не понравилось Егору. До него доходили слухи, что некоторых однокурсников „подгребли” в армию. Да зачем далеко ходить? Вон из соседней квартиры, где жили мужчины-холостяки, в армию заманили Витю Новицкого, приговаривая:  

– Будете служить, товарищ младший лейтенант, не где-нибудь, а в авиации!  

Но на самом деле Новицкого определили преподавателем в училище связи, правда, и квартиру ему дали. Егор помнил, как Красилевский искушал его военной карьерой в Белоруссии, не для того он тогда устоял от соблазна, чтобы теперь в который раз начинать всё с начала. Сейчас, более или менее, у него уже было выбрано направление диссертационной работы, и график, составленный Мирославским, его руководителем работы, был достаточно жёстким. А тут ещё надо было и рожать…  

Когда он явился в Святошинский райвоенкомат, где стоял на воинском учёте, хлыщеватый, перетянутый новенькими ремнями капитан Коржуковский вручил ему повестку и сообщил, что Егор призывается на трёхмесячные курсы (с июня по сентябрь) в Полтаву. Все возражения Егора, что он является аспирантом очного обучения и призыву в лагеря на такой срок не подлежит, капитан проигнорировал, а по мере накала дискуссии на эту тему намекнул на возможные наказания за уклонение от выполнения священного долга каждого советского гражданина. Явиться на сбор полагалось через три дня, соответственно имея с собой зубную щётку, мыло, полотенце, ложку, кружку и почему-то компас.  

В институте Егор сообщил об этом Мирославскому, и тот вместе с Егором отправился к начальнику института. Пасечный подтвердил, что призыву на курсы такой длительности Егор как аспирант не подлежит, но в то же время сказал, что связываться с райвоенкоматом, игнорируя врученную повестку, может быть „чревато и себе дороже”. Затем два отставных полковника стали думать, как выпутаться из этой неприятной ситуации.  

– Обычно на сборы вызывают с определённым запасом – вдруг у кого-то на момент призыва появится уважительная причина, и он не сможет явиться к положенному времени, когда сформированная команда отправляется в лагерь призыва, – задумчиво произнёс Пасечный. – Тут можно либо опоздать, либо заболеть. То, что ваша жена должна через месяц родить – для них это не является уважительной причиной. Так что лучше заболеть!  

– А Вы с мороженым – как? Дружите или нет? – усмехаясь, спросил Егора Мирославский, – В общем, идите и подумайте, как реально получить больничный, вызвав врача на дом. Иначе от них не отвертеться!  

Три порции пломбира, проглоченные большими кусками, подействовали на горло с ожидаемым эффектом, и „самострел” получился самым действенным образом. Егор даже испугался: не переборщил ли он, ведь в детстве с этой ангиной намучился основательно. Вызванный через день врач определил фолликулярную ангину, прописал норсульфазол со стрептоцидом, назначил интенсивное полоскание и сказал явиться в поликлинику через шесть дней, чтобы закрыть больничный.  

Когда с заветным голубым листком Егор явился в военкомат (естественно, после отправки команды в лагерь), капитан Коржуковский был готов его сожрать живьём. Он схватил больничный лист, несколько раз прочёл диагноз болезни, с подозрением, чуть ли не обнюхивая, тщательно осмотрел две поставленные круглые печати и штамп поликлиники, дважды переспросил, как же это Егор так удачно сподобился заболеть, и каким образом. Егор постарался вежливо ответить на все вопросы, интересующие капитана, отлично понимая, что в данный момент вежливость и спокойствие – его самое могучее оружие.  

– Ну, ладно, проскочил ты, Резчиков, мимо сборов в этот раз! Но я сделаю всё, чтобы ты на них каждый год отправлялся!  

„А вот на это, капитан, ты и не надейся! ” – подумал про себя Егор, – „Я на следующий год в апреле уже в другом месте жить буду и твою морду лица больше не увижу! ”  

В середине июля Егор с Дианой решили, что рожать надо в Одессе, и Диана заблаговременно, за неделю до предполагаемого срока родов, отправилась туда поездом. Егор должен был закончить работу, официально оформить первый аспирантский отпуск (два месяца! ) и приехать в Одессу. Отпускных денег получилось неожиданно много: тут была аспирантская стипендия за два месяца, зарплата за месяц и премиальные. В общем, набралось около 300 рублей, и Егор решил полететь в Одессу самолётом. Когда из аэропорта он добрался домой на Тельмана, там, кроме бабушки Мани, возившейся в летней беседке с керогазом, никого не было.  

– А где весь народ, где Диана? – спросил Егор  

– А Диана уже в роддоме, что возле твоей школы! Ну, отец, тебя с дочкой поздравляю! Всё без тебя обошлось, и, слава Богу, всё нормально! Тося сейчас на работе, а Сергей Павлович, наверно, ещё в обкоме. Ты же знаешь, он там внештатным работает, этим инспектором или инструктором, я в этом маленько не разбираюсь. Иногда молоко оттуда приносит, не надо в очереди на Ботанической стоять! Я тебе сейчас налью в банку вишнёвый компот, снесёшь девушкам, жарко ведь им там!  

Егор сразу же помчался в роддом. Тот размещался в тёмно-сером старинном здании как раз напротив его школы № 57; из него на школьные вечера иногда забирали скамейки, чтобы в спортзале, где давался очередной спектакль школьного драмкружка, разместить всех гостей. Сунув сидевшему в будке вахтёру рубль, Егор проскочил на территорию роддома, обогнул Т-образное здание и, очутившись перед раскрытыми окнами, громко позвал Диану. Из окон второго этажа высунулись несколько женщин, потом в окне показалась Диана.  

– Сейчас я её тебе покажу, я только что её покормила!  

Через минуту она снова показалась в окне, держа в руках полотняный свёрток, из которого торчала головка с чёрными волосами, глаза малышки были закрыты.  

– Вот, пожалуйста, 3500 грамм, 53 сантиметра, рожала недолго, Ест хорошо, но пока я её кормлю молозивом, настоящее молоко позднее будет, – сказала Диана. – Ну, как, нравится?  

– Очень! А если ещё и спит по ночам, так вообще прекрасно!  

– Ну, это дома узнаем, через три дня выпишут. Не забудь прийти нас забрать! Антонина Михайловна знает, что нам нужно покупать, какие там пелёнки-распашонки. Но главное – это коляска. Кроватку уже дома будем покупать, а в Одессе спать ей в коляске придётся. Не перепутай с расцветкой, она должна быть или розовой, или красной, или что-то около.  

Через три дня с большим букетом цветов, на такси, Егор с матерью забрали свои сокровища из роддома. Нянечке, вынесшей драгоценный свёрток с маленькой татарчушкой, была сунута благодарственная десятка. Малышка спала и проснулась только дома на диване. Уже потом дома Диана рассказала, как возле неё бегал весь персонал роддома, поскольку из обкома был соответствующий звонок человека, понимающего в медицине и в акушерстве.  

Всё, что нужно, Егору удалось купить, и Диане даже понравилась коляска, хотя вкусу своего мужа она не всегда доверяла. И началась в жизни Дианы и Егора совсем новая эпоха, с бессонными ночами, с прогулками по двору вокруг побелённого фонтана, с бесконечными сменами пелёнок и марлевых подгузников, с вечерними купаниями в кипячёной воде, температура которой тщательно контролировалась плавающим термометром в центре деревянного бруска, с кормлением строго по часам, с неизбежным маститом, с укропной водичкой для облегчения желудка, с глажкой пелёнок, распашонок, ползунков, и подгузников с двух сторон. Патронажная сестра, прибывшая из детской поликлиники, что на Пушкинской улице, чтобы взять новорожденную на учёт, похвалила малышку как активного сосуна с хорошей тургорой. Активное сосание Диана уже хорошо прочувствовала к тому времени, а что такое тургора, молодые родители ещё не знали, но на всякий случай порадовались этому факту. Потом мать Егора популярно объяснила им, что это такое.  

Егор иногда часами не отходил от гладильной доски, в беседке в тазу мокло детское бельё, которое после бесконечной стирки мигом высыхало на ярком июльском солнце. А спать хотелось всё время, даже тёплое море, что плескалось в двухстах метрах от порога дома, совсем не привлекало.  

– Она спит, и вы ложитесь спать, – говорила им бабушка Маня,  

Придя в очередной раз в чём-либо помочь молодым родителям, она неизменно спрашивала, а как же собираются назвать малышку. Поскольку процесс этот немного растянулся, прабабушка Маня демонстративно называла малышку „девочкой” и при этом поджимала губы.  

Наконец молодые родители решили назвать малышку Мариной, и это имя всем очень понравилось, ведь оно так здорово перекликалось с тёплым морем, плескавшимся за стадионом. Теперь нужно было официально оформить появление ребёнка на свет в ЗАГСе. Егор, первый некрещеный в семье Резчиковых (чем он в молодом возрасте сильно гордился, а встав взрослым, иногда очень жалел, что остался нехристем), конечно, и не мыслил себе крестить ребёнка в церкви. Бабушка Маня немного обиделась, но потом дочь объяснила ей, что Диана бы такого обряда не поняла.  

Вот и выдали им в ЗАГСе на углу улиц Белинского и Чижиковой красивое свидетельство о рождении, и пошла девочка в открытый мир. За всеми этими заботами Егор не заметил, как пролетел его двухмесячный аспирантский отпуск. Сфотографировав выложенную на животик дочку и отпечатав фотографии, он поспешил на работу, оставив жену с дочкой на попечение своих родителей.  

А дома в Киеве уже ждали большие новости. Из продажи исчез белый хлеб, и в виде булок, и в виде батонов, и в виде традиционных буханок. В тот белый хлеб, что удавалось купить, говорят, добавляли горох, и батон быстро черствел. Те, кто ездил в Москву в командировку, привозили теперь оттуда белые батоны по 4-5 штук – и себе, и соседям. Про муку и говорить было нечего, иногда её „выбрасывали”, и тогда к дверям магазина выстраивалась огромная очередь. Словно в насмешку, в кино и по телевидению крутили тогда художественно-документальный фильм „Русское чудо”, который сняли в ГДР режиссёры Аннели и Андре Торндайк.  

Фильм достаточно убедительно рассказывал о Первой мировой войне, революции и становлении советского государства. Состоял он из двух частей, поэтому остряки с одесского Привоза внезапное исчезновение белого хлеба (в дополнение к муке, которой вообще в продаже почти не бывало) назвали как „русское чудо, часть 3”. В один хмурый осенний день радио сообщило, что с поста Первого секретаря ЦК КПСС скинули Никиту Хрущёва, всех уже „доставшего” своей кукурузой, продвигаемой чуть ли не к Полярному кругу. Купить молоко было проблемой, и Диану в Одессе здорово выручал отец Егора, Сергей Павлович, приносивший драгоценную литровую бутылку из обкома партии.  

Лишь через много лет, случайно наткнувшись в старом журнале на, знакомую, в общем-то, фразу „Партия торжественно провозглашает, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!!”, Егор подумал, что нужно было быть полным идиотом, чтобы запустить этим слоганом в массы….  

А к ноябрьским праздникам Егор уже встречал своих женщин на перроне киевского вокзала. Из тесного купе была вытащена разобранная коляска и два чемодана с вещами. Весёлый, чуть хмельной носильщик дотащил всё это до стоянки такси, где уже толпилось много прибывших пассажиров. Егор подумал, что они тут вполне достоятся до следующего кормления дочки, но бдительный диспетчер такси усадил их без очереди, и очередь приняла это решение с пониманием. Дома, в общежитии подросшую трёхмесячную Марину уложили в новую деревянную кроватку, место для неё нашлось после сложного манёвра по перемещению имеющейся мебели. Ребёнок с удивлением таращился на незнакомое жизненное пространство вокруг неё, но после вагонной тряски сразу же заснул.  

А Диана, немного отдохнув, торопливо рассказала про своё одесское житье-бытьё, показала забавную куклу-встаньку, издающую при наклоне мелодичные звуки. Это был подарок Вадика Абомяна, навестившего Диану с поздравлениями. Сам Вадик очень жалел, что Егор с Дианой не смогли побывать на его свадьбе. Его жена вместе заканчивала с ним университет, а после работала в инженерно-строительном институте на улице Дидрихсона. Вадик получил назначение на кафедру физики института, который в Одессе назывался мукомольным. Там он вёл научную работу, а его заведующий лабораторией несказанно удивился, когда узнал от Вадика, что тому для постановки эксперимента в обязательном порядке потребуется лазер.  

– Вы, случайно, не знаете, можно ли купить на нашем Толчке лазер с хорошей родословной? – шутливо обратился он к сотрудникам, обступившим их, чтобы не упустить ни единой подробности из этого необычного разговора.  

Чем закончилась эта история с лазером, Диана не знала, но потом Вадик попал в руки знаменитого одесского математика Марка Григорьевича Крейна и быстро стал наращивать свой научный потенциал.  

Все семейные пары из общежития приходили на смотрины с очередными игрушками-погремушками. Серёжка Рязанов, отправивший жену и годовалую дочку в Бобруйск, с юмором вспоминал свои хлопоты и заботы после рождения Иринки и временами давал дельные советы. А Егор внимательно прислушивался к тому, как отучить ребёнка от того, чтобы он не путал день с ночью, и вспоминал все подходящие для этого случая детские песенки и прибаутки. Когда малышка засыпала после очередного ежедневного купания и кормления, казалось, что в комнату спустилась благодать Божия.  

В ту пору входил в моду растворимый кофе, продавался он в маленьких 50-граммовых металлических баночках по цене 3 рубля. Достать его было тяжело, но для киевского Интуриста тут проблем не было, а, следовательно, и для соседки Раи тоже. Однажды Диана соблазнилась и вечером, когда на кухне никого не была, не удержалась и без разрешения соседей стащила чайную ложку этого порошка, приготовив ободрительный напиток. Расплата за это последовала немедленно, малышка не могла уснуть потом лишних три часа, сна у неё не было ни в одном глазу.  

И напрасно Егор многократно распевал свою песню, навеянную кошачьей парой, любимицей матери – кошкой Дымкой и её котёнком Миу. А песенку он сочинил такую:  

По тропинке  

Выгнув спинки  

И задравши хвост трубой,  

Котёнок Миу с мамой Дымкой  

Дружно шли за колбасой.  

Но колбаски им не дали,  

Им налили молока,  

Приласкали, расчесали  

И погладили бока.  

Но эта кошачья песенная тематика пригодилась потом, уже при другом котёнке Миу, который очень понравился Марине, когда она на следующий год, будучи одиннадцать месяцев отроду, приехала в Одессу на очередные два месяца аспирантского отпуска и уже немного скучала в деревянном манеже, стоящем под развесистым грецким орехом. Почти сибирская кошка Дымка пользовалась у местных котов очень большой популярностью, а очередного тёмно-серого. котёнка тоже звали Миу.  

94  

В конце ноября мать позвонила Егору на работу, спросила, как поживает малышка, и порадовала Егора очередной новостью. Муж Иры, наконец, добился положенной ему квартиры, мечта сбылась, и, наконец, у Ирины с Борисом будет свой надёжный угол, где они сами себе хозяева. Поэтому новой квартире все были бесконечно рады, хотя и была она где-то далеко, на новой улице Варненской, куда подходящей дороги-то ещё не провели, и нужно было долго ехать автобусом № 123 от самого клуба трамвайщиков. Квартира была в доме того фасона, который получил прозвище „хрущёвки”, двухкомнатная, проходная, в общем, такой же планировки, что и квартира, что строилась у Егора.  

На этом хорошая новость заканчивалась, и мать сообщила уже совсем другую, очень печальную новость. Оказалось, что после перенесённого воспаления лёгких у отца обнаружили рак лёгких в начальной стадии. Мать слышала, что в Киеве объявился какой-то умелец, который вроде бы на такой стадии рак излечивал. Она спросила Егора:  

– Ты, может быть, помнишь, отец говорил, что он работал в спецчасти облздравотдела с таким начальником – Мельниченко? Так вот, теперь его перевели в Киев на должность заместителя министра здравоохранения … Нельзя ли сходить к нему и разузнать об этом умельце, о котором так много говорят, может быть, Мельниченко чем-то и другим может помочь, ведь в Киеве медицина по этим онкологическим вопросам немного посильнее, чем в нашем гарнизонном госпитале?  

Через день Егор уже сидел в приёмной Мельниченко, и без лишних проволочек был допущен в кабинет бывшего одессита. Замминистра внимательно выслушал Егора, огорчённо покачал головой:  

– Очень жаль, что Сергея Павловича такая холера прихватила, очень жаль! Я с ним душа в душу работал в одесском облздравотделе, хороший он был специалист, много полезных советов мне дал. А в отношении того „умельца”, что Вы назвали, откровенно скажу, что это – пустой номер! Наши серьёзные специалисты его шарлатаном считают. Если хотите, я могу устроить отца в хорошую больницу в Киеве… Тут есть замечательные специалисты! Подумайте, посоветуйтесь со своей матерью, ведь сюда ехать больному человеку – тоже не подарок!  

Егор, ободрённый таким вниманием к отцу, набрался наглости и спросил Мельниченко, не может ли он помочь устроить его малышку в детские ясли, поскольку эти детсады тогда входили в хозяйство Минздрава. Замминистра республики пожевал губами и сухо сказал, что тут он ничем Егору помочь не может. На том и расстались. Егор позвонил матери, и та сказала, что ехать в Киев – дело тяжёлое и напрасное, раз тот киевский „умелец” – человек ненадёжный, а отца берут на лечение в гарнизонный госпиталь на Пироговской. Позже, будучи в Минске в командировке, Егор достал для отца коробку антиракового препарата круцина и с помощью генерала Красилевского военным самолётом переправил лекарство в Одессу.  

Побывавший по своим делам в Одессе Рязанов рассказал Егору, что к ним он домой заходил, с Антониной Михайловной говорил, узнал, что у отца – диабет, но не сахарный. Следствием этого было то, что у отца тяжело стало со зрением, нельзя было сфокусировать глаза, чтобы устранить двоение. А так, вроде бы, всё нормально, идёт уже на поправку. Егор почувствовал некоторое облегчение, но смутное беспокойство за отца его не покидало.  

А через день после очередной годовщины освобождения Одессы позвонила мать и сказала, чтобы Егор немедленно приехал в Одессу, дела у отца были совсем плохи. Егор бросился с работы на автовокзал, но там сказали, что под Уманью – большие снежные заносы, и с одесской трассы в этот день ещё не прибыл ни один междугородный автобус. Егор помчался на железнодорожный вокзал и успел перехватить в кассе последний билет в плацкартный вагон на одесский поезд. В Одессу он прибыл в хмурое, по-зимнему холодное утро, никак не гармонировавшее с днём космонавтики. У входа в переулок Тельмана он встретил тётку Анну, и та на вопрос: „А как папа? ”, понурив голову, сказала:  

– А папы теперь нету!  

Как потом рассказывала Егору сестра, отец, очень хороший терапевт и диагностик, свою болезнь так и не распознал. Гуляя по коридору, он встретил старого знакомого, с которым они, естественно, разговорились о здоровье.  

– А ты чего принимаешь? Что тебе колют, Сергей? Круцин? Так ведь это значит, что рак у тебя! Тебе они об этом говорили?  

Отец молча повернулся, ушёл в палату, лёг на койку, а через три дня умер. К тому времени, когда Егор приехал, он уже лежал в морге.  

На похоронах собрались почти все родственники, из Риги приехал брат матери, дядя Вова, из Раздельной – сестра матери, тётка Юлия с дочками Таней и Натальей. Подошли родственники Бориса, были знакомые из переулка, заглянули бывшие сослуживцы, оставшиеся в живых. Егор медленно шагал через двор впереди гроба с отцовскими медалями и орденами, выложенными на подушечках, и почти не видел дороги под ногами из-за слёз, застилавших ему глаза. Отец был к нему иногда суров, но всегда справедлив, и так горько было потерять его, когда жизнь потихоньку начинала налаживаться. На похороны военкомат прислал отделение почётного караула, отсалютовавшее залпами из карабинов бывшему полковнику медицинской службы, похороненному на военном участке 2-го одесского кладбища…  

А в самый момент поминок в кухне с потолка, словно разделяя горе людей, собравшихся помянуть хорошего человека, полилась вода. Оказалось, что на чердаке засорился бак водяного отопления, поставленного отцом, чтобы избавиться от надоевшей печки в комнате, Правда, кухонная плита осталась, внутри неё в баке и грелась вода, поступавшая в белые чугунные батареи комнат. Егору пришлось срочно лезть на чердак и прочищать бак. Когда поминальщики уже расходились, на пороге появился чернявый почтальон Фима, считавшийся в округе человеком, который немного не в себе. Егор всегда вздрагивал, когда встречая его, Фима на весь переулок орал:  

– Егор, привет! Твоя мама дома?  

Будто у него к матери было самое неотложное дело или денежный перевод на большую сумму. Теперь, словно в насмешку, Фима принёс в конверте уведомление из магазина на Преображенской улице о том, что у отца подошла очередь на покупку автомобиля „Москвич”. В эту очередь отец записался года три тому назад, да вот пришло это извещение слишком поздно, а матери уже явно не до автомобиля теперь было. Отец не дожил и пару недель до переезда Егора в кооперативную квартиру, да и к дочери Ирине на Варненскую улицу тоже не успел собраться.  

Похоронив мужа, Антонина Михайловна забрала к себе в Одессу свою младшую сестру Веру. Та жила в деревне Лыкошино Калининской области, где работала акушеркой. Бабушка Маня часто гоняла Егора на почту, чтобы отправить своей дочери продовольственную посылку. Иногда Вера приезжала в Одессу погостить, одета она была в военную гимнастёрку и синюю юбку, всё это осталось, очевидно, с военных времён. Узнав, что Ира вышла замуж, Вера пошутила:  

– Ну и шустрая ты, племянница! Быстрей тётки замужем оказалась!  

Сама Вера так и осталась старой девой, да и здоровьем похвастаться не могла. Из-за своего эндартериита она уже лишилась ноги. Вызывало опасение и состояние второй ноги. Антонина Михайловна не могла бросить свою беспомощную сестру и перевезла её к себе, с большим трудом прописала. Сестре она выделила отдельную комнату, бывшую когда-то спальней, в которой остались огромная кровать с панцирной сеткой, главный вещевой шкаф и шкаф книжный, переделанный из старого окна. Раньше это окно выходило во двор, но после пристройки двух комнат оно потеряло свой смысл. В нём теперь стояли все тома Большой советской энциклопедии. Окно комнаты выходило на стадион, Вера научилась костылём открывать днём и закрывать его на ночь.  

В Киеве решение квартирной проблемы Резчиковых постепенно двигалось. На их Коломиевской улице уже стояло восемь панельных пятиэтажных домов, по четыре с каждой стороны. Рядом за домом, из таких же кирпичных панелей, интенсивно возводился детский комбинат, на который Егор с Дианой имели большие виды. В принципе, строители не подвели, если и задержались, то самую малость, так как пришлось, по требованию технадзора, устранять кучу недостатков. Возникла необходимость несколько переделать входы в парадные; дом был угловой, боковиной он выходил на улицу Коломиевскую, а фасадом тянулся вдоль наклонной улицы Ломоносова. Из-за перепада уровней здание при проектировании пришлось ставить на цоколь. Поэтому нужен был в доме небольшой предбанник, чтобы, заходя в подъезд, не свалиться вниз с лестницы, ведущей в цоколь,  

По ходу строительства Егор несколько раз приезжал в свою квартиру, от которой брал ключ у сторожа, и внимательно её осматривал. Из-за цоколя квартира была фактически на пятом этаже, оказалось, что все её окна выходят на север, солнце утром светило на балкон лишь до восьми утра, потом исчезало за домом и возвращалось после четырёх часов. Егор с Дианой сначала огорчались, а потом привыкли. А летом в квартире отсутствовала изнуряющая жара, да и не нужно было таращиться в ещё не зашторенные окна соседнего дома, что углом слишком близко соседствовал с их домом.  

Благодаря энергичным действиям правления в квартирах удалось положить белую керамическую плитку, и в ванной, и в кухне, выглядело это очень красиво. Полы были паркетные, в одной комнате материал был из светлого дуба, в другой – из розоватого бука. Буковый паркет был уложен неаккуратно, и Егору пришлось два дня бегать со своим критическим заявлениям по начальникам разных служб СМУ, располагавшемуся, к счастью, недалеко от дома. Начальство сначала попыталось отделаться всякими заумными советами, как рационально расставить мебель в комнате, но потом сдалось, пошло навстречу, паркет полностью заменили, аккуратно выровняв его на плите, затем, наляпав „жирного”. цемента, основательно укрепили переплёт двери на балкон. Старый паркет Егор сложил на балконе, потом один молодой специалист из его лаборатории с благодарностью и большим энтузиазмом перетаскал его мешками домой на Демеевку, где жил в частном доме. Там старый паркет хорошо потом сгорел в печке.  

В общем, 6 мая накануне Дня Радио, как в подарок, Егор с Дианой получили ордер на свою квартиру с жилой площадью 29, 6 квадратных метров, кухня имела около 6 квадратных метров, туалет и ванная были раздельными, площадь маленькой прихожей не превышала 4-х квадратных метров. Общая площадь квартиры была порядка 45 квадратных метров, высота потолков – 2, 5 метра. На семью из трёх человек, и с общежитием эту квартиру и не сравнить! Резину тянуть не стали, и через день после выдачи ордера Егор с Дианой выбрались из общежития. Вещи помогали перевозить Серёжа с соседом Женькой Бодрешовым, и пока Егор спешно распихивал по квартире своё движимое имущество, Женька не упустил возможности и успел забраться в душ, где с удовольствием помылся под тёплым дождиком. Потом выпили по рюмочке, и не по одной, а затем пригодился и крепкий кофе.  

По всему дому сновали возбуждённые радостные новосёлы, по лестницам с шумом тащили мебель, у кого-то она была современная, а у большинства – хорошо видавшая виды. Кое-кто вставлял в двери дополнительный замок, некоторые оббивали двери чёрной или коричневой клеёнкой. Встретившийся член ревизионной комиссии Валерии Хмелевский (о котором Егор знал, что Валерий закончил физический факультет Киевского государственного университета) с удовольствием рассказал, что ревизионная комиссия изучила фактические расходы на строительство дома и пришла к выводу, что обладателям двухкомнатных квартир будет возвращено примерно по триста рублей.  

Эта новость произвела на Егора сильное впечатление и он помчался домой обрадовать Диану. По дому бродил председатель кооператива Володя Дидаренко, собирая замечания новосёлов о недоделках, и его можно было только пожалеть: в каждой квартире его усаживали за стол и подносили чарку водки, и от тостов за своё здоровье тому просто невозможно было отказаться. Через пару дней Володя уже ходил в сопровождении отца, который мужественно принимал на себя удары гостеприимства.  

Заперев за друзьями дверь, Егор прошёл по новой квартире и удивился тому количеству вещей, который пришлось тянуть из общежития. И куда там только помещались раскладной диван, ореховый обеденный стол, два стула, кроватка малышки, тумбочка, радиоприёмник и телевизор? Старый холодильник из проходного коридора общежития перекочевал сюда в новую кухню, а двуспальная кровать с панцирной сеткой так и осталась на старом месте, купленная за 7 рублей новой семейной парой, вселившейся в их старую комнату.  

В дверь кто-то позвонил, и открыв её Егор увидел мужика, удивительно похожего на актёра Василия Шукшина.  

– Здорово, сосед! Я – инженер!  

– Здравствуйте! А я – аспирант! – ответил Егор  

За спиной соседа появилась его жена, казавшаяся старше мужа, вид у неё был какой-то болезненный. Она молча кивнула Егору с Дианой и скрылась в квартире, примыкающей к квартире Егора. Окна соседей выходили на противоположную сторону дома, южную, по которой Егор поначалу так сильно тосковал. Инженер, так и не назвавший своего имени, немного помявшись, спросил, нет ли у Егора дрели, и получив отрицательный ответ, сказал, что придётся её достать на работе.  

– Если нужна будет дрель, то заходи, не стесняйся, – сказал сосед. Но настоящей соседской дружбы у них не получилось. У соседей явно была какая-то жизненная драма, может быть, это было связано с тем, что у них не было детей. Сосед-инженер крепко выпивал, иногда сильно обижал свою молчаливую жену, а потом эта пара как-то бесследно исчезла из дома. Но это всё произойдёт позже а теперь Егор торопился в свою новую квартиру, впервые почувствовав себя свободным человеком, у которого есть любимые жена и дочь.  

Дочка тем временем сидела на тёплом паркете и с удивлением рассматривала новую обстановку, она ещё не подозревала, что наступили новые времена. Раньше Егор укладывал её в кроватку и потом долго возился с малышкой, чтобы она заснула как можно скорее. Приходилось идти навстречу её капризам, чтобы настойчивый недовольный плач или капризное хныканье не терроризировали соседей. Очень часто дочь засыпала, держа отца за руку.  

– Так, сегодня иду на принцип! Пусть плачет, сколько хочет, убаюкивать её на ночь не буду, – решительно заявил Егор Диане.  

Та с сомнением покачала головой и сказала:  

– Будешь, будешь, никуда ты не денешься! Ты ведь у нас известный соглашатель!  

Но малышка словно поняла, что ей сегодня никакие капризы не помогут, и поэтому спокойно заснула, немало удивив своих родителей. После этого проблема укладывания ребёнка спать исчезла как таковая.  

А на следующее утро Егор, всё ещё находясь в состоянии эйфории от состоявшегося переезда, уже помчался на Печерский телефонный узел подавать заявление на установку телефона. Там ему объяснили, что пока в их микрорайоне телефонную связь дадут немногим: возможности подстанции, установленной в комнатке первого этажа первого нового дома в микрорайоне по их улице, очень ограничены, и номера будут предоставляться только льготникам. В их число входят и работники отрасли, для чего нужно принести соответствующую справку с места работы. Окрылённый надеждами, Егор помчался на работу и в отделе кадров такую бумажку получил.  

Недавно защитившийся Ваня Музыченко, который тоже пробивал телефон в свою коммунальную квартиру, повертев справку, сказал Егору:  

– Бумага хорошая, но ты, Егор, сильно не обольщайся! В Киеве с телефонами туго, особенно в новых микрорайонах. Тут надо ждать, пока в районе не построят новую АТС. Бумага эта вряд ли сильно поможет, но пусть всё же к заяве будет приложена. Некоторые люди ждут годами, пишут письма во все инстанции и получают ответ, что пока нет технической возможности: то ли номерной ёмкости, то ли свободных абонентских пар от АТС до абонента. Особо нетерпеливые, для которых телефон уж очень нужен, записываются на приём к замминистра, который ведает этими вопросами. Иногда им везёт, и они получают на своём заявлении нужную резолюцию. Но и тут радоваться ещё рано, начальство сейчас уж пошло очень хитрое: если на заявлении написано „Прошу установить”, так это ещё ни о чём не говорит. А вот если будет резолюция: „Прошу установить и доложить об исполнении”, тогда считай, что дело в шляпе. А иногда по цвету карандаша видно: если красным написано, то всё в порядке, а если – зелёным, то на усмотрение начальства телефонного узла. Так что желаю успехов. Лучше пиши скорее диссертацию, у нас учёных телефонное начальство очень уважает.  

Повестка из Печерского телефонного узла пришла примерно через год, и Егор с большим волнением толкался в очереди к заветному окошечку в тесной комнате абонентского отдела, до предела забитой такими же счастливчиками. Кто-то из очереди рассказывал своему соседу, что на улице Ужгородской возле Голосеевской площади только что ввели в действие новую координатную АТС на 10 тысяч номеров, и сейчас связисты стараются как можно скорее, к очередному празднику, ввести всю номерную ёмкость в действие. Через час томительного ожидания Егору был выдан чёрный телефонный аппарат производства завода ВЭФ и назначено время, когда к ним придёт монтер АТС для подключения.  

Монтёр, как ни странно, пришёл в назначенное время, на выбранном месте установил небольшую круглую пластмассовую коробочку и потом полчаса тянул в квартиру абонентскую проводку„”Коробочка оказалась блокиратором, который позволял по одной и той же абонентской линии попеременно разговаривать двум абонентам с разными телефонными номерами. Заглянув внутрь, Резчиков с удивлением увидел там только два диода и неоновую лампочку – он-то слышал, что блокиратор – это довольно внушительный ящичек, набитый кучей электромеханических реле. Оказалось, что киевские умельцы в основу действия блокиратора положили передачу телефонных сигналов на „подпоре” положительного или отрицательного напряжения, в зависимости от того, какой абонент раньше снял трубку и получил переполюсовку от АТС.  

Закончив работу, монтёр снял трубку, набрал номер контрольной службы и доложил о подключении нового абонента. Он записал на бумажке номер и вручил его Диане, которая внимательно наблюдала за его работой и время от времени задавала практические вопросы. Диана тут же позвонила своей подруге и объявила ей о выдающемся событии, которое только что произошло в их квартире. Теперь оставалось только надеяться, что соседи по блокиратору не будут „висеть” на телефоне круглые сутки.  

Да, на эту проклятую диссертацию теперь надо было наваливаться всерьёз. Работать над ней в общежитии было достаточно сложно: в тесной комнатке, пока не уложишь спать малышку, возможности не было никакой. То ребёнка надо было купать, потом после этого – кормить из бутылочек, принесенных из молочной кухни, потом укладывать спать с припевами и уговорами, потом найти укромное место, чтобы не мешать ей и уставшей за день Диане нормально спать. Если кухня была свободной от соседей, то иногда удавалось кое-что сделать и там, иногда разместившись за маленьким столом вместе со своим учёным соседом.  

Когда на заседаниях научно-технического совета института заслушивались отчёты аспирантов и звучали выводы научных руководителей, что работа над диссертацией движется с нарушением плана и графика работ, многие аспиранты жаловались, что в условиях общежития не всегда имеются возможности для творческой работы. Директор института иронически посматривал на таких жалобщиков и говорил:  

– Ну что вы мне тут жалобные песни поёте! Я, что, в вашей шкуре не был? Да, я сам, если хотите знать, писал диссертацию чуть ли не на дереве! А вы мне говорите, что условий нет! Да я в то время и мечтать не мог о таких условиях, которые есть у вас! Наверно, у вас лень на первом месте, а не желание закончить работу… Я прошу научных руководителей ужесточить контроль за вашей работой, а если это не поможет, то можно и вопрос об отчислении из аспирантуры поставить! Имейте в виду, что панькаться с вами не будут!  

С тех пор, встречаясь, аспиранты спрашивали один другого, как движется работа над диссером и не приходится ли писать его, сидя с комфортом на дереве…  

95  

Копаясь в научно-технических журналах, Егор наткнулся на интересные материалы по модему 26В фирмы „Lencurt Electric Company”. В основу модема было положено использование метода двойного двоичного кодирования (ДДК). В майском журнале „IEEE Transactions on Communications and Electronics” (Труды института инженеров по электротехнике и электронике) внимание Егора привлекла статья A. Лендера (А. Lender), которая называлась очень интригующе: „Duobinary Technique for High-Speed Data transmission”. Егор перевёл это как: „Техника двойного двоичного кодирования для высокоскоростной передачи данных”.  

Этому же вопросу была посвящена и статья в ноябрьском журнале „Wire and Radio Communication” (Связь по проводам и радио) автора по фамилии Брамхэлл (Bramhall F. B). Статья называлась так: „Duobinary coding equipment permits doubled transmission speeds”, что в переводе на русский язык означало: „Оборудование с двойным двоичным кодированием разрешает удвоенные скорости передачи”. Затем уже и журнал „Electronics” в своём декабрьском номере поместил статью А. Лендера под названием „Faster Digital Communication with Duobinary Techique”, т. е. „Более быстрая цифровая связь с помощью двойной двоичной технологии”. Если верить авторам публикаций, то метод ДДК позволял более эффективно использовать частотный диапазон канала связи, т. е. обеспечивать передачу дискретной информации с заданной скоростью в полосе частот, вдвое меньшей, чем это требуется при передаче обычным способом.  

Простота схемного решения подобной задачи делали метод ДДК весьма привлекательным. Метод заключался в предварительном преобразовании двоичных сигналов на передаче и некотором изменении схемы приёма, благодаря чему уменьшалось влияние переходных процессов в канале связи. В работах были описаны два различных способа преобразования исходного сигнала на передаче.  

В первом способе двухпозиционному сигналу Uвх(t) на входе преобразователя ставился в соответствие сигнал U1(t), построенный таким образом, что при отрицательной посылке (-1) входного сигнала на выходе происходит смена полярности, при положительной посылке (+1) входного сигнала полярность выходного напряжения не меняется.  

Во втором способе к преобразователю добавлялись схема задержки на длительность элементарного импульса Т0 и сумматор. При этом исходный двухпозиционный сигнал Uвх(t) переходил в трёхпозиционный сигнал U2(t), где отрицательная посылка исходного сигнала (-1) превращалась в бестоковую (0), а положительная посылка – в токовую, отрицательной или положительной полярности (-1 или +1), в зависимости от количества отрицательных посылок, предшествующих ей.  

При обоих способах преобразования сформированный сигнал подавался на фильтр нижних частот (ФНЧ), имеющий частоту среза в два раза меньше, чем при обычной передаче. На приёме на выходе ФНЧ сигнал выпрямлялся двухполупериодным выпрямителем и подавался на пороговое устройство, на выходе которого формировался сигнал, соответствующий исходному сигналу. При необходимости, стандартная длительность посылок восстанавливалась регенератором.  

В вышеуказанных работах были приведены типовые схемы организации модема с использованием частотной модуляции и метода ДДК. В качестве основного аргумента в пользу возможности удвоения скорости передачи по заданному каналу связи в модеме с ДДК была выдвинуто утверждение о том, что спектральная плотность сигнала ДДК вдвое уже спектральной плотности исходного сигнала.  

Разработке модема 26В предшествовало теоретическое и экспериментальное исследование спектральной плотности сигналов двухпозиционной обычной и двойной двоичной передачи при одинаковом количественном содержании информации, передаваемой в единицу времени. В работах А. Лендера было приведено теоретическое доказательство сужения спектральной плотности вдвое при преобразовании по методу ДДК, которое было подтверждено экспериментальными кривыми энергетических спектров, снятыми с помощью анализатора спектра.  

В качестве дополнительного преимущества такого модема по сравнению с модемом передачи двухпозиционным сигналом в материалах авторов приводилась способность модема с методом ДДК к обнаружению ошибок без введения избыточности в передаваемую информацию. Двойной двоичный сигнал на выходе частотно-ограниченной системы представлял собой коррелированную последовательность импульсов, составленную по определённому закону, знание которого позволяло легко обнаруживать нечётнократные ошибки.  

Егор сделал переводы всех статьей и показал материалы Мирославскому. Тот заинтересовался ими и сказал, что исследование возможностей этого метода могло бы неплохо смотреться в диссертационной работе. Вольфберг, хорошо владеющий английским языком, тщательно изучил все три статьи в оригинале, кое-что поправил в переводах, отдал их в печать и поддержал идею Мирославского. В том, что метод обеспечивает удвоение скорости, как утверждалась в американских статьях, он сомневался, но что из него можно выжать, представляло, по его мнению, определённый интерес  

– Уж что-то больно много достоинств у этого метода, – сказал Вольфберг, задумчиво глядя на кривые энергетических спектров. – И скорость увеличивает, и ошибки обнаруживает…. Расчёты энергетического спектра выглядят вполне правдоподобными, не говоря уже о результатах экспериментов. Надо тут крепко подумать, Егор!  

В практике работы с системами тонального телеграфирования, где всеми способами старались свести к минимуму искажения длительности телеграфных посылок, Егору неоднократно приходилось сталкиваться с так называемыми характеристическими искажениями, которые зависели от вида передаваемых сигналов. Вроде бы на „точках” (как на отраслевом жаргоне назывался сигнал вида 1:1, т. е. непрерывная последовательность вида 01010 и т. д. ) искажения в канале сводили к минимуму, а стоило подать в канал сигналы вида 1:6 или 6:1, как искажения существенно увеличивались. Вспоминая свои бдения на телеграфе, Егор всё больше приходил к мысли, что оценка выигрыша по скорости, опирающаяся на анализ энергетических спектров, не может быть признана состоятельной. Для грубой оценки ситуации она годилась, а вот для точной – нет, тут гораздо большее значение имеет исследование искажений формы импульсов, т. е. переходных процессов при прохождении сигналов через частотно-ограниченную систему. При этом имеется в виду, что система передачи может быть названа работоспособной, если произвольный дискретный двухпозиционный сигнал на входе системы совпадает с выходным сигналом с точностью до временного сдвига.  

Выполнив некоторые построения для идеальной системы, где переход от одного состояния в другое (от 1 к 0, или 0 к 1) осуществляется по линейному закону, Егор получил результат, который показывал, что метод ДДК позволяет увеличить скорость передачи не в 2 а всего лишь в 1, 5 раза. Теперь предстояла длительное исследование эффективности метода ДДК для реальных каналов связи.  

Времени теперь катастрофически нехватало, работать пришлось, не слезая со стула по многу часов. Вооружившись длиннющими формулами из книги Добровольского „Передача импульсов по каналам связи”, Егор вычислил импульсные реакции на несколько видов фильтров, включая и идеальный. Для оценки их влияния была выстроена целая цепочка формул, суть которых сводилась к определению того, что потом в научно-технической литературе получило название „глаз-диаграммы”.  

Вырезав из плотной бумаги целый набор импульсных откликов, Егор определил, при каких значениях длительностей импульсов получается предельная точка закрытия „глаз-диаграммы”, т. е. во сколько может быть увеличена скорость передачи. Оказалось, что в случае идеального фильтра выигрыш составлял величину, равную 1, 43, а для фильтров с другими наиболее типовыми характеристиками лежал в диапазоне от 1, 37 до 1, 43.  

Всё это предстояло проверить экспериментально, и Егор засел за разработку принципиальной схемы измерительной установки. Потом, не дожидаясь, когда освободится техник, который в отделе обычно монтировал устройство, Егор собрал опытную установку сам, заодно научившись правильно вести монтажные работы и обращаться с паяльником.  

Домой он теперь приезжал поздно, и пообщаться с малышкой удавалось лишь только в воскресенье. А дочка уже радовала первыми успехами: сидя в коробке из-под телевизора или на ковре, она с интересом рассматривала детские книжки, а однажды решилась на отчаянный поступок: сделала несколько неуверенных самостоятельных шагов от своей кроватки к родительскому дивану и. после этого с явным удовольствие путешествовала по квартире.  

Наконец все эксперименты были завершены, и картина окончательно прояснилась. Метод ДДК удвоения скорости не давал, а полученная величина выигрыша по скорости не превышала величины 1, 4 раза. С этими результатами Егор пришёл к научному руководителю.  

– Так они просто жулики, эти американцы, – сказал Мирославский, ознакомившись с результатами Егора. – Обещали удвоение скорости, а сами еле-еле дотянули до величины 1, 4. Вот уж точно говорил Анатоль Франс: „Наука точна, непогрешима, но учёные постоянно ошибаются”,  

Ещё раз пробежав глазами по материалу, лежащему перед ним, Мирославский продолжил:  

– Надо будет Вам подготовить две статьи по результатам проведенной работы, одну пошлём в журнал „Электросвязь”, а другую – в сборник научных трудов нашего центрального института. Сказать, по сути, надо будет одно и то же, но совершенно разными словами. Я Вас попрошу переговорить на эту тему с Вольфбергом. Наверно, в статье для журнала надо будет сделать упор на метод и результаты теоретического анализа, а в статье для сборника – подробно описать экспериментальную установку и проверку эффективности на реальных каналах связи.  

Он вернул материалы Егору, порылся в столе и вытащил листок с планом диссертационной работы Егора, подумал и сказал:  

– Да, с этой главой диссертации всё ясно, осталось только всё достойно оформить. Но надо двигаться дальше, на одном отрицательном результате, обнаруженном у заморского дяди, дальше не протянешь. Надо теперь переходить к основной задаче, поставленной в плане. Это уже, наверно, после отпуска навалитесь? А в отпуск куда собираетесь? В Одессу? Это неплохо.  

В конечном итоге, материала хватило на три статьи, две из них написаны были Егором в соавторстве с Мирославским и Вольфбергом, а уже в третьей статье он выступал в гордом одиночестве. Но больше всего он гордился статьёй в журнале такого авторитетного журнала, как „Электросвязь”, хотя там, при подготовке статьи к публикации, ответственная за выпуск данного номера журнала измотала его до полного изнеможения, шлифуя предложения и заостряя логические построения.  

В отпуск, конечно, надо было ехать в Одессу, везти малышку на море, оздоровлять и закалять, ведь осенью предстояло устраивать её в ясли. Диана уже немного ошалела от сидения дома, да и денег не сильно хватало. Попытка найти приходящую няню с треском провалилась. Удалось уговорить на это дело одну пожилую женщину из соседнего дома, пообедала она с ними вместе, а как пришло время укладывать малышку в коляску для дневного сна, дочка постороннего человека к себе допустить никак не захотела. Орёт и орёт, а как только Диана к ней подойдёт – сразу рёв прекращался. Решили к этому вопросу после отпуска вернуться.  

В Одессе для ребёнка настоящий рай был. Егор из соседнего двора притащил деревянный манеж, который Серёжка Рязанов соорудил год назад для своей дочери и теперь пустовавший, голубенький такой, смотреть на него приятно. Манеж разместили под деревом грецкого ореха возле беседки, постелили коврик, сверху натянули клёнку и набросали в него игрушек и книжек – всё, сиди, дочка, отдыхай, оздоровляйся и набирайся сил. Теперь пару часов можно было отдохнуть, а потом из манежа раздавался сердитый рёв – почему меня все забыли? В середине дня проводилось весёлое купание в корыте посреди двора, на ярком ласковом солнышке. Через месяц уже начали малышку тягать на пляж, порезвиться в тёплом море. В общем, хорош ты, двухмесячный аспирантский отпуск!  

Мать в это время усиленно занималась вопросом установки металлической оградки на могиле отца. Периодически к ней приходили какие-то помятые смурные личности, которые брались устроить всё очень быстро, но деньги за работу заламывали несусветные. Один раз явилась компания из трёх человек, которые, ожидая мать с работы, расположились в беседке. Они что-то долго говорили на идиш, и тон разговора с каждой минутой заметно накалялся. Наконец, послышались первые непарламентские выражения, которые сочно прозвучали на русском языке. Сосед слева выскочил из своей беседки и закричал им:  

– Вы что, мужики, не можете подходящих матюков на своём идише найти?  

Один мастер надгробных дел, два раза сорвав сроки начала работ, после упрёков матери выскочил на середину двора и во всё горло заорал, что всё сделает в срок и всю общественность двора звал в свидетели, что он не подведёт.  

Наконец мать нашла какого-то умельца, который за две недели сделал ограду, и Егор съездил на кладбище, чтобы её покрасить в надлежащий цвет и закрыть на небольшой висячий замок, который уже через месяц кто-то украл.. Вернувшись в Киев из двухмесячного отпуска, Егор вплотную занялся устройством дочки в ясли. И то, что было не под силу заместителю министра здравоохранения, оказалось пустяком для простого, но очень квалифицированного стоматолога с Подола. Свояк Александр выяснил, что этажом ниже в его доме живёт Изабелла, работающая медсестрой в детском комбинате на улице Бассейной, сразу же за Бессарабскими рынком. Эта медсестра устроила им место в яслях. Когда Егор в первый раз встретился с ней в деткомбинате, он сразу вспомнил ту соседку Александра, которая приходила к Александру скандалить на майские праздники по поводу того, что кто-то из гостей Александра нарыгал сверху на её балкон. Егор подозревал, что это мог быть он сам. Александру пришлось дико извиняться и говорить Изабелле разные стоматологические комплименты. И так вопрос был, как говорится, „исперчен”, т. е. исчерпан.  

Изабелла, похоже, никак не связывала прошлый скандал с Егором и быстро оформила зачисление малышки в детские ясли, внимательно просмотрев все необходимые справки о прививках. На радостях, что такой сложный вопрос решился так просто, Егор выхватил из кармана 4 десятки и протянул их медсестре. Та с негодованием отвела руку и выпроводила Егора за дверь. Егор подивился такой бескорыстности. Когда вечером он заехал к свояку, чтобы доложить о результатах, тот устроил ему головомойку:  

– Егор! Ты, что, дурной? Кто же прямо тут на работе даёт за это деньги? Белла боялась, что кто-то из нянечек увидит ваши манёвры и настучит заведующей! И были бы у Изабеллы большие неприятности! Оставь деньги, я ей сам передам!  

Малышка от детского учреждения была, конечно, не в большом восторге. Уже при подходе к детскому комбинату малышка начинала нервничать, а в раздевалке яслей начинала негромкий жалобный плач, который иногда прерывался при виде её новых подруг. Потом нянечка забирала малышку, помахивая перед носом забавным медвежонком. Когда вечером Егор приходил в раздевалку, он с волнением наблюдал одну и ту же картину: из-за дверей с рёвом, в слезах и соплях, размазывая их по розовым, вечно мокрым ползункам, выскакивала дочка и бросалась к нему, крепко охватив за ноги. А через десять минут, уже переодетая во всё сухое и счастливая, она сидела на руках у Егора, ухватив его за шею.  

Обычно хождение продолжалось, максимум, неделю, после чего дочка подхватывала простуду или ещё какую-нибудь болячку, и Диана из ближайшего телефона-автомата вызывала врача из детской поликлиники, а потом сообщала на работу, что она опять будет на больничном по уходу за ребёнком.  

Хотя ездить в ясли было достаточно удобно – одним видом транспорта, всё равно теперь по утрам приходилось вставать на 40 минут раньше. Егор на троллейбусе ехал с дочкой до площади Толстого, потом в темпе шагал на Бассейную. Вечером всё это повторялось в обратном порядке. Поэтому, когда прямо за их домом, наконец, был построен детский комбинат, Егор пару дней пробегал по разным инстанциям, чтобы добиться перевода в него малышки, а потом на нескольких субботниках активно сажал на территории комбината пирамидальные тополя и каштаны.  

Тут дочка и доросла до школьного возраста, пройдя все возрастные группы. В детском комбинате она научилась хорошо рисовать, петь на музыкальных занятиях, полюбила музыку, с удовольствием слушала, как воспитательница читала им сказки и разные смешные истории. И все нехорошие слова она впервые услышала именно тут от деревенских девчонок, приехавших в столицу в поисках лучшей и лёгкой жизни. Детский комбинат был спроектирован таким образом, что тут были три комнаты, в которых жили приехавшие из села нянечки и поварихи. Егор много раз вспоминал известный анекдот, который ему рассказал Рязанов, тоже прошедший через житьё-бытьё детских учреждений:  

Родители заметили, что дети, приходя из детсада, стали говорить  

не очень хорошие слова. Пожаловались заведующей детсадом.  

Та говорит: „Нянечки у нас все культурные, разговаривают  

с детьми очень вежливо… Может быть, это тут мужики  

виноваты, что крышу ремонтируют? ” Пошли к мужикам,  

а те говорят: „Нет, при детях мы не выражаемся! Вот вчера  

Федя капнул мне на голову горячей смолой, так я ему так  

прямо и сказал: „Федя! Ты не прав! ””  

Работа в детском саду была не лёгкой, а платили за неё немного. Кто-то из родителей утверждал, что няньки специально открывали форточки, чтобы дети в осеннее время простуживались, ведь одно дело, когда в группу ходят двадцать детей, и совсем другое – когда их будет только десять. Диана, которой в очередной раз приходилось оставаться дома на больничном по уходу за ребёнком, возмущённо говорила Егору:  

– Ну почему нельзя сделать так, чтобы няньки были, наоборот, заинтересованы, чтобы все дети ходили в группу, и за это они получали бы ежемесячные премии? Я уверена, что все родители с радостью доплачивали бы пять-десять рублей в месяц! Ведь на работе мне, как ненадёжному работнику, просто боятся предложить что-либо серьёзное или самостоятельное. Вот и приходится всё время быть на подхвате – подай, принеси, узнай, позвони, проверь!  

Осенью возникла „напряжёнка” с картошкой, вся она почему-то пропала, а та, что продавалась на базаре, взлетела в цене, да и качеством не радовала. В магазинах, как в насмешку, на некоторое время исчезли макароны и гречка, на базаре вроде бы не по делу подорожало постное масло. Толпы покупателей толклись в магазине за всем чем угодно. Стоя в очереди за мясом, Егор, из вздорного суеверия, старался не смотреть на тот кусок мяса, на который он уже предварительно нацелился. Мясо пока ещё было по цене 1 рубль 95 копеек, но на базаре оно продавалось не дешевле четырёх рублей. Народ в преддверии зимы немного заволновался.  

Профком института объявил запись желающих купить картошку, о чём собирались договориться с одним из колхозов области, который укажет райком партии. По отделу на картошку записалось много народу, Егор решил от коллектива не отставать и записался на 20 килограмм. Списки сдали в профком, выделили кандидатов в грузчики и ждали команды готовить мешки и ехать за картошкой. В один из дней, когда Егор бился над отказавшей опытной установкой, в комнату заглянула Римма Литкевич, председатель институтского профкома.  

– А где же профорг вашего отдела? – даже не поздоровавшись, спросила она Егора, поднявшего голову от макета. – Он мне сильно нужен по срочному делу!  

– Не знаю, – ответил Егор, и поинтересовался, – А в чём дело?  

– Да вот от вашего отдела заказали чуть ли не половину грузовика картошки! Ну, куда это людям столько картошки? Никогда столько не заказывали!  

– Да, вы, что, смеётесь? Никогда не заказывали! – в сердцах сказал Егор. – Вы, что, не видите, какая сейчас обстановка, и что на базаре творится?  

Литкевич молча закрыла дверь, а Егор продолжил копаться в макете и через полчаса устранил неисправность. Вернувшись после обеда на рабочее место, он было взялся за продолжение эксперимента, но в комнату вошёл Мирославский и поманил Егор в коридор. Недоумевающий Егор поднялся со стула и вышел из комнаты. Мирославский, стоявший у двери в лабораторию, бросил взгляд в коридор и вполголоса спросил Егора:  

– Что Вы там наговорили Римме Литкевич до обеда? Она побежала сплетничать к Лыкомской, а та пришла с вопросом ко мне…  

– Да ничего такого я не говорил, только объяснил нашему профсоюзному вождю, болеющему за интересы трудящихся, почему сотрудникам нашего отдела взбрело в голову заказать такое количество картошки, которое Римме Литкевич показалось гигантским!  

– Да Вы, что, не знаете, что в разговоре с Риммой язык нужно держать за зубами! Она же такая вздорная баба, я-то с ней проработал в отделе у Шереметова, и хорошо знаю, что ей пакость сделать человеку ничего не стоит! Надо знать, с кем на такие щекотливые темы говорить! Идите, работайте, а я к Лыкомской загляну. Нехватало нам её „забот” на нашу голову!  

В итоге, картошки выделили аж по 10 килограмм на человека, да и была-то она не сильно хорошая. А Егор потом Римму Литкевич обходил десятой дорогой.  

Её закадычная подруга из спецчасти дважды организовывала в рабочее время показ документальных фильмов на тему сбежавших за рубеж, а потом раскаявшихся советских граждан. Сеанс патриотического воспитания проводился в коридоре, где на штативе разворачивался белый клеёнчатый экран и устанавливался кинопроектор 16-мм плёнки. Зрители приходили со своими стульями и по ходу сеанса живо комментировали происходящие события.  

– Так там же работать надо, – громко с издёвкой заметил местный чемпион по горным лыжам Игорь Сергеенко, когда объектив выхватил сгорбленные фигуры на мокром тротуаре, а диктор сказал, что два научных сотрудника, сбежавших в Америке, теперь днюют и ночуют под воротами советского посольства, умоляя отправить их обратно на Родину. А при демонстрации фильма о процессе Пеньковского тот же Сергеенко с удовольствием стал объяснять своему соседу, какой марки шампанское Пеньковский пил из туфельки своей любовницы.  

В лаборатории этот эпизод комментировали осторожно, своё категорическое мнение каждый старался держать при себе. Пришедшая в гости к Вольфбергу Наташа Геклер принесла магнитофон и в обеденный перерыв запустила записи песен Юрия Визбора и Галича Песни Егору понравились, особенно те, где речь шла о физиках, „раскрутивших шарик наоборот”, или про беднягу мужа высокопоставленной товарищ Парамоновой. Когда в первый раз Наташа появилась у них в комнате, Егор с удивлением услышал, что она его хорошо знает:  

– Да, мне про тебя мама рассказывала, – объяснила Наташа удивлённому Егору. – Она твоей практикой руководила, когда ты на киевском телецентре эксплуатационную практику проходил! Она дома много раз смеялась над твоими одесскими шуточками и анекдотами. Чего ты удивляешься? Да, да, её Верой Филипповной зовут. Вспомнил?  

От Наташи Егор узнал, что мать её уже на пенсии, но на этом знакомство с семьёй Наташи не заканчивалось. Её отец, профессор Киевского политехнического института, был тем самым автором, по учебнику которого Егор в курсовом проекте на четвёртом курсе рассчитывал параметры коротковолновой антенны. Сама Наташа работала в лаборатории Стругача и собиралась поступать в аспирантуру. Она вместе со своей новой подругой, Светой Квитко, были самыми активными участниками семинаров, которые проводили Вольфберг с Блекманом.  

Потом в комнате зазвучали песни Высоцкого, по которому, как объяснила Наташа, с ума сходила вся Москва. Егору они сначала не слишком понравились, хриплые какие-то, с уклоном в блатную тематику. Таких песен он уже достаточно наслышался в Одессе, особенно, тёплыми июльскими вечерами на стадионе „Динамо”. Постепенно песни становились всё острее, злободневнее и интереснее. Егор даже удивлялся, как такое может петь вроде бы взрослый человек.  

– Ни к чему не придерёшься – артист московского театра на Таганке, – усмехаясь, пояснил ему Серёга Рязанов, заглянув в комнату на „презентацию” очередной песни.  

Дослушав плёнку до конца, Серёга спросил у окружающих:  

– Вы, интеллектуалы, хоть знаете, что через неделю магазин подписных изданий, тот что вниз по бульвару к Бессарабке, начинает подписку на библиотеку Всемирной литературы? Это ведь 200 томов в трёх сериях – античной, средневековой и современной. Кому интересно, записывайтесь у Кропивницкой, мы вечером накануне дня подписки очередь организуем!  

Так Егору удалось подписаться на такое знаменитое книжное собрание, для которого вскоре пришлось приобретать специальный книжный шкаф.  

96  

Лаборатория Мирославского постоянно расширялась и была, в конечном итоге, преобразована в отдел из двух лабораторий. Начальником отдела и по совместительству начальником первой лаборатории стал сам Мирославский, а руководителем новой лаборатории сделали Фёдора Карповского. К тому времени его разросшаяся группа усиленно работала над созданием электронных реле для аппаратуры ТТ. Из киевского „Компота” в эту группу, перешёл Женя Громцев, который помог продвинуть разработку, днями и вечерами, корпевши над отработкой электрической схемы. Женя перемолол массу рутинной работы и, наконец, добился необходимой надёжности этих транзисторных реле при высоких рабочих напряжениях.  

Громцев охотно делился своими впечатлениями от работы в „Компоте” с Егором, приставшим к нему с вопросами. Ведь он когда-то рвался туда и завидовал всем, кто там работает: вроде бы из ребят там быстро делали ценных специалистов, а потом они и квартирами в Киеве обзавелись. Но послушав все житейские истории, которыми была богата производственная деятельность Громцева в этой организации, Егор понял, что там мёдом намазано не было. А были изнурительные командировки на месяц, а то и на два, по внутрирайонным трассам, местечковые гостиницы, не отличающиеся комфортом, хоть и интересная, но очень сложная работа по настройке аппаратуры. Отработав трёхлетний срок и получив квартиру в Киеве, Женя сбежал оттуда, а несколько его сокурсников, коллег по этому „Компоту”, безнадёжно спились…  

Конструкторским отделом института была изготовлена соответствующая документация, и опытные мастерские в подвале на улице Леонтовича приступили к производству опытной партии электронных реле. После успешной опытной эксплуатации электронных реле на московском телеграфе, их производство было организовано на одном из заводов Министерства радиопромышленности, они расходились по крупным телеграфам, как горячие пирожки. Реле работали, не внося никаких искажений, на телеграфах можно было теперь ликвидировать специальные службы, которые занимались регулировкой и техническим обслуживанием электромеханических реле. Львовский завод телеграфной аппаратуры выпустил новую модификацию аппаратуры ТТ-17п-3, где были установлены и электронные реле, и блок регулировки преобладаний на основе „штучек” Колотова.  

Теперь новая лаборатория активно занималась разработкой аппаратуры внутриобластной связи на 4-6 каналов, положив в основу схемно-технические решения ТТ-17п-3. Эта малоканальная аппаратура потом была внедрена в серийное производство на Львовском заводе телеграфной аппаратуры и широко применялась для организации телеграфной связи между областными и районными центрами. На её основе конструкторское бюро завода (при консультациях с киевским институтом) разработало модификации аппаратуры для узлов связи Министерства обороны.  

Успешную работу отдела не преминул отметить начальник центрального института Аржемов Сергей Артёмович, который на три дня приехал из Москвы, чтобы на месте поближе познакомиться с работами своего киевского отделения. Свои впечатления от увиденного он высказал на собрании актива института, которое по такому торжественному случаю было проведено в актовом зале соседнего Политехникума связи на улице Леонтовича. Похвалив работы, выполненные киевским отделением института, Аржемов сказал:  

– Друзья мои! При всех ваших нынешних успехах я хотел бы пожелать, чтобы вы не жили только сегодняшним днём. Очень важно в рамках своей специализации чётко представлять себе, что институт будет делать завтра, в следующем году, через два или даже три года. Перед нами много важных задач по интенсивному развитию отрасли, повышению обороноспособности нашей страны. Здесь нашему киевскому отделению нужно многое сделать, чтобы наша телеграфная сеть отвечала современным требованиям, становилась бы всё более и более интегрированной во всемирные сети Телекс и Гентекс. Напомню, что год назад министерством было принято решение о строительстве нового производственного корпуса, там разместятся ваш институт и киевское отделение проектного института. Новое здание уже возводится на улице Соломенской, думаю, что вы переберётесь туда уже через полгода. Хочу пожелать вам новых творческих успехов!  

Егор хорошо понимал, о чём говорит начальник центрального института. Он уже знал, что всемирная сеть Телекс обеспечивала организацию диалоговой телеграфной связи между абонентами на скорости 50 Бод Международным телеграфным кодом (стартстопные сигналы с 7, 5 элементами на знак). Абонентская установка сети находилась непосредственно у абонента. В нашей стране подобная сеть называлась сетью абонентского телеграфировании (АТ).  

Всемирная сеть Гентекс осуществляла передачу телеграмм из почтовых контор и отделений связи и обслуживала население, учреждения и других пользователей. В нашей стране подобная сеть называлась телеграфной сетью общего пользования, а в силу используемых технических решений долгое время была известна как сеть прямых соединении (ПС).  

Телеграфный тракт любой сети включал в себя абонентскую установку (ленточный или рулонный стартстопный телеграфный аппарат) с соответствующим вызывным прибором, абонентскую линию, связывающую абонентскую установку с телеграфом, где размещались станция коммутации и аппаратура ТТ. Телеграфы были связаны между собой каналами тональной частоты с полосой пропускания 300-3400 Гц, которые в обиходе назывались телефонными каналами.  

Каналы ТТ были общими для обеих телеграфных служб, кроме того, они часто ещё и сдавались в аренду различным потребителям (министерствам, ведомствам). Станции телеграфной коммутации, подавляющее число которых было декадно-шаговыми, длительное время были отдельными для сетей АТ и ПС.  

Безусловно, Мирославский чётко представлял, что требуется отрасли, и что надо делать в ближайшее время. Сейчас же его беспокоила вот какая проблема. Международный комитет по телефонии и телеграфии (МККТТ) Международного союза электросвязи (МСЭ) в своих Рекомендациях серии R стандартизировал характеристики систем ТТ c каналами телеграфирования на скоростях 50, 100, 200 и 300 Бод.  

Отечественная аппаратура ТТ, применявшаяся на сети страны, этим международным стандартам не соответствовала: ни с какой стороны: скорости в ней были только 50 и 75 Бод, частотный разнос между каналами и рабочие частоты в них вообще не совпадали с международными нормами. Поэтому для организации международных связей Телекс и Гентекс советской стране приходилось за валюту покупать иностранную аппаратуру ТТ. Кроме того, уже и на внутренней сети страны требовалось увеличение скорости передачи до 300 Бод.  

Поэтому отдел Мирославского подготовил техническое задание на разработку первой отечественной системы ТТ, отвечающей требованиям МККТТ. К разработке удалось привлечь ленинградский институт телемеханических устройств (НИИ ЭТУ). Аппаратура была выполнена на транзисторах, имела электронные телеграфные реле. По числу каналов, размещаемых на стандартной стойке с размерами 2600х600х225 мм, она получила название ТТ-48. Таким образом, по сравнению с аппаратурой ТТ-17п-3, на стандартной стойке число каналов увеличилось почти в 3 раза, что позволяло рассчитывать на существенное уменьшение производственных площадей цехов ТТ на телеграфах страны.  

Лаборатория Карповского тем временем занялась вопросами и исследования возможности выполнения аппаратуры ТТ на интегральных микросхемах, которые начали применяться в стране. Результатом работы было создание аппаратуры „Днепр-12” (на микросхемах серии „Посол”), которую серийно начал выпускать Львовский завод телеграфной аппаратуры.  

Егор в этих работах участия не принимал: наряду с работой над диссертационной работой, которая со скрипом, но всё же продвигалась к концу, ему пришлось доводить до „ума” своего первенца – прибор ИМПП. По документации, разработанной в конструкторском отделе института, минский завод № 22 изготовил два опытных образца, которые Егор отправился настраивать на заводе.  

За время работы в институте Егор уже познакомился с механизмом разработки, постановки на производство и внедрения аппаратуры на сети. В принципе, производством аппаратуры для отрасли занимались предприятия Министерства радиопромышленности (МРП). Но они были завалены заказами более могущественных министерств, среди которых пальма первенства принадлежала Министерству обороны. Некоторые заводы обладали капризным характером, вели себя как настоящие монополисты, брали то, что хотели, что им было выгодно. А то, что было невыгодно, изо всех сил, старались „спихнуть” с себя под всевозможными предлогами, сваливая всю вину за неудачи на разработчиков. ”Поэтому аппаратура, нужная отрасли, „пробивалась” на заводах МРП с большим трудом, только под внушительные постановления директивных органов.  

Безусловной заслугой Мирославского было то, что он сумел наладить с руководством Львовского завода телеграфной аппаратуры, входящего в МРП, такие отношения, что он сам и разработки его отдела были для завода всегда желанным гостями. Руководство завода всегда ставило свою подпись, согласовывая и техническое задание на разработку, и проект постановления директивных органов. При этом, аппаратура, производимая для отрасли, считалась на заводе своего рода ширпотребом, за который и директор, и главный инженер, ни разу не стояли „на ковре” перед руководителями МРП.  

Для своих нужд, в частности, для ремонта используемой техники и всевозможных мелких, но нужных „поделок”, отрасль вынуждена была организовать свои мастерские или ремонтные цеха. Постепенно, входя во вкус, эти предприятия сами захотели, как говорится, „вертеть своим хвостом” и осваивать ту аппаратуру, которую не могли (или не хотели) выпускать заводы МРП. Так возникли небольшие заводы отрасли в Москве, Харькове, Киеве, Минске, Одессе, Свердловске, Уфе, Куйбышеве, Талдоме. Конструкторскую документацию для них разрабатывало специально созданное в Москве Центральное конструкторское бюро (ЦКБ). В нём постепенно были созданы отделения в Одессе и Свердловске. В отраслевом министерстве со временем появилось и Главное управление, руководящее деятельностью своих промышленных предприятий и ЦКБ, которым удалось найти свою производственную нишу и стать на ноги.  

К числу таких предприятий относился и Минский завод № 22, который из электромеханических мастерских (созданных ещё в 1931 году) по ремонту телеграфной техники и телефонных коммутаторов постепенно вырос до серьёзного предприятия и теперь наладил серийный выпуск аппаратуры ЧВТ.  

Добираться из Киева в Минск по железной дороге было не очень-то удобно: ехать надо около 10 часов, поезд был проходящий, Симферополь-Рига, на который билеты продавали только за два часа до прибытия состава в Киев. А вот авиасообщение было отличным: самолётов в Минск летало много, да и билет стоил сравнительно недорого – 11 рублей. Садишься в Жулянах на АН-24 и через час вылезаешь в Минске.  

Прошло пять лет, как Егор уехал из Белоруссии, и за это время Минск основательно разросся широкими жилищными массивами, один из них почти вплотную подступал к аэропорту. Новенький троллейбус чехословацкого производства повёз Егора через знакомый центр города. Выехали на широкий Ленинский проспект, миновали гостиницу „Минск”, проехали универмаг, Дом офицеров, за ним промелькнул цирк, возле которого жил генерал Красилевский, обогнули памятник на площади Победы и поднялись к площади Якуба Коласа. За ней уже недалеко была остановка на улице Подлесной, перпендикулярно отходившей от проспекта. Подхватив свой небольшой чемоданчик, Егор вылез из троллейбуса и двинулся на поиски завода. Миновав здания радиотехнического института и техникума связи, он очутился возле небольшого здания под номером 18, где располагался административный корпус завода. В проходной висел настенный телефон со списком трёхзначных служебных номеров, Егор связался с приёмной, и через две минуты со второго этажа к нему спустилась секретарша. Она провела Егора мимо пожилого вахтёра прямо в кабинет главного инженера Левчука.  

Главный инженер, к счастью, был на месте, и один, громко разговаривая по междугородке с Москвой. Он хмурился и периодически повторял:  

– Я через день там буду и сам на месте разберусь! Но этот отраслевой стандарт мы уже получили, и заводские службы с ним знакомятся.  

Узнав о цели командировки, Левчук сказал:  

– Оба образца прибора изготовлены, и можно приступать к их настройке. Завтра подходите в заводскую лабораторию, в комнате 23. На проходной будет пропуск на неделю, надеюсь, что этого времени Вам хватит. Сейчас подойдёте к секретарю Марии Афанасьевне, она скажет, куда идти поселяться. Так что идите устраиваться. Перед этим советую заглянуть в пообедать в заводской столовой.  

За рубль Егор с удовольствием пообедал и оправился поселяться в общежитие института усовершенствования врачей, располагавшееся наискосок от завода. Там его поселили в комнате на троих человек. Обстановка была спартанская: шкаф для одежды, кровати с панцирными сетками и куцыми половичками, прикроватные тумбочки и стол. На нём рядом с традиционными гранёными стаканами и графином валялась картонная упаковка из-под фрикаделек, а к ножке стола прислонилась пустая чекушка. Занятой была лишь одна койка, поэтому из двух оставшихся Егор выбрал себе ту, что была подальше от дверей.  

Он с удовольствием побродил по весеннему городу, потом в кинотеатре „Партизан” посмотрел новую кинокомедию. Когда под впечатлением от фильма „Операия «Ы» и другие приключения Шурика” он возвратился в общежитие, его сосед уже крепко спал, повернувшись лицом к стене с облезлыми обоями. Очевидно, дополнительные знания, полученные днём, его сильно вымотали. Чекушки и обёртки из-под фрикаделек уже не было, на столе рядом со стаканом лежал бумажный кулёк, из которого торчал кончик копчёной колбасы.  

Утром выяснилось, что сосед – врач районной больницы из Гомельской области, которому на курсах усовершенствования осталось кейфовать ещё две недели. Крепкий симпатичный мужик, лет на 10 старше Егора, он не удержался и похвастался, что познакомился здесь с шикарной молодкой из треста общественного питания. Теперь было понятно, откуда здесь взялись чекушка с фрикадельками и дефицитная колбаса. Сосед, опустив в стаканы миниатюрный электрокипятильник, приготовил чай себе и Егору. Заварка у него тоже имелась, в красочной металлической банке, и сосед набрал её специальной ложечкой в виде двух дырчатых полусфер на ручке-пружине. Оказалось, что такие полезные для командировочного народа вещи продаются в универмаге, да и недорого – всего за 5 рублей. Егор решил, что кипятильник и заварочную ложечку надо обязательно купить.  

В заводской лаборатории на монтажном столе его уже ожидали два образца ИМПП. Егор поразился их внешнему виду и тому, что позже стали называть эргономикой. Приборы были какие-то несуразные, кубической формы, совсем не похожие на лабораторные макеты, изготовленные мастерскими института. Внутри эмалированного кожуха были размещены три гетинаксовые платы: усилитель сигнала, блок оценки длительности помех и прерываний, плата управления люминесцентными и электромеханическими индикаторами и блок сетевого питания.  

При настройке прибора стало ясно, что на усилитель наводятся сильные помехи от трансформаторов платы управления индикаторами, которую конструкторы расположили очень близко к усилителю, хотя места внутри прибора было навалом. Явно напрашивалось предложение поменять местами усилитель с платой оценки длительности, но для этого требовалась существенная переработка конструкторской документации. А пока для настройки приходилось развязывать монтажные жгуты и отключать плату управления.  

На все эти дела ушло 4 дня. Настроив приборы, Егор доложил об этом Левчуку. Тот сразу же по междугородке связался с Мирославским, и договорился, что приборы отгрузят в Киев для решения их дальнейшей судьбы. Чувствовалось, что особого интереса к ИМПП Левчук не проявляет, его больше волновало, как министерство оплатит заводу выполненную работу. Очевидно, Мирославский затронул вопрос серийного производства приборов на заводе, так как Левчук разразился длинной тирадой, особо упирая на введенный в действие отраслевой стандарт. Теперь требовалось техническое задание на разработку утвердить в главке и в отраслевом управлении, указав в нём потребность приборов в год, лимитную цену, определить экономический эффект от внедрения приборов, разработать патентный формуляр и справку о соответствии прибора современному уровню.  

– Да, он может уже ехать домой, – сказал главный инженер, поглядев на Егора. – Всё, что зависело от него, он выполнил.  

Разговор был окончен, и Егор понял, что надо бежать в кассу Аэрофлота за билетом. Пообедав на прощанье в заводской столовой, он заскочил в общежитие за авоськой. Ключа от комнаты на доске за спиной вахтёра не было, наверно, в комнате уборщица делала уборку. Едва Егор открыл дверь, в комнате раздался женский испуганный визг, а дальше он увидел соседа, который лежал на своей кровати, натянув одеяло до подбородка, рук его видно не было. Рядом с ним, под одеялом, явно просматривалось живое тело меньшей величины. На стуле красовались ажурный лифчик и женские трусики изумительного сиреневого оттенка. Сосед дико вращал глазами и кривил лицом в сторону, делая отчаянные знаки, которые явно не служили приглашением к столу, на котором красовалась очередная чекушка с открытой баночкой шпрот и нарезанным батоном. Всё это длилось какие-то пару секунд, после чего Егор мигом выскочил за дверь, удивляясь про себя, а зачем он сюда вообще-то припёрся и что он тут забыл?  

Купив билет и кипятильник с заварочной ложкой, Егор заскочил на завод отметить командировочное удостоверение и попрощаться с новыми друзьями из заводской лаборатории, которые все эти дни помогали ему всем, чем могли. Егор не удержался и рассказал им об эпизоде в общежитии. Молодой инженер Иосиф Рейпец, хитро прищурив свой и без того кривоватый глаз, сказал:  

– Там уже был один скандал, в этом общежитии, где-то полтора месяца назад. Одна врачиха с этих курсов, со своим коллегой, мужичком тоже с этих курсов, попёрлись на хоккейный матч во Дворце спорта… А эту встречу по телевидению транслировали, и её муж, терпеливо ждавший у себя в Могилёве конца её учёбы, увидел, как она там на трибуне обнимается со своим хахалем после забитого гола. Причём показали это крупным планом, вот, мол, как у нас в Минске хоккей популярен, даже женщины от него кайф получают. Так на следующий день этот могилёвский муж по общежитию за своей женой чуть ли не с ножом гонялся! Привет Киеву, мы с главным к вам через пару месяцев приедем, посмотреть, что у вас там есть интересного!  

Ознакомившись с отраслевым стандартом по разработке и постановке на серийное производство аппаратуры и приборов, Мирославский понял, что запустить ИМПП в серийное производство лёгким движением руки не удастся. Тут надо было провести серьёзную работу, по сути надо было разработать аванпроект, а сейчас лишней трудоёмкости у отдела не было. Требовалось решить кучу других срочных вопросов, в том числе, и по спецтематике. Да и вообще, измерительная аппаратура, по которой нужно учитывать и массу требований Госстандарта, не вписывалась в профиль специализации отдела. Это была парафия лаборатории № 5, которая в данный момент разрабатывала по спецтематике многоканальный прибор оценки помех и перерывов в канале ТЧ с разными уровнями и длительностями, с фиксацией результатов измерений в виде функции распределения. Над новым прибором в лаборатории трудилось шесть человек, а разработкой руководил сам Арон Наумович. Так что в примитивном приборе, каким оказывался ИМПП, нужды уже не было. Так и оказалась первая разработка Егора досадным и ненужным пшиком.  

Главный инженер завода № 22 Левчук спустя полгода погиб от удара электрического тока, когда в своей ванной он электродрелью сверлил отверстия для новой туалетной полочки. Таких случаев, оказывается, было много, и технические условия на дрели были существенно пересмотрены, после чего они выпускались только в варианте двойной изоляции...  

97  

Учёба в аспирантуре уже подходила к концу, но особыми успехами в подготовке диссертации Егор похвастаться пока не мог. Стремительная атака на заморский метод ДДК, конечно, дала впечатляющие результаты – были написаны вторая глава и несколько статей для научно-технических журналов, где и с теорией, и с экспериментальной проверкой всё казалось ярким, свежим и убедительным.  

На основе методов комплексной огибающей и мгновенной частоты, описанных в книге Мирославского, Вольфберга и Музыченко, Егор написал довольно мутную и трудоёмкую третью главу по оптимальному выбору параметров модемов с частотной модуляцией, и почувствовал, что он выдохся. План работы явно устарел и требовал существенной коррекции. Нужно было осмотреться…  

Все кандидатские экзамены были уже давно сданы. Английский сдавался легко, с удовольствием и на „ура”. По специальности на экзамен пришлось ехать в центральный институт, и там его уже хорошо знали, поэтому по теории особенно не гоняли. Хуже было с экзаменом по философии, его нужно было сдавать в Киеве, а Егора чуть ли не на три недели отправили в очередную командировку на Московский телеграф. Вот и пришлось зубрить классиков там, в отрыве от первоисточников, по старым вузовским конспектам и стандартному учебнику. В них Егор заглядывал даже тогда, когда в тесном автобусе № 24 через многочисленные проезды Марьиной Рощи трясся обратно в надоевший удалённый район гостиниц „Заря” „Восток”„Алтай”. Хозяйственное управление телеграфа смогло устроить их на постой только сюда. Когда же Егор с Валерой Запольским и Юрой Тархановым попытались самостоятельно пролезть в аналогичную по комфорту гостиницу „Ярославская” возле станции метро „ВДНХ”, там им сердитая администраторша дала решительный отпор:  

– И что вы тут всё бродите и в центре норовите втиснуться! Езжайте вон в „Зарю”, там места найдутся!  

„Ничего себе центр! У станции „ВДНХ”- и всё ещё центр? Вот умора! ” – подумал Егор, и киевляне с сожалением подались к выходу, чтобы не терять драгоценного времени.  

После окончания аспирантуры Егор был назначен на должность ведущего конструктора и в какой-то степени выполнял функции заместителя у Карповского.. Деньги, которые он теперь получал, были чуть повыше – 180 рублей, но незаконченная диссертация висела над головой как топор и отравляла жизнь.  

Правда, произошли два события, которые немного отвлекли Егора от мрачных мыслей о незавершённости работы. Первое и самое значительное – страна перешла на рабочую неделю с двумя выходными днями – в субботу и в воскресенье. Какое это было блаженство, приходя домой в пятницу, предвкушать удовольствие от двух дней отдыха, в которые можно сделать кучу неотложных и полезных дел по дому, не говоря уже о воспитании быстро подрастающей дочки!  

Второе событие тоже было не менее впечатляющим, хотя и носило сугубо местный характер – институт переехал в новое здание на Соломенской улице. Вместе с ними переехал и проектный институт отрасли, который, оказывается, привязывал типовой проект этого здания на местности. Сбоку во дворе в просторном корпусе разместились хорошо оснащённые опытные мастерские научного института. Массивное стеклянно-бетонное здание институтов имело девять этажей, тянулось вдоль трамвайной линии и двумя своими широкими фасадными лестницами выходило на зелёный массив Соломенского кладбища. Через дыру, проломленную в заборе, сотрудники институтов повадились летом пролезать на кладбище на время обеденного перерыва.  

Переезд в новое здание совпал с реорганизацией НИИ, площадей для размещения сотрудников теперь было навалом. Вместо ушедшего на пенсию Садовченко заместителем у Пасечного стал Овсиенко Георгий Устинович, которого направили из института Министерства обороны. Егор видел несколько книг по телеграфии, написанных новым замом, они производили хорошее впечатление своим простым и понятным языком, которым обычно пишут книги для сержантов и прапорщиков. Ходили слухи, что полковника Овсиенко направили сюда, чтобы через пару лет ему можно было присвоить звание генерала.  

Ваню Музыченко после защиты диссертации назначили начальником нового отдела. Вместе с ним ушёл от Мирославского и Семён Вольфберг. Разросшаяся лаборатория Стругача была преобразована в научный отдел НО-1, который, занимаясь дискретной измерительной техникой, всё больше погружался в работы по специальной тематике, называемой в обиходе „спецухой”. Её выполняли вместе с некоторыми отделами центрального НИИ, работающими на оборонку.  

Одна лаборатория отдела Стругача, которой руководила Лина Гардова, продолжала работы по модернизации телеграфной измерительной техники и быстро достигла замечательных успехов, которые телеграфная отрасль сразу же почувствовала. Например, раньше для измерения телеграфных искажений применялся очень громоздкий, размещаемый на отдельной „тележке” стробоскопический измеритель ИИ-57, точность показаний которого всегда вызывала ожесточённые споры заинтересованных сторон: кто-то видел, что искажения равны, например, трём процентам, а оппонент с пеной у рта утверждал, что тут, как Божий день, ясно видно, что они равны чуть ли не пяти процентам. Не нашёл широкого применения и электронный измеритель искажений ЭИС, выпускаемый промышленностью в виде небольшого осциллографа.  

Разработанный и запущенный в производство лабораторией Гардовой измеритель искажений ИК-3-У своими неоновыми индикаторами чётко фиксировал величину стартстопных или синхронных телеграфных искажений, и результат уже никак нельзя было оспорить. Для измерения достоверности передачи был разработан прибор выявления ошибок ВО-1, который теперь на различных тестовых комбинациях мог измерять количество ошибок, возникших при контроле качества канала.  

В институт всё больше приходило новых специалистов, которые когда-то работали в КОМПОТе, а потом, вдоволь нахлебавшись командировок по всей стране и получив квартиры в Киеве, ушли из этой организации. Большинство из них работало в отделе Стругача и в новых отделах, ориентированных на „спецуху”.  

В отделе Мирославского организовали лабораторию № 20, которая называлась системной лабораторией телеграфной сети. Её начальником сделали Юру Тарханова, и она быстро обрастала новыми сотрудниками. Бывший заместитель Мирославского Лёня Мосинский, прихватив с собой Валеру Запольского, возглавил лабораторию телеграфной эксплуатации, а через неделю с Киевского телеграфа сюда перешёл старший инженер Шрибель Иосиф Ильич, с которым Егор активно сотрудничал в цехе ТТ при проведении измерений на трофейной немецкой аппаратуре WT-34..  

После окончания аспирантуры одесского института в отделе появился ведущий инженер Крымов Василий Григорьевич. Новичок хорошо знал телефонию и структуру городских телефонных сетей. На них из-за дефицита соединительных линий между АТС уже начали применять аппаратуру уплотнения типа КРР-30/60, основанную на аналоговом методе передачи, и аппаратуру с импульсно-кодовой модуляцией (ИКМ), использующую цифровые методы передачи. Спустя некоторое время Крымов предложил Мирославскому идею создания цифровой аппаратуры уплотнения городских соединительных линий телеграфными сигналами на участках „телеграф – районная АТС”.  

Аппаратура строилась на принципах временного уплотнения: для каждого из 12 каналов выделялась тактовая последовательность 5 кбит/с. 13-я последовательность 5 кбит/с использовалась для циклового фазирования, по ней передавался сигнал вида 1:1. В итоге, групповая скорость передачи в 4-х проводной линии ГТС составляла 65 кбит/с. В индивидуальных каналах телеграфный сигнал передавался простым и помехоустойчивым методом наложения (МН): если телеграфный сигнал имел состояние „единица”, то импульсы 5 кбит/с в групповой тракт передавались, если же состояние телеграфного сигнала было „нуль”, то импульсы 5 кбит/с в тракт не передавались.  

Мирославский, чувствуя, что развитие сетей АТ и ПС сдерживается дефицитом соединительных линий к потребителям телеграфной сети, с таким предложением согласился и уговорил министерство открыть финансирование по данной разработке. Начальник центрального московского НИИ Аржемов эту идею не поддержал:  

– Ещё чего нехватало – на городской сети теперь и телеграфную аппаратуру уплотнения устанавливать! Мы же взяли курс на широкое внедрение на ГТС аппаратуры ИКМ, как это делают сейчас во всём мире. И через пару лет никакого дефицита соединительных линий на ГТС для нужд телеграфии не будет!  

К счастью, министерство с этими доводами Аржемова не согласилось, и отдел Мирославского продолжил работу над аппаратурой, которая получила название ТВУ-12 (телеграфная, с временным уплотнением, на 12 каналов). У Крымова была создана группа, куда вошли Саша Шурман, пришедший из лаборатории радиокомитета, и Лёня Черпаков, перешедший из „Рыбы” – так в местном обиходе назывался НИИ гидроакустических приборов, располагавшийся тут же на Соломенке. Группе пришлось довольно туго: как раз в этот момент вместо межведомственной нормали „Система чертёжного хозяйства” (МНСЧХ) стали внедряться стандарты „Единой системы конструкторской документации” (ЕСКД), и разработчикам пришлось неоднократно переделывать принципиальные электрические схемы аппаратуры в соответствии с новыми требованиями. Все облегчённо вздохнули, когда Мирославскому удалось договориться с Одесским филиалом Центрального конструкторского бюро (ОФ ЦКБ) о разработке конструкторской документации на аппаратуру.  

Через год, когда работы по ТВУ-12 перешли в решающую фазу, прибывший с очередной инспекцией Аржемов, обращаясь персонально к Мирославскому, сказал на собрании актива:  

– Да, я был против этой разработки! Но Вы правильно сделали, что не послушались моего совета! К сожалению, аппаратура ИКМ у нас внедряется не такими быстрыми темпами, как того требует отрасль!  

Егора всё больше беспокоило положение с диссертацией. То, что он делал сейчас на работе, к науке имело самое незначительное отношение, и, скорее, напоминало ремонтно-наладочные работы. Правда, новое рабочее место было прекрасно оборудовано, все необходимые приборы, включая цифровые частотомеры и двухлучевые осциллографы помогали эффективно решать все возникающие вопросы. По заданию, полученному от НО-1, Егор со своей небольшой группой усиленно работал над настройкой комплекта модемов с частотной модуляцией, разработанных ими для спецухи. Модемы были двух типов – один для работы со скоростью 2400 бит/с в канале ТЧ, другой – для передачи данных со скоростью 48 кбит/с в групповом первичном тракте с полосой пропускания 60-108 кГц (эквивалент 12 каналов ТЧ).  

Разработкой модема второго типа занимался новый старший инженер Стасик Ширшов, пришедший в институт из КОМПОТа. Там у него были какие-то неприятности вино-водочного характера, в результате которых Стасик лишился формы № 2 для допуска к закрытой документации. Поэтому когда модемы были установлены в стойки на объекте, в командировку на наладочные работы пришлось ехать Егору. Вторая форма у него к тому времени уже имелась, чем Егор страшно гордился.  

Так он оказался в центре противоздушной обороны (ПВО) страны, располагавшемся примерно в 60 километрах от Москвы возле станции Кубинка Одинцовского района. В пяти километрах от железнодорожной станции были собственно сам объект и военный городок, привязанный к нему. Для приезжих специалистов – командировочников в городке имелась довольно вместительная гостиница. В ней Егор встретил много знакомых из своего института, тут же были специалисты центрального НИИ из специальной лаборатории, созданной для сопровождения работ на здешнем объекте.  

Вечером в соседнем номере состоялся небольшой междусобойчик на добрый десяток персон. Вечеринка была шумная, с большим количеством водки и закуски. Коронным блюдом была вяленая рыба довольно заманчивого вида, которая хорошо шла под сваренную на местной кухне картошку в мундирах. Ну, уж и наслушался в тот зимний вечер Егор всяких житейских историй из жизни электронщиков – настройщиков и „могнтажников-высотников, что с высоты вам шлют привет”! После того как в соседнем номере выпили всю водку, братание продолжили в номере Егора, где ближе к вечеру поселились три научных сотрудника из центрального института. На этот раз в ход пошло известное широким народным массам „Солнце в бокале”, портвейн „777” и ещё какой-то шмурдяк, чуть ли не плодово-ягодного происхождения. На закуску пустили батон колбасы, „косившей” под „докторскую”, но перенасыщенный крахмалом и ещё какими-то наполнителями. Откуда-то появилась даже селёдка.  

Утром Егор долго не мог понять, откуда и по какому поводу здесь, посредине стола, среди пустых бутылок, грязных тарелок и погнутых вилок, появился стакан марганцовки, слегка прикрытый куском ржаного хлеба с селёдочным хвостом. Проснувшийся научный сотрудник Баглаев, заметив недоумённый взгляд Егора, брошенный на стакан, зевая, развеял загадку:  

– Никогда, уважаемый сэр, не оставляйте на утро недопитое вино, это может плохо подействовать на нервную систему!  

Егор опросил своих вчерашних собутыльников, выяснил, кому и сколько он должен заплатить за вчерашний сабантуй, и проверил, не напутал ли он чего-нибудь вчера вечером и все ли необходимые документы и фотографии у него сейчас под рукой. Накрытый серым брезентом армейский „бобик” повёз командировочных на объект, находившийся в лесу. Водитель из лаборатории сопровождения, выполнявший на вечеринке роль „аналитика” и бдительно следивший за столом – „а налито ли у всех? ” – забросил себе в рот горсть кофейных зёрен.  

– Это что, традиционная утренняя чашечка кофэ? – с подковыркой спросил Егор.  

– Не-е, чтоб гаишник на развилке не унюхал „аромат фиалки”! – ответил водитель.  

И до Егора не сразу „дошло”, что тот имел в виду водочный перегар – последствие вчерашнего застолья. Когда отъехав от гостиницы, выбрались на заснеженную, полную воды и грязи узкую асфальтовую дорогу, водитель бросил назад тряпку и сказал:  

– Ребята! Кто там поближе, протрите-ка заднее окно, а то ничего не видно!  

Ближе всех к стеклу был Егор, он потянулся за тряпкой и принялся протирать стекло. По вспыхнувшему в машине ехидному смеху, он понял, что его элементарно „прикупили”: стекло было заляпано снаружи.  

– Уже третий „накололся”! – удовлетворённо констатировал водитель и отсалютовал промелькнувшему мимо гаишнику.  

Они подъехали к контрольно-пропускному пункту (КПП), и за забором объекта Егор увидел огромную серебристую башню. Кто-то в „бобике” назвал её фазированной антенной решёткой – антенной радиолокатора дальнего обнаружения системы ПВО. Егор любовался этим почти космическим сооружением, пока его не подтолкнули, показав, где нужно оформлять документы для прохода на объект. В окошечке бюро пропусков виднелась строгая физиономия бравого сержанта, мундир которого был разукрашен различными воинскими значками. Его довольно странную фамилию – Война – Егор уже прослышал от своих киевских коллег. Проверка всех бумажек заняла около 10 минут, наконец, сержант Война сложил командировочное удостоверение со справкой по форме № 2 в отдельный конверт и выдал пропуск. Постовой ефрейтор, внимательно проверивший его, показал Егору, в каком направлении ему нужно двигаться к ангару № 5, где было установлено оборудование, изготовленное в опытных мастерских киевского НИИ.  

Ангар с крышей в виде длинного ребристого свода наполовину был заглублён в землю. Внутри ангара размещался специальный узел связи, вид его мало чем отличался от привычных видов междугородок или телеграфов. Начальник лаборатории сопровождения московского НИИ, Юрий Митрин показал Егору его рабочее место, уточнил график работ по настройке, обеспечил всем рабочим инструментом и измерительными приборами. Егор на резервной стойке включил свои модемы в режиме „на себя”, осуществил измерения по шлейфу через эквиваленты каналов и убедился, что все ячейки модемов на этой стойке полностью работоспособны. Модемы можно было сдавать в работу.  

На второй день перед обедом он проверял ячейки модемов из комплекта запасных частей, инструмента и принадлежностей (ЗИП) и обнаружил, что одна ячейка высокоскоростного модема 48 кбит/с не работает – в ней вышел из строя блок триггеров регистра задержки. Заменить этот блок здесь, на объекте, не представлялось возможным, ячейку надо было забирать в Киев. Егор завернул её в бумагу, разыскал Юру Митрина и доложил обстановку.  

– Ячейку придётся забирать домой в Киев, – сказал Егор. – Юра, оформи, пожалуйста, её вынос с объекта!  

– Нет проблемы, – заверил Митрин. – У нас как раз после обеда машина будет вывозить пустые ящики. Я всё сделаю!  

Покрутившись на объекте ещё час, Егор завершил все работы, вышел из ангара и, полюбовавшись впечатляющим космическим видом антенны радиолокатора дальнего обнаружения воздушных объектов, зашагал к КПП. Отсюда до гостиницы было ходу больше получаса. Через минуту за спиной раздалось короткое бибиканье, и рядом остановился „бобик” из лаборатории сопровождения.  

– Тебе куда, киевлянин? В гостиницу? Садись, подвезу, чего без толку при такой погоде грязь месить, – высунулся из машины водитель.  

„Ну, повезло” – подумал Егор. „Наверно, есть смысл смотаться в Москву, ещё успею в ГУМ”.  

„Бобик” подрулил к шлагбауму КПП и остановился. Из будки появился ефрейтор и спросил водителя:  

– Степан, чего сегодня везём?  

– Пустые ящики, вот пропуск на них, – ответил водитель.  

Ефрейтор открыл дверь машины, полез в кабину, сунул руку в первый ящик, потом – во второй, затем рука глубоко нырнула в третий, из которого ефрейтор извлёк что-то завёрнутое в бумагу.  

– А это чья ячейка? – спросил он, держа в руке хорошо знакомый Егору предмет.  

– Ячейка эта моя, – машинально ответил Егор.  

– А, твоя, говоришь, – с хищным блеском в глазах воскликнул ефрейтор. – Это хорошо! Давай-ка сюда свой пропуск!  

Ничего не подозревая, Егор протянул пропуск ефрейтору, ожидая, что тот, сверив фото с оригиналом, вернёт пропуск обратно.  

– А теперь вылазь-ка, товарищ хороший! Пошли к начальнику караула! – приказал ефрейтор.  

Дальше события быстро стали раскручиваться по нарастающей, приобретая какой-то нехороший характер, но Егор старался держать себя в руках. Начальнику караула он объяснил всю ситуацию, убеждая его, что он ни в чём не виноват, и пусть спросят об этом Юрия Митрина.  

– А кого надо, того и спросим, – сурово отчеканил начальник караула.  

Он позвонил куда-то наверх, докладывая „по команде”, что на КПП задержан командировочный из Киева, пытавшийся тайно вывезти с объекта важную деталь. Дело явно катилось к шпионской истории, где благодаря бдительности охраны удалось сорвать коварные планы похищения коварным врагом важной детали с секретного объекта. У Егора душа постепенно уползала в пятки – того и глядишь, загремишь тут за решётку!  

– Ступайте в гостиницу и оставайтесь там до прибытия нашего сотрудника, – сурово промолвил начальник караула. – Будем разбираться с этим делом!  

В гостинице Егор застал Диму Котомкина, который часто заходил к ним в лабораторию поболтать со своим другом Стасиком Ширшовым. Сам Дима недавно пришёл институт из какой-то закрытой организации. Жил он недалеко от Егора, на проспекте 40 лет Октября в девятиэтажном доме, сразу за почтовым отделением, поэтому они часто встречались по дороге на работу. Дима уже закончил проверку своих устройств, но возвращаться в Киев особенно не спешил..  

– Ну, ты и влип! – „обрадовал” Егора Котомкин, выслушав его рассказ о приключениях на КПП. – Они теперь тебе поставят красный штамп в командировочное удостоверение и аннулируют командировку. Никто никакие расходы по ней тебе оплатить не имеет права. Да и на справке какую-нибудь гадость напишут! Но это ещё полбеды. Даю голову на отсечение, что теперь тебя дома лишат второй формы, скорее всего, уже никакой у тебя формы не будет! А без этого, брат, ты далеко не протянешь! Надо чтобы ты Юрку за горло брал, и немедленно, пока особисты вовсю кадило не раздули. Потом, когда им благодарности за бдительность вынесут и рукопожатием в приказе премируют, обратный ход давать будет во сто крат труднее!, На душе Егора яростно скребли дикие кошки, и он не мог дождаться вечера, пока не вернётся с объекта Митрин. Ни о какой поездке в Москву уже и речи не могло быть. Мало того, что с диссертацией никак концы свести не получается, так теперь ещё и эта морока свалилась, с этой ячейкой! Ну, прямо, как веслом по ушам!  

– Юра, я же тебя просил оформить всё по-человечески! Я же всё-таки знаю немного, как нужно бдить на режимном объекте! А как теперь прикажешь вылезать из той глубокой задницы, в которой я оказался по твоей милости? – накинулся он на Митрина, вернувшего с объекта поздним вечером.  

Митрин выглядел немного смущённым, но оптимизма не терял:  

– Егор, не переживай, я сейчас свяжусь с представителем военпредов нашего института, с полковником Бахмедиаровым, он всё мигом уладит. Он тут в этом лесу каждую шишку знает, и большую, и не очень! Не переживай, всё будет хоккей!  

Это „мигом” растянулось на два дня, у вездесущего и пробивного полковника что-то там, с налёту, не получалось. Наконец, на третий день наступил перелом: тому ответственному лицу, от которого зависела дальнейшая судьба Егора, для цветного телевизора потребовался коаксиальный кабель к новой телевизионной антенне, чтобы ловить Москву. Бахмедиаров со склада московского НИИ привёз в Кубинку 50 метров этого коаксиала и взамен получил злополучную ячейку, чистое командировочное удостоверение без всяких пугающих раскрасок, справку и пропуск Егора. Так состоялся взаимовыгодный обмен, до конца командировки оставалось два дня. Егор последний раз съездил в ангар № 5, убедился, что все устройства работают надёжно и засобирался домой от греха подальше.  

Кубинку Егор покидал с огромным чувством облегчения, надеясь, что сюда ему больше ездить не придётся: отремонтированную в Киеве ячейку привезут обратно, и без него тут пристроят, куда надо. А теперь в компании Димы Котомкина, Юрия Прыгуна и Арика Крумина он в электричке возвращался в Москву, планируя два побыть в Москве, а вечером в воскресенье выехать в Киев.  

Юра Митрин оформил на них заявку для поселения в общежитии центрального института.. Раньше тот размещался на 1-й Парковой в Измайлово в небольшом пятиэтажном здании из белого силикатного кирпича. Рядом стояли такие же силикатные братья на 3 подъезда каждый – жилые дома, в которых получили квартиры работники института. Потом институт разросся, в здании стало слишком тесно, и был выстроен огромный корпус возле своих же опытных мастерских в Перово. Туда и перебралось начальство с основными научными отделами, работающими по гражданской тематике,  

Многие сотрудники института потом ещё долго вздыхали, вспоминая, как удобно было ездить на работу: институт-то был в двух шагах от станции метро „Измайловский парк”. Тащиться в Перово на работу, которая начиналась в 7 часов 30 минут утра, было, конечно, не подарком. Тот, кто жил в пригороде Москвы, например, во Фрязино или Болшево, пять дней в неделю вставал в 5 часов утра. Как изощрялись институтские остряки, вынужденные теперь добираться на работу с несколькими пересадками, „мастерские втянули институт на свою орбиту, и рабочий класс показал учёным, кто в стране хозяин”.  

В Измайлово, в здании, обозначенном как корпус № 1, остались теперь отделы, занимающиеся, в основном, спецтематикой. Командировочных в центральный институт приезжало много, устроиться в московскую гостиницу всегда было огромной проблемой, поэтому институтское начальство организовало для них своё специальное общежитие. Для него был выбран жилой дом в Измайлово, располагавшийся рядом с корпусом № 1. В этом жилом доме все подвальные помещения отремонтировали, соединили между собой, и получилась, как её называли, „ночлежка”, тянувшаяся под домом, как траншея, с многочисленными поворотами и ответвлениями, словно на поле боя. Тут с достаточным комфортом могли разместиться человек двадцать, и стоило это удовольствие всего 1 рубль в сутки. В „ночлежке” даже квитанцию давали, хотя институтская бухгалтерия затраты на жильё стоимостью 1 рубль учитывало и без неё.  

Киевляне разместились в тупиковой комнате на 4 койки, и после приконченной вечером пол-литры было решено с утра поехать в Сандуновские бани. Егор там никогда не был, хотя много о них слышал, и не только из книги Гиляровского „Москва и москвичи”. На следующий день, выстояв полуторачасовую очередь, они, наконец, попали в раздевалку. Это был зал с древнегреческим орнаментом, где, к большому удивлению, никаких ящиков для одежды не было, и народ раздевался, складывая всё своё барахло на широких лавках. В середине зала два пожилых смотрителя зорко следили за порядком. Арик уверял, что тут никаких краж одежды сроду не было. Само моечное отделение особого впечатления не производило, но парная была классная. Пар здесь стоял такой густой и жаркий, что Егор смог взобраться только на первую полку. На второй полке банщик с крестом на могучей шее нещадно хлестал берёзовым веником тучного мужика в белой войлочной шапочке на голове. А на третьей полке чья-то душа требовала жару, гудя густым басом:  

– Ваня! Куда ты запропастился, паразит? А ну, давай-ка, поддай парцу!  

Егор уже через пять минут выскочил из парной и с размаху бултыхнулся в небольшой бассейн. Был бы тут снежный сугроб, наверно, и в него смело нырнул бы после такой парилки! Через час разомлевшие киевляне сидели на своей лавке, закутавшись в белые простыни, как римские сенаторы, с удовольствием пили „Жигулёвское” пиво, щедро приправленное „Столичной” и вели неторопливые разговоры. Юра Прыгун, прочитавший недавно „Золотого осла” Апулея, с жаром рассказывал всей компании эпизоды, уж очень его впечатлившие, особенно тот, где „не он на ней, а она – на нём, и такое вытворяют, это в древние века-то! ”.  

Угостили, конечно, и смотрителя, тот от угощения не отказался, полстакана водки осушил залпом и захрустел солёным огурцом.  

– Тяжёлая у тебя, отец, работа, – сказал немного захмелевший Котомкин. – И ведь так каждый день, наверно? У вас тут чистоплотных в Москве много, вон какую очередь отстояли! Да вам молоко за вредность давать надо!  

– Ей Богу, ребята, сегодня только ещё первую принял! – сказал смотритель. – А молоко нам без надобности. Мы люди опытные, не боись, знаем, сколько и с кем!  

Погуляв чистыми по центру Москвы, они зашли в ресторан „Узбекистан”, где Арик, уже неоднократно бывавший, с удовольствием заказал для компании „грузинского полковника” – трёхзвездочный коньяк из Грузии, который хорошо пошёл под узбекский плов и бастурму. Теперь можно было смело считать, что задание по командировке полностью выполнено.  

Вернувшись в Киев, Егор первым делом доложил Мирославскому о неприятностях на КПП.  

– Вы только Лыкомской об этом не рассказывайте, когда будете в спецчасти возвращать справку, – сказал Мирославский. – Да и своим товарищам по командировке скажите, чтобы они языками много не болтали! Бережёного Бог бережёт. Тем более что через две недели Вам придётся двигать в Приозёрск, это в Джезказганской области, в Казахстане, не путать с городком с таким же названием на Карельском перешейке. Вы летите вместе с Запольским, он знает, кто в центральном институте курирует приозёрский участок, и надо с этим ответственным договориться, на какое число вам заказывать авиабилеты.  

В Приозёрск они вылетели ранним мартовским утром из Внуково, в авиабилете аэропорт назначения был указан под названием „Белуга”: При регистрации на рейс пришлось даже предъявлять командировочные удостоверения. На удивление, ТУ-154 был забит под завязку, вперемежку и военными, и гражданскими пассажирами. Многие из них были в добротных меховых тулупах, из-под которых торчали толстые шерстяные свитера, на головах красовались роскошные ондатровые шапки, На ногах были сапоги с толстыми подошвами, и Егор подумал, что они с Запольским оделись в эту командировку слишком уж легкомысленно.  

Валера сказал, что командировочных, в тех краях куда они летят, называют „промышленниками”. Чувствовалось, что многие пассажиры летят в Приозёрск не в первый раз. Из приглушённого разговора двух мужиков, сидевших в ряду перед ними, Егор узнал, что Приозёрск – городок совсем молодой: он был основан в 1956 году, расположен на полуострове Коржынтубек озера Балхаш. Сейчас в Приозёрске находится административный центр полигона Сары-Шаган, и здесь проживает персонал научно-испытательного полигона систем противовоздушной обороны.  

Летели они долго, полёт проходил над белоснежными облаками, полностью закрывшими землю, в иллюминаторы прожектором светило солнце и отгоняло всякую мысль о сне. Из-за смены часовых поясов Егор потом не мог вспомнить, сколько же времени они пробыли в воздухе – то ли три часа, то ли четыре. На удивление, на таком спецрейсе хорошо покормили, в нагретом корытце из фольги был даже кусок какой-то благородной рыбы. Наконец ТУ-154 пробил густые облака, в кабине резко потемнело, зажглось бортовое освещение, появилась надпись „Пристегнуть ремни! Не курить! ”, и самолёт мягко приземлился на бетонке в пустынной степи.  

Стюардесса отдраила переднюю дверь, и в самолёт затянуло мелкие снежные крупинки. У подъехавшего к самолёту трапа появились два сержанта с автоматами Калашникова, их длинные, до пят, меховые тулупы делали их похожими на часовых возле склада с горюче-смазочными материалами. На аэродроме дул противный колючий ветер, и холод прохватывал сразу, особенно тех, кто, уверовав в близкое пришествие весны, были в демисезонных пальто. После проверки документов тут же, у трапа самолёта, Егор и Валерий резво помчались к нетерпеливо фыркающему автобусу: чтобы поскорее спрятаться от пронизывающего ветра и отогреться. Через час они уже приехали в Приозёрск и высадились у крыльца небольшой гостиницы.  

Утром за ними в гостиницу зашёл куратор из центрального института и сказал:  

– Привет! Как спалось на новом месте после перелёта? Идёмте, я покажу вам, где ваши рабочие места. Только одевайтесь потеплее, вчера вы были так легко одеты, что глядя на вас, можно было простудиться!  

Он отвёл киевлян на закрытый узел связи, который был расположен в середине городка. По дороге Егор крутил головой во все стороны, но ничего особо выдающегося здесь не заметил: унылый чёрно-белый пейзаж, ни дать, ни взять – обычный военный городок, каких немало разбросано по стране, с трёхэтажными хрущёвками, присыпанными снегом. Просто не верилось, что здесь живёт около 12 тысяч человек. Бросалось в глаза то, что нигде не было видно ни одного деревца. Где-то за домами лежало закованное в лёд озеро Балхаш, с которым им ещё нужно познакомиться. Нигде не было видно никаких высоких антенных сооружений, подобных центру в Кубинке. Когда Егор справился об этом у куратора, тот ответил, что основные антенные сооружения размещаются на специальных площадках, возведённых вокруг Приозёрска в глубине Голодной Степи. Где-то там на востоке была железнодорожная станция Сары-Шаган. Отсюда до Караганды было 546 км, а до Целинограда – 736 км.  

Узел связи тоже ничем особенным не выделялся, бюро пропусков тоже было обычным, киевляне сунули в окошечко свои документы и уже через десять минут получили временные пропуска. Войдя в тёплый мерно гудящий зал, Егор увидел у стены знакомую стойку, кассеты с его модемами ещё не вынули из упаковочного ящика. Куратор представил их старшему инженеру смены и объяснил, с какой задачей прибыли сюда киевляне. Получив необходимые измерительные приборы, Егор с Валерием взялись за работу. Проверка показала, что оборудование при транспортировке в такую даль почти не пострадало, Егор с Валерием управились со своими заданиями за три дня и успешно вошли в связь с оборудованием, размещённым в Кубинке. Результаты контрольных испытаний на трассе „Кубинка – Сары-Шаган” оказались хорошими, и теперь за два дня, оставшиеся до отлёта самолёта, можно было и подробнее познакомится с легендарным озером.  

В буфете гостиницы, где краснощёкие работницы общепита, вынашивая свои матримониальные планы, отчаянно заигрывали с приезжими „промышленниками”, подавая им местные разносолы, много говорили о рыбе, которой славился Приозёрск, и о том, где её можно очень дёшево купить. От одного бородатого „промышленника” киевляне получили надёжный адрес, где можно было купить рыбу. Забежав по полученному адресочку, они увидели старый деревянный домишко, где в маленьком дворике на длинной цепи крутился огромный лохматый барбос, Вышедший на крыльцо дедок угомонил пса и направился с ними, как показалось Егору, к большой дровяной поленнице, накрытой серым армейским брезентом Однако под брезентом была сложена замёрзшая крупная рыба размерами в добрые поленья. И стоила эта рыба сравнительно недорого.  

Киевляне сначала загорелись идеей – порадовать своих домашних такими экзотическими подарками, но поглядев на размеры этой рыбы, поняли, что до отъезда в Киев бегать по Москве с ‘этими рыбными харями и хвостами – удовольствие маленькое, никаких холодильников не найдёшь и неизвестно, что домой довезёшь. Рыбаку они сказали, что ещё подумают, и зайдут позднее, а сами были рады сбежать отсюда поскорее – было неудобно, что вот так, с бухты-барахты, побеспокоили занятого человека…  

Балхаш в зимнее время не впечатлял: прямо от берега, где сиротливо зимовали три ободранные плоскодонки, начинался присыпанный снегом зеленоватый лёд, уходивший к горизонту. В метрах пятидесяти от берега чернели несколько фигурок в тулупах, это мёрзли у своих лунок рыбаки-энтузиасты, у некоторых даже что-то ловилось. Наверно, летом здесь было всё-таки гораздо интересней, и главное – теплей.  

В пятницу город заполонили толпы бородатых людей с красными обветренными лицами, похожих на легендарных полярников, вовремя снятых с дрейфующей льдины. Оказалось, что это с удалённых площадок возвратились в Приозёрск бригады специалистов, работавших вахтовым методом. В дополнение к меховым тулупам на многих были серые или чёрные валенки, такие знакомые Егору по далёкому детству на Сахалине, мохнатые шапки-ушанки и толстенные рукавицы. В один миг в магазинах была раскуплена вся имеющаяся водка, за которой исчезло и шампанское – его здесь на прилавках магазинов было почему-то особенно много. Гостиница заходила ходуном, по узким коридорам потянулись густые клубы махорочного дыма, забренчали гитары и хриплые голоса нестройно затянули хорошо знакомые Егору песни Визбора, Высоцкого и Окуджавы. Несмотря на зимнюю стужу небольшая толпа водила весёлый хоровод на близлежащей улице, предварительно разведя на перекрёстке огромный костёр. Было видно, что отмотав изнурительную недельную вахту, народ гулял от души, но драк, на удивление не было.  

Наверно, от местной пищи, на обратном пути в Москву Валеру в самолёте прихватила застарелая язва желудка, и Егор – чтобы добро не пропадало – вынужден был съесть вторую порцию благородной рыбы.  

98  

Ездить на Соломенскую из Голосеево было не так-то уж просто. Раньше они с Дианой влезали на Коломиевской в троллейбус, Егор выходил на площади Толстого и потом через парк Шевченко следовал на угол бульвара Шевченко и Владимирской улицы, а Диана ехала до Главпочтамта. Конечно, с каждым днём влезать в троллейбус становилось всё труднее, ведь микрорайон застраивался, и народу всё прибывало.  

На новое место работы приходилось тем же троллейбусом добираться до Центрального автовокзала на Московской площади и там штурмовать автобус 17-го маршрута. Тот привозил пассажиров на Севастопольскую площадь, а от неё оставалось по Воздухофлотскому проспекту пройти пешком или проехать две остановки троллейбусами №№ 8 или 9 до площади Урицкого. Всё, считай, что уже добрался на работу! Потом венгерских голубых коротышек на 17-м маршруте сменили автобусы-гармошки „Икарус”, куда попасть уже было значительно легче, но это сути дела не меняло, час на дорогу отдай, и не горюй. Да и работа в институте Егора теперь начиналась на полчаса раньше, чем в проектном институте Дианы, поэтому каждый из них добирался по-своему. Диана в этом году, ошалев от коллектива энегоотдела, а главное – от руководителя своей группы, перешла на работу в радиоотдел, и там работала в одной комнате с Людой Мирославской и Димой Кураковским.  

Ошалев от двух надоевших пересадок, Егор стал искать более удобные варианты. Оказалось, что можно пересечь улицу Васильковскую, миновать многочисленные автохозяйства и, углубившись в район частного сектора с разнообразными домами, садами и огородами, прямо выйти к Совским прудам. В этом водоёме в то время ещё водилась коё-какая рыба, и немногочисленные любители-рыболовы, заплатив деньги в будке на берегу, пытались эту рыбу поймать на удочки, На прудах у 17-го автобуса была остановка перед подъёмом наверх, тут он основательно разгружался, и в него влезть можно было уже совсем без проблем. И даже выигрывалось время по сравнению с поездкой через автовокзал.  

Путь через район частного сектора был, что называется, многовариантным, и Егор, всё перепробовав, выбрал маршрут, где узенькая улочка упиралась в небольшую рощицу. Тут к Совским прудам выводила красивая лесная тропинка, огибающая холм. На этом маршруте, чтобы не скучать, Егор активно повторял английские слова из своего словарика. От прудов он доезжал до улицы Кривоноса, а потом дворами выходил через стадион строительного института к Соломенскому кладбищу. Этот маршрут был особенно удобен в хорошую погоду все три времени года, кроме зимы.  

На кладбище надо было пролезать в проломленную кем-то дыру с отогнутыми прутьями стальной арматуры, потом утоптанная тропинка через всё кладбище вела к другой дыре, выводившей на улицу Соломенскую, как раз напротив института. Тут на кладбище, недалеко от дыры, у одной из могил была удобная скамейка, на которой они Лёней Черпаковым в обеденный перерыв сражались в шахматы. Снимая с доски очередную фигуру, Лёня с удовольствием говорил:  

– Янычары не знают пощады ни к женщинам, ни к детям! Теперь твой ход, Егор!  

И где-то неподалёку, словно в подтверждение угрозы, раздавались душераздирающие звуки трубы – это какой-то ученик музыкальной школы, сбежав от недружественных соседей, готовил на кладбище своё домашнее задание. Ежедневные походы через Соломенское кладбище и грустные впечатления от вида могил, живописных и жалких, от памятников, красивых и облезлых или полуразвалившихся, от буйной кладбищенской растительности, в конечном итоге заставили его сочинить соответствующее стихотворение:  

Зарастает кладбище крапивой,  

Покосились ветхие кресты,  

Смотрят на прохожих сиротливо  

На венках пожухлые цветы.  

Ржавые облезлые оградки  

Стражею бессменною стоят,  

Сторожа могильные порядки,  

Может, уже сотню лет подряд.  

Меж надгробий ветер своеволит,  

И звучат, как похоронный плач,  

Траурные гаммы, что выводит  

Битый час неопытный трубач.  

Льнёт ко мне крапива, как зазноба,  

Побольней ужалить норовит,  

Словно прёт наверх людская злоба.  

Тех, кто нами напрочь позабыт.  

Кем ты был, под ‘этим камнем спящий?  

(Стёрло время надпись на плите! )  

Что ты сделал в жизни преходящей,  

Что оставил в прошлой суете?  

Дальше дедов память не заходит,  

И к чему её обременять?  

Может, их эпоха не подходит?  

Может, нам на предков наплевать?  

Так и мы, мелькнём по жизни этой,  

Не оставив, может, и следа,  

И слова прощального привета,  

Прозвучав, погаснут навсегда?  

…. Жизнь водой стремительною мчится.  

Бьёт её строительный озноб,  

На клочок кладбищенской землицы  

Нагло наступает небоскрёб…  

На углу кладбища, действительно, уже торчал деревянный забор, и всё было готово к возведению высотного здания – вычислительного центра Укргипроводхоза. Это было недалеко от дыры, из которой Егор вылезал, уже полностью поглощённый думами о своей диссертации – как же, её, заразу, закончить? Пополнять ряды неудачников явно не хотелось, а за что зацепиться и продолжить работу, Егор всё ещё никак не мог придумать.  

И тут совершенно неожиданно его молодой коллега Валерий Гребенщиков заставил Егора по-новому взглянуть на так называемую проблему „низкой несущей”. Сам Валерий появился в их лаборатории год назад, после окончания Харьковского радиотехнического института. Он был из тех же мест – из Купянска, из трудовой семьи, рос без отца. Инженером Валерий оказался, что называется, от Бога, схемотехнику знал лучше всех в отделе, поэтому вскоре к нему на консультацию стал бегать весь институт. Валерий старался всем помочь, а в особо тяжёлых случаях, когда к нему обращались откровенные, хорошо известные в местном коридоре, лентяи, он обычно говорил:. – Ну а этого, батенька, только валенок не знает! Надо книжки читать, уважаемый!  

Так за ним кличка „Батенька” и закрепилась. Разбирался он хорошо и в теоретических вопросах, поэтому на семинарах по случайным процессам в радиотехнике неоднократно заставлял задумываться и Вольфберга, и Блекмана. А в обед мог с увлечением чинить чей-то будильник – у него это прекрасно получалось. Именно беря пример с „Батеньки”, Егор вскоре привык вставать со стула и приглашать сесть, если кто-либо входивший в комнату обращался к нему с каким-то вопросом.  

Проблема „низкой несущей” была хорошо известна в области передачи информации на несущей частоте.. Классическая радиотехника рекомендовала, чтобы величина частоты несущего колебания Fн выбиралась бы во много раз большей, чем частота модуляции Fм (Fн >> Fм), во всяком случае, не менее десяти раз. Для каналов ТТ это всегда выполнялось, а вот при передаче данных по каналу ТЧ, где значение Fн обычно равнялось 1800 Гц, уже при модуляции сигналом со скоростью 1200 бит/с (имеющий частоту модуляции 600 Гц) возникали дополнительные искажения импульсов, ухудшающие помехоустойчивость связи. Формулами устрашающего вида это убедительно было доказано в книге „Основы передачи данных по проводным каналам связи”, написанной ведущими специалистами центрального института, которая была настольной книгой для Егора и его коллег. Там, правда, разбирался случай только амплитудной модуляции (АМ), но было высказано твёрдое убеждение, что подобное влияние „низкой несущей” будет оказываться и при частотной (ЧМ) и фазовой (ФМ) модуляциях.  

Методы борьбы с этим явлением тоже были известны, но они приводили к значительному усложнению модема. Модуляции подвергалась частота, для которой требуемое по классике соотношение между Fн и Fм выполнялось. Затем продукт модуляции, будучи ограниченным по полосе частот, сдвигался вниз по частоте, т. е. в диапазон частот рабочего канала (300-3400 Гц – в случае использования канала ТЧ). В приёмнике происходило обратное преобразование. В итоге, для этой цели требовалось введение дополнительных гетеродинов на передающей и приёмной сторонах, модулятора и демодулятора для сдвига частоты, а также высококачественных полосовых фильтров в передатчике и приёмнике.  

Гребенщиков на одном из макетов модема отрабатывал принципиальную схему полосового фильтра передачи. Фильтр был выполнен на отдельной гетинаксовой плате, и перед тем, как уйти на обед, Валерий отнёс её в соседнюю комнату монтажнице, чтобы та привела многократно перепаханную плату в порядок.  

Вернувшись с обеда, расстроенный тем, что порезал палец, он забыл забрать плату у монтажницы, машинально соединил между собой свободные проводники и приступил к измерениям. Сигнал на экране осциллографа выглядел чуть-чуть хуже, чем до обеда, но модем работал нормально. В комнату заглянула монтажница Света Чубаренко:  

– Валера! А почему ты ко мне не зашёл? Вот, я всё тут привела в порядок! – сказала Света и положила на лабораторный стол плату фильтра.  

Гребенщиков недоверчиво посмотрел сначала на плату, потом глянул на экран осциллографа, перевёл взгляд на измеритель искажений – модем работал нормально.  

– Да, но ведь он работает без фильтра! Как такое может быть?! – искренне удивился Гребенщиков. – Это же наглое нарушение классических правил! Нет, ты такое видел, Егор?  

Егор подошёл к макету, убедился, что модем работает без фильтра. Потом Гребенщиков включил в тракт передачи фильтр, но картинка сигнала стала лишь чуть-чуть лучше. То же самое повторилось и в приёмном устройстве.  

– Это какая-то мистика, – промолвил Егор. – Надо ещё раз посмотреть у корифеев в книге! Да, но тут сказано только об амплитудной модуляции… Неужели для частотной модуляции это всё не действует? Гегель, наверно был прав, утверждая, что „Истина рождается, как ересь, а умирает, как предрассудок”. Ты знаешь, Валера, я дома в спокойной обстановке посмотрю всё это и проверю…  

Эти „посмотрю и проверю” потом потянули на целую четвёртую главу диссертационной работы. Вместе с Валерием они написали статью в журнал „Электросвязь”, но она вышла через месяц после защиты Егора. Действительно, частотная модуляция в вопросе „низкой несущей” вела себя совершенно по-иному, чем при АМ и ФМ. Потом на это явление совершенно независимо наткнулась и одна аспирантка из одесской альма-матер. Ну, а дальше, в пятой главе с помощью устрашающих по своей сложности формул и Бесселевых функций Егор подробно исследовал особенности детектирования низкой несущей в приёмнике. Свои результаты он доложил в Одессе на научно-технической конференции по случаю Дня Радио, а в недавно появившийся „Сборник научных трудов киевского института” направил отдельную статью.  

Удалось даже пробиться в киевский Институт кибернетики Академии наук Украины на семинар по основам теории цепей, который вёл академик Пухов. На этом семинаре Егор сделал доклад академической публике, который был опубликован в трудах семинара. А попал туда Егор с подачи Миши Куликовского, который раньше работал вместе с Егором, а потом поступил к Пухову в аспирантуру. Академическая публика немного поудивлялась тематике доклада, но к сложным, устрашающим формулам, изображённым на доске, отнеслась с должным уважением. Теперь можно было перевести дух, и Егор приступил к завершающему этапу – к оформлению диссертационной работы.  

99  

Этот очередной юбилейный для страны начался неудачно: В Пекине, отношения с которым всё время ухудшались, „красные стражи” захватили здание советского посольства в качестве ответного шага на высылку китайских студентов из Москвы. Егор, будучи в то время в командировке в Москве, даже не поленился съездить на Ленинские горы, где размещалось китайское посольство – посмотреть, а не готовятся ли там возмущённые москвичи к ответному штурму? Когда-то, во времена ещё не отзвучавшей песни „Русский с китайцем – братья навек! ”, в честь великой и нерушимой дружбы двух стран на Ленинские горы планировали перевести здание Совета Министров СССР и расположить его напротив китайского посольства. Теперь, в январскую стужу здесь мёрзли усиленные наряды милиции, хмурые и злые милиционеры, в белых меховых полушубках с опущенными боковинами ушанок, даже не отвечали на сочувствующие реплики москвичей – мол, против наших в Пекине чёрте что вытворяют эти китайцы, а вы тут мёрзните и этих гадов охраняете, чтобы с ними ничего не случилось.  

Весной погиб космонавт Владимир Комаров. В космос он полетел на космическом корабле „Союз-1”, запуск явно был „датским”, приуроченным к годовщине первого полёта Юрия Гагарина, поэтому уж очень спешили всё „слепить” к этой дате. И в полёте на корабле было много нештатных ситуаций, а при спуске не вышел основной парашют, и запутались стропы запасного парашюта. Корабль, на большой скорости врезался в землю и разбился ….  

Через несколько лет имя Комарова было присвоено Одесскому заводу „Промсвязь”, который находился в ста метрах от дома, где жила Ира, сестра Егора….  

В институте, который вёл ряд специальных разработок для противовоздушной обороны страны, почувствовали нервозность заказчиков, из-за ужесточившейся требовательности пришлось срочно вносить изменения в ряд разработок. Всё начальство заметно нервничало, а ведь и общегражданской тематике проблем тоже хватало с избытком.  

Оба полковника, действующий и отставной – Овсиенко и Мирославский – единодушно считали, что препятствиями для совершенствования телеграфной сети страны являются:  

• существующие декадно-шаговые станции телеграфной коммутации с электромеханическими реле, остающимися в телеграфном тракте после проключения соединения, отдельно применяемые для сетей абонентского телеграфирования (АТ) и прямых соединений (ПС);  

• большие рабочие напряжения телеграфных сигналов (± 60 или 0-120 Вольт) в во всех элементах телеграфного тракта (телеграфные аппараты, аппаратура ТТ, коммутационные станции); следствиями этого были большое потребление электроэнергии, необходимость в мощных цехах электропитания, занимающих огромные производственные площади телеграфов.  

• скорости передачи сигналов не выше 50 -75 Бод.  

Первым шагом в направлении совершенствования телеграфных сетей был перевод существующей аппаратуры ТТ и коммутационных станций на а рабочие напряжения ± 20 Вольт. Для этой цели лаборатория № 20 разработала необходимую техническую документацию, а Юра Тарханов вместе со старшим инженером лаборатории Гариком Хлусидом лично участвовали в шефских работах по переводу московского, ленинградского и киевского телеграфов на пониженные рабочие напряжения.  

Вторым шагом была разработка телеграфной коммутационной станции, которая была единой не только для сетей АТ и ПС, но и для сетей низкоскоростной (от 100 до 300 бод) передачи данных, построенных по телеграфному принципу. У неё и название было соответствующее – АТ-ПС-ПД. Станция была построена на координатных соединителях, что значительно повышало надёжность её работы, и обладала замечательным свойством: после проключения тракта в нём не оставалось ни одного телеграфного реле, т. е. вход и выход станции просто соединялись напрямую. Благодаря этому скорость телеграфирования можно было увеличить до 300 Бод. Выпускать станцию взялся рижский завод ВЭФ.  

Перевод телеграфной сети на напряжение ± 20 и внедрение станции АТ-ПС-ПД давали огромный экономический эффект, и разработчики получили внушительные денежные премии. На станцию АТ-ПС-ПД коллектив авторов, в котором были Овсиенко, Мирославский, Тарханов и Хлусид, было получено авторское свидетельство. Правда, потом авторам пришлось три года „колотиться”, чтобы получить от ВЭФа авторское вознаграждение.  

Одновременно в отделе Мирославского были проведены скрупулёзные исследования качества телеграфной передачи при снижении мощности сигналов ТТ до уровня, рекомендованного МККТТ, которые показали, что такое на нашей сети может быть осуществлено. В результате были пересмотрены, в сторону увеличения, нормы загрузки систем дальней связи сигналами систем ТТ.  

Указанные разработки заложили реальную основу для создания низкоскоростной сети передачи данных телеграфного типа со скоростями передачи сигналов до 300 Бод. На магистральных участках (между городами) уже внедрялась аппаратура ТТ, соответствующая Рекомендациям МСЭ, появились телеграфные каналы со скоростями передачи до 300 Бод. Эти каналы не накладывали никаких ограничений на скорость (она могла меняться от 0 до предельной), код и метод синхронизации передаваемых сигналов. Такие каналы было принято называть „прозрачными” или „открытыми”. Они были очень удобны для работы арендаторов, использующих аппаратуру ЗАС (засекречивания связи).  

Узким местом теперь становился городской участок телеграфной сети. Издавна от телеграфа к абоненту или почтовому отделению, где принимали телеграммы от населения, тянулась двухпроводная соединительная линия, которая в крупном городе проходила через ряд узловых и районных АТС. Панель удалённого абонента (ПУА) станции телеграфной коммутации в полудуплексном режиме обменивалась с оконечной абонентской установкой (ленточным или рулонным телетайпом) сигналами 0-120 Вольт со скоростью 50 Бод. Эти высокоуровневые сигналы наводили заметные помехи в соседних жилах многопарных кабелей ГТС, ухудшая качество телефонной связи. Пары проводов для телеграфной связи обычно отбирались по переходному затуханию на ближнем конце, которое должно было быть не менее 5 Непер (около 43 Дб) на частоте 800 Гц. Иногда в многопарном кабеле таких пар явно нехватало, и это сдерживало развитие телеграфной связи из-за ущербности городского участка связи. Нужно было срочно искать новые решения, снижая при этом рабочие напряжения телеграфных сигналов.  

Выходом стала разработка специальной аппаратуры городских телеграфных связей, в частности, аппаратуры ТВУ-12., а также специальных низкоуровневых одноканальных устройств, получивших название АГАТ (аббревиатура словосочетания „Аппаратура городского абонентского телеграфирования”). Это давало надежду на снижение дефицита соединительных линий на городском участке для нужд телеграфной сети. И отдел Мирославского активно разрабатывал эти вопросы, постепенно осознавая заманчивую перспективу – использование систем ИКМ.  

При всей этой напряжёнке в отделе Егор, наконец, завершил работу над диссертацией, Первоначально её „пропустили” через экспертный совет института, Егор выслушал кучу полезных замечаний и пожеланий от недавно защитившегося начальника отдела оконечной аппаратуры Юлия Ставинского, внёс необходимые поправки, И теперь это творение в красивом зеленоватом переплетё, отпечатанное, заполненное внушительными формулами и замысловатыми чертежами, необходимо было пристраивать на защиту. Вместе с Мирославским они перебрал все отраслевые институты с Учёными советами по защите диссертацией и решили, что лучше всего защищаться в Одессе, в альма-матер, там ещё осталось старые друзья и знакомые Мирославского, да и Егор-то именно здесь получил свой „красный” диплом.  

По совету своего научного руководителя он съездил в Одессу и в институте познакомился с Юрием Фёдоровичем Колобовым, Учёным секретарём совета. Колобов полистал диссертационную работу, мельком глянул на математические выкладки, и графики, прослушал основные тезисы и сказал, что не видит препятствий для её защиты в Одессе. Правда, это будет где-то через десять месяцев, т. е. к концу года – сейчас на защиту выстроилась большая очередь, да и вся из своих соискателей, из институтских. Он написал Егору список, что ему требуется сделать для официального представления диссертации на защиту с согласиями выбранных оппонентов – одного доктора и одного кандидата наук, желательно, технических, включая доклад на одной из научно-технических секций, как подготовить автореферат, список его рассылки заинтересованным организациям и многое другое. После этого он спросил:  

– А Вы когда-нибудь присутствовали на защите диссертации? Нет? Ну, Вам повезло, у нас послезавтра состоится защита двух работ, и, наверно, было бы полезно на этих защитах поприсутствовать, это будет в актовом зале, вход туда – свободный. А с диссертациями можно ознакомиться в библиотеке института, кстати, посмотрите, как всё это оформляется.  

Через день Егор с волнением зашёл в актовый зал, где постепенно собирались члены Учёного совета. Он с удивлением увидел, как постарели и завкафедрой телевидения Бликлих, и завкафедрой передатчиков доцент Крумлянский, да и бывший декан Хромов тоже сильно сдал. Было приятно, что они его ещё помнили и поздоровались с ним за руку. Но многих институтских членов Учёного совета он видел впервые, а были в совете ещё и два приглашённых доктора из Одесского политехнического института.  

Защищавшихся было двое, одного из них – Эдика Калачёва – он немного помнил по учёбе в институте, тот на факультете № 2 шёл на курс старше Егора. Эдик работал на кафедре многоканальной электросвязи и защищался по тематике радиорелейных линий. Вторым диссертантом был Пётр Арбузов, которого Егор помнил по кафедре электронных усилителей, у него диссертационная работа была связана с использованием туннельных диодов.  

Эдик добросовестно уложился в отведенные 20 минут, после этого начались вопросы членов Учёного совета, на них диссертант отвечал коротко, но ёмко. Когда все вопросы (довольно дружелюбного характера) иссякли, со своим отзывом о работе выступил первый оппонент. К своему удивлению, Егор услышал, что фамилия его – Жингаренко. Эта фамилия ему хорошо была известна по учебнику дальней связи для высших учебных заведений, готовивших специалистов связи. Сам Жингаренко был полковником и преподавал в Ленинградской Академии связи имени С. М. Будённого. Мирославский когда-то работал под его началом и предварительно рассчитывал, что его бывший начальник сможет выступить в качестве оппонента по диссертации Егора.  

Похвалив диссертанта и, в меру отметив недостатки диссертации, которые, по его мнению, всё же не снижали её ценности, Жингаренко закончил свою речь словами, что диссертант, безусловно, достоин присвоения ему учёной степени кандидата технических наук. Речь второго оппонента, из Одесского политеха, была немного короче, достоинства были отмечены почти те же, а недостатки – другие, но и этот оппонент нисколько не сомневался в том, что Эдик достоин присвоения заветной степени. Потом в ответном слове Эдик благодарил и кланялся, уверяя всех, что в своей дальнейшей работе он обязательно учтёт все справедливые и очень важные замечания уважаемых оппонентов.  

Председатель Учёного совета ректор института профессор Гукасин предложил членам совета приступить к голосованию и объявил перерыв. Колобов раздал бюллетени для голосования и члены совета, разойдясь по сторонам, приступили к голосованию. Уже через пару минут они бросали свои бюллетени в урну, которую им подносил Колобов. Через 15 минут председатель Учёного совета объявил результаты голосования и предложил одобрить результаты голосования; оказалось, что против Эдика был подан только один голос. И к сияющему от счастья Эдику, потянулись многочисленные поздравляющие. Когда лобзания и поцелуи пошли на убыль, с поздравлениями к Эдику подошёл и Егор.  

– О, тебя я хорошо помню, ты – Егор Резчиков, кончал наш институт на год позже и не захотел оставаться на кафедре радиопередатчиков, – сказал ему Эдик, уже отдышавшись и придя в себя. – Я слышал, что ты после белорусских странствий оказался в киевском НИИ и там стал специализироваться по совсем другим вопросам. Ну, и как успехи?  

Егор подивился основательной осведомлённости Эдика и осторожно ответил:  

– Да, вот планирую тут в альма-матер защищаться в декабре, мой научный1 руководитель, да ты его знаешь – Мирославский – планирует пригласить Жингаренко первым оппонентом по моей работе, он с ним когда-то приятельствовал. Я Жингаренко впервые увидел на твоей защите. Это мне Колобов посоветовал сюда заглянуть, я ему позавчера свою работу показывал. Он и предложил увидеть защиту „живьём”, чтобы я мог бы пристреляться…  

– Ну, я думаю, что ещё более полезная пристрелка может быть на банкете, куда я тебя приглашаю! Там и с Жингаренко сможешь лично познакомиться и спокойно побеседовать за рюмкой чая. Это будет в Доме учёных, что возле Сабанеева моста. Но надо ещё подождать, когда Пётя защитится…  

Они направились в актовый зал, который снова наполнялся учёным народом. Соискатель Петя Арбузов вышел к своим развешенным плакатам, оглядел зал и с удовлетворением отметил:  

– Я вижу, что моя работа привлекла большее внимание, чем предыдущая!  

В зале раздались отдельные смешки, и Егор увидел, как недовольно поморщился Колобов от такого оригинального вступления соискателя. Далее Арбузов на большом подъёме за 18 минут исполнил свой доклад, однако не во всех ответах на вопросы членов Учёного совета был убедителен.  

Но как любил повторять Мирославский – „Двадцать минут позора, и ты – кандидат на всю оставшуюся жизнь”- и Петя Арбузов с тремя голосами „против” тоже прорвался к заветной степени.  

На банкете в честь новорожденных кандидатов толкалось множество народу, но, к большому удивлению Егора, членов Учёного совета было мало: секретарь совета да пара молодых профессоров, оппоненты присутствовали в полном составе. Эдик сказал Егору:  

– Да нашим „зубрам” уже надоело по банкетам шастать, а секретарь – как повинность отбывает. Оппоненты, особенно приезжие, – это известное дело, те банкеты никогда не пропускают. А вот члены кафедры, моей да и Петиной, прибыли в полном составе. А как же иначе! Так что учти это, когда свой банкет будешь заказывать!  

– Ну, мне до этого ещё далеко, как до Луны, – ответил Егор  

– Да нет, сам не заметишь, как время пробежит!  

С подачи Эдика Егор познакомился с Жингаренко, передал ему привет от его бывшего подчинённого и, набравшись нахальства, кратенько рассказал о своей диссертации. Жингаренко, отставив в сторону бокал с красным вином, предложил, чтобы Егор со своей работой приехал к нему в Ленинград в начале июня. Он спросил, кто предполагается на роль второго оппонента, и обрадовался, услышав фамилию Александра Левского, его соавтора по учебнику.  

В середине июня, нагруженный заданиями в ленинградское отделение центрального института и в институт телемеханических устройств, Егор, захватив второй экземпляр диссертации и машинописный экземпляр черновика автореферата, полетел в командировку в Ленинград. Билет на самолёт стоил недорого – всего 22 рубля за 2 часа полёта – и бухгалтерия такие транспортные расходы оплачивала, тем более, что билет в купированный вагон поезда стоил примерно столько же, а ехать надо было чуть ли не целые сутки. Смущало только одно: ни одна из „контор”, куда он летел, не могла организовать для него жилья, и Егору приходилось уповать на то, что его приютит двоюродная сестра Лара, к которой он когда-то, ещё будучи студентом, так и не доехал по причине коварного аппендицита.  

Надо сказать, что особого интереса к своим питерским родственникам Егор раньше не проявлял, тем более, что Лара была почти на 20 лет его старше. Через много лет сестра Ирина даст ему почитать целое собрание писем, пришедших к ней от Лары, в которых было подробно описано то, что Егор называл родословными очертаниями семейства Резчиковых, как по отцовской линии, так и по материнской. Прочитав эти письма, Егор пожалел, что в своё время, бывая в Ленинграде и встречаясь со своей двоюродной сестрой, он и не предполагал, каким замечательным рассказчиком была его двоюродная сестра, хорошо помнившая многие события из жизни их ветвистого семейного дерева, Родня, к которой Егор шёл в гости, оказалась достаточно своеобразной, а прожитая ею жизнь вполне укладывалась в понятие семейной саги, которых вокруг было полно, вот только Голсуорси или Аксёновых на всех нехватало.  

Вот и приходится, сделав небольшое отступление в прошлое, внимательно в него всмотреться, чтобы затем двигаться вперёд.  

100  

Из родословных очертаний – 3  

(Из подлинных писем ленинградки Лары в Одессу своей двоюродной сестре Ирине Сергеевне)  

Из рассказов своей матери, Зиновии Павловны Соловьёвой (фамилия изменена прим. автора), тётки Егора по отцовской линии, Лара знала, что её отец, Никита Петрович Соловьёв родился в Москве в 1870 году в семье довольно бедного дворянина. Имел старшего брата Ивана, который был врачом. Никита Петрович тоже собирался быть врачом и поступил было на медицинский факультет Московского университета, но не выдержал занятий в анатомичке и перешёл на математический факультет.  

Когда Никита Петрович закончил обучение, умер его отец (мать умерла раньше), и они с братом получили небольшое наследство. Никита Петрович решил поехать за границу, и, конечно, в Париж. Побыл он там немного, так как деньги кончились, надо было возвращаться в Россию и искать там работу. Один из его двоюродных братьев, богач Рябушинский, порекомендовал Никиту Петровича губернатору Твери князю Шахматову-Ширинскому в качестве гувернёра двух его сыновей.  

Зиновия Павловна в это время училась в последнем классе гимназии и, гуляя в губернаторском саду, куда вход был свободным, познакомилась с гувернёром губернаторских сыновей. Но гувернёром Никита Петрович был всего около года, а затем его уволили после того, как он научил своих воспитанников какой-то фривольной французской песенке, которую они спели матери, после чего княгиня решила, что такой воспитатель не подходит для её сыновей. Пришлось снова искать работу, и снова двоюродный брат Рябушинский помог: устроил Никиту Петровича в Петербурге заведующим 4-х классным железнодорожным училищем при императорском Александровском (теперь Пролетарском) заводе.  

Училище находилось за Невской заставой у самого завода в двухэтажном деревянном здании, окружённом садом. Во дворе хозяйственной постройки был дом для служащих училища. На первом этаже училища располагалась пятикомнатная квартира заведующего, гардероб, кухня, квартира для завхоза, а на втором \этаже училища – учебные классы и зал для занятий физкультурой, общих сборов и праздников. Лара это училище хорошо знала: после революции там была школа-семилетка, где Зиновия Павловна была учительницей математики, а Никита Петрович – заведующим, до своей смерти.  

Приехав в Петербург, Никита Петрович женился на Суриной Елизавете Алексеевне, сестре профессора Сурина Александра Алексеевича, работавшего в институте инженеров путей сообщения. Жена его умерла через полтора года во время родов.  

Зиновия Павловна, окончив гимназию с золотой медалью, была направлена преподавателем русского языка и математики в Польшу, в город Волновыск (теперь – в Белоруссии). Но затем по просьбе отца, Павла Сергеевича, который работал маляром в вагонных мастерских Александровского завода, приехала в Петербург, жила у своего отца на частной квартире и устроилась преподавательницей в железнодорожное училище, где заведующим был Никита Петрович, недавно похоронивший жену.  

Так она встретилась со своим тверским знакомым, вышла за него замуж. До Лары у них было трое детей: Пётр, Павел и дочка Леночка. Мальчики умерли в раннем грудном возрасте, а Леночка, прожив полтора года, умерла от пневмонии. Это всё было до революции 1917-го года.  

После революции Никита Петрович остался в Питере и работал директором школы, которая была в бывшем железнодорожном училище, а Зиновия Павловна работала там учительницей. Приехала из Твери её сестра, Анна Павловна, окончившая гимназию, и устроилась работать в бухгалтерии завода. Все вместе жили в квартире, как до революции.  

В 1918-м году в Петрограде царил страшный голод, были организованы столовые, где можно было поесть один раз в день по талонам, выдаваемым на работе. Никита Петрович заразился в столовой и умер. Зиновия Павловна рассказывала, что стоя в очереди в столовую за похлёбкой, Никита Петрович шутя говорил, что одновременно с этой очередью надо занимать очередь за гробом, так как от такой еды протянешь ноги. Так и случилось. На другой день его отправили в холерный барак, где он умер на руках своей жены, которая за ним ухаживала. Ей это было разрешено, поскольку она перенесла холеру в Твери ещё гимназисткой во время эпидемии холеры в России в конце 19 века.  

После смерти мужа Зиновия Павловна почувствовала себя очень плохо, у неё началось сильное кровотечение, и врачи не советовали ей идти на похороны, но она отправилась хоронить мужа. После этого кровотечение усилилось, и врачи советовали ей избавиться от беременности, так как предполагалось, что может родиться неполноценный ребёнок, но она отказалась от операции, махнув на всё рукой.  

Завучем у Никиты Петровича был Кузьмин Иван Митрофанович, у отца которого был собственный пятиэтажный доходный дом на Шлиссельбургском проспекте, квартиры там были со всеми удобствами: с центральным отоплением, ваннами, телефонами, правда, лифта не было. После смерти Никиты Петровича его место занял Кузьмин и потребовал предоставить ему квартиру бывшего до него директором Соловьёва. Зиновию Павловну в морозную зиму конца 1918 года стали выселять на улицу из квартиры, в которой она жила после смерти своего мужа. Но за неё вступился хороший друг Никиты Петровича – главный врач заводской больницы Симонович Сергей Флавианович. В итоге Зиновии Павловне с сестрой предоставили двухкомнатную квартиру на 1-м этаже трёхэтажного кирпичного дома, построенного в 1913 году для рабочих и служащих завода. Он был рядом со школой, где работала Зиновия Павловна, т. е. с бывшим железнодорожным училищем.  

Её сестра, Анна Павловна, работала в бухгалтерии завода, и квартира была казённая, т. е. бесплатная, с отоплением, водой, освещением. Это было до 1928 года.  

Лара родилась в голодную и холодную зиму 1919 года в родильном отделении заводской больницы на руках доктора Симановича и имела вес 1 кг 900 грамм при длине 48 см. Это были кости, обтянутые синей кожей. Кормить её мать, естественно, не могла, так как после всех переживаний у неё не было молока. Поэтом малютку кормили искусственно и, конечно, впроголодь, так как на молочной кухне, где выдавали питание грудным детям, продуктов было очень мало, и эту молочную кухню называли до последних дней „Капля молока”. Как это ни странно, но Лара родилась очень здоровым ребёнком.  

В феврале 1919 года в Петроград приехал с фронта Александр Иванович Филиппов. Анна Павловна вышла за него замуж и уехала с мужем в Тверь. Зиновия Павловна осталась одна, а так как она работала, то пришлось нанять ради ребёнка няньку Анну Васильевну, которая за Ларой очень хорошо ухаживала, несмотря на тяжёлое и холодное время. Кода Ларе было 3 месяца, Зиновии Павловне пришлось поехать с няней и, конечно, с Ларой, за продуктами в Новгород. Билеты для работающих в железнодорожных учреждениях были бесплатные. Поехали в товарном вагоне менять на муку, картошку и другие продукты вещи покойного Никиты Петровича, костюмы, бельё и другую одежду. Кормить Лару в дороге было нечем, и ей давали хлеб, картошку и всё, что попало. Конечно, у ребёнка расстроился желудок, и он страшно орал в битком набитой теплушке, чем беспокоил пассажиров. На одной из остановок Зиновия Павловна отправилась в медпункт, где фельдшер дал девочке какое-то лекарство. Поэтому когда Зиновия Павловна вернулась в вагон, ребёнок крепко спокойно спал, а пассажиры решили, что мать уморила ребёнка. Но с Ларой ничего не случилось и, проспав два дня, она здоровой вернулась домой.  

А вот ещё один случай, показывающий, что Лара родилась очень здоровым выносливым ребёнком. Когда ей было 1, 5 года, она заболела корью. Нянька вызвала из поликлиники врача, но так как педиатра Золотаревской Евгении Ивановны не было, пришёл фельдшер Александров – старый и наполовину слепой и глухой человек. Он осмотрел ребёнка, выписал рецепт, а когда с работы пришла Зиновия Павловна, нянька побежала в аптеку, срочно получила лекарство, мать его дала ребёнку столько, сколько было прописано Александровым.  

После этого ребёнок заснул и спал двое суток, а нянька подумала, что ребёнок умирает, уложила его на стол под образами, и поставила свечи. Когда пришла врач Евгения Ивановна, она спросила, какое лекарство давали ребёнку. Нянька показала рецепт, врач его взяла и сразу положила в карман. Она очень удивилась, что ребёнок ещё жив. Оказывается, Александров выписал такую дозу, которая в 10 раз больше для взрослого больного, и когда это увидела Золотаревская, она поняла, что девочка отравлена и умрёт.  

Когда Лара, наконец, проснулась, врачиха призналась Зиновии Павловне, что взяв рецепт, она спасла фельдшера, старого больного человека, обременённого большой семьёй. И не только его, но и работников аптеки, которые выдали для такого маленького ребёнка огромную дозу лекарства. Но, несмотря на это, проспав несколько дней, Лара быстро поправилась.  

Лара помнила себя с раннего возраста. Вообще она развивалась очень быстро, рано начала ходить и говорить. Помнила, что когда ей было меньше 2-х лет, они с нянькой Анной Васильевной ходили в школу (бывшее железнодорожное училище), где американское общество АРА кормило голодающих детей Петрограда. Кормили хорошо, правда, всегда давали один и тот же фасолевый суп, рисовую кашу и кружку сладкого какао с молоком и маленькой белой булочкой. Лара шла туда неохотно и со страхом. В кладовой около кухни, где хранились продукты, к потолку были подвешены большие коромысловые весы с двумя квадратными пластронами на цепях для взвешивания большого количества продуктов. Как только Лара с нянькой появлялись около столовой, преподаватель физкультуры, который казался девочке огромным свирепым и злым человеком, брал девочку на руки и сажал на одну платформу весов, а на другую ставил большую гирю. Площадка с девочкой взлетала до самого потолка, и он грозно спрашивал девочку:  

– Что же ты не растёшь?  

Это приводило девочку в ужас и запомнилось на всю жизнь. Смутно помнила она, как хоронили её няньку, та разбилась, поскользнувшись на обледенелых ступеньках лестницы, упала затылком и скончалась. Встал вопрос, что делать с ребёнком? В то время для детей до 3-х лет не было никаких яслей, в детские сады принимали детей с 3-х лет. Такой детский сад был при Пролетарском заводе для детей его рабочих и служащих. Он находился на Шлиссельбургском проспекте на берегу Невы недалеко от завода в двухэтажном деревянном здании внутри большого сада.  

Хотя Ларе было 2, 5 года, её приняли в виде исключения, так как к тому времени она была, видно, самостоятельным ребёнком: могла одеться, раздеться, снять и надеть обувь, умыться, есть без посторонней помощи и прочее. Она была самой маленькой в своей группе, в которой было 30 детей с 3-х лет и старше, но ничем от них не отличалась. В детском саду Лара пробыла до 7 лет, там старше 9-летних детей не было. Детский сад организовался недавно, и во всех 3-х группах были дети примерно одного возраста.  

Приходя в детсад, дети снимали верхнюю одежду и обувь, вешали одежду в свой шкафчик, одевали брезентовые тапочки, а поверх платья – халатики, у всех одинаковые, сшитые из тёмного ситца с яркими цветочками. Всё это выделялось бесплатно два раза в год, а каждую неделю халатики стирали и гладили. Был голод, и кормили детей единообразно три раза в день: утром сладкий чай (по-видимому, с сахарином) и кусок булки, в обед всегда одно и то же – гороховый суп и перловая каша. После этого детям насильно, затыкая нос, вливали одну столовую ложку рыбьего жира и давали кусочек хлеба с солью. В 4 часа снова кусок булки и сладкий чай, конечно, морковный.  

До 4-х лет Лару отводила и приводила домой из детсада жившая в их доме на 2-м этаже в одиночной квартире тётя Дуня. У неё был сын Саша, работавший на заводе. Она была женщина совершенно неграмотная, когда-то работавшая ткачихой на фабрике, где ей челноком выбило глаз, за что теперь платили пенсию. Всё её увлечение в жизни было наведение чистоты, чем она и занималась с утра до вечера. Всё у неё сверкало чистотой и белизной. Говорила она очень безграмотно, но Лара как-то это не воспринимала.  

Когда Ларе исполнилось 4 года, Дуня решила, что девочка уже большая и может ходить в детский сад самостоятельно. Кстати, из их 30-квартирного дома в детский сад ходила только одна Лара. Её мать работала в школе, где преподавала математику в старших классах, а вечером преподавала в котло-турбинном техникуме при заводе им. Ленина. Потом Зиновия Павловна поступила на вечерний физико-математический факультет Педагогического института им. Герцена, который закончила в 1930-м году. Она работала и летом: принимала экзамены по математике, устные и письменные, у поступающих в ВУЗ, Письменные работы она проверяла вечером дома, а когда Лара подросла и училась в старших классах, этим занималась и она, вместе с матерью.  

В детском саду Лара пробыла до 1926 года. Читать начала с 4-х лет, а писать – с 6-ти. За время её пребывания в детском саду она ничем не болела, хотя то в одной, то в другой группе были карантины по скарлатине или дифтерии. Заболела она уже тогда, когда их выпускную группу фотографировали на память, а с ней рядом поставили болевшую в это время свинкой Аню Семёнову, которую для съёмки привели больную из дома. Вскоре заболела свинкой и Лара, а также ещё трое из её группы. Болела Лара легко, но после этого её на лето направили в оздоровительный лагерь, который был у станции города Торанец.  

Дети разместились там в железнодорожной школе, в хорошо оборудованном 2-этажном деревянном здании со всеми удобствами: с водопроводом, канализацией, электричеством. Спальни были на первом этаже, а обедали дети на свежем воздухе, где под навесом стоял большой стол, окружённый скамьями. Лето было жаркое, в соседнем лесу было много земляники. Дети ежедневно купались в речке – небольшом притоке Западной Двины. Но Ларе не повезло: её укусил клещ, и она заболела энцефалитом. Какое-то время она была без памяти, опомнилась в кровати на втором этаже, где всё время находилась медсестра. Недалеко в кровати лежал мальчик, с которым Лара хотела поговорить, но тот вдруг замолчал. Оказывается, он умер. Вскоре за Ларой приехала мать и увезла её домой.  

Осенью надо было поступать в школу. Врачи не советовали отдавать девочку в школу после такого тяжёлого мозгового заболевания, но Зиновия Павловна решила, что оставлять девочку одну, когда её ровесницы уходят в школу, не очень хорошее решение. Лучше поступить учиться, как сможет ребёнок.  

В первый день в школу пришли все нарядные, особенно девочки, с большими бантами на головах. Был приглашён фотограф, чтобы запечатлеть весь класс. Всех девочек поставили вперёд, а Лару со стриженой головой поместили в самый последний ряд, чтобы не портить общей праздничной картины. Лара охотно ходила в школу, да и учиться ей было легко, так как она была хорошо подготовлена в детском саду. Школа была недалеко от дома в двухэтажном деревянном здании на Александровском проспекте.  

После 2-го класса Лару перевели в другую, самую престижную школу района, так называемую „Кисовскую”, где директором был Фёдор Адамович Кис. В этой школе иностранные языки начинали учить с 3-го класса, по всем предметам были специальные преподаватели: по математике, русскому языку, географии. Школа была девятилеткой, и после её окончания можно было сразу поступать в высшее учебное заведение (ВУЗ). Но вскоре в школьном образовании началась реформа, и „Кисовская” школа превратилась в ФЗC – фабрично-заводскую семилетку, а директором назначили ткачиху с фабрики. Классы разбили на бригады по 6 человек, и начался (бригадный метод обучения: один из членов бригады должен был отвечать учителю за всю бригаду, и так – поочерёдно по всем предметам разным преподавателям. Отметки за ответ ставили всей бригаде одинаково. Хорошо, что этот эксперимент скоро закончился, и началась нормальная учёба.  

В 1933 году Лара закончила эту ФЗC, где их водили работать на соседний фарфоровый завод им. Ломоносова; там они прошли все стадии процесса изготовления фарфора и изделий из него (труб, химической посуды, зубов), от начальной стадии приготовления фарфоровой массы до конечной стадии обжига. Кроме того, в школе были уроки слесарного и столярного дела.  

Окончив ФЗC, Лара поступила в 20-ю образцовую ФЗД (фабрично-заводскую десятилетку), построенную в 1928 году по последнему слову строительства современных школ. Там была даже небольшая обсерватория с телескопом, спортивная площадка на крыше для занятий физкультурой на открытом воздухе. Имелся прекрасно оборудованный спортзал внутри здания, большой актовый зал, перед которым было фойе, хорошо оборудованные кабинеты: русского языка и литературы, физики, химии, естествознания с живым уголком, черчения и рисования, военный кабинет, слесарная и столярная мастерские, большой огород около школы, где выращивались разные овощи.  

Эту школу Лара закончила весной 1936 года, а осенью была уже студенткой Химико-технологического института имени Д. И. Менделеева, в котором довольно успешно училась и закончила его весной 1941 года, защитив диплом 25 июня, когда уже началась война.  

Начиная с 1930 года, их с матерью всё время переселяли с квартиры на квартиру и, наконец, поселили в одну комнату в коммунальной квартире. Этот дом, когда его заселяли, был не принят строительной комиссией, в нём не было отопления, освещения, воды. Пользовались керосиновыми лампами, ходили за водой к ближайшей уличной колонке, и так продолжалось в течение 2-х лет, когда, наконец, дом достроили, включили отопление, дали воду и свет. В этой коммуналке они прожили до 1953 года.  

Лара помнила финскую войну 1939-1940 г. г., затемнение в городе, уход на войну многих студентов её института в отряды лыжников, некоторые из них не вернулись….  

За полгода до окончания института студентов распределяли на место будущей работы. В Ленинграде никого не оставляли, был избыток работников с высшим образованием, и для инженеров работы якобы не было. Оставляли только замужних или женатых, жёны или мужья которых уже работали и жили в Ленинграде, старались сохранить семьи. Лару направили в Кольчугино, где в 1913 году немцами был построен большой завод по производству цветных металлов – 1-й государственный завод им. Орджоникидзе. На заводе был цех по производству электрических кабелей, который отделился как самостоятельно е производство, и стал называться „Электрокабель”, на который Лара и была направлена вместе со своей сокурсницей Степановой Олей из Тулы.  

Из Кольчугино в адрес института пришла телеграмма, чтобы Соловьёва и Степанова срочно прибыли на завод, где проходит большая мобилизация и инженеров нехватает. А выехать в то время было очень трудно. Шла эвакуация заводов, предприятий, детей. Из города каждый день отправлялись эшелоны, а работала одна северная дорога. Очень много народу приехало из прибалтийских республик, люди хотели выехать на восток.  

В это время мать Лары работала на эвакопункте, у неё были сведения по всем отправленным из города эшелонам и их направлениям. Ларе с пятью своими выпускницами института нужно было ехать в направлении Иваново. Зиновия Павловна оформила документы на такой эшелон, отправляющийся в 14 часов 17 июля, и в этот день с самого раннего утра Лара со своими однокурсницами стояла в очереди у Московского вокзала. Наконец вошли в товарный вагон, вместе с большим количеством женщин с детьми было их, как сельдей в бочке. Эвакуация была хорошо организована, и их остановили в Вологде, где при вокзале бесплатно покормили обедом.  

До Иваново ехали 5 суток, и каждый день на какой-нибудь остановке их кормили обедом. Вышли они шестеро в Иваново, а эшелон отправился на Урал. Из Иваново выехали на другой день на пассажирском поезде, ехавшем из Москвы в Кинешму и, конечно, битком набитым пассажирами, Уехали с помощью военного коменданта вокзала, к которому Лара обратилась с просьбой о помощи. Комендант дал им двух солдат, которые, оттолкнув всех стремящихся сесть в вагон, посадили девушек и внесли их вещи.  

На другой день они были в Кольчугино, и, оставив вещи в камере хранения, отправились на завод, где их очень хорошо встретили, сразу предоставили жильё, отправили рабочего на машине забрать вещи из камеры хранения. Вещи привезли к дому, где ленинградкам предоставили комнату, и сказали, что они могут отдохнуть 3 дня, а потом приступать к работе. У них была комната около 16 квадратных метров в частном доме, где было две кровати с постельным бельём, стол, стулья, комод, шкаф для белья и посуды. Всё это было бесплатно, хозяевам дома платил завод. Большой дом для инженеров завода был в то время занят под госпиталь. Девушки сходили в баню, затем познакомились с городом, побывали на базаре и пообедали в ресторане на вокзале, где очень хорошо всё было приготовлено, два дня ещё отдыхали, а на третий день отправились на завод в отдел кадров.  

Там им дали направление в цех № 3, а затем главный инженер завода Флоренс Евгений Александрович повёл девушек знакомиться со всем заводом, где представлял их начальникам цехов и технологам и, наконец, привёл девушек в тот цех, где им предстояло работать. Начальником цеха был Зельцер Борис Исаакович. Большинство инженеров были из московских институтов и немного из Ленинграда. Лара со своей подругой Лидой закончили институт по специальности „технология резины”, поэтому Лару направили в резино-латексное отделение цеха технологом, а Лиду – в отделение нанесения резины, получения обрезиненных проводов и кабелей и вулканизации этих изделий, в общем, по прямой своей специальности.  

Работать было хорошо, так как была дружеская обстановка, и все инженеры были примерно их возраста, окончившие институты 2-3 года назад. Девушек прикрепили к столовой для инженерно-технических работников (ИТР), где за 10 рублей в день предоставлялось трёхразовое питание: завтрак, обед и ужин. Всё было очень высокого качества и вкусно, так что хлебные карточки им не понадобились, и они отдали карточки хозяевам дома, где они жили.  

А дом находился внутри сада и огорода. Он состоял из двух частей: из сеней, где были кладовые и туалет, был вход в коридор, в конце которого была выходящая в сад веранда. Справа от коридора был вход в комнату Лары и Лиды, а слева – в квартиру хозяев, где были кухня и три комнаты. Весь дом содержался в идеальной чистоте, всё было окрашено масляной краской, и хозяйка, Анна Сергеевна, каждый день проводила уборку помещений, протирала всё влажной тряпкой. Печка в комнате девушек одной стеной выходила в коридор и дверцы все были в коридоре, поэтому, не заходя в комнату девушек, хозяева могли затопить печку, обогревающую их комнату и коридор. Когда девушки вечером приходили домой с работы, у них на столе стояла большая тарелка с малиной или крыжовником. Девушки называли свою жизнь тогда „курорт Кольчугино”.  

В сентябре Лару отправили в первую в её жизни служебную командировку во Владимир на химический завод. Чтобы ехать туда поездом, необходимо было сделать две пересадки в Новках и Иваново, и это занимало трое суток. Поэтому Лару решили отправить туда самолётом, и она в первый раз в жизни села в самолёт. Это был маленький учебный самолёт У-2, имеющий управление и спереди, и сзади. Впереди сел лётчик, а сзади села Лара. Её предупредили, чтобы она не трогала никаких ручек, чтобы не помешать лётчику управлять самолётом. Через 20 минут они прилетели во Владимир. В то время, когда У-2 медленно плыл своей дорогой, над ним со страшным шумом на огромной скорости пронеслись немецкие самолёты, которые летели бомбить Москву. Кольчугино немцы не бомбили, а сбрасывали на город листовки, где обещали город не бомбить и сохранить построенный ими завод.  

Во Владимире Лара была один день, где договаривалась с главным инженером о поставках некоторых химических материалов. Главный технолог завода Пухова показала Ларе всё производство. Во Владимире Лара встретила свою однокурсницу Надю Брянцеву, с которой они из Ленинграда выехали эшелоном в Иваново. Так как дозвониться в Кольчугино Ларе не удалось, пришлось обратно ехать на поезде с двумя пересадками, ночевать в Иваново на вокзале в гостинице для пассажиров и только на третий день Лара вернулась в Кольчугино.  

В октябре пришёл приказ из Москвы об эвакуации завода. Москва ведь была всего в 100 километрах от Кольчугино, и Лара с Лидой видели, как бомбят Москву. И вот начались приготовления к эвакуации. С первым эшелоном город оставили городские власти с семьями, но их эшелон попал под бомбёжку, и он, полуразрушенный, вернулся с дороги в город. На заводе ввели казарменный режим, т. е. работники не имели права уходить с завода целые сутки. Начался демонтаж и упаковка оборудования для отправки, у Лары с подругой была сумасшедшая работа по маркировке и описи демонтируемого оборудования, чтобы в дальнейшем можно было провести его монтаж на новом месте. На завод пришли сапёры и закладывали в цехах мины для взрыва завода. Но директор сказал военным, что он не даст взрывать завод и сделает это сам в последнюю минуту, а сейчас надо успеть вывезти всё оборудование и только после этого взорвать пустое здание. Эшелон за эшелоном въезжали на завод, платформы загружались оборудованием, а вагоны и теплушки – людьми, эвакуируемыми из завода.  

Лара попала на 3-й эшелон. Перед отправкой вагоны для людей обрабатывали паром, затем оббивали стены внутри фанерой, пол покрывали резиновым полотном, строили с двух сторон двухъярусные нары, посредине на металлической подставке устанавливалась печь, трубу выводили через крышу. Тяжёлую дверь вагона отодвинули и повесили ярко-голубую дверь, среднюю часть которой выпилили и вставили большое зеркальное стекло, чтобы в вагоне было светло. На наружной стенке двери сохранили белую металлическую табличку с надписью „Уважайте труд уборщицы”. В эшелоне было 5 вагонов – теплушек и 50 платформ с оборудованием. Был начальник эшелона, у которого имелись все документы об эвакуации, кроме того, в каждом вагоне был староста, у которого тоже была документация об эвакуации. Каждый человек имел справку об эвакуации, и эту справку Лара хранила до конца своей жизни. В их вагоне было 28 человек, среди них шестеро детей дошкольного возраста. И как же хорошо они себя вели, никаких капризов и плача, как будто их и нет, играют потихоньку на верхних нарах.  

Рядом с вагоном Лары был вагон с продовольствием и вещами. Были бочки с солониной, мука, крупы и овощи, в основном, картошка. В вагоне была печка для поддержания температуры выше „0”, вагон обслуживал завхоз Василий Иванович. На каждой, даже маленькой станции, был кипяток и колонка с водой. На больших станциях были пункты, где эвакуируемым по справкам выдавался обед и хлеб. Там были и некоторые продукты, которые можно было купить. У них получалось двойное снабжение: начальник их 5 вагонов получал обед и хлеб на все 5 вагонов, а каждый староста вагона по своей справке – на вагон, так что питание было обильным, оставалось много хлеба. Кроме того, им перед эвакуацией всем выдали зарплату за 5 месяцев, и они на остановках на базаре могли купить молоко, сметану и другие продукты.  

Довезли их из Кольчугина до Вологды, где эшелон расформировали, отделяя вагоны с людьми от платформ с оборудованием, и составили сводный эшелон из 8 вагонов с людьми. Этот эшелон по северной дороге отправился на Урал, а затем в Ташкент, до которого ехали 46 дней, и прибыли туда 9 декабря.  

На станции Буй их эшелон бомбили, и летевшие на низкой высоте самолёты из пулемётов стреляли по вагонам. Летели так низко на бреющем полёте, что были ясно видны смеющиеся лица лётчиков, стрелявших по выбегающим из вагонов людям. Но всё обошлось благополучно, никто не пострадал, только остались на вагонах следы от пуль. Ехали медленно, со многими остановками, пропуская воинские поезда, которые шли на запад и на восток в Иран.  

Во время остановки в Свердловске Лара отстала от эшелона, ей хотелось увидеть тётю Таню, но транспорт ходил так плохо, что проведя больше часа на морозе, Лара решила вернуться, но эшелона на путях не оказалось, он уже ушёл. Лара бросилась к начальнику станции с просьбой о помощи. При ней был только небольшой портфельчик с документами, с которыми она никогда не расставалась, так было необходимо. Начальник сказал, что эшелон можно догнать на пассажирском поезде, который скоро отправится в том же направлении, т. е. в Челябинск. Лара втиснулась в переполненный вагон и встала у окна недалеко от входа. Так она и простояла там две ночи, на утро третьего дня поезд остановился у какой-то деревянной платформы, а напротив стоял эшелон, на одном из вагонов виднелась голубая дверь с надписью „Уважайте труд уборщиц”. Лара выскочила из вагона и стала стучаться в голубую дверь. Было ещё рано и все спали, кроме дежурных, топивших ночью печь, чтобы не замёрзнуть – морозы были страшные, до 45 градусов. Лару с радостью встретили соседи по нарам, они накормили Лару кашей, напоили горячим чаем, и Лара улеглась на свой матрас, так как ноги её уже плохо слушались, они сильно отекли от стояния в вагоне у окна пассажирского поезда.  

И вот, наконец, они вырвались за Урал, в Казахстан, где на каждой остановке продавали рис и верблюжье молоко, которое без привычки пить было невозможно. Ехали почти по самому берегу Аральского моря, на котором видели белоснежные груды добываемой из воды соли. И вот, наконец, Узбекистан, стало очень тепло, скоро Ташкент. Эшелон остановился на станции Арысь, температура была +22 градуса. Соседние вагоны – из Польши, нарисованы красно-белые флажки. Из польского эшелона стали выходить пассажиры, снимать свои шикарные шубы, раздеваться догола, и не стесняясь, вытряхивать из своих вещей вшей. В эшелоне, где ехала Лара, такого не было, так как все протирались спиртом и гладили бельё, горячая вода была на каждой остановке. А поляки ехали в таких же условиях и развели у себя вшей. Так как санпропускники не могли дезинфицировать многочисленные эшелоны, прибывшие в Ташкент, их останавливали недалеко от станции, и санитарные врачи осматривали всех приехавших, вшивых оставляли и не разрешали въезд, а отправляли на санобработку, и проводили дезинфекцию вагонов, чтобы предотвратить эпидемию тифа.  

Эшелон из 5 вагонов с людьми, в котором ехала Лары, сразу же отправили к месту назначения – на станцию Чирчик Горный. Там их встречал директор завода, который после того, как на заводе остались только стены (всё было вывезено), прилетел в Ташкент на самолёте и до прибытия эшелонов с людьми и оборудованием договорился о месте размещения завода, об его обслуживании, финансировании и решил прочие проблемы. Все эшелоны с людьми и оборудованием были в течение недели на станции Чирчик Горный у бывших складов „Заготзерна”, где должен был оборудоваться завод.  

Первые несколько дней эвакуированные жили в вагонах, а потом стали подыскивать себе жильё у местных жителей посёлка, находящегося в 3-х километрах от города. В складах должен был размещаться завод, в конторе „Заготзерна” – кабинет директора и главного инженера, конструкторский и технический отделы, которые сразу же начали проектирование завода. Все инженеры засели за проектирование своих цехов выделенных в корпусах „Заготзерна”. На работу на завод пришло много народу из местного населения и для помощи были ещё привезены уголовники, осуждённые за тяжкие преступления. Они работали в огороженных колючей проволокой участках, вокруг которых стояла вооружённая винтовками охрана. Все заключённые были в ярко красных рубахах, и в случае побега их должны были расстреливать.  

В конце концов, все перешли из вагонов в частные дома. Лара вместе с Настей Матвеевой, Юлей Логиновой и её мамой Анной Александровной (их общая „мама”) разместились в небольшом домике, состоявшем из двух комнат. Первая комната была с глиняным полом, вторая – с окрашенным деревянным, с изразцовой плитой, задняя стенка которой выходила в первую комнату, где был вход со двора. Во второй комнате был погреб для хранения продуктов в жаркое время года. В первой комнате, покрыв пол резиновым полотном, ленинградки разместили стол с табуретками, столик для керосинки, которую купили на базаре, умывальник и скамейки для вёдер с водой. Недалеко от дома была водопроводная колонка, и возле неё по утрам местные жители продавали простоквашу, яички, урюк и прочие продукты.  

Начались работы по проектированию цехов по 12 часов в день без выходных дней. Иногда давали несколько часов, чтобы сбегать в город на базар и купить там что-нибудь. А базаров было два, почти рядом, Паркетиский и Алайский на Пушкинской улице, где был Главпочтамт, где эвакуированные получали письма. Зиновия Павловна часто писала из Ленинграда да и однокурсницы Лары, оказавшиеся в самых различных местах, тоже присылали письма. Таким образом, ленинградки за войну не потеряли связи, которая продолжалась очень долго.  

В начале февраля 1942 года, после согласования проектов во всех необходимых инстанциях, начался монтаж оборудования, и уже в марте стали выпускать продукцию, дорабатывать полуфабрикаты, привезенные из Кольчугино. Завод в Кольчугино остался цел, но это были лишь одни стены. В первые дни работы использовали необходимый по технологии пар из паровоза, стоявшего на путях около монтируемого завода, а потом на открытом воздухе установили большой паровой котёл. В баню ходили вечером, после окончания работы, хорошо, что бани работали круглые сутки. Даже умудрялись ходить в оперный театр, в приезжавший из Москвы театр им. Моссовета, театр оперетты и в кино.  

Первое время им на заводе обеспечивали бесплатное питание по талонам, выдаваемым на каждый день работы. С кастрюлями и бидонами они ходили к окошечку построенной кухни недалеко от конторы, где получали обед из трёх блюд: или суп, гуляш с рисом или картофельное пюре и котлеты. Потом на другом берегу Салара (арыка, текущего с гор, на берегу которого были склады „Заготзерна”) в бывшем пионерлагере организовали отдельную столовую для инженерно-технических работников (ИТР): большой зал, посредине длинный стол, вокруг стулья, на столе блюдо с нарезанным белым и чёрным хлебом и большие салатницы с зелёными солёными помидорами.  

На завод приехал из Ленинграда главный конструктор завода „Электросила” человек высокого роста, тощий, как скелет, всё на нём висело, как на вешалке. В первый раз, когда он пришёл в столовую, сел за стол и увидел хлеб, помидоры, то не дожидаясь когда официантки принесут тарелки с первым блюдом, начал есть хлеб с помидорами, не останавливаясь. Сидевший с ним рядом главный инженер Флорис взял его за руку и сказал:  

– Не портите себе аппетит!  

Гость, смеясь, ответил, что у него теперь такой аппетит, который ничем невозможно испортить. Лара поняла, какой в Ленинграде был страшный голод.  

Новый 1942 год они встретили в своём домике вчетвером. Было изобилие всего: и фрукты, и пирожки с солониной, которые напекла их общая „мать”, плов, жареная курица и, конечно, шампанское. Потом к ним в гости пришёл инженер испытательной станции Карл Виш, и до утра играл патефон, привезенный Юлей, и танцы и песни до утра.  

А в марте из Москвы пришёл приказ отправить половину резиноделательного отделения цеха № 3 в Куйбышев на завод № 693, трёх инженеров и десяток рабочих. Пришлось ехать Ларе, а также энергетику Богданову с женой Они выехали пассажирским поездом, а рабочие поехали вместе с оборудованием, которое погрузили на платформы, в товарном вагоне. Лара оказалась в Куйбышеве, куда из Москвы в октябре 1941 года переехало всё правительство, Большой театр и дипломатические учреждения разных стран (посольства и миссии), аккредитованные в Москве.  

Завод № 693 состоял из трёх частично перевезенных сюда заводов „Москабель”, „Укркабель” из Киева и ленинградского „Севкабель”, и вот теперь к нему присоединили резино-делательное отделение „Электрокабеля” из Кольчугино. Организовывался большой кабельный завод, который решили разместить у вокзала в бывшем вагоно-ремонтном заводе (ВРЗ). Началось проектирование под руководством московского института „Энергомаш”, эвакуированного вместе с заводом „Москабель”. Директором „Гипроэнергопроекта” был Лев Петрович Кирилловский, бывший до революции директором Кольчугинского завода, построенного немцами в 1913 году. Проектирование завода проходило под его руководством.  

Троих специалистов из Ташкента, включая Лару, тоже присоединили к проектантам института, и они занимались проектированием своего цеха, для которого было выделено отдельное двухэтажное здание. В нём поселился Богданов Василий Фролович со своей женой и тёщей, а Лара поселилась в так называемом „отделении для ИТР”, в помещении площадью 100 квадратных метров, устроенном в фонаре большого цеха, т. е. у них кроме одной стеклянной стенки была ещё и стеклянная крыша, а пол настлан над кабельным цехом. В этом отделении были и мужчины, и женщины. Посредине была печка, с трубой выведенной наружу, большой шкаф и стол с табуретками. Печку топили круглые сутки, так как погода стояла очень холодная, даже в Ташкенте было холодно зимой 1941-1942 г. г., и выпал снег. Снег был там даже в марте, когда Лара уезжала в Куйбышев, а в Куйбышеве холод был до мая.  

Главным инженером проектируемого завода был Гриншпун Елизар Яковлевич, начальником производства – Граблин Лев Борисович, бывший директор „Укркабеля”, а директором – бывший нарком электропромышленности Украины Куцовол. Начался монтаж оборудования завода., в том числе, и Лариного цеха, где начальником был назначен Богданов, а Лара – технологом и одновременно начальником лаборатории резины.  

В октябре 1942 года по приказу из московского главка Лару послали в командировку в Вольск. Необходимо было решить вопрос о возможности производства молотого мела (мел – наполнитель резиновых смесей) на оставшихся там цементных заводах (Вольск был центром цементной промышленности Союза) из-за того, что из-за военных действий у Сталинграда стала невозможной доставка нефти из Баку. Нефть в Вольск доставляли по Волге, она была необходима для обогрева цементных печей.  

И вот Лара отправилась на теплоходе „Володарский” из Куйбышева вниз по Волге в сторону Сталинграда. Теплоход был набит пассажирами. Пробыв в Вольске два дня на двух цементных заводах и проведя все необходимые анализы в лаборатории завода „Октябрь”, Лара должна была вернуться в Куйбышев. Это было очень трудно, поскольку идущие вверх по Волге теплоходы в Вольске не причаливали, так как были переполнены пассажирами. Наконец, один теплоход причалил, и Лара втиснулась туда вместе с пассажирами, выпущенными из теплохода для покупки продаваемых на пристани продуктов. Таким образом её удалось вернуться в Куйбышев.  

Весной 1943 года Лара заболела малярией. Там эта болезнь была очень распространена, на заводе у них многие болели малярией. Река Самарка разливается и болотом стоит весь июнь, и тучи комаров летают по всему городу. Лара тяжело болела, и врачи сказали, что ей необходимо сменить климат, иначе она умрёт при таком недостатке лекарств в это время. В Ленинград вернуться было невозможно, и Лара решила поехать в Калинин к тёте Ане, написав об этом в письме. Тётя Аня ответила согласием, и вот в ноябре 1943 года Лара приехала в Калинин, где поступила на химический завод № 510 старшим химиком лаборатории. Работала там до октября 1945 года.  

Когда война закончилась, стали возвращаться в свои родные места участники войны, эвакуированные и угнанные в Германию. Вернулся из Германии Александр Иванович Филиппов и сразу же навестил их с тётей Аней. Много рассказал он о своей работе в Германии. Лара подумала, что, может быть, скоро вернётся с войны Серёжа, сын тёти Ани, и тут она будет лишней, значит, нужно возвращаться в Ленинград. Мать Лары, Зиновия Павловна, прислала ей вызов, и в октябре 1945 года Лара вернулась в Ленинград и прописалась в той же комнате коммунальной квартиры, где жила с 1930 года по 1941 год. Она сразу же поступила на должность научного сотрудника лаборатории института „Химгаз”, который был недалеко от дома..  

ВНИИ „Химгаз” был старым институтом, основанным ещё до революции, назывался он тогда „Блау-газ”.  

„Химгаз” эвакуировал своих сотрудников в Казань вместе с ленинградским университетом. Многие его сотрудники участвовали в войне. По окончанию войны сотрудники вернулись в Ленинград, и институт начал работать. Начальник Лариной лаборатории синтеза бензина Евгений Васильевич Борт вернулся с фронта, где воевал в составе химического батальона. Он работал на „Химгазе” с 1929 года сразу же после окончания химического факультета ленинградского университета. Научным руководителем темы, которой занималась Лара, был профессор Долгов Борис Николаевич, заведующий кафедрой органической химии университета, сменивший покойного академика Фаворского.  

Долгов рекомендовал Ларе и её коллегам ознакомиться с зарубежной литературой по их теме, эта литература была, в основном, на английском языке. Поэтому Лара решила поступить на курсы английского языка на вечернее отделение. Занятия там были 4 раза в неделю с 19 до 23 часов. На курсах она встретилась с Валей Смирняевой (фамилия изменена), которая там занималась немецким языком.  

Курсы находились на Невском проспекте, и возвращаться с них ночью было небезопасно. Поэтому Валю встречал её брат Леонид Петрович, и Лара возвращалась домой с курсов вместе с ними. Таким образом, возобновилось знакомство с семьёй Смирняевых, которых Лара знала с детства: у них была квартира в доме, где жил с семьёй доктор Симонович, у которых Лара часто бывала. Леонид Петрович часто бывал у Зиновии Павловны и Лары, и, наконец, сделал Ларе предложение. Лара, зная его с детства, согласилась и вышла замуж 23 июня 1946 года.  

Скоро она поняла, что этого делать было не нужно. Переехав к Смирняевым, Лара узнала, какой образ жизни был у Леонида Петровича до женитьбы. Об этом ей рассказали его мать и сестра Валя. Все подруги Вали имели к этому отношение, кроме того, Ларе показали все фотографии подружек Леонида Петровича. Тогда Лара решила с супругом расстаться, и, сославшись на отпуск, в августе поехала в Калинин к тёте Ане. Там уже был возвратившийся с войны Серёжа Филиппов. Из командировки вернулась тётя Аня, которая поняла, что её крёстную дочь ждёт рождение ребёнка. И когда Лара ей объяснила ситуацию, тётя Аня не посоветовала расставаться, а дожить у Смирняевых до рождения ребёнка.  

Лара вернулась к ним, и 1-го мая 1947 года родился сын Юра. После тяжёлых родов начался мастит с температурой 40 градусов. Эмма Карловна (мать Леонида Петровича) и Валя сказали, что не будут ухаживать за Ларой и ребёнком, и что Лара должна переехать к своей матери. Супруг не возражал, это его вполне устраивало. Лара переехала к матери, и они стали жить в её комнате до 1949 года. Отец часто навещал сына, а Новый 1948 год встречал вместе с ними, устроил ёлку и принёс много подарков сыну. На его работе в КГБ смотрели неодобрительно на раздельное проживание мужа и жены, и предоставили комнату в 15 квадратных метров на втором этаже четырёхкомнатной квартиры в доме по Басковому переулку. Так как Лара работала, то пришлось нанять Юре няньку.  

Лара работала до рождения Гали (11 марта 1950 года). Все годы летом, начиная с 1948 до 1952 годов, Лара два месяца жила на даче сначала с Юрой, а потом и с обоими детьми, дочкой и сыном, на берегу Финского залива в посёлке Б. Ижора в 10 км от Ораниенбаума. Там иногда ездила на рынок за продуктами и летом 1948 года, спрыгнув на станции с поезда с Юрой на руках и с авоськой с продуктами, „заработала” позвоночную грыжу. У неё сместился межпозвоночный диск, зажал нерв между позвонками Л-3 и Л-4. С тех пор она часто стала болеть радикулитом, от которого избавилась только в 1968 году.  

В 1952 году её мать, Зиновия Павловна, оставила работу, и Лара поступила на работу. Решили съехаться, и поменяли свои две комнаты: материну за Невской заставой и свою в Баковском переулке. на одну комнату в 40 квадратных метров на Лермонтовском проспекте. В 1950 году у Лары началась гипертония, а у Леонида Петровича в октябре был флегмонозный аппендицит, после которого начался перитонит. От него он чуть не умер. Хорошо, что Леонид Петрович лежал в отделении неотложной хирургии института усовершенствования врачей, а профессор этого отделения не покидала больных почти круглые сутки без выходных дней. С её помощью Леонид Петрович поправился, пролежав в клинике 40 дней. Лара каждый день его навещала. Галя сидела в коляске, а Юра, держась за коляску, шёл рядом. Лара по дороге заходила в магазин, покупала продукты и каждый день бутылку вина „Кагор”, так ей рекомендовала лечащий мужа профессор.  

Хорошо, что институт находился недалеко от Баскова переулка, и эти походы были прогулкой для детей. Лара оставляла коляску с Галей у входа, а Юра ждал её возвращения, стоя у коляски. И так было в течение 40 дней. Всё это стоило ей невозможных головных болей и повышения артериального давления до 200. И пошла полоса неудач: Лара попала в больницу с сепсисом, который из-за какоё-то болячки начался на правой руке. Болела очень тяжело, не было никакой надежды на выздоровление, но Лара всё-таки выкарабкалась. Лечили её антибиотиками: пенициллином и стрептомицином.  

Пока выздоровела, в институте, где она работала, за это время произошли перемены: ликвидировали их лабораторию, и Ларе нужно было искать работу. Когда она лежала в больнице, у неё обнаружили диабет, и теперь работать в лабораториях ей стало опасно. Она перешла на проектную работу и до пенсии проектировала химические производства: от завода по обогащению урана до заводов по производству ТРТ (твёрдого ракетного топлива). Проектная работа – очень ответственная, но бесперспективная. Работа в лаборатории даёт возможность получить учёную степень. Так, многие однокурсники Лары, работая в лабораториях, стали кандидатами, докторами наук, а двое – даже спецкорами Академии наук.  

В конце 1955 года семья Лары переехала в предоставленную Леониду Петровичу на работе квартиру на площади Ленина. В 1966 году Зиновия Павловна, устав жить с ними, настояла на том, чтобы ей дали возможность жить отдельно, и в начале 1967 года она переехала в коммунальную квартиру на улице Скороходова, которую ей выхлопотал зять. У Лары возникли дополнительные проблемы: надо было привозить матери продукты, что-то приготовить, мыть её в ванне, погулять. Лара ездила к ней через день после работы и все выходные дни, а при её работе, связанной с командировками, всё это было ей очень трудным. Решили менять свою квартиру на трёхкомнатную, и в апреле 1968 года переехали на улицу Чайковского; позже они поменяли эту квартиру на две: однокомнатную и двухкомнатную в переулке Джамбула.  

И вот какой итог подвела Лара, уже давно не выходящая на улицу, в своих письмах к двоюродной сестре: „Вся моя жизнь состояла из многочисленных переездов из квартиры в квартиру, а в войну – из города в город, а по работе – в командировках по всему Союзу. Так сложилась жизнь, не очень счастливо и не очень удачно. Хорошо, что на улице Чайковского у нас дома побывала ты, Ира, с сыном и братом, а также Серёжа Филиппов. Как я была бы рада вновь повидать родных! Но теперь это невозможно”.  

На своих двоих – 2  

101  

Из аэропорта „Пулково”, купив в киоске „Союзпечати” туристическую карту Ленинграда, Егор на автобусе доехал до ближайшей станции метро на Московском проспекте, нырнул в неё и поехал в центр города. Выйдя из метро на станции „Невский проспект”, он невольно присвистнул от восхищения – так поразил его красота центральной магистрали Ленинграда, где в лучах июньского солнца сразу же привлекал своим великолепием Казанский собор. Постояв несколько минут и окончательно убедившись, что тут не менее красиво, чем в Одессе в районе Приморского бульвара и оперного театра, Егор двинулся к киоску справочного бюро, где длинной змеёй извивалась разноцветная очередь. Номера телефона двоюродной сестры у него не было, и Егор надеялся раздобыть его через справочное бюро. Когда он обратился к очереди с вопросом „А кто тут будет крайним? ”, мужик в хвосте очереди повернулся к нему, и Егор к своему изумлению увидел Бориса, мужа своей сестры Ирины.  

– О. привет, Егор! Вот так хохма! Откуда это ты сюда свалился? – спросил Борис.  

– С неба! Я сюда в командировку прилетел, а ты-то тут что делаешь? – ответил Егор. – Ты здесь один, или со всем семейством?  

– А мы в отпуск решили рвануть в Питер, Ира с Алёшей пошли в магазин, а я хочу адрес одного моего товарища по мореходке выяснить. А, вон, они идут!  

Сестра, преподающая химию в медицинском училище возле Нового рынка, что называется, „выпала в осадок”, увидав брата, а Алексей бросился ему на шею и повис, болтая ногами. В свои 12 лет племянник был уже довольно тяжелым и чуть не опрокинул Егора на тротуар. Встреча была, конечно, неожиданной, нарочно не придумаешь. Сестра сказала Егору, что они, наконец, решили в летние каникулы посмотреть Ленинград, тем более, что Лара настойчиво и неоднократно приглашала их к себе в гости. Егор почувствовал, что его шансы на жильё катастрофически уменьшаются, ведь маловероятно, что квартира, в которой уже живут три гостя, сможет без всяких неудобств разместить и четвёртого, к тому же – незваного.  

Жители Южной Пальмиры сразу обрушили на Егора недельный груз своих впечатлений от красот Пальмиры Северной; на это и на обмен последними семейными новостями ушло не менее часа.  

Сестра искренне обрадовалась, услышав, что Егор прилетел в Ленинград устраивать диссертацию, которую, наконец-то, закончил. Ирина в своё время тоже надеялась заниматься наукой, но жизнь распорядилась по-своему, а теперь время было потеряно. Поговорив на тему „Кому на Руси жить хорошо? ” и придя к выводу, что научных работников из списка претендентов никоим образом выбрасывать нельзя, решили ехать к Ларе, тем более, что время уже клонилось к обеду. Егор в полуподвальном кафе „Север” купил фирменный торт, и вся компания направилась на метро в сторону Финляндского вокзала, где на площади Ленина располагалась квартира двоюродной сестры. Ирина на всякий случай позвонила Ларе, сообщила, что они едут, но новость о приезде Егора приберегла как сюрприз. Егор тут же записал номер телефона себе в записную книжку.  

Квартира Смирняевых находилась в круглом доме недалеко от памятника, где бронзовый Ильич с броневика полвека назад бросал во встречавшую его толпу свои знаменитые Апрельские тезисы. Дверь гостям открыла скромно одетая женщина, ростом – ниже среднего, немного полноватая для своих лет. Доброе простое лицо её расплылось в приветливой улыбке, когда она увидела, что из-за могучей спины Бориса показалась фигура Егора. Ему, конечно, приятно удивились, приняли доброжелательно, даже собака, тёмно-горчичный боксёр, отнеслась вполне дружелюбно, уткнувшись своей слюнявой мордой Егору в светлые брюки. Нежданному гостю попеняли, что он столько времени собирался в Питер и всё никак не мог приехать. Дети Лары, Юра и Галя, очень похожие на неё, стали уже совсем взрослыми, а Егор всё ещё помнил их маленькими – когда однажды всё семейство Смирняевых из ялтинского ведомственного санатория возвращалось домой через Одессу, он сфотографировал их во дворе возле белоснежных львов, укрывшихся в густых кустах сирени.  

Вскоре со службы на Литейном проспекте вернулся муж Лары, Леонид Петрович, Рядом с невысокой женой он казался гигантом, красавцем его тоже назвать было нельзя: был он уже изрядно лысоват, с розовым обрюзгшим лицом, словно неосторожно обгоревшем на летнем солнце. За обедом трое мужчин, конечно, не могли обойтись без разговоров о политике.  

Этот год вообще был богат на неожиданности. Во Франции в мае прокатились студенческие волнения, в университетах Парижа и Сорбонны на сооружённых баррикадах среди прочих анархистских лозунгов дерзко кричали плакаты с надписями „Запрещено запрещать”, вызов был брошен самому генералу Де Голлю. В Чехословакии в январе вместо Антонина. Новотного первым секретарём Президиума ЦК КПЧ избрали Александра Дубчека, выпускника Высшей партийной школы при ЦК КПСС. В конце марта А. Новотный подал в отставку с поста президента ЧССР, уступив этот пост генералу Людвику Свободе, герою второй мировой войны.  

Казалось, вроде бы – нормальный процесс обновления руководства, но, сказал Леонид Петрович, в Чехословакии всё пошло наперекосяк, „Пражская весна” со своей идеей „социализма с человеческим лицом” в исполнении Дубчека разгулялась и всё никак не угомонится. Чего стоит, например, скандальный побег в США генерала Яна Чейны на фоне слухов о неудавшейся попытке военного переворота в пользу восстановления Новотного, Отменена цензура, появилось множество политических клубов, растёт тяга к расширению контактов с Западом, чехи даже грозятся выйти из Варшавского договора, так что события там могут пойти по самому неожиданному сценарию.  

Перестав пугать гостей новостями из Чехословакии, Леонид Петрович в красочных деталях рассказал, как недавно сопровождал индонезийскую правительственную делегацию в соборную мечеть, расположенную по соседству с бывшим особняком балерины Кшесинской. Лара, смеясь, заметила, что в тот день она настояла, чтобы Леонид надел новые носки – словно она предчувствовала, что ему у входа в мечеть придётся снимать обувь. Потом Леонид Петрович рассказал несколько историй из жизни питерских деятелей театра и кино – в своей „конторе” он курировал культуру, опекал, в частности, Театр оперы и балета имени С. М. Кирова (бывший Мариинский), и со многими балеринами был, что называется, на очень дружеской ноге. Слишком активная деятельность его на почве охраны работниц культуры от тлетворного влияния Запада часто была поводом для семейных ссор между ним и Ларой.  

Поговорив с Егором о его планах и видах на Ленинград, Леонид Петрович поинтересовался, где он остановился, и, услышав, что Егор ещё никуда не приткнулся, сказал:  

– Ну, надо тебе, Егор, к Зинаиде Павловне двигать, на улицу Скороходова. Лара ей сейчас позвонит.  

Егор записал адрес и телефон тётки Зинаиды, рассказал о своих киевских делах и после чая с тортом, который хоть и был вкусным, но всё же до „Киевского” торта явно не дотягивал, стал прощаться со всей компанией, договорившись, что связь с Ирой будет держать через Лару. Выйдя на улицу, Егор развернул карту города, нашёл улицу Скороходова и зашагал к тётке, которую он никогда не видел. Через три квартала ему встретилась небольшая гостиница, свободных мест там, конечно, не было, но от дежурного администратора удалось узнать, что после полуночи будут снимать оставшуюся бронь. Это уже вселяло некоторую надежду, что при должном терпении и настойчивости устроиться в гостиницу всё-таки возможно. Ну, промурыжат его до полуночи, так в период белых ночей в Питере всё равно спать не тянет.  

Егор записал адрес и телефон гостиницы, после чего ему совсем расхотелось идти к тётке и наводить там у неё переполох. Зачем напрягать старую слепую женщину своим неожиданным появлением на постой? Завтра он позвонит, извинится за беспокойство и что-нибудь правдоподобное придумает в своё оправдание. До полуночи было ещё далеко, и Егор решил пока побродить по городу, а в двенадцатом часу вернуться в гостиницу. Любуясь архитектурными ансамблями, возникавшими на каждом шагу, Егор двинулся по Финляндскому проспекту, выбрался на Петроградскую улицу, где неожиданно увидел крейсер „Аврора”. С интересом осмотрев историческую реликвию, он свернул на Петровскую набережную и добрался до Кронверкской набережной. Восхищаясь, обошёл всю Петропавловскую крепость, вокруг которой было полно туристов.  

Хотя уже был восьмой час вечера, солнце ещё светило и, казалось, укладываться за горизонтом вовсе не собиралось. Егор миновал зоопарк, через Тучков мост перешёл на Васильевский остров. Устало передвигая ногами по улице, на левой стороне которой значилась 2-я линия, а на правой стороне – 3-я линия, он неожиданно наткнулся на здание с надписью „Гостиница Василеостровского рынка”. Идти дальше и продолжать экскурсию в городе белых ночей уже не было никаких сил, и Егор направился в гостиницу. На его вопрос „А нельзя ли у вас переночевать? ”, дежурная администратор спросила:  

– Вы – торгующий?  

– Нет, я – командировочный! – гордо ответил Егор. – Вот моя командировка, я из Киева.  

– Хороший город, в позапрошлом году была там, до сих пор вареники с вишнями помню, такие вкусные! – дружелюбно проговорила администраторша. – Гостиница у нас – для тех, кто в город приехал торговать на нашем рынке. Но Вам повезло, сегодня место для Вас найдётся, правда, комната – на восемь человек.  

– Ой, у меня уже ноги отваливаются, почти через весь город пешую экскурсию себе устроил, уж больно город понравился! Теперь вот только до кровати добраться!  

Давайте паспорт, да и командировку тоже! О, так Вы сюда на неделю приехали? К сожалению, я могу Вас поселить только на трое суток, потом у нас ярмарка начинается, от торгующих отбоя не будет!  

– Да я за три дня вполне всё успею сделать, – пообещал Егор.  

Он, на всякий случай, заплатил шесть рублей, сразу за трое суток и, с трудом передвигая ноги, отправился на второй этаж в 21-й номер. Там в просторной комнате с никелированными кроватями и фанерными прикроватными тумбочками уже обитали семь гостей города, приехавших на рынок. Два из них спали, отвернувшись к стене и натянув одеяла до ушей, один бородач пил чай с баранками, два пожилых мужика в майках играли в шахматы, в углу ещё два гостя вполголоса разговаривали на торговые темы. Показав Егору свободную койку у двери и узнав, что он – не торгующий, а командировочный, они сразу же потеряли к нему интерес и продолжили разговоры на тему заготовки овощей на зиму. Егор минским миниатюрным кипятильником вскипятил стакан чаю и умял кусок торта, который Лара заставила его взять с собой, И хотя за окном было светло, как днём, он рухнул на кровать и через минуту уже спал, что называется, „без задних ног”.  

На следующий день Егор помчался на Тихорецкий проспект, где располагалась Академия связи, На кафедре у Жингаренко ему пришлось сделать доклад о результатах своей работы, без чертежей это было трудно, кое-что пришлось в спешке рисовать на доске мелом. В целом, это мероприятие, наверно, было, скорее, для „галочки”, особого интереса к докладу со стороны преподавателей кафедры Егор не почувствовал, вопросов было мало. С доктором-оппонентом он договорился о дальнейших действиях, оставил ему официальное письмо из альма-матер, экземпляр диссертации с проектом автореферата и поехал на Варшавскую улицу в ленинградское отделение института.  

Здесь Резчикову удалось застать на рабочих местах, познакомиться и обстоятельно побеседовать со специалистами, занимающимися вопросами нормирования загрузки многопарных кабелей городской телефонной сети сигналами, отличающимися от сигналов телефонной связи. Руководитель лаборатории Юрий Алексеевич Пафнутьев, начиная беседу с Егором, не обошёлся без красочных выражений:  

– Да, мы сейчас можем рассматривать кабельное хозяйство ГТС как большую трубу, в которой плывут разные по своей величине рыбы. И эти рыбы должны плыть свободно, не мешая одна другой. А это будет возможно, если должным образом пронормировать уровни передаваемых сигналов, чтобы они не влияли заметным образом на качество телефонной связи….  

На совещании наметили основные пути исследования и плановые сроки проведения измерений. Визируя Егору командировку, Пафнутьев спросил, где тот остановился в Ленинграде. Егор, немного стесняясь, рассказал, что его приютила гостиница Василеостровского рынка. Пафнутьев заметил, что по вопросу жилья нужно было из Киева позвонить ему. Оказалось, что переехав в новый корпус на Варшавской улице, институт сохранил за собой старое здание на Крестовском острове, размещавшееся рядом с госпиталем для сотрудников МВД. Некоторое время шла тяжба с этим госпиталем, который хотел старое здание оттяпать, но эта попытка не удалась, Теперь в старом здании, наряду с оставшимися в нём лабораториями, была организована небольшая институтская гостиница, с комнатами на три-четыре человека. Пафнутьев сказал, что место там – изумительное, в зелёной городской зоне отдыха, недалеко от центрального стадиона. Добираться туда очень удобно – два трамвайных маршрута да прямая автобусная линия прямо до Невского проспекта.  

Оставалось разделаться с задачами и поручениями, которые ему надавали для НИИ электронных телемеханических устройств. Утром третьего дня Егор был уже на Кантемировской улице, планируя провернуть тут все свои дела, ну, максимум, за час. Однако вопреки его планам в этом учреждении он потерял почти полдня.  

Организация оказалась чересчур режимной, в просторном вестибюле толкалась большая толпа, многочисленный командировочный народ стоял в очереди к окошку бюро пропусков, куда надо было сдать и командировочное удостоверение, и справку спецчасти. Минут через сорок Резчикову выдали пропуск, но, оказывается, нужно теперь ждать сопровождающего, который тоже не сильно торопился. Наконец, явилась расфуфыренная девица, которая повела Егора по длинному коридору здания, напоминающего собой аэродромный ангар. Ну, а в нужном отделе тоже пришлось ждать добрых полчаса, пока освободится начальник. Обратно тоже пришлось шагать под женским конвоем, и Егор облегченно вздохнул, когда тёмно-серое здание осталось за спиной.  

Теперь можно было оставшиеся полтора дня посвятить осмотру города. Сестра со своим семейством за неделю успела побывать во многих знаковых местах города, и теперь моталась по его живописным окрестностям – то в Ораниенбаум, то в Павловск, то в Детское Село. Поэтому компанию им Егор составить не мог. Знакомство с красавцем-городом начал он с того, что осмотрел Казанский собор, затем побродил возле Адмиралтейства и Зимнего дворца, прошёл под аркой Генерального штаба, обошёл Александрийскую колонну, послушал экскурсовода у Медного Всадника, затесавшись в группу туристов из Новгорода, хотел осмотреть творение Монферана – Исаакиевский собор, но туда стояла большая очередь.  

Пришлось довольствоваться памятником императору Николаю Первому. Про него экскурсовод новгородской группы поведал туристам чью-то поговорку: „Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает”. Имелось в виду, что император скачет на коне вслед Петру Первому, но между ними – Исаакиевский собор. Это уже потом выяснилось, что и Николай-то себе на уме был, погорячился немного автор поговорки. Прогулялся Егор по Марсовому полю, пересчитал белоснежные статуи в Летнем саду, обошёл Михайловский замок, вспоминая романы Ольги Форш, побывал у Петропавловской крепости, и на том первое знакомство с городом закончилось – уже пора домой лететь.  

Летом, как всегда съездили в отпуск в Одессу, тут и сами отдыхали, да и дочери во дворе был настоящий рай. С утра она сидела в беседке, рассматривая книжки, после завтрака – с непременной манной кашей – усаживалась со своими куклами в беседке, потом с приезжей детворой бегала за бабочками возле фонтана. Иногда эта беготня заканчивалась рёвом и ободранной коленкой, между всхлипываниями можно было услышать и причину: „Упал в понтане! ”. Но это происходило редко, ребёнок был дисциплинированным и послушным – если было сказано „Гулять – только во дворе, в переулок не выходить! ”, то можно было быть уверенным, что так оно и будет. Лишь крикнешь из беседки: „Марина, ты где? ” и уже сразу же слышишь в ответ: „Я тут! ” Ну, а потом ближе к 11 часам шли на море, где дочка из воды не вылезала бы целый день.  

В августе, когда они вернулись в Киев, лопнул чехословацкий нарыв: войска Варшавского договора, за исключением Румынии, вошли в Чехословакию. Егор сидел перед телевизором и с волнением смотрел на знакомые пражские улицы, заполненные молодёжью, которая демонстрировала своё враждебное отношение к медленно движущимся советским танкам. Да, как же всё-таки изменилась страна, которая была такой дружелюбной восемь лет тому назад! Даже в Москве какие-то семь психов вышли на Красную площадь и выступили против этого ввода войск.  

И все же многие тогда считали, что не войди в Чехословакию войска стран участниц Варшавского договора, туда вошли бы войска стран НАТО. А эти ребята особенно не церемонятся! Егор с такими выводами был полностью согласен. Он хорошо запомнил Ольшанское кладбище в Праге, где, куда ни глянь, в траурном строю, увенчанные пятиконечными звёздочками, тянулись бесконечные ряды могил советских солдат. В итоге Дубчека согнали, руководить чехословацкой компартией стал Васил Биляк, потом настало время Гусака. В эмиграцию подались певец Карел Готт и писатель Вацлав Гавел. А к концу года тема Чехословакии уже основательно остыла, и перестала быть раздражающим фактором, свои проблемы всё равно никуда не ушли.  

Учёный секретарь совета Колобов уведомил Егора, что его защита вынесена на 20 декабря. Оказалось, что защищаться он будет в паре со Светой Квитко, которая работала в отделе Стругача. Она закончила институтскую аспирантуру годом позже Резчикова. Егор принялся рассылать автореферат, ещё раз критически прошёлся по своим двадцати чертежам и поправил несколько из них. За неделю до защиты они с Дианой выехали в Одессу, там по письму альма-матер Егору удалось организовать для оппонента-доктора номер в гостинице „Красная” на улице Пушкинской. Вместе с подъехавшей позже Светланой они сумели договориться насчёт проведения банкета по случаю защиты в самом шикарном одесском ресторане – „Лондонском”. Там проворный распорядитель справился, по какому случаю имеет быть банкет, и когда узнал, что будут отмечать защиту диссертаций, со значением сказал:  

– Ну, для нас – это дело знакомое, даже могу отличное меню вам посоветовать, неоднократно опробованное!  

оличество народу на банкете со своей стороны Егор прикинул по методике Эдика Калачёва, Света тоже свой список заранее подготовила. Деньги на банкет Егору дала мать, радуясь успехам сына, она верила, что всё у него получится, и защита будет успешной, а иначе и быть не может. Вот жаль, отец до этого времени не дожил! Теперь только оставалось надеяться, что оппоненту-доктору ничто не помешает приехать из Ленинграда в Одессу, а тут – удастся собрать кворум Учёного совета. Учитывая не очень дружелюбную погоду, доставить кое-кого из членов Учёного совета в институт на такси взялся Серёжа Рязанов, которому под каким-то благовидным предлогом удалось вырваться в Одессу в командировку. Хлопот было много, и, видя, как Егор всё больше волнуется по мере приближения дня защиты, мать даже посоветовала ему принять какое-то успокоительное лекарство с мудрёным названием, но Егор решил, на всякий случай, к таблеткам не прибегать.  

За день до защиты Егор два раза бегал на железнодорожный вокзал: утром увиделся с приехавшим Мирославским, который сразу же поехал на свою прежнюю квартиру, где теперь жила одна из его дочерей, а в середине дня встречал ленинградский скорый поезд, которым прибыл Жингаренко. Егор на такси отвёз его в гостиницу, хотя от вокзала троллейбусом № 1 ехать было всего четыре остановки. Жингаренко ознакомил Егора со своим отзывом на диссертацию, и они полчаса побеседовали на эту тему. От предложения – на такси привезти его на совет – Жингаренко отказался, сказав, что он с удовольствием прогуляется по Одессе пешком. В день защиты Рязанов съездил на такси за собирающимся заболеть Крумлянским – тот всё-таки уступил просьбе учёного секретаря, волновавшегося за наличие кворума. Ещё одного колеблющегося члена совета привезла лично Светлана.  

Колобов поставил Егора первым на защиту, так что ему не пришлось дополнительно волноваться лишние полтора часа. С докладом Егор благополучно уложился в двадцать минут, и по ходу изложения результатов работы заметил, как дёрнулся профессор Грелях, когда Егор упомянул статью Вихрова, специалиста из ленинградского НИИ. Как потом выяснил Рязанов, Вихров был в своё время аспирантом Греляха. А Егор немного удивился, что профессор не поленился встать, подошёл к Колобову, взял у него один из экземпляров диссертации и, пролистав несколько страниц, стал что-то внимательно изучать. Пару раз заглянув затем в список литературы, профессор вернул диссертацию, и, слава Богу, никаких вопросов задавать не стал. Да и самих вопросов было не очень много. Когда свои отзывы начали зачитывать оппоненты, Егор уже немного расслабился и заметил, как в последнем ряду уселся Вадик Абомян, ободряюще махнув ему рукой. Всё прошло в достаточно дружелюбной манере, и через полчаса Егор почувствовал себя так, как чувствует грузчик, дотащивший до нужного места тяжёлый мешок и, наконец, сбросивший его со своих плеч.  

Подсчёт голосов показал, что Егору „чёрного шара” не бросил никто, а вот у Светы один голос оказался „против”. Когда с защитами было закончено, они со Светой и Дианой стали отлавливать членов Учёного совета и приглашать их на банкет. Оказалось, что большинство членов совета сожалеют, что в силу очень важных причин на банкете, ну никак, присутствовать не могут. Рязанов развёз по домам двух членов совета, и теперь можно было немного перевести дух – до последнего мероприятия оставалось ещё два часа.  

Народу на банкете было немного. Оппоненты были в полном составе, а из членов совета были только секретарь да несколько друзей, бывших коллег Мирославского. Со стороны Егора были мать, сестра с мужем, Диана, Серёжка Рязанов, Вадик Абомян и Эдик Калачёв. Порадоваться успехам Светы пришли её родители и несколько школьных подруг. Егор со Светланой сидели во главе стола и со смущением слушали хвалебные тосты в свою честь. Кухня ресторана не подкачала, а Егору особенно понравились орехи кэшью, которых раньше он никогда не пробовал.  

102  

Теперь оставалось ждать, когда Высшая аттестационная комиссия (ВАК) утвердит решение Учёного совета о присуждении кандидатской степени. При очередной командировке в Москву через полтора месяца, Егор забежал на улицу Жданова, где размещался тогда ВАК, пробился к учёному секретарю нужного направления и узнал, что его диссертацию направили на заключение эксперту – в учёном народе эти эксперты назывались „чёрными оппонентами”, так как их имена не раскрывались. От состоявшейся беседы остались недовольными и секретарь, и Егор. Первый недовольно скорчил лицо, когда Егор кандидатский диплом обозвал „корочками”, второй – от новости о свалившемся на голову „чёрном оппоненте”, тем более, что Света Квитко уже получила из ВАК письмо о своём утверждении в заветной степени.  

Эти мелкие неприятности немного блекли на фоне происходивших событий в мире и в стенах института, а их навалилось достаточно.. В институте долго судачили о событиях на далёком острове Даманский, где с бывшими неразлучными друзьями-китайцами пришлось по серьёзному сразиться. Говорили, что спорный остров советская реактивная артиллерия фактически сравняла с землёй. Спустя некоторое время, когда сборная Советского Союза по хоккею проиграла матч чехам, пражские болельщики на радостях потрепали представительство „Аэрофлота” в Праге. В матче особенно отличился чешский нападающий Недоманский, и кто-то по этому поводу даже схохмил: с одной стороны – Даманский, с другой стороны – Недоманский.  

Неожиданно с должности заместителя начальника института и руководителя работ по спецтематике сняли Овсиенко из-за срыва сроков по одной из спецработ. Подвели его опытные мастерские, с которыми деликатный и воспитанный Георгий Устинович явно не находил общего языка, а те вешали ему лапшу на уши без всякого стеснения. Овсиенко вернулся в училище, так и не получив заветный генеральный чин. Директора, главного инженера и главного технолога мастерских выгнали с треском. Руководить работами по спецтеметике стал Стругач; собрав всех причастных к этим работам, он, злорадно ухмыльнувшись, сказал:  

– Так, ваш начальник спёкся, теперь работать вы будете по-другому. План-график мы пересмотрим, докладывать о ходе работ будете мне ежедневно. Советую запомнить, что за срыв работ могут к чёртям весь наш институт разогнать!  

Отдел Мирославского в спецработах принимал минимальное участие, во всяком случае, от разгильдяев в опытных мастерских не зависел. Конечно, Мирославскому жаль было Овсиенко, они ведь с ним прекрасно сработались. Теперь новым замом начальника стал Евгений Иванович Улановский, а с ним Мирославскому прежде неоднократно приходилось спорить по вопросу направления развития телеграфных коммутационных станций.  

После защиты Егора Мирославский убедил руководство института в необходимости открытия в своём отделе новой лаборатории, которая бы занималась вопросом использования каналов и трактов, организованных на основе импульсно-кодовой модуляции (ИКМ). Лаборатория разместилась в угловой комнате на пятом этаже, немного потеснив лабораторию Мосинского, но места здесь хватало всем – площадь комнаты была около 150 квадратных метров, на новое подразделение массивными лабораторными столами отгородили около 60 квадратных метров, двенадцать человек здесь разместились вполне комфортно.  

Начальником этой лаборатории, получившей номер 32 (3-й отдел, вторая лаборатория), Мирославский предложил назначить Егора. В новую лабораторию перешли Лёня Черпаков, Валерий Стараев, техники Володя Журков и Лёня Чудотвор. Заместителем Егора назначили Сашу Шурмана. Тем самым к Егору перешла вся тематика, связанная с дальнейшей судьбой аппаратуры ТВУ-12. Просился в эту лабораторию и Вася Крымов, „отец” ТВУ-12, но Мирославский на Васю имел другие виды и сделал его заместителем в системной лаборатории Юры Тарханова. Там уж очень пригодилось его знание систем телефонной коммутации.  

Перед новой лабораторией открывалось широкое поле деятельности. Всё, чем Егор занимался раньше, относилось к каналам связи, использующим аналоговый метод передачи. Но теперь в мире усиленно разрабатывались системы передачи, основанные на принципах ИКМ. В основу этих систем была положена теорема Котельникова (за „бугром” она упорно называлась только „теоремой отсчётов”), которая утверждала, что любой аналоговый сигнал с ограниченным частотным спектром, может быть представлен последовательностью дискретных отсчётов, скорость следования которых равна удвоенной максимальной частоте передаваемого сигнала. Таким образом, аналоговый сигнал превращался в последовательность импульсов (стробов), модулированных по амплитуде (АИМ).  

Для телефонной связи, где полоса рабочих частот лежала в диапазоне 300-3400 Гц, частота стробирования сигналов в системе ИКМ была выбрана равной 8000 импульсов в секунду. Но передавать такую АИМ-последовательность было неудобно, её помехоустойчивость была низкой. Поэтому следующим шагом было кодирование величины (размаха) импульсов в двоичном коде с помощью комбинации из 8 импульсов – тем самым можно было передать 256 значений размаха импульсов. В итоге, аналоговый телефонный сигнал передавался двоичной последовательностью (последовательность также называли цифровой, дискретной, групповой или тактовой) со скоростью 64 кбит/с. Сформированный таким образом телефонный канал получил название „основного цифрового канала” (ОЦК).  

Вопросами ИКМ в центральном институте занимался сектор из нескольких отделов, которым руководил к. т. н. Поляник Марк Уриевич. Фигура эта в отрасли была довольно известная.  

До войны он разрабатывал первую систему передачи, которая по воздушным линиям обеспечивала организацию 12 телефонных каналов на трассе Москва-Владивосток. Во время войны Поляник работал в США, отбирая и испытывая необходимую аппаратуру связи для поставки по ленд-лизу. Рассказывая про свои заокеанские денёчки, Марк Уриевич иногда вспоминал хозяина, у которого он квартировал, и всё удивлялся – для чего тому в доме нужны были аж два супергетеродинных радиоприёмника? После войны Поляник недолгое время работал в министерстве, но потом не выдержал чиновничьей работы и сбежал в центральный институт. Там он занимался разработкой аппаратуры уплотнения кабельных линий ГТС, известной под названием КРР-30/60. /  

Технико-экономическая эффективность использования такой аппаратуры на линиях ГТС обеспечивалась за счёт хитроумных методов уплотнения сигналов на основе фазо-вращателей, позволивших отказаться от сложных и дорогостоящих разделительных канальных фильтров. Её применение позволило, в значительной мере, ликвидировать дефицит соединительных линий между АТС, сдерживавший развитие телефонной связи в крупных городах. Но аппаратура эта была аналоговой, из-за малой помехоустойчивости она требовала для своей работы тщательного отбора пар в многопарных кабелях по переходному затуханию, а в мире на линиях ГТС всё чаще стала применяться более помехоустойчивая аппаратура на методах ИКМ. В Международном комитете по телеграфии и телефонии (МККТТ) Международного союза электросвязи была создана специальная Исследовательская комиссия, которая изучала вопросы стандартизации методов ИКМ для разных участков сетей связи. И Поляник бросил все силы своего сектора именно на это направление.  

В результате его работ на сети Советского Союза появилась 12-канальная аппаратура ИКМ-12С для сельской связи, производство которой было развёрнуто на Одесском заводом „Промсвязь” – большую промышленность такая аппаратура ещё не заинтересовала. На заводе была организована специальная лаборатория, финансировавшаяся из московского центрального института, которая на месте решала все возникающие проблемы. Потом её преобразовали в одесское отделение института, отхватив вместительное здание на улице Розы Люксембург между улицами Ленина и Карла Маркса. Это одесское отделение позжеt стало основным отраслевым институтом страны по вопросам сельской связи. Для этого руководитель одесского отделения, энергичный Николай Прокофьевич Никаноров, любимец Аржемова, приложил немало усилий и находчивости, организовав в Одессе проведение научно-технической конференции специалистов стран-членов СЭВ.  

В групповом цикле ИКМ-12С осталась свободной одна цифровая последовательность с пропускной способностью 8 кбит/с, и Поляник решил, что её, разбив на два потока, можно успешно использовать для передачи телеграфных и фототелеграфных сигналов обычным методом наложения. Такой же метод был положен в основу аппаратуры ТВУ-12, которую разработал отдел Мирославского, и выпускалась она на том же одесском заводе.  

Столкнувшись с рядом специфических проблем телеграфной сети, Поляник быстро понял, что вопросы организации телеграфной связи следует поручить специалистам киевского отделения, и предложил Мирославскому включиться в эту работу. Мирославский дал на это согласие и поставил лаборатории № 32 задачу повышения эффективности использования тракта 8 кбит/с для передачи телеграфных сигналов в диапазоне скоростей от 50 до 300 Бод.  

Поляник немного удивился, когда увидел Егора, спозаранку, к половине восьмого, примчавшегося к нему в Перово для вводной беседы. А Егор с интересом разглядывал мэтра, о котором так много уже прослышал. На краю стола сидел высокий худощавый мужчина, пожилой, узколицый, с красивой седоватой головой, который своим загаром и серыми усами сильно смахивал на труженика Средней Азии. В одной руке он держал бутерброд с сыром, в другой – чашку кофе, прижав головой к плечу телефонную трубку. Поляник глазами показал Егору на стул и продолжил разговор, договариваясь о поездке в Зеленоград. Положив трубку, он, в дружелюбной манере, расспросил Егора, чем тот занимался в киевском институте, затем коротко рассказал о планах сектора, рекомендовал некоторую литературу, провёл Егора по нескольким лабораториям, бодро перепрыгивая на лестнице через две ступеньки. За его размашистыми шагами не так уж и было легко угнаться, Поляник познакомил Егора с начальником системной лаборатории Эмилем Владимировичем Коронским и умчался в министерство. Коронский тоже отнёсся к Егору дружелюбно, кое-кого из киевского института он знал, передавал им привет, дополнил информацию Поляника и дал копии переводов нескольких иностранных статей по системам ИКМ. В общем, для первого знакомства, поездка была довольно удачной.  

Возвратившись в Киев, Егор переговорил с Сашей Шурманом, и было решено, что для нахождения более эффективного метода передачи в лаборатории № 32 следует устроить что-то вроде „мозгового штурма”. Специалисты лаборатории бросились просматривать имеющуюся зарубежную литературу, листали журналы Electronics, Bell Laboratory Records, IEEE Transactions оn Communications Technology и другие, просматривали всевозможные патенты. Наконец, напали в одном журнале на метод передачи под названием „скользящий индекс” (sliding index) (СИ).  

Суть метода заключалась в следующем. При появлении фронта телеграфного сигнала (переход 0→1 или 1→0) в цифровой тракт передавалась кодовая комбинация из 4 импульсов. Первый импульс имел значение „1”, указывая на факт появления фронта, два следующих импульса в двоичном коде передавали информацию, в какой из четвертей находится фронт в интервале между двумя соседними импульсами цифрового тракта. Четвёртый импульс указывал на направление перехода (0→1 или 1→0). Таким образом, по сравнению с методом наложения, „скользящий индекс” позволял в 4 раза снизить скорость цифрового тракта при фиксированной величине искажений телеграфного сигнала, или же в 4 раза уменьшить искажения при выбранной скорости. Величину искажений можно было уменьшить и в 8 раз, если для кодирования положения фронта использовать не два, а три импульса кодовой комбинации. В этом случае длина кодовой комбинации, отправляемой в цифровой тракт, составляла 5 импульсов.  

На основе метода СИ хотели даже отказаться от выделения для каждого абонента своей выделенной цифровой последовательности методом временного разделения, а вводить все сигналы в общий цифровой тракт, передавая в него кодовые комбинации, в которых указывался номер телеграфного канала, в котором произошёл переход, и направление этого перехода (0→1 или 1→ 0). Но потом, проведя сложные расчёты, побоялись низкой помехоустойчивости системы и значительного увеличения искажений телеграфных сигналов в случае большой активности абонентов. Позже об этом методе не раз вспоминали, но поезд уже ушёл, за основу взяли предоставление каждому абоненту своей индивидуальной, закреплённой за ним, цифровой последовательности.  

Едва разобрались с этим методом, как инженер лаборатории, Валерий Стараев, кстати, тоже окончивший одесский институт, предложил более усовершенствованный метод передачи.  

По сути, он представлял собой объединение методов МН и СИ. Предлагалось такое построение кодовой комбинации: при появлении фронта 0→1 передавать в дискретный канал значение „1” как стартовый импульс, за ним – два импульса кодирования положения фронта, а затем непрерывно подтверждать его состояние, передавая в цифровой тракт последовательность „1” до появления фронта 1→ 0. Тогда в дискретный канал следует передать „0”, который будет являться стартовым импульсов, за которым два следующих импульса опять укажут, с точностью до ¼, положение фронта между тактовыми импульсами. После этого в цифровой канал будет, как в методе МН, передаваться подтверждающая последовательность „0” до появления следующего фронта 0→1, и т. д. Таким образом, метод, предложенный Стараевым, позволял, по сравнению с методом СИ, существенно увеличить помехоустойчивость передачи за счёт непрерывного подтверждения состояния сигнала, сократить длину кодовой комбинации до трёх импульсов и тем самым на 25% увеличить эффективность использования цифрового тракта. Например, в аппаратуре ТВУ-12 групповую скорость передачи можно было бы уменьшить в 4 раза, т. е. сделать равной 16 кбит/с.  

Метод, которому дали название „скользящий индекс с подтверждением (СИП)”, был исключительно хорош, и возникла идея защитить его авторским свидетельством. Тут были два варианта решения задачи: взять свидетельство или на способ, или на устройство для осуществления данного способа. Руководитель патентного сектора, к которому обратились за помощью, посчитал, что на способ свидетельство получить будет крайне сложно, мол, в Комитете по делам изобретений такие свидетельства выдают крайне неохотно, и уговорил он разработчиков оформить заявку на устройство. Сделали такую заявку, получили авторское свидетельство с кучей блок-схем и принципиальных схем на 4 страницах, но пользы от него потом было мало: ведь реализацию устройства по данному методу можно было слепить по многим вариантам, и своего авторства тут никогда не докажешь. В общем, напрасно тогда послушали патентоведа: по их методу позднее несколько ушлых изобретателей в центральном институте настряпали свои авторские свидетельства.  

В мае ВАК, наконец, прислал открытку, где сообщал о присуждении учёной степени, и из ближайшей командировки Егор привёз заветные корочки. Это немедленно отразилось на зарплате, и теперь на 250 рублей крутиться было значительно веселей.  

Диана тоже решилась на крутой поворот в своей работе. Не то чтобы работа в проектном институте ей уже надоела, просто она чувствовала, что застряла на одном месте и никакого просвета впереди не видно. В проектном институте надо было часто ездить в командировки, на изыскания или согласования, а у неё с маленькой дочкой такой широкой возможности не было. Ну, разве что летом, когда дочку отправляли в Одессу к бабушке, или Егор был там с ней за счёт своего длинного аспирантского отпуска. Вот и удалось ей один раз вырваться на будущую радиорелейную трассу Берегово-Хуст, да в Измаил. Летом из Москвы, куда приехала вместе с Егором, которого вызвали в министерство, полетела в Ташкент. Потом рассказывала, что когда в Ташкенте в самолёт открыли дверь, то ей показалось, что нужно выходить в гигантскую духовку, подготовленную для выпекания пирожков с мясом. Еле доехала до гостиницы и там в номере рухнула на кровать, на минуту потеряв сознание. Соседки по номеру вечером вытянули её к фонтану на площади, вокруг которого все спасались от сокрушительной жары.  

И она перешла на работу в политехникум на должность методиста отделения иностранных учащихся, а через год уже была преподавателем, и вечерами дома пришлось вспоминать, что там в институте им втолковывали на лекциях по радиовещанию. Шестилетняя дочка, послушав, что Диане объясняет Егор, с тех пор твёрдо усвоила, что „звуковая волна идёт по току”. Удалось договориться об удобном расписании занятий, и втянулась Диана в преподавательскую жизнь, порой удивляясь, как это можно было каждый день ездить к определённому часу на целые восемь часов.  

А в июле Егору срочно пришлось выехать в Одессу автобусом – в Раздельной на 85 году жизни умерла бабушка Маня. В последние годы её поджимало сердце, в своей маленькой комнатке в Одессе ей нехватало воздуху, маленькая форточка не спасала, а открыть старое окно не было никакой возможности – оно бы непременно развалилось, когда его нужно было бы закрывать. Поэтому она уехала к своей дочери в Раздельную, где ночью могла прикорнуть в саду рядом с домом. Там же у Юлии она и умерла, и была похоронена на разделянском сельском кладбище.  

Когда в Одессе начали приводить в порядок её комнату, то из разоравшегося матраца посыпались трёшки и пятёрки 1947 года, которые бабушка Маня откладывала на „чёрный день”. Видно, забыв про них из-за своих поездок то к сыну в Ригу, то к дочери в Лыкошино, бабушка Маня так и не поменяла эти старые деньги на новые в 1961 году. После её смерти квартира матери словно осиротела – все дочери бабушки Мани всегда могли рассчитывать на её житейский совет и посильную помощь, хотя не всегда она говорила то, что им бы хотелось услышать…  

Вернувшись с похорон, Резчиков узнал, что Мирославский добился в министерстве открытия новой темы, и лаборатория № 32 погрузилась в разработку аппаратуры уплотнения цифровых трактов и физических цепях ГТС на основе метода СИП, получившей название аппаратуры кодо-импульсного телеграфирования (КИТ). Это была увлекательная работа, в которой нужно было не только разрабатывать принципиальные схемы, но и чётко представлять себе, как эта аппаратура своими конструктивами впишется в хозяйство АТС, не нагружая персонал станции дополнительной заботой по обслуживанию. Егор со своим заместителем Сашей Шурманом долго ломали голову над оптимальной компоновкой аппаратуры. И тут помощь пришла совершенно с неожиданной стороны.  

Осенью в Москве была организована международная выставка фирмы Интернэшнл телеграф & телефон (ИТТ). По этому случаю в Москве на перроне Киевского вокзала высадился многочисленный десант специалистов киевского института со связками фирменных киевских тортов, хорошо известных в столице. Вся эта командировочная орава нагрянула в Техническое управление министерства, где ошеломлённая бурным натиском, шуточками- прибауточками, последними еврейскими анекдотами и киевским тортом сотрудница Аня Мережко сразу же засела за пишущую машинку и на карточках с золотым обрезом отпечатала пригласительных билеты на выставку. Несколько киевских специалистов были определены стендистами выставки. Затем она раздала билеты в Большой театр, внесла киевлян список на поселение в гостинице „Ярославская”, которая располагалась рядом со станцией метро „ВДНХ”.  

Выставка разместилась в просторном конференц-зале нового здания прижелезнодорожного почтамта возле Казанского вокзала. На ней красовалась новейшая аппаратура для работы по кабельным и радиорелейным линиям связи, а также по радиоканалам. Открытие выставки было торжественным, с длинными приветственными речами, переводимыми с русского языка на английский и обратно, с раздачей „слонов”: аккуратных портфельчиков с красочными фирменными проспектами, с роскошными блокнотами, шариковыми ручками, карандашами и стирательными резинками. Когда отгремели все речи и приветствия, состоялся небольшой фуршет, после чего проинструктированные стендисты разбежались по своим рабочим местам, и начался осмотр выставки.  

Фёдор Карповский сразу же бросился осматривать аппаратуру тонального телеграфирования GH-121, представленную шведской фирмой, входящей в концерн ITT. Егор с Сашей присоединились к нему. Посмотреть здесь, действительно, было на что: аппаратура не имела лицевых панелей, съёмные платы из прекрасного стеклотекстолита по направляющим канавкам вставлялись в стойку и защёлкивались плоской пружиной. Яркими разноцветными пятнами на платах красовались миниатюрные транзисторы, конденсаторы и резисторы. В небольших ферритовых горшках чернели катушки индуктивностей канальных фильтров. Всё пространство закрывалось лёгкими дверцами, а необходимая сигнализация выводилась в отсек питания, размещённый в верхней части. Впервые, вживую, увидел здесь Егор знаменитые кнопки переключения „Isostat” и миниатюрные разъёмы с гиперболоидными контактами, которые славились небывалой надёжностью соединения. На четверти стандартной стойки (для телеграфов) с размерами 2600х600х225 мм аккуратно, в комфортном тепловом режиме, размещались 24 телеграфных канала 50 Бод.  

Карповскому эта аппаратура очень понравилась и он убедил Мирославского, а тот – министерство, что образец GH-121 обязательно надо приобрести и передать киевскому институту для тщательного изучения. Этот комплект в институт прибыл через два месяца после выставки.  

Егор с Сашей Шурманом внимательно изучали выставленную аппаратуру ИКМ, обмениваясь впечатлениями с работниками сектора Поляника. Саша, часто бывавший в Одессе по делам аппаратуры ТВУ-12, встретил знакомых из одесской лаборатории, занятых на заводе внедрением в серийное производство аппаратуры ИКМ-12С, и познакомил их с Егором. К своему большому удивлению Егор увидел среди них своего старого знакомого, Петра Володина, с которым когда-то вместе был на целине. Подробно поговорить им не удалось, но была надежда увидеться в Киеве, куда Володину нужно было ехать на согласование одного стандарта.  

Продолжая осмотр выставки, Егор отправился к тумбообразному оборудованию, возле которого стендистом трудился Коля Макуренко из лаборатории Карповского. Коля уверенно демонстрировал своё знание английского языка, обращаясь к представителю фирмы по интересовавшим его вопросам, и потом всё это сообщал заинтересовавшимся экскурсантам. Рядом толпились специалисты, приглядывающиеся к оборудованию под названием Линкомпекс. Прослушав образцы необработанной и синтезированной речи, можно было наглядно убедиться в безусловно высоком качестве речи, передаваемой по радиоканалам с помощью этого оборудования.  

Внимание привлекала толпа специалистов, оживлённо обсуждающих технические характеристики аппаратуры, которая обеспечивала организацию независимого дополнительного телефонного канала по двухпроводной абонентской линии. Двусторонняя передачи речи в ней осуществлялась путём амплитудной модуляции несущих частот 28 и 64 кГц, передаваемых над спектром речи 0, 3-3, 4 кГц, каналы речи и ВЧ-телефонирования разделялись вилкой фильтров нижних (ФНЧ) и верхних (ФВЧ) частот. Правда, такая передача по второму каналу могла осуществляться на расстояние не более 3-4 км, но именно такой длины и должны были быть правильно спроектированные абонентские линии городских АТС. Егор, домашний телефон которого был сблокирован с телефоном соседа по лестничной площадке, с завистью смотрело на небольшое устройство, которое сняло бы взаимные подозрения в чрезмерном „висении” на телефоне, особенно, когда срочно требовалось позвонить. В общем, на выставке было много интересного и поучительного.  

Вечером они были в Большом театре, где давали „Лебединое озеро”, даже места оказались вполне приличными – во втором ярусе. Егор удивился тому, что Большой театр своим убранством его не поразил – одесский оперный для него был и оставался эталоном красоты, изящества и гармонии. Вот буфет тут был гораздо импозантнее, от бутербродов с красной и чёрной икрой глаза во все стороны разбегались, да и тёмное останкинское пиво было уж очень хорошим.  

На следующий вечер они попали на фуршет в ресторане „Метрополь”. Особых впечатлений об этом историческом месте, повидавшем на своём веку множество ярких событий и вереницу выдающихся личностей, Егор потом почти не помнил, кроме, разве что весело журчащего фонтана. Ожидая начала мероприятия у входа в зал, киевляне предложили сесть в освободившееся кресло одной импозантной даме, которая потом оказалась женой представителя фирмы, заказавшего фуршет.  

По сигналу метрдотеля толпа хлынула в зал и стала рассасываться вокруг белоснежных столов, образовывавших букву „Т”. Присутствовавшая многочисленная министерская братия уже давно поднаторела в подобных мероприятиях: и хорошо знала, где нужно стать и с какой выпивки начинать. Поэтому замечательный марочный армянский коньяк со стола исчез очень быстро, но Фёдор, Егор и Саша вовремя пристроили около себя бутылку массандровского вина, и коньяк их не сильно-то и волновал. Они больше уделяли внимания бутербродам с икрой, различным тарталеткам и консоме. Когда основные экзотические угощения были успешно съедены, началось фотографирование. Все участники фуршета по команде фотографа, обвешенного профессиональной аппаратурой, дружно строились по дуге, держа в руках рюмки и фужеры.  

К киевлянам подошёл Юлий Ставинский, который уже около года работал начальником управления внешних сношений министерства, т. е. был большой „шишкой”. Но бывших киевских коллег он ещё не успел забыть и делами в институте пока продолжал интересоваться. Он поздравил Егора с получением „корочек”, спросил о впечатлениях от выставки и приглашал заходить к нему, будучи в министерстве. При случае, пару раз Егор так и сделал, но потом бдительные секретарши стали отсекать киевлян, ссылаясь на большую загруженность своего высокого начальника.  

В день закрытия выставки разразился небольшой скандал: оказалось, что из радиорелейного оборудования загадочным образом исчез высокочастотный блок. Дело как-то замяли, но потом, когда на закрытии выставки зазвучали прощальные итоговые выступления, представитель фирмы ИТТ в своей речи поблагодарил советских специалистов за живой интерес, проявленный к экспонатам выставки, иногда даже с отвёрткою в руках.  

Вечером привилегированные участники выставки отправились на концерт в новый Кремлёвский дворец съездов. Дворец притягивал и москвичей, и гостей столицы своим роскошным убранством, поражал оригинальными архитектурными формами, размерами и красотой. И как ни подпрыгивала по этому поводу Аня Мережко, но во Дворец ей не удалось достать для своих полюбившихся киевлян ни единого билета. Почти час околачивались Фёдор, Егор и Саша на подходах к Дворцу, надеясь купить лишний билет, но ничего у них не вышло. Нет, конечно, лишние билетики иногда и возникали, но их мигом выхватывали более проворные молодые люди. Бродили тут, поглядывая на часы, два грузина, старый и молодой, у них билеты точно были, во всяком случае, у старого, но тот упорно их не продавал. Когда Саша стал подбивать молодого грузина чтобы тот уговорил старика продать им билеты, парень, сверкнув глазами, возмущённо ответил:  

– Вах! Как я могу давать савэт чэлавэку, который намного старше мэня?  

Так и пришлось уйти, не солоно похлебавши, завистливо оглядываясь двух девушек, которых грузины под руки повели к ярко освещённым стеклянным стенам Дворца ….  

Вечером следующего дня, выезжая из своей гостиницы, они чуть не опоздали на поезд. Дежурная по их третьему этажу куда-то отпросилась, а администраторша, которой они сдавали ключи от номера, ласковым голосом пожелала им удачной дороги, а потом спросила:  

– Надеюсь, что вы в номере ничего своего не оставили?  

И не ожидая от киевлян ответа, она тут же приказала дежурной горничной:  

– Таня! Пойди-ка посмотри в 312-м номере, наши гости ничего не забыли?  

Таня не торопясь стала подыматься по лестнице, а киевляне присели на стоящие в холле стулья, зная, что Тане понадобится некоторое время, чтобы убедиться, что простыни и махровые полотенца никуда из номера не исчезли, а графин традиционной формы остался целёхонек в окружении того количества гранёных стаканов, какое указано в инвентаризационной описи имущества комнаты. Но вот всё положенное для проверки время истекло, а Таня не появлялась. Администратор стала понемногу нервничать, справедливо полагая, что Таня где-то на этаже с кем-то уже трепется, совершенно позабыв об ответственном задании, которое ей было поручено. Администратор позвонила дежурной на второй этаж, и через минуту запыхавшаяся Таня кубарем скатилась с лестницы, торжествующе размахивая двумя номерами журнала „Огонёк”, которые киевляне оставили в номере, не найдя в них ничего интересного. В поезд они сели за пять минут до его отправления.  

Мирославский, слушая отчёт Карповского о результатах командировки, перебирал лежащие перед ним проспекты с выставки ИТТ. Пообещав, что задумку о приобретении комплекта аппаратуры GH-121 удастся реализовать, он задержал своё внимание на материале об организации дополнительного канала на абонентской линии. Затем он неожиданно сказал:  

– А что если нам такой принцип использовать для организации телеграфного канала? Смотрите, ведь сейчас в аппаратуре ТВУ-12, установленной на АТС, для подключения телеграфных аппаратов нам приходится использовать панели удалённых абонентов (ПУА) и работать по абонентской линии постоянным током c напряжением 0-120 Вольт. Из-за этого приходится отбирать кабельные пары по переходному затуханию, иметь лишнюю возню с персоналом ГТС, основательно нагружать по электропитанию станционную батарею. А тут телефонисты сами рассчитали оптимальные частоты и допустимые уровни сигналов для абонентской линии. Мы смело можем использовать этот задел для наших целей. Для нас это просто блестящий выход из положения. Думаю, что можно использовать обычную амплитудную манипуляцию, и устройство получится очень простым. Подумайте над этим вопросом, а через день соберёмся для обмена мнениями!  

Так возникла идея создания аппаратуры, получившей название „УРАЛ”- аббревиатура словосочетания „устройство разделения абонентской линии”. Киевляне решили действовать по примеру своих коллег – москвичей: у Поляника при разработке новой аппаратуры ИКМ для внутрирайонной связи все создаваемые устройства носили запоминающиеся, осмысленные названия, например „БОРТ” – блок оконечных регенерационных трансляций, „ДУБ” – 12-канальный универсальный блок. Так и говорили: вот начнём массовое внедрение аппаратуры ИКМ по всей стране, и зацветут везде дубовые рощи.  

К разработке УРАЛ Мирославский подключил Запольского, который успешно справился с поставленной задачей. Совместно с одесским филиалом конструкторского бюро аппаратура ТВУ-12 была дополнена абонентскими и станционными комплектами УРАЛ и получила новое название – ТВУ-12М.  

В лаборатории № 32 тем временем с новой силой закипела работа над аппаратурой КИТ. Резчиков и Шурман, творчески применяя увиденное на выставке фирмы ИТТ, в ускоренном темпе разрабатывали общую компоновку и конструкцию аппаратуры. Она должна была иметь возможность установки „спина-к-спине”, подвод кабелей сверху, извлечение канальных блоков без нарушения работоспособности соседних каналов. Важен был и комфортный температурный режим. Всё это и многое другое удалось, наконец, воплотить в техническом задании на проектирование и сдать весь комплект принципиальных схем в конструкторский отдел.  

103  

Год тот был юбилейным, по этому поводу отчеканили рубли с профилем вождя, а отличившихся в труде награждали специальными медалями. Егор немного переживал, что его не отметили, но потом решил, что начальству и партбюро – виднее, кого удостоить.  

Марину они решили учить музыке, на фортепиано, У дочки вдруг обнаружился идеальный слух, и она была принята в подготовительный класс музыкальной школы № 10. Сама школа своего отдельного помещения не имела и ютилась по различным помещениям при домоуправлениях. Но к осени обещали, что школа перейдёт в двухэтажный домик, спрятавшийся в глубине Голосеевского парка. Теперь дело было за малым – приобрести инструмент, а пока Марина делала свои домашние задания по музыке в пункте проката, который размещался на проспекте, напротив входа в Голосеевский парк. Тут на помощь пришла бабушка, Антонина Михайловна, выделившая для такого благородного дела аж тысячу рублей. До поры – до времени бабушкины деньги, на всякий случай, ждали своего часа на сберкнижке.  

Диана отправилась в Дом музыки, располагавшийся в конце Красноармейской улицы, и там, побродив по длинному залу, заставленному пианино чёрного, жёлтого и коричневого цветов, и послушав разговоры о достоинствах и недостатках инструментов различных музыкальных фабрик, поняла, что надо искать пианино из ГДР. Она договорилась с одним грузчиком, что тот ей позвонит, когда привезут следующую партию немецких инструментов. Ждать пришлось немного, и вскоре Диана позвонила Егору на работу и сказала, что желанный инструмент прибыл, отложен, и нужно привезти деньги. Сама она постарается поскорее вырваться с работы и будет его ждать в магазине.  

В магазин Егор приехал раньше Дианы и решил расспросить персонал, какие же прибыли инструменты и какой фабрики, но ясных ответов не добился. Наконец, в зале появилась Диана, на две минуты она отлучилась на склад и, выйдя оттуда, сказала:  

– Всё в порядке! Пианино – прекрасное, называется Rỏnisсh, цвет – изумительный, тебе понравится. Кстати, ты их тут всех перепугал! Меня грузчик два раза переспрашивал: „Это Ваш муж? А где он работает? В научно-исследовательском институте? А то нам показалось, что он из КГБ…”  

Пианино действительно оказалось великолепным, звучание было прекрасным. Это подтвердил и Наум Шеерзон, широко известный среди музыкантов подольских ресторанов, которого свояк Саша привёз попробовать инструмент. Наум разыграл на пианино целую ресторанную рапсодию и, улыбаясь, сказал:  

– Чувствуется, что инструмент новый – клавиши ещё тугие, но разыграются. А звучит – классно!  

На всякий случай, чтобы не травмировать гаммами и прочими эксерсизами учительницу музыки, живущую этажом ниже, Егор установил пианино на резиновые подушечки.  

Учить музыке свою дочь решил и Серёжа Рязанов, но пути выбрал другие: пианино фабрики „Украина” взяли напрокат, а домой два раза в неделю приходила учительница музыки. В силу разных подходов к овладению музыкальными знаниями, Ирина уже через два месяца бодро исполняла „К Элизе” Бетховена, в то время как Марина ещё разучивала „На зелёном лужку…” и изнывала от сольфеджио.  

Летом дочку отправили к бабушке в Одессу, а потом из Киева, созвонившись с Ларой Смирняевой, самолётом отправились в Ленинград, в отпуск. Леонид Петрович встретил их с шиком: на бежевой служебной „Волге” подкатил прямо к трапу ТУ-154. Жили теперь Смирняевы на улице Чайковского в красивом бело-голубом доме с двойным двором. До первой мировой войны здесь размещалось австрийское посольство. В квартире было четыре комнаты, и Егор с Дианой удобно устроились в комнате Юры, который был в отъезде. За обедом Леонид Петрович увлечённо рассказывал о разном подходе к балетному искусству Григоровича и скандального Якобсона, а ближе к компоту сообщил, что в Астрахани обнаружена вспышка холеры и там введён режим карантина. На юбилейный год сваливалось чересчур уж много ненужных хлопот.  

Утром старшие Смирняевы отправлялись на работу, после чего дружелюбный боксёр, цокая когтями по паркету, являлся к ним в комнату и своей слюнявой мордой будил к утреннему чаю, который пили в компании с Галей, намечая новые культурно-исторические объекты, которые обязательно нужно было посмотреть.  

В субботу Лара с Леонидом Петровичем на „Ракете” повезли киевлян в Петергоф осматривать знаменитые фонтаны и дворец. Про то, что Егор с Дианой увидели в Петергофе, в Одессе сказали бы, что „это было что-то с чем-то”. Зрелище выглядело фантастическим. Прекрасный вид на Финский залив, газоны и деревья – под линеечку, множество красочных цветочных клумб, сразу от морского берега тянулся великолепный каскад фонтанов, заканчивающийся вызолоченными фигурами Самсона и побеждаемого им льва, дворец сверкал, как праздничный пряник. На территории роскошного парка разнообразные фонтаны трудились изо всех сил, и каждый впечатлял по-своему: кто высотой водяной струи, кто блестящим широким веером разбегавшейся воды, кто своими хитрыми шуточками, когда неожиданно окатывал водой гостя, наступившего на какой-нибудь незаметный камень.  

Потом был, конечно, Эрмитаж, в котором бродили до тех пор, пока не начали отваливаться ноги, да и восприятие всех окружающих чудес уже основательно притупилось. Егор с Дианой полюбовались на обоих бронзовых императоров, устроивших игру в „догонялки” у Исаакиевского собора, добросовестно отстояли длинную очередь, чтобы попасть в это чудо архитектуры, где, нахально затесавшись в экскурсионную группу из Петрозаводска, узнали подробности о творчестве архитектора де Монферрана: кроме Исаакия, который возводили с 1812 года по 1834 год, оказывается, было и сооружение Александровской колоны (1828-1834 г. г. ) и даже установка на прочный фундамент „Царь-колокола” в Москве (1836 г. ). Они поднялись на самую верхотуру собора и обозрели город с высоты почти птичьего полёта. Поверив очередному гиду, что гениальный Росси не строил отдельных зданий, а создавал только целые архитектурные ансамбли, киевляне прошлись по улице его имени и убедились в правоте поэта, сказавшего: „Ах, зачем, удивительный Росси, Ваша улица так коротка! ”.  

Побродили Резчиковы и у Зимнего дворца в бледных сумерках уходящих белых ночей и дождались часа, когда на Неве разводили мосты, вовремя сообразив перебраться на нужный берег. Не миновали и Казанского собора, о котором Егору ещё в далёком детстве подробно рассказывал Вадик Абомян, нахваливая имеющийся там этнографический музей. Затем был Русский музей на площади Искусств с его знаменитым памятником А. С. Пушкину, открытым в 1957 году, Возле него пожилой гид настойчиво убеждал экскурсантов не путать Опекушина А. М. с Аникушиным М. К., ибо первый создал памятник поэту в Москве (1880 г. ), а второй скульптор – вот этот памятник, который у нас перед глазами, за который и получил Ленинскую премию. А есть ещё памятник Пушкину в Лицейском саду в Детском Селе, так это уже творение Р. Р. Баха (1900 г. ), и он настоятельно рекомендует его посмотреть.  

Забежали они в Петропавловскую крепость, где даже показывали такой ужасный фрагмент тюрьмы, что невольно вспоминался роман Ольги Форш „Одеты камнем”. На стрелке Васильевского острова, где толпились зеваки, у них на глазах в одно мгновенье утонула женщина, которая поскользнулась и упала в воду, даже не показавшись ни на секунду на поверхности, и кто-то сказал, что её унесло быстрым течением Невы. Потом целый день Егор и Диана ходили под впечатлением от этой трагической нелепицы, уже никакие памятники и архитектурные ансамбли не впечатляли, а на следующий день поехали в Павловск.  

После Павловска было Детское Село с Екатерининским дворцом, в котором всё ещё тосковали по пропавшей „Янтарной комнате”, с лицеем, и очередным замечательным памятником Пушкину, с Камероновой галереей, где на посетителей забежавших сюда укрыться от противного, почти осеннего дождика, надменно взирали головы с гордыми римскими профилями.. Сил хватило даже съездить в Ломоносов (Ораниенбаум) – посмотреть Большой Меншиковский дворец и „Китайский дворец”, и вот уже подошла пора прощаться с незабываемым городом-памятником  

Из Ленинграда Егор с Дианой выехали в Ригу в плацкартном вагоне на боковых местах. Ночью, проснувшись на станции Великие Луки, Егор услышал объявление по вокзальному репродуктору:  

– Внимание! Внимание! Говорит радиоузел вокзала! Граждане пассажиры, прибывшие из Астрахани и Одессы! Просьба пройти в медпункт вокзала! Повторяю, граждане пассажиры, прибывшие из Астрахани и Одессы, пройдите в медпункт вокзала!  

Свесив голову вниз, Егор увидел, что Диана тоже смотрит на перрон вокзала, разбуженная объявлением.  

– Ну вот, – сказала она. – Мы тут путешествуем и разгуливаем среди памятников культуры, а бедная Марина осталась в Одессе! А там – холера! Завтра в Риге нужно срочно связаться с Одессой!  

Утром в Риге встречающий их дядя Вова извинялся, что он ничего не успел купить на близлежащем рынке: там было пусто, хоть шаром покати. Базар был закрыт на неопределённое время, вся дядина семья была на даче в Булях, поэтому он быстро покормил Егора и Диану в рабочей столовой. Егор бросился в отделение связи на вокзале, надеясь позвонить сестре в Одессу, но телефонной связи с южным городом не было. У окошка приёма телеграмм уже нетерпеливо переминалась небольшая толпа. Выяснилось, что доставка телеграммы в Одессу не гарантируется, но Егор всё же добился, чтобы телеграмму приняли. Для этого текст телеграммы с тревожными вопросами пришлось переделывать два раза, после чего поехали прямо на дачу.  

На даче были тишь да благодать: хвойный лес, с одной стороны – речка, с другой морской залив, который был удивительно спокойным. Дядя поспешил обратно в Ригу – у него была вечерняя смена на маршруте Рига – Майори. Ближе к вечеру тётя Шура, жена дяди Володи возле избушки накрыла стол к ужину. Попробовав творог, она недовольно скривила губы и сказала:  

-Так, этот творог не ешьте, он вчерашний! Игорь сейчас на велосипеде съездит в ларёк и привезёт свежий!  

Диана на всякий случай всё же рискнула попробовать творог и удивилась:  

– Тётя Шура! Это же очень вкусный творог, совсем как у нас в Киеве!  

– Вот то-то и оно-то, что как у вас в Киеве! А у нас он совсем другим быть должен! Да вы сейчас сами в этом убедитесь!  

И действительно, творог, который очень быстро привёз из ларька Игорь, младший из братьев, оказался вкуснейшим, к большому удивлению киевлян.  

Интересные открытия продолжились и на следующий день. Когда Егор с Юрой, старшим братом, перебирались через небольшую канаву по скользкому бревну, то оба слетели с него и сильно ударились о камни.  

– Ну, теперь без синяков не обойтись! – сказал Егор, потирая ушибленное бедро.  

– Не боись, Егоруша, ничего не будет! У мамы есть замечательная мазь, к утру всё, как рукой снимет, и болеть не будет ни капельки!  

Тётя Шура помазала им ушибы какой-то гомеопатической мазью из арники, и на следующее утро Егор смог убедиться в правоте своего двоюродного брата – на бедре не было ни одной отметины, да и боль прошла. Братья повели киевлян на речку, где Юра проверил свою „морду” – так называлась рыболовная сетка на огромном обруче, которая была погружена в воду. Но никакой рыбы там пока не было. Юра рассказал, что у него этих „морд” раньше было две, и он их закидывал в разных местах, так что всегда был при небольшой, но свежей рыбе. А потом одну сетку кто-то стащил, так что теперь хороший улов бывает редко.  

– Зато грибы у нас тут знатные, – уверял Юра и отвёл Егора с Дианой к участку, где выстроились разлапистые ели.  

Для Егора сосуществование грибов и моря выглядело каким-то противоестественным. Ну, возле речки или пруда – ещё куда ни шло! А вот грибы у моря – как-то не верилось, что такое может быть. В Киеве Егор грибы собирал, ездили они с Дианой для этого в лес под Кругликом, куда забегал автобус № 74. Грибы там были разные: и лисички, и маслята, и сыроежки, даже иногда подосиновики и белые грибы находили. Как тут не вспомнить, какое обилие грибов было в Лапичах возле антенного поля. Но и тут, в Булях, попадались самые настоящие рыжики и грузди, мясистые, увесистые, с песком между острыми пластинами, совсем, как на Урале в Черемиске. Егору даже вкус солёных груздей припомнился, В общем, отвёл он здесь душу, грибов было много, и никто не мешал их собирать. А в Круглике, найдя грибную поляну, приходилось Егору присаживаться и для подбредающих к ней грибников делать вид, что он тут просто на поляне отдыхает, грибов тут и близко нет, и задерживаться здесь смысла никакого не имеет.  

Через пару дней они на смешном пароходике уехали в Ригу, Игорь довёз их прямо до городской квартиры возле станции Засулаукс. Отсюда на электричке до центра Риги, минуя Торнякалнс, где дядина семья жила раньше в скрипучем деревянном доме, было езды всего десять минут. В двухкомнатной квартире на подоконнике стоял магнитофон, на котором Игорь закрутил им мелодии ансамбля „Битлз”, отдельные песни которых Егор уже слышал в Киеве. Но здесь из всех записей ему понравилась песенка „Облады-облада”, которую он прокручивал снова и снова до тех пор, пока в ушах не послышался нарастающий звон. Они с Дианой съездили в рижский зоопарк, прогулялись по универмагу, облазили старый город, а через три дня улетели в Киев.  

Много лет спустя Егор поставил мелодию „Облады-облада” в качестве звонка на свой мобильный телефон.,  

Вернувшись домой, они первым делом позвонили сестре в Одессу, благо, телефонная связь между городами работала, и сестру они застали дома. Ирина успокоила их, сказав, что в городе – карантин, ни выехать, ни въехать без особого разрешения невозможно. Правда, некоторые ушлые гости, узнав о предстоящем введении карантина, вовремя успели сбежать на своём личном транспорте, когда дороги из города ещё не успели перекрыть надёжным образом. Марина с бабушкой живут нормально, как и все одесситы много времени в день тратят на личную гигиену, в переулке никто холерой не заболел, в магазинах все ручки дверей замотаны марлей, пропитанной хлоркой, на порогах всех магазинов и учреждений положили коврики, пропитанные той же хлоркой. Купив буханку хлеба, одесситы обжигают её на огне, воду пьют только кипячёную. Привоз практически не работает, торговцев рыбой гоняет милиция, все городские пляжи закрыты. Отдельные смельчаки купались лишь поздно вечером, да и то, когда поблизости не было санитарно-пограничного дозора.  

Прибывший на курортное лечение народ отсиживал карантин в санаториях, часть людей разместили на пассажирских судах Черноморского пароходства, которые болтались на рейде. Как потом оказалось, около двух недель на таком пароходе загорал в море их сокурсник Толя Шуртко. Дело обошлось бы и одной неделей, но неожиданно выяснилось, что одна почтенная старушка не удержалась и с поносными последствиями съела огурчик, который она захватила с собой ещё при посадке на теплоход.  

Оказалось, что одесситы во время холеры жили в своё удовольствие: новых курортников в городе не было, в трамвае никакой давки, сроду в городе не было так чисто, мусор ежедневно вывозили с таким рвением, словно собирались отыскивать в нём редкоземельные элементы. Кто-то вздыхал и мечтал: вот каждый бы год летом так было, а то от приезжих совсем житья не стало, и на Привозе – немыслимая дороговизна. Впрочем, всё это гораздо интереснее и забавнее описано в рассказе Михаила Жванецкого, который с особым смаком и придыханием читал по радио Роман Карцев.  

Карантин сняли где-то в сентябре, и Серёжка Рязанов всё переживал, что его дочка Ира в первый класс пошла в Одессе. Правда, радовало хотя бы то, что мать Серёжки, Татьяна Владимировна добилась, чтобы её внучку приняли в 57-ю школу, которую закончил сын.  

Когда карантин был снят, Егор съездил в Одессу за дочкой. За лето она подросла, на следующий год уже пора было шагать в первый класс. Дочка рассказывала всякие забавные истории из карантинной жизни, немного переживая, что в этом году не удалось вдоволь покупаться в море. Скучать ей не пришлось, её подруга Ира Рязанова собирала в своём дворе компанию сверстников, которых она, унаследовав командирские черты характера своей бабушки, строила по своим задумкам и устраивала различные представления.  

Закончился юбилейный год уж совсем неудачно. Везде только и были слышны разговоры о политическом кризисе в Польше: там произошли столкновения демонстрантов с войсками, и „вражеские радиоголоса” утверждали, что в стычках погибло не менее 1000 человек.  

В январе следующего года лаборатория Егора закончила настройку экспериментального образца аппаратуры КИТ и активно готовилась к приезду министерской комиссии. Комиссия поработала три дня, общее направление работ одобрила, но выразила уверенность, что отрасли сейчас позарез требуется несколько иное. Представитель главка министерства обрисовал проблем более подробно:  

– Нет, конечно, 30 каналов по двум двухпроводным парам городской телефонной сети, а потом и в цифровом тракте 8 кбит/с систем ИКМ между телеграфом и городской1 АТС, это неплохо. Но очень часто нам надо „расшивать” узкое место – от телеграфа до отделения связи, куда, в лучшем случае, есть две пары: одна для телефона начальника, а другая – для телеграфной связи. А в системе прямых соединений одним телеграфным аппаратом уже не обойдёшься. Вот и требуется сегодня в городском отделении иметь от двух до семи-восьми телеграфных аппаратов, в зависимости от нагрузки, конечно, а кабельная пара, как ни крути – одна и на очень долгое время. Вот и хотелось бы эту проблему решить.  

Мирославский пообещал над этой ситуацией подумать, и лаборатория №32 погрузилась в решение проблемы. Сначала провели исследования и установили, что целесообразно иметь две модификации аппаратуры: на 3 и 6 каналов. Потом решили для разделения направлений передачи и приёма использовать временной метод передачи, но оказалось, что у него имеются три крупных недостатка:  

• групповая скорость передачи должна была быть не менее 8 кбит/с, что ограничивало длину линии;  

• комплект аппаратуры состоял из ведущего полукомплекта, устанавливаемого на телеграфе, и ведомого, устанавливаемого в отделении связи. Проверять ведомый комплект в режиме „на себя” простыми методами не удавалось;  

• перед запуском аппаратуры в работу необходимо было осциллографом измерить задержку распространения сигнала в прямом и обратном направлениях и соответствующим образом отрегулировать ведущий полукомплект.  

– Ну, нам для полного счастья только ещё осциллографа на телеграфе нехватало! – с иронией сказал Мирославский Валерию Гребенщикову, когда тот закончил своё выступление, в котором довольно убедительно доказывал, что перечисленные недостатки не являются критическими и их можно преодолеть простыми методами. – Да у нас телеграфы, имеющие осциллограф, можно по пальцам пересчитать! Нет, я вижу, что данный метод нам не подходит.  

Даже экспериментальные макеты с временным методом подготовили, но Мирославский был непреклонен. А позднее в западногерманском журнале Егор с Валерием наткнулись на интересную статью, где описывалась аппаратура, решающая подобную задачу другим методом. Это была своеобразная реализация моста Уитстона, хорошо известного в электротехнике. Передатчик и приёмник включались в диагонали уравновешенного моста, и таким образом не влияли друг на друга. Двумя плечами моста служили два калиброванных резистора (сопротивления) одинаковой величины, к третьему плечу подключалась физическая цепь ГТС, а к четвёртому – уравновешивающий её балансный контур, составленный из конденсаторов и резисторов. Основная трудность заключалась в том, чтобы как можно точно подобрать параметры балансного контура, имитирующего подключённую линию ГТС. Для этого резисторы в балансном контуре были переменными, а имеющиеся в наборе конденсаторы могли включаться в любой необходимой комбинации.  

При использовании такого метода 3-канальная модификация аппаратуры имела групповую скорость передачи 2, 4 кбит/с, а 6-канальная – 4, 8 кбит/с, что существенно увеличивало дальность связи и явилось решающим фактором для разработки. Аппаратура получила название ДАТА, что было аббревиатурой словосочетания „Дуплексная абонентская телеграфная аппаратура”. Замечательной особенностью телеграфных каналов систем с временным разделением (ВРК) было то, что величину телеграфных искажений можно было гарантированно рассчитать заранее, выбрав соответствующую скорость последовательности, на которой „переносился” телеграфный сигнал. Так, при последовательности 600 бит/с и двухэлементной кодовой комбинации СИП, величина искажений телеграфных сигналов 50 Бод из-за дискретизации составляла 2, 08% и никаких тут характеристических искажений или искажений типа преобладания и быть не могло.  

Правда, оказалось, что измерители искажений ИК-3-У на такие сигналы реагирует „нервно” и дают неверные показания. По этому поводу Егор даже схлестнулся в жарком споре с заместитетелем Лиины Гардовой – Юрой Братнером. Тот безапелляционно заявил, что Егор в корне неправ, а их прибор в этом отношении – идеален. Пришлось Валерию сооружать макет измерителя, который, как единодушно согласились спорщики, мог выступить в качестве третейского судьи.  

Это был старый осциллограф с большим экраном, на пластины которого, с выхода фазовращателей, подавалась тактовая частота, на которой запускался генератор испытательного сигнала. Вся окружность приставленного к экрану диска из оргстекла была разбита на 100 делений, в которые и укладывалась длительность неискажённой (эталонной) посылки телеграфного сигнала. Фронт телеграфного сигнала с выхода аппаратуры ТВР подавался на клемму модулятора осциллографа и вспыхивал на экране ярко светящейся точкой. Перед началом испытаний Егор сказал, что сейчас мы все убедимся, что величина синхронных искажений не превышает 2, 5%.  

К большому неудовольствию, а потом и удивлению Юры Братнера, так оно и оказалось: их прибор ИК-3-У давал величину искажений в два раза больше, причём вёл себя как-то странно: сначала показывал около двух процентов, а потом в какой-то момент броском увеличивал показания в два раза.. Надо отдать должное Юре – он был человеком принципиальным, грамотным и сразу же признал свою ошибку. Он подозревал, что фазовая автоподстройка частоты измерительного прибора не реагирует должным образом на медленное расхождение тактовых частот сигнала на передаче и приёме. В дальнейшем прибор был доработан и никаких неожиданностей при измерении искажений в каналах аппаратуры ТВР больше не возникало.  

Посмотреть на экспериментальные образцы, изготовленные в опытных мастерских института, собралась авторитетная комиссия, куда входил представитель министерского главка, инженеры московского и киевского телеграфов, киевской ГТС, ленинградского отделения НИИ, главный инженер минского завода „Промсвязь” и представитель одесского филиала центрального конструкторского бюро отрасли. Институт уже давно сотрудничал с одесским филиалом, который разрабатывал конструкторскую документацию аппаратуры ТВУ-12, Разработка двигалась не очень гладко, часто возникали конфликты, каждая из „контор” в вопросе авторства тянула одеяло на себя, особенно, если аппаратуру где-то хвалили, и спихивала всё на со-разработчика, если где-то внедрение аппаратуры проходило не очень то уж и гладко.  

Одесский филиал размещался на улице Розы Люксембург в красивом старинном здании. Остряки утверждали, что до революции здесь размещался публичный дом „Медведь”, и намекали, что некоторые традиции бывшего заведения не способствуют высокой производственной дисциплине. Черпаков и Шурман, много часов просидевшие в одесском бюро при отработке аппаратуры ТВУ-12, часто конфликтовали с одесскими разработчиками, считая, что те ещё не доросли до современной схемотехники. Мол, для них идеалом разработки являлся эстрометр. Так назывался прибор, который по изменению проводимости во влагалище коровы, определял её готовность к плодотворному восприятию драгоценной семенной жидкости зарубежных быков-производителей. Надо ли говорить, что эта семенная жидкость покупалась страной на драгоценную валюту, и требовалось, чтобы всё было сделано для максимальной отдачи.  

Лёня Черпаков с удовольствием и большой долей фантазии читал новым слушателям избранные места из инструкции по эксплуатации эстрометра:  

– Подойти к корове сзади, левой рукой поднять её хвост вверх, правой рукой ввести щуп в первое отверстие снизу, нажать красную кнопку, считать показание стрелочного прибора. Если стрелка находится в красном секторе, то животное считается готовым для искусственного осеменения…..  

Чтение инструкции Лёня завершал анекдотом на обсуждаемую тему:  

– В один колхоз приехал ветеринар, который произведя необходимые замеры с помощью эстрометра, о котором только что шла речь, провёл процедуры по осеменению импортным материалом. Он уже собрался уезжать, когда все коровы, повернувшись к нему, дружно промычали: „А поцеловать!?”  

Как электронный прибор, эстрометр был хрустальной мечтой любого конструкторского бюро: и просто, и компактно, и большая серийность, и хорошая премия. Да и в случае массовой мобилизации городских трудящихся на помощь сельским труженикам в уборке очередного обильного урожая, всегда в райкоме партии можно было убедительно доказать настырному инструктору, что конструкторское бюро с помощью такого прибора уже давно внесло свой весомый вклад в общий подъём сельского хозяйства в стране на недосягаемую высоту. Поэтому от бюро в колхоз могут поехать только пять человек при райкомовской разнарядке на пятнадцать. Но эстрометр был не единственным любимцем. Его, по простоте и эффективности при массовом внедрении, намного превосходил столик для подогрева драгоценной спермы. Понятно, что разработка прочей другой аппаратуры, в которой было более трёх транзисторов, уже просто раздражала….  

Егору такая ситуация надоела, и он сгоряча решил, что сил институтского конструкторского отдела хватит для того, чтобы выполнить весь тот объём работ, который обычно делали конструкторские бюро, подобные одесскому. Поэтому, когда на заключительном этапе при обсуждении акта комиссии он предложил, чтобы там было записано о целесообразности проведения дальнейших работ в конструкторском отделе института. представитель одесского бюро Семён Трестер, моментально поинтересовался, чем вызвано такое предложение Егора.  

И тут, как выражались любимые классики, „Егора понесло”. Он вывалил кучу претензий к одесситам, То ли Мирославский был в тот момент чем-то озабочен, то ли имел свой „зуб” на одесситов всё из-за той же ТВУ-12, но почему-то он вовремя не остановил раздухарившегося Егора, когда тот, что называется, „покатил бочку” на одесситов. Дело кончилось тем, что представитель одесского бюро акт комиссии подписывать категорически отказался и, сухо попрощавшись, уехал.  

Пагубных последствий конфликта можно было бы избежать, не вмешайся в него главный инженер минского завода. Он, очевидно, тоже „натерпелся” от одесских конструкторов, поэтому поддержал (как оказалось позже – вздорную) идею Резчикова обойтись без одесситов. Он был уверен, что при прямом сотрудничестве можно будет выиграть не менее года с выпуском аппаратуры на сеть. Через полгода Егор пожалел о своём порыве, который нарушал сложившиеся и хорошо отработанные принципы разработки, постановки на производство и внедрения новой аппаратуры. И на всю жизнь запомнил одну истину: все забывают, что сделано быстро, но зато хорошо помнят, что сделано плохо.  

А на следующий же день Мирославскому позвонил главный инженер одесского филиала Григорий Борисович Шпирс и убедительно раскритиковал все претензии в адрес одесского филиала, которые на заседании комиссии казались такими убедительными. В конце своей эмоциональной речи Шпирс высказал Мирославскому своё „фэ” по поводу некультурного выступления его подчинённого. Положив трубку, Мирославский вызвал Егора и сказал ему:  

– Да, вчера Вы перегнули палку, а я Вас вовремя не остановил. Нет, я знаю, грехов за ними полно, но нельзя виноватить всю организацию. Когда говорят, что конкретно подвёл или напортачил именно Иванов, Петров или Рабинович, это ещё можно понять. Но когда ругают всю организацию, это уже выглядит не очень-то хорошо! Теперь, даже если бы мы через министерство и захотели бы подключить одесситов к этой работе, у нас ничего не выйдет. Шпирс стал бы против этого, как в окопе, отрытом в полный рост. В общем, я перед Григорием Борисовичем извинился за вашу горячность, а Вы для себя сделайте соответствующие выводы!  

И очень скоро Егор убедился, что разработать принципиальные схемы аппаратуры, это ещё не всё, „ещё не вечер”. Дальше, при отсутствии организации, подобной одесскому филиалу, на плечи разработчика сваливается куча дополнительных хлопот, не свойственных отраслевому НИИ. В этом убедиться пришлось уже при сдаче принципиальных схем в свой родной конструкторский отдел. Там сразу же указали, что на два использованных элемента – миниатюрный переменный резистор и разъём с гиперболоидными контактами – потребуется согласование, поскольку они находятся в ограничительном перечне для аппаратуры ширпотреба. Как это ни печально было осознавать, но аппаратура, которую они собирались выпускать, не относилась к ответственной категории, где безраздельно царствовали радио- и оборонная промышленность.  

Впрочем, обоснование на применение миниатюрного переменного резистора составили так толково и убедительно, что разрешение получили. Оставалось добиться разрешения на применение гиперболоидных разъёмов, которые выпускались на Полтавском электромеханическом заводе (ПЭМЗ) и в Тбилиси. Как ни заманчиво было побывать в столице Грузии, Егор решил слетать в Полтаву: там в управлении связи работали сокурсники по институту – супружеская пара Перечко. Закончили они факультет № 1, приехали по направлению в Киев, но удержаться там без жилья не смогли, и их перенаправили в Полтаву. Егор созвонился с Игорем Перечко, и тот организовал ему как направление в гостиницу, так и встречу с главным инженером ПЭМЗ.  

Из Жулян до Полтавы самолёт АН-24 долетел за час. Привычной бетонной посадочной полосы здесь не было, создавалось ощущение, что приземлились прямо на большом, хорошо ухоженном футбольном поле. Устроившись в гостиницу, Егор разыскал управление связи, встретился с Игорем Перечко, с которым посидел в ближайшем кафе, обмениваясь новостями и уплетая знаменитые полтавские галушки, Перечко нисколько не жалел, что они с женой уехали из Киева: здесь, в Полтаве они устроились основательно, была и бесплатная квартира (там как раз вовсю бушевал ремонт центрального отопления), и дача, и дети уже ходили в школу, которая была рядом с домом.  

Встреча с главным инженером ПЭМЗ закончилась безрезультатно: разъёмы, о надёжности которых уже ходили легенды, строго нормировались из-за явно недостаточного количества гиперболоидных контактов, изготовляемых по французской лицензии. Хотя для производства аппаратуры ДАТА требовалось всего-то лишь 1500 разъёмов в год, даже такое смехотворно мизерное количество нельзя было наскрести, никаких лишних запасов на заводе не оставалось.  

В утешение теперь оставалось лишь осмотреть поле российской славы, на котором царь Пётр разгромил войско короля Карла XII, и где брала своё начало пословица „Попух, как швед под Полтавой”.  

А в Киеве, проведя консультации с конструкторами, после больших колебаний, остановились на малогабаритном разъёме РПН, что означало „разъём плоский ножевой”, который оказался не таким уж и плохим.  

104  

Пока Егор обозревал легендарное поле Полтавского сражения, с которого в панике бежали разгромленные шведский король-забияка с предателем Мазепой, и постепенно приходил к мысли, что командировка сюда оказалась не такой уж и „безваттной”, Диана в Одессе развила бурную деятельность по организации летнего отпуска.  

В принципе, можно было бы отдыхать и в Киеве. Благодаря энтузиазму и настойчивости Стругача институт построил себе базу отдыха; располагалась она на 30-м километре Обуховского шоссе и называлась „Лесной”. В лесу на выделенной площади были построены двухэтажный кирпичный дом на 10 комнат и два десятка разбросанных по территории домиков, каждый на две семьи. Была сооружена и необходимая в этих случаях инфраструктура: столовая, гараж, туалеты, спортивная и детская площадки, небольшой кинозал. Лагерем руководил комендант Подгрунчик, отставной офицер, который душою болел за каждый камешек на базе и содержал её в образцовом порядке.  

В двухстах метрах от базы, за зелёным лугом, протекала забавная речушка Козинка, медленно пробивающаяся к Днепру. На берегу соорудили лодочную станцию, приобрели десяток лодок, и теперь можно было отправиться или на рыбалку, или на другой берег Козинки за полевыми цветами. Кто рыбалкой не увлекался, шёл через шоссе на другую сторону в лес собирать грибы и ягоды. По воскресеньям институтский автобус вёз отдыхающих в Обухов на колхозный базар.  

База работала 3 смены по 20 дней, для сотрудников среднего звена института база служила отличным и недорогим местом отдыха, отдыхали тут целыми семьями. Желающих попасть в „Лесной” всегда было больше, чем мест, и 10-процентные профсоюзные путёвки распределялись на заседании профкома. Часто обсуждение кандидатур будущих счастливчиков было бурным: каждое подразделение старалось добиться как можно больше мест для своих сотрудников. Спустя некоторое время центральный московский институт построил базу отдыха на Клязьминском водохранилище, и теперь небольшое количество путёвок резервировалось для обмена с москвичами: вы – к нам, а мы – к вам, и все были довольны.  

На базе „Лесной” Резчиковы никогда не отдыхали, были несколько раз только в выходные дни по приглашению своих друзей. Егор, правда, поработал здесь на двух субботниках. Для Егора и Дианы отпуск реально начинался в тот момент, когда они садились в поезд или по трапу подымались в салон самолёта. Всегда хотелось поменять климатическую зону, и завезя дочь в Одессу к бабушке, они, чаще всего, отправлялись в южные края.  

Так, пару лет назад, в один из июньских дней им из Одессы позвонила сестра Егора Ира и сказала, что ей в её медицинском училище выделили путёвку на турбазу в Леселидзе. Борис в это время на своём судне „Капитан Лухманов”, где он был первым помощником капитана, плыл в Эквадор.  

– Это Абхазия, недалеко от Адлера, за речкой Псоу. Если хотите, я там договорюсь с какой-нибудь хозяйкой и сниму вам комнату. Приезжайте, будет не так скучно!  

Немного покрутившись с покупкой билетов на самолёт, Диана с Егором через неделю уже были в Леселидзе, где Ира привела их к двухэтажному просторному дому, очевидно, недавно построенному. Дружелюбная хозяйка-армянка показала им комнату на первом этаже, окна её выходили в сад. Рядом была вторая комната, загроможденная ещё не распакованной импортной мебелью. Сами хозяева жили на втором этаже. Место было прекрасным: до моря – рукой подать, всего-то метров сто, а на пляже работал ресторан с национальной кухней, где Резчиковы перепробовали все блюда. На подходе к морю располагалась спортивная база, где тренировалась сборная страны по футболу. Вечером возле неё местные парни часто пели песню про Тбилиси, демонстрируя хорошо слаженную полифонию.  

Вдоволь накупавшись, они втроём побывали и в Гагре, и в устьях рек Мзымта и Псоу, по которой проходила граница с Россией. В один ненастный день Ирина уговорила их поехать в Сухуми, но таких сообразительных отдыхающих на побережье оказалось много, электричка была забита до крыши. Хотя все окна были открыты, духота была такая, что несколько человек, простоявших на ногах полтора часа, упали в обморок, и их быстро подтащили к открытому окну. В Сухуми туристы посетили обезьяний питомник, но ни Егору, ни Диане он не понравился: все деревья на территории питомника выглядели обглоданными, обезьяны скакали по ним, как сумасшедшие, при виде посетителей бросались на заградительные сетки, вопили противными голосами. Жителей близлежащих домов можно было только пожалеть от такого соседства. Обратная дорога домой была уже немного легче, удалось даже разжиться сидячими местами, да и пассажиров, казалось, поуменьшилось. Потом два дня от этой поездки приходили в себя, пластами лёжа на пляже. Домой ехали, прихватив с собой несколько бутылок вина „Псоу”.  

Много лет спустя, слушая сводку военных действий из Абхазии, Егор не мог поверить, что этот волшебный край, зажиточный и трудолюбивый, в пламени братоубийственной борьбы „за ещё более прекрасное будущее” превратился в руины ……  

В другой раз, оказавшись в тех же краях, увидели легендарную Пицунду и позавидовали тем, кто имеет возможность достать туда путёвку. А добирались к новеньким многоэтажным пансионатам по жаре, ежеминутно прикладываясь к бутылкам „Напареули”, которые купили вместо питьевой воды. На этот раз побывали на „Красной Поляне”, съездили на озеро Рица, побывали в самшитовой роще, прошли туристским маршрутом по горным тропкам, где, казалось, ещё не ступала нога человек. Но через минуту тропа выводила группу на широкую поляну, где местные горянки продавали прохладное ежевичное вино, и отказаться от него не было никакой возможности.  

Были и поездки в Пятигорск, где жили на турбазе на краю города, куда резво бегал красный трамвай. Обошли гору Машук, постояли на месте дуэли Лермонтова с Мартыновым, посетили музей поэта, съездили в Нальчик, где прокатились на канатной дороге. Потом состоялась экскурсия на гору Чегет, и руководитель группы предупредил, чтобы туристы обязательно захватили с собой тёплые вещи: погода в горах обманчивая, ещё минуту назад яростно жгло солнце, а уже налетел холодный ветер и опустился пронизывающий туман.  

Автобус „ПАЗ” осторожно пересёк шаткий мост через реку Баксан, оставил справа город под названием Тырныауз и, наконец, подкатил к станции канатной дороги на гору Чегет. Тут экскурсантов окружили местные женщины, предлагающие платки, кофты и свитера, искусно связанные из козьей шерсти. Диана не удержалась и купила себе свитер меланжевой окраски, и он ей потом очень пригодился.  

Наверх они с Дианой ехали на двухкресельной канатной дороге, любуясь горным ландшафтом, и из жаркого лета приползли до заснеженной вершины, на котором уютно расположилось кафе. Диана осталась в кафе, а Егор на однокресельной дороге поднялся ещё на 50 метров выше и там полюбовался красочными видами двуглавого Эльбруса. Когда двинулись в обратный путь, погода испортилась, стало холодно, временами пытался моросить дождик. Возле станции канатной дороги началось столпотворение, все пытались поскорее спуститься вниз. Когда Егору с Дианой удалось пробиться к заветному креслу, они вздохнули с облегчением. Но через пять минут канатная дорога вдруг остановилась, и они оказались между небом и землёй, беспомощно болтая ногами. В ход пошло одеяло, захваченное с собой с турбазы и купленная шерстяная кофта. Постояв немного, канатка тронулась, но через две минуты снова остановилась. По цепи пробежала перекличка, оказалось, что на станции канатной дороги вверху началась драка, и в дело вмешалась милиция. Ничего не оставалось, как глядеть себе под ноги, лишний раз убеждаясь, что спрыгнуть с кресла на такой высоте нет никакой возможности. Очевидно, порядок наверху был, наконец, восстановлен, и оставшуюся часть пути Егор с Дианой доехали без остановок. Тут, внизу, оказывается, прошёл сильный дождь, и когда автобус пересекал реку Баксан, мост уже был залит водой, но ехать по нему ещё было можно. Водитель открыл обе двери и вёл машину с повышенной осторожностью.  

Покрутившись в отпуске на юге, Егор с Дианой решили открыть для себя и другие маршруты. Приехав в один год в Одессу, в газете „Знамя коммунизма” увидели объявление одесского турбюро, приглашающего в поездку по янтарной республике – Литве. Мать опять недовольно пробормотала, что они – странные люди, бегут летом из такого прекрасного города, как Одесса. Но Егор с Дианой решили такого шанса не упускать, поездка была на десять дней, да ещё самолётом, без ненужной потери времени.  

Они прилетели в Вильнюс, и в тот же день их экскурсионный автобус по прекрасной автостраде отправился в Каунас. Егору кто-то из москвичей, работающих на опытной зоне цифровой сети в Литве, говорил, что министр, отвечающий в республике за шоссейные дороги, накопил денег, которые все бросил на строительство дороги между старой столицей Литвы – Каунасом (до 1939 года) и новой, общепризнанной столицей – Вильнюсом.  

Так они ознакомились с Каунасом, посмотрели место, где в 1812 году в районе Ковно (так назывался Каунас в Российской империи) переправлялись наполеоновские войска, вторгшиеся в Россию. Резчиковы за символическую плату в 1 копейку покатались здесь на фуникулёре. Побывали они в Шауляе, прогулялись в замке Тракай, в одном лесном кафе весь вечер крутились в хороводе, дружно, всей группой, выкрикивая слово „Роталис! ”, пожили в Паланге среди уютных домишек, на улицах любовались сувенирами „Эгле – королева ужей” и забавного портняжки „Палангас Юзек”. На память о Прибалтике сфотографировались в Паланге на фоне красивого особняка в стиле барокко, фотограф сунул им в руки белую болонку, надев на неё чёрные очки. Побывав на местном пляже, киевляне убедились, что летом купаться лучше всё-таки в Одессе.  

Проезжая по республике Диана заметила, что на окнах домов висят странные занавеси в виде коричневых или серых рыбацких сетей, причём в центре они полукругом уходили вверх, образуя необычный полусвод. Эти занавеси немедленно были куплены при первой же возможности, потом в качестве памяти о поездке были куплены янтарные украшения, одно из них представляло огромный кусок янтаря, подвешенный на зачернённой медной цепочке. Егор тоже не удержался и купил венгерский надувной красно-синий матрац, который на пляже в Одессе был очень популярен, особенно с учётом того, что купить его можно было только на знаменитом одесском „Толчке”, конечно, за сумасшедшую цену.  

Но всё это было уже в недавнем прошлом. И вот теперь опять надо было решать, куда податься в отпуск.  

Занятия в политехникуме закончились неделю назад, сумасшедшие отпускные в сумме 950 рублей были уже получены. На неделю, правда, пришлось задержаться в Киеве по очень важному событию: её сестра, которая была старше Дианы на четыре года, наконец-то родила первенца. Вместе с Александром и Мариной они пару раз ездили в Охмадет на короткие встречи – посмотреть на окно второго этажа, где Ася показывала им новорожденного. Мальчика в честь деда назвали Яковом, но отец и мать называли его Яником. Александр срочно заканчивал оформление документов на трёхкомнатную кооперативную квартиру в новом доме на улице Коротченко, куда они должны были переселиться через три месяца. В очередь на улучшение они пробились, когда Ася была на шестом месяце беременности.  

Свояк был отличным стоматологом и неплохо зарабатывал, ставя зубные протезы из „рыжья”, т. е. из золота. Хотя он любил жаловаться, что его ставка в поликлинике составляет всего 120 рублей, жил он, конечно, не на эти деньги. Из Москвы Александр привёз купленный по блату цветной телевизор „Рубин”, который в Киеве нельзя было достать ни за какие деньги. Для Егора его цена в 950 рублей звучала фантастической.  

– Ты знаешь, – сказал свояк Егору по телефону, посмотрев два дня передачи из Москвы, – цветное телевидение – это, как говорится, „совсем другой компот”, после цветных передач смотреть чёрно-белые программы уже просто и невозможно, Это я тебе говорю без всяких понтов! Найдите с Дианой время и приезжайте к нам посмотреть – ахнете! И ты, наверно, наш новый холодильник „ЗИЛ” ещё не видел? Ляля! Морозит, как зверь!  

После такой наглядной агитации Егор тоже решил обзавестись цветным телевизором, но где же его найти, чтобы и хороший был, и не очень дорогой. Решение подсказал Юра Григорьев, работавший в лаборатории у Егора. Он посоветовал взять телевизор напрокат в ателье на Кудрявском спуске, где у него были надёжные знакомства. Так в квартире Резчиковых появился львовский цветной телевизор „Электрон”, за аренду которого Егор ежемесячно платил 10 рублей, причём при малейшей неисправности ремонтник из пункта проката появлялся на следующий же день после телефонного звонка. Ну а холодильник „Минск” в семье появился после того, как профком выдал Егору – по жребию – талон в хозяйственный магазин на Сырце.  

Порадовавшись за сестру, которая, при её возрасте, родила без всяких осложнений, Диана стала собираться в дорогу. Купив в целях экономии билеты на междугородный автобус, они с дочерью вечером двинули на юг. Венгерский „Икарус” преодолевал дорогу до Одессы за 7 часов, на полтора часа быстрее, чем поезд. Когда ранним утром показались окраины Одессы, прилегающие к району Староконного рынка, сидевший через проход пожилой мужчина в клетчатой кепочке разочарованно промолвил:  

– И это уже – Одесса? Не-э, Белая Церква культурнЕе!  

По его тону можно было понять, что он ожидал увидеть, ну, если не знаменитый оперный театр, то по меньшей мере, Воронцовский маяк. А последнее слово так понравилось Диане своим ударением, что и она, и Егор впоследствии им часто пользовались, когда в ироническом тоне нужно было оценить культурную степень события.  

Да, южный берег моря они повидали, но никогда ещё не удавалось прокатиться по Чёрному морю на белоснежном теплоходе. Еще до того момента, когда Егору, наконец, удастся вырваться в отпуск и прикатить в Одессу с двумя увесистыми тушками индюков, купленных в магазине „Птахи та яйця” (рядом с институтом) по цене 3 рубля 40 копеек за кило, Резчиковы по телефону решили съездить на теплоходе до Батуми. Там они собирались пожить недельку „дикарями” и вернуться в Одессу тем же путём. Антонина Михайловна такого не понимала: ведь от добра – добра не ищут, вон, сколько людей каждый год рвётся на море в Одессу, прямо хоть второй раз карантин по холере объявляй! Да и многие одесситы вспоминали прошлогодние события как совсем неплохое время. Дочь в Одессе сразу же попадала в круг своих прежних друзей: в одном только пятом номере были и Рязанова Ира, тоже приехавшая на каникулы, и сын Ленцы – Илюша, и Алина, дочка Игоря Локтева. Да из переулка всегда кто-нибудь из сверстников набегал. Так что до Батуми можно было смело ехать вдвоём.  

Диана отправилась на Приморский бульвар, где возле памятника Дюку размещались кассы, продававшие билеты на теплоходы. Оказалось, что билетов до Батуми и близко не было. Зато продавали билеты на недельный круиз Одесса-Батуми-Одесса с заходом в Ялту, Сочи, Сухуми и Новороссийск. Билет в двухместную каюту для одного пассажира стоил 123 рубля, и Диана не знала, одобрит ли Егор такой вариант морского путешествия.  

Когда Диана принялась рассматривать схему движения судов, кто-то тронул её за рукав. Оглянувшись, она увидела своего сокурсника по институту Натана Марлиса, известного тем, что он прекрасно играл и на саксофоне, и на трубе, и на кларнете, и, конечно, на пианино. На фото в выпускном альбоме он красовался в галстуке-бабочке и выглядел, как метрдотель вполне приличного заведения. Ещё во время учёбы Натан играл в различных оркестрах где-то в городе, был обязательным участником художественной самодеятельности института, и в его разговоре с музыкантами часто звучали такие слова как „лабух”, „жмурик”, „шурики”, „бзенькать”, „бочка”, „кухня”, „фанера” и другие, Окончив институт, он получил направление куда-то в Донбасс, но очень скоро объявился в Одессе и по своей институтской специальности уже не работал: то играл в оркестрах на теплоходах, то „лабал” в приличных ресторанах. Все его сокурсники не уставали удивляться: и зачем ему нужно было пять лет так себя мучить в институте?  

Натан, услышав, что Диана не знает, как ей поступить в сложившейся ситуации, с энтузиазмом принялся её стыдить:  

– Диана, постыдись! У тебя муж – кандидат наук, получает, наверно, кучу денег, во всяком случае, не 120 же рублей! Да и ты сама работаешь. Даже мы с женой решили поехать… А ты сомневаешься, брать ли такую путёвку? Да и не думай, а скорее покупай, их уже завтра и близко не будет! Волшебный же маршрут, я его хорошо знаю!  

Натан убеждал её с таким жаром, что Диана, наконец, решила – едем в круиз и будь, что будет! Жалко, что в Батуми пожить не удастся, но кто его знает, как там с жильём, а вдруг ничего путного не подвернётся. Она направилась к ближайшей кассе и выкупила две путёвки, оказалось, что поплывут они по Чёрному морю на теплоходе „Шота Руставели”.. Егор, приехавший в Одессу через неделю, её решение одобрил, и они стали собираться в путешествие.  

– А ты знаешь новость, папа? – спросила его дочь. – У нас ведь канатную дорогу в Отраду на пляж запустили! Мы с мамой уже там три раза катались. А билет стоит всего пять копеек, дети до 3-х лет – бесплатно!  

– Да ну? Неужели уже закончили её монтировать? – удивился Егор. – Надо обязательно на неё посмотреть!  

Канатная дорога размещалась совсем рядом, под боком: нужно было только, выйдя из двора в переулок, повернуть чуть вправо, пройти через широко распахнутые ворота во двор дома № 6 к калитке, ведущей к проходу на море. И вот тут, по адресу – Пролетарский бульвар, 17-А – располагалась верхняя станция канатной дороги. Возле плаката, висевшего над окошком кассы, толкались отдыхающие, устремившиеся на пляж, и знойная дамочка одесского телосложения громко читала своему мужу тактико-технические данные канатки:  

– Ты подумай, Сёма! Длина аж 425 м, перепад высот – почти 37 м, длина наибольшего пролёта – 95, 5 м, количество кабин – 62, скорость движения – 1, 4 метра в секунду, Но ты мне скажи, а что такое коэффициент запаса прочности? Вот внизу написано – пять! А это много или мало? И как это понимать? Что, я только 5 раз могу тут проехаться туда-сюда?  

– Дора! Не смеши меня и отдыхающих! – нервно подёргивал плечами седой мужчина в белой панамке, напяленной на голову, – Тебе я не смогу популярно объяснить за этот коэффициент! Но если у тягово-несущего железного каната толщина аж 25 миллиметров, то я так понимаю, что этот трос выдержит лучше, чем та вировка, на которой ты во дворе вешаешь постиранное бельё!  

Открытые разноцветные кабины находились в непрерывном движении, по петле, с визгом и грохотом, заворачивая на станции в обратном направлении. Чтобы сесть в них на ходу, требовалась определённая тактика, об этом неустанно вещал громкоговоритель, напоминая, где нужно стоять на платформе, какой рукой браться за стойку кабины и с какой ноги оттуда следует выходить, или производить посадку, не забывая закрыть за собой дверцу. Кабина, забрав двух или трёх пассажиров, взмывала вверх, проползала в зелёном коридоре окружающих деревьев и вырывалась на простор, от вида которого перехватывало дух. Иногда канатку останавливали: это высаживали или подсаживали в кабину пожилых или не худеньких пассажиров. Репродуктор громко извещал о том, что движение возобновляется. Дети от этих поездок были в телячьем восторге.  

Прокатившись на канатной дороге несколько раз, Егор с Дианой засобиралась на теплоход. Провожать их в дорогу отправились Антонина Михайловна с Мариной. Найти свой теплоход им не составило труда, от других белоснежных пассажирских судов его отличал чёрный корпус, с которым резко контрастировала белая палубная надстройка. Когда Егор с Дианой вошли в свою каюту на палубе „J”, то ахнули от восторга: две койки, одна над другой да ещё диван для отдыха, небольшой шкаф для одежды, туалет, совмещённый с душем, столик у иллюминатора, умывальник, где напор воды регулировался педалью на полу. В отдельном отсеке покоились два спасательных жилета. Дочь сразу же стала просить, чтобы родители взяли и её с собой, она согласна спать на диване, а одеяло можно попросить. Но бабушка сразу же дала ей аргументированный отпор:  

– Во-первых, куда ты поедешь на целую неделю в одном лёгком летнем платьице? Кто же знал, что тут можно ехать втроём? Во-вторых, тут только два спасательных жилета, а на море всякое случается! Да не переживай ты, ещё успеешь покататься по морю, когда подрастёшь!  

Огорчению дочери не было предела, и бабушка заторопилась с ней домой. Помахав им на прощанье с прогулочной палубы, Егор с Дианой принялись обживаться на новом месте: поднявшись на лифте на главную палубу. В бюро обслуживания они узнали, в каком ресторане будут питаться, и где он расположен, посетовали, что смена у них будет вторая, выяснили, когда начнёт работать бассейн и где находится кинозал. Тем временем, закончив погрузку, теплоход после команды „Отдать концы! ” стал медленно отваливать от причальной стенки, трудяга-буксир разворачивал его в нужном направлении, громкоговорители доносили на все палубы приказы с капитанского мостика, раздавался топот ног матросов вахтенной команды. Корабль, медленно продвигавшийся к Воронцовскому маяку, осторожно обогнул его и направился вперёд мимо судоремонтного завода, мимо пляжа Ланжерон, держа курс в открытое море. Столпившиеся по правому борту туристы любовались красочной панорамой города, а из громкоговорителей на них уже неслась информация о корабле и маршруте, который им предстояло пройти.  

Оказалось, что теплоход „Шота Руставели”, спущенный на воду в 1968 году, был четвёртым в „писательской” серии судов, построенных на верфи Mathias Thesen Werf в городе Висмаре (ГДР). Первым на этой верфи в 1964 году был построен „Иван Франко”, затем в 1965 году появился „Александр Пушкин”, за ним в 1966 году последовал „Тарас Шевченко”, а завершил серию „Михаил Лермонтов” в 1972 году. Суда этой серии имели длину 177 м, ширину 23 м, высоту 13, 5 м, осадку 8, 2 м, 9 палуб, скорость до 20 узлов (около 38 км/час), экипаж свыше 250 человек и могли принять на борт 750 пассажиров. „Александр Пушкин” и „Михаил Лермонтов” были приписаны к Балтийскому морскому пароходству, а остальные „писатели” вошли в состав Черноморского морского пароходства (ЧМП), имея портом приписки Одессу.  

Почти всё время эта пятёрка новых теплоходов моталась по далёким морям и океанам, огибала тропические острова, развозя в круизах иностранных туристов за твёрдую валюту, так необходимую стране. Иногда, в порядке отдыха от угарной заграничной жизни, суда, приписанные к Одессе, выполняли круизные рейсы по маршруту Одесса-Батуми-Одесса для советских граждан, и популярность таких круизов росла с каждым годом.  

Теплоход забирался всё дальше и дальше в открытое море, плавательный бассейн постепенно заполнялся морской водой, поднялась вверх шторка бара, обретавшегося при бассейне, и вот уже выскочили из кают первые любители водных процедур. Поныряв в бассейне, купальщики, выжимая купальники, взгромождались на высокие табуреты перед стойкой бара и заказывали напитки. Выглядело это немного диковато, но когда Егор поделился своими мыслями с барменом, тот равнодушно заметил:  

– Когда мы возим иностранных туристов, то те вообще не стесняются! Ближе к ночи леди и джентльмены сбрасывают с себя купальники и голышом сигают в бассейн. А нарезвившись, в первозданном виде рассаживаются в баре, и только успевай им с вежливой улыбкой коктейли подавать! Ну, мы уже привыкли не обращать на это никакого внимания! Лишь бы не забывали валюту выкладывать!  

– А откуда же они её выкладывают? – спросил Егор, еле удержавшись, чтобы не продолжить вопрос – уж не из задницы ли?  

– А у них с собой ридикюльчики такие маленькие, всегда лежат с купальниками, так что проблем не возникает, если только не слишком „косые”, – сказал бармен, наливая очередному Ихтиандру чашечку свежего чёрного кофе.  

Егор с Дианой осмотрели теплоход, полюбовались бюстом Шота Руставели, салонами, украшенными в грузинском стиле, чеканками, коврами, гобеленами и панно, изображающими сцены из поэмы „Витязь в тигровой шкуре”, В одном из салонов они встретили Натана, который проводил экскурсию по теплоходу для своей молодой жены. Оказалось, что у них это свадебное путешествие. С первой женой Натан разошёлся года три назад, вторая жена была моложе его на 12 лет, До ужина они исходили весь теплоход и теперь знали, где и что размещается, какие тут имеются киоски с бижутерией, одеждой и прочими интересными вещицами. Ужин оказался выше всяческих похвал, сервировка столов впечатляла, обслуживание было безупречным.  

А потом все потянулись в музыкальный салон, где выступали московские эстрадные артисты. Тонкая брюнетка Жанна Горощеня, игнорируя летнюю духоту, легко справилась с песней про зиму, которая „снежки солила в берёзовой кадушке”. Затем выскочили весёлые фокусники, отматывая друг у друга из шляп разноцветные ленты чуть ли не стометровой длины, за ними чтец-декламатор почитал стихи Есенина о дружбе с животными. Концерт завершился исполнением нескольких песен „за Одессу”, и публика повалила на прогулку по палубам под звуки песни „Червона рута”. Качки почти не было, море оставалось спокойным, лишь за кормой тянулась широкая белая полоса, вспененной воды. Позже Егору сказали, что на судах такого типа имеются специальные стабилизаторы для уменьшения солидной качки до приемлемых значений.  

В Ялту пришли в 8 часов утра, захватывающий процесс швартовки Егор пропустил – не жертвовать же из-за него завтраком. Диана отметила, что уже давно не ела такой вкусной манной каши, и стала приставать к официантке с вопросом – а как её тут готовят? Оказалось, что кашу варят на сгущённом молоке в специальной машине, которую установили в ГДР. Допив кофе, Егор с Дианой заторопились на экскурсию – на катерах предстояла поездка в Алупку, в Воронцовский дворец. По громкоговорителю объявили, где туристов ожидают 3 специально выделенных катера, и народ потянулся к трапу, получая от вахтенных матросов посадочные талоны.  

Море было спокойным, правда, уже начинал задувать южный ветер. Сколько времени они добирались до Алупки, Егор не заметил, во дворце и его окрестностях они пробыли около двух часов: безотказный фотоаппарат „Зоркий” щёлкал, запечатлевая Диану то с мраморной девочкой, наклонившейся к ней в оранжерее, то возле знаменитых львов на лестнице, ведущей вверх ко дворцу. Когда алупкинская программа была выполнена, туристы услышали объявление о том, что море немного разволновалось, легонечко штормит, но катера ещё ходят. Те, кто не хотят возвращаться в порт на катере, могут уехать в Ялту автобусом, которые ходят по верхней дороге, и отсюда до них подыматься всего метров сто. Егор с Дианой подумали, что искать этот автобус, ждать, когда он соизволит прийти, а потом неизвестно сколько времени в Ялте ещё добираться до порта – больно уж хлопотно. Лучше возвращаться катером – откуда приехали, туда пусть и обратно доставят.  

Когда катер отвалил от причала и, пройдя метров двадцать перпендикулярно береговой линии, развернулся на Ялту, Егор с Дианой почувствовали, что дорога обратно приятной не будет. Волны уже вскипали белыми барашками и с силой ударяли в борт катера. Постепенно их высота росла, это ощущение особенно усиливалось, когда катер кренился на правый борт, волны были уже выше головы и с шумом окатывали палубу. Толпа женщин, уютно устроившаяся на скамейках открытой верхней палубы, быстро поредела. Хватаясь за поручни, они спустились в застеклённое помещение, и теперь оттуда при каждой волне, ударившей в борт катера, раздавался истошный громкий испуганный крик.  

Егор с Дианой, мокрые по пояс, решили всё же остаться наверху: ведь если катер, не дай Бог, перевернётся, то они смогут вплавь добраться до берега, до которого всего-то было не более двухсот метров. Им компанию составили три семейные пары, одна из которых была из ГДР. При посадке на катер Егор слышал, как глава семейства что-то разъяснял своим детям – 9-летнему мальчику и 11-летней девочке – а светловолосая фрау иногда спрашивала детей: „Sie verstehen alles? ”. (Вы всё понимаете? – немец. ). Нашивки с циркулем и молоточком на фоне веймарского триколора на одежде и сумке, указывали на то, что эти туристы приехали из ГДР. Тесно сгрудившись всей семьёй на скамейке, за которую крепко держались, они хладнокровно встречали каждый набегающий мутно-зелёный вал. Егор с Дианой уже промокли до пояса, и радовались лишь тому, что не взяли с собой дочку.  

Катеру, наконец-то, удалось благополучно добраться до Ялты, и измученные экскурсанты опрометью бросились на теплоход, чтобы поскорее скинуть с себя промокшую одежду. А за обедом все разговоры только и были о том, во сколько баллов был шторм, какой высоты были волны, и как им всё-таки повезло, что ни один из катеров не перевернулся Отстояв в Ялте целый день, вечером теплоход ушёл на Сочи, ночная культурная жизнь на судне продолжала бить ключом, на палубе всё чаще звучала модная песенка „Червона рута”.  

В Сочи пассажиров на автобусах провезли по всем выдающимся курортам и местным достопримечательностям. Конечно же, не миновали знаменитую Мацесту, Диана её хорошо знала, так как пару лет назад ранней весной она приезжала сюда лечить свой полиартрит. На удивление, ей тогда самой удалось устроиться в новой гостинице „Ленинград” и купить курсовку на лечение. Не пришлось даже прибегать к помощи однокурсника Димы Беричевского, который здесь в Сочи работал главным инженером ГТС. Его возможностями пользовалось множество однокурсников, прибывших сюда полечить в Мацесте разные болячки. Рязанов вспоминал лечение с большим энтузиазмом, неясно было только чего на том лечении было принято больше: ванн или бутылок водки „Столичная”, которые они распили вместе с Беричевским. Некоторые энтузиасты, схватив такси, ринулись кто на форелевое озеро, а кто на озеро Рица.  

В Сухуми пассажиров теплохода повели в обезьянник, но Егор с Дианой полюбовались знакомой гостиницей, сами побродили по городу, и в хорошую погоду он им очень понравился. На пристани продавали недавно сорванные орехи фундук, но их мягкие молочные ядра были лишены знакомого вкуса.  

В очередное утро, слегка хмурое, показался Батуми, горы исчезли и приближающийся берег казался плоским, как лепёшка. В первой половине дня пассажиров отправили на пешую экскурсию по городу, а на борт теплохода хлынула толпа местных жителей в больших кепках, прозванных в народе „аэродромами”.  

Жизнерадостные гости мигом заполнили все бары, и веселье закипело. Группу Егора и Дианы по городу водил работник местного турбюро Михо, который быстро показал все местные достопримечательности, рассказал о славном революционном прошлом Батума и о той роли, какую сыграл Иосиф Виссарионович Джугашвили в организации демонстрации трудящихся. Закончил он свой экскурс в историю словами:  

– Ведь вы должны со мной согласиться, товарищи, что Сталин был гэрой! А тепэр мы идём на наберэжную к моему другу Грише – пить замэчателную газированную воду с очэнь вкусным сиропом! Совсэм, как в Тыбилиси, у Лагидзэ.  

На набережной, зная, какой может последовать вопрос, Михо объяснил, что галька на дорожках тут насыпана для того, чтобы после дождей, которые в Батуми идут довольно часто, вода не собиралась в обширные лужи. Егор вспомнил слова свояка Бориса, что самым дождливым местом в Колхиде всё же считается Поти, а французские моряки называли этот город не иначе как pissoir de mer Noire. В свободное время Диана с Егором побывали на Батумском рынке, купили там две бутылки вина „Хванчкара”, которое им настоятельно рекомендовал экскурсовод Михо, и зашли в небольшую кофейню, соблазнённые вывеской „Кофэ по турэцки”. Попробовав иссиня-чёрный ароматный напиток, Диана засомневалась, не вредно ли для сердца пить такой кофе. Сидевший напротив высокий, белый как лунь, старик, не удержался от реплики:  

– За сэрце не пэрэживай, жэньчина! Такой кофэ только сылы даёт. Минэ уже восэмдэсят, и я его всю жызьн пыл! И жэна пыла, и ни на какой сэрце не обыжаэмся!  

Кофе действительно был и хорош, и необычен, такого Егор ещё не пил. А вот сердце минут пятнадцать колотилось, как после стометровки, но потом всё прошло, а сил явно прибавилось. Теперь и на Зелёный Мыс после обеда ехать было можно. Там располагался знаменитый Батумский ботанический сад с множеством видов редчайших тропических и субтропических растений. Везти туда собирались на катерах, и когда на причале собрались экскурсанты, Егор заметил, что пара из ГДР, переговорив с экскурсоводом, от поездки отказалась, хотя море было ровное, как стол. Видно, ялтинские путешествия на катере ещё не было забыто, а повторно испытать такое „удовольствие” не было никакого желания. Егор с Дианой, побывав в Ботаническом саду на Зелёном Мысе, нисколько не пожалели, что снова рискнули поехать на катерах.  

Следующим портом захода был Новороссийск. Пассажиров на автобусах провезли по памятным местам, где в годы войны происходили ожесточённые сражения. Конечно, на территории цементного завода туристы увидели знаменитый товарный вагон, простреленный насквозь настолько, что от него остался лишь один металлический остов. Много лет спустя Егор, прочитав письма своего старшего брата, поймёт, что именно здесь тот и сражался в подразделении морской пехоты.  

Когда Диана с Егором вернулись на теплоход, Натан, встреченный ими в музыкальном салоне, сообщил, что в Новороссийске на теплоход сел Владимир Высоцкий со своей женой Мариной Влади. Это была настоящая сенсация. Конечно, Егор знал многие песни Высоцкого, да и кинокартины с участием Марины Влади видел. Сам отстоял на Пироговской в длинной очереди в кассу Дома офицеров на кинокартину „Колдунья” по повести А. И. Куприна. Он очень удивился, узнав, что заворожившая всех зрителей актриса, была на самом деле Мариной Владимировной Поляковой-Байдаровой, четвёртой дочерью оперного певца и дочери генерала, очутившихся во Франции во время первой мировой войны. Свой сценарный псевдоним она взяла в память своего отца.  

Оказалось, что Марина Влади всего на семь месяцев старше Егора. В фильме режиссёра Сергея Юткевича „Сюжет для небольшого рассказа” по произведению А. П. Чехова она сыграла роль Лики Мизиновой. Уже потом Егор узнал, что актриса познакомилась с Высоцким в 1967 году, увидев его в Театре на Таганке в роли Хлопуши в спектакле „Пугачёв”. Но то, что Высоцкий и Марина Влади были мужем и женой, знали немногие, и казалось это неправдоподобным. Позже стали ходить слухи, что министр культуры Екатерина Фурцева способствовала браку Высоцкого и Марины Влади, надеясь, что та будет активно сниматься в советских кинофильмах.  

По радиотрансляции было объявлено, что в 21 час в музыкальном салоне состоится концерт Высоцкого, и Егор с Дианой лишний раз пожалели, что у них вторая смена питания. Наспех поужинав, они втиснулись в музыкальный салон, где стоячие места удалось отыскать с большим трудом. Когда на эстраде появился Владимир Высоцкий, Егор, никогда не видевший его „в живую”, был даже разочарован его плотной фигурой небольшого роста и простоватой причёской. Одет Высоцкий был в белый джемпер с красными полосами и белые брюки. Он кивнул головой, и один матрос дал ему гитару. Стул из металлических трубок, вынесенный на эстраду, Высоцкий развернул боком, поставил ногу на сиденье, подстроил гитару и начал петь. Голос его, живой, не заезженный многократной перезаписью с магнитофона на магнитофон, звучал чисто, сильно, со знакомой хрипотцой. Пел он полтора часа, некоторые песни исполнял на „бис”.  

Первой была песня „Корабли постоят – и ложатся на курс”, затем прозвучали „Парус”, „Ещё не вечер”, „Спасите наши души”, „ЯК истребитель”, „Песня о нейтральной полосе”, Немного передохнув, Высоцкий, чтобы встряхнуться, спел „Утреннюю гимнастику”, „Дом хрустальный”. По заказам из зала прозвучали песни „Я не люблю”, за ней – „Банька по белому”, „На Большом Каретном”, а в конце он спел „Охоту на волков”. Закончив выступление, он вместе с капитаном Назаренко и Мариной Влади быстро покинул музыкальный салон, успев по дороге дать несколько автографов.  

Диана от концерта была в полном восторге, раньше песни Высоцкого она слышала не очень-то часто и самого барда всерьёз не воспринимала. „Это какой Высоцкий, который хрипит? ” переспрашивала она, если при ней кто-то начинал говорить о его новой песне. А теперь „живой” звук песен да ещё в присутствии такой кинозвезды, как Марина Влади, моментально сделали его легендарной личностью. Несмотря на то, что всю эту троицу она видела буквально мельком, Диана заметила и дымчатые очки актрисы, и белое платье из, казалось бы, простого рядна, расшитое то ли украинским, то ли белорусским орнаментом, и два тонких браслета на руке, и открытые плетёные босоножки без каблуков.  

А следующим утром знаменитая пара, оказывается, завтракала с ними в одном и том же ресторане, во вторую смену, но Егор с Дианой узнали об этом, лишь выходя из зала. За дверями ресторана нетерпеливо переминалась толпа фотографов всех мастей, от любителей до профессионалов, вскидывающих свои фотоаппараты, с „блицами” и без них, каждый раз, когда открывались двери, Кто-то вполголоса сказал, что „они уже заканчивают пить кофе и появятся с минуты на минуту”. Фотографы дружно насторожились, как охотничьи собаки, почуявшие дичь. Натан, которого Егор с Дианой встретили на прогулочной палубе, сказал, что с раннего утра к судовому фотографу выстроилась огромная толпа, чтобы купить фотографии, сделанные вчерашним вечером.  

Егор с Дианой, простояв в очереди сорок минут, стали счастливыми обладателями четырёх чёрно-белых фотографий размером 12х18 см, из которых самого Высоцкого изображала только одна, а на трёх других красовалась Марина Влади, сидевшая рядом с капитаном Назаренко. На одной из фотографий актриса внимательно смотрела через свои очки на сцену, а капитан с довольным видом глядел прямо в объектив фотоаппарата. На другой фотокарточке она явно любовалась певцом, а на третьей с улыбкой аплодировала ему, слегка наклонив голову вправо. На всех этих фотографиях на переднем плане была мать капитана Назаренко, совсем не худенькая одесситка.  

Очередь к судовому фотографу стояла почти полдня, пока теплоход совершал полуторасуточный переход Новороссийск – Одесса. Уже не нужно было спешить ни на какие экскурсии, и пассажиры отдыхали на всю катушку: бултыхались в бассейне, загорали в шезлонгах, заполняли бары, музицировали в салонах, заполняли кинозал или просто гуляли, переходя с палубы на палубу. Егор с Дианой забрались на верхотуру, неожиданно вышли на небольшую закрытую с трёх сторон площадку, на которой никого не было, сюда не порывался проникнуть даже ветер. Диана „прогуливала” своё коричнево-сине-белое пончо, которое свояк Борис, плававший первым помощником на теплоходе „Капитан Лухманов”, недавно привёз из Эквадора. Это пончо было редкостью даже для Одессы, на Дерибасовской на него оборачивались все модницы.  

Они с Егором любовались морем, скользившим мимо них далеко внизу, когда за спиной раздался звук открываемой двери, и площадке показались Высоцкий с Мариной Влади. Актриса бросила оценивающий взгляд на яркий эквадорский наряд, но пока Егор с Дианой, ошеломлённые этой неожиданной встречей, приходили в себя, звёздная пара уже исчезла с площадки. Когда в Одессе Егор с женой покидали теплоход, они заметили, как Высоцкий с Мариной Влади весело махали руками небольшой группке, ожидающей их на пирсе. В конце августа Высоцкий дал концерт в киевском институте кибернетики, и его запись Егор услышал в институте во время обеденного перерыва, заглянув в соседний отдел.  

До знаменитого фильма „Место встречи изменить нельзя”, где талант Владимира Высоцкого развернётся в полном блеске, оставалось восемь лет.  

В одесском парке имени Т. Г. Шевченко есть памятник утонувшим морякам и судам Черноморского пароходства. Но давно уже пора поставить памятник самому ЧМП, имевшему во времена Советского Союза свыше 360 судов, которое угробили кравчуки и прочие нацворы после провозглашения „Индепенденции” в 1991 году. Красавец „Шота Руставели” был „прихватизирован” одной частной компанией, „косившей” под украинскую фирму, переименован в „Асседо” (обратный порядок букв слова „Одесса”), ходил с круизами для иностранных туристов, иногда заглядывая в Одессу и Севастополь. В 2003 году теплоход был разрезан на металл в одном из портов Индии, прослужив всего 35 лет. Для сравнения: пароход „Адмирал Нахимов” до своей гибели 31 августа 1986 года под Новороссийском отслужил во флоте 61 год.  

После развала СССР теплоход „Иван Франко” первым отправили на слом в 1997 году.  

Теплоход „Тарас Шевченко” оказался долгожителем среди своих собратьев по ЧМП. В январе 2005 года судно переименовали в „Tara” и отправили в Бангладеш для разделки на металлолом.  

Теплоход „Александр Пушкин” после ремонта был переименован в „Marco Polo” и стал одним из круизных судов компании Orient Line.  

Теплоход „Лермонтов Михаил” затонул в 1986 году у берегов Новой Зеландии не без помощи новозеландского лоцмана Джона Джеймиссона, дважды поменявшего безопасный курс, проложенный капитаном. Его „подвиг” в 2012 году повторил Франческо Скеттино, капитан итальянского лайнера „Коста Конкордия, посадивший судно на мель, опасно приблизившись к скалистому берегу. ”  

Осенью, в новенькой школьной форме, с большими белыми бантами в волосах и с букетом белых и фиолетовых астр Марина пошла в первый класс русской школы № 179. Школа размещалась возле гостиницы „Золотой колос”, ехать туда надо было три остановки на троллейбусе. Неудобно, конечно, но что поделаешь, с этим приходилось мириться. Отдавать ребёнка в украинскую школу, которая находилась внутри их микрорайона, рядом с районной котельной, не хотелось: дома говорили только по-русски, а Диана не настолько владела украинским языком, чтобы что-то объяснять на нём ребёнку. Впрочем, к школе дочь была уже основательно подготовлена, умела читать и писать. А вскоре учительница обнаружила в ней математические способности, чему Егор с Дианой сильно удивились: никто из них особой любви к математике не испытывал.  

В том же году Президент Объединённой Арабской Республики Анвар Садат и Председатель Верховного Совета СССР Подгорный открыли Асуанскую плотину, а Китайскую Народную Республику приняли в ООН, изгнав оттуда представителя Тайваня. На фоне этих событий семейство Резчиковых не особо-то и огорчилось, услышав в сентябре про смерть Н. С. Хрущёва, бывшего вождя партии…  

105  

С аппаратурой ДАТА лаборатория № 32 накувыркалась по полной программе. И свой конструкторский отдел хорошо голову поморочил, требуя то изменить схему соединений между платами, то подключиться к проверке разводки печатных плат. Долго корпели над разработкой, согласованием и утверждением технических условий на аппаратуру, делать это пришлось впервые, и подводных камней здесь было – не перечесть. Затем изготовленные на заводе платы аппаратуры пришлось длительное время настраивать: в лаборатории завода и вносить многочисленные изменения в документацию. И удивительного здесь ничего не было, ведь принципиальные схемы оказались сырыми, а дополнительного, критического изучения их специалистами (и неплохими! ) одесского филиала не было. Егор с Лёней Черпаковым в командировку на минский завод выезжали неоднократно, а перед сдачей комиссии опытных образцов провели там около месяца.  

Правда, гостиницу им завод организовал хорошую, новую, называлась она „Юность” и располагалась недалеко от центра города на проспекте Машерова. На первом этаже здесь было вполне приличное кафе с широким набором молочных блюд и выпечки, а когда появлялись „лишние” деньги, то удавалось посетить и местный ресторан на втором этаже. Персонал гостиницы к ним уже привык, и снисходительно посмеивался, когда, купив в универмаге электрический прибор для изготовления осеребрённой воды, Лёня, „косивший” под врача-общественника, приставал к дамам, ужинавшим в гостиничном кафе, с обещаниями вылечить от всех болезней, настоящих и будущих.  

На комиссии пришлось жёстко отбиваться от одного из её членов – некоего Линевского, главного инженера свердловского филиала центрального конструкторского бюро отрасли, – ехидного косоглазого мужика, сверкающего своей лысиной, который лез во все детали. Похоже, его сжигало желание отомстить за поруганный и оскорблённый одесский филиал. Нарушение принятого в отрасли порядка разработки и постановки изделий на производство, давало ему широкие возможности пинать разработку ногами. Мирославскому, который по приказу министерства был определён заместителем председателя комиссии, пришлось приложить много усилий, чтобы гасить то и дело возникающие конфликты. С горем пополам аппаратуру приняли, а к акту приёмки прицепили длинный хвост замечаний и предложений. Дома в Киеве пришлось потратить много времени для доработки аппаратуры по результатам заводских и линейных испытаний.  

А Диана, раздосадованная его долгим отсутствием, устроила ему жёсткий „разбор полётов”, особо упирая на то, что все амбразуры своим телом он, как начальник, закрывать не обязан. Его дело – правильно организовать работу лаборатории, справедливо распределив между сотрудниками их обязанности и нагрузки. И от этого неприятного разговора не спасли даже привезённые подарки: набор красивых, с тёмно-зелёными шишечками, глубоких и мелких фарфоровых тарелок, а также новый электрофон-проигрыватель.  

Егор хорошо намучился, запуская экземпляры опытной партии аппаратуры ДАТА на линиях ленинградской ГТС. Не очень-то комфортно чувствовалось в городском отделении связи, когда сюда на многочисленные телетайпы могучим потоком поступали телеграммы, где сообщалось: „встречай, приезжаю тогда-то” или поздравляли с наступающим праздником. А аппаратура именно в этот момент вдруг начинала давать досадные сбои. Главный инженер телеграфа Юрий Ермольев тогда много им нервов попортил. Недаром, вернувшись в Киев, Егор вынужден был на недельку прилечь в свою больницу для учёных, чтобы полечить появившуюся, как оказалось, язву желудка.  

Именно там его застала весть, что в Чили военная хунта во главе с генералом Пиночетом свергла законного президента Сальвадора Альенде, который с автоматом в руках отражал атаку мятежников на президентский дворец и погиб во время его штурма. Страну накрыла волна террора, в тюрьме оказался лидер коммунистов Луис Корвалан. Зарубежные радиостанции тем временем расхваливали „Архипелаг ГУЛАГ” Александра Солженицына опубликованный на Западе. Отдельные главы из этой книги читались в передачах Би-Би-Си, но Егор слушать их не стал. Выйдя из больницы, он в командировку в Ленинград захватил с собой журнал „Новый мир”, где была напечатана повесть „Один день Ивана Денисовича”.  

Впрочем, там было не до чтения, приходилось перестраивать много комплектов аппаратуры ДАТА, внося необходимые изменения в принципиальные схемы балансного разделителя направлений приёма и передачи. Торопясь на аэродром с плохо просушенной, после мытья, головой, в осеннюю ленинградскую погоду он простудился заработал отит и долго потом бегал к отоларингологу, пока тот, вооружившись шприцем гигантских размеров, не устроил ему промывание внутреннего уха раствором новоиманина. Хорошее это было лекарство, со всякими фитонцидами, очень помогало при больном ухе, да вот беда – через некоторое время новоиманин выпускать перестали (неизвестно, по какой причине! ), и теперь ухо опять надо было лечиться старым испытанным способом: сунув в ухо ватку, смоченную борным спиртом.  

Тем временем и в институте происходили свои немаловажные события. После проведения очередного пленума ЦК компартии Украины со своего поста „слетел” первый секретарь П. Шелест. Он, вроде бы, даже пошёл на повышение – его перевели в Москву, назначив на пост заместителя Председателя Совета Министров. Но книгу его, „Украина наша советская”, резко раскритиковали в партийном аппарате за „идеологические ошибки”, выразившиеся в „идеализации” прошлого Украины и продвижения идеи её самобытности. Весь тираж книги (100 тысяч экземпляров) был изъят из продажи и из библиотек. По слухам, бывшего первого секретаря даже обвиняли в потворстве украинским националистам, особенно, в писательской среде.  

Кто тут украинский националист, а кто – стойкий интернационалист, Егор тогда не сильно-то и хотел разбираться. Ну, доходили до него разные слухи о какой-то бузе в киевском государственном университете им. Т. Г. Шевченко, но им он особого значения не придавал. В то время в вопросах литературы он „воевал” с Рязановым. Тот нахваливал журнал „Новый мир”, который ежегодно выписывал, и всё тыкал Егору под нос январский номер где было напечатан „Обелиск” белорусского писателя Васыля Быкова., А Егор в то время читал „Аэропорт” и „Отель” Артура Хэйли, и эти книги, позже названные критиками технологическими романами, показалась ему очень интересными. Да ещё несколько книг на английском языке в очереди стояло, их читать было интересно, и полезно для поддержания планки знаний по языку. Ведь недаром китайцы говорят, что „знания, не пополняемые ежедневно, убывают с каждым днём”.  

Прочёл Егор этот номер – вроде бы ничего особенного, непонятно, почему вокруг журнала бушуют такие нешуточные страсти? Сам Егор выписывал журнал „Знамя” и находил его более интересным, чем „Новый мир”; тут были и К. Симонов, и А. Чаковский, и В. Липатов, и Ю. Нагибин. Но чего зря о вкусах спорить? Через пару лет, прочитав в „Новом мире” „Бессонницу” А. Крона, „Были и небыли” Б. Васильева и „Мартовские иды” Т. Уайлдера, Егор поменял своё мнение о журнале.  

Из современных украинских писателей, кроме Юрия-Дольд Михайлика, Павла Загребельного и Олеся Гончара, Егор никаких других авторов не читал. Произведение О. Гончара „Прапороносцi” он знал ещё со школы, оно было включено в школьную программу по украинскому языку и литературе, и по нему в десятом классе даже пришлось писать „твiр”. Позднее, когда они уже жили в Голосеево, соседка по подъезду принесла ему потрёпанную книжку „Собор” О. Гончара, выпущенную издательством „Днiпро”. Соседка задержалась на минутку, чтобы рассказать анекдот, который она, как уверяла, услышала возле киоска „Союзпечать”:  

– Дайте мне сегодняшнюю „Правду”!  

– Сегодня „Правды” – нет!  

– Тогда „Радянську Україну! ”  

– Уже продана!  

– А „Вечерний Киев”?  

– – Ещё не вечер!  

– А что же тогда осталось?  

– Только „Труд”! ”  

Егор не сказал бы, что анекдот показался ему остроумным, но с соседкой он вежливо посмеялся. А „Собор” ему понравился: то, что на Днепре развили бурную деятельность по строительству целой гирлянды электростанций и сборища водохранилищ ему не очень нравилось. Он хорошо помнил, как их с Пашкой Вирхольцем помотало в Кременчугском водохранилище. Да и вообще, сомнительная эта выгода – строить гидроэлектростанции на равнинной местности, затапливая огромные пространства сельхозугодий и заливных лугов, И кинофильм А. Довженко „Поэма о море” он не любил, сразу же вспоминалось, что над Киевом, как дамоклов меч, висит Киевское море, которое сине-зелёные водоросли стремятся превратить в стоячее болото. И никакие белые толстолобики, специально завезённые с Амура, тут не помогали.  

После „повышения” Шелеста в должности, из Украины ряд партийных вождей местного пошиба отправился послами в Румынию, Болгарию и ещё куда-то. А из республиканского министерства, к которому институт практически не имел прямого отношения, новым начальником прислали Королько Ивана Викторовича, только что снятого с поста заместителя министра. Прежнего начальника института, Николая Дмитриевича Пасечного, как тогда было принято говорить, „ушли” на заслуженную пенсию.  

Нового начальника коллективу института представили в актовом зале на восьмом этаже, который институт делил с проектным институтом, расположенным в другой половине „стекляшки”. Королько приступил к планомерному знакомству со службами и научными подразделениями института, но Резчикову пришлось с ним познакомиться вне плана и в нерабочий день.  

В июньскую субботу он встретил на вокзале мать, приехавшую погостить в Киеве и послушать музыкальные произведения, исполняемые на пианино любимой внучкой. Увидев в квартире сына новый телевизор, мать обрадовалась, что сможет здесь в Киеве продолжить смотреть сериал „Семнадцать мгновений весны” с красавцем Вячеславом Тихоновым. После лобзаний и поцелуев все расселись за накрытым столом и едва успели выпить за встречу по первой рюмашке, как прозвенел телефонный звонок. Сняв трубку, Егор услышал раздражённый голос начальника отдела:  

– Вы последним закрывали дверь в комнате № 503? – с ударением на первое слово, спросил его Мирославский, забыв даже поздороваться.  

– Да, последним из неё уходил я, – ответил Егор. – А что случилось?  

– Поскорее приезжайте в институт и всё увидите сами, – промолвил Мирославский голосом, не предвещающим ничего хорошего, и повесил трубку.  

На ходу дожёвывая бутерброд, Егор выскочил из дома, схватил такси и помчался на Соломенскую улицу. У проходной он столкнулся с Мосинским, начальником соседней лаборатории, с которым они делили площадь комнаты № 503. На первом этаже, нервно посматривая на часы, кругами по коридору расхаживал Мирославский, стараясь обходить лужи, расплывшиеся на каменном полу. Поскольку его новая квартира была в соседнем жилом доме позади института, то неудивительно, что на месте событий (ещё неизвестно – каких) он оказался одним из первых. Из кабинета начальника института, расположенного на этом же этаже, раздавались команды: „Двигай! Заноси вправо! Тащи в коридор! ”  

Через минуту ситуация прояснилась. На той половине комнаты, где за высокими монтажными столами располагалась лаборатория Мосинского, неизвестно для каких целей имелся умывальник. Днём в пятницу кто-то открыл в нём кран, но давление было слабым, и вода до пятого этажа не подымалась. Кран закрыть, конечно, забыли, да мало того, в раковину умывальника (временно, конечно! ) свалили три толстенных книги с эксплуатационной документацией аппаратуры ТТ-17-п3.  

Вечером давление поднялось, и вода из крана начала хлестать с такой силой, что в трёх книгах, лежащих в раковине, промыла большую дыру, Стены и потолок на этой половине комнаты выглядели так, словно их специально поливали из пожарного шланга. А далее в этой части здания вода залила комнаты с пятого этажа по первый. Хорошо, что на центральном щите электричество на выходные дни выключили. Самое ужасное было то, что на четвёртом этаже, где размещался отдел механизации, именно в пятницу конструкторы закончили разработку чертежей на опытный образец кабелеукладчика, обвели кальки тушью и оставили их, пришпиленными, на чертёжных досках. Теперь на чертежи было страшно и взглянуть – многомесячная работа вся годилась разве что коту под хвост.  

В кабинете нового начальника института вода натекла на стол, на котором, к счастью, не было никаких документов, и основательно вымочила кожаный диван и нарядную ковровую дорожку, именуемую в народе „кремлёвской”. Две уборщицы швабрами собирали воду и выжимали её в тазы, три человека из админперсонала передвигали мебель. По команде начальника тяжеленную кремлёвскую дорожку, пропитанную водой, Мосинскому и Резчикову пришлось вытащить из кабинета и развесить для просушки на перилах лестницы между вторым и четвёртым этажами.  

Новый начальник, оглядывая последствия рукотворного бедствия, держался спокойно, стараясь не показывать своего раздражения. Начинать свою деятельность на новом месте с экзекуции виновных ему явно не хотелось. Мосинскому в понедельник был объявлен выговор в приказе, а Резчиков отделался устной нотацией со стороны Мирославского – чтобы впредь бдил и, покидая общую комнату последним, проверял, закрыт ли у соседа этот проклятый кран. Через два месяца стеклянными панелями, от пола до потолка, комнату разделили, и надобность в такой бдительности уже отпала. Правда, теперь Егор, уходя из своей лаборатории последним, обязательно проверял, все ли удлинители вытащены из электрических розеток. Дома, когда они всей семьёй отправлялись в гости, в театр или кино, он лишний раз проверял, был ли выключен и убран на своё место утюг, и закрыты ли все краны на газовой плите.  

А Королько договорился с министерством, чтобы отделу механизации срок сдачи документации на кабелеукладчик сдвинули на три месяца.  

Через неделю, рассказывая Ивану Викторовичу о работах, проделанных своим отделом со дня его образования, Мирославский, что называется, показал товар лицом. Это был внушительный список аппаратуры, разработанной отделом и эксплуатируемый на сети Союза: магистральная аппаратура ТТ-17п-3 с первыми электронными реле, ТТ-48, ТТ-144, удовлетворяющая стандартам МККТТ, аппаратура внутризоновых связей ТНТ-6, ТТ-12 и ТТ-24, аппаратура городских связей ТВУ-12, ТВУ-12М, „АГАТ”, ДАТА-3 и ДАТА-6. Мирославский особо отметил, что на основе разработок, являющихся сугубо гражданскими, Львовский завод телеграфной аппаратуры затем творчески переносил эти решения в военную аппаратуру, как было сделано в случае ТНТ-6 и ТТ-12.  

Впечатляла и разработка системных вопросов, в результате чего телеграфная сеть увеличила скорость передачи до 200 бод, уменьшила выходную мощность сигналов ТТ в телефонных каналах в соответствии с рекомендациями МККТТ и снизила рабочее напряжение телеграфных сигналов до +/- 20 Вольт. Следуя выработанной линии модернизации и объединения телеграфных сетей АТ и ПС, кроме единых коммутационных станций АТ-ПС-ПД, разработанных в отделе, на сети страны приступили к внедрению станций Никола-Тесла, закупаемых у Югославии. Станции производились в Загребе по лицензии, закупленной у шведской фирмы „Эрикссон”.  

Мирославский доложил Королько, что лаборатория № 32 заканчивает подготовку доклада министру о перспективной сети городских телеграфных связей на основе линий ГТС и цифровых каналов ИКМ.  

Доклад этот Мирославский сделал сам, доверив Резчикову развесить в кабинете министра красочные чертежи, выполненные, по такому случаю в конструкторском отделе института. Министр, невысокий коренастый мужчина, спокойно перенёсший вторжение в свой кабинет незнакомых ему людей, всё время шуршащих бумагами, закончив говорить по аппарату правительственной связи с золотистым государственным гербом, временами подходил взглянуть на уже висевшие чертежи.  

Министр был личностью выдающейся. Уроженец Киева, он трудовую деятельность начал телеграфистом, настойчиво трудился и овладевал знаниями, потом прошёл всю войну: с июля 1941 года был начальником управления связи Западного фронта, в 1944 году уже служил первым заместителем Главного управления связи Красной Армии, в 1946 году стал начальником связи Генерального штаба Вооружённых сил страны; с марта 1948 года он возглавил отрасль, бессменно и эффективно руководил ею 27 лет.  

Доклад руководству понравился, был одобрен, и теперь можно было запускать в разработку целый ряд нормативных документов, утрясающих множество внутриведомственных страстей на городском участке, чтобы тот перестал быть „узким” местом на сети. Появлялся и дополнительный аргумент в дискуссии, которая велась тогда относительно путей построения коммутируемой сети передачи данных (ПД) страны.  

По определению Международного Консультативного Комитета по Телеграфии и Телефонии (МККТТ, позднее известного как Сектор Стандартизации Электросвязи Международного Союза Электросвязи – МСЭ-Т) передача данных – это область электросвязи, целью которой является передача информации между устройствами обработки данных, например, для обработки вычислительными машинами или уже обработанной ими. Цифровые вычислительные машины, получившие наиболее широкое распространение, обрабатывают дискретные (цифровые) сигналы, имеющие два состояния „нуль – 0” (или „выключено”) и „единица – 1” (или „включено”). В телеграфной связи тоже имеют дело с передачей „нулей” и „единиц”, поэтому с известной долей упрощения многие технари считали передачу данным своеобразным дальнейшим развитием телеграфной связи, конечно, с новыми требованиями по качеству передачи – в первую очередь, по скорости и достоверности.  

Мирославский, Резчиков и Шурман подготовили и направили в такой авторитетный журнал отрасли, как „Электросвязь”, статью под названием „Варианты построения коммутируемой сети передачи данных”. Редакция, на всякий случай, под названием статьи поместила строчку: „Печатается в порядке обсуждения”.  

Определяя область применения коммутируемых сетей, в статье утверждалось, что можно ожидать создания коммутируемых сетей ПД двух вариантов: низкоскоростной (НСПД), использующей телеграфные каналы и передающей дискретные сигналы со скоростями от 50 до 200 Бод, и среднескоростной (ССПД), использующей каналы тональной частоты (ТЧ, с полосой пропускания 300-34000 Гц. ) и передающей дискретные сигналы со скоростями от 200 до 1200 (а затем и 2400 бод). Сеть НСПД, по сути, прорастала из модернизированной телеграфной сети, а сеть ССПД, в принципе, можно было строить по двум вариантам.  

В первом варианте ССПД базировалась на существующей телефонной сети общего пользования: использовала коммутационное оборудование АТС, а передача данных осуществлялась с помощью специальных устройств – модемов, устанавливаемых у каждого абонента. По такому принципу была построена ССПД „Дейтафон” (США), и она получила название „телефонной”.  

Во втором варианте сеть ССПД предлагалось строить по принципам абонентского телеграфа, коммутация дискретных сигналов выполнялась автоматическими телеграфными станциями. Работа на городском (местном) участке сети осуществлялась импульсами постоянного тока либо по физическим цепям ГТС с помощью ТВУ-12М или по основным цифровым каналам (ОЦК) систем ИКМ с помощью аппаратуры КИТ. Первая ступень коммутации при этом находится на входе магистрального (междугородного) участка, а данные по магистрали передаются с помощью аппаратуры ТТ, работающей со скоростями от 50 до 1200 бод Аппаратуры ТТ на каждом переприёмном участке закрепляется за определённым каналом ТЧ, а при каждом переприёме коммутируются сигналы постоянного тока с напряжением +/- 20 Вольт. Этот вариант был применён при построении ССПД „Датекс” (ФРГ) и стал называться „телеграфным”.  

Опираясь на результаты измерений своих ленинградских коллег на телефонных сетях, проанализировав качественные показатели обоих вариантов, авторы пришли к таким выводам:  

– в „телефонной” ССПД требуемая достоверность ПД на скоростях 600-12000 бод не обеспечивается, так как вероятность ошибки составляет около 1х10-3 – 1х10-4, т. е. на два-три порядка выше, чем требуется;  

– основной причиной ошибок являются приборы коммутации декадно-шагового типа. Поскольку вся междугородная коммутация и 90% внутригородской телефонной коммутации строится на приборах декадно-шагового типа, то организовать ССПД с требуемым качеством по коммутируемым каналам ТЧ в настоящее время не представляется возможным;  

– требуемая достоверность ПД может быть обеспечена при организации ССПД только по „телеграфному” принципу.  

Статья в таком авторитетном журнале в определённой мере подводила итог и той дискуссии, которая развернулась в институте по вопросу дальнейшего развития ССПД между отделами, занимающимися вопросами спецтематики. и отделами, преимущественно занятыми гражданской тематикой. В один из дней на научно-технический совет был вынесен доклад начальника отдела Валерия Куманевича, в котором особый упор делался на сумасшедший технико-экономический эффект от внедрения „телефонной” ССПД.  

Лениво оглядев развешанные чертежи и не найдя в них ничего для себя нового, Егор в пол-уха слушал докладчика. Он встрепенулся лишь тогда, когда Куманевич торжествующим тоном провозгласил заключительную фразу:  

– Теперь, уважаемые члены НТС, вы сами видите, что предлагаемая нами система ПД обеспечивает экономический эффект свыше 50 млн рублей в год, и от этой цифры не так-то легко отмахнуться!  

„С какого потолка он стянул такие миллионы” подумал Резчиков, проморгавший основную „изюминку” доклада. Но тут все сомнения развеял Мирославский, немедленно поднявшийся со своего места:  

– Мы все с вами привыкли считать экономический эффект от внедрения новой техники или технологии по устоявшейся методике, где оцениваются и сравниваются между собой капитальные и эксплуатационные затраты на старый и новый продукт, будь то или аппаратура, или новая система связи. Здесь же в докладе выбран совсем другой путь: авторы доклада взяли за основу тарифы на услуги связи, т. е. взяли стоимость аренды телеграфных каналов, в зависимости от скорости и участка сети, и сравнили со стоимостью аренды каналов ТЧ, тоже, в зависимости от участков. Но, уважаемые товарищи! Тарифы – это государственная политика в области цен, где бутылка водки, известная под названием „сучок”, имеет себестоимость, если я не ошибаюсь, что-то около 20 копеек, а продаётся она совсем за другую, более высокую, цену. Может быть, помните, была такая услуга: письма-телеграммы, когда почта захлёбывалась от поздравительных открыток? И слово там стоило значительно ниже, чем в обычной телеграмме. Вы разве не знаете, что некоторые лекарства в аптеке вам продают по цене ниже их себестоимости, и таких примеров можно привести множество.  

Мирославский, ещё раз окинув взглядом чертежи, сулившие стране баснословную выгоду, продолжал свою речь:  

– Существуют даже планово-убыточные предприятия связи, во многих районах убыточными являются радиотрансляционные сети, но, тем не менее, услуги населению предоставляются, от них пока ещё нельзя отказаться. Ну и так далее. Просто непонятно, почему нужно было отступать от классической схемы, действующей во всей стране? Не было соответствующего опыта в данном вопросе? Нам в отделе часто приходится подсчитывать технико-экономический эффект от внедрения новой техники, который потом утверждается в министерстве и служит основой для выплаты разработчикам заслуженных премий. И я приглашаю авторов заслушанного сегодня доклада ознакомиться с базовыми принципами расчёта технико-экономического эффекта.  

НТС в своём решении записал – принять изложенную информацию к сведению, и на этом все разошлись. Но основные „расхождения” с отделами спецтематики были ещё впереди.  

106  

Несколько раз, спускаясь по боковой лестнице, Егор замечал сотрудников отдела Гарика Хлусида и Жанну Герд, постоянно торчащих в конце коридора; они с озабоченными лицами о чём-то беседовала в полголоса. Затем Серёжка сказал ему, что эта пара подала заявление на выезд в Израиль, а у них в отделе туда же собирается Женя Мулатов. Да из отдела Ставинского тоже кто-то собирается уезжать на историческую родину. О том, что некоторые граждане советской страны пытаются из неё выехать, Егор слышал и на именинах у свояка Александра. Кто-то из его друзей рассказывал, что слышал по Би-Би-Си о том, что в Москве, евреи, желавшие выехать в Израиль и получившие отказ, заняли несколько кабинетов Верховного Совета СССР. Чем тогда закончилось это дело, Егор забыл поинтересоваться, а вот теперь эта проблема замаячила и на пороге института.  

Из их жилищного кооператива в Израиль уехали уже три семьи, и теперь по дому бегало несколько человек с протоколом „рабочего” собрания ЖСК и собирали подписи жильцов, претендуя на освободившиеся квартиры. Участились случаи бытового антисемитизма. В школе дочь заступилась за свою подружку из соседнего подъезда, Лену Литвинскую, которую одноклассники дразнили и обзывали не самыми приятными словами. Появился даже такой термин – „отказник” или „рефьюзник”. Так называли людей, получивших, по тем или иным причинам, отказ в выдаче документов для выезда в Израиль.  

Вышло постановление, согласно которому эмигранты, получившие в Союзе высшее образование, должны были при выезде из него выплатить довольно большую сумму денег. Для давления на СССР в вопросе свободного выезда евреев на историческую родину в США к Закону о торговле была принята поправка Джексона – Вэника, ограничивающая торговлю с Советским Союзом.  

Субботним днём, поехав в электричке за грибами в Боярку, Егор с Дианой стали невольными зрителями импровизированного концерта. В тесной компании активно выпивающих и закусывающих мужиков, занявших две лавки в начале вагона, небритый бард настроил облезлую гитару и с хриплым завыванием исполнил такие куплеты:  

Покинув отчие могилы,  

Загнав удачно барахло,  

Оставив дома старых, хилых,  

На Запад кодло потекло.  

В той, за „бугор”, толпе спешившей  

Был самый пёстрый контингент:  

Поэт (Бог, весть что возомнивший! ),  

И обыватель, и студент…  

Кто золотыми жил зубами,  

Кто лихо мясом торговал,  

На базе тёмными делами  

На век вперёд наворовал.  

Тот ночь не спал, дрожа от страха,  

Что в дверь уж скоро позвонят:  

Как символ жизненного краха,  

Лягавых ввалится наряд.  

Зачем геволты и волненья  

При наших деньгах и уме,  

Ведь жизнь комфортней, без сомненья,  

В другой какой-нибудь стране.  

С семьёю нашей хочет слиться  

Отцовской тётки сводный брат  

(Что смог в Париж спокойно смыться  

Лет где-то семьдесят назад)  

Он всё устроит, всё уладит,  

И жизнь пойдёт, как вечный пир,  

Вот если только не подгадит  

Нам с документами ОВИР…  

Публика на этот музыкальный номер реагировала по-разному: небритый седой инвалид на костылях стал уверять пассажиров, что отъезжающим обязательно надо вручать медаль „За освобождение Киева” или „За освобождение Одессы”. Вполне интеллигентного вида мужчина рассказывал:  

– Мой зять был в Польше по программе польско-советской дружбы. Водил их на экскурсию по Кракову один пожилой поляк, между прочим, член Польской объединённой рабочей партии (ПОРП), коммунист, значит. Идут они мимо костёла, и гид вдруг остановился и перекрестился. Зять его спрашивает: „Пан Малиновский! Как же так, Вы, член ПОРП, и молитесь Христу! А гид ему отвечает: „Ну, какая разница верить в одного еврея или в двух! ”.  

Кто-то одобрительно хихикал, кто-то порывался на следующей станции вызвать милицию, чтобы прекратить в вагоне возмутительную пьянку. У Егора потом на весь день настроение было испорчено, да и грибов в тот раз нашли не слишком много….  

Через некоторое время Герд и Хлусид из института исчезли, ходили слухи, что математика Жанну Герд выпустили довольно скоро, а вот Гарику Хлусиду пришлось повертухаться некоторый инкубационный период, поскольку он часто бывал в командировках на телеграфах Москвы и Ленинграда, участвуя в работах по переводу телеграфной сети на напряжение +/- 20 Вольт.  

Потом из лаборатории Карповского в Израиль собрался уезжать Давид Боренбойм, проработавший в институте сравнительно недолго. Давид был комсомольцем, поэтому на него должна была „отреагировать” комсомольская организация. Конечно, было проведено комсомольское собрание отдела, на котором присутствовали и начальники лабораторий. Егор к тому времени из комсомола уже выбыл по возрасту, получив на память свой комсомольский билет. Мирославский в то время был в командировке в Москве.  

На собрании активные комсомольцы начали приставать к Давиду, выпытывая у него причину, почему он стремится покинуть Родину, которая дала ему возможность получить высшее образование и заниматься интересной и перспективной работой. Давид, не подымая глаз от стола, путаясь в словах, уныло пояснял, что у его отца обнаружили опасное заболевание, которое можно вылечить только в Израиле.  

– Но ты же мог бы остаться здесь, – наседали на Боренбойма активисты, – а отец пускай едет на операцию! Ведь если ему там помогут, он же может вернуться обратно!  

Но почему-то эти „железные” аргументы на позицию Давида никак не повлияли, а исключение из комсомола он перенёс спокойно, заранее подготовленный к такому результату собрания. Позже, когда это решение утверждалось на заседании комитета комсомола института, в адрес комсомольской организации отдела раздавалась критика, зазвучали хлёсткие фразы о слабой идейно-политической работе с молодёжью. Мирославский в то время был заместителем секретаря партийной организации института, и, как слышал Резчиков, вопрос о том, что из его отдела уезжал уже третий сотрудник там не обсуждался.  

Зато Диане из-за еврейской эмиграции пришлось основательно поволноваться. Когда в политехникуме стало известно, что из группы, где она была классным руководителем, в Израиль собирается уезжать один из учащихся, то к ней, на срочно назначенный „открытый” урок, подвалила целая компания преподавателей, возглавляемая секретарём партбюро Решетняком. Критических замечаний, которые стали бы предметом жёсткого разговора на педсовете, этой комиссии собрать не удалось. Зато после разбора урока, когда все преподаватели уже ушли, задержавшийся в аудитории Решетняк стал, что называется, „катить бочку” на Диану, заявив, что воспитательная работа в группе хромает на обе ноги, и она, Диана, в этом вопросе серьёзно не дорабатывает:  

– Ведь если бы Вы были настоящим педагогом, болеющим за идейно-политическое воспитание, то этот мальчик ни за что не поехал бы со своими родителями в эту враждебную нам страну! – с жаром вещал секретарь партбюро, – Он остался бы здесь, тем более, что тут, в Киеве, остаются его бабушка и дедушка. Я это вижу ясно, как дважды два, и так и доложу руководству! И лишний раз убеждаюсь, что мы в партбюро нисколько не ошиблись, давая Вам нелицеприятную характеристику, когда Вы хотели поехать в турпоездку за рубеж!  

Да, полтора года назад такую гадость Диане действительно устроили, и Диана с Егором вспоминали об этом случае с большим сожалением. А дело было так. В институте у Егора на стенде профсоюзной организации появилось объявление о туристических путёвках в Болгарию на две недели. Путёвки шли за полную стоимость, никаких профсоюзных вспомоществований не предусматривалось. Резчиков переговорил с председателем институтского профкома и выяснил, что они с Дианой, будучи в одном отраслевом профсоюзе, могли бы приобрести эти, достаточно дорогие путёвки, здесь в институте. Для этого каждому из них надо представить характеристику из партбюро.  

Егор такую бумажку, утверждённую на партбюро, получил в течение трёх дней, а у Дианы всё неожиданно забуксовало на, казалось бы, ровном месте. Директор Хвощенко поручил члену партбюро Валентине Хараджи, председательнице комиссии общественных дисциплин, подготовить характеристику преподавателю Резчиковой Диане. Активная общественница, имея „зуб” на Диану ещё в бытность её работы методистом в отделении иностранных учащихся, накатала такую бумагу, что с ней нельзя было бы рассчитывать даже на условно-досрочное освобождение. Егор тогда сказал, что никогда бы не подумал, что теперь какая-то трижды разведенная оторва, о похождениях которой с иностранными студентами гудит весь техникум, пишет теперь порядочным гражданам партийные характеристики. Так и растаяла тогда, как туман, солнечная Болгария…  

Ну, если бы только Болгария! Коллекцию стран, куда они не поехали, попала и Венгрия. Тут вообще „накрылся” очень заманчивый вариант поездки. У него была маленькая предыстория.  

В одесском институте Диана и Егор учились в одной группе с Ларисой Вакулиной, которая жила в коммунальной квартире на улице Чичерина, там у неё в монументальном дореволюционном доме было две комнаты. Жила она одна, её мать со вторым мужем в это время работала врачом по контракту где-то на далёком Севере. Без матери Лариса жить уже давно привыкла: так получилось, что во время войны они с бабушкой одни остались в оккупированной румынами Одессе, и Лариса увидела мать только в конце апреля 1944 года. У Ларисы было очень удобно встречать всякие праздники, никто и над головой не стоял, и за последствия гулек, с изрядным количеством выпивки, утром не выговаривал.  

Егор и Диана сюда приходили со своими друзьями с обоих факультетов. Но после второго курса эта лафа закончилась, так как Лариса перешла учиться в строительный институт. Спустя некоторое время она вышла замуж за директора завода Владимира Кручникова, которого через год перевели в Киев на такую же должность. Там в новом доме на улице Ивана Франко семья Кручниковых получила небольшую двухкомнатную квартиру, где Диана с Егором бывали от случая к случаю, поддерживая былую студенческую дружбу. Спустя некоторое время Кручников купил машину „Волга” и они с Ларисой захотели на ней съездить в Венгрию – отдохнуть на озере Балатон.  

Лариса решила, что ехать лучше в компании и предложила Егору и Диане поехать с ними; подруги договорились, как они разделят расходы по путешествию. Для поездки нужно было опять получить те злополучные характеристики с места работы, а всё остальное Володя брался устроить сам. Надо ли говорить, что и эта попытка у Дианы была такой же неудачной, как и первая. Лариса требуемую бумагу в своей организации получила запросто, никто даже не ткнул ей в нос факт временного пребывания на территории, захваченной ненавистным врагом.  

И вот теперь (как говорят юристы, с учётом новых открывшихся обстоятельств), через день после открытого урока Диане объявили, что ей к очередному педсовету нужно подготовить отчёт о своей работе как классного руководителя. Что это означает и что за этим последует, Диана представляла себе довольно чётко: два месяца тому назад. два классных руководителя, у которых в Израиль уезжали двое учащихся, „заработали” себе по выговору.  

С директором техникума, Хвощенко, она была не в самых лучших отношениях. А началось это с вполне заурядного события, когда на один из её уроков, в тот момент, когда Диана увлечённо рассказывала учащимся о работе транзисторного p-n-р-перехода, в аудиторию вдруг заявилась троица женщин, возглавляемая заместителем главного бухгалтера, Не говоря ни слова, замша главбуха, подымая учащихся со своих мест, принялась пересчитывать столы и парты, сверяя номера на металлических бирках со своими записями. Диана, в первый момент растерявшаяся от такой наглости, наконец, пришла в себя и потребовала, чтобы посторонние немедленно удалились из аудитории, так как идут занятия, и она объясняет учащимся важный материал.  

Замша сквозь зубы изрекла, что комиссия должна провести инвентаризацию, и об этом издан соответствующий приказ. Диана возразила, что инвентаризацию можно провести и на перемене, а сейчас она просит удалиться. Учащиеся начали весело шуметь, и замша со своей компанией ретировалась.  

На перемене, естественно, Диану вызвали к директору, где ей пришлось объясняться по этому поводу, доказывая свою правоту. Поскольку Диана никому из местного начальства на глаза не лезла, мудрыми (но ненужными и бесполезными) указаниями не восхищалась, нагрузку не выпрашивала и вообще ничего никогда для себя не просила ни в профкоме, ни у дирекции, то такая независимость начальству явно не нравилась. Кто-то из приближённых к директору в учительской даже уверял окружающих, что у Дианы просто вызывающая походка, ишь, какая гордячка тут выискалась!  

Тут и второй случай не заставил себя долго ждать. Дежуря в студенческом общежитии на улице Лейпцигской, Диана обнаружила и устранила нарушение порядка, что, в принципе-то, должна была сделать штатный воспитатель Корененко, женщина средних лет. Но той на рабочем месте не оказалось – у неё что-то стряслось дома. Отдежурив положенное время и сделав запись в журнале дежурств, Диане отправилась домой.  

На следующий день после первого урока её вызвали к директору, и Диане пришлось рассказывать, что же случилось в общежитии. Выслушав её, Хвощенко предложил Диане написать докладную о том, что произошло и об отсутствии воспитателя на рабочем месте. Хотя Корененко по своей натуре была женщиной малосимпатичной и достаточно вздорной, Диане вовсе не хотелось, чтобы по её докладной ту уволили с работы. Она сказала Хвощенко, что нарушение было ею своевременно устранено, никаких последствий оно за собой не повлекло, о результатах дежурства она сделала запись в журнале дежурств, а докладную об отсутствии воспитателя на рабочем месте писать не будет, так как, наверно, у той была какая-то уважительная причина, и об этом лучше спросить саму Корененко.  

– Ну, как хотите, – ледяным тоном проговорил директор, – я заставлять Вас, конечно, не буду! Вы свободны!  

Так что теперь в перспективе, на предстоящем педсовете, у директора была вторая прекрасная возможность показать своей сотруднице, кто в доме хозяин. Как известно, начальник не всегда прав, но он всегда начальник! Он немедленно вызвал к себе двух подхалимов из комиссии общественных дисциплин и приказал им готовить материал на Диану для запланированного педсовета.  

Можно себе представить, в каком настроении Диана вернулась домой, узнав о предстоящем „персональном” педсовете: у неё не было ни малейшего желания даже смотреть по телевизору очередную серию фильма „Семнадцать мгновений весны”. Она, сразу же рассказала обо всём Егору. Тот вызвался повидаться с Хвощенко для разговора, но Диана решила, что тут надо действовать по-другому.  

– Знаешь, надо завтра утром позвонить в Москву, Славе Глерперу! Ты говорил, что у тебя есть его служебный телефон в обход секретарши. Где он? Нашёл? Хорошо, завтра звоним!  

Слава Глерпер, чех по национальности, уроженец Одесской области, вместе учился с ними в институте, правда, на первом факультете. Ездил с Егором и Дианой на целину, один из первых покрасовался в бараке в новом костюме, купленном в Экибастузе, куда они ездили вместе с Димой Кураковским и Павлом Вирхольцем. Перед самым окончанием института Слава женился на москвичке, отец которой, по слухам, был большой „шишкой”, получил направление в Москву, где несколько лет работал на Миусском телефонном узле. Вскоре там выбился в начальники узла, а потом, неожиданно для всех, был выдвинут на должность начальника главка в министерстве. Главк его усиленно начал внедрять на сетях ГТС координатные АТС и системы передачи с ИКМ.  

Егору пришлось даже ездить к Глерперу на согласование программы испытаний каналов ТЧ этих систем при передаче по ним сигналов тонального телеграфирования. У Славы тогда в кабинете сидел Густев, главный инженер главка, этакий холёный московский барин с идеально уложенными волосами, который появившегося Егора встретил недоброжелательно, а узнав, в чём дело, принялся доказывать новому начальнику, что „этой хреновиной” их главк заниматься не должен. Но Глерпер оставил программу испытаний у себя и велел Егору зайти к нему завтра.  

На следующий день они успешно решили все вопросы и спрыснули деловую встречу отличным армянским коньяком, бутылку которого Слава вытащил из массивного сейфа. Глерпер предупредил свою секретаршу, что он страшно занят, и по городским телефонам его не следует ни с кем соединять. Начальство в тот день по прямым телефонам его не дёргало, и они со Славой многое вспомнили из прошлой студенческой жизни. На прощанье Глерпер дал Егору номер телефона, который не проключался через его секретаршу. Теперь этот телефон явно пригодился.  

Утром Егор позвонил на работу, отпросился на час по личным делам и позвонил в Москву. Глерпер снял трубку после третьего звонка. Егор передал трубку Диане. Узнав, кто звонит, Слава сказал:  

– Диана, привет! Рад тебя слышать! Сто лет тебя не видел! Как поживаешь, как Егор?  

– Егор шлёт тебе привет! Живём потихоньку, не высовываемся, всё бы ничего, да вот приходится тебя немного побеспокоить! У меня к тебе такой вопрос: ты с Ившиной из УРКУЗа в хороших отношениях? – спросила Диана.  

– Я со всеми тут в хороших отношениях, – с лёгким смешком ответил Глерпер, – а в чём проблема?  

– Ты понимаешь, тут у меня один пацан из группы, где я – классный руководитель, уезжает в Израиль, так директор меня живьём собирается сожрать, педсовет специальный запланировал, будут мою воспитательную работу среди учащихся оценивать, – ответила Диана.  

– Они, что, тебя с работы вытурить собираются?  

– Да, всё к тому и ведут, – ответила Диана и неожиданно для самой себя вдруг расплакалась.  

Слава рассмеялся в трубку и сказал:  

– Да они у вас, там в Киеве, что – офонарели? Хотят быть католиками святее, чем Папа Римский? Рассказывай всё по порядку и перестань пускать слёзы!  

Выслушав Диану, Глерпер пообещал, что сегодня же переговорит с Ившиной. Своё обещание он сдержал, и через два дня Диане в учебной части сказали, что намеченный педсовет отменяется, так как директор в тот день будет на проверке в харьковском техникуме. Когда Хвощенко вернулся из командировки, Егор для подстраховки позвонил ему, представился по всей форме и спросил, какие у руководства техникума имеются замечания по работе его жены.  

– Да никаких особых замечаний у нас к ней нет, планировался обычный педсовет с целью определения наиболее оптимальных методов работы с учащимися, – ответил ему Хвощенко, осторожно выбирая слова. – На педсовете вместе с Дианой Габбасовной должны были отчитываться ещё три преподавателя. Это, к сожалению, у нас рутинная работа. Так что вы напрасно беспокоитесь! У Вас ещё есть ко мне какие-либо вопросы?  

Вопросов у Егора, естественно, больше не было. Он понял, что беду удалось отвести и Славе нужно ещё раз позвонить, поблагодарить его за поддержку в этой дурацкой ситуации. И на этом была поставлена точка, а с Дианой с тех пор начальство техникума предпочитало больше не связываться. Надо ли говорить, что никакой педсовет на заданную тему так и не был проведен….  

А в августе того же года, отдыхая в одном из престижных санаториев Сочи, Слава Глерпер, плавая на надувном матраце, утонул в море при внезапно разбушевавшемся шторме. Егор узнал об этом печальном событии через две недели, вернувшись из минской командировки. Серёжке Рязанову, которой со Славой был в большой дружбе, удалось вырваться в командировку на похороны товарища…  

В начале лета Егор, как всегда, отвёз дочь в Одессу. На этот раз его сопровождала сестра Дианы, Ася, которая решила свозить на море трёхлетнего Яника. Любимый самолёт Егора, Як-40, за один час с хвостиком из Жулян доставил их в солнечную Одессу и через сорок минут они уже входили в тенистый двор на Тельмана. С жильём для Аси Антонина Михайловна заранее договорилась со своим соседом – Славой Ордунским. Сосед служил в армии прапорщиком, такой чин в армии появился недавно, и введен он был взамен звания „старшина”. Прапорщики носили погоны, на которых не было знака ╣, выложенного полосками-лычками, но не было и ни одной звёздочки, как у лейтенантов. Рязанов по этому поводу шутил:  

– Народ удивляется: что это за армия такая пришла? Погоны вроде бы незнакомые, но водку мужики хлещут, как старшины! – и продолжал – А знаешь, кто самый думающий человек в армии? Прапорщик! До обеда думает, что украсть, а после обеда – как это из части вынести!  

Во всяком случае, прапорщик Ордунский, поселившийся в квартире, из которой к новому месту службы выехал майор Кобричев, был всегда полон грандиозных планов по перестройке своей квартиры. Он часто возникал в беседке у Антонины Михайловны и, подняв вверх указательный палец, улыбаясь, спрашивал:  

– Антонина Михайловна! Один рубчик сможете на день одолжить?  

Свою двухкомнатную квартиру Слава за полгода превратил в четырёхкомнатную, соорудив пристройку, площадь которой была равна площади прежней квартиры. Теперь одну комнату летом он сдавал приезжим курортникам. Жена его работала в медицинской части ведомства, которое потом стали привычно относить к силовым структурам. Дочка была на выданье, и скоро в „прыймах” объявился интеллигентного вида зять, который, впрочем, через пару лет был выставлен из семьи и квартиры без всяких особых последствий. Вроде бы ему надоело каждое лето отправляться в родное село Ордунского на уборку яблок, которые там бесчисленными мешками Слава заготовлял на продажу и на зиму. Иногда из ГДР на побывку, с женой и двумя мальчиками 7 и 8 лет, приезжал двоюродный брат прапорщика, который там плясал в воинском ансамбле. Тогда во дворе регулярно выли новые замысловатые игрушечные машины, а мальчики истошно кричали: „Полиция! Полиция! ”.  

Но в данный момент комнату для курортников заняла Ася, и уже через полчаса Марина водила Яника по двору, показывая ему все местные достопримечательности. Егор покрутился в Одессе пару дней и потом поспешил в Киев, там его уже ожидала очередная командировка на минский завод.  

Когда, наконец, закончился этот учебный год, полный неприятностей, Диана поехала в Хмельник лечить свой полиартрит. Небольшой украинский городок Хмельник славился своими радоновыми ваннами, на которые съезжались страждущие со всей страны. Чтобы охватить всех больных, ванные работали круглосуточно, и Диана, устроившаяся в Хмельнике, конечно, „дикарём”, на свою койку в деревенской хате иногда возвращалась посреди ночи. Тут ночью ходить по улицам никто не боялся. Заблудиться здесь было трудно, ориентиром служил памятник вождю мирового пролетариата, который, вытянув руку вперёд, замер на высоком постаменте. Кто-то из „диких” курортников, часто бывавших в Хмельнике, утверждал, что пару лет назад рядом с памятником висел кумачовый плакат с надписью „Правильной дорогой идёте, товарищи! ”, но потом он исчез, так как в том направлении, куда указывала рука вождя, находился общественный туалет, который так необходим на любом курорте.  

До конца лечения оставалось принять ещё две ванны, но Диану словно кто-то подтолкнул под руку, и она помчалась на почту звонить в Киев. Домашний номер не отвечал, так как Егор уже был в Минске, отправив в Хмельник письмо. Диана села на ближайший автобус, примчалась в Киев, позвонила в Одессу, и к своему ужасу, узнала, что ребёнок находится в больнице с воспалением лёгких. То ли бабушка, то ли тётка не доглядели, и Марина на море не вылезала из воды до тех пор, пока сама не почувствовала, что уж больно холодно стало. Бабушка, вооружившись стетоскопом и прослушав её, решила, что с таким кашлем шутки шутить не стоит, и Марина накануне своего дня рождения оказалась в детском отделении областной больницы на Слободке.  

Диана, примчавшаяся в Одессу с подарочной куклой, нашла свою дочь в палате на восемь человек, половина пациентов была в возрасте от трёх до пяти лет. С этими детьми тут же жили их мамаши, которые за ними ухаживали. Рядом с кроватью дочери, продавливая панцирную сетку своей кровати чуть ли не до пола, сидела толстая мамаша, тупо глядевшая перед собой. Едва Диана с подарочной куклой подошла к дочери, сидящей с книгой на кровати, и начала, после поцелуев и объятий, расспрашивать, про здоровье и лечение, как соседка с удовольствием выпалила:  

– А Ваша дочь – такая лентяйка! Подумать только, отказывается мыть пол в палате!  

– И правильно делает, – не повернув головы к соседке, ответила Диана, – она сюда не для того попала, чтобы таких, как вы, обслуживать! И, пожалуйста, не лезьте в наши разговоры!  

Отловив через час лечащего врача, Диана узнала, что поводов для особого беспокойства нет, и что её дочь выпишут через день. Когда они, наконец, покидали больницу с соответствующей выпиской, лечащий врач сказала Диане:  

– Если хотите, чтобы ваш ребёнок в будущем не имел проблем с лёгкими, то вывозите её на летний отдых в Крым. В Одессе растёт очень много такого вредного для лёгких растения, как амброзия, А в Крыму – сухой степной воздух, настоянный на кипарисах и горной сосне, да и море там гораздо теплее, чем в Одессе!  

– Значит, с будущего года будем осваивать Крым, – сказала Диана Егору, когда он приехал в Одессу в отпуск.  

Но отпуск пришлось неожиданно прервать. В начале августа сосед Иван Николаевич позвал собирающегося на море Егора к телефону. Номер этого телефона Егор, на всякий случай, оставил своему заместителю. Звонил сам Мирославский, который, спросив пару слов „за Одессу”, сказал, что Егору нужно срочно вернуться в Киев, чтобы лететь в командировку в Псков на совещание специалистов стран Совета экономической взаимопомощи (СЭВ). Техническое задание на это совещание уже готово, а обо всём остальном он расскажет при встрече. Егор спешно собрал необходимые вещи и помчался в аэропорт. В то время самолёты между Одессой и киевским аэропортом Жуляны отправлялись в полёт чуть ли не через каждые два часа, и можно было даже выбирать на чём лететь: на АН-24 или на Як-40. Столпотворение в одесском аэропорту обычно начиналось в двадцатых числах августа.  

Прибыв в Киев, получив все необходимые документы, командировочные и инструктаж, Егор без проблем вылетел в Псков, куда из Киева был прямой рейс с промежуточной посадкой в Туле. В центральной гостинице Пскова, расположенной вблизи обкома партии, на втором этаже у парадной лестницы его уже ждал уютный одноместный номер. Егор разыскал специалистов центрального института из отделения Поляника и ознакомился с расписанием работы совещания. Кроме москвичей, здесь присутствовали ведущие специалисты ленинградского Научно-производственного объединения (НПО) „Дальняя связь”. Уже прибыли и разместились в гостинице специалисты из Польши, ГДР, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, не приехали только румыны.  

Совещание открылось на следующий день в просторном актовом зале псковского обкома партии – здесь страшно гордились, что городу выпала честь проводить у себя такое ответственное мероприятие. С пятиминутным приветствием выступил первый секретарь обком, добросовестно прочитавший всё то, что было написано у него на листке бумаги, и работа началась. В основном, совещание было посвящено проблемам цифровизации сетей связи, и здесь на совещание тон задавали люди Поляника. Егор сделал доклад по основным принципами характеристикам аппаратуры кодо-импульсного телеграфирования (КИТ) и с удовлетворением отметил, что этой аппаратурой заинтересовались представители НПО „Дальняя связь”.  

По случаю 175-ой годовщины со дня рождения А. С. Пушкина в фойе обкома был развёрнут книжный прилавок, на котором продавались книги юбилейной тематики. Егор купил карманный сборник стихотворений, на глянцевой суперобложке которого был изображён чёрный силуэт поэта: он сидел под деревом на ажурной скамейке, с книгой в руках, закинув ногу за ногу. Издан сборник был в Москве издательством „Художественная литература”. Продавец подвинул Егору скромную книжечку в мягком переплёте под названием „Потомки Пушкина”, написанную местным писателем В. М. Русаковым. Книжечка была издана Лениздатом, она показалась Егору интересной, в ней он впервые увидел фотографии шестерых детей Пушкина, и он купил два экземпляра книжки. На первых страницах книг продавец поставил огромную фиолетовую печать. На оттиске был изображён профиль курчавого поэта, под ним значилось количество лет со дня его рождения, всё это обрамлялось узким эллипсом надписи „VIII Всесоюзный Пушкинский праздник поэзии с. Михайловское 21 июня 1974 г”. Один экземпляр книжки „Потомки Пушкина” Егор, вернувшись в Одессу, подарил Вадику Абомяну.  

На совещании он поближе познакомился с Юрием Алексиным, лаборатория которого в центральном институте занималась проблемами стаффинга (stuffing – вставки или удаления импульсов для согласования скоростей цифровых потоков) при сопряжении систем ИКМ различных уровней. Вечером, во время небольшого междусобойчика, Егор с удивлением узнал, что Алексин, почти его ровесник, коренастый, плотно сбитый мужчина с венчиком седых волос на лысеющей голове, происходил из семьи потомственных московских клоунов.  

Хозяева совещания организовали экскурсию по Пскову, и многие гости удивились, узнав, что город был основан в Х веке. Из окна экскурсионного автобуса они увидали и величавую. реку Великую, и собор Ивана Предтечи, и Свято-Троицкий кафедральный собор, полюбовались строгой красотой Покровской наугольной башни, серой от времени, и белыми Паганкиными палатами.  

В один из дней по плану поработав до 14 часов, гости отправились в путешествие по реке Великой на стремительной „Ракете”, Плавали в ту пору по рекам и озёрам страны такие быстроходные пассажирские суда на подводных крыльях, которые строились в Союзе на Феодосийском судостроительном заводе „Море” и экспортировались во многие страны мира. Гости от души отдыхали, вдыхая запахи свежескошенной травы, любуясь, как на большой скорости мимо проносились красочные зелёные берега, бревенчатые деревни, колхозные стада, пригнанные на водопой, Через полчаса „Ракета” приткнулась к причалу одной живописной деревни, где на берегу в тени старых вязов уже была накрыта „поляна”. Рядом до нужной кондиции уже доходили аппетитные шашлыки. Здесь пировали целый час, произнося многочисленные тосты за мир и дружбу.  

В субботу гости поехали на экскурсию по пушкинским местам. Автобус прикатил в село Михайловское, где размещался государственный Пушкинский музей-заповедник, к созданию которого приложил немало сил и старания Семён Степанович Гейченко, участник Великой Отечественной войны, потерявший на ней одну руку. Часто Гейченко сам, с большим удовольствием, водил экскурсантов по музею поэта, но в тот день этого незаурядного человека в музее не было.  

Здесь всё дышало историей, было трогательным: и деревянная изба, и старинные портреты, и прялка тех времён, и оловянные кружки на щербатом столе, и бронзовые подсвечники, и зелёный луг, видневшийся из окна, который ежегодно заливался яркими красками платьев, шляпок и рубашек посетителей, собравшихся на традиционный пушкинский праздник поэзии. Затем было село Петровское, имение предков Пушкина – Ганнибалов, посёлок Пушкинские Горы, где находился Святогорский монастырь, широко известный как место погребения великого поэта в родовой усыпальнице Ганнибалов –Пушкиных. Гости, возложив цветы, припасённые экскурсоводом из персонала, обслуживающего совещание, в торжественной тишине замерли возле могилы поэта.  

Конечной точкой экскурсии стал Свя́то-Успе́нский Пско́во-Пече́рский монасты́рь. Экскурсовод поведала, что почти пятьсот лет в этом месте была освящена пещерная церковь, выкопанная в песке, от которой и пошёл этот мужской монастырь – один из самых крупных и известных в России. Удивительно, но это факт: за всю свою непростую историю монастырь ни разу не закрывался, и в немалой степени это было заслугой его настоятелей. Во время войны монастырь находился на территории Эстонии и поэтому сохранился. Сам монастырь располагался в небольшой низине, и его золочёные и синие купола, казалось, вырастали из-под земли по мере приближения к монастырским храмам и подворью. Во дворе монастыря Егор своим безотказным „Зорким” сделал несколько снимков, но когда он навёл объектив на могучего монаха с крупным серебряным крестом на груди, спешащего к храму, тот сурово погрозил ему пальцем, и Егор отказался от своего намерения.  

По завершению работы совещания для гостей в актовом зале обкома даже показали две серии мультфильма „Ну, погоди! ”, а вернувшись в свой номер, Егор обнаружил на столе штопор и ключ для открывания бутылок пива с фигурками героев мультфильма. Культурных мероприятий было так много, что зарубежные гости буквально взмолились – дайте же нам, пожалуйста, хоть два часа свободного времени, чтобы купить местные сувениры и подарки своим родным и близким. А потом был роскошный прощальный банкет, на котором оба польских делегата упились до поросячьего визга, но бдительная обслуга вовремя предотвратила развитие международного недоразумения.  

Утром, собираясь ехать в аэропорт, Егор у выхода из гостиницы столкнулся со смуглым человеком, которого он, безусловно, где-то видел, но не мог вспомнить – а где? Из будки уличного телефона-автомата, примыкавшей к стене гостиницы, до него донёсся громкий разговор, который вёл мужчина средних лет в примятой фетровой шляпе:  

– Я немного задержусь, Клава! Тут концерт дают эти артисты, которые в кино „Неуловимые мстители” играли. Я тебе потом всё расскажу!  

И Егор понял, что только что он разминулся с Васей Васильевым, игравшем в этом фильме роль Яшки-цыгана.  

Год был богат на политические скандалы. Канцлер Западной Германии Вилли Брандт ушёл в отставку с поста после того, как его помощник Гюнтер Гилломе был обвинен в шпионаже в пользу ГДР.  

Подписав летом в Москве договор об ограничении подземных ядерных испытаний, президент США Никсон через месяц признал свою вину в „уотергейтском” деле и подал в отставку. 38-м президентом США стал Джеральд Форд, исполнявший обязанности вице-президента. А из СССР был выслан писатель-диссидент А. Солженицын.  

107  

Отрасль уверенно двигалась в направлении цифровизации систем передачи сигналов. Это отвечало мировым тенденциям: в Международном консультативном комитете по телеграфии и телефонии (МККТТ) Международного союза электросвязи для стандартизации цифровых систем передачи была создана легендарная Исследовательская комиссия ИК-18, которую возглавил доктор Ирмер из ФРГ. Своей основной задачей комиссия считала разработку иерархии цифровых систем передачи, подобной той, которой существовала для аналоговых систем передачи. Там краевым камнем была система на 12 каналов ТЧ, на основе которой, путём преобразования спектра, организовалась многоканальные системы на 24, 60, 120, 480, 960 и 1920 каналов. Например, между Москвой и Киевом по коаксиальному кабелю уже который год успешно работала система К-1920, и дефицита каналов ТЧ на участке между двумя столицами не было.  

Подобную иерархию требовалось создать и для цифровых систем, и здесь развернулась жёсткая борьба между американскими и европейскими компаниями, производящими оборудование связи. США лидировали в разработке первых систем ИКМ и создали американский стандарт на систему ИКМ с 24 каналами ТЧ. Скорость передачи в цифровом канале составляла 56 кбит/с, групповая скорость цифрового потока была равна 1544 кбит/с. В каналах ТЧ для сжатия динамического диапазона применялось кодирование по μ-закону.  

Двигаясь за американцами, европейские разработчики уже имели возможность на опытной эксплуатации отследить все недостатки ИКМ-24 и критически оценить их. Подобное явление уже было при стандартизации телеграфных мультиплексоров для работы по каналам ТЧ, когда столкнулись два решения – более раннее, американское, и последующее, европейское. Тогда МККТТ пошёл по пути компромисса, разработав Рекомендацию R. 101, содержавшую оба решения: в качестве Альтернативы А был записан американский вариант, обеспечивающий организацию каналов со скоростями 50 и 75 Бод, а в качестве Альтернативы В – европейский, с каналами 50, 75, 100, 110, 134, 5 и 150 Бод.  

Проведенные фундаментальные исследования методов ИКМ позволили Администрациям связи Франции, Германии и Италии разработать новый стандарт на основную цифровую систему ИКМ. Она обеспечивала организацию 30 каналов ТЧ и двух служебных каналов, один из которых использовался для цикловой синхронизации, а другой – для эксплуатационных целей. Скорость передачи в канале ТЧ составляла 64 кбит/с, а групповая скорость цифрового потока была 2048 кбит/с. Для сжатия динамического диапазона применялся А-закон.  

В Союзе было решено к производству аппаратуры ИКМ подключить, наконец, „большую” промышленность, т. е. заводы министерства промышленности средств связи (МПСС). Само министерство возникло совсем недавно: через неделю после смерти министра радиопромышленности В. Д. Калмыкова было решено разделить это гигантское ведомство на две части, одной из которых и стало МПСС во главе с министром Эрленом Кириковичем Первышиным. В новом министерстве к разработкам и производству аппаратуры ИКМ было решено было привлечь ленинградское НПО „Дальняя связь” и заводы в Перми и Уфе.  

По заданию Мирославского Егор побывал в командировке в НПО „Дальняя связь” для изучения возможности привлечения этого предприятия к разработке аппаратуры КИТ. Хотя с первого раза конкретно ни о чём договориться не удалось, Егор познакомился там с ведущими специалистами, которые работали в отделении Ю. П. Хлопушнянца, занимающемся цифровыми системами. Такие фамилии, как Левин Л. С., Голубев А. Н., Плоткин М. С. часто мелькали в журнале „Электросвязь”, а также в книгах по технике связи.  

Его свели тут с Прадкиным Романом Семёновичем, высоким полноватым мужиком, глаза которого хитро поблескивали за бифокальными стёклами очков в позолоченной оправе. Егору он показался слегка похожим на Льва Троцкого. Предполагалось, что в случае положительного решения по аппаратуре КИТ, Прадкин будет ответственным исполнителем разработки. Тот, в качестве первого шага в сотрудничестве с киевским институтом, раздобыл и ухитрился вынести из НПО подарок Егору – коробку, в которой была тысяча новых транзисторов КТ-315, Эти миниатюрные транзисторы широкого применения в характерном ярко–оранжевом пластмассовом корпусе были последним достижением советской электронной промышленности: каждый транзистор имел вес, не превышающий 0, 5 грамма. В Киеве эти транзисторы очень пригодились.  

По решению директивных органов разработку идейных основ системы цифровой иерархии было поручено провести в рамках научно-исследовательской работы „Микрон”: центральный институт отрасли был определён в этой работе головным и координировал исследования всех сопричастных НИИ отрасли и МПСС. К работе был подключён также НИИ-16 Министерства обороны. При разработке НИР схлестнулись две точки зрения: НПО „Дальняя связь” ориентировалось на систему ИКМ-24, опытный образец там уже был готов, а центральный институт отрасли предпочитал взять за основу ИКМ-30, макет которой изготовил в своих опытных мастерских.  

На острие НИР „Микрон” стояло подразделение Поляника, а в нём все нити сходились в лаборатории Эмиля Коронского. Эмиль к этой работе привлёк и лабораторию Резчикова. В ходе проведения НИР Егору пришлось побывать на специальной конференции, проведенной в конце зимы на заводе в Уфе, где собрались представители всех заинтересованных министерств и ведомств: к тому времени к закрытым материалам он уже имел допуск по форме № 2. Обсуждаемые материалы и предлагаемые варианты построения схем иерархии ему разрешили записывать в специальную тетрадь, которую обещали переслать в спецчасть киевского института.  

Мнения представителей различных ведомств, собравшихся на совещании в Уфе, по иерархии построения цифровых сетей резко отличались друг от друга. После обмена мнениями главный конструктор завода, бывший выпускник одесского института, явно находясь под впечатлением от юмористического рассказа, опубликованного на 16-й странице „Литературной газеты” (которая тогда обладала бешеной популярностью), сказал, обращаясь к Полянику:  

– Вы заказали нам неведомо что, которое отрасли требуется неизвестно зачем, мы сделали даже больше, чем вы просили. Так я теперь не понимаю, почему вы не хотите принять нашу разработку!  

Поляник к тому времени наладил дружественные отношения с НПО министерства электронной промышленности, и подолгу пропадал в Зеленограде, где разрабатывались и производились интегральные микросхемы. Он, по его собственным словам, был поражён прогрессом, достигнутым промышленностью в области микроминиатюризации элементной базы для радиоэлектронной аппаратуры. Потом Егор в предисловии к итоговому отчёту по НИР „Микрон” сам прочёл эти хвалебные строки, в общем-то, не характерные для научных отчётов, написанные после обязательных стандартных строчек, где шла ссылка на последние документы партии и правительства по развитию народного хозяйства. Поляник привозил из Зеленограда (хотя сам предпочитал говорить – „Крюково”) новые, что называется, с пылу – с жару, образцы аналоговых и цифровых микросхем и давал своим сотрудникам задание – определить, какие из них могут быть эффективно использованы в цифровой аппаратуре связи. Эпоха транзисторов уже подходила к своему логическому концу, будущее было теперь за интегральными микросхемами, содержащими в одном корпусе несколько сотен бескорпускных транзисторов, резисторов и конденсаторов.  

По мнению Егора, НИР „Микрон” был прорыв в цифровизацию сетей связи и по своему значению мог сравниться с работами центрального института по созданию Единой автоматизированной системы связи страны (ЕАСС). Три года назад отдел Мирославского принимал активное участие в разработке разделов ЕАСС, и Егор поразился задачам и размаху работы, в которую были вовлечены многие министерства и ведомства страны. Для их взаимодействия был даже создан специальный межведомственный совет (МВКС).  

Государственная комиссия приняла результаты НИР „Микрон”, особо отметив, что будущая цифровизация открывала возможность создания цифровых сетей с интеграцией служб (ЦСИС), где могли передаваться сигналы речи, телеграфии, данных, факсимиле, радиовещания, видеосвязи. На следующем этапе цифровизации можно было объединить системы передачи и системы коммутации, повысить помехоустойчивость сетей связи и существенно увеличить их пропускную способность.  

В основу цифровой иерархии была полужена первичная система ИКМ-30, соответствующая европейскому стандарту. Она работала по физическим цепям кабельных линий ГТС. Четыре системы ИКМ-30 объединялись во вторичную систему ИКМ-120 с групповой скорость 8448 кбит/с. Вторичная система была предназначена для работы между узлами на ГТС, а также на участке между областным и районными центрами, для этой цели предполагалось использовать пары существующих симметричных кабелей, по которым в тот момент работала аналоговая система К-60П, или радиорелейные линии. При формировании вторичной системы ИКМ-120 использовался метод двустороннего стаффинга, разработанный в лаборатории Игоря Мятлова, где замом начальника был Юрий Алексин. Им удалось убедить европейских специалистов, уже стандартизировавших вторичную систему на методе одностороннего стаффинга, одобрить проект Рекомендации МККТТ, где метод двустороннего стаффинга был принят в качестве альтернативного варианта.  

На более высоком уровне из четырёх вторичных систем формировалась система третьего порядка – ИКМ-480, которую планировалось использовать между областными центрами, соединёнными коаксиальным кабелем. Далее подобным методом формировалась система четвёртого порядка – ИКМ-1920, в перспективе она предназначалась для связи столиц и крупных территориальных узлов связи по оптическим линиям связи, которые в тот момент ещё делали первые робкие шаги.  

В цифровой иерархии было определено место и малоканальных систем ИКМ. Вместо системы ИКМ-12 появилась система ИКМ-15, которую центральный институт продолжал разрабатывать для сельской и внутрирайонной связи, привлекая для производства заводы министерства электронной промышленности.  

Поскольку НПО „Дальняя связь” все свои усилия сосредоточила на разработке первичной системы ИКМ-30, надежды Мирославского и Резчикова на то, что там удастся организовать разработку аппаратуры КИТ по техническому заданию, подготовленному киевским институтом, не оправдались. Через три месяца после приёмки НИР „Микрон”, в тот самый момент, когда в лаборатории активно обсуждали показанный накануне по телевидению фильм „Здравствуйте, я ваша тётя! ”, Мирославский вызвал Тарханова с Резчиковым и сказал:  

– Центральный институт приступает к НИР „Исполин”….  

– Так им, что, нужны карлики для работы? – не удержался от шутки Егор, всё ещё находясь под впечатлением заключительной фразы Бабса-Калягина – „Я тебя поцелую! Потом…. Если захочешь! ”.  

– Вы, Егор Сергеевич, не дослушали меня, – сказал, улыбнувшись, Мирославский, – Это очередной этап по созданию ЕАСС, и нам предлагается участвовать в этой работе по вопросам телеграфии и низкоскоростной сети передачи данных. Так что пока работы над аппаратурой КИТ придётся отложить. Может быть, НПО „Дальняя связь” всё-таки примет по этому поводу положительное решение. Во всяком случае, мне Хлопушнянц, начальник направления этого объединения обещал, что в ближайшее время они к нам сюда подъедут для ознакомления с наработанными материалами. А вам завтра надо с Юрием Павловичем подъехать в центральный институт для предварительного ознакомления с ТЗ на НИР „Исполин”.  

Затем он дал отдельное задание Тарханову, который пользовался авторитетом у такой грозной дамы, как Нина Эдуардовна Попцова, руководящая в центральном институте отделом многоканальных систем передачи аналогового типа. В частности, через отдел Попцовой прошли все магистральные системы передачи, начиная от 120 до 1920 телефонных каналов. С самой Попцовой, обладавшей сильным мужским характером и безграничной верой в свою эрудицию и правоту, о которых она давала понять даже министру, Мирославский предпочитал не связываться, особенно, если вопрос был щекотливым.  

Когда-то на одном из заседаний Научно-технического совета министерства Попцова „срезала” Мирославского, отстаивающего свою позицию с точки зрения тонального телеграфирования. В ответ на реплику Мирославского, она фыркнула и пренебрежительно молвила:  

– Нашли, что сравнивать! Это ведь конь и рябчик! Тоже мне, новая колбаса „Дружба”! Сколько тех каналов ТЧ вы получаете для ТТ? Мизер!  

– Но этот так называемый „мизер” надо умножать на 24, а то и 44 канала ТТ, которые организуются в одном канале ТЧ! – парировал Мирославский.  

В Москве, „спихнув” все вопросы по НИР „Исполин” на Тарханова, Егор помчался в Перово к Полянику для согласования программы испытаний образца аппаратуры передачи данных со скоростью 48 кбит/с по тракту ОЦК. Он надеялся уточнить перспективы разработки аппаратуры КИТ в Ленинграде. Поляник был на совещании, и, ожидая его, Егор на всякий случай заглянул в курилку, где кто-то из курцов утверждал, что в этом году в стране катастрофический неурожай зерновых – их собрано всего лишь 140 млн тонн.  

Не найдя никого из тех, кто ему нужен, Егор заинтересовался стенной газетой, висевшей в коридоре. Вообще-то, в любой „конторе”, ожидая начальника, который, конечно же, не опаздывал, а только задерживался, всегда интересно было глянуть на доску почёта, узнать, кто тут в передовиках социалистического соревнования, почитать все вывешенные приказы и объявления, а также стенные газеты, если общественные организации здесь подавали какие-либо признаки жизни. Его внимание привлёк коллаж, на котором Эмиль Коронский был изображён в вагоне поезда „Москва – Кисловодск” в обнимку с бутылкой минеральной воды, а внизу Егор прочёл следующие строки:  

Он сдал комиссии „Микрон”,  

Собрал остаток сил,  

Забрался в фирменный вагон,  

И в отпуск укатил.  

А там, блюдя лечебный план,  

Он хлещет вёдрами „Нарзан”  

Рядом разместился другой коллаж, где в весёлой пляске красовался Дорик Надберезин. Ему были посвящены такие строчки:  

В нём веселится каждый атом:  

Он стал недавно – кандидатом!  

Надберезин руководил работами на опытной зоне ИКМ между городами Паланга- Кретинга-Клайпеда в Литве. Он вывез оттуда словечко „гэрэй” (что означало „хорошо”, „порядок”) и с удовольствием вставлял его при разговоре, когда они с Егором обсуждали программу испытаний телеграфных устройств на этой зоне. Надо сказать, что местное начальство в Литве не побоялось предоставить линии связи для испытания новой аппаратуры, отчётливо представляя, что за цифровыми технологиями – будущее.  

Ни Коронский, ни Поляник особо не верили, что НПО „Дальняя связь” возьмётся за разработку и выпуск аппаратуры КИТ, но помощь свою оказать обещали. Проанализировав складывающуюся обстановку, Мирославский в один прекрасный день у себя в кабинете собрал Карповского, Резчикова, Шурмана и Вольфберга, который теперь работал в лаборатории № 32 старшим научным сотрудником, и сказал:  

– Я вижу, что пока разворачивается цифровизация, нам следует подумать, как использовать наши наработки по временному уплотнению для повышения эффективности использования существующих каналов ТЧ, особенно на протяжённых магистралях. Вы, наверно, знаете, что в центральном институте, в лаборатории Ю. Трамского, это в отделе В. С. Гуртова, по спецтематике разработан модем, работающий по некоммутируемым каналам ТЧ со скоростью 9600 бит/с. Если соединить его с мультиплексером с временным разделением каналов, то можно было бы в разы увеличить число телеграфных каналов в канале ТЧ. Я вас прошу, оцените, что мы тут можем получить и с какими параметрами!  

Проработка вопроса показала, что можно создать телеграфную многоканальную систему, которая бы обеспечивала организацию 60 кодонезависимых каналов со скоростью передачи до 50 Бод, т. е. почти в 2, 5 раза более эффективную, чем существующие системы ТТ. Правда, вносимые каналом телеграфные искажения увеличивались с 5% до 8%, но закон сложения их в тракте с несколькими участками был таков, что нормы МККТТ не превышались. Учитывая невысокое качество работы каналов ТЧ, на выходе модема необходимо было установить устройство защиты от одиночных ошибок (УЗО). Был прикинут и технико-экономический эффект, который оказался внушительным.  

Начальнику института Королько эта идея понравилась, он переговорил с Аржемовым, и тот собрал в Москве специальное совещание. Было решено провести разработку аппаратуры, которую к тому времени, уже получила условное название ДУМКА (аббревиатура словосочетания „Дуплексная универсальная многоканальная аппаратура”). Королько радовался: в Киеве широко была известна украинская хоровая капелла „Думка”, теперь и в отрасли появится нечто такое поэтическое.  

События развивались в быстром темпе: разработка попала в приказ по центральному институту, а потом объявилась и в приказе по министерству. За отделом Мирославского закреплялась разработка мультиплексера и общее руководство работой, за московским институтом – разработка модема, за сектором Стругача – разработка УЗО по алгоритму, представленному москвичами. Аппаратуру решено было разрабатывать на интегральных микросхемах серии К155, а производство организовать на Минском опытном заводе „Промсвязь”.  

Егор, хлебнувший неприятностей с аппаратурой ДАТА, пытался обратить внимание начальников всех уровней на необходимость подключения к разработке Одесского филиала конструкторского бюро, но его предложение было отвергнуто как совершенно непригодное, всем не терпелось, как можно скорее выпустить эту новую аппаратуру на сеть страны.  

Назначение киевского института головным в разработке вызвало большое неудовольствию москвичей. Впервые увидев Гуртова В. С., низенького, настороженного человечка в очках с золотой оправой, Егор был разочарован: один из авторов книги по передаче данных по телефонным каналам связи, которую Резчиков в своё время проштудировал от корки до корки, сотрудничать с отделом Мирославского не сильно-то стремился. Гуртов когда-то враждовал с Мирославским в эпоху передачи телеграфной тематики в киевский институт, и теперь почти забытые обиды и недоразумения вновь вылезли на поверхность. Юра Трамский, был погибче своего шефа, но в принципиальных вопросах на уступки не шёл. Когда Королько стал „давить” его по срокам получения материалов по модему, подчеркнув, что решение по срокам принимает тут он, Трамский спокойно заметил:  

– Можно подвести лошадь к колодцу, но нельзя заставить её пить!  

Королько сразу же сбавил свой командирский тон, а потом поручил Егору договориться с Трамским о реальных сроках.  

В киевском институте тоже не всё было ладно, там уже назревал конфликт между Королько и Стругачем. Источником разногласий, на первый взгляд, можно было бы считать разные подходы к организации работ по спецтематике. Но на самом деле причина лежала гораздо глубже, а события развивались по следующему сценарию. Через месяц после начала разработки ДУМКА в партбюро института поступила „телега” на Мирославского. Чего только не ставилось ему в вину: и солидный возраст, и чуть ли не дутый авторитет в министерстве, и четырёхзначные премии, получаемые за разработку, внедрение в производство и на сети страны всей гаммы телеграфной каналообразующей аппаратуры, и „низкий” технический уровень разрабатываемой аппаратуры ДУМКА.  

Вновь всплыл вопрос об организации кодозависимых каналов, аналогичных тем, что обеспечивала аппаратура ЧВТ. В бумаге, направленной в партбюро, говорилось, что эффективность разрабатываемой аппаратуры можно было бы существенно поднять, доведя число каналов до 180. Делался упрёк и в адрес Королько, якобы не уделяющего должного внимания работам по спецтематике. В заявлении предлагалось, чтобы партбюро института дало партийную оценку обстановке, сложившейся в институте. И весь этот набор неприятностей обрушился на лабораторию № 32, отписываться на эту „телегу” Мирославский поручил Резчикову.  

Заявление в партбюро было подписано начальником отдела Валерой Куманевичем; он окончил одесский институт на два года раньше Егора, работал в киевском КОМПоТе Госкомитета по радиоэлектронике, добросовестно „отпахал” положенное время, мотаясь по командировкам от Бреста до Владивостока, получил заслуженную квартиру в Киеве и решил заниматься наукой в отделении Стругача, где теперь преобладали работы по спецтематике. Куманевич достаточно быстро защитил кандидатскую, стал начальником отдела. Началась кропотливая работа с придирчивыми военпредами, представительство которых появилось в институте, длительные командировки в Челябинск, где выпускалась аппаратура, разработанная в отделе, выезды на закрытые объекты.  

Во всём этом самое неприятное, по мнению Куманевича и его ведущих специалистов, было то, что тематика выполняемых ими работ определялась в центральном институте. Там, в подразделении, размещавшемся в здании на 1-й Парковой, которым руководил заместитель начальника института, д. т. н. Шварцбаум, занимались только работами по „спецухе”. Это подразделение получало задание от соответствующих отделов Министерства обороны, действия которых не всегда были предсказуемыми, какое-либо планирование на перспективу здесь напрочь отсутствовало. Были периоды унылого затишья, когда шёл вялотекущий процесс сопровождения изделий на заводе, потом вдруг поступало срочное задание, в лихорадочном темпе создавались хитроумные сетевые графики работ, и начиналась гонка, не считаясь со временем. Естественно, киевскому институту доставались самые тяжёлые и неблагодарные куски работы, которые не хотели выполнять москвичи. А тут под боком работают, видишь ли, отделы-аристократы, которые сами себе хозяева, никакие военпреды у них на голове не сидят, а тематику и планирование работ эти отделы определяют сами. Было, конечно, от чего скрипеть зубами!  

Подключившись к работе аппаратуре ДУМКА, ребята Куманевича подробно ознакомились с исходными материалами, наработанными в отделе Мирославского, и решили, что они – сами с усами, и есть шанс самим вертеть своим хвостом. Основным закопёрщиком здесь выступал начальник лаборатории Борис Черногульский, пухленький, всегда улыбающийся коротышка с неизменным румянцем на щеках, окончивший одесскую alma mater на год раньше Егора. Резчиков знал его ещё с той поры, когда Боря, бывший пятипроцентник киевского политехникума, носил фамилию Томовиловкер и вместе с Димой Кураковским снимал комнату недалеко от Дерибасовской.  

Как и Куманевич, Борис своевременно ушёл из КОМПоТа, получив в Киеве квартиру, устроился на работу в киевский институт и быстро защитился. Одно время он посещал семинары, которые вели Вольфберг с Блекманом, но потом Черногульский, явно страдающий комплексом Наполеона, с ними поссорился по пустяковому поводу и на семинарах уже больше не появлялся.  

Ухватившись за Рекомендацию R. 101 МККТТ, Куманевич и Черногульский разработали техзадание на аппаратуру, названную ими „Кактус”, в которой основной упор сделали на организацию кодозависимых каналов. Куманевич с этим ТЗ лично поехал в Москву убеждать главк в перспективности такой разработки.  

– Да, вот такой получается колючий „Кактус”, – сделала вывод начальник отдела главка Клавдия Жердюк, немного удивлённая тем, что из института, головного по телеграфной тематике, от незнакомого ей отдела поступило альтернативное предложение.  

Она хорошо знала, кто такой Мирославский и на что способны „мирославские ребята”, на приёмке работ которых она выросла от рядового клерка до ведущего специалиста главка. Мирославского она немедленно вызвала в главк, подробно разобрала с ним ТЗ, представленное Куманевичем, и у Мирославского в ходе этого обсуждения сложилось твёрдое убеждение, что главк не прочь вернуться к старой проблеме ЧВТ на более высоком уровне. Вернувшись в Киев, он, собрав ведущих специалистов отдела, сказал:  

– Как бы нам этого не хотелось, но свои козыри надо отбирать, иначе главк может клюнуть на предложение Куманевича. Не зная всех особенностей работы телеграфной сети, а это видно из ТЗ на этот „Кактус”, состряпают его бойцы что-то такое невразумительное, а потом нам же на сети и придётся с ним маяться и доводить до ума какую-нибудь несусветную бяку. В общем, скрепя сердце, нужно делать комбинированный вариант, где была бы возможность, в зависимости от обстановки, из одного кодонезависимого канала делать три кодозависимых. Если бы эти изголодавшиеся „спецушники” не влезли, мы бы спокойно закончили первоначальную разработку, запустили бы её в производство, а потом могли бы перейти к созданию комбинированной системы. Теперь же перестраиваться придётся на ходу, и конечно, лишних неприятностей тут будет вагон и маленькая тележка! Я попытаюсь объяснить в главке ситуацию и сдвинуть срок окончания работ не менее, чем на квартал!  

В общем, получалось, что теперь на всё сделанное ранее надо было наплевать и забыть, или, как в шутку говорил Егор, выполнить команду: „С криками «ура! » – назад! ”. Однако Вольфберг с Шурманом такому повороту событий даже обрадовались. Расстроенному Егору, который солидную часть своего времени вынужден был теперь тратить, сочиняя достойные ответы на очередные послания Куманевича в партбюро, они объяснили, что им пришла в голову идея существенно уменьшить объём оборудования, заменив индивидуальные кодеки СИП – одним, групповым. Структурная схема уже готова, и Егору необходимо с ней срочно ознакомиться, чтобы определиться, как им двигаться дальше. Да и в реализации комбинированного варианта они не видели особых трудностей. Главное – чтобы не душили их прежними сроками.  

Обмен посланиями в партбюро продолжался, теперь организаторы склоки основной огонь перенесли на Королько, его обвиняли в том, что тот или не может, или не хочет, положить конец затянувшемуся конфликту в институте. В одном из „посланий” на полстраницы цитировались слова генсека Брежнева, сказанные им во время поездки в регионы, о том, каким честным, чутким, справедливым и внимательным к запросам и предложениям трудящихся должен быть настоящий руководитель, тем более, если он ещё и член партии…  

„Трудящиеся” не замедлили откликнуться: однажды на имя начальника института поступила анонимка, в которой говорилось о злоупотреблении комплектующими радиоэлементами, спиртом и материалами при проведении работ по спецтематике. Утверждалось, что транзисторов, интегральных микросхем, кнопочных переключателей „Изостат” и индикаторных приборов за полтора года было списано чуть ли не в три раза больше, чем требовалось в действительности. Королько вынужден был создать комиссию партбюро, которая вместе с бухгалтерией занялась проверкой анонимки. Факты подтвердились, нарушения обнаружились не только в институте, но и в опытных мастерских института. По итогам проверки материально ответственные лица в отделах, указанных в анонимке, лишились квартальной премии, а начальникам проштрафившихся подразделений квартальная премия была снижена до 40%.  

Кто-то вспомнил, что из-за разгильдяйства сотрудников отдела Куманевича погиб рабочий опытного производства института. Он шёл домой мимо основного корпуса института, когда из-за резкого порыва ветра вдруг захлопнулось открытое окно в одной из лабораторий и из него вылетело лопнувшее стекло. Оно, как сухой лист осенью, спланировало вниз и острой кромкой ударило рабочего по бедру, повредив там крупную артерию. Пока приехала „скорая помощь”, рабочий скончался от потери крови. Как там потом удалось замять это дело, Егор не помнил, но шуму и разговоров на эту тему было множество. Правда, через неделю все окна оборудовали крючками, чтобы при проветривании уже жёстко фиксировать створки. Конечно, вышел соответствующий приказ, с которым каждого сотрудника ознакомили под личную подпись.  

Возникшая склока с каждым месяцем всё больше углублялась, переходя в своеобразную „гражданскую войну” между Королько и Стругачем, который был единственным заместителем начальника института. Так что выпад против Мирославского по линии партбюро был лишь начальным залпом борьбы против Королько.  

Герои скандалов коммунальных кухонь почувствовали, что настало их время. В курилках начали поговаривать, что конфликт в институте раздувает сионистская банда, и руку к этому приложили некоторые „отказники”. Разговоры эти были такими настойчивыми, что на одном из профсоюзных собраний Куманевич стал яростно возмущаться, что его, чистокровного русского, кто-то намеренно записывает в сионисты.  

Причина всего этого конфликта в верхах была достаточно тривиальной. Присланный в институт „варяг”, конечно, не сильно импонировал Стругачу, который, хоть и закончил факультет киноинженеров Киевского политеха, стоял у истоков создания киевского отраслевого института, проблемы отрасли знал достаточно хорошо и надеялся с уходом Пасечного на пенсию возглавить коллектив. Ближайших конкурентов из старой гвардии на этот пост у него не было: Юрий Ставинский был переведен в Москву на должность начальника главка внешних сношений, а Евгений Улановский, с подачи своего друга, поехал в Болгарию советником. Стругач, будучи человеком талантливым и энергичным, считал себя обойдённым. Как руководитель ответственными работами по спецтематике, он болезненно воспринимал повышенное внимание нового начальника к работам, проводимым по гражданской тематике.  

А Королько, проработав на должности начальника киевского института около года, понял, что руководить таким институтом, не имея кандидатских „корочек” – дело ненадёжное. В любой момент мог быть поднят вопрос: почему таким солидным учреждением отраслевой науки руководит человек, не имеющий степени? На своём ли месте он находится? Неужели в институте никого нет, чтобы достойно им руководить?  

И Королько начал присматриваться к наиболее значимым исследованиям отделов. Его внимание привлекли работы отдела Мирославского по городскому участку, где проводились изучение влияния сигналов телеграфной каналообразующей аппаратуры на соседние цепи, занятые сигналами телефонной связи.  

Здесь было море проблем, и все они требовали немедленного решения. В рамках работ по двухстороннему сотрудничеству киевский институт по вопросам городского участка был завязан с ИПФ – берлинским Институтом почты и электросвязи ГДР. Егор с Карповским принимали немецких специалистов у себя и пару раз вместе с начальником института по безвалютному обмену ездили в ИПФ с отчётом о выполнении совместной программы исследований. Руководство ИПФ знакомило киевлян с результатами своих исследований и обычно снабжало информацией о новейших разработках фирмы Siemens.  

„Осмотревшись на местности”, Королько темой своей диссертационной работы выбрал нормирование загрузки кабелей ГТС нетелефонными сигналами, имея в виду, в первую очередь, ту аппаратуру, которая была разработана или ещё создавалась в отделе Мирославского. Его имя стало появляться в списке соавторов статей, которые выходили из отдела, и кадровик, отставной полковник Василий Васильевич Рой, заверяя подписи авторов статьи в акте экспертизы, сквозь зубы цедил:  

-Да, у нас тут народ добрый, сплошное благотворительное общество, всегда начальству помогут!  

Для Егора такая „благотворительность” была не в новинку. Однажды ещё при Пасечном, Мирославский вызвал Егора к себе и сказал, что со следующего дня у него появится новый старший инженер. Егор обрадовался неожиданному подарку – дополнительной штатной единице, но оказалось, что радовался он преждевременно. Выяснилось, что начальник института настоятельно „рекомендовал” трудоустроить в отделе сына одного крупного начальника из КГБ.  

Так в лаборатории № 32 появился высокий смуглый, довольно симпатичный брюнет по фамилии Витальев. Егор усадил нового сотрудника изучать одну из разработок лаборатории, чтобы потом определить, где лучше всего использовать нового бойца. Месяц прошёл нормально, симпатичный брюнет в коллективе прижился, аккуратно ходил на работу, а потом вдруг исчез, и не было его целую неделю. Вновь появившись на работе, он представил больничный, указал, по просьбе Егора, номер своего домашнего телефона и снова засел за изучение материалов.  

Но через месяц брюнет исчез опять, а к домашнему телефону никто не подходил. Через десять дней Мирославский смущённо объяснил Егору, что его новый сотрудник – стойко пьющий товарищ, которого долго лечили от алкоголизма, и вроде бы, вылечили, но на каком-то семейном мероприятии он сорвался, выпив полстакана вишнёвки. Слово „вишнёвка” Мирославский повторил несколько раз, словно Егор сам должен был понимать, о каком сногсшибательном напитке идёт речь, чтобы лишний раз убедиться, что дело тут совсем безнадёжное. Потом брюнет появился в лаборатории на полчаса, чтобы забрать свои личные вещи, смущённо объясняя Егору, что работа его не очень-то устраивает: тут, мол, занимаются цифровой техникой, а он – больше специалист по аналоговой…..  

В другой раз, войдя по вызову Мирославского в его кабинет, Егор увидел там следующего стройного красавца, но уже – шатена, с большими серыми глазами. Впечатление немного портила слегка оттопыренная нижняя губа, но внимание сразу же переключалось на модный костюм из тёмно-серой шерсти. Молодой человек оказался Артёмом Сергеевичем Аржемовым, сыном начальника центрального института; оказывается, Мирославский хорошо знаком с его матерью, работавшей в проектном институте отрасли. Артём был аспирантом известного московского вуза, руководителем его был сам д. т. н. Шварцбаум, посоветовавший ему приглядеться к тематике работ, проводимых в Киеве, чтобы отыскать интересную тему для диссертационной работы.  

Мирославский дал задание Егору ознакомить московского гостя с аппаратурой, в которой использовался метод СИП. Гость заинтересовался этим методом передачи и даже был готов немедленно приступить к определению энергетического спектра телеграфных сигналов на выходе кодера СИП. Потом разговор коснулся оптимальности используемого метода кодирования, и красавец-шатен покинул Киев, пообещав с этим тщательно разобраться.  

Спустя два месяца Аржемов-младший прислал свой вариант схемы кодирования и краткое пояснение, как он пришёл к такому результату. Ещё через два месяца Егор получил от мажора проект вклада для представления в международную организацию в Женеве и, доработав материал, отправил его в министерство для дальнейшего согласования с заинтересованными ведомствами. В конечном итоге, международная организация приняла совершенно иной вариант схемы кодирования СИП, который приятно удивил Егора своей оригинальностью и эффективностью, но труды московского аспиранта тоже не пропали даром, во всяком случае – для него самого.  

Кандидатскую диссертацию Аржемов-младший защитил через полтора года, спустя некоторое время он успешно закончил докторскую, стал преподавать в своём московском alma-mater и через несколько лет был уже его ректором. Егор всегда потом с досадой отмечал, что Валерий Стараев, так и не захотел написать диссертацию по предложенному им методу СИП.  

То, что подчинённые помогут своему начальнику „остепениться”, не сомневался никто. Направление работы он выбрал перспективное, в разработке соответствующего математического аппарата ему активно помогал Виталий Белопадский, выпускник одесской alma mater, защитившийся два года назад. Если учесть, что Королько, разбираясь со „спецухой”, умудрился основательно испортить отношения со Шварцбаумом, курировавшим киевский институт, а разработке ДУМКА уделял, по мнению Стругача, значительно больше внимания, чем спецкомплексу „Стрела-М”, то для окружения Стругача он быстро стал персоной нон-грата.  

Всё это сказывалась на разработке ДУМКА. Увидев, что отдел Куманевича срывает сроки разработки УЗО, Королько, как главный конструктор разработки, принял волевое решение: он перевёл двух ведущих разработчиков УЗО из отдела Куманевича к Мирославскому. Так в лаборатории № 32 появился Дима Панасевич, которого в отделе за глаза стали называть „военнопленным”. Дима, правда, довольно быстро освоился в новом отделе и подружился с основными разработчиками принципиальных схем мультиплексера – Сергеем Логвиненко и Валерием Стиленко. Хотя второго специалиста, женщину, устроившую из-за перевода форменную истерику, по совету Мирославского решили к себе не брать и оставили в старом отделе, решение Королько, конечно, подлило масла в огонь конфликта. Скандал разгорелся с новой силой, и к нему уже подключились два инструктора Зализнычного райкома партии. В институте только и говорили о бушующем конфликте, в котором многие старые знакомые теперь, против своей воли, оказались во враждующих лагерях.  

На сторону Стругача от Королько перебежал его помощник, Виталий Зветник, после чего в партбюро поступила очередная „телега”, где утверждалось, что начальник института вывез домой всю полученную институтом туалетную бумагу в таких количествах, что теперь ему хватит её „на всю оставшуюся жизнь”.  

Поскольку туалетная бумага была в ту пору стойким дефицитом, новость эта неделю гуляла по этажам института. Потом её на некоторое время потеснили слухи, почерпнутые из передач Би-Би-Си, о том, что на большом противолодочном корабле „Сторожевой” капитаном 3-го ранга Саблиным был поднят бунт против советской власти, а корабль из Риги двинулся на Ленинград. Говорили, что в результате активных действий авиации и кораблей Балтийского флота, „Сторожевой” был остановлен на середине пути, мятежники были отданы под суд и расстреляны.  

В институте конфликт растянулся чуть ли не на три года. На очередном отчётно-перевыборном партийном собрании судьба самого Королько повисла на волоске: если бы его не выбрали в состав партбюро института, то он автоматически лишался бы поста начальника института. Но Королько в состав партбюро всё-таки прошёл, хотя и набрал, по сравнению с другими членами партбюро, наименьшее количество голосов. В институтский конфликт теперь вмешалось и Техническое управление министерства, проблемы спецтематики его не сильно касались, а вот то, что склока в институте ставила под угрозу выполнение работ 2-го этапа по созданию ЕАСС и модернизации телеграфной сети, министерство всерьёз обеспокоило.  

Егор сильно сомневался, что при таком „раздрае” они смогут закончить разработку аппаратуры в срок. Поэтому когда до него дошли слухи, что у москвичей дело с модемом идёт туго, и сроки могут быть сорваны по их вине, он, хоть и обрадовался этим слухам, но всё же поделился своими сомнениями с Мирославским. Тот его быстро охладил:  

– А вот это не берите себе в голову! Москвичи всегда перед Аржемовым сумеют выкрутиться и свалить всё на нас. А Сергей Артёмович –человек крутой, я его хорошо знаю. Можно сорвать приказ министра, но никогда Аржемов не допустит срыва своего приказа!  

Сроки, правда, удалось немного сдвинуть, в этом Мирославскому удалось убедить главк, ведь сначала подряжались сделать одно, а потом в ходе разработки пришлось взвалить на себя кучу дополнительных обязательств.  

В конечном итоге аппаратура ДУМКА с большими муками была запущена в производство. Чтобы уменьшить количество командировок на завод, главный конструктор для сопровождения аппаратуры на заводе „пробил” через министерство дополнительно пять штатных единиц и организовал на заводе специальную группу сопровождения, работники которой свою зарплату получали из киевского института. Они же настраивали аппаратуру на сети и проводили обучение эксплуатационного персонала телеграфов.  

На сети страны аппаратура внедрялась с трудом: сказывалось невысокое качество каналов ТЧ. На магистралях, оборудованных немецкой аппаратурой VLT-1920, аппаратура ДУМКА вообще отказывалась работать из-за высокой величины фазовых дрожаний (джиттера) в канале. Для устранения этого явления была подключена группа Белопадского, которая разработала специальную схему фазовой автоподстройки частоты (ФАПЧ). Схема, на удивление, оказалось простой и компактной, и для неё в аппаратуре VLT-1920 даже нашлось свободное место.  

Конечно, был подсчитан внушительный экономический эффект от внедрения аппаратуры ДУМКА на магистральной телеграфной сети и получена солидная премия. Егор имел возможность воочию убедиться в том, что самое сложное дело в комплексной разработке – это разделить премию между участниками…  

УЗО аппаратуры ДУМКА не оправдало надежд разработчиков, так как распределение ошибок в групповом сигнале 9600 бит/с отличалось от одиночного. Модем пришлось неоднократно дорабатывать на ходу, чтобы повысить его устойчивость к скачкам фазы в канале. В общем, эксплуатационный персонал не был в восторге от аппаратуры. Лишний раз Егор убедился в правоте выражения: все забывают, что сделано быстро, но всегда помнят, что сделано плохо….  

108  

Если летом на отдых все норовили съездить или в Крым, или в Одессу, или на черноморское побережье Кавказа, то на зимние каникулы многие киевляне старались на лыжах покататься с детьми в Карпатах. Ближе к зиме на работе только и слышно было про Карпаты, где можно было податься на отдых туда, куда душе угодно, выбор был большой: Ворохта, Воловец, Славское, Сколе, Драгобрат, Рахов, Межгорье, Ясиня, Синевир, Синяк, Яремча. Всё зависело от того, хочешь ли ты потихоньку на обычных лыжах съезжать с невысоких горочек, или как сумасшедший мчаться на горных лыжах с крутых склонов, куда тебя затащил неторопливый подъёмник.  

В конце года Сеня Мирошник предложил съездить отдохнуть в район Воловца. На работе ему сказали, что там недалеко среди живописных гор есть гостиница „Смеричка”, стоящая в лесу. Нашёлся и телефон этого отеля, куда Люда с Дианой позвонили и попросили на фамилию Мирошник забронировать с первого января две комнаты на 7 человек – Люда на работе пообещала своей подруге Майе взять с собой её сына Валерика. Телефонная связь была неважной, в трубке слышались трески и протяжные завывания, но можно было разобрать, как женский голос ответил:  

– „З якого числа? З першого сiчня? Заказано! ”  

И связь неожиданно прервалась. Киевляне билеты взяли до Ужгорода, туда и обратно, ехали в двух купе, вагон был заполнен наполовину – желающих отмечать Новый Год в поезде было немного.  

Для семейств Мирошников и Резчиковых встречать Новый Год вне дома было не в диковинку. В прошлом году Сеня организовал от своего метро избушку на базе отдыха в лесу под Киевом, куда они днём 31 декабря притащились с огромными сумками, набитыми праздничной едой, выпивкой и тёплыми вещами. Сторож базы дал им ключи, но предупредил, что в избушке что-то случилось с электричеством. Было ещё светло, Сеня надел сухие рукавицы, разыскал лестницу и полез на ближайший столб, от которого в избушку был сделан отвод. Егор сильно сомневался, что при „наличии отсутствия” тестера и резиновых рукавиц здесь, на постепенно усиливающемся морозе, что-либо удастся сделать. Перспектива встречать Новый Год в холодной избушке при свечах явно не радовала. Но вслух он этого не говорил, стараясь только крепко держать лестницу, чтобы Сеня, перегибаясь на столбе то налево, то направо в поисках возможного повреждения, не свалился бы с верхотуры.  

Чудесным образом у Сени всё получилось: он нашёл отломанный конец провода, как фокусник извлёк из кармана меховой куртки небольшие плоскогубцы, на ручках которых были толстые нейлоновые насадки, кусок алюминиевого провода и надёжно (чтобы контакты не искрили! ) скрутил два провода. Из домика раздался радостный вопль: это Нина и Марина приветствовали свет, вспыхнувший в лампочке под потолком. Теперь можно было включать портативную электроплитку, вскипятить чай, чтобы согреться, и начинать подготовку к встрече Нового Года: наряжать ёлку, растущую у крыльца и лепить снежную бабу, пока Люда и Диана принялись готовить праздничный стол.  

Теперь встреча Нового Года состоялась в поезде, в вагоне звучно хлопали открываемые бутылки шампанского, и вот по поездному радио понеслось новогоднее поздравление, во всех купе дружно закричали „Ура! ”, а через десять минут заглянувший в купе проводник поздравил их с Новым Годом.  

В Воловец они приехали ранним утром, в темпе выгрузились из вагона, поскольку поезд стоял здесь всего лишь две минуты, отметили на станции остановку, поскольку билеты у них были до Ужгорода и обратно. На удивление, очень быстро нашли небольшой старенький автобус, который по укатанному снегу повёз их в горы. Ехать было минут тридцать, дорога всё время шла в гору среди густо-зелёного леса.  

Гостиница „Смеричка” возникла на солнечной поляне как волшебный дворец из народной сказки. Вся она была янтарная, бревенчатая, с просторной верандой на втором этаже, на широких перилах которой высились аккуратные снежные сугробики. Из двух кирпичных труб к голубому небу отвесно подымался дым. Свалив у крыльца свои рюкзаки и лыжи, киевляне поднялись в комнатку администратора, где по телефону разговаривала молодая дивчина в красочном гуцульском наряде. За её спиной через приоткрытую дверь был виден зал, где ночью, очевидно, весело пировали.  

– С Новым Годом, с новым счастьем, – сказал Сеня. – А мы до вас в ранковый час!  

– З Новим Роком i вас! А щастя хай буде те, що було! А ви хто? – спросила дивчина, явно удивившись ранним гостям.  

-– Мы из Киева, а неделю назад заказывали у вас две комнаты на 7 человек на фамилию Мирошник, – ответил Сеня.  

– Ох, – ойкнула девушка, – я пам’ятую! Це мабуть вашi жiнки телефонували до мене. Я ж iм тодi казала, шо усi мiсця заказанi, зайнятi, значить, а потiм вони кудись у телефонi зникли! А до нас тут Осипови з Москви їдуть, з друзями, вони вже котрий рiк сюди приїзджають, дуже ним цi нашi гори сподобалися! Осипови ще ранiше три кiмнати замовили…Шо ж менi з вами-то робити? Ви ще й з дiтьми.. В мене тiльки одна кiмната з розбитим вiкном вiльною залишилася, да i там, мабуть, лише чотирi лiжка…  

В общем, повторялась ситуация, описанная в рассказе Аркадия Гайдара „Чук и Гек” – связь кругом оставалась виноватой. Там в рассказе телеграмму прочесть было нельзя, а тут – канал связи оборвался в самый неподходящий момент.  

– Давайте посмотрим, что это за комната, – сказала Люда, когда Сеня рассказал женщинам о сложившейся ситуации, которую создали эти пронырливые Осиповы. – Может быть, мы там все поместимся? Не оставаться же нам с детьми на улице под ёлками!  

Комната была на втором этаже и оказалось вполне сносной, Кусок разбитого окна аккуратно прикрыли листом фанеры, который Сеня аккуратно подогнал с помощью своего складного ножа. Потом они с Егором сдвинули все четыре кровати вместе и на освободившемся пространстве впритык разместились ещё две раскладушки. На стыке двух кроватей положили толстый матрац, теперь на кроватях могли спокойно уместиться пять человек. Вроде бы жить было можно, и дивчина, которую, конечно, звали Оксаной, этому явно обрадовалась и быстро оформила поселение киевлян, свалившихся сюда как снег на новогоднюю ёлку.  

Подкрепившись и попив чаю в гостиничном кафе на первом этаже, киевляне отправились на лыжах осваивать живописные окрестности. Попутно выяснилась, что слово „смеричка” означает особый вид ели с огромными продолговатыми шишками. Диана при своём полиартрите на лыжах уже не каталась и просто гуляла, ступая вслед за лыжниками. Сеня с Людой быстро облюбовали невысокую горку и с удовольствием съезжали вниз к темнеющему лесу. Нина на лыжах тоже каталась хорошо, а вот у Марины лыжи слетали через каждые три шага, а лыжные палки всё время вываливались из рук.  

Вечером в холле они с удовольствием посмотрели по телевизору первую серию кинофильма „Ирония судьбы, или с лёгким паром”, эта лента потом стала культовой и её обязательно показывали на новогодние праздники несколько лет подряд. Погода на улице была хорошая, недалеко была маленькая деревушка, в которую взрослые с удовольствием прогулялись, оставив подрастающее поколение смотреть очередной выпуск журнала „Ералаш”.  

В деревушке Люда с Дианой накупили домашнего свежевыпеченного хлеба, овечьей брынзы, сметаны и сала. Когда через час, нагруженные покупками, они возвращались с прогулки, то внимание привлекла невысокая фигурка, которая на лыжах делала энергичные круги вокруг гостиницы. При ближайшем рассмотрения это оказалась Марина, которая решила добиться в лыжном спорте замечательных результатов. Её старания не пропали даром, и уже через пару дней на лыжах она себя чувствовала вполне свободно, скатываясь с горок наперегонки с Ниной и Валериком.  

Утром следующего дня нагрянул десант Осиповых, было их с друзьями человек десять, включая троих детей. Зимнее снаряжение москвичей было на высоте: яркие водонепроницаемые и не продуваемые куртки, яркие шапочки, на которых торчали солнцезащитные очки, горные лыжи были марки „Salomon”, палки – причудливо изогнуты, лыжные ботинки – массивные и широкие, как ступни африканских слонов. Дети тащили с собой что-то похожее на большие алюминиевые тазы, в которых они потом с визгом и хохотом скатывались с ближайших горок.  

На третий день киевляне выбрались в Воловец. Здесь многочисленные лыжники с местной турбазы скатывались с горок прямо к полотну железной дороги. Киевляне походили по городку, познакомились, как сказал Егор, „с художественным оформлением местного универмага”; Диана с Людой обнаружив там, к своему удивлению, недорогие французские духи „Fidji” („Фиджи”) и „Climat” („Клима”), а также гэдээровские колготки. После покупки двух флаконов духов сразу был налажен контакт с молоденькими продавщицами, и Диана с Людой договорились с ними об отправке в Киев какого-то женского дефицита, который должен был появиться по окончанию рождественских праздников. Девушки внушали такое доверие, что Люда с Дианой даже оставили им деньги на будущие покупки. Самое удивительное было то, что прибыв в Киев, они получили бандероли с заказанными вещами, и в каждую из бандеролей была вложена открытка с приветом „от девушек универмага”.  

Тут же в Воловце, на турбазе, Диана разыскала свою киевскую приятельницу из соседнего дома, Милу Тарловер. Та отдыхала с мужем и сыном Борей, который был примерно одного возраста с Мариной. Дети дружили и зимой часто играли под домом в хоккей, правда, пешеходный, без всяких коньков. Марина стояла на воротах, обозначенных двумя лыжами, а Боря пытался попасть в них чёрной шайбой, обижаясь, что Марина часто отвлекалась на разговоры с проходящими мимо подружками по классу. Потом Мила пару раз с сыном приезжала отдыхать к ним в „Смеричку”. Тут Боря брал у Оксаны лыжи, и четверо детей скатывалось с горок до полного изнеможения. Их одежду потом приходилось сушить на батареях – благо, топили в „Смеричке” на совесть.  

К своему большому удивлению киевляне узнали, что для местных жителей главным праздником является не Новый Год, а Рождество: только под вечер шестого января многие хозяева тащили из леса домой срубленные ёлочки, и устанавливали их, кто – во дворе, кто –в хате, развесив на них незатейливые украшения. Это был „Святий вечiр”, надвигалась ночь перед Рождеством, и нехватало только Гоголя с его знаменитыми персонажами.  

Неделя в „Смеричке” пролетела незаметно, пора было возвращаться домой. Планировалось, что Сеня с Егором, загрузив свои рюкзаки по максимуму, рано утром на лыжах доберутся до Воловца, сядут в поезд и доедут до Ужгорода. Там вечером они погрузятся на киевский поезд, заняв свои места, забронированные заранее: в противном случае, на пустые места были бы проданы билеты. Однако Егор подкачал со своим здоровьем: переусердствовав с лыжными гонками, он, перед самым отъездом, вслед за Валериком, простудился и целый день провалялся с температурой и насморком. Сене, который был человеком более закалённым, пришлось ночью одному совершать лыжный кросс по зимнему лесу, имея за спиной тяжеленный рюкзак. За час до прихода киевского поезда в Воловец он добрался до турбазы весь взмыленный, в номере у Милы Тарловер смог переодеться в сухое бельё и продолжить своё путешествие. Вечером вся группа киевлян, благополучно разместившись на своих местах в вагоне, покатила домой в Киев. Новогодние каникулы закончились….  

Через год семейства Мирошников и Резчиковых на зимние каникулы снова выбрались в Карпаты. На этот раз ехать решили в Косов Ивано-Франковской области – Сене на работе кто-то из сослуживцев дал номер телефона в гостинице, и туда, учитывая воловецкий опыт, позвонили заблаговременно. Обо всём чётко договорились, выяснилось, что нет нужды с собой тащить лыжи – в гостинице можно будет взять напрокат. Выехали из Киева 29 декабря, наутро выгрузились в Коломые и оказалось, что киевлян тут полно. Тут был и друг Сени – Лёня Скрайбман с двумя пацанами и женой Леной, с которой Диана когда-то работала в проектном институте. Потом на платформе появился Вадик Крук с женой Аллой и дочкой Леной, а затем подоспел и Эрик Тененбаум с женой – все они ехали в санаторий „Карпатские зори”. Всей гурьбой киевляне повалили на автобусную остановку, – следовать дальше в Косов.  

Когда приехали на место, оказалось, что Лёня забыл на заборе у остановки свой красный рюкзак. После короткой семейной разборки он на встречном „газоне” всё же поехал обратно, хотя все киевляне сильно сомневались в успехе. Тем не менее, Лёня к вечеру вернулся с рюкзаком – тот так и висел на заборе, где он его оставил.  

Устроились они в этот раз хорошо: Резчиковым досталась просторная угловая комната с тремя койками, Семейство Мирошников заняло две двухместные комнаты: в одной разместились Люда с Сеней, а в другой – Нина с Мишей, младшим племянником Люды. Миша был на года три моложе Нины, но уже бойко передвигал шахматные фигуры, в чём Егор смог убедиться вечером, проиграв мальцу две партии подряд. Вечером к ним пожаловали семейства Круов и Тененбаумов: оказалось, что в их санатории свободные места будут только завтра утром. Поэтому пришлось потесниться и на одну ночь приютить киевских бездомных.  

Утром пошли осматривать городок, вспоминая, что Ко́сов – это районный административно-торговый центр галицкой Гуцульщины, расположенный в 100 км от Ивано-Франковска, Уютный, аккуратный Косов лежал у самого подножия чёрно-зелёных Карпат в долине реки Рыбницы, притока Прута. Населения в нём было около 8 тыс. человек. Рядом располагался санаторий „Карпатские зори”. В городке царило предпраздничное оживление, погода мало напоминала новогоднюю: снега не было и в помине. Вечером у миниатюрной ёлочки в угловой комнате весело встретили очередной Новый Год. А проснувшись рано утром от позванивающего колокольчика, Егор поразился происшедшей за ночь перемене: всё вокруг было белым-бело, и снег продолжал тихо, отвесно, совсем как в волшебной сказке, падать на землю, засыпая следы полозьев медленно движущихся саней, запряжённых мохнатыми лошадками.  

Марина с Ниной под бдительным наблюдением Миши активно трясли на дворе, присыпанным свежим снежком, цветастые половики из своих номеров. Неделю всей гурьбой, на лыжах и пешком, они бродили по карпатскому лесу, убеждаясь, что классик, описывая зиму, был прав (хотя и писал свой рассказ совсем не об этом крае) утверждая, что „воздух был чист, прозрачен и свеж”. Киевляне покупали на базаре отменную сметану и жирный творог, пили медовуху, нарезали аккуратными ломтями бело-розовое сало, разламывали на ломти душистую паляницу, присматривались к изделиям народных умельцев.  

Детям были куплены шерстяные свитера и носки, а Марине родители даже нашли дублёнку. По рекомендации администратора гостиницы они разыскали хату Богдана, „того, що кожуха ш‛є”. Хата оказалась на отшибе, на небольшом пригорке, куда среди сугробов вела утрамбованная тропинка. Кожух оказался чудесным: кожа была прочная, густого кирпичного цвета, внутри кожуха был длинный чёрный мех, гарантировавший комфортное тепло при любом морозе. Оказалось, что кожух необходимо подогнать по росту, и с Богданом, заплатив ему авансом всю запрашиваемую сумму, договорились, что он потом вышлет кожух в Киев. И опять их не обманули: кожух через две недели пришёл посылкой. И послужил тот кожух верную службу не только Марине, но и её сыну, но это было уже лет через десять.  

Без устали вырвавшиеся из городских теснин киевляне бродили по всем окрестностям, заглянули в санаторий „Карпатские зори”, побывали в соседней Вижнице и в конце школьных каникул через Ивано-Франковск самолётом вернулись домой.  

109  

Уже много раз институтское начальство и очередной секретарь партбюро задавали Резчикову вопрос, почему он, начальник такой важной и результативной лаборатории, не является членом партии. А Егор, вдоволь хлебнув „прелестей” комсомольской работы в школе и в институте, решил, что ему в партию пока торопиться не надо. Вон, отец в партию вступил только после войны… Резчиков видел, что и в комсомоле, и в партии часто трутся личности, которые ему были мало симпатичны, ну, взять того же Ивана Коногоненко или Бориса Тверцова. Один „Сундук” чего стоил, наглядная иллюстрация демагога и прихлебателя!  

Да и сам предыдущий секретарь партбюро Иван Прокушко особых симпатий у Егора не вызывал: написал вроде бы неплохую диссертацию по методам обнаружения места повреждения в многопарных кабелях, но дальше наукой практически не занимался, утонув в партийной работе. У Егора в лаборатории тоже был такой активист, Толик Грибовский, отвечающий в партбюро, наверно, за что-то очень важное, поскольку в лаборатории на рабочем месте застать его было невозможно.  

Поэтому на такие вопросы Егор отвечал, что он ещё не чувствует себя достаточно подготовленным для вступления в партию. Но недавно избранный секретарь партбюро Виктор Краустов именно на этом ответе и подловил его, сказав однажды:  

– Райком прислал разнарядку – надо отправить из нашего института двух человек на учёбу в вечерний университет марксизма-ленинизма при горкоме партии. С начальством уже согласовано, что посылаем тебя и Литавера. Завтра надо подойти в Зализнычный райком партии в комнату № 21 к инструктору Струкову, он тебе всё расскажет…  

Деваться было некуда, спорить было бесполезно – себе же дороже. Краустов был человеком энергичным, всю рутинную партийную работу сбросил на своего зама, начальника конструкторского отдела Прощенко. Тому всё равно на работе было скучно, так как всю нагрузку по отделу тянул Щербак, в прошлом – лауреат Сталинской премии, „погоревший” потом на одной неудачной разработке для оборонного ведомства. Краустова Егор уважал уже за то, что тот занимался реальным делом – активно создавал в институте вычислительный центр. Поэтому спорить с ним Егор не стал и на следующий прибыл в комнату инструктора, курировавшего институт.  

Когда куратор узнал, что Егор – беспартийный, он долго мотал головой, роясь в лежащих перед ним бумагах, затем сказал, что Егор будет зачислен на пропагандистский факультет в отделение религии и атеизма. Как первый некрещёный в своей семье, Егор упёрся и заявил, что с религией ему уже давно всё ясно, она, как была опиумом для народа, так и осталась, а он по этой части повышать свой идейно-политический уровень не имеет никакого желания. После непродолжительной, но бурной дискуссии с нахальным беспартийным, инструктор капитулировал и записал Егора в отделение международных отношений.  

Занятия проходили с 18 до 21 часа два раза в неделю в помещении школы на углу Институтской улицы напротив отделения Госбанка. На первом же семинаре начали с работы Ильича „Три источника и три составных части марксизма”, известной Егору ещё по одесскому институту; эту же работу он штудировал и при подготовке к кандидатскому экзамену по философии. Вспомнилось, что статья появилась в 1913 году по случаю 30-летия со дня смерти Карла Маркса, и венцом творчества в ней стало утверждение: „Учение Маркса всесильно потому, что оно верно”. Было в этом выводе что-то такое, что напоминало строчку – „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда” из рассказа А. П. Чехова „Письмо к учёному соседу”.  

Дома Егор порылся в своих книжных шкафах и на дне одного из них обнаружил тетради, где все нужные первоисточники были законспектированы. Теперь они пригодились, и на семинарах в университете он периодически показывал преподавателю свои прошлые записи. Особо интересного на этих занятиях в вечернем университете не было, относительно международных отношений многое Егор знал ещё из III-го тома „Истории дипломатии”.  

Ознакомили слушателей с основами международного права, узнал Егор, какими правами обладают иностранцы в Советском Союзе. Иногда лекторы подбрасывали кое-какой „оживляж” – пикантную информацию, о которой в газетах не сообщалось, извлекая её из сборника, на обложке которого красовалась интригующая надпись „Для служебного пользования”. Такие сборники Егор уже читывал, когда Диана в своём политехникуме трудилась методистом отделения по работе с иностранными учащимися. В общем, он считал, что эта учёба будет пустой тратой времени.  

– Да не переживай ты, что тебя загнали в этот вечерний университет, – утешал его двоюродный брат Сергей, приехавший в Киев в командировку., – Свидетельство с твёрдыми „корочками” красного цвета никогда лишним не бывает, порой сам не угадаешь, где оно тебе поможет на поверхности удержаться. Я сам всё это прошёл и знаю. Тут только ухо надо держать востро, ведь теперь все акценты поменялись. Как говорится в старом анекдоте – „от линии партии не отклонялся, колебался вместе с партией”. Когда я учился, так считалось, что в национальном вопросе полную ясность навёл товарищ Сталин, а когда Вера через два года на семинаре с национальным вопросом стала разбираться, так ей уже говорят, мол, извините, это Владимир Ильич тут всё, как надо разработал и всему народу разъяснил!  

Брат ещё долго философствовал на эту и другие житейские темы, и повод у него для этого был: в его семейной жизни неожиданно была пробита огромная брешь. Оказывается, когда Сергей был на двухдневном семинаре в Ялте, его жена Вера ушла жить к какому-то генералу, не забыв вывезти из квартиры наиболее ценную обстановку. Вернувшись домой, брат обнаружил, что на 54-м году жизни оказался у разбитого корыта – ни жены, ни детей. И теперь он терзался мыслями, надо ли ему в таком возрасте пытаться начать всё с начала?  

Так получилось, что севастопольский брат оказался в Киеве в тот момент, когда свояк Александр отмечал какое-то семейное торжество, и Диана с Егором отправились к родственникам, захватив с собой Сергея. Александр уже давно хотел познакомиться с братом Егора и уж тем более – выпить с ним. Узнав о его семейных проблемах, свояк сразу же взялся устроить семейное счастье цветущего мужчины, отвечающего в Севастополе за организацию общественного питания.  

Результаты энергичных движений свояка в матримониальном направлении, имевшего на Подоле обширную стоматологическую клиентуру, не заставили себя долго ждать, Была обнаружена особа предбальзаковского возраста, также стремящаяся к созданию прочного семейного очага. Работала она в одной замысловатой конторе министерства торговли, ведавшей базами промышленных товаров. Решив не откладывать дело в длинный ящик, Александр вывел из новенького гаража свои недавно купленные бежевые „Жигули” с запоминающимся номером КИС-1601, погрузил в него Егора с Сергеем и двинулся на Русановку, где жила его знакомая. Дверь открыли пожилые родители потенциальной невесты и сказали, что их дочь Лида пошла на пляж, который находится тут же, на обводном канале, в 50 метрах от дома.  

В указанном месте Александр быстро разыскал высокую, под стать Сергею, пергидролевую блондинку в красивом модном купальнике небесного цвета. Формы потенциальной невесты внушали должное уважение. Продолжилось знакомство уже на квартире свояка, где пили дружно и закусывали энергично, с этим у Александра всегда было в порядке – Ася была прекрасной хозяйкой. Потом Сергей ещё пару раз навещал Лиду, зачастив в командировки, но дело, увы, не склеилось: Лида была на отличной работе, которую бросить ради какого-то Севастополя было бы просто глупо, Сергей тоже своим рабочим местом дорожил и гордился персональными успехами в организации общественного питания южного города, так что семейный очаг сорудить не удалось.  

Диана, правда, смогла через Лиду достать на базе прекрасный „чулок” – шкурку норки изумительного коричневатого цвета, из которого к зиме была пошита красивая модная шапка. Спустя год после провала брачной операции, Егор, к своему большому удивлению, увидел Лидию на выпускном вечере по случаю окончания вечернего университета: ей, как отличнице, свидетельство об окончании курса обучения вручали прямо на сцене под аплодисменты всего зала. Егору свидетельство из красного коленкора )выдали в канцелярии до начала торжественного собрания – он в отличниках не значился…  

Из всех этих стремительных визитов Сергея в Киев по части женихания в памяти Егора отложился последний. Майским солнечным днём он тогда провожал брата в Жуляны, откуда тот вылетал таинственным спецрейсом прямо в Севастополь, наверно, это был военный аэродром Бельбек. Они приехали в аэропорт за два часа до отлёта, расположились на зелёной лужайке в двухстах метрах слева от здания аэропорта, и Сергей вытащил из объёмистого кожаного портфеля газету „Неделя”, продолговатую бутылку грузинского коньяка. „Полковник”, как называли в обиходе трёхзвёздочный коньяк, ещё продолжал стоить 4 рубля 12 копеек, но уже был в огромном дефиците. Затем на газете появились не менее дефицитное салями, два провощённых картонных стаканчика и половинка белого батона. Брат складным ножом порезал салями на куски, ловко откупорил бутылку, разлил коньяк по стаканчикам и сказал:  

– Так, с этими брачными танцами здесь покончено! У меня в Севастополе сейчас другой вариант складывается, и никуда дёргаться не надо. Но твой свояк – боец! Связи и знакомства у него – огромные. И зубы он людям умеет не только лечить, но и заговаривать! Но это всё – фигня! Главное то, что мы тут с тобой сидим при хорошей погоде, греемся на солнышке, ничто у нас не болит, и нам никуда не надо торопиться. Поверь мне, многое забудется уже через неделю, а вот то, как мы тут с тобой бутылку „полковника” приговорили, будет долго помниться! Давай, за успех нашего абсолютно небезнадёжного дела! За здоровье!  

Хорошо они тогда расслабились на зелёной мягкой травке под ненавязчивый гул авиационных моторов. К удивлению Егора, самолёт, на котором собирался лететь брат, оказался недалеко от их лужайки. Это был серый военный АН-12, за полчаса до отлёта у хвостового трапа самолёта стали собираться офицеры. Они с подозрением покосились на единственного штатского, затесавшегося в их компанию, который сверкая своими очками в золотой оправе, махал рукой, прощаясь с каким-то Егором. Потом через десять минут без лишней суеты и спешки вся воинская рать исчезла в фюзеляже самолёта. Брат оказался прав: Егор об этом прощальном пикнике потом вспоминал очень часто, и настроение почему-то сразу же улучшалось….  

После окончания вечернего университета Егор подал заявление о приёме в партию и отработал кандидатский стаж. Для него было ясно, что без партбилета работать ему в лаборатории будет с каждым днём всё сложнее и сложнее, особенно в условиях продолжающейся борьбы между начальником института и его первым заместителем. У него в лаборатории было три члена партии, и Егору терпеть не мог их нудные собрания, на которых, словно нашкодивший мальчишка, он должен был периодически отчитываться перед ними, как перед ещё одним начальством. Тематика была одной и той же: о мерах по повышению идейно-политического уровня сотрудников лаборатории и его персональной роли в этом процессе.  

Он считал, что начальник лаборатории, в первую очередь, должен отчитаться о своей производственной деятельности, проанализировав все успехи и недостатки. Три партийца считали, что отчёт о производственной деятельности – это тема для профсоюзного собрания, а никак не для партийного. Возвращаясь с очередного закрытого партсобрания института, на котором читался очередной документ, не предназначенный для ушей беспартийной публики, они ясно давали понять, что облечены такой мерой доверия, до которой Егору со всей его производственной вознёй ещё надо долго расти. При этом особым трудолюбием и практической отдачей такие партийцы, как Толя Грибовский или Виктор Озимый, не отличались. От их деятельности ничего хорошего ждать не приходилось.  

Третий член партии, кандидат наук Александр Сарчук был квалифицированным специалистом, он, надо признать, отлично справился с практической реализацией схемы подавления джиттера в аппаратуре VLT-1920, но считал себя обойдённым и по зарплате, и по жилью. Приехав по назначению из одесского института после окончания аспирантуры, он уже второй год жил с семьёй в общежитии на 15 км Житомирского шоссе, и пока ему ничего не светило. Немудрено, что на партийных собраниях отдела он всегда по любому поводу бросался в бой за правду-матку и часто конфликтовал с Егором. Наличие партбилета он считал несокрушим аргументом в свою пользу, когда на собрании с важным видом изрекал прописные истины; это давали понять и некоторые остальные партийцы отдела.. Рекомендацию Егору дали Мирославский и Шрибель, и действо закрутилось: сначала заявление рассматривали на партсобрании отдела, потом – на собрании института, а затем уже в Зализнычном райкоме. Его там неприятно поразили бюрократические мелочи, которые возникали на каждом шагу: на партийные документы фотографироваться надо было только в тёмном костюме на светлом фоне, одев белую рубашку и скромный галстук (и ни-ни, чтоб в горошек! ); фотографии должны были быть отпечатаны на матовой бумаге, копии имеющихся дипломов – заверены нотариусом, все анкеты, листки автобиографии нельзя было заполнять шариковой ручкой с чёрной пастой. Была ещё целая куча требований к оформлению рекомендаций, и Егору пришлось потом просить своих поручителей переписать рекомендации, составленные по правилам, уже успевшим устареть. На все эти мелочи многочисленные партийные дамы, осевшие в райкоме в большом количестве, с удовольствием и чувством превосходства указывали Егору, заставляя переделывать всё заново. Да, руководящая и направляющая роль одной организации, в конечном счёте, становилась добычей отдельных её рьяных работников.  

А в самом Зализнычном райкоме тогда бушевали свои шекспировские микрострасти: первый секретарь Спасов был замечен в излишних симпатиях к третьему секретарю, женщине по фамилии Малявина, отвечающей за идеологическую работу; и на всех этажах райкомовского здания гадали, чем же закончится это ЧП районного масштаба. Правда, на приёме новых членов это не отразилось, и приняли Егора в партию в один из жарких июньских дней после толпы молодых проводников, заступающих на работу в поездах дальнего следования, которые пересекают государственную границу. Тёща, приехавшая в Киев нянчить сына старшей дочери Аси, сама коммунистка с большим стажем, но уже давно не чувствующая дух коллектива и позабывшая об общественной работе, почему-то отнеслась к этому событию без особой радости и даже спросила Диану:  

– И зачем это Егору надо?  

Сразу же после получения Резчиковым партбилета Краустов в качестве общественной нагрузки поручил ему вести в отделе занятия в системе партийного просвещения, Но этого партбюро показалось мало, и спустя некоторое время Егора к себе вызвал Королько и сообщил ему, что тот партийной организацией рекомендован внештатным инспектором в областной комитет народного контроля. Вместе с ним туда делегировали и кандидата экономических наук Николая Литавера из планово-экономического отдела. Егору такая ситуация не очень-то понравилась – дел в лаборатории и без того было невпроворот, а тут ещё бегай занимайся общественной работой. Но потом он решил, что нет худа без добра: ведь с удостоверением такой организации иногда можно будет проще решать некоторые проблемы, где изо всех сил всегда приходится доказывать, что ты – не верблюд, и своё требуешь – по закону.  

На следующий день они с Литавером явились по адресу Крещатик 25, где размещалось это грозное учреждение, и предстали перед заведующим отраслевым сектором, фамилия которого для Егора прозвучала довольно неожиданно: он уже давно пользовался средством „кармазин” (с ударением на последнем слоге) гэдээровской фирмы Флорена, которое должно было сдерживать начавшийся процесс медленного облысения. Правда, в фамилии завсектором ударение надо было ставить на втором слоге.  

„Хорошо хоть ещё, что у него фамилия – не Биокрин и не Гербасульфан, как-то и по звучанию к историку Карамзину поближе” – подумал Егор, который хорошо знал ассортимент обнадёживающих гэдээровских средств.  

Завсектором сразу же потащил их в актовый зал, где проводилось очередное заседание комиссии народного контроля. Речь там шла о том, что на одном из заводов области в бассейне, куда сбрасывалась тёплая вода (после охлаждения котлов), руководство решило разводить зеркальных карпов, которых потом отлавливали и продавали работникам завода. Идея показалась Егору вполне разумной, Киев свежей речной рыбой явно был не перенасыщен, и он искренне недоумевал, почему руководству завода такая ценная инициатива ставилась в вину. Он с сожалением поглядывал на представителя завода, немолодого с проседью, интеллигентного человека, которому приходилось нервно дёргаться, отдуваясь от всяких ехидных вопросов членов комиссии. Чем там закончилось дело, Егор со своим коллегой так и не узнали, поскольку завсектором посчитал показательные выступления достаточными и потащил их обратно в свой кабинет.  

После заполнения анкет и листков автобиографий выяснилась, что им, как внештатным инспекторам комитета народного контроля, никакое удостоверение не положено. При каждой конкретной проверке будет выдаваться соответствующее адресное предписание – что-то вроде временного мандата, как в гражданскую войну. Так что с мечтами о внушительной красной книжечке с грозными буквами пришлось расстаться. А вскоре пришлось и выезжать в область на проверку отраслевой конторы в районном центре Ставище.  

О его задачах при проведении проверки завсектором рассказал общими словами: ознакомиться, во всём разобраться, тщательно проверить плановые и фактические данные, составить акт проверки, ознакомить с ним руководство конторы под личную подпись, т. е. всё это было „взагалi”. Что скрывалось за этой проверкой, чем она была вызвана – оставалось неясным; поэтому Егор решил навестить Ваню Вуловца, у которого надеялся выяснить, откуда тут „ноги растут”.  

Ваня Вуловец был однокурсником Егора, правда, учился он на первом факультете и они с Егором знакомы были слабо. Особыми талантами в учёбе Ваня не блистал, назначение получил в Киевскую область, где быстро прошёл путь от начальника районной отраслевой конторы до УНа – начальника областного производственно-технического управления отрасли. Надо сказать, что в отрасли почему-то привился обычай: в аббревиатуре этой должности использовать обратный порядок следования букв. К этому все привыкли, и только новички поначалу не понимали, про какого такого УНа им талдычат.  

Хорошо проявив себя на должности УНа и будучи членом партии, Ваня, спустя 14 лет после окончания института, неожиданно для всех своих сокурсников оказался в кресле заместителя министра отрасли, Вот к нему-то в помпезное здание на Крещатике и отправился Егор в надежде получить хоть какую-то ценную информацию о том, как себя вести в том Ставище, и что об этой проверке думают большие начальники.  

В ту пору у входа в министерство ещё не сидели, маясь от безделья, бойцы военизированной охраны, и показав пожилой женщине-вахтёру свой институтский пропуск, Егор лифтом быстро добрался до 5-го этажа, где располагалось высокое начальство. Кабинет Вуловца занимал одну комнату в конце длинного коридора; вопреки ожиданиям, никакого предбанника с тонконогой секретаршей тут не было, и Егор этому обрадовался – никто его „мариновать” не будет. Он постучал в дверь, и, не дождавшись ответа, толкнул её вперёд. Пока Егор в течение трёх секунд соображал, Ваня это или не Ваня сидит в кабинете, мужчина в кресле оторвался от телефонной трубки, прикрыл микрофон ладонью, нервно глянув на Егора, и, кажется, всё-таки узнав его, раздражённо произнёс:  

– Я уезжаю в СовМин, оставьте Ваш телефон в комнате № 501, Вам перезвонят!  

Егор понял, что его визит к сокурснику – это „пустой номер”, и ему ничего не оставалось, как тихо закрыть дверь в кабинет государственного деятеля.  

В Ставище, которое находилось в 136 км от Киев, он поехал автобусом с центрального автовокзала. Можно было, конечно, электричкой добраться до Жашкова, а оттуда до Ставища – всего 17 км. Но электрички с их весьма условным комфортом Егор не любил, да и без лишней пересадки добираться было удобнее. Без труда разыскав районную контору, Егор вошёл в приёмную начальника, где ему навстречу поднялась рыжая секретарша, глаза которой смотрели в разные стороны. После обмена приветствиями „добрый день! – добрый день! ”, глянув на предписание, предъявленное Егором, секретарша сказала, что начальник конторы на этой неделе в отпуске, а замещающий его главный инженер уехал в район.  

– А „кто же в лавке остался? ” – спросил Егор, призвав на помощь классиков.  

– Где, где остался? – не поняла юмора секретарша, видимо, не читавшая Ильфа и Петрова  

– Тут, в конторе, – объяснил Егор. – Вы хоть знаете, куда именно Ваш главный поехал?  

– Да, я сейчас ему перезвоню!  

Главный инженер отыскался через пять минут, и по телефону Егор объяснил ему, что он приехал из Киева проверять их контору по линии комитета народного контроля. Из трубки раздалось нечленораздельное мычание, на том конце линии с полминуты переваривали эту новость, потом главный инженер сказал, что он сейчас перезвонит главному бухгалтеру, и тот ознакомит Егора со всеми интересующими его отчётами. А сам он немедленно, то есть через час, прибудет в Ставище. Сутуловатый главбух с надвинутыми на лоб очками в железной оправе принёс папочку с четырёхстраничным отчётом, который, очевидно, был подготовлен на случай набегов всяких проверяющих из райкома, райисполкома, санэпидемстанции, пожарной охраны и прочих любопытствующих организаций. Егора усадили в „красном уголке”, и он принялся знакомиться с подсунутой ему справкой.  

К своему большому удивлению, Резчиков узнал, что ставищенская контора – это планово-убыточная организация. Основные убытки, как было указано в справке, были связаны с внутрирайонным радиовещанием по воздушным линиям связи, а также с доставкой почтовой корреспонденции внутри района. Когда Егор успел перечитать справку во второй раз, в „красном уголке” появился главный инженер, вернувшийся из района. Егор попросил показать ему технические помещения; в первой же комнате, довольно тесноватой, он увидел старенькую систему ТТ-17-п3, работающую на Киев. На внутрирайонных телеграфных связях использовалась аппаратура ТНТ-6, разработанная в их отделе. Как-то приятно было увидеть изделия, над созданием которых потрудились его коллеги. В углу комнаты, включив переносную лампу, молодой паренёк с отвёрткой копался в рулонном телеграфном аппарате „Риони”. Выяснив, сколько каналов ТЧ контора имеет в направлении Киева и на каких системах передачи – кабельных или воздушных – они организованы, Егор с глубокомысленным видом спросил у главного:  

– А не хотите поставить на линии Киев-Ставище аппаратуру ТТ-12? И места было бы побольше, и электроэнергию бы солидно сэкономили!  

– Да нашу заявку уже второй год в областной конторе „маринуют” – ответил главный инженер. – Обещали, что в следующем квартале выделят…  

Посмотрев на оборудование ещё в трёх помещениях, Егор решил, что пора бы и решить вопрос с гостиницей. Главный инженер тут же куда-то перезвонил, и через десять минут косоглазая секретарша отвела Егора в дом колхозника, находившийся за центральной площадью возле базара. Там Егор устроился в одноместном номере, где даже был старенький чёрно-белый телевизор. Как всегда, вечером выручили минский электрокипятильник и бутерброды с сыром, которые в дорогу ему приготовила Диана.  

Набросав проект акта проверки, Егор утром вручил его главному инженеру и попросил на отдельном листочке порельефнее выделить те проблемы, решив которые можно было бы уменьшить убыточность конторы. После этого он уехал в Киев, предупредив, что вернётся через два дня. При следующем заезде в Ставище документ был окончательно доработан с учётом местных пожеланий, отпечатан в пяти экземплярах, на каждом из которых рукой главного инженера было написано, что он с актом ознакомлен.  

Егор вручил результаты своей деятельности заведующему сектора комитета народного контроля, который актом остался доволен и щедрым жестом оформил командировочные расходы таким образом, словно Егор все 4 дня безвыездно находился в командировке в ставищенской районной конторе. Но Резчиков после этой проверки сделал всё возможное, чтобы с комитетом народного контроля больше не иметь никаких дел – и без них в лаборатории своих хлопот было выше крыши…..  

Ваня Вулонец умер через год от сердечной недостаточности, и Егор узнал об этом, будучи в очередной командировке.  

В середине июля, выполняя рекомендации врача в отношении дочери, в том году в отпуск они решили поехать в Севастополь, теперь пропуск туда уже не требовался. Диана и Люда с дочерьми сначала уехали в Одессу, а оттуда в Севастополь добирались на быстроходной „Комете”, благо, море было удивительно спокойным. Люда с Ниной отправились на улицу Катерную, где сотрудники из её лаборатории уже заранее сняли ей комнату. Сами они уже третью неделю были здесь в командировке, измеряли качество передачи дискретных сигналов в радиоканале между Севастополем и Ленинградом.  

Диану встретил Сергей Филиппов и повёз в свою новую квартиру, Оказалось, что двоюродный брат женился на вдове, звали её Зоя, её первый муж, командир корабля, погиб, получив на манёврах критическую дозу радиации. Его пытались спасти, в прямом переливании крови командиру из руки в руку участвовала чуть ли не вся команда корабля, но усилия врачей оказались тщетными. Осталась сиротой дочь, Алёна, на год старше Марины. Сергей с Зоей обменяли свои две квартиры, что были на Северной стороне, на трёхкомнатную квартиру, расположенную на улице Ленина наискосок от Дома флота. На другой день Диана почувствовала, что приехали они с Мариной в неудачное время; к Зое вот-вот должны были приехать родители из Херсона. С помощью Люды Диана перебралась на Катерную, где подруга подыскала ей уютную комнату.  

Море тут плескалось в двух шагах; Катерная улица со своими одно- и двухэтажными домами постройки 50-х годов брала своё начало от шоссе, идущего в Камышовую бухту, и упиралась в небольшой залив, на берегу которого слева размещалась воинская часть, отгороженная от улицы невысоким каменным забором. Здесь была стоянка военных катеров, и от пирса регулярно отваливал очередной корабль, вздымая за кормой бело-зелёный бурун. Поздним вечером на улице раздавался топот краснофлотских ботинок; это в часть спешили возвратиться матросы из увольнения.  

Справа находился дикий пляж, если таковым можно было назвать беспорядочное нагромождение камней всех размеров, террасой спускавшихся к воде, Каждый отдыхающий выбирал себе камень по вкусу и раскладывал на нём подстилку или полотенце. Возле воды была узкая галечная полоска, где возились дети со своими лопаточками и ведёрками. Дно, на удивление, было песчаным и пологим, обеспечивая достаточно комфортный вход в тёплое море. На противоположном берегу заливчика располагалась территория Херсонесского музея, в центре которой возвышался полуразрушенный храм, где, по преданию, киевский князь Владимир крестил Русь. За диким пляжем, ближе ко входу в севастопольскую бухту, просматривалась гигантская ажурная тарелка, смотрящая в море – это была антенна станции, где был организован радиоканал Севастополь-Ленинград.  

Через три дня из Киева приехал Сеня, и сразу же наладил экскурсионную программу; тут был и пляж „Солнечный”, и пляж „Хрусталка”, и Херсонес, и мыс Фиолент. Мыс запоминался изумрудно-чистой водой, темнеющей по мере понижения дна моря, и знаменитой дырявой скалой, над которой активно потрудились морские волны и ветер. Здесь Сеня буквально спас двух девчонок, которые на узкой, скользкой от ночного дождя тропинке, чуть не свалились в глубокий овраг. Егор, приехавший в Севастополь неделей позже, даже удивился, что на Фиоленте добраться до кромки моря было чуть не альпинистской задачей.  

Егор побывал в гостях у брата, познакомился с его новой женой и её дочкой, все вместе съездили на отремонтированную дачу в Учкуевке. Побывали в Панораме (слава Богу, бывшая жена Сергея в тот день им там не встретилась), съездили в Ялту, вдоволь накупались. В конце августа Резчиковы вернулись в Киев и узнали, что свояк Александр собирается уезжать в Израиль.  

110  

Потерпев неудачу с севастопольским женихом, свояк Александр полностью реабилитировал себя, сумев по второму разу выдать замуж свою североказахстанскую тёщу. После рождения сына Яши они с Асей уговорили её приехать к ним в Киев понянчить внука, тем более что новая кооперативная квартира на улице Коротченко это позволяла – в ней было уже не две, а четыре комнаты. Тёща-пенсионерка добросовестно несла свою вахту, в Киеве, вблизи обеих дочерей, постепенно освоилась в условиях более дружелюбного климата, а энергичный зять (не путать с Егором! ) через одного своего пациента познакомил её с отставным артиллерийским полковником Гулковским, вдовцом с трёхлетним стажем. Конечно, этот пациент был сыном полковника, и ему хотелось видеть своего отца ухоженным и накормленным, поскольку тот жил отдельно, имея две комнаты в коммунальной квартире недалеко от Севастопольской площади. Так тёща на склоне лет стала киевлянкой.  

Но применить свои таланты для устройства семейного счастья своей младшей сестры Эльвиры Александр просто не успел. Эльвира однажды подалась на отдых в Ялту и там на пляже познакомилась с молодым лётчиком, лейтенантом Вячеславом Лукониным, Тот был москвичом, лётная часть его находилась в получасе езды от столицы. Курортный роман развивался бурно, и вернувшись в Киев, Эльвира объявила своим родителям, что выходит замуж и уезжает к мужу в Москву. На тихой Петровской улице разразился шумный скандал: мать хлестала Эльвиру по щекам, а отец таскал её по комнате за длинные чёрные волосы.  

Родители, как им казалось, справедливо считали, что для культурной еврейской семьи уже достаточно было того, что их старший сын женился на татарке, как будто здесь в Киеве уже нельзя было найти кошерную невесту! Так теперь и дочь норовит выскочить за какого-то гоя, который (вы только подумайте! ) через день на работе летает себе туда-сюда на самолёте-истребителе! И это при том, что Александр уже приглядел сестре очень привлекательного зубного техника, у которого были золотые руки!  

Тем не менее, Эльвира твёрдо стояла на своём, и родителям пришлось от неё отступиться. Свадьбу сыграли в Москве, потом родители построили любимой дочери кооперативную квартиру на улице 26 Бакинских комиссаров. После рождения внучки Алины Софья Григорьевна уже и вовсе разомлела и надолго пропадала в Москве, нянча свою внучку.  

Всё было бы хорошо, но у военных – свои жизненные пути, и вот молодого лейтенанта Луконина перевели служить на Дальний Восток, в часть, расположенную недалеко от китайской границы. Александр бросился выручать нового свояка: нашёл каких-то знакомых, которые познакомили его с генералом, от которого многое зависело, пил с ним водку и делал тому золотые зубы, но оставить молодого лётчика в Москве не удалось. Молодая семья отправилась к новому месту службы, загрузив в контейнер новый дефицитный холодильник „ЗИЛ”, диковинную по тем временам стиральную машину „Вятка”, пылесос и цветной телевизор „Рубин”. Софья Григорьевна после смерти мужа переехала в Москву стеречь квартиру.  

Отец Александра после отсидки долго не протянул и умер глубокой осенью под шум нудного дождя. Омыли и одели его в пасхальный костюм Александр с Егором в нижней квартире. Могилу Александр организовал на кладбище в Берковцах, на похоронах присутствовали несколько соседей с Петровской улицы да Сашины друзья. Возле небольшой кучки провожающих, которые почему-то были без цветов, бродил старый еврей в ермолке, прочитавший над могилой молитву на идише. Проходя мимо Егора, отпевальщик пробормотал себе под нос:  

– И евреи, и русские – все у одной могилы….  

Поскольку поминок на еврейских похоронах устраивать не было принято, Егор с кладбища ещё успел заехать на работу, где узнал, что завтра ему срочно нужно быть в Москве в министерстве…  

Через знакомого генерала Александр несколько раз „пробивал” Вячеславу вызов в Москву на вступительные экзамены в академию, но тот на них регулярно проваливался и вынужден был тянуть лямку вдали от своей московской благоустроенной квартиры. В воинской части его не сильно-то привечали, тут такой модерновой домашней техники отродясь не видывали: ходили разные слухи о том, что у новичка в Москве есть могучая волосатая „лапа”, какой-то дядя-генерал, и служить Луконин тут долго не будет.  

Генерал после интенсивных встреч с Александром, действительно, поднапрягся, и через два года Луконин очутился в Западной группе войск в ГДР недалеко от Берлина. Там он уже не летал, а служил в группе сопровождения полётов. Так что семья младшей сестры могла считаться более или менее устроенной. Теперь можно было заняться и своей собственной судьбой.  

В стоматологической поликлинике на Подоле, где свояк продолжал сверлить поражённые кариесом зубы и обдирать зубной камень, снимать старые мосты и сооружать сложные бюгельные протезы, царила суматоха и лёгкая паника. На историческую родину подалась уже четверть работающих стоматологов. Постепенно исчезали все закадычные друзья Александра, с которыми Егор познакомился на именинах свояка. Александр родился 27 октября, но свой день рождения обычно отмечал 7 ноября, и его друзья за именинным, щедро накрытым столом, опрокинув рюмку-другую, щедро, в лицах, делились впечатлениями от состоявшейся праздничной демонстрации, как проходили мимо трибун, звонко горланя песню „Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела! ”.  

Правда, сокурсник Александра, Борис Мувштейн, уже успел умереть от рака, не дотянув до начала эпохи исхода на историческую родину. Егор помнил, что на именинах свояк, „приняв на грудь” несколько рюмок водки, обычно подначивал своего друга, утверждая, что отец Бориса сдавал комнату лилипутам цирка, которые чуть ли не целой компанией укладывались спать поперёк широкой кровати. Борис к этим шуточкам уже привык, и на Александра не обижался. Он всегда помнил, как Александр выручил его из одной малоприятной ситуации. Тогда пожилой пациент после удаления коренного зуба как-то ухитрился получить заражение крови и умереть от него на третий день. Александр, будучи заведующим отделением, на всякий случай что-то исправил в журнале регистрации.  

Другой друг, Яша Шеерзон (его жена однажды поразила всех, появившись на именины в корейском парике, который был тогда в диковинку) уже уехал в Израиль и слал оттуда восторженные письма. Его брат, Наум, лихой аккордеонист, игравший раньше в ресторане на старом ипподроме, часто зачитывал в собравшейся компании особо примечательные места „из переписки с друзьями”.  

После чтения и живого обмена мнениями, перед тем, как перейти к горячему блюду, устраивались шумные танцы под аккордеон Weltmeister, Наум обычно начинал их с мелодии „Семь-сорок”, мужчины сбрасывали свои пиджаки, выворачивали жилетки подкладкой наружу, хватались за края жилеток и дружно отплясывали в тесном кругу. Ритм задавал именинник, гордившийся своей жилеткой: её вырез был не треугольный, а прямоугольный, как на жилетке Эйзенхауэра, увиденной в журнале мод Vogue. Сам Наум уехал в Израиль только после того, как от внезапного инсульта умерла его красавица-жена. Удачно продав свою трёхкомнатную квартиру, уехала и живописная пара, в которой заводилой была Зойка Рыжая…  

Уезжали и другие специалисты. Пациенты, бегавшие с майонезными баночками, наполненными собственной драгоценной мочой, сильно переживали, что уехал доктор Блатной, светило киевской урологической науки и практики. Егор с Дианой узнали, что в детской районной поликлинике на их участке теперь работает новый врач. Раньше детей лечила докторша по фамилии Бухгалтер, особа не очень приветливая, которая только и знала, что назначать ребёнку сульфодимизин и аспирин, других лекарств, похоже, для неё не существовало.  

Когда они увиделись со свояком, то заметили, что тот пребывает в довольно подавленном настроении. Выяснилось, что участковый, которому Александр почти бесплатно устроил капительный стоматологический ремонт, предупредил его, что Александра уже взяли на заметку компетентные органы, подозревая его в „левой” работе на дому. А работа эта, конечно, была связана с „рыжьём”, так у зубных врачей называлось золото. Вот и поди, отвечай, откуда ты это „рыжьё” добыл и у кого, Свояк резко сократил численность своей клиентуры и принимал проверенных пациентов только в поликлинике.  

– Но ты не бойся, Егор, мы своим отъездом тебе никак не навредим! Я уже знаю надёжные ходы – куда, к кому и за сколько! – уверял Александр Егора, когда они увиделись после летнего отпуска. – Правда, теперь лучше не встречаться и не звонить по телефону, связь можно будет держать через тёщу!  

В институте ходили слухи, что всех, кто приходит на проводы отъезжающих, берут „на заметку”, и Егору с Дианой пришлось все контакты с сестрой и её мужем существенно ограничить. Временами тёща рассказывала, что Ася с Сашей много бегают по разным инстанциям, правда, никакой налог за полученное высшее образование уже платить теперь не надо, его отменили, но мороки хватает. Асе пришлось даже слетать в Алма-Ату, где жил её отец, чтобы получить у него письменное согласие на её отъезд за границу. Хотя отец к тому времени был в отставке, нужную бумагу от него удалось получить только после небольшого скандала. Он даже не поинтересовался судьбой двух остальных своих детей.  

Потом Саша с Асей продали свою трёхкомнатную квартиру, и Егор в очередной раз пожалел, что у него нет возможности её купить для себя. Во-первых, у них с Дианой не было таких денег, во-вторых, они не состояли на квартирном учёте. Казалось бы, Егор – кандидат технических наук, и по какому-то закону чуть ли не от тридцатого года имел право на дополнительную комнату. Но всё это было теоретически: вот если бы у него была такая лишняя площадь, неизвестно откуда взявшаяся, то он бы на неё право имел, а чтобы стать на улучшение, нужно было иметь меньше 9, 5 квадратных метров на человека. Ходил Егор в Зализнычный райисполком с заявлением на имя какого-то заместителя с легко запоминающейся фамилией Шмаркатюк, но тот ему за две минуты доходчиво объяснил, что взять в очередь на улучшение семью Егора не могут, ведь у них на троих – 29, 6 м2, т. е. почти по 9, 87 м2 на каждого, а это – выше нормы. И никому ничего доказать было нельзя, никакое научное кандидатство тут значения не имело. Вот если бы в институте строился свой ЖСК, тогда решением собрания кооператива такой вопрос можно было бы решить положительно, но пока такой возможности не было.  

И вот вечером в Татьянин день очередного юбилейного года, когда вернувшийся из Москвы Егор только-только успел рассказать Диане о том, что, оказывается, вечером 8-го января в столичном метро на перегоне станций Измайловская и Измайловский парк была взорвана самодельная бомба, но об этом официально не сообщалось, в квартире раздался дверной звонок, и на пороге появилась Ася.  

– Всё, ребята, мы через день уезжаем, – сказала она. – Я пришла попрощаться. Мы едем поездом, сначала в Вену, а потом нам скажут, где ждать отправки в Израиль. С вещами нам поможет Алик, он специально для этого приехал в Киев. За себя не волнуйтесь, Саша как следует заплатил одному кагэбэшнику, и вас среди родственников мы не указали. Писать будем маме. Всё, прощайте, бегу, такси на улице ждёт…  

Кивнув Егору и расцеловавшись с сестрой и племянницей, Ася исчезла за дверью, опустив в карман халатика Марины тонкое золотое колечко с розовым камешком. Егор почему-то подумал, что, наверно, настанет всё-таки момент, когда это колечко можно будет вернуть прежней владелице…..  

Семейство Котлярских укатило в Вену, потом оттуда их направили в Италию, и месяц они прожили недалеко от Рима. в городке с длинным и быстро забываемым названием. Не забывался, разве ли, странный чёрный песок на местном пляже, В этом городке Александр на местном базаре успешно распродал красные кораллы и некоторые ювелирные изделия, которые ему удалось вывезти с собой в багаже. Ехать в Израиль он уже передумал, и через два месяца очутились они в Австралии. В Сиднее Александр работал „на подхвате” в университетской стоматологической клинике, Ася занималась случайной работой по уборке помещений. Оказалось, что для дальнейшего пребывания в Австралии и работы по специальности нужно сдавать английский язык. Ася экзамен выдержала, а её муж дважды проваливался. Оставаться в Австралии уже не было никакого резона. Друзья, попавшие в Западную Германию, писали Александру, что здесь дефицит зубных врачей, и Александр загорелся идеей возвращения в Европу. Но в Германии были свои „вытребеньки”- для въезда в страну теперь нужно было доказать, что ты происходишь из фольксдойчей.  

Как всегда, помог случай. Однажды директор клиники подсунул Александру земляка с Украины. Тот оказался бывшим бандеровцем, вовремя сбежавшим из Европы, когда в 1945 году в Берлин вошли советские солдаты. Теперь от бывшего вояки, со страху умотавшего на другой конец земли, не осталось и следа: это был уверенный в себе холёный старичок, владевший средней руки фермой, где разводили не то кенгуру, не то овец. В стоматологическом кресле, в те редкие минуты, когда можно было закрыть рот, пока доктор готовит пломбировочный материал, бывший земляк рассказывал Александру про свои боевые подвиги, как воевал он с партизанами Ковпака и выискивал „жидовню”, которую ещё можно было найти в захваченных небольших местечках. Он был уверен, что Александр, „як „щiрий українець, його цiлком розумiє”. Вспоминал старый бандеровец и своё житьё в Германии и нахваливал немецкие порядки.  

Александр тоже разделял мнение своего пациента об образцовых порядках и благоустроенности жизни в Германии, и пожаловался, что он никак не может выехать на историческую родину, ведь его мать, похороненная в Киеве на кладбище в Берковцах, была немкой, урождённой Гольбах, из Люстдорфа под Одессой.  

После полного приведения своих зубов в образцовый порядок за символическую плату (что такому опытному врачу, как Александр, устроить было совсем нетрудно), бывший земляк сказал, что он видит, какой Александр хороший человек, и берётся ему помочь: он может письменно подтвердить, что мать Александра была немкой. Как ни странно, но такая бумага, заверенная у нотариуса, помогла Александру перебраться в Германию. На разведку он выбрался один, оставив жену с сыном на далёком континенте в нетерпеливом ожидании. Через полгода всё утряслось, и вся семья Котлярских вскоре оказалась в небольшом городке Зике в Нижней Саксонии, недалеко от Бремена. Но обо всём этом Егор с Дианой узнали лишь через несколько лет.  

Советское телевидение и радио с большой охотой рассказывало о судьбе бывших докторов наук и профессоров, которые за „бугром” не смогли устроиться на работу по специальности, и вынуждены были чуть ли ни мести улицы Нью-Йорка или Чикаго, работая дворниками или мусорщиками. Кое-кто из уехавших даже подавался назад: иногда на экране телевизора возникал пожилой человек, который благодарил советскую власть за то, что она великодушно простила ему роковую ошибку и позволила вернуться обратно. Таких в народе называли „дважды евреями Советского Союза”.  

Позже Егор всё удивлялся, что никто из его друзей, товарищей, знакомых, сослуживцев, соприкасавшихся со свояком, не „заложил” его или не „настучал” на него в соответствующие органы. Те, кто бывали у Егора на именинах, хорошо помнили ехидные шуточки свояка и его громкие застольные тосты, с прибауточками вроде „Ох! Коли ж ми наїмося? ”, а также всевозможные рецепты „от ревматизма лёгких”. Да и в пляс он пускался такой, что начинали дрожать стены.  

Правда, у Егора было подготовлено такое объяснение неожиданному исчезновению семьи Котлярских: мол, подались они на заработки на Север, завербовались на три года в Норильск, так что чинят там зубы моржам и белым медведям. Устроились вроде бы неплохо, но дико скучают по Киеву. Квартиру тут им сторожит тёща. Но даже и такая легенда не понадобилась, никто про родственников не спрашивал, может быть, и догадывались, но спросить стеснялись, всё может быть…  

Но пару неприятных моментов Егору пережить всё же пришлось. Однажды улыбчивый и приятный в общении начальник спецчасти Дмитрий Владимирович вызвал Егора к себе и поинтересовался, почему тот переписывается с зарубежными корреспондентами. Егор не растерялся и спросил:  

– Я ни с кем не переписываюсь! Постойте, Вы, наверно, имеете в виду те поздравительные открытки, которые приходят на имя моей жены? Она ведь несколько лет в политехникуме работала методистом отделения иностранных учащихся, вот её и поздравляют с Рождеством, Новым Годом или с Международным женским днём то из Кипра, то из Греции или из Ганы…  

– А можно взглянуть на эти открытки? – ласково улыбаясь, спросил Дмитрий Владимирович.  

– Да, конечно, я Вам их завтра принесу! – ответил Егор, а сам про себя подумал: „Не может же такого быть, чтобы Диана переписывалась с сестрой и мне об этом не сказала! ”.  

Разноцветные стереоскопические поздравительные открытки произвели на начальника спецчасти благоприятное впечатление, через день он с улыбкой вернул их Егору и больше к нему по этому вопросу не приставал. И словно в насмешку, через неделю Егора опять вызвали в спецчасть, и он узнал, что на него подготовлена „объективка” для дальнейшего оформления документов на загранкомандироку в Женеву.  

111  

– Перестань же раскачивать кровать! – укладываясь спать, сказала Диана мужу, читавшему на сон очередной номер еженедельника „За рубежом”.  

– Я лежу спокойно, не дёргаюсь и жду, когда ты перестанешь вертеться…. Погоди, тут что-то не то, видишь на книжном шкафу ваза раскачивается! Да это же, наверно, землетрясение! – проговорил Егор, сев в кровати  

– Землетрясение? В Киеве? Что ты выдумываешь! Мы же живём на равнине, а не в горах, какие тут землетрясения? – возразила Диана.  

Но Егор, уже через минуту одетый, лихорадочно бросал в хозяйственную сумку самые необходимые документы: паспорта, дипломы, свидетельство о рождении дочери. В серванте зазвенела стеклянная посуда, на окнах задрожали рейки портьер, в какой-то момент казалось, что из книжного шкафа вот-вот на паркет посыплются книги. Пару раз мигнуло электричество, а Диана уже будила дочь и спешно помогала ей одеваться. Высунувшись на секунду на балкон, Егор увидел, что из дома выскакивали наспех одетые жильцы с сумками и авоськами в руках, возбуждённо крича:  

– Скорей выходите! Скорей! Это землетрясение! Уже и по радиоточке объявили!  

Нужно было срочно выскакивать из квартиры, и Резчиковы, одевшись потеплее – ведь было только начало марта – понеслись вниз по лестнице на улицу. Там уже толпился народ, с испугом поглядывающий на дом – а выдержит ли он это неожиданное испытание? Погуляв на лёгком морозце полчаса, жильцы нехотя разбрелись по квартирам. На следующий день было объявлено, что в Киеве действительно было землетрясение магнитудой 6, 4 балла, очаг которого находился на глубине 94 км. Утром на работе только о нём и говорили:  

– Я живу возле гостиницы „Славутич”, – рассказывал старший инженер Станислав Ширшов, – вышел на балкон и вижу, что уже после первого толчка у выхода из гостиницы толпилось множество граждан, закутанных в одеяла. Оказалось, что они из Ташкента и уже наловчились за одну-две минуты выскакивать из своих домов – у них ведь трясёт чуть ли не каждый месяц.  

Для Киева всё обошлось без разрушений, разве что в старых домах появились трещины, и об этом необычном событии быстро забыли…. Но юбилейный год продолжал преподносить неприятные сюрпризы. Первого апреля были повышены цены на золото, хрусталь, ковры, проезд в такси, на авиабилеты, на круизы, ткани из льна и шёлка, на пошив одежды. Невесёлый был подарочек для тех, кто копил деньги на покупку заветных вещей. Хорошо, что в профкоме института Егору выделили талон на ковёр ещё год тому назад….  

Быстро пролетали производственные будни, подчинённые всяким сетевым графикам выполнения работ, наконец, наступило лето с его традиционными неприятностями, когда в разгар срочной работы надо было кого-то из лаборатории выделять для десятидневной поездки в колхоз.  

В середине июля Егора вызвали в командировку в Москву, где с центральным институтом нужно было обсудить вопросы совместной работы по второму этапу создания ЕАСС, попутно в межведомственном координационном совете согласовать, а в министерстве утвердить техническое задание на командировку в Женеву. В министерстве Егор узнал, что умер Аржемов, и прощание с ним будет завтра в Перово.  

Утром следующего дня он был уже там, заглянул к Коронскому, узнал печальные подробности. Оказалось, что Аржемов в последние два месяца сильно болел, у него был рак, видно, мотание по закрытым оборонным объектам не прошло для него даром. Его в институте любили, он был умным, проницательным человеком, прекрасным специалистом, справедливым руководителем, в меру требовательным и иногда жёстким, если обстоятельства требовали этого. Работая на оборону, Аржемов с группой специалистов института стал лауреатом Государственной премии, указ об этом не публиковался в открытой печати. Егор однажды даже увидел фотографию, где награждённые стояли на Красной площади, улыбаясь в направленный на них объектив фотоаппарата…  

В главном здании института царила атмосфера растерянности: время было отпускное, двух замов срочно разыскивали на черноморских курортах, чтобы вернуть в Москву. В институте с минуты на минуту с нетерпением ждали появления одноглазого Мыльникова, которого удалось вытащить из Одессы, где тот отдыхал в Затоке; его почему-то прочили в будущее начальство. Егор слышал, как появившийся, наконец, Мыльников рассказывал своим коллегам о том, что Затока – место, конечно, для отдыха хорошее, море там чистое, песок белый, и купайся, где хочешь – слева море, справа – лиман. Вот только там надо отхожие места по-человечески организовать, а то отдыхающий народ гадит, где попало.  

В актовом зале всё уже было готово для прощания, у стен громоздились ряды венков с траурными лентами, по коридору сновали большие начальники из министерства и смежных ведомств. С минуты на минуту из Центральной клинической больницы должны были привезти гроб. Опечаленные сотрудники шёпотом гадали, кто же теперь станет у руля института: уже стало известно, что Мыльников выбиваться в начальники не собирается.. – Дело это – не по мне, мне своих забот хватает! – громко ответил он одному из коллег, шёпотом задавшему ему всех интересующий вопрос.  

Потом Егор, подтянув до шеи „молнию” своей летней бобочки, отстоял пятиминутную вахту в почётном карауле у гроба, стараясь не глядеть на измученное пожелтевшее лицо покойного.  

Новым начальником института через неделю был назначен Александр Сергеевич Югалин, пришедший из отраслевого НИИ радио. Когда у Мирославского начали гадать, кто бы это мог быть, выяснилось, что Валерий Запольский знает его лично: он с ним был в командировке на Крайнем Севере, когда НИИ радио готовил к сдаче Государственной комиссии тропосферную линию связи. Валерий тогда получил отличный меховой полушубок, без которого уже в середине октября на объекте было бы совсем туго. Ему пришлось тащить на Крайний Север в вертолёте кучу измерительных приборов, которых на оконечной станции тропосферной линии не было и в помине. Когда Запольский проводил измерения количества ошибок в телеграфных каналах и каналах СПД, рядом с ним от разработчика всё время находился Югалин, внимательно наблюдающий за измерениями. Как только на индикаторе выскакивала ошибка, Югалин, тыкая в измеритель изуродованным где-то пальцем, приставал к Валерию, требуя объяснить, почему выскочила ошибка. Тот показывал на прибор контроля уровня сигнала, который почти синхронно с появлением ошибки фиксировал резкий спад уровня в канале.  

По словам Валерия, новый начальник был без фанаберии и всегда сам старался докопаться до сущности происходящих явлений в сетях передачи информации. Будучи доволен результатами измерений, Югалин, в порядке то ли поощрения, то ли компенсации за все бытовые неудобства на объекте, разрешил оформить покупку дублёнки за символическую плату. Так что теперь на зависть окружающим, в зимнюю киевскую погоду Валерий всегда щеголял в тёплом полушубке.  

Назначение нового директора несколько снизило накал страстей, бушевавших в киевском институте. О Стругаче Югалин раньше и слыхом не слыхивал, а то, что Королько был когда-то заместителем министра, он помнил, ведь их институту когда-то пришлось долго повозиться с настройкой радиорелейной линии Москва-Харьков, и ряд вопросов даже обсуждали в республиканском министерстве в Киеве.  

Никогда бы при Аржемове Королько не позволил себе всерьёз разозлиться на Шварценбаума (которого в институте, в зависимости от настроения и полученного разноса, называли то „чёрным доктором”, то „чёрным бревном”), когда тот, как куратор, принялся впихивать в проект тематического плана киевского института две препротивные темы по защите от перехвата информации на телефонных линиях.  

Кураторство Шварценбаума над киевским институтом давно уже выводило Королько из себя, тем более, что Стругач был с „чёрным доктором” (через спецуху) в отличных отношениях.  

Когда пропустив мимо ушей довольно разумные доводы Королько о том, что работы по этой защите целесообразнее всего поручить ленинградскому отделению, Шварценбаум заявил, что он, как куратор, такой план киевскому институту не завизирует, Королько в запальчивости ответил ему:  

– Вот только не надо, Владимир Осипович, мне угрожать! Не советую начинать со мной драку, ещё неизвестно, где будет побито больше горшков – под памятником Юрию Долгорукому или под хвостом коня Богдана Хмельницкого! А в Вашем кураторстве я давно уже никакого проку не вижу, да и на Горького 7 тоже так считают, тут Вам всё-таки не детский сад!  

Конфликт погасил Югалин лично, который с доводами Королько согласился, а куратором временно назначил самого себя.  

Что такое кураторство от „старшего брата” Егор в полной мере почувствовал на своей шкуре, когда бегал в центральном институте с согласованием технического задания на разработку аппаратуру кодо-импульсного телеграфирования (КИТ), которую, в очередной раз, вдруг засобиралось осваивать НПО „Дальняя связь”. Прибыв на Парковую, он узнал, что „чёрный доктор” техзадание на КИТ не согласовал, что немало удивило Резчикова.  

Дело было в том, что к тому времени Международная организация уже разработала Рекомендацию R. 111, которая в полной мере определяла основные технические параметры подобной аппаратуры. Большое участие в создании этой Рекомендации приняла лаборатория Резчикова: серией вкладов, разработанных, представленных и защищённых на заседаниях ИК-IX в Женеве, удалось сделать метод СИП основным способом для организации кодонезависимых каналов со скоростями передачи сигналов до 300 Бод.  

Правда, алгоритм кодирования был немного подкорректирован в соответствии с предложениями вклада фирмы „Интернэшнл телеграф & телефон” (ITT), который представил активный немец господин Линдиг, сверкая своими бифокальными очками. С этим господином Резчикову в будущем ещё предстоит несколько раз ожесточённо поспорить, отстаивая интересы Советского Союза.  

Рекомендацией R. 111 также обеспечивался асинхронный ввод группового сигнала со скоростью 64 кбит/с в основной цифровой канал 64 кбит/с цифровой системы ИКМ. Аппаратура в этом виде оказывалась универсальной и могла применяться как на местном участке, например, при работе по двум двухпроводным физическим цепям кабельных линий ГТС или по трактам городских систем ИКМ, так и на зоновых или магистральных направлениях, где использовались цифровые системы. У Поляника всё это знали, прекрасно понимали и техническое задание на комплекс КИТ согласовали. Поэтому Егор недоумевал, почему его тянут на специальное совещание, организованное в кабинете „чёрного доктора”, который к вопросам цифровизации не имел никакого отношения.  

Когда он появился в кабинете Шварценбаума, там уже сидело пять специалистов, из которых Егор знал только двоих. Шварценбаум на совещании сразу же взял „быка за рога”, заявив, что аппаратуру КИТ следует разрабатывать для местного участка, поскольку, мол, цифровизация на других участках сети пока ещё не выбралась из зачаточного состояния. А на городском участке достаточно иметь 15 каналов, т. е. в четыре раза меньше, чем оговорено в Рекомендации R. 111/ Правда, ни слова не было сказано, на основе какого же международного стандарта теперь следовало строить эту „четвертушку”.  

Возражение Егора, что пучки по 60 каналов на городских участках крупных городов помогли бы существенно снизить остроту дефицита кабельных линий ГТС, а на зоновых или магистральных направлениях с помощью модема, стандартизированного Международной организацией, можно в первичном тракте с полосой 60-108 кГц организовать 60 высококачественных каналов со скоростями до 300 Бод, было проигнорировано, словно вокруг сидели одни глухари. Правда, кто-то из участников совещания, явно обходя проблему загрузки таких трактов высокоуровневыми сигналами аппаратуры ТТ, безапелляционно утверждал, что все 12 каналов ТЧ можно загрузить сигналами систем ТТ, что даст аж 72 канала.  

Исчерпав все свои доводы, Егор с надеждой ждал, что ему поможет сидевший на совещании Митрухин, но тот молчал, что называется, „как рыба об лёд”. А ведь Николай Никифорович, активно участвовавший в работе Исследовательской комиссии по передаче данных Международной организации, уж точно в полной мере понимал, насколько важно при разработке аппаратуры соответствовать международным стандартам. Сам–то он в недалёком прошлом имел в этом отношении довольно печальный опыт, „обжёгшись” на разработке ТТ-17. Тогда, поддавшись на требования специалистов Министерства обороны, были полностью проигнорированы международные нормы: мол, мы – страна большая, и „сами – с усами”! А через несколько лет для стыковки с зарубежными системами ТТ в международной сети Телекс вот и пришлось отделу Мирославского вместе с промышленностью срочно разрабатывать аппаратуру ТТ-48 на основе Рекомендаций серии R. 30.  

Работая в секторе Шварценбаума (где основной тематикой была спецуха, к которой международные стандарты никаким боком и не прикасались), Митрухин-то уж больше, чем кто-либо другой, понимал важность соответствия нормам, выработанным на основе единодушного мнения мировых экспертов по данному вопросу. Но Николай Никифорович продолжал упорно молчать, а „чёрный доктор”, очевидно, решил не спрашивать его мнение.  

Так и закончилось это толковище, которое Егор покинул, заявив, что с мнением совещания он согласиться не может, протокола подписывать не будет, так как не имеет на это никаких полномочий. И не удержавшись, в конце своего выступления добавил, что работы, проводимые работниками центрального института в Перово у Поляника, опровергают все высказанные здесь суждения о зачаточности цифровизации сети. Он лично убеждён в том, что с внедрением аппаратуры КИТ реальный технико-экономический эффект был бы получен уже на раннем этапе цифровизации сети. Провожаемый недружелюбным взглядом Шварценбаума, Егор закрыл дверь кабинета, в полной мере осознав, что после этой „говорильни” НПО „Дальняя связь” получила реальную возможность снова „задвинуть” разработку аппаратуры КИТ в самый дальний угол. От Коронского он потом узнал, что Шварцнбаум и Поляник „на дух” не переносят друг друга…  

Теперь, узнав, что „чёрному доктору” „дали по рукам” и этот хомут, слава Богу, с киевского института сброшен, Резчиков почувствовал большое облегчение: наконец-то, при согласовании очередного годового темплана не надо будет ползать перед каждой сявкой с Парковой улицы.  

Работы по цифровизации медленно, но неуклонно разворачивались. У Поляника не забывали привлекать к решению возникающих вопросов и киевский институт, т. е. лабораторию Резчикова. В один из дней, когда Егор в очередной раз „расхлёбывал” на Минском заводе некоторые неприятности с аппаратурой ДУМКА, ему позвонил Мирославский и попросил срочно выехать в Москву к Коронскому. Оказалось, что сектор Поляника планирует провести НИР „Цифра”, и Полянику хотелось бы на начальном этапе договориться о проекте технического задания с представителями Министерства обороны.  

Выехать из Минска в Москву не было такой сложной проблемой, как в Киеве, и Резчиков спокойно приобрёл билет в купированный вагон, который на следующее утро доставил его на Белорусский вокзал. Через час он уже был в Перово у Коронского и застал у Эмиля уже знакомого ему Прадкина Романа Семёновича из НПО „Дальняя связь” и главного специалиста межведомственного комитета Лубнова Сергея Петровича. Коронский сообщил Егору, что межведомственный комитет договорился с Минобороны о проведении предварительного совещания по техзаданию на будущую НИР „Цифра” и передал фамилии участников совещания, Здесь ему удалось организовать „рафик”, и через полчаса они поедут на Фрунзенскую набережную.  

У окошечка, где оформлялись пропуска, народу почти не было. Первым пропуск получил Лубнов, его здесь хорошо знали, и с дежурным сержантом Сергей Петрович обменялся несколькими фразами относительно клёва щук на Клязьминском водохранилище. Потом сержанту что-то горячо стал доказывать Коронский, ему на помощь пришёл Лубнов. Оказалось, что в паспорте Коронский значится как Эмилий, а не Эмиль. Немного поколебавшись, сержант пропуск Эмилю всё же выдал. А когда у окошка оказался Прадкин, то тут уже получился полный конфуз: межведомственный комитет, заказывая ему пропуск, указал его как Романа Семёновича, а по паспорту специалист из НПО „Дальняя связь” значился Рувимом Соломоновичем. Тут уж сержант упёрся, как в окопе, и выдавать пропуск категорически отказался, отсылая обескураженного ленинградца к вышестоящему начальству. Стало ясно, что Прадкина на совещание протащить не удастся.  

Поредевшую команду в кабинет полковника Лунцева на пятом этаже привёл специальный посыльный в чине ефрейтора. Кабинет выглядел скучновато: тут стояли два письменных стола непритязательного вида с тремя такими же стульями, два серых металлических сейфа, на одном из которых был наклеен небольшой плакатик с надписью „При пожаре спасать в первую очередь”. Коронский с Егором наперегонки стали сыпать вопросами: как часто тут бывают пожары, сколько раз этот сейф выбрасывали за окно, и много ли человек требуется, чтобы его поднять – неужели на помощь в этом случае набегают коллеги из соседних кабинетов?  

Полковник Лунцев юмор понимал отлично, да и было видно, что на такие вопросы он отвечает уже не в первый раз. Когда эта разминка закончилась, эксперты перешли к делу, и в течение полутора часов удалось „слепить” проект технического задания. Резчиков узнал, что киевскому институту будет поручена разработка и изготовление четырёх опытных макетов устройств передачи дискретной информации со скоростями 24/48 кбит/с по цифровому тракту между Владивостоком и Москвой.  

112  

В начале февраля Карповский и Резчиков начали готовить вклад к ноябрьскому собранию ИК-IX в Женеве. Они решили, что для стандартизации аппаратуры на абонентском участке коммутируемой телеграфной сети имеет смысл предложить оборудование по типу устройства разделения абонентской линии (УРАЛ), успешно используемого в аппаратуре ТВУ-12-М. В нём передача телеграфных сигналов со скоростями до 300 Бод осуществлялась путём амплитудной модуляции несущих частот 28 и 64 кГц, а направления передачи и приёма разделялись вилкой фильтров нижних (ФНЧ) и верхних (ФВЧ) частот. Те вклады, которые были представлены в ИК-IX от других стран, касались использования тонального диапазона частот. В частности, от ФРГ предлагалось устройство фирмы Siemens, с характеристиками которого киевляне смогли познакомиться три года назад, сотрудничая с институтом ИПФ в ГДР.  

В разгар работы Егора над проектом вклада ему на дом принесли повестку из райвоенкомата и вручили её под расписку. Военкомат призывал его на 30-дневные сборы в батальон связи в Бортничах. До этого Егор пару раз тягали на сборы в училище им. Калинина на Московской улице, куда надо было являться после работы четыре раза в неделю. Эти вечерние занятия длились три часа. После прохождения сборов в этом училище Резчикову присвоили звание старшего лейтенанта. Похоже, что теперь его собирались двигать не иначе, как в капитаны…  

К месту кратковременной службы ехать нужно было в сторону Борисполя до площади, где на выезде из Киева дорога раздваивалась: влево она уходила в направлении аэропорта Борисполь, а вправо – в направлении Бортничей, на окраину, где за высоким забором размещалась воинская часть. Собранных „партизан”, как назывались такие призывники из запаса, поселили в высоком двухэтажном здании, где казарма слева была выделена для рядового и сержантского состава, а правая – для офицеров запаса. Помещение каждой казармы, заставленное кроватями с панцирными сетками, высокими колоннами было разбито на две части, в длинном проходе между колоннами размещался тумбочка дежурного и телевизор.  

Призванным на сборы выдали армейское обмундирование: шапки-ушанки, гимнастёрки, шинели и поясные ремни к ним. Ко всему этому добру раздали по две пары погон, которые надо было пришивать к обмундированию, а также иголки с нитками. Хорошо, что брюки и обувь оставили свою, обошлось без знаменитых кирзовых сапог и портянок. Когда Егор, исколов свои пальцы иголкой и шумно сопя от старания, пришил погоны с тремя звёздочками к шинели, то одев её, он обнаружил, что погоны можно было увидеть только сзади, спереди они никак не просматривались. Пришлось всё отпарывать и начинать портняжничать с самого начала. Утешало лишь то, что не он один оказался таким „умельцем”.  

Соседи слева вечером сразу же закатили шумную пьянку, офицерская команда развлекалась, как могла: играла в шахматы, смотрела телевизор, читала книги.  

Утром после построения на плацу офицеров запаса провели в учебный класс, где им раздали школьные тетрадки. Так началось изучение радиостанции Р102м3, которую на следующий день они увидели в натуре: радиостанция размещалась в большой „будке”, смонтированной на автомашине ЗИС-157. Радиостанция обеспечивала беспоисковую и бесподстроечную телефонную и телеграфную связь в диапазоне 1, 5–12, 0 МГц. Из знакомого оборудования тут были приёмник Р311 и антенна зенитного излучения (АЗИ), которые Егор изучал ещё в альма-матер на спецкафедре. В отличие от предыдущих сборов, собранных в Бортничах „партизан” предупредили, что в конце сборов по пройденному материалу им придётся сдавать зачёт. Капитан, проводивший занятие, с ехидной улыбкой поспешил сообщить собравшимся, что в случае неудачи на зачёте, малограмотным разгильдяям придётся остаться на дополнительные две недели.  

В один из дней были проведены учебные стрельбы из автомата Калашникова, и Егор удивился, что настрелял он всего на „троечку”. Потом участникам сборов стали втолковывать различные уставы, тактику батальона связи в обороне и наступлении, проводили занятия по основам партийно-политической работы (ППР). Кто-то из бывалых „партизан” сказал, что в армии эта аббревиатура расшифровывается так: „Посидели, потрепались, разошлись”.  

Проект вклада для ИК-IX Егор закончил за два вечера, сидя возле тумбочки, где днём располагался дежурный по казарме. В это время остальные „товарищи по оружию” уже дрыхли глубоким сном. Пообещав преподавателю достать несколько интегральных микросхем, которые тому нужны были, кажется, для изготовления электронных часов, Егор один раз выбрался в Киев, заехал в институт и передал подготовленный им материал Карповскому для дальнейшего оформления вклада.  

В один из дней где-то ближе к началу марта Резчиков дежурил по казарме, удобно усевшись в центральном проходе перед телевизором. Остальные запасники дружно топали на плацу. Неожиданно с чердака послышались глухие удары, словно там бросали на перекрытия увесистые камни. Минут через десять раздался оглушительный грохот, и на левой стороне казармы через огромную дыру, образовавшуюся в потолке, на кровати, к счастью, пустые, шумно обрушилась груда почерневших кирпичей; правда, потолок в центральном проходе остался целым, даже телевизор продолжал бодро сообщать последние новости в стране и мире. Как ошпаренный, в чём был, выскочил Резчиков на двор, обматюкав в сердцах солдат, растерянно глядящих вниз с крыши.  

Позже, когда он успокоился, то выяснилось, что солдаты на чердаке разбирали кирпичную трубу. Расковыривать её, кирпич за кирпичиком, им надоело, поэтому, не думая о последствиях, солдаты ломами поддели трубу и опрокинули всю эту кирпичную громадину на пол чердака. В общем, повторялась история с отцом, случившаяся на войне, и хорошо, что Егор в день своего дежурства не соблазнился идеей поспать пару часиков перед обедом.  

Вернувшиеся с занятий однополчане, особенно те, кровати которых были засыпаны кирпичом, сразу же начали проситься на побывку домой, и командованию батальона пришлось с этим согласиться: в казарме стояла жуткая холодина, и навести порядок было не так уж и легко. Всех распустили по домам, обязав завтра быть в батальоне к 8 часам утра. За ночь был наведен относительный порядок, и накануне Международного женского дня, после успешной сдачи зачёта „партизаны” засобирались домой, сдав своё обмундирование батальонному каптенармусу.  

У кого-то возникла замечательная идея отметить выход на свободу праздничным междусобойчиком, и вся команда двинулась в кафе, стилизованное под сельскую хату, расположенное в самом начале трассы на Борисполь. У кого-то с собой даже оказался спирт, пованивающий резиной, но Егор, не доверяя таким экзотическим „напиткам”, старался пить только простую водку.  

Словно в насмешку, перед Женским днём гражданам Союза был преподнесён совсем не праздничный „подарок”. Первого марта были повышены цены на кофе (с 4, 5 руб. до 20 руб. ), на какао и кондитерские изделия из них, опять же на золото и, платину, на сухое вино (с 2 руб. 30 коп. до 3 руб. 23 коп. за бутылку 0, 5 литра), на шоколад и шоколадные конфеты, на бензин (на 100%), обслуживание и ремонт автомобилей, запчасти, Ещё в начале года, не иначе как перед будущим повышением цен, в Киеве дефицитными были и кофе, и какао, и шоколад, и шоколадные конфеты, а также лосось, шпроты, сайра, сгущенное молоко, сырокопчёная колбаса, апельсины. Исчез индийский чай, теперь командировочникам приходилось бегать по Москве в поисках чая „Бодрость”.  

По окончанию этих надолго запомнившихся сборов никакого капитанского звания ему не присвоили. Выйдя после сборов на работу, Егор заметил в лаборатории некоторые перемены. Стол его зама, Саши Шурмана, стоявший рядом со столом Егора, почему-то развернулся на 90 градусов, а сам Саша усиленно вчитывался в книгу, которая, при ближайшем рассмотрении, оказалась самоучителем английского языка. Похоже, что Шурман тоже решил двинуть из страны. Это подтвердилось через пару дней, когда Резчиков все-таки решился осторожно переговорить со своим замом на эту тему. Да, Саша засобирался в Израиль, уже подал соответствующие документы в ОВИР и планировал в середине марта уходить из института.  

Для Егора это была ощутимая, потеря. С Сашей они проработали около десяти лет, за которые ни разу не поссорились, если не считать небольших недоразумений. Они вместе разработали концепцию построения современного участка городской телеграфной связи, определились с оптимальной системой среднескоростной передачи данных, с необходимой номенклатурой оборудования, подлежащего разработке. Совместными усилиями много было сделано в разработке всех модификаций аппаратуры ТВУ-12, в создании аппаратуры ДУМКА.  

Егор у Саши многому научился: тот, выросши в условиях безотцовщины, прошёл хорошую жизненную школу и охотно делился своими знаниями и опытом. Стройный, худощавый, в очках в золотистой оправе, он своим интеллигентным видом производил самое благоприятное впечатление на персонал телеграфов, проводя с ними техническую учёбу по аппаратуре, разработанной отделом. Отлично ладил Саша и с коллегами по работе.  

Да, расставаться с ним было жалко, но что поделаешь? Вот и с Лёней Черпаковым пришлось попрощаться – того назначили начальником лаборатории, где прежнего руководителя выгнали. Правда, Лёня там недолго проработал: с коллективом рассорился, ушёл на соседнюю „Рыбу”, со скандалом разошёлся с женой, про которую на праздничном междусобойчике в лаборатории Леонид часто говорил так:  

– Моя жена, хоть и дочь заслуженного педагога Украины, но дура – полная! Дочку Лену вот только жалко!  

Очень скоро Лёня, мать которого была еврейкой, очутился на исторической родине. Кто-то потом утверждал, что в конечном итоге Леонид оказался в Новой Зеландии, где стал преподавать в колледже, женился на богатой еврейке, для чего ему пришлось даже сделать обрезание. Злые языки в институте утверждали, что уж теперь-то Лёня сможет осуществить заветную мечту своей жизни – в оригинале прочесть книгу „The fruit of poppy” (Плод мака, англ. ) – детективную историю о торговле наркотиками – и затащить в свою постель негритянку.  

Саша в середине марта уволился, и спустя некоторое время Егор узнал, что ему пришлось некоторое время поработать электромонтёром в автопарке возле Совских прудов. В конце концов, Шурман оказался в Штатах, в Атланте, где бывший сотрудник киевского института Марк Новакович устроил его в одну солидную фирму.  

Со своим бывшим замом Егор увиделся спустя лишь 25 лет в сеансе видеосвязи по системе Скайп (Skype). К своему большому удивлению, они узнали друг друга на мониторах, поговорили о своих пенсионных делах и болячках, чем занимаются их дочери. Когда для первой беседы „новостей” с обеих сторон уже было выложено достаточно,, Саша вдруг сказал Егору:  

– А ты знаешь, мы ведь с тобой неплохо поработали!  

– И много интересного сделали, – согласился с ним Егор.  

На ноябрьское заседание ИК-IX в Женеву Резчикову съездить не удалось: в делегацию вместо него „воткнули” одного протеже главного инженера из отраслевого главка. Взамен этого Егор побывал в Будапеште на заседании комиссии СЭВ. Карповский на собрании в Женеве отстоять основные предложения советского вклада не смог, и на своём следующем заседании ИК-IX приняла Рекомендацию R/20, в которой были стандартизованы характеристики оборудования, работающего в тональном диапазоне частот.  

113  

Отметив 1-го июня свой 70-летний юбилей, Мирославский покинул пост начальника отдела, оставив после себя солидное научное подразделение. Мальчик из бедной еврейской семьи, иногда вспоминавший, как и на каких условиях подкармливали голодную одесскую детвору в американской организации АРА, выросший, по его собственному выражению, „на асфальте” (но скорее всего, это был бугристый одесский булыжник), закончил в 30-х годах одесский слаботочный институт, затем там же – аспирантуру. Мирославский оказался одним из первых кандидатов технических наук в альма-матер. Событие это для института было таким неординарным, что даже банкет по поводу защиты двух новоиспеченных кандидатов был организован за казённый счёт.  

В войну, отправив семью в эвакуацию, Мирославский защищал Одессу, покинул её с уходящими морем войсками и воевал на юге страны. Запомнилась ему ситуация в Закавказье, когда однажды пришлось чуть ли не на пузе проползать один невысокий пятидесятиметровый туннель, демонтировав с крыш машин батальона связи все внешние антенны и снизив в шинах давление воздуха по максимуму. Невероятно повезло тогда, что всё-таки проскочили этот клятый туннель, не порвав резину на колёсах. Их батальон участвовал потом в организации связи для Тегеранской конференции союзников.  

После войны Мирославский преподавал в Академии связи имени С. М. Будённого в Ленинграде, но из-за здоровья младшей дочери, Людмилы, пришлось ему переводиться в родной одесский институт, где он стал старшим преподавателем военной кафедры. Отсюда он ушёл в запас по выслуге лет и был принят по конкурсу старшим научным сотрудником в киевское отделение центрального института отрасли, которым руководил его однокурсник Пасечный, тоже полковник запаса. Свою деятельность на гражданке Мирославский начал в отделе Шереметова, занимавшегося системами передачи по воздушным линиям связи и симметричным кабелям.  

Через два года по результатам конкурса отставной полковник Мирославский был назначен начальником лаборатории тонального телеграфирования, из которой вырастил солидный научно-исследовательский отдел. Был он научным руководителем целой группы аспирантов, успешно защитивших кандидатские диссертации: Музыченко, Мосинский, Резчиков, Тарханов, Гребенщиков, Турбаев, Макуренко. Не смог, правда, убедить в необходимости защиты Карповского и Стараева. Первое время Мирославский активно работал с Вольфбергом, но тот, как многие талантливые люди, был натурой сложной, и из-за какого-то пустяка перешёл к Стругачу. Однако через несколько лет Вольфберг опять вернулся в отдел Мирославского, который иногда с горечью говорил:  

– Жаль, что Семён Павлович столько времени потерял даром! У меня в отделе он давно бы уже был доктором технических наук…  

Да и новому начальнику киевского института Мирославский много полезного посоветовал и кандидатом наук стать помог…  

После ухода Мирославского на пенсию отдел возглавил Карповский, но руководил он им недолго, всего три месяца. Королько, укрепив свои позиции после назначения Югалина начальником центрального института отрасли, подался в министерство и выбил там должность второго заместителя, который бы курировал гражданскую тематику. На этот пост был назначен Фёдор Карповский. Егор хорошо помнил, как будучи втроём в командировке в Москве, шли они тогда по длинному кольцевому министерскому коридору позади Королько, который взяв под руку Ившину из УРКУЗа, что-то рассказывал ей. Потом Ившина неожиданно остановилась, глянула на шагавшего сзади в пяти шагах Карповского и произнесла загадочную фразу:  

– Да, я об этом подумаю…  

И она пробила в штатном расписании киевского института вторую руководящую единицу. После этого влияние Стругача на события в институте было в значительной степени ослаблено, „гражданская война”, наконец-то стала постепенно затихать, хотя, как говорится, „неприятный осадок остался”,  

Куманевич через два года разбился в альпинистском лагере на Кавказе. Егор узнал об этом, будучи в командировке в Одессе. Хоронили Валерия в Киеве, на кладбище в Берковцах. Стругач произнёс последнее слово, похвалив покойного за принципиальность и большой вклад в создание спецаппаратуры для повышения обороноспособности страны. Разволновавшись, он, сдавая задним ходом свои „Жигули”, сильно поцарапал машину, задев ограду соседней могилы. Через полгода Стругач перешёл на работу в один из институтов Академии наук Украины.  

Борис Черногульский покинул пост начальника лаборатории, занял должность старшего научного сотрудника и принялся за изучение американских микрокомпьютеров. Прокантовавшись инкубационный срок, связанный с работами по спецтематике, он уехал в Штаты…  

Карповский перед повышением успешно завершил работы по разработке и внедрению в серийное производство новой аппаратуры тонального телеграфирования ТТ-144. Фёдор покидал свой пост, добившись в отделе впечатляющих результатов. Егор просто восхищался теми техническими решениями, которые были осуществлены в этой аппаратуре – это была аппаратура мирового уровня, и они с Карповским убедились в этом в Женеве, где добились стандартизации её основных параметров в Рекомендациях серии /R.  

Главной „изюминкой” аппаратуры ТТ-144 была универсальность индивидуального блока телеграфного канала. Канальные фильтры были цифровыми, перестраиваемыми, и сигнал от этого блока можно было разместить в любом участке полосы спектра тональных частот. Исчезли привычные катушки индуктивности в ферритовых горшочках. При этом блок можно было переключать на номинальные скорости 50, 100 или 200 Бод. Тем самым номенклатура ячеек в аппаратуре уменьшалась не менее чем в 12 раз!  

ТТ-144 использовала интегральные микросхемы с КМОП-структурой, потребляла, в пересчёте на телеграфный канал, в 2 раза меньше электроэнергии, чем её отечественные предшественники, работающие на сети, Благодаря этому на стандартной стойке в условиях нормального внутреннего температурного режима размещалось 144 канала, т. е. в 8, 5 раз больше, чем в ТТ-17-П3, с которой подразделение Мирославского начало своё существование. Аппаратура имела кварцевую стабилизацию рабочих частот, автоматическую регулировку искажений преобладания и компенсацию сдвига средней частоты в телефонных каналах. Как сказали бы в Одессе, это была „ляля”.  

Егор хорошо помнил, какие ожесточённые споры им пришлось вести на заседаниях ИК-IХ в Женеве с делегатами Франции, которые упорно не хотели записывать в Рекомендации серии R. 30 нормы на каналы ТТ на основе технических данных аппаратуры ТТ-144. Дважды или трижды в ходе заседаний Карповскому пришлось давать разъяснения, что эти параметры предлагаются на основе результатов, полученных в аппаратуре, которая запущена в Советском Союзе в серийное производство. Правда, всё-таки пришлось уступить этим несговорчивым мосье, несколько смягчив выдвигаемые требования. Ведь вопрос обсуждался в той Рабочей группе, где Фёдор был руководителем, а ему нужно было, во что бы то ни стало, добиваться единогласного принятия решения группы.  

На другой день после назначения Карповского своим замом, Королько вызвал к себе Резчикова и предложил ему возглавить отдел. Предложение это было для Егора неожиданным, и он растерянно замялся. Уж очень большая ответственность была – руководить таким крупным научным подразделением, добро бы, если бы речь шла только о двух лабораториях – его и Карповского, тогда ещё ничего. Но с некоторых пор отдел Мирославского разросся до гигантских размеров из-за присоединения к нему отдела коммутации.  

На тот момент в отрасли для абонентского телеграфирования (АТ) применялись станции АТ-ПС-ПД, разработанные в отделе Мирославского и выпускавшиеся рижским заводом „ВЭФ”, а также станции ARM 50 и ARB югославской фирмы „Никола Тесла” (Загреб), производимые по лицензии шведской фирмы „Эрикссон”. Станции эти использовали многократные координатные соединители (МКС), т. н. системы Сrossbar, Одна из самых больших телеграфных станций в мире фирмы „Никола Тесла” была введена в работу в Москве. Станция меньшей ёмкости была установлена в Киеве, и ею активно занимался отдел эксплуатации Мосинского. Станция восхищала хорошо продуманной системой централизованного контроля за качеством работы каждого блока с помощью встроенной системы контроля, называемой „Центролограф”. В этом плане отечественная станция АТ-ПС-ПД заметно уступала югославской станции в вопросах эффективности технической эксплуатации.  

В Загребе не останавливались на достигнутом: там велась разработка нового поколения коммутационных станций – цифровых систем с программным управлением AXE10, AXB и ASB (MD 110), И вскоре Загреб стал первым в Югославии городом, который уже в 1981 году ввел в работу первую электронную телеграфную станцию AXB-20. Станцию этого типа потом установили в Москве для работы в международной сети Телекс.  

Летом в Киеве был проведен семинар западногерманской фирмы Сименс, на котором была представлена новая электронная станция для телеграфии и среднескоростной передачи данных. Семинар работал на седьмом этаже почтамта, и на нём было полно специалистов отрасли из Киева и областей Украины. В фойе была устроена выставка, на которой красовалась и аппаратура, разработанная в отделе Мирославского. Специалистов киевского института привлекли к активному участию в семинаре: им было поручено выступать в роли так называемых „содокладчиков”. Это громкое слово означало, что нужно было прочитать тексты докладов немецких специалистов, переведенные на русский язык; многие доклады иллюстрировались рисунками, которые в виде слайдов проектировались на экран.  

Специалистов было человек шесть, но Егор запомнил из них только двоих: привлекательную 30-летнюю блондинку фрау Ланг и худощавого юношу Дитера Шульце. Егора привлекли к участию в этом семинаре по той причине, что в программе стоял доклад Шульце, посвящённый вопросам подключения абонентов к электронной станции. Другие „содокладчики” должны были познакомить слушателей с основными техническими характеристиками станции, её структурными схемами, программным обеспечением, а также с эксплуатационными и конструктивными особенностями.  

Когда Резчиков ознакомился с трёхстраничным текстом, он с удовлетворением отметил, что освещаемые в нём проблемы хорошо ему и знакомы, и понятны. Речь шла о дефиците соединительных линий в крупных городах, о необходимости снижения уровня передаваемых телеграфных сигналов и о применении специальных одноканальных устройств, работающих с напряжениями сигналов +/- 0, 4 В. В докладе отмечалось, что для приёма таких сигналов с размахом десятки милливольт были разработаны специальные интегральные микросхемы с малым дрейфом нуля. Правда, на городских сетях ФРГ использовались многопарные кабели, в которых была четвёрочная скрутка, благодаря чему влияние сигналов на соседние пары было значительно меньше, чем в многопарных кабелях с повивной скруткой, применяемой в Советском Союзе.  

С Дитером Шульце Егор быстро наладил взаимопонимание, изъясняясь на английском языке. Во время доклада они фактически поменялись ролями: Резчиков проникновенно читал чужой текст, временами давая команду Дитеру:  

– Figure three, please! And now again come to figure one! (Рисунок три, пожалуйста! А теперь опять – к рисунку один! ).  

Окончив представление доклада, Резчиков переводил Дитеру задаваемые вопросы, а иногда, извинившись перед ним, сам давал пояснения по сути дела.  

Для всех докладчиков и их помощников были устроены два приёма. Один из них был организован в летнем ресторане на склоне Днепра вблизи Зелёного театра. Гостям, конечно, подали украинский борщ и жаркое в глазированных горшочках, познакомились они и с горилкой с перцем. Обстановка за столом была непринуждённой. Обнаружив в рюмке фрау Ланг невесть откуда взявшегося муравья, Королько, сидевший поблизости, всполошил всех официантов криками Animal! (вместо ant ) и, потребовав принести чистую рюмку, пригласил даму танцевать. Фрау Ланг, грациозно кивнув головой, беспечно положила свою изящную сумочку на бордюр танцевальной площадки и заскользила в модном танце. Карповский, зная, чем всё это может закончиться в данной местности в наступивших сумерках, сразу же встал на вахту возле этого привлекательного заграничного аксессуара, Потом кто-то из переводчиков догадался вразумить фрау Ланг, чтобы она так больше не поступала.  

Второй приём был организован в ресторане „Ветряк” в Голосеево за Выставкой. Егор сидел рядом с Дитером Шульцем и, исчерпав все возможные темы для обсуждения, усиленно знакомил гостя с местным алкогольным репертуаром: то горилкой с перцем, то наливкой по имени „спотыкач”, то с одесским коньяком. Наполняя рюмку гостя очередным напитком и чокаясь с ним, Резчиков нёс какую-то околесицу насчёт того, что выпить надо обязательно до дна, иначе Дитера не посвятят в запорожские казаки. При этих словах сидевший напротив мужчина криво ухмыльнулся. Лицо у него было незапоминающимся, а вот от костюма трудно было взгляд отвести: ткань на нём была такая, что ни в каком киевском магазине такую днём с огнём не сыщешь, Егор давно себе искал материал на костюм, поэтому эту неординарную ткань несколько раз окидывал взглядом.  

На следующее утро, когда голова ещё трещала от прощального мероприятия, Егора вызвали в спецчасть. В комнате Дмитрия Владимировича его ожидал незнакомый мужчина, который пробормотав свою фамилию, спросил Егора:  

– Вам понравился семинар фирмы Сименс?  

Удившись вопросу, Егор присмотрелся к незнакомцу и спросил:  

– Извините! Вчера на прощальном банкете в „Ветряке” Вы были в этом костюме? Уж очень красивый материал, заметный!  

Чекист, смутившись, спросил:  

– Егор Сергеевич! Не будем отвлекаться! Что Вы можете сказать о Дитере Шульце, как о специалисте?  

Удивившись вопросу, Егор ответил:  

– Могу сказать, что специалист он неплохой, и предмет, который докладывал на семинаре, знает хорошо, во всех тонкостях. Мы с ним при подготовке доклада долго беседовали на тему передачи сигналов на линиях ГТС, и я могу Вам уверенно сказать, что он по этим вопросам разбирается, лично мне удалось от него узнать много полезного. А в чём, собственно, дело?  

– Понимаете, нам известно, что в состав делегации специалистов его включили в самый последний момент, да и уж больно он молодо выглядит…  

– Ну, – неуверенно протянул Егор, – наверно, фирма первоначально не считала аспекты подключения абонентов важным вопросом, и могла спохватиться на последнем этапе. Но это всего лишь мои догадки. Может быть, следует поспрашивать тех, кто на самом начальном этапе договаривался о тематике семинара: было ли предусмотрено программой обсуждать вопросы подключения абонентов к станции или нет, – ответил Егор.  

На этом разговор в спецчасти и закончился. А фирма Сименс вынырнула в Украине спустя двенадцать лет, причём, вынырнула довольно основательно, предложив электронную телефонную станцию EWSD для киевской междугородки …..  

В сети прямых соединений (ПС), обеспечивающей передачу телеграмм от населения, различных ведомств и учреждений, тоже происходили существенные изменения. Ереванское отделение центрального отраслевого института, руководимое Мардевосяном, взялось за обработку телеграмм по системе коммутации не каналов, а сообщений. Это была своеобразная электронизация так называемой „системы автоматического телеграфирования с отрывом ленты (АТОЛ)”- её ещё называли кодовой коммутацией. Только теперь вместо часто ломавшихся электромеханических перфораторов и реперфораторов для приёма телеграмм на бумажной ленте и дальнейшей передачи их в нужном направлении использовались стандартные цифровые вычислительные машины серии ЕС ЭВМ.  

Работа такого центра коммутации сообщений (ЦКС) была показана в Ереване, куда из Москвы прибыла высокая министерская комиссия. Хотя с переприёмом и обработкой транзитных телеграмм не всё прошло гладко, через пару дней после отъезда комиссии в центральной прессе появилась огромная статья с интригующим названием: „ЭВМ работает связистом”. Дело было явно перспективным: к стандартным ЭВМ, массово выпускаемым радиопромышленностью Советского Союза, надо было только добавить устройства согласования с телеграфными каналами и разработать соответствующее программное обеспечение. Вот вам и готов очередной ЦКС!  

На комиссии в Ереване наибольшее количество замечаний по работе ЦКС высказали киевские эксперты из лаборатории общей эксплуатации; ею руководил опытный специалист Зимолюбовер, перешедший в институт из Киевского телеграфа. И вот спустя неделю после комиссии по ереванскому ЦКС киевский институт получил срочное задание – подготовить документ с подробным описанием технологических алгоритмов, применяемых для обработки телеграмм в сети. В результате кропотливой совместной работы обоих отделений центрального института дело сдвинулось с мёртвой точки, и ЦКС стали постепенно появляться на основных телеграфах страны.  

Так что в телеграфной коммутации проблем хватало. Когда-то этим отделом руководил Евгений Улановский, но потом его сделали замом, он курировал отделы, работающие по телеграфной тематике. На должность начальника отдела коммутации Улановский подыскал кандидата технических наук Николая Кордакова, ранее работавшего в Институте кибернетики Академии наук Украины.  

Новый руководитель отдела очень гордился своими знакомствами с именитыми академиками и по всякому поводу ссылался на их выдающиеся научные труды и авторитет, когда на научно-техническом совете института при обсуждении вопросов коммутации речь заходила о телеграфных станциях, работающих по записанной программе. Уже тогда стали чётко выделять в оборудовании две основные части – аппаратную часть (или как её называли – „железо”) и программное обеспечение (ПО).  

Отдел Кордакова вёл работы с промышленностью, курируя разработку электронной станции коммутации „Курок”. Разработка продвигалась медленно, для промышленности это оборудование особого интереса не представляло, было чем-то вроде интеллектуального ширпотреба. Дело закончится одним опытным образцом, который установят на телеграфе в Вильнюсе, но до серийного производства дело так и не дойдёт. Но это всё – в недалёком будущем, а пока Кордаков прилагал все свои силы, чтобы новая станция, уже с программным управлением, стала бы реальностью.  

При всей своей безусловной эрудиции, Кордаков обладал одним недостатком, отнюдь не редким для грамотных и способных людей – он часто „поддавал”. Несколько раз, при появлении в нетрезвом виде в институте, ему делали замечания, надеясь „по-доброму” вразумить человека, особо это не афишируя. Но однажды он сильно вывел Улановского из себя: они с Кордаковым собирались в загранкомандировку и должны были в УРКУЗе министерства получить все необходимые документы. Кордаков где-то ухитрился основательно „набраться”, и Улановский еле-еле растолкал своего подчинённого, заснувшего на диванчике в самом оживлённом месте – в холле возле газетного киоска, где то и дело возникало всевозможное начальство.  

Больше Кордаков в загранкомандировки не ездил. А когда Юлий Ставинский, сидя в Женеве на важном посту в международной организации, устроил своего закадычного друга, Евгения Улановского, советником в Болгарию, киевское начальство сделало всё, чтобы оставшийся без своего покровителя Кордаков как можно скорее распрощался с институтом.  

Отдел коммутации присоединили к отделу Мирославского, и тому, на старости лет, в разгар склоки с Куманевичем, пришлось заниматься ещё и не сильно знакомыми ему вопросами коммутации. Так что Егор был не в восторге от сделанного ему предложения. Королько заметил это и сказал:  

– Ну, если вы не хотите быть начальником отдела, то мне придётся обратиться к Крымову!  

А вот этот вариант показался Резчикову уж совсем-то неподходящим: он твёрдо знал, что с Крымовым они не сработаются. Когда-то Вася Крымов хотел остаться в отделе Мирославского – ведь там, как-никак, доводилась „до ума” аппаратура ТВУ-12, идею которой предложил он сам. Но Мирославский, зная что Крымов хорошо разбирается в вопросах телефонной коммутации, тогда предложил Улановскому использовать Крымова в отделе коммутации. Крымов сначала обиделся, но потом понял, что Мирославский был прав. Вопросы коммутации были ему гораздо ближе и понятнее, чем вопросы передачи сигналов по линиям связи. Аппаратуру ТВУ-12 можно было считать сиюминутным увлечением, когда Василий ещё не был приставлен к нужному делу. Но, как говорится в старом одесском анекдоте, „ложки нашлись, но неприятный осадок остался”, и Крымов был уверен, что именно Резчиков тогда был против его перехода в отдел Мирославского.  

– Можно, я подумаю? – спросил Резчиков начальника института, и, получив согласие, зашёл в кабинет Карповского.  

В разговоре с Карповским возник такой вариант: бывший отдел Мирославского делится на два отдела: отдел каналообразования с номером НО-3 и отдел коммутации с номером НО-8. Тогда Резчиков становится руководителем НО-3 (с 40 сотрудниками), а руководство НО-8 (35 человек) – предложить Крымову. Начальнику института такое предложение понравилось, и так Резчиков стал начальником НО-3.  

Но простым механическим разделением обойтись не удалось. В системном отделе вовсю забушевал конфликт между его начальником Иваном Прокушко, который долгое время был когда-то секретарём партбюро института, и Юрой Тархановым, начальником лаборатории этого же отдела. Прокушко был достаточно искушённым в подковёрных играх и часто „подставлял” Юру по всяким производственным мелочам.  

Карповский, хорошо знавший Тарханова по совместной работе в отделе Мирославского, предложил перевести Тарханова с несколькими его сотрудниками в отдел НО-3. В новую лабораторию с номером 33 влился и Вольфберг, прихватив с собой Ивана Музыченко. Тот несколько лет поруководил отделом, связанным с работами по спецтематике, но потом в институте появилась информация, что Ваня является проповедником в какой-то секте, и отдел ему пришлось оставить. Спустя некоторое время в составе лаборатории 33 организовали отдельный сектор, руководить которым стал Вольфберг, забрав с собой Музыченко, с которым его крепко связывала старая дружба. В этот сектор Валерий Стараев перетащил своего сокурсника Валерия Стиленко, а из ленинградского учебного института сюда по распределению пришёл Сергей Логвиненко. Это были первоклассные специалисты, с которыми было приятно работать.  

А Резчикову пришлось заняться судьбой Серёжки Рязанова: тот не пришёлся по нраву Шереметову, в отделе которого Сергей оказался после ухода из лаборатории электрокоррозии. Дело дошло до того, что Сергей написал заявление об уходе из института, и Егор совершенно случайно узнал об этом из разговоров в лаборатории № 31, где работала жена Сергея – Неля. Он сразу же разыскал Сергея и предложил ему перейти в лабораторию № 33 заместителем к Тарханову, предварительно договорившись с тем о таком кадровом варианте. Затем пришлось срочно пробиваться на приём к Королько.  

Ивану Викторовичу Резчиков рассказал, что знает Рязанова с детства, и та „бочка”, которую катит на Сергея Шереметов, сильно преувеличена в размерах. Он рассказал о варианте решения проблемы, который уже был предварительно согласован с Карповским. Королько внял доводам Резчикова, и заявление Сергея было вовремя отозвано. Теперь взъерепенился Анатолий Васильевич Шереметов, который пообещал, что Рязанова должным образом берутся „перевоспитать” в его прежнем отделе, а уж потом он может идти туда, куда глаза глядят. С этим странным предложением Королько не согласился, и Рязанов благополучно оказался в отделе НО-3.  

Начальником бывшей лаборатории Карповского был назначен Женя Громцев, отличившийся разработкой электронных реле для аппаратуры ТТ, его заместителем сделали Николая Макурнко, активного разработчика аппаратуры ТТ-12.. В своей бывшей лаборатории Егор поставил начальником Серёжу Турбаева, которого очень ценил за его инженерный талант. В общем, оказалось, что в НО-3 количество сотрудников составило 60.  

Турбаев первым же делом взялся за модернизацию аппаратуры ДАТА. Опыт её эксплуатации на сети показал, что метод балансного разделения направлений передачи и приёма на двухпроводной физической цепи является довольно капризным и не особо устойчивым. Турбаев быстро произвёл соответствующие расчёты и убедительно доказал, что следует перейти на частотный метод разделения направлений приёма и передачи. Новую модификацию аппаратуры разработали совместно с Одесским филиалом ЦКБ, и аппаратура на сети уже не встречали с прежней недоверчивостью.  

Володя Корганд, заместитель Турбаева, активно принялся за модернизацию аппаратуры ТВУ-12М, и вскоре в результате совместной работы с Одесским филиалом появилась аппаратура ТВУ-15: групповая скорость аппаратура равнялась 64 кбит/с, при этом обеспечивалась организация 15 кодонезависимых каналов для передачи сигналов со скоростями до 300 Бод. Кассеты аппаратуры устанавливались на стандартную стойку с размерами 2600х600х225 мм. Серийное производство ТВУ-15 было развернуто на одесском заводе „Промсвязь”. Так что на местном участке телеграфной сети многие задачи были успешно решены.  

114  

Закончив седьмой класс в школе № 15, находившейся на Васильковской улице недалеко от Голосеевской площади, Марина неожиданно для родителей прошла собеседование и перешла в физико-математическую школу № 145. К тому времени она уже закончила своё музыкальное образование. Новая школа со своими строгими требованиями и углублённым изучением математики и физики была широко известна в Киеве. Располагалась она в старом здании недалеко от республиканского стадиона. Дочь, видно поверила в свои математические способности, о которых родителям говорила ещё классная руководительница школы № 179, где Марина пошла в первый класс.  

Безусловным достоинством школы № 146 было то, что тут главенствовал принцип: если ты пришёл в нашу школу, то учись, как следует, а не хочешь – то мы тебя не задерживаем. Здесь работали легендарные преподаватели физики и математики Киева, попасть к которым, была большая честь. С учеников они буквально сдирали три шкуры, вываливая на них сложный учебный материал. Марина дома с увлечением рассказывала о том, что им объяснял сегодня „Веник” – так ученики любовно прозвали физика Вениамина Яковлевича, обладавшего незаурядным педагогическим талантом. О своём прозвище он прекрасно знал: так, на очередном субботнике, когда прибирали в классе, кто-то из учениц спросил:  

– А где же наш веник?  

– Я здесь, – мигом отозвался Вениамин Яковлевич из физкабинета, примыкающего к классной комнате.  

Летом весь класс вывезли в молодёжный лагерь, расположившийся в Боярке. В далёкие годы гражданской войны в боярском лесу строил жизненно необходимую узкоколейку легендарный Павка Корчагин. Будущие математики и физики в Боярке в наше время собирали клубнику и отдыхали. Для Марины это была первая поездка в молодёжный лагерь, ведь раньше летом она всегда приезжала к бабушке в Одессу, и никакой нужды ни в каких пионерских лагерях у её родителей не возникало. Когда классная руководитель случайно узнала об этом, она спросила Марину:  

– Ну и как тебе тут в лагере? Нравится?  

– Очень! – не задумываясь, ответила Марина. – Мы все тут так подружились!  

Усердие в учёбе, которое прививала школа № 145, нужно было поощрить, поэтому Егор с Дианой, не ставя под сомнение французскую поговорку „Les voyages former la jeunesse” (Путешествия развивают молодёж, франц. ), решили, что Марине на весенних каникулах следует показать Москву. Вопрос упирался лишь в то, где там прожить целую неделю. На своих старых знакомых по Одессе, Прутниковых, живших в Тушино, рассчитывать уже не приходилось. Дмитрия Васильевича уже давно не было в живых, а Тамару Петровну в последний раз они с Дианой видели лет пять тому назад, когда она с младшим сыном Игорем по каким-то делам приезжала к далёкой родне в Киев. Потом связь с ней как-то оборвалась, а помня, с каким трудом и одышкой Тамара Петровна подымалась к ним на чётвёртый этаж, Егор был уверен, что их появление вряд ли обрадует пожилую женщину.  

Пришлось заняться организацией жилья в министерской гостинице, когда Егор в феврале был в очередной командировке в Москве. Вопрос этот был не таким уж и простым. За время многочисленных командировок Егор познакомился со многими московскими гостиницами. Тут были и „Заря”, „Восток”, „Алтай”, находящиеся у „чёрта на куличках”, хорошо известные рядовым командировочным и туристам, и фасонистая „Ярославская”, гордящаяся своей близостью к метро „ВДНХ”, и замызганная „Северная” на пол-пути к выставке ВДНХ, и комфортабельный „Лейпциг” на Ленинском проспекте, и аристократические „Юность” и „Россия”, не говоря уже об институтской „ночлежке” в Измайлово.  

Одно время с помощью дежурной пятого этажа удавалось устраиваться в новую гостиницу на Мичуринском проспекте – тут не обошлось без киевского торта, но потом контакт с дежурной был потерян. Как сказали бы разведчики, эта явка была провалена.  

Лучшим вариантом, конечно, была бы министерская гостиница, размещавшаяся в левой части ведомственного семиэтажного дома № 5 на Сретенском бульваре. Недалеко от гостиницы располагались станция метро „Кировская” и Главпочтамт; в двух шагах по улице Кирова находился знаменитый магазин „Чай-кофе”, где почти всегда продавались чай „Бодрость” и кофе „Арабика”. Отсюда было пять минут ходу до универмага „Детский мир” на площади Дзержинского, а уж там – рукой подать до Большого театра, ЦУМа, ГУМа и Красной площади. Да и на самой Сретенской улице было полным-полно всевозможных магазинов, где можно было купить и югославский чернослив, и японские складные зонты марки „Три слона”, и мандарины (по 1 руб. 10 коп), и апельсины (по 1 руб. 40 коп. ).  

На первом этаже гостиницы справа между двумя массивными колоннами за высокой стойкой, как за непробиваемой крепостной стеной, размещались дежурные администраторши. Наискосок у лифта располагалась камера хранения, а слева у самого входа был кабинет директора. Между левыми колоннами стоял небольшой столик, возле которого стояли невысокие пуфики. Тут обычно маялись командировочные, не теряющие надежды всё-таки попасть в гостиницу. Опытные люди знали – свободные места (в виде брони) всегда есть в любой гостинице, их держат до последнего момента, нужно только немного потерпеть.  

Вот и томились они, надеясь, что ближе к полуночи дежурная администраторша убедится, что гостей с министерскими направлениями уже точно не будет, или ей просто уже успеют надоесть все эти назойливые рожи командировочных. Тогда она милостиво поселяла страдальцев на одну ночь, требуя, чтобы на следующий день те принесли направление из министерства.  

Над всем этим холлом нависала балюстрада второго этажа, куда выходили двери нескольких четырёхместных номеров. На этажах с третьего по шестой, отгороженные стеклянными перегородками, располагались номера класса „люкс”, где иногда временно располагались те, кого перевели в Москву на работу в министерство; тут они жили, ожидая решения своего квартирного вопроса.  

На седьмом этаже был просторный холл с телевизором, сюда выходили двери шести четырёхместных номеров. Здесь стоял столик с телефоном, по которому по первой служебной линии можно было бесплатно позвонить в любой уголок страны. Из холла боковая дверь вела в длинный коридор, где располагались около десятка двухместных номеров. Егор часто жил тут, когда их с Карповским вызывали для последующей командировки в Женеву.  

Всех четырёх дежурных администраторш Егор хорошо знал, как-никак, в Москву приходилось ездить чуть ли не дважды в месяц. Самой доброжелательной из них была старенькая Полина Евсеевна, её удавалось „уболтать” сравнительно легко. Самой неприступной выглядела Мария Петровна, своим суровым видом напоминающая жабу, сидящую на берегу пруда. К двум другим администраторшам, Екатерине Михайловне и Глафире Прокофьевне иногда удавалось „подкатиться” за фирменный киевский торт или бутылку кукурузного масла.  

Конечно, когда они с Карповским возвращались из Женевы, то всегда с собой везли какие-нибудь оригинальные сувениры, и чаще всего это был знаменитый швейцарский шоколад. Глафира Прокофьевна почему-то вбила себе в голову мечту о голубом пуделе, но Карповский популярно объяснил ей, с какими сложными санитарно-эпидемиологическими процедурами на таможне это связано, и убедил, что с мечтой о пуделе следует расстаться.  

На Сретенку пробили себе надёжную дорогу прыткие молодые люди с Кавказа, скорее всего, никакого отношения к отрасли не имеющие. И по первой служебной часто звучали непонятные речи, в которых вдруг почему-то проскакивало слово „мандарины”. Конкурировать с этими юркими молодцами было делом безнадёжным.  

Надёжнее всего было получить сюда направление из хозяйственного управления министерства. Там вопросом поселения занимался некто Молотарёв Михаил Рудольфович, который успешно отражал попытки нахальных командировочных получить заветную бумажку на Сретенку. Он обычно отправлял их, при наличии заявки, в „Зарю”, „Восток” или „Алтай”, Ему и так хватало забот с размещением специалистов, которых вызывали в министерство по „красной” (правительственной) телеграмме, или по заявкам, подписанным лично начальниками отраслевых управлений. Когда бедняга-командировочный появлялся в комнате хозяйственного управления и задавал вопрос: „А кто тут будет Михаил Рудольфович? ”, Молотарёв, будучи неплохим физиономистом, к тому времени уже успевал исчезнуть из кабинета, минут этак на двадцать. И не у всякого гостя потом хватало терпения его дождаться…  

На этот раз Егору совершенно неожиданно удалось организовать заявку на Сретенку через начальника отдела отраслевого управления Клавдию Степановну Жердюк, с которой его отдел работал в тесном контакте то в комиссиях по приёмке аппаратуры, то на защите проекта тематического плана на следующий год. Билеты в купированный вагон фирменного поезда Киев-Москва тоже посчастливилось купить своевременно, поэтому в Москву Егор с Мариной ехали с полным комфортом. На Сретенке Полина Евсеевна, заглянув в потрепанный журнал заявок на размещение и поблагодарив за две бутылки кукурузного масла, поселила Егора на седьмом этаже, а Марину устроила этажом ниже в номере с двумя женщинами из Куйбышева.  

Погода на улице была далека от весенней, но это не повлияло на знакомство с Москвой. Егор показал дочери и Красную площадь с Историческим музеем и храмом Василия Блаженного; они походили по ГУМу, где радио периодически объявляло о том, что потерявшимся лучше всего встречаться в центре магазина у фонтана. Пытались они попасть в Мавзолей, но туда стояла огромная очередь, и на морозном ветерке можно было запросто простудиться. Сам Егор бывал в Мавзолее, когда на нём ещё была надпись „ЛЕНИН СТАЛИН”, а позже попал сюда ещё раз, уже после выселения Сталина и теракта, когда 1-го сентября 1973 года террорист-смертник взорвал внутри гранату, погубив ещё троих человек. Говорили, что у саркофага с двух сторон было разбито стекло, но сам Ильич не пострадал. После этого случая старый хрустальный саркофаг заменили новым, из бронированного стекла.  

Побывали они и в Третьяковке, и на Волхонке, прокатились почти через все станции метро, прошли по улице Горького и отведали мороженого в модном заведении „Кафе-мороженое”, из которого часто вело свои репортажи центральное телевидение. Побывали они в гостях у Ларисы Кручниковой возле Курского вокзала, и та организовала им контрамарки в Большой театр на воскресный дневной концерт для школьников.  

В театр они вошли через служебный вход, прямо напротив которого у стен Малого театра в своём кресле сидел А. Н. Островский. Места у них были в правой служебной ложе, и всё происходящее на сцене было видно, как на ладони. В середине концерта в ложе появился дородный мужчина, в котором Марина узнала баритона Александра Ворошило. Артист вежливо поздоровался с ними и присел сзади. В программе концерта было много узнаваемых оперных и балетных номеров, но самым впечатляющим было, конечно, выступление Майи Плисецкой со своим коронным номером „Умирающий лебедь” Сен-Санса.. Ей аплодировали шумно и долго, а Марина потом уверяла отца, что Плисецкая, раскланивавшаяся в четырёх шагах от служебной ложи, внимательно на неё посмотрела.  

В общем, весенние каникулы удались. Когда они вернулись в Киев, то подробно поведав матери, что она видела и где побывала, Марина сказала:  

– Мама! Когда папа будет в следующий раз тебе рассказывать, как ему не хочется ехать в Москву, и как она ему надоела, то ты ему не верь! Там очень даже хорошо!  

Вот и вози теперь молодое поколение по местам былых трудовых подвигов и надоевших ночлежек!  

115  

Местом летнего отдыха теперь на долгое время стал Севастополь. Туда ехали либо прямо из Киева, либо через Одессу, а оттуда – морем на быстрых „Кометах”. Иногда брат Сергей устраивал их в туристической гостинице „Крым”. Она находилась на холме за центральным городским стадионом, и с её этажей прекрасно просматривались все окрестности. Внизу мимо залива, где базировались сторожевые катера, и Стрелецкой бухты змеилась троллейбусная трасса к бухте Камышовой, Из гостиницы, в зависимости от настроения, киевляне выбирались на пляжи либо „Хрусталка”, либо „Солнечный”, иногда ездили катером в Учкуевку. Во второй половине дня, отдохнув в номере от жары, всё семейство выбиралось в город: сначала на улицу Большую Морскую, потом к Графской площади – полюбоваться военными кораблями и прогуляться приморским парком к памятнику кораблям, затопленным во времена Крымской войны.  

Обязательно ездили в Ялту, туда теперь вела новая дорога, удобная и безопасная. И каждый раз, когда после небольшой остановки автобус проезжал Байдарские ворота, ахали от вида храма, приютившегося внизу на тесном утёсе. Обегав в Ялте все её красочные места или прогулявшись в Массандровском парке, они, выстояв получасовую очередь, с комфортом обедали в ресторане Дома торговли на четвёртом этаже. Возвращаясь вечером в Севастополь, семейство Резчиковых всегда удивлялось, когда из автобуса, остановившегося возле указателя очередной курортной знаменитости – будь то Мухолатка, Симеиз или Форос – вниз к далёким огонькам у моря в кромешную темноту бесстрашно шагали одна или две женщины со своими тяжёлыми авоськами.  

Запомнились экскурсии в Воронцовский дворец в Алупке с его картинной галереей, зимним садом и курносой красавицей из белоснежного мрамора. Ну и конечно, парадная лестница, ведущая из дворца к морю, которую охраняли знаменитые мраморные львы в запоминающихся позах.  

Несколько раз брат устраивал их на турбазе Черноморского флота, расположенной недалеко от Радиогорки. Добираться туда было немного хлопотно: на Графской пристани садились на катер, который скользил мимо знакомого вертолётоносца „Москва”, постоянно присутствовавшего в бухте, переправлялись на Северную сторону и ждали автобуса на Радиогорку. Билет на катер стоил 5 копеек, как и в городском автобусе. Тот, натужно пыхтя, по узкой улочке, мимо маленького базарчика, подымался вверх до кинотеатра, от которого вправо дорога уходила к Северному кладбищу и Новой Голландии. Тут автобус сворачивал налево и доезжал до № 62 на улице Генерала Симонок, где и располагалась турбаза, которую иногда, в шутку, сокращённо называли „Чурбазой”.  

На пристань Северной стороны, чтобы поехать в город, обычно отправлялись пешком, спускаться, даже в жару, было значительно легче, чем подыматься. И тут вместо двух катетов выбиралась гипотенуза, которая (как известно ещё со времён Пифагора) всегда короче. Шли мимо разбросанных по склону частных домиков с тенистыми персиковыми и черешневыми садами, всегда стараясь в одном из дворов полюбоваться огромным козлом Гошей, про которого местные жители говорили, что „этот красавец – отец всех наших козлят”.  

„Чурбаза” занимала довольно обширную территорию. К административному корпусу, расположенному в центре, от ворот вела длинная кипарисовая аллея с многочисленными скамейками для отдыха. По обе стороны располагались около тридцати маленьких летних деревянных домиков для семейных туристов. Остальные активные путешественники размещались в двух каменных двухэтажных корпусах. Рядом были туалеты, ряды умывальников, летний кинотеатр, столовая, продовольственный и вещевые склады. Для VIP отдыхающих в левом тенистом уголке территории имелся специальный корпус со всеми удобствами.  

Семейство Егора жило на левой стороне центральной аллеи в избушке под невысоким чахлым деревцем, почти не дававшем тени. Дверь домика одновременно служила и окном, у стен размещались три кровати с панцирными сетками, и даже было место для небольшого столика. На ночь открывалось окно, но когда было особенно душно, открывали и дверь, привязав её короткой верёвкой ко вбитому в стену гвоздю.  

К морю идти нужно было через душистую сосновую рощицу, которая через сто метров выводила к высокому обрыву, и тут во всю ширь открывался морской простор, от вида которого захватывало дух. Справа побережье было изогнуто дугой, на ней в полукилометре был хорошо виден пляж Учкуевка, за ним ближе к мысу у кромки моря выстроились домики всесоюзной турбазы имени Мокроусова.  

Правда, пляж, на котором купались туристы „Чурбазы”, был не обустроенным, почти „диким”. Это касалось как берега, так и морского дна – тут без купальных тапочек было лучше не появляться; правда, вода была чистейшей, и даже кратковременные накаты волн не могли её замутить. Поэтому иногда приходилось выбираться на Учкуевку, где был отличный песчаный берег. С учкуевского пляжа можно было выбраться на дачу, построенную двоюродным братом. В одном из наездов в Севастополь, перед поселением на „Чурбазе”, киевлянам пришлось там пожить несколько дней. В ту пору две черешни – белая и розовая – были усыпаны ягодами, а ночью под ними, деловито, по-хозяйски постукивая лапками, разгуливал ёжик, прижившийся в рощице, выходившей к обрыву.  

Как и положено, вечером на „Чурбазе” била ключом культурно-массовая жизнь, устраивались шахматные турниры, хоровые выступления и литературные викторины, на двух из которых Марина завоевала почти все призы. К большому удивлению массовика-затейника только она смогла вспомнить, что у Ивана Ивановича в известной повести Гоголя фамилия была Перерепенко, а у Ивана Никифоровича – Довгочхун. Она правильно ответила на вопрос, кто до революции помогал Паниковскому переходить Крещатик. Никто не мог вспомнить, что у полицейского-„тимуровца” фамилия была Небаба, а после революции он стал музыкальным критиком.  

Удивил публику своим выступлением и массовик-затейник, молодой жизнерадостный брюнет, который на концерте по случаю дня Военно-морского флота в течение пяти минут своего остроумного повествования говорил словами, начинающимися только на букву „п”. До того момента Егор знал только два таких текста. Один из них был на 13 букв „ч”: „Четыре чёрненьких, чумазеньких чертёнка, чуть-чуть чертыхаясь, чертили чёрными чернилами чертёж чрезвычайно чисто”. Другой текст был на 18 букв „о”: „Отец Онуфрий охранял огромный огород. Однажды, обозревая овощные окрестности, он обнаружил отсутствие одного огромного огурца, отчего очень огорчился”. Сколько же букв „п” было в скетче массовика-затейника, трудно было даже вообразить.  

Ярким событием в Севастополе было празднование дня Военно-морского флота, обычно совпадающего с днём рождения Марины. На „день флота”, как его тут называли, устраивался красочный военно-морской парад. Обитатели „Чурбазы” имели возможность смотреть его дважды, так как накануне дня флота устраивалась репетиция парада.  

В Южной бухте выстраивались военные корабли, разукрашенные флагами расцвечивания. Берег Северной стороны был усыпан празднично одетой публикой, которая с интересом наблюдала, как адмирал, командующий парадом, на катере объезжает эскадру. Гремели приветственные марши, радио разносило над бухтой звуки военных команд, от одного корабля к другому перебрасывалось громкое „Ура! ”. Бухту на бешеной скорости пересекали юркие торпедные катера. С палубы „Москвы” взлетали вертолёты, пронося над бухтой праздничные стяги. Потом из брюха десантных кораблей прямо в воду выползали грозные танки, которые оглушительно стреляя, приближались к берегу. Вечером в Приморском парке и на набережной было не протолкнуться. Заканчивался день флота красочным салютом под восторженный гул горожан. В общем, это был день, который в легендарном Севастополе любили, с нетерпением ждали и от души праздновали.  

Другим выдающимся событием на „Чурбазе” был турпоход. Настоящие туристы, бывая на экскурсиях, сильно обижаются, когда их ненароком называют экскурсантами. Настоящие туристы всегда ходят в походы, которые бывают разных категорий сложности. Выполнив необходимые нормативы, можно заработать значок „Турист СССР”.  

На „Чурбазе” тоже часто ходили в поход, Крым в летнее время был переполнен туристами, пересекающими его во всех направлениях. Егор с Мариной тоже решили податься в четырёхдневный турпоход по горному Крыму, Диана в поход с ними идти не рискнула, её побаливающие суставы к походу явно не располагали.  

Когда команда для похода была сформирована, на вещевом складе туристам были выданы прочные рюкзаки, армейские котелки, фляги, кружки, ложки и даже компасы. На продовольственном складе руководитель похода получил и раздал участникам различные консервы в липких, от смазки, металлических банках, пищевые концентраты, галеты, сахар-рафинад, картошку, свёклу и лук. В назначенные день и час возле ворот выстроились 25 участников похода, среди которых преобладала молодёжь – курсанты военных и военно-морских училищ, студенты, старшие школьники, несколько человек возраста Егора. Под звуки марша „Прощание славянки” автобус с туристами выехал из ворот „Чурбазы”.  

Группа выгрузилась на окраине Инкермана, откуда зашагала в направлении посёлка Куйбышево. Вскоре в стороне остались поселения с такими названиями, как Счастливое, Голубинка, Соколиное. Егор посоветовал Марине идти в голове группы, зная из собственного опыта, что группа в походе обычно растягивается, потом на привале ожидают отстающих, поэтому тот, кто идёт впереди, всегда отдыхает больше других.  

Вспоминая старую поговорку, что „Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт”, туристы дружно преодолевали препятствия Большого Каньона, останавливались на Чайнике, купались в „Ванне молодости”, ахали от захватывающего вида горной панорамы, знакомились с местами бывших партизанских стоянок в горах, ночевали на турбазе „Орлиный залёт”, ели макароны „по-флотски”, вспоров ножами консервные банки. На вечерних привалах звонко бренчала гитара, под которую с энтузиазмом пели песни „Подари мне билет на поезд, идущий куда-нибудь” и про то, что „Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…. ”, „Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка, тренируйся ты моя, сизая голубка! ”. Марина в походе быстро подружилась с курсантами, и Егор старался лишний раз не попадаться молодёжи на глаза.  

Все очень удивились, когда руководитель похода, остановив группу на абсолютно ровной местности, сказал им, что они находятся на вершине Ай-Петри. Действительно, пройдя вперёд ещё сто метров, они оказались на смотровой площадке, с которой открывался фантастический вид на море, искрящееся всеми оттенками красок – от аквамаринового и изумрудного до тёмно-синего. Как-то и не верилось, что на легендарную горную вершину, которая с ялтинского шоссе казалась неприступной, с северной стороны можно было преспокойно заехать даже на автобусе.  

Ночевали они в туристическом приюте „Охотничье”, в деревянных домиках, из окон которых виднелось темнеющее своей загадочной глубиной узкое ущелье. Руководитель похода сказал, что до революции это был охотничий домик князя Юсупова. Тут принято в журнале посетителей оставлять свои заметки, делясь впечатлениями об окружающей природе и о походе по горному Крыму. Егор, хорошо помня о роли князя в убийстве Распутина, решил воспользоваться предложением руководителя группы и через полчаса написал в журнал такое четверостишие:  

Где прежде князь глушил коньяк,  

Точа на Гришку нож,  

Скидай, турист, с плеча рюкзак,  

Здесь славно отдохнёшь!  

Когда с наступлением отбоя на приюте выключили электричество, то всё вокруг погрузилось в такую темноту, о которой принято говорить, что „хоть выколи глаз”. Егору с такой темнотой ещё не приходило сталкиваться. Хорошо ещё, что хоть звёздное небо никуда не исчезло, только оно и осталось единственным источником света.  

Поход подходил к концу, и в группе молодёжи активно обсуждался вопрос, что же им делать, когда они вернутся на „Чурбазу” – ведь по сложившейся традиции, туристы, вернувшиеся из похода, должны были, выстроившись у столовой, спеть песню, сочинённую в походе. После рапорта дежурному по „Чурбазе” всем участникам похода полагался стакан прохладного компота, специально сваренного для этого случая.  

Егор ещё в походе, тащась по Большому Каньону, решил, что он обязательно такую песню сварганит. Нужен был только знакомый всем мотив. Немного подумав, он выбрал любимую одесситами песню из кинофильма „Два бойца”. И к тому моменту, когда они прощались с гостеприимным охотничьим домиком бывшего князя, у него получилось такое произведение:  

Шаланды, полные чего-то  

Когда-то кто-то привозил,  

Презрев туристские заботы,  

В поход он с нами не ходил.  

Он на турбазе прохлаждался,  

К какой-то Соньке приставал,  

До посинения купался,  

«Казбеком» злоупотреблял.  

Нам ни к чему соблазны эти,  

Набив рюкзак потяжелей,  

Прощайте мамы, жёны, дети:  

Уходим в горы на семь дней.  

Синеет море за Ай-Петри,  

Костёр на Чайнике горит,  

Когда же нас сдувает ветром,  

Инструктор чётко говорит.  

Припев  

„Я вам не скажу за все каньоны,  

Хватит вам пещер и родников,  

Здесь свои туристские законы,  

И не любят горы дураков! ”.  

Тут надо борщ варить бадьями,  

Нос не крутить от макарон,  

Не плакать горькими слезами,  

Переползая Гранд-Каньон.  

На длинном горном переходе,  

Вспотев от жуткой высоты,  

Увидев фокусы природы,  

Не ошалей от красоты.  

Припев  

„Я вам не скажу за все каньоны,  

Хватит вам пещер и родников,  

Здесь свои туристские законы,  

И не любят горы дураков! ”.  

Уж нет полуденного зноя,  

И в тишину уснувших гор  

Бросает звонкая гитара  

Туристский песенный фольклор.  

Припев  

„Я вам не скажу за все каньоны,  

Хватит вам пещер и родников,  

Здесь свои туристские законы,  

И не любят горы дураков! ”.  

Пришли мы дружно из похода,  

Зарядки хватит нам на год,  

Пока хорошая погода,  

Гоните, повара, КОМПОТ!  

Он переписал песню на листок бумаги, когда они остановились на ночёвку в последнем приюте. Завтра отсюда их заберёт автобус и привезёт на „Чурбазу”. Егор передал листок Марине, которая прочла его своим друзьям. Песня была одобрена, и вечером Егор услышал её пробное исполнение. А в середине следующего дня, вернувшись домой, они уже выпили честно заработанный компот….  

Здесь, на „Чурбазе”. они отдыхали несколько раз, и потом Егор не раз удивлялся: как однажды 31 июля, отметив день рождения брата на террасе ресторана „Севастополь”, он со всей своей семьёй благополучно добрался до заветной избушки, и это после того, как выпили они, под приличную закусь, по бутылке коньяка на брата? А ведь последнее, что он ещё хорошо помнил, был паром, на котором они отплывали из Артиллерийской бухты….  

116  

Выйдя из кабинета Карповского, Резчиков ненадолго задержался возле стенда, посвящённого предстоящей московской летней Олимпиаде. Тут был даже уголок юмора, где Егор прочитал такие строчки:  

Возраст – не помеха: 100 билетов Олимпийской лотереи приобрёл житель города Ухватова пенсионер Н. У. Брыськин. „Это наша олимпийская надежда” говорят о нём домочадцы.  

Тем, кто беспокоился о погоде на Олимпиаде, предсказывали прогноз в зависимости от того, какой диктор из Гидромета появится в студии телевидения : Громова на телеэкране – ‘это к дождю и прочим осадкам, Шендакова – к очередному импортному антициклону, а Чистякова – к ясной и тёплой погоде….  

Тут же три сотрудника института горячо обсуждали тему её возможного бойкота со стороны США из-за ввода советских войск в Афганистан в конце прошлого года.  

События в этой стране сыпались, как из рога изобилия: сначала там согнали с трона короля, и у руля стал просоветский лидер партии „Хальк” Тарраки. Спустя полтора года после свержения монархии его сменил Хафизулла Амин, лидер другой партии. Своего соперника он сначала отправил в тюрьму, а потом казнил. Через некоторое время в Советском Союзе стали подозревать, что Амин – ставленник ЦРУ, толкающий страну в объятия американцев. Пробил и его последний час – дворец Амина (как потом выяснилось) был штурмом взят советским спецназом, а сам правитель № 2 – уничтожен. Теперь вождём этой отсталой азиатской страны стал Бабрак Кармаль, обратившийся за помощью к Советскому Союзу. Вот тогда-то в Афганистане и появились советские войска, из-за чего на Западе раздался жуткий антисоветский вой и угрозы бойкотировать московскую Олимпиаду.  

Нельзя сказать, что экономика страны давала повод для радости. В этом году в Киеве весна опоздала на целый месяц, а осенью был сильнейший неурожай картофеля. с мясом в магазинах была обычная напряжёнка, нельзя было найти чернослив, а изюм, апельсины, мандарины, бананы вообще были экзотикой – всё это везли из Москвы.  

Но Егору, под впечатлением разговора с Карповским, было не до предстоящей Олимпиады. Как ни крути, а аппаратура ТТ-144 была лебединой песней отечественных систем тонального телеграфирования (ТТ) с частотным разделением каналов (ЧРК). Дальнейшее совершенствование систем передачи телеграфных сигналов по каналам тональной частоты (ТЧ) могло осуществляться только на основе временного разделения каналов (ВРК).  

К тому времени Международной организацией при активном участии советских специалистов были разработаны необходимые Рекомендации серии R. Все они „танцевали” от Рекомендации R. 101 по мультиплексору с групповой скоростью 2400 бит/с, обеспечивающему организацию кодозависимых каналов со скоростями от 50 до 300 Бод. На основе ряда советских вкладов за несколько лет работы, в ИК-IX был принят ряд Рекомендаций для мультиплексоров с различными групповыми скоростями: R. 112 (групповая скорость 2400 бит/с), R. 102 (групповая скорость 4800 бит/с) и R. 106 (групповая скорость более 4800 бит/с) с кодозависимыми и кодонезависимыми каналами.  

Поскольку НПО „Дальняя связь” продолжало свою игру „в кошки-мышки” с разработкой аппаратуры КИТ, Карповский с Резчиковым решили совместно со Львовским заводом телеграфной аппаратуры (ЛЗТА) всерьёз заняться разработкой нового поколения каналообразующей телеграфной аппаратуры с временным разделением каналов (ВРК).  

Аппаратура ТВР (имевшая шифр „Тантал”) задумывалась как комплекс оборудования, предназначенный для использования на всех участках сети – магистральных, внутризоновых и местных. В её основу были заложены Рекомендации Международной организации R. 112, R. 105, R. 101, R. 115. Первые две Рекомендации были разработаны по инициативе советской страны, а остальные две – при её самом активном участии.  

Для наиболее эффективной реализации широких возможностей комплекс строился по модульному принципу с минимальной номенклатурой модулей, выполненных в виде функционально законченных устройств. Он включал в себя телеграфный мульдекс (мультиплексер-демультиплексер) с модемом 2, 4 кбит/с (ТММ), статистический мульдекс с модемом 2, 4 кбит/с (СММ-120), устройство преобразования сигналов (модем) на 9, 6 кбит/с, контрольно-испытательную панель (КИП), комплекс абонентских устройств (КАУ) и преобразователь напряжения ПН-220/60. Все эти устройства размещались на стандартной стойке с размерами 2600х600х225 мм. В состав комплекса также входили автономно используемые тональные (УТА) и надтональные (УНТА) устройства для подключения абонентов.  

Устройство ТММ было предназначено для работы по стандартным каналам ТЧ магистральных, зоновых и местных сетей, а также по физическим цепям кабельных линий ГТС. В ТММ была обеспечена возможность организации следующих типов каналов:  

а) кодозависимых – для передачи стартстопных сигналов 5-элементным кодом с 7, 5 элементами на знак со скоростью 50, 100 и 200 Бод;  

б) кодонезависимых каналов для передачи анизохронных сигналов с произвольной внутренней структурой со скоростями 50, 100 и 200 Бод;  

в) стартстопно-синхронных для передачи стартстопных сигналов 50 или 200 Бод в фазе установления коммутируемого соединения и изохронных сигналов 200 Бод в фазе обмена информацией.  

Предусматривалась возможность оперативного изменения (программно) числа и типа и типов организуемых каналов: взамен трёх кодозависимых каналов на скорости 50 (100) Бод можно было организовать один кодонезависимый канал 50 (100) Бод, а вместо одного стартстопно-синхронного канала 200 Бод – четырёх кодозависимых каналов 50 Бод, и наоборот. Параметры каналов соответствовали Рекомендациям R. 101 и R. 112, а также параметрам аппаратуры ДУМКА. При групповой скорости 2, 4 кбит/с ТММ обеспечивал организацию 45 кодозависимых каналов 50 Бод.  

Устройство преобразования сигналов УПС-9, 6 позволяло в 4 раза увеличить пропускную способность канала ТЧ магистрального участка, доводя количество кодозависимых каналов 540 Бод до 180.  

СММ-120 устанавливался на зоновом участке сети от районного узла связи (РУС) до областного узла и работал по стандартным каналам ТЧ. При необходимости его можно было использовать и на городском участке (от АТС до центрального телеграфа – ЦТ) при работе по физической цепи или канала ТЧ. В своём основном режиме, работая как концентратор, СММ-120 обеспечивал подключение до 120 абонентов, работающих на скорости 50 Бод стартстопным кодом, практически полностью заменяя телеграфную подстанцию ПТС-К. Это оборудование было выполнено согласно Рекомендации R. 105, разработанной специалистами киевского института. Егор помнил, что впервые вопрос о необходимости стандартизации такого статистического мультиплексера в конце одного из собраний ИК-IX поднял делегат Нидерландов чех Влодек, бежавший из Чехословакии после событий 1968 года.  

Устройства УТА, работающие в тональном диапазоне частот, полностью соответствовали Рекомендации R. 20 и обеспечивали связь от абонента до телеграфа по выделенной паре кабеля ГТС или каналу ТЧ.  

Устройства УНТА, работающие в надтональном диапазоне частот (5, 9…9, 5 кГц), были предназначены для связи от абонента до АТС, где могут устанавливаться ТММ или СММ-120, обеспечивая работу по кабельным линиям ГТС при одновременной передаче по ним телефонных разговоров.  

В комплексе использовалась разветвлённая система функционального контроля работоспособности всех устройств и сигнализация о нарушениях их работы. Детализация аварийных ситуаций производилась с помощью контрольно-испытательной панели (КИП) стойки, где после набора номера группового устройства анализировалось состояние каждого индивидуального устройства стыка на передаче и приёме, а с помощью системы дистанционных шлейфов – устройств противоположной станции (модемов, кодеков, индивидуальных стыков и др.  

На стойке можно было установить 7 устройств ТММ, но конструкция позволяла вместо любого ТММ поместить КАУ, а вместо двух ТММ – один СММ-120 или УПС-9, 6. Таким образом, максимальное количество каналов на стойке составляло 315, т. е/ почти в 2, 2 раза больше, чем в аппаратуре ТТ-144.  

Питание комплекса ТВР осуществлялось от стандартной однофазной сети переменного тока 220 В или от станционной батареи с напряжением минус 60 В. При максимальном числе размещаемых телеграфных каналов максимальная потребляемая мощность стойки составляла порядка 600 ВА.  

Основной элемент комплекса ТВР – устройство ТММ – разрабатывалось в секторе Семёна Вольфберга. В лаборатории Громцева группой Николая Макуренко разрабатывался модем 2400 бит/с, а также устройство КАУ с входящими в его состав абонентскими устройствами УТА и УНТА. В той же лаборатории группой Наума Спектровича создавалось устройство СММ-120. Разработкой системы питания успешно занималась группа Вадима Зайцева.  

Учитывая негативный опыт работы по аппаратуре ДУМКА со „старшим братом” из Измайлова, Карповский с Резчиковым искали другие варианты реализации УПС-9, 6. Было решено отказаться от модема, построенного по принципу последовательной передачи, и перейти на модем с параллельной (многоканальной) передачей. Модемы такого типа были более устойчивы к импульсным помехам, скачкам фазы и кратковременным прерываниям в канале связи, которые часто выбивали из синхронизма последовательный модем аппаратуры ДУМКА. В этом Егор убедился, наблюдая в соседнем отделе за работой параллельного модема по радиоканалу, а уж радиоканалы-то качественными характеристиками не блистали.  

Соседним отделом руководил Виктор Михайловцев, кабинет его располагался в едином предбаннике по соседству с кабинетом Резчикова. Несмотря на то, что Михайловцев был членом команды Стругача, ещё в эпоху „гражданской войны” отношения с ним у Егора были вполне дружественные. Он-то и вывел Егора на коллектив разработчиков ленинградского института связи, детально занимавшихся многоканальными модемами. Побывав в Ленинграде, и ознакомившись с работами этого коллектива, Резчиков убедил питерцев принять участие в разработке УПС-9, 6 для комплекса ТВР. Спустя четыре года, обобщив предложения ленинградцев и специалистов научно-исследовательского сектора альма-матер, удалось в Международной организации результаты разработки УПС-9, 6 стандартизировать в Рекомендации R. 21.  

Разработку КИП Егор планировал поручить своему сокурснику, бывшему „правому киту” Диме Кураковскому. Дима работал в отделе, которым недавно руководил Ваня Музыченко, и там неплохо набил руку на создании всевозможных информационных табло, отражающих работу сложных систем ряда спецкомплексов.  

Поскольку после ухода Музыченко в отделе шла реорганизация, то Дима в тот момент был сравнительно свободен. Однако, вопреки ожиданиям, особенного энтузиазма предложение бывшего „левого кита” у него не вызвало. Начался осторожный торг на тему: „А что я с этого буду иметь? ”. После трёх разговоров „в пользу бедных”, Егор от этого варианта отказался. В результате ему удалось подключить к разработке КИП лабораторию Запольского. Там и сам Валера, и его инженеры Эске и Иваненский, с энтузиазмом взялись за дело, а самое главное – творчески и дружелюбно взаимодействовали с Вольфбергом и его ребятами.  

Разработка комплекса ТВР проводилась по классической схеме. Сначала был подготовлен и через межведомственный комитет запущен проект постановления директивных органов. Вслед за этим было разработано техническое задание, которое согласовали с Львовским производственным объединением им. 50-летия Октября, в состав которого входило СКБ „Фотон” (разработчик конструкторской документации) и Львовский завод телеграфной аппаратуры – ЛЗТА (изготовитель). Затем был разработан и сдан госкомиссии эскизный проект комплекса, за которым последовала разработка технического проекта, а через пять лет с начала разработки опытные образцы комплекса ТВР вышли на линейные испытания на магистрали Москва-Алма-Ата. Устройство CММ -120 проходил испытания на участке Киев – Белая Церковь.  

Но это всё будет в будущем, а пока любители спорта во всём мире с волнением следили за ходом Олимпийских игр в Москве. Штаты, к большому огорчению многих американских спортсменов, действительно их бойкотировали, но это почти не отразилось на количестве олимпийских рекордов.  

В разгар Игр пришло известие о смерти в Москве барда и поэта Владимира Высоцкого, песни которого звучали по всей стране из каждой квартиры, где был магнитофон. В день похорон вокруг Театра на Таганке клубилась огромная, как в Мавзолей, толпа почитателей таланта Высоцкого, схлынув с трибун стадиона в Лужниках. Вскорем у входа на Ваганьковском кладбище появился странный памятник барду, словно окутанному смирительной рубашкой….  

117  

Несмотря на усиленную программу по математике, которую школа № 145 давала своим учащимся, Марина, за полгода до окончания школы, решила дополнительно брать уроки по математике. Через какие-то знакомства в школе она с тремя своими подругами вышла на одного из известных киевских репетиторов-математиков по фамилии Мешбиц. Для встречи с ним и предварительного разговора Марина с отцом поехали на Подол, на улицу Межигорскую, где жил преподаватель. Свернув на неё, Егор с Мариной оказались в плотной возбуждённой толпе и в растерянности остановились.  

Через пять минут всё прояснилось. Как оказалось, здесь собирались евреи, родственники или знакомые которых уехали из Советского Союза в Израиль или в Штаты, а также те, кто собирался это сделать, ожидая решения ОВИРа. Прямо на улице зачитывались полученные из-за границы письма, попавшие в Киев легальным или окольным путём; живо обсуждались новости: кто и как прижился на новом месте, получивши там работу или устроившись на вэлфере (welfare), всё ли им удалось вывезти из Союза, как планировалось, и что теперь котируется за „бугром”, кроме кораллов, бриллиантов, икры и водки „Столичная”.  

На Егора с Мариной смотрели с подозрением: они явно не были похожи на тех, у кого есть родственники за границей, по крайней мере, на Ближнем Востоке. Уж не затесались ли сюда агенты КГБ, выслеживая своих подопечных? Но прекратив разговоры, собравшиеся молча расступались перед незнакомой парой и отворачивались.  

Мешбиц оказался симпатичным интеллигентным человеком, в меру лысоватым для своего возраста; он, наверно, был чуть моложе Егора. Он пригласил своих гостей к столу, на котором через пять минут появились печенье и чашечки с бразильским растворимым кофе. Пока хозяин дома беседовал с Мариной, определяя её познания в математике, Егор стал рассматривать книжные полки, висевшие над диваном. Среди книг на русском и украинском языках были и книги на английском языке, изданные в Союзе. Между ними затесались несколько потрепанных, явно заграничных, книг карманного формата.  

Внимание Егора привлекли три толстые тёмно-красные книги в твёрдых переплётах с фамилией Анны Антоновской. Не было никакого сомнения, что были части романа „Великий Моурави”, где описывались жизнь и борьба за независимость Грузии в XVI веке знаменитого полководца и государственного деятеля Георгия Саакадзе.  

С разрешения хозяина Егор снял с полки один из томов и убедился в том, что он оказался прав. Давным-давно, приехав в Одессу, он на чердаке своего дома нашёл толстую книгу с замысловатым восточным зелёным орнаментом, которая называлась „Великий Моурави”. Это был всего лишь второй том, где описывалась жизнь Георгия Саакадзе со своими „барсами” после бегства в Иран и его нелёгкий путь с шахскими сарбазами обратно на родину, чтобы сокрушить грузинских феодалов. Заканчивался том разгромом шахских войск силами, собранными Георгием Саакадзе под своим знаменем, и подброшенным мешком с головой его старшего сына Паата, оставленного у персидского шаха Аббаса в качестве заложника перед походом в Грузию.  

В кинотеатре Дома офицеров на Пироговской Егор с волнением посмотрел двухсерийный фильм „Георгий Саакадзе”, который, оказывается, был снят ещё во время войны. Фильм заканчивался на той же ноте, что второй том.  

Не будучи ни разу в Грузии, Егор полюбил и всю жизнь воспринимал эту страну именно благодаря замечательной книге Анны Антоновской; ему были близки и понятны мужество и отвага грузинских азнауров и простых крестьян, быт и обычаи грузинских царств Картли, Кахети, Имерети. Он надолго запомнил такие слова, как чохи, цаги, дэви, хурджин, глехи, мутака, марчили и множество других. Когда через несколько лет он прочёл книгу К. Гамсахурдиа „Давид Строитель”, та показалась ему скучной и не оставила в памяти никакого следа.  

Мешбиц был удовлетворён результатами беседы с Мариной и согласился заниматься с ней и её подругами два раза в неделю; тут же оговорили дни и время занятий, а также размер платы за уроки. Заметив интерес гостя к книгам о Саакадзе, Мешбиц, после краткого обмена мнениями о личности грузинского полководца, неожиданно сказал, что он дарит Егору эти книги. Тот искренне обрадовался подарку, но, в свою очередь, выразил уверенность, что Мешбиц не будет возражать, если Марина на следующий урок принесёт, в качестве ответного подарка, две книги карманного формата – „Stepfather” Марио Пьюзо и „Плоды мака”, которые Егор купил в Женеве в своём любимом книжном магазине. На том они и расстались.  

Нужно отметить, что прочитав книги о Георгии Саакадзе, так неожиданно доставшиеся ему, Егор был немного разочарован. Второй том, по его мнению, был самым интересным, ясным и динамичным. Приведя в Грузию шахские войска, чтобы сломить гнёт грузинских князей, препятствующих объединению страны, Саакадзе потом напрягал нечеловеческие усилия, чтобы изгнать персов, к которым его грузинские враги не замедлили переметнуться. Теперь мужественный полководец был вынужден искать поддержки у турок, войска которых он сокрушил в битве при Триалети несколько лет тому назад, перед бегством в Персию. Вот и получалось, что для объединения и освобождения Родины никогда нельзя было пускать на свою многострадальную землю никаких иноземных союзников ….  

Закончив школу № 145, Марина объявила своим родителям, что она будет поступать в Киевский университет им. Т. Г. Шевченко на факультет кибернетики. В отличие от своей старшей подруги Ирины Рязановой, она не собиралась идти на какую-то мутную структурную лингвистику: не прельщала её и экономическая кибернетика; документы она подала на отделение прикладной математики. Имея достаточно высокий средний балл аттестата, Марина в красном корпусе на Владимирской улице сдавала на вступительных экзаменах только письменную и устную математику, получила отметки „отлично” и была принята на первый курс; таким образом, вся массированная подготовка не прошла даром.  

После того, как вопрос с поступлением решился, Егор с Дианой поехали в Одессу на традиционную встречу выпускников альма-матер. В этом году дата была особенная – с момента окончания института прошло, нет, просто пролетело, 20 лет!  

Первая встреча выпускников состоялась через пять лет после окончания института. Тогда все выпускники ещё были узнаваемыми, словно расстались только вчера. А на второй встрече уже приходилось вглядываться в группы людей, толпившихся у входа в институт, вспоминать, да неужели это Вася или Люда, с которыми вместе шастали из лабораторного корпуса в учебный? Потом в актовом зале минутой молчания отдавали дань уважения тем, кто уже не дожил до этого дня.  

Егор помнил, что в киевском институте первым ушёл из жизни Витюня Гапоненко. работавший в отделе Шереметова. Это был худенький, небольшого росточка человек, на котором словно лежала какая-то невидимая печать приближающегося конца. Один раз Егор был с ним в командировке в Ростове, в номере гостиницы, где они втроём жили со Шпульским, видел Витюню утром в голубоватой майке и чёрных сатиновых трусах, висевших на нём, как на вешалке. Несмотря на своё хрупкое сложение, Гапоненко нещадно курил, может быть, именно это и унесло его так рано в могилу. Его жена Маша, работавшая в институте машинисткой, была, наверно, в два раза массивнее, чем Витюня. Долго в ушах Егор звучал жалобный плач старенькой матери Витюни на кладбище:  

– Ну, куди ж його, такого молодого, у могилу вже ховати?  

Потом не стало Славы Глерпера, Вани Вуловца, Вити Сапиренко, а на каждой из последующих встреч сокурсников стали зачитывать списки навеки ушедших в другой мир, и собравшиеся замирали в скорбной минуте молчания….  

Выпускники встречались на площадке перед входом в учебный корпус. Встрече предшествовала работа энтузиастов, проживающих в Одессе: они договаривались с начальством института о наиболее подходящей дате проведения встречи, обычно это была третья декада августа, когда вступительные экзамены уже закончились, но студенческие общежития ещё были свободными. Съехавшиеся выпускники фотографировались на фоне института, потом, на радость фотографу, разбивались на свои прежние группы и тоже увековечивали свою встречу. После этого дружно ехали на заранее заказанную морскую прогулку на катере из порта до Аркадии и обратно. Когда, как транспортные средства, катера исчезли, участники встреч стали ездить на автобусные экскурсии по городу, который сильно изменился с момента окончания ими института. Финалом встречи всегда был банкет в одном из ресторанов города. И отдохнув в Одессе около недели, выпускники разъезжались, твёрдо пообещав снова вернуться в город своей молодости через пять лет.  

Начальную встречу отпраздновали в „Лондонском”, такое достойное учреждение общественного питания организовала Инна Аджаева, муж которой был первым секретарём Приморского райкома партии.  

Правда, сама Инна на встрече не показалась. Почему её со всеми выпускниками не было, говорили разное: и то, что Инна заважничала, зазналась, и то, что она на тот момент скоропостижно приболела. Больше на встрече она никогда не появлялась, а муж её стремительно делал карьеру: был переведен в Киев, со временем стал депутатом Верховной Рады. Во время телетрансляции одного заседания, Егор случайно увидел его на экране телевизора крупным планом, жующим жвачку и тупо глядящим перед собой. Кажется, он даже был одно время вице-премьером правительства. А Инна, мать двоих сыновей, вскоре умерла от рака мозга. Высокопоставленный муж поставил ей на 2-м одесском кладбище роскошный памятник…  

Да, за прошедшие двадцать лет судьбы сокурсников сверстались по-разному. Кого-то забрали служить в армию, и на очередных встречах теперь они щеголяли в своих парадных мундирах, на которых маленькие звёздочки на погонах постепенно становились большими.  

Вот, например, Лёня Мудрук, направленный в проектный институт Донецка, уже радовался квартире, выделенной ему через два года. Парень он был толковый, с головой, работа попалась интересная. Но вдруг вызвали его в райвоенкомат, пропустили через строгую медкомиссию и в один прекрасный момент призвали на военную службу. Бросился было директор института, он же член райкома партии, отстаивать своего перспективного молодого специалиста, но его в горкоме резко осадили.  

Оказалось, что после того, как Никита Хрущёв сократил армию на 1 млн 200 тысяч человек, квалифицированных радиоспециалистов там практически не оказалось, а те, что остались служить, образование имели не выше среднего. Ну и как тут защищать социалистическое отечество, когда в войсках ПВО и в авиации никто в современной аппаратуре не разбирается.  

Получил Лёня дополнительную маленькую звёздочку на погоны и очутился в гарнизоне недалеко от Смоленска; хорошо, что жена его была врачом, и для неё там работа сразу же нашлась. Послужил он в воинской части год-другой, покрутился на ремонте радиотехнических средств и понял, что деваться некуда – уволиться не дают, значит, надо учиться дальше. Благодаря своей настойчивости и упорному труду поступил Лёня на учёбу в ленинградскую Академию им. Можайского. Там и до полковника дослужился, и диссертацию защитил.  

Егор помнил, что когда на лекциях по электротехнике задавал Лёня заумный, не слишком чётко сформулированный вопрос, доцент Эфинсон, отряхивая свои ладони от мела, говорил:  

– Я Вас прошу, Мудрук – не мудрите, а хорошо подумайте над своим вопросом!  

Оказался в армии и активный баскетболист Хасен Есаков; этот маленький, юркий парнишка на площадке ловко забрасывал мяч в корзину, выныривая из-под блока рук игроков, которым он еле до плеча дотягивал, Зрители при этом, что называется, весело „ржали”: ну и молодец же, этот Хасен! Спустя много лет Егор столкнулся с ним во время приёмки результатов линейных испытаний аппаратуры ТВР на трассе Москва – Алма-Ата. Прислали им тогда в институт приказ министерства о проведении комиссии, а там от Министерства обороны значился военпред из Южно-Уральского военного округа – подполковник со знакомой фамилией. Но тот ли это Хасен или нет, Егор убедился лишь тогда, когда они лично встретились и обрадовались друг другу.  

Другие двинули в науку и, что называется, „остепенились”, защитив кандидатские или докторские диссертации. Докторов, правда, было немного: здесь в альма-матер уже стал доктором и ведущим преподавателем Василий Киселёв, с которым Резчиков и Рязанов после зачисления на первый курс института отработали трудовую повинность на спецкафедре. В альма-матер он закончил аспирантуру у Греляха, защитил кандидадатскую, а за ней быстро написал докторскую. Киселёв стал крупным специалистом в вопросах разработки сложнейших фильтров для аппаратуры связи и теперь читает лекции студентам альма-матер.  

После окончания института с „красным дипломом” на одной из кафедр остался Анатолий Шуртко. Работал ассистентом, кое-что почитывал студентам, в результате чего женился на одной из своих студенток. Но решил Толя двигаться дальше, подался в Москву, там поступил в аспирантуру московского радиотехнического института. В одной из своих командировок Егор был у него в общаге, которая располагалась вблизи Ленинского проспекта рядом с магазином „Кукуруза”, познакомился и с его молодой женой.  

Оказалось, что она работает в центральном отраслевом институте, к которому относился институт Егора. Анатолий защитил кандидатскую, а потом и докторскую. Но теперь он работал в институте, который располагался во Фрязино, и его бедняжке жене приходилось вставать чуть ли не в пять часов утра, чтобы уже в 7:30 быть на своём рабочем месте в Измайлово. Во Фрязино у Шуртко была двухкомнатная квартира, там родился его сын Женя. Будучи примерным сыном, Анатолий на зиму забирал из Одессы свою маму и бабушку, чтобы в старом домишке в Матросском переулке они не страдали от холода и отсутствия хозяйских рук. Кончилось это дело тем, что жена такого режима не выдержала, и они разошлись.  

Анатолий теперь занимался СВЧ-зондированием земной поверхности, бороздя небо на специально оборудованных самолётах Академии наук. Результаты зондирования позволяли составлять карты потерь водных ресурсов реками, озёрами, искусственно созданными водохранилищами и каналами. Шуртко мотался по всему свету, и в США даже встречался с американскими астронавтами – участниками программы Аполлон-11, высадившимися на Луне. На очередной встрече выпускников в одной из больших аудиторий Анатолий специально организовал показ слайдов, где он был запечатлён в компании астронавтов. Потом появился слайд, увидев который, один из зрителей спросил:  

– Ну, Шуртко я на слайде вижу… А рядом-то с ним кто сидит?  

И тут выяснилось, что рядом был Римский Папа Иоанн-Павел II, который заинтересовался диаграммами, которые ему подсунул Шуртко.  

Большим сюрпризом для Егора была информация о судьбе сокурсника Чипоренко, Этот рано полысевший студент, который был на лет пять старше своих сокурсников, особыми успехами на курсе не выделялся: в отличниках не ходил, но экзаменационную сессию на стипендию обычно вытягивал, в активистах замечен не был. Егор не мог вспомнить, был ли Чипоренко членом ВЛКСМ, или уже выбыл из его рядов по возрасту. Окончив курс, Чипоренко каким-то образом остался в Одессе, спустя несколько лет очутился на кафедре физики консервного института, находившегося напротив госуниверситета. Там он защитился и вскоре уже был профессором.  

Кандидатов наук было, конечно, значительно больше: в эту команду входили Игорь Полейчук, Виталий Хазарин, которые тоже остались на кафедрах альма-матер. Игорь активно занимался исследованием фазированных антенных решёток и регулярно печатал мудрёные научные статьи в журнале „Радиотехника”. Виталий работал над проблемами улучшения качества стереофонического вещания.  

Егор к этим вопросам относился скептически: кафедру электродинамики со всеми её поверхностными волнами и поляризациями, роторами, дивергенциями и градиентами он терпеть не мог ещё со студенческих пор, когда профессор Хаткин на экзамене по курсу ТОЭ-III безжалостно (но вполне заслуженно) вкатил ему в зачётку трояк. А насчёт стереофонического звучания, то Егор, с детства страдающий посредственным слухом, отшучивался, что для восприятия бинаурального эффекта (от стереопередачи) у него уши слабо разнесены. Но когда ему один раз дали послушать стереофоническую запись через высококачественные наушники, он изменил своё мнение о стерео: моновещание ему даже и в подмётки не годилось!  

На кафедре вещания кантовался также Игорь Снисаренко, но особых талантов у него не было, а семейных забот хватало выше крыши, вот он так и остался старшим руководителем.  

Успешную карьеру сделал в институте Виктор Токаргин. Защитившись, к большому удивлению своих сокурсников, на кафедре электродинамики, он вскоре перешёл на должность заместителя декана по работе со студентами младших курсов, продолжая вести курс антенн и распределения радиочастотного спектра. Последним аспектом он спустя много лет стал заниматься самым серьёзным образом, получив звание профессора.  

Про Валеру Снитковского, который ни на одной из встреч не появлялся, говорили, что став сотрудником Научно-исследовательского института земного магнетизма и распространения радиоволн Академии наук (НИИЗМИРАН), он успешно перезимовал в антарктической экспедиции, но в чём-то сильно разочаровался. Со словами „маразм крепчал”, сказанными им Лёне Мудруку при встрече в Ленинграде, Валера исчез и спустя много лет объявился в США, где в Бостоне его случайно встретил Вадик Крук, приехавший туда в командировку.  

Егор тогда уже работал в министерстве на Крещатике, и Вадик заглянул к нему после сдачи в техническое управление отчёта о командировке. В конце продолжительного разговора, в том числе и о том, как неуютно чувствовать себя на заснеженном Бродвее в середине января, Вадик вдруг вспомнил:  

– Да, тебе привет от Снитковского Валеры.  

– Ты, что, его прямо на Бродвее встретил? – спросил Егор  

– Да нет, когда мы в Бостоне были по одному из проектов. Он там живёт. Просил тебе передать вот этот значок и фотографию, – сказал Вадик.  

Значок был какого-то студенческого общества, что-то вроде Каппа-Гамма-Бета, название учебного заведения отсутствовало. На фото Егор увидел трёх бородатых мужиков в неуютной комнате, среди которых он Снитковского не нашёл, пока Вадик ему не показал. И тот же Вадик через пару лет сообщил, что Валера умер. Об этом ему из Бостона позвонила дальняя американская родственница Вадика…  

Дима Кураковский, он же „правый кит” из институтской троицы к кандидатским корочкам продрался с большим шумным скандалом. Егор смутно помнил, что тема диссертационной работы Димы была посвящена каким-то вопросам теории массового обслуживания. Защита происходила на Учёном совете центрального института, и Егор, бывший в тот момент в командировке в Москве, пришёл на защиту, чтобы поддержать товарища. Дима доложил материал достаточно хорошо, и главное – уложился в отведенное время.  

А потом грянула гроза. Каким-то образом в числе оппонентов по диссеру оказался известный специалист в области теории массового обслуживания, фамилию которого легко было запомнить в силу её неординарности: Шнепс-Шнеппе. Егор видел несколько книг с его трудами, полистав которые удивился их большой премудрости. Оппонент своим отзывом разнёс работу Кураковского в пух и прах. Временами от звучавших в зале формулировок Шнепса-Шнеппе Егору хотелось залезть под стул, но Дима держался стойко. На совете развернулась бурная дискуссия учёных мужей, которая окончилась тем, что Дима (если можно так выразиться) „победил” с минимальным перевесом. Было ясно, что утверждение решения Научного совета в ВАКе не обойдётся без привлечения „чёрного оппонента”.  

Банкет, тем не менее, состоялся: отмечали событие в одном из залов ресторана на Новом Арбате. Сперва всё напоминало скорее поминки, но потом хорошо подобранные напитки и закуски сделали своё дело, и „группа поддержки” уже перестала видеть предстоящее развитие событий в мрачном свете. Дима „нажал” на некоторые связи, ходили слухи, что выпутаться из этой неприятной истории помогли и Слава Глерпер, и главный инженер отраслевого главка министерства.  

В конечном итоге, кандидатскими „корочками” Дима обзавёлся, но уже дальше в науке особо „шевелиться” перестал. Хотя на диплом о присвоении учёного звания старшего научного сотрудника, вручённый Егору на очередном научно-техническом совете института, посмотрел с должным уважением.  

Толпа перед входом в институт всё время прибывала. Сокурсники радостно обнимались и целовались, было видно, что все собравшиеся рады этой очередной встрече. Из Кишинёва один раз на встречу приехали Лёня Булгарин и Игорь Трошин. Увидев Булгарина, Егор не поверил своим глазам: вместо маленького мальчика, которым он так и остался до окончания института, перед ним стоял теперь высокий худощавый джентльмен в прекрасно сшитом тёмно-сером костюме. Обращала на себя внимание и необычная бледность лица, которая намекала, что стоящий перед Егором человек большую часть своего рабочего времени проводит вне дневного света, в условиях искусственного освещения. Подначивая своего сокурсника, Сапиренко, приехавший из Винницы, и Баланюк, работавший на заводе в Житомире, кричали Диане:  

– Ты его спроси, где его чёрный пистолет?  

Работая в органах, Булгарин, как национальный „кадр”, достиг больших молдавских высот, и спустя много лет Егор с удивлением прочитал в „Известиях” какую-то не очень приятную статью, где Булгарина яростно критиковали за „неправильное” поведение с диссидентами.  

Игорь Трошин одно время работал главным инженером на кишинёвском телецентре, но потом из-за пристрастия к спиртному, был оттуда уволен. Женат он был на сокурснице первого факультета Люде Мыльниковой, родилось у них двое девочек. Как утверждал Пашка Вирхольц, бывший сосед Люды по Одессе, при разводе Игорь и Люда своих детей попросту поделили. Пашка, рассказывая об этом Диане и Егору, буквально кипел от негодования:  

– И я ей при встрече говорю: „Ну, Людка! Всю жизнь знал я тебя за порядочную чувиху, но чтобы детей поделить – так это просто туши свет на всю нашу Арнаутскую!  

Сам Паша из-за своих престарелых родителей получил при окончании института свободный диплом, и устроился в конструкторском бюро на заводе „Нептун”.  

Почти такой же вариант был и у Люды Полянской, престарелый отец которой работал санитарным врачом на Новом рынке. Людмила устроилась на одесской швейной фабрике, где обслуживала вычислительные машины, применяемые для раскройки материала.  

Пару раз на встречах появлялся „средний кит” Даня Руценко, но потом он переехал в Израиль. Забегал и Натан Марлис, который, как понял Егор, по специальности так и не работал.  

Целая команда выпускников работала в одесском политехническом институте: Боб Троинский, Боб Горелов, Саша Тырныка, Галина Сафир, Ольга Горбатова. Горелов и Сафир сумели „остепениться”, правда, Горелов из-за рождения неполноценного сына, умершего через два года, постепенно спился и быстро ушёл из жизни.  

Если в его научных способностях мало кто сомневался, то защите диссера Галей Сафир многие удивлялись. В институт она поступила как способная гимнастка, правда, в большие мастера так и не продвинулась. По направлению Галина уехала на Дальний Восток, работала там на радиопередающем центре, в одной нештатной ситуации попала под высокое напряжение. Галя после этой беды вернулась в Одессу, зацепилась в политехе и неожиданно для всех выскочила в кандидаты технических наук. На всех встречах она появлялась с перевязанной бинтом кистью левой руки, которую обожгла при ударе электрического тока.  

Остальные её коллеги работали старшими преподавателями, а в Саше Тырныке проснулся дремавший до сих пор талант художника. Бывая у своих друзей, Володи и Ольги Горбатовых, Егор с Дианой с интересом рассматривали собрание картин, которые Саша подарил своей коллеге по работе. Надо сказать, что картины были достаточно интересными, и спустя некоторое время Егор даже пожалел, что они так и не догадались купить хотя бы одну картину кисти своего сокурсника.  

Наташа Жаргодина из Симферополя и Лора Тущенко из Донецка оживлённо рассказывали одна другой о нововведениях на телецентрах, где они работали. Они тут же брали в оборот Лёню Осадкова, который занимался строительством радиорелейных линий связи на Украине, высказывая справедливые упрёки к качеству работы радиорелеек, по которым из Киева подвались телевизионные программы. Валерий Мармелюк приглашал всех в Кишинёв, обещая познакомить с чудесным домашним вином из винограда, собранного на своём дачном участке. Он уверял, что уже после первого стакана этого вина, как рукой снимет всякие болячки, терзающие однокурсников.  

Диана с Людой Мирославской наваливались на свою подругу Люду Дроздую из Калининграда, требуя с неё клятвы, что в следующий раз она, следуя в Одессу к своей маме, обязательно побывает у них в Киеве. Люда отбивалась, уверяя, что на заводе, где она работает, не так-то просто получить отпуск летом. Поэтому она жаждет увидеть своих подруг на своей даче в Калининграде, уверяя что уютный домик находится на самом берегу Балтийского моря.  

Радовалась своим подругам Атлантида Григорская, которую те называли просто Лялей. Вспоминали, как на экзамене по радиотехнике доцент Крайний, прочитав в зачётке имя Григорской, спросил:  

– Атлантида? Ну-ну! И кто ж Вам дал такое странное имя?  

– Мои родители, – ответила Лялька. – Отец всю жизнь пропадал в море и всё надеялся обнаружить следы этой легендарной страны. Вот и назвал меня в честь своей давней мечты….  

Доцент, из которого когда-то не получился моряк, недоверчиво хмыкнул, но от дополнительного вопроса вне билета воздержался….  

Ляля работала в отделе радиосвязи Черноморского пароходства, и в её комнате в здании, размещавшемся в самом начале Дерибасовской, всегда толпились радисты, которые, отгуляв продолжительный отпуск и спустившие на берегу все свои немалые деньги, теперь дожидались направления на суда. Если многочисленные „дети лейтенанта Шмидта” тосковали по городам на Валдайской возвышенности, то радисты мечтали о рейсах Одесса-Бейрут, считавшихся среди моряков самыми „золотыми” – и длится рейс от силы две – три недели, и шмотки там у арабов стоят дешево, а тут в Одессе идут нарасхват. Завидовали и тем, кто плавал на таких пассажирских лайнерах, как „Шота Руставели”, „Тарас Шевченко”, или новая „Карелия” и других, ходивших в заграничные круизы. Хрустальной мечтой было попасть на флагман пассажирского флота „Максим Горький”. И в этом вопросе от Ляли многое зависело.  

Они ещё в студенческие годы часто собирались у неё на квартире, в старинном доме в Краснофлотском переулке. Окна однокомнатной коммунальной квартиры выходили на порт. Высота комнаты была такой, что вскоре второй муж Ляли, радист Женя Лупатов, построил здесь что-то вроде капитанского мостика, куда вела крутая деревянная лестница. Под ней теперь размещалась крохотная, но зато отдельная кухня-буфет с большим набором импортных напитков. Ляля утверждала, что Женя когда-то учился в школе № 57, и Егор обязательно должен его помнить. Любовь здесь была такая, что Ляля даже перевела свою дочку Аню на фамилию второго мужа, а Егор никак не мог понять, почему она так этому рада. Теперь Ляля жила в двухкомнатной „хрущёвке” на проспекте Шевченко, куда за время встречи сокурсники заваливались чуть ли не каждый день, благо выпить тут легендарный джин или шотландский виски с яичным ликёром было не проблемой….  

Встретив „однополчанина” с необычной фамилией – Ковбаса – сокурсники узнали от него, что он теперь прозывается Колосовым.  

– Если бы вы знали, ребята, сколько я в жизни перетерпел всяких неудобств и неприятностей из-за своей прежней фамилии, то вы бы удивились, – говорил их сокурсник. – А теперь я просто словно заново родился.  

Вспомнили, что на их курсе училась и студентка по фамилии Груднистая, которая перед получением диплома вовремя вышла замуж и курс закончила под фамилией Дельченко. Был у них на курсе и студент Дуля, но на встречах он ни разу не появлялся, поэтому никто не знал, как их бывший сокурсник поживает с такой интересной фамилией, Оказывается, его даже в выпускном альбоме не было.  

Увидев приближающегося к институту своего бывшего старосту Костю Ященко, приехавшего из Харькова, где тот работал на заводе „Промсвязь”, студентки его группы хором закричали:  

– Костя! Когда стипендию будешь раздавать?  

Бывший староста отшучивался, что он ещё не получил из деканата список членов своей группы, успешно сдавших очередные экзамены.  

Все собравшиеся близко к сердцу принимали те несчастья, которые свалились в жизни на их сокурсника по фамилии Богатырин. У того неожиданно ушла жена, потом дотла, со всеми документами сгорела квартира в Запорожье. Всё это так надломило парня, что он никак не мог собраться с силами, встать на ноги, устроиться на работу. За счёт чего он жил, никто не знал, но на несколько встреч всё-таки каким-то образом выбирался. Выглядел он как последний бродяга. Тут собравшиеся на встречу сокурсники ему собирали посильную денежную помощь и покупали билет на обратную дорогу. Потом его след простыл, и никто не знал, что с ним случилось.  

С трудом верилось, что миниатюрно-хрупкая Галина Миценко, вышедшая замуж за своего сокурсника по группе, бравого старшину первой статьи Гришу Тимофеева, теперь в харьковском отраслевом управлении командует отделом капитального строительства.  

Некоторые приезжали со своими детьми, чтобы показать им тот институт, в котором они приобрели интересную специальность. В этот раз с дочерью приехала Нина Хопамова, а спустя несколько лет её дочка тоже решила поступать в тот же институт, который закончила её мать.  

Но был целый контингент выпускников, которые ни разу не появлялись на встрече. Ну, что касается Вали Буркина, известного в институте легкоатлета, то тут всё было понятно: на защите диплома он провалился, получил только справку, что в течение пяти лет прослушал такие-то дисциплины, с которой Валентин оправился в район Владивостока. Вернулся ли он в Одессу на следующий год, чтобы снова защищать диплом, никто из выпускников не знал – связь с Валентином была потеряна.  

Никогда не были на встречах Владимир Шарунов, уехавший по направлению на киностудию „Мосфильм”, и Миша Корненблюм, сын звукооператора на той же студии. Спустя много лет после окончания института в одном из еженедельников, близком к кинокругам, Егор прочёл информацию о Шарунове. Тот стал звукорежиссёром, работал с Тарковским и часто после очередных съёмок „Сталкера” тащил на своих плечах нетрезвого гения в домик, где тот жил во время съёмок. Пробился Шарунов, внешне неброский и неказистый парень, в ведущие педагоги кафедры звукорежиссуры во ВГИКе, где читал студентам лекции, как озвучивать фильмы.  

Один раз возник на встрече Иван Артонюк, поступивший в институт после демобилизации из армии. Первые два года проходил Ваня в зелёной армейской гимнастёрке, только уже ближе к окончанию курса приобрёл гражданский вид. Попал он по распределению в трест „Радиострой”, вырос там до поста управляющего. Трест к тому времени из Балакиревского переулка переехал поближе к дому Корбюзье недалеко от станции метро „Кировская”. А отсюда Ваня перебрался уже на улицу Горького, в дом № 7, куда его назначили заместителем министра по строительству, вместо ушедшего на пенсию Равича. Когда Егору с Дианой понабилось быть в Москве по поводу её болезни, то набрались они наглости, пробились в высокий кабинет через заградительный отряд секретарш и полюбовались своим вальяжно выглядевшим сокурсником. Даже получили с его помощью желанное направление на Сретенку.  

С Виктором Гратченко, боксировавшим в институтской команде, а потом осевшим на кафедре телевидения, Егор встретился лишь много лет спустя, когда они из Киева приехали познакомиться с работами одесского отделения ленинградского института цветного телевидения. Это учреждение находилось в достаточно экзотическом уголке Одессы – на рукотворной горе Чумка. Выросла эта страшная гора из мусора, которым засыпали место, где хоронили умерших от чумы одесситов во время эпидемий 1812, 1829 и 1837 годов. Сама гора уже давно стала просто невысоким холмом, мимо которого по улице Водопроводной бойко мчались трамваи в Черноморку, ранее называвшуюся Люстдорфом. Одно время на горке стояла воинская часть, и ходили слухи, что это сделано было для того, чтобы какие-нибудь авантюристы не вздумали на Чумке откапывать драгоценности, сброшенные сюда со своими владельцами.  

К своему большому удивлению, Егор узнал, что главным инженером в одесско-ленинградской „конторе” оказался Гратченко. О работах, выполняемых в своём учреждении он особенно много не говорил, предпочитая водить киевских гостей по лабораториям института. То, что он показал, впечатляло и убеждало, что люди тут трудятся в нужном направлении – уже прорабатывались вопросы цифрового телевидения. С Егором они с удовольствием вспомнили то золотое время, когда вместе, ещё будучи студентами, работали на кафедре под руководством одноногого завлаба Мельчукова.  

Трудовые достижения на жизненном пути выпускников первого факультета Егор с Дианой знали, конечно, не так подробно. Но так, через пятое-десятое, узнавали, что такой-то стал руководителем строительно-монтажного центра „Межгорсвязьстрой”. Толя Манзур, оказывается, проектировал систему связи для Олимпиады-80, за что был удостоен Государственной премии. Их бывший соратник по Осиповичам, Володя Глузь, отработав в тресте „Радиострой” положенные три года, вернулся в свои родные Черновцы и стал там большим начальником на телефонной сети. Главным на телефонной сети курортного Сочи стал и Дима Берчевский, и, как слышал Егор, регулярно устраивал своих сокурсников на лечение в знаменитой Мацесте.  

Выяснилось, что неприятель Егора по целине стал главным инженером научно-производственного объединения в Калуге, разошёлся со своей Лилей, искусно рисовавшей стрелки на чертежах, променяв её на молоденькую секретаршу. Об этом Лиля с тоской в голосе рассказывала Егору с Дианой, приехав в Одессу со своей пятнадцатилетней дочкой.  

Все волновались, где в этом году состоится банкет, ведь положение в экономике не улучшалось. В этом году Егор впервые увидел очереди в Москве за маслом. Город был переполнен так называемыми „мешочниками” из близлежащих городов и посёлков. Популярен был такой анекдот:  

Армянское радио спрашивают: что это такое: большая зелёная гусеница на колёсах, мчится быстро и пахнет колбасой? Армянское радио отвечает: это московская электричка.  

В Киеве из магазинов исчезли сыр (за любым сортом – очередь, особенно, в Центральном гастрономе на Крещатике), в апреле в Киеве картошка была по 70 коп и нарасхват, лук – 8 руб, за мясом приходилось обходить не один магазин, по 1руб 95 коп в магазине купить его было трудно, а на базаре мясо стоило 3 руб., 95 коп. К концу года плохо стало с маслом, творогом, сметаной, не было порой даже чая, чернослив на базаре стоил 3 рубля за кило, квашенная капуста – 1, 5 рубля, колбаса была только варёная, В Одессе власти вообще отчудили: сыр продавался только в единственном магазине на улице Чкалова, где собирались огромные толпы покупателей. Но вот что всегда поражало: когда на какое-то событие собирались гости, столы ломились от угощении, добытого Бог весть откуда и неизвестным образом.  

Поскольку в „Лондонский” уже не было надёжных ходов, инициативная группа организовала банкет в ресторане „Глечик”, который привольно раскинулся на полдороге к морю напротив Кирпичного переулка. Ресторан был оформлен в украинском народном стиле, с огромными подсолнухами на широким дворе, огороженным плетёным забором с разнокалиберными глиняными макитрами. Угощением ресторан лицом в грязь не ударил. На свежем морском воздухе „погудели” тогда на славу, выбрав остроумного тамаду, а Эрик Тененбаум зорко следил, чтобы у всех к очередному тосту уже было „нолито”. Наперебой вспоминались былые студенческие тосты: „Чтоб у наших детей были богатые родители! ” и „Чтоб наши дети не были стилягами и не цеплялись за трамваи! ”.  

Хорош оказался этот „Глечик”: ни „Братислава” на Дерибасовской, ни „Чёрное море” за проспектом Шевченко, ни „Волна” напротив бывшего кафе „Фанкони”, превратившегося в агентство Аэрофлота, в которых гуляли впоследствии, и в подмётки ему не годились.  

В общем, первую половину трудового пути они прошли, детей, считай, вырастили, у некоторых даже внуки подрастали. Теперь уже маячил предсказуемый, без особых сюрпризов и неожиданностей, что называется, „путь с базара”,  

Но вскоре выяснилось, что ждут их совсем другие времена….  

Конец первой части  

Сентябрь 2007 г. – декабрь 2013 г  

Киев- Одесса