ХИРУРГИЯ. Часть 3. (Хирургия и политика)

ХИРУРГИЯ  

Часть 3.  

Хирургия и политика.  

Ну, наконец-то, повезли меня.  

Операционная была пуста, только на соседнем столе лежала совершенно обнажённая девушка, в глубоком наркозе, со свежими операционными швами. Я уставился на неё, представляя себе, что и я скоро буду выглядеть похоже. – «Не смотри туда», – сказала мне «хирургиня», наверное, имея в виду моё сознание, которое могло помутиться от увиденного. Мне это было, в общем-то, не опасно, но спорить я не стал, отвернулся. ( Как выгляжу я изнутри и как выглядит та девушка изнутри, да и все остальные – я давно знал и видел, и не шокировало это меня даже в первый раз, так что не напугает и сейчас ). Конечно, рожа у меня в тот момент продолжала оставаться зелёной, и вовсе не от вида крови, но врач стала меня отвлекать-развлекать вопросами типа: кто я? да что я? да как в Питере оказался? И что такое Вязники? И где это?... В общем, успокаивающая психообработка. Я исправно ей отвечал, в свою очередь успокаивая её своим нормальным психосостояним. В это время студенточки (конечно, там была и настоящая операционная сестра) развлекались над моим беспомощным организмом. Перво-наперво они привязали его, организм, к столу широкими такими ремнями за ноги, за руки; потом ширму навесили поперёк груди, чтобы я сам себя не видел, потом, похихикивая, облили выбритый живот – йодом, наверное… Потом «хирургиня» взялась за дело, но и меня не забывала, разговаривая из-за ширмочки: состояние моё проверяла. Умница. ( я мысленно с ней согласился, что разговоры в такой ситуации гораздо приятнее, чем разглядывание беспомощных порезанных тел). «Потерпи немного, -- сказала она, -- больно будет, укол такой». Ну, потерпел я маленько, и правда больно было, аж нос у меня зачесался. ( Нос-то что, а вот разрежут, и случись что, война там, к примеру…, разбегутся все… и сколько я тут? … привязанный-то? … Нос почесать не смогу? )  

Ну, ладно. Потом говорит она, что режет…, и скальпель легко так по телу прошёлся, и я коротко мяукнул, когда он, пройдя обезболенный участок, коснулся чувствительного места…  

Как я почувствовал дальше—меня раздирали на две половинки, но не больно. « Хирургиня» была что-то недовольна моей кровью: жидкая больно, и не сворачивается, и меня об этом пытала. « Двое суток терпел, – возразил я, – что хочешь разжижится на таком- то огне». Потом она ещё раз предупредила меня потерпеть, и на этот раз иглу вонзила куда-то очень глубоко, я аж содрогнулся. А затем наступил некоторый балдёж: боль ушла – что-то там резали, что-то тянули – было это уже как щекотка. Только вот нос чесался всё больше и больше, и я начал ёрзать и подрагивать, пытаясь почесать его об воздух. «Что случилось? – тут же поинтересовалась « хирургиня».  

-«Нос, – простонал я, – нос проклятый, чешется, моготы нет… ( Из-за этого носа я нечаянно перешёл на сибирский диалект). –«Таня, -- велела хирургиня Тане, – пойди, почеши ему нос». Таня подошла из-за ширмы, приятная такая Таня, и вежливо принялась почёсывать мой нос. Как коту. Ну, картина! Ей, такими- то пальчиками, со скальпелем там…, а она вынуждена носик мне почёсывать. Добро бы ещё носик, а то ведь носище застарелого пьяницы, да ещё на сине-зелено- желтой роже. (впрочем, насчёт пьяницы, нос обманывал). Но какое это было блаженство! Я даже задремал, может, и замурлыкал… или всхрапнул? Очнулся от оклика врача, обеспокоенного моим молчанием.  

-«Как вы там, Гена? Эй! —очнулся я: – Да вот задремал тут (а Тани уже не было), извините, двое суток не спал. А у Вас как дела? – спохватился я в свою очередь. – Достали? – Достали, -- отвечает удовлетворенно, – И вовремя достали… До утра бы не дотянул…»  

Вот тебе и театр… Ну и хорошо. Спокойно так стало. (Толик Л. мне тут вспомнился, как он с лопнувшим этим самым экзамен сдавал на каком-то курсе, сдал, а потом ему пару месяцев кишочки полоскали… пенициллиновой плесенью… от другой плесени. )  

Так в информационной болтовне, почёсывании «носика», лёгком одностороннем флирте ( я-то двинуться не мог, а они время от времени перекидывали с места на место на операционном поле мешающий им предмет ) и заканчивалось это действие. Но, как я понял из разговоров, случай был не очень рядовым. Когда штопали меня внутри, а потом штопали снаружи, то шланг вставили, для заливки лекарства, и велено было три дня не вставать, и не очень шевелиться: выскочит трубка – снова резать придётся. ( Замёрз я к концу операции ужасно, а может, это вся кровь вытекла? )  

Вытерпеть трое суток не вставая – это посложнее, чем когда тебе нос чешут. Но вытерпел, благо пустой был внутри совершенно, за двое суток- то, до этого… А нового ничего не ел: доверился инстинкту, и правильно поступил. Спать вот только мешали: то и дело прибегали сестрички, то лекарство вливали, то укольчики ставили. К концу лечения ( десять дней – таков был приговор товарищей по палате, но они ошиблись, не учли политическую обстановку) мягкое место моё стало твёрдым и шершавым, и кривобоким: доступ- то ко мне – на спине ведь лежал – был с одной стороны более лёгким. («Кривобокенький ты стал и шершавенький», --как сказала мне сестричка с укольчиком, отечески пошлёпывая меня по половинке. )  

Не всё было гладко в процессе отлёживания – выздоровления. Приходилось избегать всего смешного, от чего могли полопаться наши штопаные животики. У соседа напротив живот был страшно вспорот тремя разрезами по периметру. И сейчас напоминал чемодан на молниях. Ему вообще смех был заказан, но как-то так получается, что именно в такие моменты смех и разбирает. Казалось бы, на скучных, унылых, повседневных делах и заботах.  

Вообразите себе такую картину: двое штопаных калек тонкой журчащей струйкой льют из бутылок воду в таз. По мнению какого-то рационализатора, этот звук струйки должен вызвать соответствующую реакцию у подопытного страдальца. Подопытный – это я. Ну никак у меня не складывались отношения с уткой! Приходилось рисковать, вставать, прислонившись к коечке, и под мелодичные звуки льющейся воды -- расслабляться, или тужиться? Стараясь при этом не вытужить из себя шланг для лекарства… А в это время вбегает молоденькая сестричка – два битых часа перед этим её не было!!! Но стоит заняться чисто мужским делом: лить воду из бутылки, как она тут как тут, и выберет же момент! – залетает, делает круглые глаза и осведомляется : « а что это вы тут делаете? »  

А мужик с молниям на пузе ещё не встаёт, но очень заинтересован нашими манипуляциями, и с нетерпением ждёт своей очереди. У него дела похуже: удалили треть желудка – была полная непроходимость. Если образно так выразиться, по анекдоту, то можно сказать, что выхлопное отверстие у него было затянуто паутиной, и он даже забыл, как им пользоваться.  

И вот после операции, на какой-день (третий? ) – а радости-то сколько было! – ему удалось самостоятельно, мягко и очень «приглушённо» говоря, покакать… Если продолжить по анекдоту, то мы все были разбужены (дело было ночью): паутину смело, пауки от треска, свиста и грохота в ужасе разбежались, а жена больного ( позволялось родственникам дежурить, совершенно не хватала персонала), итак, его жена со счастливыми и мокрыми глазами, с нервными всхлипываниями и радостными смешками… это надо было видеть! С каким воодушевлением жена убирала последствия его внезапно возобновившегося функционирования! Под постоянный аккомпанемент мужа: -« Получилось, получилось, получилось!!! »  

Всеми силами на другой день мы глушили смех от ночных воспоминаний: боялись за свои швы.  

Не всё было так гладко – больница есть больница. Были и трагедии, но об этом как-нибудь потом.  

Но время шло, и на четвёртый день мне позволили встать, на пятый – разрешили подняться на один марш лестницы, этажа… И вдруг, сообщение: срочно снимаем швы! А это означает – выписка на следующий день. Опять я на столе, и хорошенькая медсестра, и хирургиня осматривают меня. Что-то хмурятся, обе. Что-то режут, выдёргивают нитки, как расшнуровывают…  

-«А эти два стежка оставим на завтра, – говорит хирургиня, мне и сестре, – завтра выписываем. »  

-« А что происходит? – удивляюсь я. – к чему такая спешка?  

« Майские праздники, – поясняют мне, – кому праздники, а кому и аврал…»  

Когда врач отходит, медсестра, обрабатывая шов, добавляет: -« Сколько здесь будет резаных, стреляных, битых, отравленных…»  

Ну да, я всё это понимаю, но как –то не по себе. Только-только встал, только-только один пролёт…, а «дома» четвёртый этаж, (и лифта нет) и ведь сейчас живот держу обеими рукам, впечатление такое, что вот-вот всё вывалится, разрез всё же приличный. Надо постараться пережить.  

Ну, попсиховал я маленько, в палате-то. И откуда-то врач узнала. Пришла, потолковали малость, пожалела она, что один я здесь, родственников нет, но и обнадёжила: зарастает у меня хорошо, даже очень… Ещё раньше, на расшнуровке, поинтересовался я у сестрички (прежде как-то не успел), за кого я Богу молиться буду. Назвала она, и с таким уважением говорила, и с гордостью: «Она в войну ещё начинала оперировать». И ещё разные хорошие слова говорила… Хорошенькая такая сестричка, даже погладить её захотелось за то уважение к врачу, но швы мои были в её руках, и я не решился – ещё не так поймёт. И имени её, сестрички, не запомнил. Вот дурак. А врача запомнил. Навсегда.  

Долго ли, коротко ли, а на другой день Ильёна Семёновна два последних стежка сняла, поморщилась опять: рановато, да ничего не поделаешь… И 30 апреля, ещё до полудня, мы с партнёром по палате вышли на волю. Кошкой он был покусанный, да диабет имел. Вот руку у него и разбарабанило. Вот вышли мы на остановочку, да присели на скамеечку, фигурную такую, с углублением под кормовую часть человека. Сесть-то сели, а встать я не могу, без посторонней помощи. Вот что политика делает с человеком.  

И не только политика. Закон такой есть – закон мирового свинства. Когда после выписки ехал «домой» на трамвайчике, бабуля какая-то привязалась: помоги да помоги ей пару чемоданчиков вынести.. И ведь выбрала из всех самого «трудоспособного», меня. Послал я её круто, мысленно, а вслух не очень. Обиделась, поди, и сидящие пассажиры недовольно поморщились. А мне и билетик держать было в тягость. А ведь ещё дёрнулся, дурак, за её баулами…(Как-то на далёком юге ехал я с приятелем на автобусе, и заходит в автобус группка пожилых. Я встал, место уступил, а приятеля, который тоже дёрнулся было, удержал, сиди. – «Ах, ах, ах! – раскудахтались тут вошедшие. – такой молодой, а старых не уважает.. «Бе, бе, бе, фе, фе, фе…». Взял я тогда приятеля за брючину и поднял её до колена – а нога у него вся в бинтах, от самой пятки, и выше, и выше.. Стихло кудахтанье, как обрезанное, но извиняться никто не стал: не таков советский человек. )  

А здесь, в Питере со мной и приятеля не было – снять с меня портки… пузо показать…  

И ехал я на этом трамвайчике, весна кругом, всё пахнет, бабуля эта… И 1 Мая завтра! И ещё забота: в поликлинику надо, долечиваться…  

В поликлинике, (прямо с трамвайчика), я первым делом спросил у врача, можно ли помыться, и получил ответ, что ни в коем случае. И десять дней ещё следили за мной, заклейки меняли. И только потом разрешили: -«Но только под душем! »  

И вот тогда, под душем, и «ощутил блаженство тела», а на другой день – блаженство души: как специально для меня балет представили – «Тщетная предосторожность», тот самый. Праздник был, для меня!  

Шовчик мой выглядел – просто прелесть, аккуратный разрезик длиной в одиннадцать сантиметров. Розовый, без всяких там багровых вздутий, что я видел раньше. У других… А сейчас, по прошествии стольких лет, я, зная где он находится, с трудом могу его разглядеть, а что же до посторонних… Ну, если его обрисовать, к примеру губной помадой, то он будет заметен, да только кому я позволю рисовать у себя на пузе губной-то помадой! А без этого… Даже след от пули и то заметнее.  

Г. Бадин