Статуя у кровати

С моей стороны крайне бестактно и грубо обвинять моего господина в подобном, но я так устал от всего этого, что давно возненавидел дрянного глупца. Если бы не его любовь к искусству и помешательство на своём саду, всё было бы хорошо, и мне не пришлось бы скитаться по миру от последствий желаний дурака.  

А ведь ничего не предвещало беды. Мой господин, граф Гюнтер Ротенштейн, владелец поместья Хорус, с наступлением глубокой весны уже раздумывал об обустройстве шикарного сада, являющегося большой, основной частью территории поместья. Десятки яблонь, вишен, груш и прочих фруктовых деревьев, множество ягодных кустов, исчисляемых под тысячу. Крайне скромно называть это место садом, скорее экзотическим мини парком, фруктовым лесом, где вымощенные каменной плиткой дорожки петляли меж склоняющихся до земли крон.  

Та часть прислуги, в чьи обязанности входит уход за садом, беспрекословно исполняла свой долг, но они лишь приводили всё в порядок, подрезая торчащие ветки, подстригая листья, придавая эстетичный вид всему растущему здесь. Но не никогда не могли угодить графу, ведь господин Ротенштейн, по своей натуре человек сентиментальный и падкий на искусство, красоту и идеальность во всём, с каждым годом желал, чтобы его сад преображался всё более лучшим образом, и со временем даже самые экзотические растения и усилия садовников прекратили приносить графу удовлетворение его тяги к совершенству.  

Так в один день, когда солнце особо яро слепило глаза, мешая обзору, к поместью прибыл извозчик на своеобразном транспорте. Надо сказать, что никто, к кому я позже обратился, не заметил в окно даже намёка на появление издали странной повозки, будто взявшейся из неоткуда. Сама повозка сплошь чёрная, явно покрашена много раз, об этом говорила содранная в некоторых местах краска, чей нижний слой имел бардовый цвет, а ещё ниже желтоватый и чуть-чуть белый, будто слоёный пирог.  

Кучер одет строго, в повадках заметно явное присутствие хорошего образования, а может и принадлежность к благородной крови, будто это какой-то другой граф, решивший пошутить таким глупым образом.  

Он грациозно спустился на землю, и без единого слова проследовал к задней части транспорта. К тому времени во двор вышел господин Ротенштейн, сию минуту оказавшись у извозчика. Как я понял из дальнейшего разговора, граф, никого не известив, что на него не похоже, заказал у некого купца партию статуй для своего сада. И вот они только что прибыли.  

Была созвана прислуга, и когда кучер плавным движением отворил заднюю дверь странной кареты, то моему взору предстало множество статуй, сплошь в тёмных тонах с вкраплениями белого. По всей видимости из мрамора, к тому же невообразимо гладкие на ощупь, даже скользкие, отчего грузчикам оказалось весомой проблемой нести скульптуры, постоянно норовящие выскользнуть. Да и вес их так велик, что четыре мужичка крепкого телосложения, неся это произведение искусства, едва держались на ногах.  

Разгрузка оказалась затянутой, до самого обеда, и господин Ротенштейн сразу после окончания трапезы поблагодарил кучера за столь приятный дар. И перед тем, как уехать, извозчик сказал, что скульптуры очень любят точность времени, и только поэтому он подарил их графу, человеку весьма пунктуальному во всём.  

Статуи в этот же день были разбросаны по всей территории сада, каждая поставлена в определённое место. И чем больше наступал вечер, а солнце уходило в закат, тем более странно смотрелись скульптуры. Ни как украшения, а словно немые, застывшие люди, и их недвижимые лица в свете постепенно прячущегося солнца выражали некий ступор. Ни утром, когда прибыл извозчик, ни днём, когда разгрузили статуи, я не замечал выражений их лиц, а узрел это только с закатом.  

Застывшие эмоции ужаса и беспомощности, в некой степени даже потёкшие лица, как при параличе, будто люди, подверженные приступу канонического ступора, оказались облеплены глиной, замурованы в её объятиях.  

Расположение статуй в саду ещё больше вызывало желание больше никогда не появляться здесь вечером, потому что мраморное лицо, выглядывающее из-за дерева, казалось чем-то живым, наблюдающим, словно выжидая момента для чего-то.  

Граф же был в восторге, остальные не придали этому значения, а я оказался единственным, кто слишком зациклился на жуткости статуй, на странности их поз, будто скульптуры застыли в готовности бежать.  

Эти мысли тревожили, не давая толком заснуть, и я так страшился в эту ночь окна собственной комнаты, что занавесил его, чего никогда не делал. А пришедший поздней ночью сон провёл укутавшись с головой в одеяло. Снилась повторяющая сцена кошмара, как скульптуры в ночи, оживая, принялись бегать по территории поместья, выискивая вход, пытаясь пробраться внутрь, а я лишь наблюдал за этим, ничего не в силах сделать, потому что кроме меня никого больше не было.  

Из-за этого я постоянно просыпался ночью, и тревога спасла меня. Не знаю, правда ли в тот момент происходила, реальность ли это была, либо же я просто помешался рассудком, но проснувшись на пару минут позже, чем обычно встаёт весь дом, я обнаружил у своей кровати то, что заставило меня бежать к двери.  

Стоило мне пробудиться, высунув голову из-под одеяла, как взгляд мигом упал на стоящую вплотную к моей кровати статую, намертво застывшую в позе готовящегося прыжка. Прежнего лица не было, только кости черепа проглядывали через мраморную кожу. Глупая это шутка или же продолжающийся ночной кошмар — неважно, у меня просто не оказалось времени думать, ведь от подобной внезапности орущий внутри страх, ударив по всему телу, заставил чуть ли не с криками выбежать в коридор.  

Помню, как по ушам ударило жужжащее эхо боя курантов, символизирующих о наступлении ровно восьми утра, а следом последовала серия хруста, доносящегося из всех жилых комнат.  

Я гнал из головы мрачные мысли, быстрее спеша в покои графа. Влетел туда, отворив дверь локтём, и ужаснулся, закрывая руками рот, дабы не закричать от нахлынувшего ужаса. На кровати лежала статуя, а под ней, хрипло дыша, раздавленный господин Ротенштейн. Я видел, как обнажённые лёгкие, усыпанные осколками рёбер, надувались, а из окровавленного и бесформенного куска, что представлял из себя смесь костей, мяса и зубов, раздавались нарастающие вопли. Жалкие попытки выдавить из себя хоть слово, издать мольбу о помощи, но вместо этого выходил только бурлящий хрип в сопровождении бешено двигающегося глаза, торчащего из всей мясной массы и смотрящего прямиком на меня.  

Сгустки свернувшейся крови, подобно перемолотым слизнякам, стекали с простыни, сваливаясь с кровати в ручьях остальных, зловонных, омерзительных и пугающих жидкостей размолотого тела.  

Я, слыша в голове только собственный визг, бросился прочь из комнаты, сломя голову понёсся к другим в надежде на какую-то помощь, но стоило мне появиться в покоях прислуги, как взгляду представала аналогичная картина.  

По телу расходилась новая порция холода, поднимая волосы дыбом, а накативший ужас перекрывал дыхание комом в горле. Я бежал со всех ног по мрачным коридорам, понимая, что пробудись я раньше, то обнаружил бы себя, мучительно умирающего в агонии, раздавленного под весом той статуи.  

Ощущал, как горло болью морозит от яростно вдыхаемого воздуха, но нахлынувший кошмар не позволял остановиться. Как бы сильно не ныли ноги от бега босиком по твёрдой плитке, как бы не пыталось вырваться содержимое желудка от неумолимо быстрого и долгого бега, я не останавливался, лишь единожды оглянулся назад, когда поместье было уже в сотне метров, и увидел блеск отполированной головы, выглядывающей из окна моей комнаты.  

Господи, прошу, не дай мне согрешить от этого кошмара! Молю, расшибая в кровь лоб об пол, даруй мне скорую смерть, дабы я сам не наложил на себя руки! Ибо устал каждый день просыпаться в разных закоулках и заброшенных домах ровно без двух минут восьми утра, а рядом тварь, мраморный демон, не завершивший в то утро свою миссию, и посему преследующий меня на любом краю света, ожидая, когда я не проснусь вовремя...