Старая колыбельная

Деревня Сосновка стояла у самой границы соснового бора, где по утрам воздух был таким свежим, что казался почти влажным от росы и тишины. Там жил одинокий, покосившийся дом — с облезлой краской на ставнях, ржавыми петлями на калитке и старым, как сама жизнь, сараем, пахнущим сеном и забвением.  

Именно туда привезли Соню — на лето, к бабушке Анне Ивановне. Мама торопилась на юг с новым мужчиной, отпуск с каблуками и песком, а Соню посадили в поезд с запиской и курточкой в рюкзаке.  

Анна Ивановна встретила её у станции, в платке и с тележкой. Взгляд строгий, но не злой — уставший. Её лицо было похоже на сухую землю: потрескавшееся, иссушенное, но ещё хранившее тепло.  

— Поехали, Софи́я, — сказала она и качнула подбородком к тележке. — Путь не близкий.  

Первые дни были напряжёнными. Бабушка говорила мало, только по делу. Каша, грядки, молоко — жизнь шла по ритму, в котором Соня сначала путалась, как в чужом языке. Интернет ловил только на чердаке, и то стоя на одной ноге.  

Ночами девочка лежала на старом диване под квилтом, который кололся, как солома, и слушала, как тикают часы. Иногда бабушка пела себе под нос, думая, что внучка уже уснула:  

«Баю-баюшки-баю,  

Не ложися на краю... »  

Голос был слабый, почти шепчущий, как ветер в ветках. Но Соня почему-то замирала. Эти слова что-то пробуждали — как будто она уже слышала их когда-то, в самой глубокой, тёплой памяти.  

Однажды, убирая чердак, Соня наткнулась на старый магнитофон и коробку с кассетами. Пыль щекотала нос, пол скрипел, и от старого дерева пахло летом и детством, которого она не помнила.  

Одна из кассет была подписана выцветшими чернилами: «Люба поёт для Сони».  

Соня замерла. Люба — это её мама.  

Она вставила кассету в магнитофон. Лента зашипела, заскрипела, и раздался молодой, мягкий голос:  

— Сонечка, моя родная... спи, моя ласточка. Мамочка с тобой...  

А потом — та же колыбельная.  

Голос матери — молодой, нежный, незнакомый. Не тот голос, которым она сейчас командует на ходу, держа телефон и маникюр.  

Соня заплакала. Плакала тихо, беззвучно, как будто в ней что-то прорвалось. Как будто нашлась потерянная ниточка.  

На следующее утро Соня подошла к бабушке и села рядом на лавку.  

— Бабушка... это ты научила маму петь ту колыбельную?  

Анна Ивановна долго молчала.  

— Да. А меня моя мать. Это не песня, девочка, это... как корни. Чтобы не потерялась.  

— Почему мама больше не поёт?  

— Потому что потерялась. Бывает так. Но ты... ты ещё нет.  

Соня опустила глаза. Потом сказала:  

— Можно ты мне её споёшь? Снова?  

И бабушка запела. Уже не шёпотом, а вслух. И рядом с ней, устав от боли и обид, Соня впервые за всё лето положила голову ей на плечо. И заплакала не одна.  

Мама приехала в начале сентября, с загаром, сумками и духами, от которых щипало в носу.  

— Ну что, нагостилась? — спросила она, торопясь натянуть на девочку новые джинсы.  

Соня кивнула.  

— Мам... я нашла кассету. Где ты мне пела.  

Мама замерла. Сумка с хлопком упала на пол.  

— Не знала, что она сохранилась... — прошептала она. — Это бабушка всё...  

Соня подошла и обняла её. Молча. Крепко.  

И в тот момент мама заплакала впервые за много лет.  

Весной в городскую школу пришла девочка с проектом: «Старинные колыбельные моей семьи».  

С магнитофоном. С рассказом о деревне. С трогательной историей трёх женщин: бабушки, матери и дочери.  

И когда в зале зазвучала тихая запись:  

«Баю-баюшки-баю…» —  

слёзы потекли у зрителей сами собой.