Возвращение утопленницы.

Возвращение утопленницы  

Сумрак сгущался над Московией, будто саван, сотканный из страха и безмолвия. Шёл год от Рождества Христова тысяча пятьсот шестьдесят девятый, и лютовала опричнина, государева метла, выметавшая измену из каждого угла. Реальную ли, мнимую ли, то уж как псам государевым, Малютиным соколикам, вздумается. Черные всадники в черных одеждах, с собачьими головами и метлами, притороченными к седлам, символами их жуткой миссии выгрызать измену и выметать Русь, стали привычным кошмаром для многих земель. Слово Государево было закон, а слово Малюты, приговор, и не было от него ни апелляции, ни пощады.  

Воевода Григорий Васильевич Бельский, боярин не из последних, но душою почерневший от крови и пепелищ, возвращался в свою подмосковную вотчину. Позади остался очередной карательный поход. Дым сожжённых, казалось, всё ещё щекотал ноздри, а крики казнимых. Слух. Государь Царь и Великий Князь Иван Васильевич всея Руси, был доволен, а значит, и Григорий мог перевести дух.  

Хотя душа воеводы, закаленная в боях и походах, нет-нет, да и щемила от воспоминаний о последнем приказе. «Жечь дотла, боярских холопов и смердов непокорных на кол сажать, баб и девок… на поругание не отдавать, но и в живых не оставлять, дабы семя крамольное не проросло». Государь не любил полумер, и Григорий научился исполнять его волю без лишних дум. Цена верности часто пахла кровью и золой.  

Конь под ним, Буланый, храпел устало, выбивая копытами глухую дробь по лесной тропе, что змеилась меж вековых сосен, мрачных и неприветливых, точно стражи подземного царства. Небо, ещё недавно ясное, налилось свинцом, и первые крупные капли дождя застучали по кольчуге боярина, по листве, по земле. Ветер завыл в верхушках деревьев, словно плакальщица на похоронах.  

— Ну и погодка, — буркнул Григорий, кутаясь плотнее в волчий кожух, — не к добру.  

Старая примета, еще от бабки привезенная из глухой деревушки, гласила: «Дождь в дорогу без причины, жди кручины». Григорий сплюнул через левое плечо, пытаясь отогнать дурное предчувствие.  

И тут, у самого края дороги, где лес расступался, открывая вид на тёмное, как смоль, озеро, он её и увидел. Девушка. Стояла недвижно, в длинной белой рубахе, мокрой, будто только что из воды вышла. Длинные, русые волосы, темные от влаги, прилипли ко лбу и щекам, а глаза… глаза были огромные, цвета озёрной воды в пасмурный день, и смотрели они на боярина без страха, без удивления, лишь с какой-то затаённой, непонятной печалью.  

«Не мигающие, словно у куклы или утопленницы», мелькнула непрошеная мысль.  

И стояла она так прямо, не дрожа от стужи, хотя пар от дыхания Буланого густым облаком висел в стылом воздухе.  

— Ты чьих будешь, девка? — хрипло спросил Григорий, останавливая коня. — Почто одна в такую непогодь у воды стоишь?  

Конь под ним беспокойно переступил с ноги на ногу, прядая ушами.  

— Аль из села какого? Чего молчишь, язык проглотила? Боярина перед собой не видишь?  

Григорий нахмурился сильнее. Девка молчала, и в её молчании не было подобострастия или страха, которого он привык ожидать от простолюдинов.  

Она не ответила. Лишь чуть склонила голову. Капли дождя стекали по её бледному лицу, как слёзы. Была она дивно хороша, той холодной, почти неземной красотой, что разом и влечёт, и пугает.  

— Аль немая? — нахмурился боярин. — Откуда ты?  

Он даже потянулся было к нагайке, висевшей у седла. Привычка, въевшаяся в плоть и кровь за годы опричной службы, где страх был главным доводом. Но что-то в её взгляде, в этой неземной тишине, его остановило.  

Девушка медленно повела рукой в сторону озера. Григорий поёжился. Что-то было в ней такое… неживое. Но усталость, хмель недавних побед и странное, внезапное очарование её красотой взяли верх над опасениями.  

— Садись позади, — решил он. — Довезу до села, там разберёмся.  

Он протянул руку, чтобы помочь ей взобраться. Ладонь её оказалась холодной, как озерный лед, и легкой, будто не тело держал, а пучок сухой травы.  

«Странно», — подумал он, но списал это на усталость.  

Буланый под ней даже не пошатнулся, словно и не почувствовал лишнего седока.  

«Млада», — вдруг пришло ему на ум имя.  

— Звать тебя пока Младою станем.  

Дом боярина Бельского стоял на пригорке, крепкий, рубленый из толстых сосновых брёвен, с высоким тесовым забором вокруг просторного двора. На дворе, конюшни, амбары, ледник, баня по-чёрному, людская изба для челяди. Сами хоромы боярские, двухэтажные, с резными наличниками на слюдяных оконцах, с крыльцом. Во дворе уже суетилась челядь, завидев возвращение хозяина. Конюхи бросились к Буланому, дворовые девки спешили в дом, чтобы доложить боярыне. Из людской избы пахнуло кислыми щами и дымом. Обычный дух крестьянского жилища. Внутри, в горницах, пахло воском, травами и дымком от лучины, хоть и горели в красном углу перед образами дорогие свечи.  

Младу поселили в небольшой светелке. Жена боярина, Агафья Никитична, женщина богобоязненная и суеверная, поглядывала на незваную гостью с опаской.  

— Не по душе она мне, Гришенька, — шептала она мужу ночью, — глаза у ней пустые, как у покойницы, и молчит всё, только улыбается… а от улыбки той мороз по коже. И от воды от неё пахнет, тиной да ряской, хоть и вымыли её в бане, и платье чистое дали. Словно не высыхает она вовсе. Помяни мое слово, Гриша, не человек сие. Может, русалка лесная или водяница? Почитай, Никодима-батюшку позвать, дом освятить?  

— Полно тебе, Агафья, — отмахивался боярин, сам не понимая, что за туман окутал его разум при виде Млады. — Девка напугана, вот и всё. Отогреется, отойдёт. Какие русалки, старая! Перепила отвару с травами сонными? На дворе осень, не купальный сезон для нечисти. Девка как девка, просто диковатая. Поживет, привыкнет. А отцу Никодиму и без ваших бабьих страхов дел хватает.  

Но где-то в глубине души шевельнулся холодный червячок сомнения. Слишком уж странной была находка, слишком уж необычна сама девица.  

Но Млада не отходила. Днями она сидела у окна, глядя на озеро, или бродила по дому тихой тенью. Говорила она и впрямь мало, односложно. А улыбка её, редкая и странная, действительно заставляла сердце сжиматься от необъяснимого холода. Челядь, во главе со старым ключником Прохором, перешёптывалась по углам: «Нечистая, видать», «Из воды пришла, русалка, не иначе», «Ой, быть беде».  

Как-то раз Прохор, осмелев, подошел к боярину, когда тот обходил двор.  

— Боярин-батюшка, Григорий Васильевич, — начал он, низко кланяясь, — не вели казнить за слово дерзкое.  

— Говори, Прохор, что стряслось? Опять девки на кухне не поделили что?  

— Да нет, боярин. Про гостью нашу… Младу эту. Нехорошо от неё людям. Лошади в конюшне беспокоятся, когда она мимо идет, собаки жмутся и скулят. И молоко у коров горкнуть стало. Бабы шепчутся, мол, отводит она… Дурной глаз у ней. Может, отпустить её с Богом, пока худа большего не вышло? Дать ей котомку с хлебом, да пусть идет, откуда пришла.  

Григорий лишь отмахнулся:  

— Старый ты стал, Прохор, и суеверный. Девка безобидная. А за сплетни бабьи я с них спрошу! Чтобы духу их не было!  

И беда не заставила себя ждать. Сперва пал скот. Коровы по ночам ревели так, что кровь стыла в жилах, а наутро их находили околевшими, с вытаращенными глазами. Овцы дохли без видимой причины, куры перестали нестись.  

Потом мор пришёл в деревню. Захворали младенцы, один за другим угасая на руках у обезумевших матерей. Взрослые тоже начали чахнуть, кашлять, покрываться язвами. Отец Никодим, местный священник, старец суровый и прозорливый, служил молебны, кропил святой водой избы, но тень смерти неотступно ползла по селу.  

— Неладно у тебя в доме, боярин, — сказал он как-то Григорию, глядя ему прямо в глаза своими выцветшими, но острыми очами. — Девица эта… от неё зло исходит. Тьма за ней.  

— Какая тьма, отче? — усмехнулся Григорий, хотя на душе было неспокойно. — Девка запуганная, вот и все.  

— Не обманывайся, сын мой, — покачал головой отец Никодим. — Я видел много на своем веку. В глазах её не страх, а глубина бездонная, как у омута, что души затягивает. И холод от неё исходит, не телесный, а душевный. Словно сама Смерть рядом с ней ходит. Окропи дом святой водой, молись усерднее. И спроси себя, боярин, нет ли на твоей совести греха тяжкого, что мог бы притянуть такую беду?  

Григорий отмахнулся, но слова священника заронили в его душу первое семя сомнения. Млада же, казалось, не замечала ничего. Всё так же молчаливо скользила по дому, и лишь иногда, когда мимо проносили очередное мёртвое детское тельце, на её губах появлялась та самая жуткая улыбка.  

Боярину стали сниться кошмары. Не те, привычные, где он рубил головы изменникам или вёл дружину в атаку. Эти сны были иными. Он видел огонь, пожирающий деревянные избы, слышал истошные женские и детские крики. И каждый раз перед его мысленным взором вставала женщина, простоволосая, в залитой кровью рубахе, умоляющая пощадить её дочь. А потом, тёмная вода в бурлящей реке, маленький отчаянный всплеск…  

Он просыпался в холодном поту. Сердце колотилось, как пойманная птица. Однажды, после особенно страшного сна, где девочка, почти девушка, вырвавшись из его рук, с криком канула в озеро, а он лишь злобно сплюнул ей вслед.  

Григорий вскочил с постели. Память, услужливо приглушённая годами и вином, вдруг обожгла его, как клеймо.  

Лет семь, а может, и восемь назад… Да, это было в самом начале опричнины. Их отряд, выполняя приказ самого Малюты, «очищал» от крамолы одну деревеньку, что укрылась в лесах. Жители пытались сопротивляться. Их всех предали огню и мечу. И была там женщина… да, та самая, из сна… и девочка лет десяти, с такими же огромными, как у Млады, глазами, полными ужаса. Она вырвалась, когда он занёс над её матерью топор, и бросилась к реке. А он, Григорий, разъярённый, не желая тратить время, просто схватил её и швырнул в чёрную бурлящую воду. Он даже не обернулся посмотреть, утонула ли. Лишь зло сплюнул и крикнул своим опричникам: «Дальше! Нечего тут с отродьем крамольным возиться! ». А где-то в глубине сознания мелькнул образ матери той девочки, с перекошенным от ужаса и ярости лицом, проклинавшей его и весь его род.  

Холодный пот прошиб боярина. Он посмотрел на свои руки. Те самые руки, что лишили жизни невинное дитя. И он понял. Млада. Девочка из озера. Она вернулась.  

Словно обезумевший, Григорий ворвался в светелку Млады.  

— Убирайся! — закричал он, указывая на дверь. — Убирайся, нечистая сила! Знаю я, кто ты!  

Млада медленно повернула к нему голову. В её глазах не было ни страха, ни удивления. Лишь холодное, торжествующее пламя. И она рассмеялась. Тихим, переливчатым смехом, от которого волосы на голове Григория встали дыбом.  

— Узнал, душегубец? — прошелестел её голос, впервые зазвучавший так отчётливо и жутко, словно шелест камыша на ветру. — Узнал ту, чью жизнь ты швырнул в речную стынь? Я пришла за своим. За твоей душой, за твоим покоем, за твоей жизнью.  

— Сгинь!  

— Каждой ночью я звала тебя из своего водяного гроба. Каждой слезой материнскою я точила камень твоего сердца. Ты думал, я забыла? Нет, боярин. Вода помнит все. И я её теперь часть.  

Он бросился к образам, схватил крест. Но Млада лишь усмехнулась и отступила в тень, растворяясь в ней.  

На следующий день пришёл отец Никодим. Он долго молился в доме, окроплял углы святой водой, читал заклинательные молитвы. Млада не показывалась. Священник, измождённый, но с твёрдым взглядом, сказал Григорию:  

— Сильна нечисть, боярин. Но и Господь сильнее. Молись, кайся. Может, и отступит.  

Наутро отца Никодима нашли в его келье мёртвым. Лежал он на полу, скрюченный, с лицом, искажённым невыразимым ужасом, а одежда его была мокрой, будто его долго держали под водой. На шее его остались синеватые следы, от тонких, но сильных пальцев. А в руке он мертвой хваткой сжимал свой нательный крест, почерневший, будто опаленный невидимым огнем.  

После этого последние слуги, кто ещё оставался в доме, разбежались, унося с собой жуткие рассказы. Агафья, жена боярина, слегла, и через три дня её не стало. Перед смертью она металась в бреду, всё звала супруга, шептала:  

— Она здесь… девочка… холодная… не пускай её ко мне… Гриша, спаси…  

Но Григорий, сам обезумевший от страха и вины, мог лишь беспомощно смотреть, как угасает его жена, чувствуя ледяное дыхание Млады у себя за спиной. Он остался один в огромном, гулком, опустевшем доме.  

Еда кончалась, огонь в печи давно погас. Он бродил по комнатам, как призрак, бормоча бессвязные слова, и ему повсюду чудилось присутствие Млады. Её тихий смех, шелест мокрого платья, холодное дыхание на затылке.  

В одну из ночей он не выдержал. Тишина давила, сводила с ума. Он вышел из дома и, сам не зная почему, побрёл к озеру. Луна, бледная и холодная, освещала неподвижную тёмную гладь. И он увидел её. Млада стояла у самой воды, в своей белой рубахе. Волосы её развевались на лёгком ночном ветерке. Лунный свет падал на её лицо, и теперь оно казалось не просто печальным, а исполненным какой-то древней, вселенской скорби. Будто не одна она, а все невинно загубленные души смотрели на него её глазами. Она медленно протянула к нему руку. И в этих глазах на мгновение ему почудилось нечто похожее на прощение, или, может быть, на освобождение. Для неё. И для него.  

Григорий замер. Страх боролся в нём с каким-то странным, отчаянным смирением. Он вспомнил всё. Огонь, крики, детское лицо, искажённое ужасом, тёмную воду… И он пошёл к ней. Шаг, другой… Вода коснулась его сапог, потом поднялась до колен, до пояса… Он не чувствовал холода. Он видел только её глаза и протянутую руку. Он сделал последний шаг, и тёмная вода сомкнулась над его головой.  

Наутро крестьяне из соседней деревни, осмелившиеся подойти к проклятому месту, нашли тело боярина Григория Бельского на берегу озера. Он лежал лицом вверх, глаза его были широко открыты и полны невыразимого, застывшего ужаса, а в руке он крепко сжимал пучок мокрых озёрных водорослей, похожих на длинные девичьи волосы.  

* *  

Александрова слобода, сердце опричнины, куталась в стылые ноябрьские сумерки. В просторной, сводчатой палате Государева двора, жарко натопленной, пахло воском от множества свечей, ладаном из небольшой походной церкви за стеной и сыромятной кожей от доспехов, сваленных в углу. Сам Государь Царь и Великий Князь Иван Васильевич, облаченный в темный, без изысков кафтан, сидел за массивным дубовым столом, заваленным свитками и челобитными. Костлявые пальцы его сжимали серебряный кубок с разбавленным вином, а взгляд пронзительных, чуть прищуренных глаз был устремлен на пламя высокой свечи, словно искал там ответы на одному ему ведомые вопросы.  

Перед ним, прямой как стрела, но с покорно склоненной головой, стоял Малюта Скуратов, верный пес Государев, чье имя шепотом произносили с ужасом по всей Руси. Лицо его, высеченное из камня, не выражало ничего, кроме напряженного внимания. Тихий скрип гусиного пера. Это дьяк за соседним столом меньшим, корпел над очередным указом.  

— …и по делу новгородских купцов, что с Ливонией торг тайный вели, следствие к концу идет, Государь, — глухо докладывал Малюта, перебирая в памяти донесения. — Вина их явная, корысть и измена налицо. Думаю, к Покрову и решение будет. Еще грамотка из Казани пришла, мурзы тамошние вновь меж собой грызутся, дань собрать норовят сверх положенного. Послать бы туда для острастки отряд верных людей…  

Иван Васильевич молчал, лишь кончиком языка облизал сухие губы. Потом медленно поставил кубок.  

— Острастка… — протянул он задумчиво, и голос его, обычно резкий, сейчас звучал глухо, с едва заметной хрипотцой. — Острастка нужна всегда, Григорий Лукьянович. Ибо человек слаб есть и к греху склонен, аки трава к земле. Без страха Божьего и Государева, пропадет Русь в смуте и междоусобице. А скажи-ка мне, Малюта.  

Он вдруг вскинул глаза на своего опричного воеводу.  

— что там за слух дошел до меня о Бельском, Григории Васильевиче? Тоже ведь мой слуга был, ревностный… сказывают, преставился?  

Малюта чуть кашлянул в кулак, взгляд его оставался непроницаемым.  

— Так точно, Государь Царь. Воевода Григорий Бельский, царской милостью обласканный, почил в своей подмосковной вотчине. Неделю уж тому. Прислали гонца с вестью печальной.  

— Отчего почил? Хворь какая приключилась? Стар он не был, и на раны не жаловался вроде.  

Малюта помедлил мгновение, подбирая слова.  

— Странно почил, Государь. У озера его нашли, на берегу. Аки из воды вышел, да там и остался. Челядь его разбежалась, а те, что остались, болтают разное… про нечисть какую-то озерную, мол, девка-утопленница его с собой утянула. Да кто ж темным людям верит, Государь? Скорее всего, сердце прихватило, аль с коня пьяный упал в воду. Земля там глухая, болотистая. Всякое бывает.  

Он умолк, ожидая реакции. Рассказывать Царю про русалок и проклятия было бы неразумно, почти что дерзостью.  

Иван Васильевич снова уставился на свечу. В пляшущем пламени ему, быть может, мерещились иные лики, иные воды.  

— Девка-утопленница… — повторил он тихо, и усмешка, жуткая и непонятная, тронула его губы. — Вода, говоришь… Вода многое принимает, да не все отдает. А Бельский… что ж, служил верно, как умел. Псов у меня много, но и верного пса жаль бывает. Однако ж, если Господь прибрал, значит, такова воля Его. Ибо сказано: «Мне отмщение, и Аз воздам». Возможно, и за ним водились грехи, нам неведомые, что тяжестью своей и утянули его на дно.  

Он перекрестился широким, размашистым крестом.  

— Ладно. Оставь это. Покойников не воротишь. Ты лучше скажи, что с землями его делать станем? Да с людишками, что остались без присмотра? Негоже добру пропадать и смуте волю давать.  

Малюта, видя, что Государь не стал вдаваться в подробности странной смерти, внутренне облегченно вздохнул.  

— Уже распорядился, Царь-батюшка. Землицу его к государевой казне припишем, а челядь… Достойных на твою службу определим, прочих, по опричным дворам распределим. Порядок будет.  

— То-то же, — кивнул Иван Васильевич, и взгляд его снова стал жестким и ясным. — Порядок на Руси, первейшая моя забота. А кто тому порядку противится, тому…  

Он не договорил, но Малюта и без слов понял.  

— Продолжай, что там еще по делам нашим окаянным?  

И Малюта Скуратов, верный исполнитель грозной царской воли, продолжил свой доклад, перечисляя имена новых изменников, доносы, следствия и готовящиеся казни. А за окном выла ноябрьская вьюга, словно оплакивая тех, кто уже сгинул, и тех, кому еще только предстояло кануть в бездну опричного террора. Имя Григория Бельского, утонувшего в лесном озере, было лишь одной мелкой строчкой в летописи того времени.