Родители и дети

Родители — самое дорогое в жизни.  

Это осознаешь целиком лишь тогда, когда кого-то теряешь!  

(Брайан Уилсон)  

Как много воспоминаний вы помните из своего детства? Этот вопрос часто возникал в моей голове, когда кто-то из старшего поколения семьи спрашивал у меня что-то похожее на "А помнишь, какая у тебя была красивая зелёная рубашечка на твой пятый день рождения? Тётя Нина шила! ". Нет, этого я не помню. И, признаться честно, из своего детства помню вообще мало что. В основном это какие-то странные и весьма хаотичные моменты, которые почему-то решили отложиться в памяти, а после в самые неожиданные мгновения моей жизни всплывать в голове. Так, например, я очень хорошо помню как разбила колени, когда впервые поехала на новеньком фиолетовом двухколёсном велосипеде, подаренном дедушкой в мое восьмое лето; помню, как играла во дворе с рыжим старым псом по кличке Шеф, который частенько приходил вечерами, и чей взгляд становился в тысячу раз веселее, когда малышня обращала на него свое внимание и наперебой гладила его по короткой и пыльной шерсти; помню, как подставляла к подоконнику жёлтый маленький пластиковый табурет, обклеенный наклейками из шоколадок "Несквик", а потом вставала на него и сканировала взглядом двор с зеленеющими деревьями, свежевыкрашенными качелями и цветущими овальными клумбами, над которыми жужжали, суетясь, пчёлы.  

В такие дни я часто замечала сидящую на низком бордюре одинокую женщину. Она подпирала подбородок руками и водила носком мокасин по плавящемуся под жгущими солнечными лучами асфальту. Доброе детское сердце сжималось от грустных мыслей о том, что бедная пожилая женщина сидит там одна. Совсем одна.  

В один из таких летних дней я спросила свою бабушку, с которой я и жила, кто же эта незнакомка, что так часто сидит на бордюре возле нашего подъезда. В ответ бабушка только встала в позу сахарницы, что-то пробормотала себе под нос, из чего я смогла разобрать только фразу "Никакой совести нет", а потом всё-таки ответила мне на вопрос. Оказалось, что эта пожилая женщина – мама нашей соседки тёти Маши, бабушкиной ровесницы, и по совместительству бабушка моей подруги Вики, которые жили на два этажа выше нас. Тогда это привело меня в полный шок – Вика никогда не говорила, что у неё есть бабушка!  

Больше в тот раз моя бабушка мне ничего не ответила. Она с детства была в меру строгой и отвечала мне на мои расспросы ровно то, что считала нужным. После того, как она удовлетворила мое любопытство, бабушка обулась и куда-то поспешно двинулась вниз по подъездной лестнице.  

Спустя несколько минут за нашим кухонным столом мы сидели уже втроем: я, моя бабушка Ира и наша гостья – та самая одинокая женщина с бордюры. Оказалось, что её зовут Татьяна Владимировна, и дальше я буду называть её именно так.  

Татьяна Владимировна выглядела как те самые женщины с плакатов Советских времен: на её длинных седых волосах был завязан платок, юбка кирпичного цвета прикрывала щиколотки, такого же оттенка кофта едва ли открывала шею. Татьяна Владимировна застала войну, когда ей было 23 года. На фронте она не была, зато подолгу работала в тылу – на заводе в Алтайском крае. Пятеро её младших братьев погибли в бою, из всей семьи она осталась одна. Замуж вышла уже после войны, в свои 40 лет, когда по работе пришлось переехать в Кемерово. Через несколько лет после этого родила свою единственную дочь – тётю Машу. Браку не посчастливилось стать счастливым, и она оказалась одна с ребенком на руках. Долгие бессонные ночи, часы тяжелой работы и частая скорбь оставили на её лице глубокие морщины, взгляд красивых голубых глаз был очень печальным – так смотрят на прохожих в холодный осенний вечер бродячие животные, оставленные когда-то своими безответственными хозяевами.  

Это сравнение очень правильное. Татьяна Владимировна была оставлена своим самым родным человеком на этой планете: тётя Маша всячески избегала встреч с матерью.  

– Машуня говорит, что Вика боится, когда видит меня. Её пугают морщины на моих руках и лице. – говорила она, пока размешивала мёд в чае, сидя за столом в нашей кухне. Голубая кружка в её трясущихся руках слегка покачивается, отчего поверхность чая идёт рябью. Татьяна Владимировна замечает это и грустно улыбается. – А я всё равно приезжаю сюда по возможности. Так хочется с ними поговорить, посмотреть на дочь, на внучку. Как они живут.  

Мои глаза наполняются слезами, и я отворачиваюсь к окну, закрытому жалюзи, сквозь которые все равно пробивается закатное солнце и слепит меня. Татьяна Владимировна и бабушка тоже едва ли не плачут. Все замолкают. И молчание это длится ещё очень долго.  

После этой встречи Татьяна Владимировна часто бывала у нас, когда вновь и вновь пыталась встретить тётю Машу или Вику. На каждое приглашение зайти в дом она соглашалась как-то неловко, но мы-то видели, что на самом деле она очень счастлива, хотя глаза её все ещё оставались грустными.  

А через год Татьяна Владимировна умерла. И больше не виднелась косынка одиноко сидящей женщины на бордюре возле нашего подъезда.  

Время стремительно шло, деревья в нашем дворе вырубили, качели снесли, Вика улетела учиться в Санкт-Петербург, и мы не виделись уже несколько лет. Она ни разу не прилетала обратно.  

Это был холодный зимний день. Я торопливо возвращалась домой после учебного дня, осторожно перебирая ногами по замёрзшей дороге, опасаясь поскользнуться. На улице уже смеркалось, температура казалась ещё ниже после теплого автобуса. Я уже собиралась переходить дорогу, как вдруг меня окликнул женский голос, в котором я узнала тётю Машу.  

Теперь, когда минуло больше десяти лет с тех моментов, о которых я рассказывала выше, она стала похожа на свою мать больше, чем когда-либо раньше. Она сидела на остановочной лавке, которая, вероятно, была ужасно холодной. Ресницы и даже брови женщины были плотно покрыты инеем, что давало мне повод думать, что сидит она здесь уже довольно долго.  

– Сонечка, не поможешь мне дойти? Я тут продуктов накупила, дед-то наш вообще уже еле-еле ходит. – говорит она про своего мужа, которого я действительно уже давно не видела гуляющим во дворе, как это было всегда раньше. – А тут скользко так, я упала уже один раз, руку так больно ударила, даже пакеты невмоготу нести. – она снимает варежку, и я вижу большой зеленеющий синяк на тыльной стороне её ладони, покрытой плотной сеткой морщин. Так мы и возвращались до дома: тётя Маша крепко ухватилась за одну мою руку, во второй я несла её пакеты.  

В подъезде пахло сыростью, лестницы были влажными из-за растаявшего снега с ботинок кого-то из соседей. Тётя Маша поднималась не спеша, будто оттягивая минуту расставания. А когда момент прощаться всё же настал, я уже хотела было пожелать соседке спокойной ночи и спуститься на свой этаж, женщина вдруг расплакалась, закрыв лицо колючими варежками. Я не успела спросить, что произошло, как тётя Маша сама начала говорить, убирая руки от лица:  

– Спасибо тебе большое, Сонечка. Вика к нам уже давно не приезжала и на сообщения почти не отвечает. Она же там себе молодого человека нашла, ей теперь не до нас, стариков. Сколько же мне лет понадобилось, чтобы понять маму свою, каково это быть одинокой старухой.  

Я жму ей руки, подбадривая тем, что Вика бесспорно скоро вернётся домой, объясняя её долгое отсутствие тем, что учиться в университете очень тяжело. Рассказываю про бесчисленное множество домашней работы, про бесконечные списки литературы, необходимой к прочтению, про сложные сессии, которые могут непредвиденно затянуться. И, кажется, тётя Маша успокаивается, потому что улыбается мне краем губ, вокруг которых образовались морщинки, желает успехов в учебе и заходит в квартиру, плотно закрыв за собой потертую входную дверь.  

А я возвращаюсь домой, обнимаю встречающую меня бабушку, которая за эти годы тоже успела постареть, иду в свою комнату, сажусь на желтую пластиковую табуретку с выцветшими наклейками от шоколадок "Несквик" и отчего-то плачу, тихо и прикрыв лицо ладонями, пока перед моими глазами стоят голубые глаза тёти Маши, полные необъяснимой тоски и грусти, и мне хватает нескольких секунд, чтобы вспомнить, что когда-то этим же взглядом на меня смотрела Татьяна Владимировна, мешающая дрожащей рукой мёд в чае в нашей голубой кружке, которая пару лет назад разбилась о кухонную плитку, унося с собой воспоминания...