Об иерархии ценностей

Наблюдая за идеологическими дискуссиями, часто сталкиваешься с высказываниями, парадоксальными в своей нелепости. Так, среди носителей "левой", коммунистической, идеологии нынче популярен стал лозунг: "антисоветчик всегда русофоб" (либо в несколько смягчённой форме: "от антисоветчика до русофоба один шаг"); носители либеральной идеологии часто называют всех, с ними не согласных, "фашистами", относя к "фашистам" и "левых", и "правых" – равно националистов и коммунистов, монархистов и "правых" демократов; также и носители "правых" взглядов нередко объединяют оппонентов термином "лево-либералы", что тоже, конечно, обнаруживает грубое смешение понятий. Причина для таких произвольных обобщений в том, что обобщающий в центр собственного мировоззрения ставит политическую идеологию, в результате чего все с ней, этой идеологией, не согласные представляются для него единой враждебной массой. Так, для коммуниста мировоззрение оказывается сужено до "за" или "против" советского строя, и термин "антисоветчик", ассоциируясь с диссидентами советского периода, среди которых действительно было известное количество русофобов, объединяет людей абсолютно разных взглядов, многие из которых стали антисоветчиками как раз из любви к русскому народу, понесшиму многомиллионные жертвы в результате советского социального эксперимента по строительству коммунизма. Для либерала неприятие либеральных ценностей в качестве мерила "свободы" означает неприятие вообще свободы, а значит, ассоциируется с фашизмом, как обществом максимально (с точки зрения либерала) несвободным. Опять же, из-за узости мировоззрения либерал не понимает, что разные люди вкладывают очень разное содержание в понятие "свободы" – свобода, например, может означать вовсе не максимально возможное отсутствие ограничений, то есть не отрицательную свободу, свободу от чего-то, а положительную свободу созидания личности, и(или) общества, и(или) государства, тогда для такой свободы созидания как раз-таки нужны ограничения – законы. Также и носитель "правых", националистических, взглядов смешает в одну кучу первых двух, имея в виду отсутствие у них национального чувства, что на самом деле во многих случаях может не соответствовать действительности (очевидно, далеко не все "левые" являются интернационалистами, более того в недолгой советской истории был даже эпизод борьбы с "безродными космополитами"... )  

Причина ошибочного восприятия окружающего политического спектра во всех этих случаях одна и та же – политическая идеология в принципе не должна находиться в основе человеческого мировоззрения. Политическая идеология есть способ устроения душевно-материального благополучия народа, – она, таким образом, важна, но всё же имеет служебную функцию, иерархически подчинённую ценности более высокой. И именно от отсутствия здравой иерархии ценностей возникают предательства своего народа ради политической идеологии. Отсюда же и фанатизм – обесценивание личности, своей и(или) других, ради идеи. Потому что при сверхценности политической идеологии важны становятся носители этой идеологии, а не личности. Только здравое понимание идеологии как служебной ценности позволяет ценить человека как личность, как органическую часть народа, а не как единичного носителя идеи.  

Здесь важно также разобраться, что такое народ. Как отмечал Н. А. Бердяев, в русском политическом дискурсе сложилась ситуация, когда русским словом "народ" обозначают преимущественно "простонародье", а для обозначения всего общественно-государственного организма используют слово "нация". Вне зависимости от выбора того или иного слова, важно понимать, что народом (или нацией) являются представители всех уровней общественно-государственной иерархии, – от "простых" людей, до "элит" и лидера государства, включительно. В противном случае получается деструктивное противопоставление "низов" и "верхов", которое, как всякая нестабильность, очевидно вредит всему общественно-государственному организму, разрушение которого может почитать за благо разве что носитель радикально анархических взглядов, и то только если не столкнётся с действительной реализацией своих взглядов.  

Народ (нация) таким образом является иерархически более высокой ценностью, чем политическая идеология. Но есть ли ценность ещё более высшего порядка?  

Народ (нация) состоит, очевидно, из отдельных людей, однако ошибкой является представлять народ (нацию) простой совокупностью единиц (личностей). В качестве мысленного эксперимента можно представить, что мы набрали произвольно (случайно) людей из разных концов планеты и поместили их на одной территории, – очевидно, они не будут являться народом. Народ – это органическое, а не механическое соединение людей, связанных общностью, как минимум, языка и культуры, – единая культурно-языковая среда. Однако, например, носители английского языка и западной культуры из Британии, США и англоязычной части Канады не считаются, тем не менее, одним народом. В то же время большие языковые различия между баскским и испанским или между манджурским и диалектами китайского не мешают единству, как минимум, политических наций, соответственно, испанской или китайской. Ещё больше языков существует в Индии, Индонезии; ЮАР известна одиннадцатью государственными языками... Тем не менее, использованный выше термин "политическая нация" даёт понять, что существует и ещё какое-то понятие "нации" – народа – понятие, не нуждающееся в определении "политическая". Например, империя Наполеона к 1812-му году хоть и объединила почти всю Европу, хоть и использовала многие её народы как единую военно-экономическую силу, всё же не стала единой панъевропейской нацией (единым панъевропейским народом). Понятие "народ" подразумевает ещё и определённое самосознание, а также единство исторической судьбы в течение продолжительного времени – но такое определение слишком расплывчато: какого времени? что именно считать единством исторической судьбы? Как говорить о единстве самосознания, когда взгляды у людей разные?  

Тут и возникает соблазн призвать на помощь политическую идеологию. Единство идеологии не объединит ли народ, не обеспечит ли и единство исторической судьбы в течение всего будущего времени? Но исторический опыт показывает постоянное наличие в любом народе разных политических взглядов, и попытка достигнуть единства в этом вопросе является путём к тоталитарному обществу и государству, которые, опять же согласно историческиму опыту, как раз оказываются недолговечным – от тоталитаризма, от постоянного страха, быстро устают все, от "простых" людей до "элит", включая лидеров.  

Проблема в том, что ставя политическую идеологию в центр жизни – будь то личного мировоззрения или жизни всего народа – мы не решаем проблемы ограниченности и неполноты всякой политической идеологии. Жизнь – как жизнь человека, так и жизнь народа – премного многообразнее, сложнее и интереснее того, что способна предложить любая политическая идеология. Жизни народной, как и жизни отдельной личности, нужен, таким образом, источник и нужна опора, не ограниченная и не ограничивающая, а напротив, неоскудевающая и обогащающая. Ничто в этом (конечном) мире не отвечает такой потребности – этой потребности отвечает только то, что свяжет с миром горним, с правдой вечной, – только религия (от лат. religare – "связывать") может стать, и становится, таковым источником и опорой. Из религии, связи с вечностью, с Богом, проистекает и культура народа, от религии также получает осмысление история народа, из набора фактов становясь историософией, осмысленной народной жизнью.  

Таким образом, народы, исповедующие разные религии, хотя и могут быть в составе одного государства, быть союзниками, даже единой политической нацией, однако одним народом стать не могут. Люди же, удаляющиеся от религии, удаляются и от глубинного народного единства, ища замену в иерархически низших ценностях, таких как политическая идеология, вследствие чего примитивизируют собственное мировоззрение, восприятие реальности, а также наносят ущерб внутренней народной жизни, общности народа, соборности. И чтобы люди, ослабевшие в религиозной жизни, не погубили народный организм, не разложили его на враждующие между собой политические партии, не погибли в результате этого и сами духовно и телесно, есть только один способ, своевременно посылаемый Промыслом Божьим, – война. Внешний враг, кровавое испытание, риск физического уничтожения и потребность объединяться ради выживания – становятся горьким, но необходимым лекарством.  

Возможно ли, в таком случае, предательство своего народа ради религии, как ценности высшей? Чудовищный советский эксперимент даёт, на первый взгляд, неочевидный ответ: не возможно, потому что народ без своего глубинного религиозного стержня – не существует. Кровавый опыт Великой Отечественной оставил в народной памяти пословицу: в окопах атеистов не бывает. Причём само это изречение фиксируется также и в англоязычной среде, что только добавляет ему универсальности, но никак не отнимает войной выстраданной русскости его русского варианта. Более того, формально это выражение можно оспорить, так как можно, конечно, найти примеры людей, на войне не уверовавших, а напротив, впавших в уныние. Но смысл выражения глубже, чем его формальное значение, – испытания войны пробуждают в человеке национальное (народное) чувство, которое в глубине своей – религиозно. Человек, конечно, может отвергнуть и то и другое, – и народное своё чувство, и религиозное, но вот разделить их не получится, поскольку одно от другого и через другое. Это верно в обе стороны. "Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? " (1Ин. 4:20) Также и наоборот (вторая наибольшая заповедь подобна первой, – Мф. 22:36-40), потому что о какой любви к братьям может идти речь, если они лишь временное явление? О каком Отечестве, если отцы не восстанут из могил; если их больше нет?.. Итак, перефразируя популярный лозунг неокоммунистов, скажем: безбожник всегда русофоб; и шире – безбожник всегда человеконенавистник. ("Ты, ты и убивец! " – старец Зосима Ивану Карамазову. ) Более того, болезненное неприятие войны, неприятие этого горького лекарства, – пацифизм, – происходит всё от того же глубинного человеконенавистничества, латентной мизантропии, когда в человеке видят лишь нечто временное и телесное, и тогда разрушение многих тел, горькая неизбежность войны, вкупе с отсутствием веры в воскресение, представляется бессмысленным нарушением привычного миропорядка. Однако разрушение тел происходит не только от войны, но и в ходе повседневного течения времени, всей временной жизни. Разница лишь в том, что в ситуации войны происходит нарушение привычного порядка мiра сего, а в ситуации "мирной жизни" привычный порядок смертей способствует примирению со смертью, как таковой. "Ко всему подлец-человек привыкает", – к смерти ближних тоже может привыкнуть, лишь бы она происходила в определенном порядке, позволяющем успеть привыкнуть, лишь бы не слишком выводила из зоны психологического комфорта. Отсюда и уютно-постельное убранство гробов, и нелепая традиция гримировать покойников. Но война всегда и всех грубо и безапелляционно выводит из зоны комфорта. Смерть на войне предстаёт в своём настоящем виде, без грима. На вопросы, поставленные войной, честные ответы возможны только при условии здравой иерархии ценностей.