Девять часов

Каждые девять часов для меня наступает новый день. Каждые девять часов я вижу, как всё моё тело приобретает наиболее неузнаваемые черты, от которых я и не против вовсе. Но от которых я всё больше разлагаюсь в потомках собственных недостатков, от которых я стараюсь избавиться, каждые девять часов. Я живу полноценной жизнью. Но эти детали, понимаете, из-за которых начинаю ненавидеть, каждую мелочь; себя, окружение и это время. Каждый час, подобно напоминанию мне же о том, что менять каждую деталь недостаточно. Что это делать нужно и необходимо для того, чтобы удовлетворить себя самого.  

Везде есть недостатки. В каждой невидимой мной фигуре, в каждом человеческом очертании, которых я вижу каждый день и что, кажется, проклинают меня этот каждый день моего существования, когда я не делаю этого.  

— Я параноик? — Задал вопрос напротив сидящего собеседника, что небрежно тушил окурок о блюдце, от ныне дымящей сигареты и глядел на меня, стеклянными глазами, казалось смирившись с моим положением. Но, по-своему, он мне был близок. По-своему, когда я спрашиваю у него одно и то же, а он тяжело вздыхает и отвечает одно и то же, одному и тому же, но одновременно другому человеку – но всё ещё мне. Звучал по-своему заинтересовано, будто такого не было несколько часов назад.  

— Нет, не параноик вовсе, — отвечал он мне. — Не параноик, просто… обстоятельства вынуждают  

— Тогда почему мне кажется, что времени больше, чем эти ничтожные девять часов? Ответьте мне. Ответьте, почему девять часов равны двенадцати? Или двадцати четырёх? Каждый чёртов день… Нет, каждые девять часов. — Я был достаточно возбуждённым, пока его веки то ли опускались, вяло похлопывая, то ли старались сосредоточиться на моих же словах. Трудоголик, ясно видно, что трудоголик, которому и гроши за этот сеанс не заплатят, старается выдавить из себя хоть что-то искреннее.  

— Что вы поменяли в себе сегодня?  

— Голос. Он… мне не понравился  

— А сейчас он вам нравится?  

— Нет. Через девять часов я планирую поменять его… Это нужно сделать.  

— Вы ведь понимаете, этим нельзя злоупотреблять.  

Я не успел его тогда спросить, делал ли тот это же каждый день; каждые девять часов сидеть здесь, закрывая свой отчет, когда кончаются мои девять часов, а он качает всё головой. Качает и мычит в согласии с моими абсурдными утверждениями об изменении того, чего я так сильно хотел.  

— Мне нравится? — Снова этот вопрос, быстротечный стоя перед давно уж немытым, с царапинами всякими зеркалом; а я периодически кривлялся, рожицы строил перед ним, глаза высматривал. Зубы; кариес, кривые поди, а на операции, конечно, денег нет. Я раньше этого не заметил? Я поменяю их через девять часов, как и всегда. И с гордо поднятой головой, с лёгким трепетанием в груди выйти в люди.  

Спустя девять часов я снова забыл надеть на себя свой новый галстук, на прошлый раз, снова забыл что-то, но не мог вспомнить. Но ведь его уже не было. Каждый раз что-то пропадает, будь то в моей памяти или за её невесомой гранью, что я стараюсь хранить, независимо от того, что я меняю. Ещё девять часов спустя и я начинаю замечать за собой, что чаще уделяю времени расчет собственного времени, которого я так избегаю, точнее, старался избегать. Сейчас скорее это мера необходимости, которая зависит только от меня; голос делает, а разум считает и обеспокоен. Начинать беспокоиться о собственном выборе, но ведь я его выбрал. Я делаю себя идеальным. Успокаивал я себя каждый раз, когда проходили эти минуты, невыносимо быстрые часы.  

— Прости... Я тебя прослушал, — как бы небрежно я махнул рукой, откидываясь на спинку своего стула. Я уже не считал, всё произошло так импульсивно на эмоциональной почве; губу то и дело покусывал, пальца теребил, да взгляд подальше отводил,  

— Я ничего и не говорил тебе, Луис  

— Нет, ты сказал: «Дофамин, тебе следует пить больше дофамина», но, нет. Не пил, я сказал, а потом ты что-то пробормотал, когда я ответил, что не пил за последние восемнадцать часов.  

— А голос поменял по той же причине?  

— Я не менял голос из-за того, что не пил дофамин. Это было бы странно, я же чувствую себя… тоже странно  

— Он поменялся, как и у меня. Тебя предупреждали, — в замок руки на груди сцепил, я виноват в таком случае? То, что я меняю каждый день и каждый день меня это бесит, я не пониманию почему, пока поток мыслей моих не перебили, — Но, кажется, я понял. Я понял к чему ты клонишь. Об этом мы тоже говорили: «забывать себя — нормально, особенно когда сейчас ты пытаешься вернуть то, что потерял и так ненавидел»  

— Да ты бредишь, такого быть не может. У тебя же он не меняется или…  

— Ты не параноик, Луис  

— Если я себя не узнаю то, что тогда остаётся? Я пытался остановить и вернуть это… не первый год, не первый год меня погружают в небывалый ранее ужас  

— Луис, прошло пять месяцев и подобное состояние аффекта, наблюдаемое на данный момент у тебя процесс естественный. Ты знаешь об этом.  

— Мне казалось прошло года два или три, — хотел было открыть он рот, сказать, что-то. Что нормально. Нормально это. Но я не дал ему сказать, не сейчас. — А нормально ли то, что я не контролирую это? — Словно сам себе отвечал, по обе стороны на груди руки скрестив, закрылся, хотя и выглядел мой собеседник спокойно, давал договорить, всё же добавил или скорее разбавил напряжение уже вопросом своим,  

— Что они сказали?  

— Новизна. Это не десять, не пятнадцать часов, а гребанные девять! Как смена на низкооплачиваемой работе или мокрые полы. Пока они высыхают и кончается смена у работяг, я только начинаю.  

Девять часов. Но, сегодня, я лишь закрыл глаза на это. Закрыл глаза на выбор, дал волю судьбе распоряжаться моим телом и моим выбором. Лишь на минуточку, лишь один раз невзирая на все предупреждения и упрёки, что последовали бы после. Лишь на секундочку отвлечься от этого надоедливого и невыносимо бесконечного круговорота моего потерянного времени. Дайте лишь мгновение, хотя бы десять… нет, двадцать четыре часа или двадцать пять. Подальше от этой цепи. От человека.  

— Луис, — Меня разбудил спокойный, нежный и столь благородный, мною благодарный голос. Я лелеял его, каждый день и ночь, не во влюблённости. О любви к ней я говорил. А она улыбалась, ни одна девушка не сравнилась бы и на миллиметр той поднятых губ. Каждые девять часов. Как единственное успокоение, где я на то самое мгновение забывал об аде, на которой добровольно согласился. Согласился сам и даже настаивал. Но стоило мне взглянуть, как я механически натянул на себя улыбку, несравнимую с той, но натянуто искреннюю, как она любила.  

— Да? — Легкая, да и неловкая со стороны хрипота выдавала меня, пока пальцы не потянулись к вискам, устало подтирая их, как бы невзначай старался той же рукой дотронуться до неё. Но не сделал этого, наверное, не сделал, она же заметила, да?  

— Луис… мне жаль, так жаль. Мне стоило сделать это раньше прежде, чем не станет слишком поздно  

— Что? Розалия, о чем ты? Поздно?  

— Ты изменился.  

— Ты меня бросаешь? — Не стал скрывать отчаяния в голосе, да куда делась сонливость, что отголоском, но давала о себе знать с первых минут. Нет, погодите, может быть дело и в другом? — Или… ты про каждые девять часов? Прошу  

— Нет… нет, как ты мог подумать? Не бросаю, нет. Только взгляни на себя… Я не вижу тебя, я слышу, но не вижу тебя…  

— Я не…  

— На руки. На руки, глупый мой Луис, взгляни на руки! — Её голос дрожал, но одновременно тревожно настаивал. Но рефлекторно подняв руки, я поднял ни из её страха, ни из своего страха. Понимание своего отчаянного и запертого, столь же без возрастного положения. Я верил ей, хоть и видел разную её каждые девять часов, что видела разного меня каждые девять часов. Но сейчас, я видел еë. Еë, а не кого-то другого; нос, скулы и столь же великолепные карие глаза на фоне её белоснежной коже, хоть слегка и поломанных волнистых волосах. Но себя я не увидел. Руки… Где мои руки? Ничего. А тело, а ноги? Жар ступил, а дыхание как сперло, словно подушкой к матрасу или на мгновение я разучился дышать.  

Я мог касаться вещей и чувствовать их, но не себя. Я мог видеть всё остальное таким, какое оно есть. Какое оно могло быть, я видел его и не мог сомкнуть влажных глаз. Учащённое сердцебиение, а там я и не думал о том, сколько же времени? Какой час? Я вскочил с места и в зеркало; ничего. А отражение на поверхности посуды? Тоже ничего. Я уже не слышал, чего она мне мямлила, за что остерегались, поди и успокаивала, когда ноги плелись за лучами заката под окном. Я теперь могу себя ненавидеть после того, что сам и сделал? Кого я вижу, если никого не вижу в собственном отражении и лицо, которое я не могу нащупать.  

— Вас зовут Луис?  

— Луис Сью Гортенман, мистер Гарри  

— Так и запишем… Сью Гартэнмен, — он сделал несколько заметок перед тем, как отложить ручку и снова взглянуть на веселого парнишку, что пришёл к нему с уймой тучей бумаг с медицинских осмотров, да прочими записями с направлением именно в это отделение. Конкретно, в этот кабинет.  

— Гор-тен-ман, — Уточнил Луис.  

— Да-да, так и записал. Вы, полагаю, на тестирование?  

— Вы не записали, — а он лишь плечами пожимал, на живот обе ладони положив. Да и не особо его это заботило. Главное, что в остальном или даже в ближайшем будущем, если тот подойдёт, инициалы уже не будут иметь столь сильного значение. Гортенман продолжил, — Да. В объявлении было написано, что не более десяти человек могут его пройти. Думаю, я подойду  

— Вот оно как. И почему же мы так уверены, Мистер Сью?  

— Я достаточно стойкий человек и… разводился несколько раз по глупым причинам моих супруг. Но сейчас наладилось всё с одной любимой…  

— При чем тут ваши супруги, позвольте уточнить?  

— Если бы вы их видели, они ещё те безмозглые дурехи. Их ещё стерпеть надо было как!  

— И как эти дамочки, прошу меня простить, имеют отношение к тестированию нашего нового… Эликсира будущего. Субстанции. Вы видели. Называйте, как хотите. — Он наклонился поближе, сквозь очки вглядываясь в радужку бессовестного, очередного халявщика, — Напомню вам: вы пришли сюда не сплетни обсуждать про ваши отношения с кем либо  

— Я понимаю…  

Раздался звонок, как в начальной школе, несколько секунд и тот затих, пока проверяющий складывал бумаги готовясь к следующей сессии. Очередь Луиса прошла. Но раздался и второй звонок. Обычно символизирующий о проходе, от чего у впереди Сью сидящего поднялись брови, и он смиренно, словно с тем же непонятным Луису облегчением,  

— Вы проходите.  

Этот человек, что слушал меня целыми днями, тоже растворился, но смеялся. Каждые девять часов, наверняка смеялся. Долго смеялся. Я видел собственными глазами, он как я, пропал. Я пропал. Но я знаю, что он ещё есть, что эта паранойя лишь побочный эффект, но то, что я растворился не было аномально обычным делом для такого, как я. Другие не растворялись. Такого не должно было быть. Если бы и должно было быть, то они бы сказали, но кто? Если я не уточнил и потерял это, как и всё остальное ещё с самого начала, когда бездумно подписал эту гребанную бумажку.  

На улице я старался прощупать листву, траву, каждую ветку за которую цеплялся и раздвигал. Ботинки насквозь промокли; по грязи, по лужам расхаживал и пытался вспомнить путь. Единственное, что я хорошо помнил было не так далеко, дай лишь мысли пробежать вместе с моим шагом, сквозь закрывающие облака лучи, солнце, которое уже почти ушло за горизонт. Меня самого тянуло туда, я знал куда иду, даже если казалось, что пути давно забыты и незнакомы, то волокли меня ноги сами. Я добрался до знакомой мне речки, названия которой я давно уже не помню, но у себя называю её «Память». Стоило мне встать перед ней я заметил нечёткий силуэт. Память. Проговорил, память. Это было моё отражение.  

Меня нет — но там, я всё ещё вижу себя.