Крестьянин

Дом стоял на отшибе деревни, у самой воды. Построенный ещё далёкими предками, он давно обветшал: угол печи осел, у крыльца доски подгнили, и крыша понемногу просела от времени и сырости. Стены избы, когда-то светлые, потемнели, облезли, словно пропитались бедностью. Тут и там торчали обломки соломы, напоминавшие о тех временах, когда в доме ещё смеялись дети и когда его мать была крепкой женщиной, а не измождённой болезнью тенью, почти сросшейся с узким топчаном у окна.  

  Алексей вернулся домой с реки, на ходу отряхивая с грубых холщовых штанов мокрую землю. Весна ещё только начиналась, и солнце словно не спешило сюда, так что вокруг дома и везде, куда ни кинешь взгляд, был сплошной холодный промозглый серый цвет. Мужчина поставил ведро с рыбой у порога и задержался, смотря на дом, где когда-то вырос. Давно уже не было в нем того уюта, который он помнил из детства, – как только отец ушёл на войну и не вернулся, в доме началось какое-то тихое увядание.  

  Входя в избу, Алексей услышал, как скрипнуло старое дерево под ногами. Мать была у себя, тихо лежала на топчане, прикрытая шерстяным платком. За долгую зиму её простуда превратилась в надсадный, мучительный кашель, который не давал ей ни отдыха, ни сна. Лицо её осунулось, оно, казалось, бледнее и тоньше того платка, что едва держался на её голове. Лишь глаза, всё так же глубоко посаженные и тёмные, по-прежнему светились теплом и любовью всякий раз, когда старушка смотрела на сына.  

  - Лёшка, ты, что ли? – едва слышно выговорила мать, услышав его шаги. Алексей кивнул, хотя знал, что она не увидит – зрение её почти ушло этой зимой.  

  - Я, мама. Рыбы принёс, – проговорил он, стараясь придать голосу бодрости, чтобы не беспокоить её. Но матери не нужно было видеть, чтобы понять, как ему тяжело. Она почувствовала это с первого же слова.  

  - Поставь к печке, сынок. – Она тихо откашлялась. – Сегодня у нас богатый ужин будет.  

  Алексей поставил ведро рядом с печью, смахнул с неё рукой мелкие крошки старого раствора, осыпавшиеся с потолка. Его взгляд неосознанно скользнул по старому сундуку, что стоял в углу избы. Там, под стопками давно выцветшего от частых стирок белья, лежала единственная вещь, принадлежавшая его отцу, – китель. Китель был из тёмной прочной ткани, но за годы ткань слегка выцвела и помялась, потеряв прежний блеск. Погоны, обшитые золотистыми нитями, выглядели так, будто пытались сохранять былую гордость, но они тоже потускнели и казались теперь бледным напоминанием о когда-то гордой воинской форме.  

  Отец Алексея был унтер-офицером, человеком строгим, суровым, но справедливым. Он много лет прослужил царю и стране, а когда началась война, добровольцем отправился на фронт. Он не вернулся. Алексей не знал, где его могила, – может, где-то в Китае или Корее, а может, и вовсе её нет. В доме остался лишь этот китель – старый, тёмный, с тёмно-зелёными пятнами, что когда-то были следами пота на воротнике. Погоны тускло блестели в слабом свете. Под мрачными складками ткани словно жила память о человеке, который был когда-то главой этой семьи, его голос, его привычки и его сила.  

  Сундук давно не открывали. Мать, казалось, всегда старалась обойти его взглядом, будто он содержал в себе нечто большее, чем просто одежду покойного отца. Вечерами, когда Алексей был совсем маленьким, она иногда касалась замка сундука, словно собираясь достать китель, но её рука всякий раз замирала, и она медленно отходила. Теперь же сундук был просто покрыт слоем пыли и заботливо завязан узлом старой верёвки, как будто никто не должен был тревожить отцовскую память.  

  Алексей, как и мать, тоже не решался трогать китель. Для него это была не просто ткань, не просто форма — это была последняя нить, связывающая их семью с прошлым, с его собственным детством. Китель напоминал ему о том времени, когда он знал мир и покой, о том, что когда-то дом стоял крепким и сильным, а жизнь была полной.