О неправильных действиях б.Полицейского Надзирателя 4

31 декабря 1888 года  

Помощник полицейского уездного исправника Валихов, спрашивал Купинского мещанина Ицку Пересовича Рудсихера, который показал: предъявленое мне прошение подписано мною. Обстоятельства изложеные в этом прошении о том, что бывший полицейский надзиратель Коцюбинский забрал деньги собраные было для бедных я подтверждаю, ибо сам присутствовал при том как это происходило. Относительно же того что что г. Коцюбинский поделился деньгами с Вейцманом мне равно ничего не известно, и подписывая прошение я не знал что в нем это написано как и о том, что за возвращение книг Готесману  

Г. Коцюбинский получил 63 рубля я слышал, но сам ничего не знаю. Кто мне давал подписывать прошение я теперь не помню.  

К этому добавляю, что я почти все лето пробыл в Варшаве и затем часто отлучался из Проскурова по торговым делам, так что только сегодня на опрос и затем снова уезжаю из Проскурова на продолжительное время. По случаю субботы подписать не могу  

17 января 1889 года  

Господину помошнику Проскуровского Уездного Исправника  

На предъявленые мне отзыв Вашего Высокоблагородия от 7 декабря прошлого 1888 года имею честь объяснить:  

1. Действительно, только по выходе евреев из кватиры Готесмана мною была замечена стоявшая на столе чашка и в ней лоскутки бумаги, которые, как объяснила мне остававшаяся в комнате жена Готесмана были приготовлены для написания записок семействам бедных евреев для бесплатного печения мацы – не видя в этом ничего преступного я приказал находившемуся там городовому Горбатюку лоскутки эти как ни к чему негодные не уничтожить, а просто выбросить. Делая это распоряжение я не имел никаких видов, да и нельзя представить чтобы при таком распоряжении как выбросить из чашки лоскутки чистой бумаги могли явиться какие либо виды.  

2. Выходя из комнаты вслед за городовыми и удаляя из квартиры Готесмана евреев, собравшихся в квартире, я в коридоре (сенях), где было совершенно темно, натолкнулся на неизвестного мне еврея, который остановив только меня сказал « начто Вам трогать наших евреев» и в этот момент  

всунул свою руку в карман моего полушубка, а сам мгновенно удалился в толпу стоявшую во дворе около квартиры Готесмана евреев. Предполагая что этот еврей вытащил из моего кармана кошелек с моими деньгами я опустил руку в карман и нащупав в кармане кредитные деньги мне не принадлежащие начал спрашивать кто из евреев сделал это самоуправство, но вопрос мой остался без ответа а евреи удалились.  

Придя домой вместе с занимавшимся у меня письмоводителем Сикорским при нем вынул из кармана деньги которых оказалось около 22 рублей. На следующий день я доложил об этом Господину Исправнику и затем передал ему эти деньги при рапорте. Где находился в то время когда я считал вложеные в карман неизвестным евреем деньги, городовые и письмоводитель Сикорский по темноте ночи и шуму происходившему от разговоров толпившихся во дворе евреев я сейчас положительно определенно не помню, да и в момент этого случая взволновавшего меня и вызвавшего одно за другим чувства как страх быть обворованым и оскорбление меня предложе-ными мне деньгами не позволили мне моментально разобраться в этом лабиринте еврейских проделок.  

3. За время моей службы полицейским надзирателем мною неоднократно были отбираемы у разных торговцев весы, в том числе быть может и у Эля Шпильки, Дувида Зельцера и Хаскеля Вейнцмана ввиду того что они не были клеймеными и представляли неверное отображение весов. Предварительное проверенные неклейменные весы при бумаге предавались в городскую управу, которая проверяла их и возвращала со своим заключением о правильности или неправильности гирь и сама управа признавала весы правильными и возбуждала против владельцев имеющих неправильные гири дела. Затем все возвращалось по принадлежности. Мною составлялся протокол который находился вместе с весами для привлечения к ответственности виновных и представлялось все это в сул.  

По сим соображениям я безошибочно могу сказать что весы у Шпильки, Зельцера и Вейнцмана если и были отобраны и по рассмотрению мной не были клеймены, то переданы мной в Городскую Управу, которая признав их правильными возвращала обратно, а я в свою очередь возвращал их по принадлежности уже проверенными и клеймеными. Клейменые же ранее веся возвращались обратно по принадлежности так как их проверка не представляла надобности.  

4. Днем того же числа какой то неизвестный еврей придя ко мне и передал под большим секретом что ночью имеет быть привезена контробанда, и что во время привоза товаров и в момент остановки даст мне знать, а затем когда я собирался в обход тот же еврей встретивший меня на улице на мой вопрос «ну» ( что, подтвердилась привозка контробанды, я пойду узнаю, и пошел в переулок к жидовским помещениям. Возвратясь сказал мне «еще рано»). Это было вблизи квартиры Готесмана. Я там заметил что в его квартире собираются евреи.  

Предполагая что в дом Готесмана привезена контробанда о которой мне сообщил еврей, и что сказаные им слова «еще рано» были сказаны с заранее обдуманой целью чтобы отвлечь мою бдительность от настоящих получателей контробанды, и что евреи собрались в доме Готесмана для покупки привезеной контробанды, как они обычно это делают ночью, я зашел в дом Готесмана, но не найдя ничего преступного и убедившись со слов бывшего там известного домовладельца Боруха Желязко что евреи собрались для выбора места для печения мацы предложил им всем разойтись по домам.  

О существовании еврейской лотереи я ничего решительно не знал и пришел искать контробанду. Выходя с городовыми в обход я ни о чем другом не думал. Еврея в обходе самого никакого не было. О деньгах будто бы взятых мною на столе в квартире Готесмана прошу допросить Боруха Желязко и Сикорского, бывшего в то время в квартире Готесмана.  

Состоящий в запасе Коцюбинский  

23 января 1889 года  

Помошник полицейского уездного исправника Валихов спрашивал Одесского мещанина БЕНЕЦИОНА АСААХОВИЧА ЖЕЛЯЗКО, живущего в городе Проскурове, который показал:  

В прошлом 1888 году незадолго до еврейской пасхи у меня была украдена конская сбруя, в следствии чего ночью часов около 11-12 я приехал в квартиру Надзирателя 2-й части г. проскурова с целью заявить ему об этой краже и просить принять его нужные меры. Но в квартире КОЦЮБИНСКОГО мне сказали что последний отправился в обход и я поехал по городу разыскивать его и нашел возле дома где квартировал Австрийский подданый ГОТЕСМАН как я узнал впоследствии, но ранее я в том доме не бывал. Получивши мое заявление о краже сбруи Надзиратель сказал, что пойдет со мною лишь зайдет на некоторое время в дом.  

С того момента я не отходил от б. Надзирателя КОЦЮБИНСКОГО и мы одновременно вошли в означенный дом где оказалось человек 30 евреев. Г. КОЦЮБИНСКИЙ спросил тех евреев по какому поводу они собрались и получив ответ что те собрались условиться относительно печения "мацы" приказао немедленно разойтись, что и было исполнено безприкословно. В комнате где были евреи стоял стол но на столе не было ни денег, ни чашек или какой либо другой посуды. Лежали только какие то лоскуты бумаги. Когда евреи начали расходиться, то КОЦЮБИНСКИЙ тоже вышел из комеаты в одно время со мной, но я не видел что кто-либо из евреев вложил деньги либо что-нибудь другое в карман КОЦЮБИНСКОГО и не слышал чтобы кто либо из евреев говорил КОЦЮБИНКОМУ "за что вы притесняете евреев", а слышал только что те евреи говорили между собой по еврейски что нужно условиться дать надзирателю 10 рублей, но кто именно это сказал я не знаю.  

Не могу утверждать что в доме быцли те лица, фамилии которых прочитаны мне (прочитаны были фамилии лиц подписавших прошение которое имеется в дознании, а также лиц допрошенных по сему делу) ибо те лица мне неизвестны. Могу только уверенно сказать что МОШКО МАРДЕРА, лично мне известного, среди евреев не было. Когда я отыскал КОЦЮБИНСКОГО возле квартиры ГОТЕСМАНА, то с ним были Городовой и Письмоводитель СИКОРСКИЙ а из евреев никого не было.  

Никаких денегг. КОЦЮБИНСКИЙ со стола у которого мы стояли в комнате с евреями не брал, а равно никакого приказания уничтожить какие то лоскуты бумаги как сказано выше не давал. Когда мы выходили из дому то прошли через темные сени. После чего г. КОЦЮБИНСКИЙ поехал на моей подводе прямо ко мне в дом и уже там заявил мне что у него в кармане полушубка непонятно как оказались деньги, которые мы пересчитали и там оказалось всего двадцать два или двадцать три руб. точно не помню, но знаю что не больше.  

Впоследствие приходилось слышать разговоры межде евреями, что будьто бы деньги были собраны межде евреями в пользу КОЦЮБИНСКОГО всего 100 рублей, которые выли вручены какому-то еврею для передачи КОЦЮБИНСКОМУ за то, чтобы он не притеснял их и что тот еврей деньги по назнаячению не передал и евреи его побили. Между какими именно евреями велся тот разговор, кем были собраны те деньги, какому еврею вручены я доподлинно не знаю, ибо как показал уже выше очень мало знаю Проскуровских евреев так как живу около вокзала и в городе бываю очень редко.  

К зачитаному показанию добавляю, что еврей получивший деньги для передачи КОЦЮБИНСКОМУ был порбит за то, что передал г. КОЦЮБИНСКОМУ не все 100 руб. так что в кармане КОЦЮБИНСКОГО оказались означенные 22-23 руб. которые были всунуты в карман именно тем евреем которому было поручено передать деньги КОЦЮБИНСКОМУ.  

БЕНЕЦИОН ЖЕЛЯЗКО  

23 января 1889 года  

Помошник полицейского уездного исправника Валихов, дополняя дознание о неправильных действиях бывшего полицейского надзирателя Коцюбинского допросил Проскуровского мещанина Дувида Берковича Голованевского, который показал:  

« О том что Проскуровский еврей был избит в 1888 году во время еврейской пасхи за то что пролучив 100 рублей для передачи Коцюбинскому не передал их по принадлежности, я узнал от проскуровских евреев, но от кого именно указать не могу, но об этом факте все говорили в Проскурове».  

Дувид Голованевский  

20 февраля 1890 года.  

Его превосходительству Господину Подольскому Губернатору  

Проскуровского уезного исправника Рапорт  

Представляя при сем на благоусмотрение Вашего Превосходительства произведеное дознание о неправильных действиех по службе бывшего полицейского надзирателя 2-й части города Проску-рова Коцюбинского, имею честь донести, что выяснить от кого Голованевский и Желязко слышали о том, что еврей, получивший 100 рублей для передачи Коцюбинскому был избит за неисполнение этого, и установит степень справедливости этих слухов не предсьавляется возмож-ным, так как ни Голованевский ни Желязко не могут или не хотят указать от кого они получили эти сведения, так равно не представляется возможности более расследовать обстоятельства дела по отобранию Коцюбинским весов и гирь у Шпильки и других, так как единственным свидетелем этого является Мошко Мардер, но и тот говорит хотя и уверпенно, но по слухам – если не вымышленно.  

При этом имею честь доложить Вашему Превосходительству что из всего выяснившегося на дознании и близкого знакомства с характером служебной деятельности Коцюбинского я не могу не прийти к глубокому убеждению, что из всех действий преступного характера приписываемых Коцюбинскому, он может быть признан виновным лишь в несоблюдении, по неопытности, формальностей при обнаружении признаков противозаконных действий, но и это упущение едва ли ему можно поставить в безусловно наказуемую по всей строгости закона вину.  

Для подкрепления этого моего вывода позволяю себе изложить нижеследующее: служба исполни-тельных чиновников полиции вообще по обязанностям, до того сложна, что редко кто из них не делает упущений, служба же такого чиновника в местности населенной преимущественно евреями, по скользкости пути, не поддается определению каким либо одним термином.  

Назойливость, изворотливость, отсутствие уважения к закону, изобретательность евреев на всевозможные меры к обходу закона, самым нахальным, дерзким образом – установлены фактически и признаны неподлежащими сомнению рядом исключительных против еврейского населения законодательных мероприятий. Нет ни одной отрасли деятельности полиции, где нельзя былобы встретить целый ряд закононарушений не поддающихся устранению лишь потому, что данный нарушеный закон, или за давностью, или за последовавшим уже, хотя и неосновательным, но вошедшим в законную силу приговором суда – уже не может быть применен.  

Как известно евреи не останавливаются ни перед чем – ни перед подкупами, ни перед ложными доносами, ни перед ложностью даже присяги, чтобы достичь известной начальной цели, и одною из главных мер к достижению возможности безнаказаного нарушения закона – ставят общность и солидарность стремления к тому, чтобы непосредственно стоящего к ним полицейского чиновника поставить в положение выгодное для них, – путем обманов, подставными свидетелями, приближением к нему «своих людей» входящих в его доверие, и т. п., не говоря уже о попытках на посулы.  

При такой обстановке исполнительному чиновнику непосредственно стоящему к населению, с преобладающим еврейским элементом, нужно иметь или многолетнюю опытность, или гениальную способность, чтобы суметь найти в каждом данном случае и не сделать одного из двух или превышения власти или упущения формальностей. Из числа таких чиновников положение полицейского чиновника в городе наиболее трудное, где неизбежно найдется масса проходимцев – адвокатов способных на все и готовых к услугам евреев.  

И беда тому чиновнику, который не поддаваясь соблазну на обеспечение себя путем лихоимства за послабления, будет идти в разряд еврейских стремлений, не сумея в то-же время обставить каждый свой шаг чтобы не подать повода к обвинению в незаконности действий и устранить возможность подозрения преступности их.  

В такое именно положение, по моему мнению, вынесенному как из самго дознания и самого характера деятельности Коцюбинского, так из близкого знания лиц фигурировавших в этом деле, попал он Коцюбинский.  

Из протокола помошника моего от 11 мая 1888 года Ваше Превосходительство, изволите убедиться, что первым лицом опрошеным по этому делу был Мошко Мардер назначившийся вовсе в число лиц, подлежавших опросу по дознанию: ни прошение ним не подписано, ни кто из лиц опрошеных ранее не делал на него ссылки. Опрошен же он был моим помошником, как последний доложил мне, потому что Мардер, явившись к нему сам, заявил, что ему подробно известны все обстоятельства дела касающагося Коцюбинского. Из записаного его показания я убедился, что он действительно точно и подробно освещает обстоятельства дела, как о случае в квартире Готесмана, так и о весах и гирях, и как потом по допросах других лиц выяснилось, только он один ( и отчасти лишь Венцман и Шпилька ), так уверенно и подробно описывает все факты, указывающие безусловно на преступность действий Коцюбинского, тогда как некоторые даже из лиц, подписавших прошение, какзалось бы более осведомленные в этом деле, отказываются не только от знания некоторых обстоятельств о которых говорится в прошении, но даже говорят что им не было известно что было написано в пршении. Прошение это, как оказыва-ется, было предложено им к подписи тем же Мардером, но им самим оно не подписано, и тогда, как его Маржера, по показаниию Желязко вовсе не было в данное время в квартире Готесмана.  

Что прошение поданное мне 29 марта 1888 года не есть продукт произвольного, свободного желания подписавших его принести жалобу на Коцюбинского в изложеном виде – рельефнее всего видно из показаний труженика – извощика Янкеля Сапа, далекого от всяких еврейских интриг. Этот жалобщик оказался искреннее всех других, заявляя, что ему решительно ничего неизвестно из того что сказано в прошении. Таким образом безусловно можно вывести заключение, что обвинение Коцюбинского возбуждено по инициативе Мошка Мардера, и при том предъявлено искуственно, или вообще вымышленно, бывши построено на оплошности Коцюбинского, не составившего протокола, – и как искуственное, оно не поддается ясному освещению, чему много способствует сбивчивость и неясность объяснений самого Коцюбинского, неискренность которого я объясняю нижедоложенными причинами.  

Что обвинение заявлено искуственно, и именно по мысли Мошки Мардера и им создано, в том достаточно, по моему мнению, убеждает как все выяснившееся на дознании, так равно и то еще, что Коцюбинский предъявлял к Мардеру содержателю земской почты в г. Проскуров, строгие, по моему распоряжению требования о правильном выполнении им взятой на себя повинности и не раз обнаруживал неисправность его.  

Мне известно, что Мардер был сильно недоволен, что Коцюбинский, в части которого состояли хутора, весьма часто во всякое время дня и ночи брал лошадей и ездил туда по делам службы. Мошко Мардер известен за еврея, весьма изворотливого и едва ли неспособного на всякого рода профессии, хотя бы и темного свойства, но настолько ловкого, что отикрыть что-либо в его действиях наказуемое законом не представляется возможным. Ловкость и изворотливость его очевидна и в настоящем деле.  

Прознать об оплошность Коцюбинского, легко могущий набросать темную тень на его служебное качество, он составляет прошение, собирает подписи, не объясняя вовсе, или объясняя превратно содержание его, но сам не подписывает его, боясь ответственности за ложный донос, и оставляя для себя менее ответственную роль свидетеля, в качестве которого, не дождавшись вызова является сам к допросу, чтобы утвердить, в качестве как бы незаинтересованного лица, – факты, изложенные в доносе, и тем достичь своей цели – показать Коцюбинского неспосбным к полицейской службе или даже навлечь на него ответственность за преступление по должности.  

Делает он это потому, что такого рода личностям, как Мошко Мардер весьма естественно не по душе полицейский чиновник, более или менее честно и вообще добросовестно относыщийся к своим обязанностям.  

Я же из своего близкого служебного отношения к Коцюбинскому, как к полицейскому надзира-телю, вынес заключение, что этот чиновник всей душей готов отдать службе, не поступаясь интересами ни под каким влиянием. Правда в нем недостаточно уверенного и твердого знания своих обязанностей и опытности, а при этих условиях весьма естественно в действиях его тем больше обнаруживалось ошибок и оплошностей, что он больше чем иной другой чиновник его в положении, прилагал старания в исполнении службы.  

За честность деятельности Коцюбинского и отсутствие способности поддаться соблазну посулов еврейских, до очевидности говорит то, что он все время жил в лачуге (которую после выхода его домохазяин снес), не имея средств содержать семью на службе, оставшись без копейки денег, просил выхода в отставку принужденный воспользоваться благотворительностью. Все это на мой взгляд говорит за то, что Коцюбинский, как чиновник усердно ищущий привлечь того или другого нарушителя закона к ответственности, неспособный поступиться интересами службы ни под каким влиянием – был именно из числа тех, которых евреи всегда всевозможными путями готовы подвести под ответственность с целью либо ослабить его деятельность либо даже достичь удале-ние его с должности.  

Ввиду этого я не могу не придти к заключению, что Коцюбинский проис-ками евреев был преднамеренно натолкнут на собрание евреев, вернее всего с целью предъявить к нему то обвинение которое заявлено, очень даже может быть, что фигурировавшие в этом деле 102 рубля были собраны именно с целью дать ему в виде посула, и когда он их не принял, обвинили его в сокрытии части взятых денег и с целью показать перед начальством неблагонамеренность, неблаговидность поступков, и вместе с тем неопытность и малую способность Коцюбинского, выразившуюся в несоставлении протокола при обнаружении незаконного собрания.  

Эта цель видна в показании всех почти допрошеных лиц, смело заявляющих, что учавствовали в собрании для складчины, хотя им несомненно хорошо известно, что и такое сборище незаконно, но они утверждают тот факт, с целью показать, что Коцюбинский обнаружив преступление оставил его без последствий.  

Допустить же что Коцюбинский взявши публично 102 рубля, скрыл из них 80 рублей, с обраще-нием в собственность, по моему мнению невозможно ни на минуту. В деле о весах и гирях также ясно проглядывается искусственность обвинения. Шпилька и другие, в особенности первый, известны за отъявленных плутов и вызывают постоянных надзор со стороны полиции. Мне известно, что одно из наиболее выдающихся вредных действий евреев вообще, трудно поддаю-щихся не только искоренению, но даже преследованию, – это перекупка евреями хлебных и вообще сельских продуктов, доставляемых в город на базар, при чем евреи всеми средствами стараются купить эти продукты за городом до прибытия продавца на базар.  

На это зло мною обращено самое строгое внимание, и как мне известно Коцюбинский считал своею главнейшею обязанностью прекратить это зло, но это без особенных мер со стороны городского управления для чиновника полиции представляется невозможным, потому что привлечение привлечение к ответственности никогда почти не достигает своей цели ввиду изво-ротливости евреев, всегда имеющих возможность оправдаться путем подставных свидетелей, что в связи с известным молосочувственным отношением и неимением желательной поддерки интересов полиции со стороны мировых судей – роняя в глазах населения значение полиции, вместе с тем вызывает у чиновника желающего достичь известной цели своих действий, – стремление обойтись без суда и заставить иным путем известное лицо уважать законные свои требования.  

На этом пути своей деятельность Коцюбинский встречает, что Шпилька, поселившийся вдали от города, по дороге в Меджибож, специально занялся перекупкою сельских продуктов, но привлечь его к ответственности нет возможности. Коцюбинский прибегает к сторонней мере побуждения Шпильки уважать закон – отбирает у него весы, надеясь, что в случае они не верны, – Шпилька будет наказан и хотя хоть и на время лишится одного из необходимых ему орудий преступления.  

То же он делает и с другими лицами одной со Шпилькой профессии. Весьма естественно, что и этим лицам необходимо было избавиться от чиновника, преграждающего им путь привычной деятельности, – они примыкают к партии недовольных Коцюбинским и соединяются в сформировании искусственного обвинения его в незаконных действиях, при чем хотя никто из них не говорит, что они весы и гири получили уплатив Коцюбинскому известную сумму, но сам характер их показаний, утверждающих, что Шпилька один говорил с Коцюбинским, – дают как бы указание, что здесь возможно допустить объяснение действий Коцюбинского получением посула.  

Но по доложенным уже основаниям, а также в виду отсутствия каих либо доказательств против Коцюбинского и по этому делу, я не могу допустить и здесь злоупотребление и преступность действий с его стороны, и убежден, что хоть и обвинение создано искуственно и ввиду также проявленной Коцюбинским оплошности, выразившейся в несовтавлении протокола, – и возбуждено по инициативе того же Мардера, являющего единственным по этому делу свидетелем, но не очевидцем.  

Что же касается сбивчевости и неискренности объяснений Коцюбинского, то я нахожу этому объяснения в том, что Коцюбинский под влиянием выпавшего на его долю несчастия, возможности потери служебной каръеры, не будучи в силах объяснить свои действия оплошностью и неопытностью, решился на некоторое уклонение в своих объяснениях от действи-тельности, хотя некоторые подробности могли ускользнуть из его памяти, и даже при таком удрученном горем положении человека, можно допустить, что в его памяти мелкие факты фигурируют, хотя привратно, но в таком виде как он объясняет.  

Уездный полицейский исправник Белавенцев.  

(Далі буде)