Гробовщик.

— Ей-богу, истинную правду говорю — ведьмак он, с этакой-то бородищей! — прошептала подруге побледневшая молодая женщина, тревожно озираясь. — Представь только: мой Митька вчера с улицы влетел как ошпаренный, белый как полотно. Спрашиваю: "Что стряслось, сынок? ", а он молчит, только головой дёргает, словно рассудком тронулся. Даже не разделся — забился в угол на печи с безумными глазами, не выгонишь. Я перепугалась не на шутку, к соседке побежала разузнать, может знает чего. А Фроська сказывает: наши сорванцы опять озорничали, к гробовщику в дом заглядывали. А что там увидали ни слова – молчат как заколдованные.  

Встревоженные женщины, позабыв про пустые вёдра, увлечённо перешёптывались у колодца, обсуждая загадочного соседа. Жил в их деревне одинокий мастер-гробовщик с удивительной привычкой: спал он непременно в свежесделанных для заказчиков гробах, чем вселял неописуемый ужас в местных жителей. А те, трепеща от страха, разносили по округе самые невероятные слухи о странном старике. Поэтому сторонились его люди и спешно крестились при встрече. Бабы те вовсе с испуга бросали вёдра, завидев вдалеке его могучую, чёрную как туча фигуру. Даже добродушный местный батюшка, похожий своей жиденькой бородкой на любопытного дрозда, косился на старика и грозился не пускать в храм за смущение прихожан.  

— Суеверия вами руководят... А я же за работу свою ответственность несу, — пытался растолковать старик испуганным односельчанам свой обычай примерять гробы. — Должно усопшему покойно в моём гробу лежать. Как иначе? Не шутка ведь — сон вечный!  

При этих словах он неизменно воздевал руки к небу:  

— Вот она, десница Господня... всех призовёт... Задумайтесь...  

Люди шарахались прочь, точно от проказы, не постигая его устремлений. После долго крестились, шёпотом осуждая чудного старика.  

— Не меня страшиться надобно, люди добрые, — сетовал гробовщик, — а темноты душевной своей.  

И брёл он, утомлённый людским непониманием, по безлюдной улице, ворча себе под нос:  

— Я б каждому из них загодя гроб сработал... не поленился бы. Ей-богу, — бурчал недовольно старик. — Чтоб прилёг человек, подумал, примерился, так сказать, к тому, что ждёт его в конце жизни. А то суета кругом в миру, суета никчемная... закрутит, съест всего с головой, все косточки обглодает, а почему?.. да потому как нет времени остановиться, осмотреться вокруг себя человеку, что он делает и зачем… да куды там… кто ж меня послушает. — бурчал недовольно старик. Не мог гробовщик равнодушно взирать на мирскую суету. И звали старика Егор Дурнов.  

Студёным осенним утром лежал он в открытом гробу посреди остывшей комнаты, сложив руки на груди. Хмельной сон, подобный туману, медленно отступал. Отдохнувший гробовщик, сладко позёвывая, глядел в потолок, вслушиваясь в завывания ветра. Чудилось ему, будто стая голодных волков скребётся в узкие окна его приземистого дома-мастерской, доставшегося от отца. Старый мастер неспешно разминал затёкшие ноги, наблюдая, как под потолком чёрный паук расправляет прозрачные сети меж соломинок.  

Гробовщик прищурился и философски улыбнулся.  

— Всё сетями опутано... весь мир человеческий... Куда ни глянь... — задумчиво произнёс седовласый старик.  

Он довольно крякнул и потянулся, разминая руки, что прежде покоились на груди.  

— Что ж, пора вставать, — негромко сказал он. Осторожно положив натруженные ладони на отполированные доски, зацепился за гладкие края и, приподнявшись, сел в новеньком гробу, служившем ему постелью. — Добротно вышло... словно для себя делал... — произнёс старик с искренней радостью мастера, любуясь блестящими свежестругаными досками. — Хотя в подушку ещё волоса подбить не помешает.  

Аккуратно вынув ноги, он развернулся и выбрался из гроба. Встав, огляделся и стряхнул с одежды назойливую, будто перхоть, свежую стружку, любуясь завершённым заказом.  

— Хоть на выставку, ей-богу, — довольный собой, он подбоченился. — Не гроб, а конфетка.  

Радость мастера была неподдельной. К каждому заказу старик относился с особым трепетом, словно повитуха, оберегающая рождение нового создания.  

— Что ж, пора тебя хозяину возвращать, — проговорил он, разглядывая природные узоры на досках. — Красота!  

В нетопленом доме было зябко и сыро. Продрогший мастер взглянул на остывшую топку печи, поёжился и растёр ладони, обхватив себя руками. Согревшись немного, он повернулся к украшенной позолоченным окладом иконе Божией Матери в углу тесной комнаты и трижды перекрестился с поклонами.  

— Благодарю, Господи, за день новый, в котором пребываю, — степенно произнёс старик. — С миром в душе... в памяти... и в силах...  

Неспешно подойдя к иконе, гробовщик зажёг лампадки и погрузился в молитву. Среди благостного шёпота молитвенных слов он уловил скрип колёс въезжающей во двор телеги и приглушённые мужские голоса. Соседские собаки тут же залились истошным лаем, словно при пожаре, переругиваясь между собой. Старик, погружённый в свои мысли, не обращал внимания на внешний шум. А во дворе всё отчётливее ощущалось чужое присутствие: негромкие разговоры и хруст песка под ногами приближающихся людей.  

— Эй, есть кто живой? — раздался басовитый мужской голос. — Егор Григорьевич, ты где?  

За окном мелькали беспокойные тени. Крепкий голос прозвучал снова:  

— Это Игнат... за гробом мы.  

Прильнув ладонями к стеклу, в полумрак комнаты вглядывался знакомый гробовщику приказчик, туманя горячим дыханием холодное окно.  

— Старик, прости Христа ради, что пораньше приехали... покойнику ждать не пристало. Ты это... Открой... поговорим.  

Гробовщик склонил голову набок, разглядывая знакомое лицо за окном, откашлялся в ладонь и недовольно пробурчал:  

— Что ж у вас, за привычка такая – всё впопыхах делать... Прости меня, Господи…  

Старик в очередной раз перекрестился и, чуть сгорбившись, подошёл к окну. Наклонившись, он громко произнёс:  

— Не ори, Игнат, чай не в трактире... Выйду сейчас.  

"Вот же срам. Им бы только закопать побыстрее. А генерал человек хороший был. Да и сирота, " — думал об умершем старик, открывая двери. Скрипнув петлями, дверь отворилась, и гробовщик вышел во двор, поздоровавшись с приехавшими людьми.  

— Всё в доме найдёте... — разглядывая телегу, отстранённо произнёс мастер. — На табуретках стоит, а крышка в сарае под сеном. Панихида в нашей молельной будет, Игнат, али где?  

— В нашей... в нашей, старик... через час начнётся, — ответил приказчик. — Так что ты это... поспешай.  

Старый мастер, подбоченясь, замер на мгновение. С грустным лицом, будто прощаясь с близким человеком, он смотрел, как крепкие мужики принесли увесистую крышку, положили её на продолговатый ящик и неспешно привязывали новенький ладный гроб крепкой верёвкой к телеге. Запряжённая молоденькая норовистая лошадь тёмно-коричневой масти не стояла на месте — всё время подтанцовывала, фыркала и била копытом, подёргивая повозку, но это не мешало мужчинам спокойно делать свою работу.  

— Ку-у-уда... я тебе покажу своевольничать! — прикрикнул на своенравную кобылку дородный приказчик. Придерживая её рукой, он несколько раз перекинул верёвку своему помощнику, повернулся к старику и с усмешкой спросил:  

— А тебя-то, Егор Григорьевич, на отпевание в храм батюшка пустит? Рассказывали мне, ты опять чудил, да так, что со службы тебя выперли.  

Старик слегка покраснел. Сразу было видно, что разговор ему неприятен. Он сдвинул брови и спокойно ответил:  

— Что ему до меня. В этой жизни каждый своим делом занимается. Батюшка души спасает, а я тела бренные до великого суда. И нет между нами разногласия, только непонимание какое-то. Я ему про Фому, а он мне про Ерёму.  

— Ну как знаешь, старик. Меня это не касается. Это ваши дела. У меня просто всё... привезти да закопать, — стряхнув пыль с ладоней, с улыбкой произнёс Игнат. — Поедем мы. До встречи, мастер.  

Прощаясь, он окинул взглядом сутулую медвежью фигуру гробовщика, подошёл к кобыле, взял её под уздцы и слегка дёрнул. Лошадь чуть подсела, сдвинув с места повозку, и, медленно развернувшись, потянула телегу со двора. Рядом неспешно шли сопровождавшие гроб люди. Старик, задумчиво глядя вслед уезжающей процессии, спокойно выдохнул:  

— С Богом... Теперь всё честь по чести будет, — произнёс тихо и пошёл в дом собираться на службу.  

Праздничных событий в календаре деревенской жизни было немного, а таких диковинных представлений, чтоб поглазеть да было что рассказать — и того меньше. Потому сегодня, зная вредный характер старика, в местной молельной собралась уйма народу. В тесном помещении без притока свежего воздуха, за запертыми окнами и дверями, нечем было дышать, но все стойко терпели временные неудобства, потея и кашляя.  

Посередине центральной комнаты, похожей на оркестровую яму в тусклом свете, стоял массивный дубовый гроб с мертвецом, обставленный по кругу огромными латунными подсвечниками с горящими свечами. Рядом с гробом, слегка раскачиваясь, истерично завывали три плакальщицы. Они, кланяясь, словно три механические чёрные куклы в платках, натужно наперебой жалели умершего. За их дружным скорбным хором, держа в руках пожелтевшие страницы с молитвами, как опытный дирижёр, наблюдал смиренно-воодушевлённый батюшка, замечая всё вокруг.  

Местные жители, жадные до зрелищ, собрались в церкви. Они рассеянно внимали плакальщицам, зная наизусть весь чин панихиды – не это занимало их умы. Подобно испуганным пингвинам, люди сбились в углу молельной комнаты, ощетинившись дружной толпой. Их взгляды были прикованы к одинокому старику, стоявшему напротив, среди множества нарядных икон разного размера и горящих свечей. Гробовщик, радостно улыбаясь и утирая пот, во всё горло распевал знакомые псалмы, то и дело осеняя себя крестным знамением.  

Старик не проявлял никакого почтения к службе, и вся благостная атмосфера церковного обряда, длившегося более часа, превращалась в плохо срежиссированный спектакль. Первыми не выдержали плакальщицы у гроба. Продолжая причитать об усопшем, они поочерёдно начали тыкать пальцем в спину батюшке, с испугом указывая на своенравного старика, чья искренняя радость от молитвы казалась им неуместной.  

Священник попытался вразумить "заблудшую душу". Он несколько раз обошёл старика с дымящимся кадилом, словно пытаясь выкурить надоедливого шершня из здорового пчелиного улья. Но старик, лишь откашливаясь, игнорировал намёки, и служба продолжалась под громкие песнопения. Местные жители уже открыто глазели на происходящее, без стеснения перешёптываясь между собой о странном поведении гробовщика. Батюшка же, разозлённый и юркий, как встревоженный воробей, прижав плечи к голове и скосив глаза, зорко наблюдал за всеми, решая, как поступить. Его особенно раздражало то, что в последнее время прихожане неохотно посещали службы, но поглазеть на этого блаженного пожалуйста.  

Не выдержав, священник окольными путями пробрался к старику, подошёл сзади и полушёпотом спросил:  

— Опять, значит, радуемся, Егор Григорьевич? — Не получив ответа, он зашипел в бессилии, словно придавленная сапогом змея. — Это же панихида, родной... Выйди ты, Христа ради, из церкви... По-хорошему прошу... Ведь не служба получается, а цирк какой-то...  

— А что, сегодня храм божий только слёзы в кассу принимает? — спокойно ответил старик, повернувшись к батюшке с улыбкой. — Радость моя, батюшка, оттого, что человек хороший преобразился...  

— Ну снова ты мудришь, старик... неужто опять спорить вздумал... — едко прошипел взбешённый священнослужитель. — Видишь, не к месту... Народ смотрит... сколько раз тебе говорить... всему своё время... — Он крепко обхватил гробовщика за плечи, пытаясь сдвинуть с места. Но проще было совладать со скалой, чем пошевелить крепкого старца. — Сам пойдёшь? Или мужиков позвать? Ведь всё равно выведут... как в прошлый раз.  

Гробовщик окинул батюшку своим лучистым взглядом и спокойно произнёс:  

— Ладно, сам пойду... я всё сказал.  

Отвернувшись от сверкающих злобой глаз священнослужителя, старик перекрестился на все четыре стороны и, медленно ковыляя, направился к выходу.  

— Смотри, побрёл... зачем его только на порог пускают... вылитый медведь... зато мастер не вам чета... а бородища-то, страшный какой... — доносились до него беспокойные, осуждающие голоса галдящих женщин.  

Аккуратно опираясь на натёртый до блеска поручень, старик спустился по крутой лестнице. Выйдя на свежий воздух, он глубоко вдохнул, распрямился и негромко произнёс:  

— Странно... неужели не видит никто.  

Удивлённо покачав головой, он опустил плечи и, раскачиваясь из стороны в сторону, побрёл по безлюдной улице к трактиру. Широкая, наезженная телегами дорога от церкви резко спускалась с высокой горы и пересекалась с оживлённым трактом, где находилось питейное заведение. Старик медленно шёл вниз, сбивая ногами маленькие камешки. Настроение после службы оставалось благостным, и, всматриваясь в бездонную синь неба, он отчётливо видел, как в голубой бездне, в самой её глубине, словно ожившие кляксы и точки, суетливо сновали птицы.  

"Каждая кроха малая себя в жизни проявляет, — мечтательно размышлял старик, примечая всё вокруг. — Вот же интересно природа устроена, стройно и согласованно у неё всё получается. Иной букашке всего неделю жизни отмерено, а радости в ней сколько. Почему у людей всё не так? Почему силой всё решить пытаемся? А пропорции разума и силы не соблюдаем. Вот где силы много, там ума не достаёт. И по-настоящему человек думать начинает только тогда, когда её, силушки этой, не остаётся. Дух тогда, который в человеке с рождения даденный, сам силу рождает. И сила эта благостная, потому как добро несёт людям. Рождение её в бессилии произошло, вот она-то и есть эта самая маленькая живая частичка, которая любит. Что эту силу победить сможет? "  

Гробовщик улыбался своим мыслям и чувствовал невообразимую любовь ко всему окружающему – ту самую любовь, которая захватывает тебя целиком, живёт и радует всю твою суть.  

— И для чего человеку мудрость мира сего, без радости... Эх... — старик грустно вздохнул. — Будь я государем, учредил бы службы особые, где мысли мудрые со всего света собирают, чтобы не пришлось людям заново житейской премудрости учиться — только время попусту тратить. Ведь не в этом суть... лишнего в том много... а главное-то... — мысль его взяла крутой разгон, что он едва поспевал за ней. — Что любовь — она суть дух... и коли много его в человеке... духа-то... то и воссияет он. Неправильно, когда человек любовь через ум постичь пытается, силой, нахрапом берёт… А у Бога все равны: в гармонии живут. Любовь и сила, неразделимы в божественной сути своей. Вот такая она и есть – благодать животворящая.  

Так и шёл старик по пустой дороге, ускоряя шаг, разговаривая сам с собой.  

— Моё почтение, Егор Григорьевич, — прямо над ухом гробовщик услышал знакомый грубый голос трактирщика. Удивлённый старик остановился, слегка оторопев, не сразу сообразив, что уже пришёл. — Служба, я гляжу, ещё идёт. А тебя опять выставили?  

Гробовщик в ответ лишь молча поглядывал исподлобья.  

— Ладно, можешь не отвечать... — примирительно произнёс трактирщик. — Мы-то люди добрые, не то что некоторые... из дома в дом, как говорится. Приглашаю-с...  

Старик усмехнулся:  

— Мир тебе, Антон Сергеевич.  

Трактир изнутри напоминал добротно отремонтированный склеп, где счастливых лиц старик отродясь не видывал. Горе горькое несли сюда люди, словно к алтарю, с лёгкостью опустошая карманы свои и чужие. Обычное безумие во всей своей уродливой красе человеческого безразличия властвовало здесь во всю ширь своего неуёмного нрава. Отовсюду доносились громкие осуждающие голоса, перемешанные с бранью, а табачный дым гуще церковного кадила туманил воздух. Старик присел за свободный стол, где его уже дожидался большой стеклянный стакан, полный до краёв водки.  

Трактирщик, укрывшись за выставочными шкафами с бутылками, точно из засады наблюдал за гробовщиком.  

— Ещё рано... подождём, — прицельно произнёс он тихо. — Посмотрим, что ты за зверь...  

Старик же, усевшись за стол и всматриваясь в содержимое стакана, будто растворился в его существе, как в разгульной безнадёжной атмосфере шалмана среди таких же, как он, людей. Обрывки слов и мыслей в его голове сменялись будоражащими чувствами, что прикрывали наготу искренности мастерового человека, то и дело возвращая гробовщика к действительности в полумраке людских пересуд. Так, поминая мертвеца и не пригубив ни капли, просидел старик два часа... А после, словно очнувшись от сна, поднял голову и тихо произнёс:  

— Где ж ещё поминать доброго человека, коли из церкви гонят...  

Взял стакан в руку, поднёс ко рту и, делая большие глотки, осушил его до дна.  

— Ну всё, пора... — тихо произнёс неотрывно наблюдавший за стариком трактирщик. — Теперь-то я узнаю, что ты за человек.  

Выждав еще немного, он покинул укрытие и, войдя в зал, опустился рядом со стариком.  

— Как тебе отдыхается у меня, Егор Григорьевич? — оживленно поинтересовался трактирщик. — Видишь, какой ремонт я затеял? Даже светлее стало, правда?  

— Совсем как в моем гробу, — невозмутимо отозвался старик. — Светло и безнадежно.  

— Что ты все усложняешь, мастер? В жизни все просто... куда проще, чем ты думаешь. Не так радужно, конечно, как в детстве казалось, но жить можно.  

— Это как? — переспросил старик, не понимая.  

— Как все! — спокойно ответил трактирщик, пожав плечами.  

— Всё-то у вас, просто, — произнес захмелевший Егор Григорьевич. — Неужто и ты так думаешь?  

— А как же иначе? — удивился трактирщик.  

— Вроде так, да не так... Главного-то вы не видите, — хрипло проговорил старик, недобро сверкнув глазами. Внезапно опьяневший гробовщик, словно загнанный в угол хищник, съежился, став похожим на маленького лесного зверька. Глаза его пылали, рассыпая искры по деревянному полу трактира.  

— Слушай, что скажу тебе, Антон Сергеевич, — начал гробовщик, сдерживая закипавшую в нем злость. — Вчера я в городе был... на выставке... самовары смотрел... Красота, загляденье! Гладкие, пузатые, один к одному — артисты, богатыри. У иных медали во всю грудь припаяны. Сразу видно — работа мастера... прямо как мой сегодняшний заказ... гроб я сделал... как игрушечка... богатый, с накатом в три доски, дубовый. Сегодня в нем служивого важного отпевали. Стою я на панихиде, смотрю на него, а батюшка гнусавым голосом выводит: "Спаси нас, отче, милостью своей"... А я стою, слушаю и все о самоварах этих думаю. И так мне его жалко стало.  

— Кого, самовар? — искренне переспросил трактирщик.  

— Да тьфу на тебя... — сплюнул старик. — Генерала, покойника этого... Блестит, как целковый на площади... прости, Господи... весь в медалях... семь от семи бездыханный лежит…да только не видит никто, что человек он... чистый... уже у Господа на пороге с Всевышним беседует... один, нагой как есть... а они с ним, как с самоваром этим... на выставке носятся... упорствуют от гордыни да невежества своего, воют да причитают... — он вытер пот со лба. — Родных у генерала-сироты отродясь не было... а так вроде по-людски, честь по чести... кричат, жалеючи, будто продали что ценное, чего никогда в руках не держали... Во как...  

Старик снова вытер вспотевший лоб и продолжил:  

— Никто... слышишь, Антон Сергеевич, никто ни до нас, ни после... По-настоящему жить не будет... И умирать тоже... Пока разума не наберутся... по-божьи... как самовары эти на выставке не воссияют... Прости меня, Господи... милосердия в нас нет и... духу с копейку... не успеваем мы за короткий век свой во всем разобраться... правду жизни увидеть, человеком стать... когда плакать надо — радуемся, когда рыдать — смеемся... Всё у нас наоборот... проклинаем друг друга за то, за что благодарить надобно.  

Старик постепенно успокаивался в своих рассуждениях, и взгляд его вновь обрел глубину и ясность, словно он всматривался в нечто, недоступное глазам других.  

— Посмотришь вокруг — кажется, будто нет ни в чём смысла, а с другой стороны — благостна она, жизнь эта... Богом нам данная...  

— Что поделать, старик... — с горечью отозвался трактирщик. — Такова уж жизнь... будь она неладна.  

И тут словно прорвало плотину чувств гробовщика — слова хлынули потоком, сплетаясь в предложения:  

— Да когда же поймёте наконец, люди добрые... пока дарован миг этот бесценный... Спешите путь свой осознать... загляните за грань общего понимания, в зеркало души собственной. Спросите себя : Чем вы на Создателя своего похожи стали? Что в вас такого, как в Нём, просияло? Какие качества возвысили? С чем в жизнь вечную постучитесь?  

Голос старика осип, и речь его становилась всё тише:  

— И если сумеете... — он прокашлялся, — прожить хотя бы день единый, узрев в нем богатство Царства Небесного... здесь, в этом мире... То озарит сознание ваше яркой молнией... придёт понимание, что хоть крупицу малую но успели благости вкусить... познать истинную благодать Божию, которой в нас, как в колодцах глубоких, без меры, в каждом есть... ведь с этим жить легко, да помирать не боязно.  

Трактирщик замер с открытым ртом, глядя на старика, который словно светился изнутри.  

"Мерещится, — подумал он. — Не может такого быть".  

Не веря глазам своим, изумлённый трактирщик зажмурился и помотал головой.  

А старик продолжал торопливо говорить, будто пытался уберечь от исчезновения хрупкую новорождённую мысль:  

— Но не глядите вы в сокровищницу свою... В глубину истинную... Не тянетесь к воде животворящей, не пытаетесь зачерпнуть, испить... Освободиться от голода плоти... В вечности раствориться... Тлен вам дороже всего... срослись с ним, оттого и нет от вас плода... а лишь неведение, как у щенят слепых... страдаете и страдание приносите друг другу, не ведая, что творите... Вот вся правда. Грехами, словно заплатами, срам свой прикрываете... Ту язву смертельную, что травит вас, сберечь пытаетесь... Вот ответь, — насупился старик, глядя на трактирщика, — коли болит что у тебя, чего попросишь — лекарства али яду?  

— Ну, это как болит!  

— Всё шутки тебе... а я о серьёзном.  

— Не знаю, старик... Наверное, что угодно сгодится, лишь бы боль унять.  

Старик рассмеялся.  

— В самую точку попал. Каждый грех, словно яд, глаза нам застилает, а лекарство против него бессильно — вроде полегчало, да не вылечило. Болезнь затаится, а ушки всё равно торчат и поедом ест тебя. В привычках корень зла вижу... их на добро менять надо. От них и радости в жизни нет.  

— Интересно тебя слушать, старик. Не всё понятно, но занятно, — улыбнулся трактирщик. — И сколько же ты прожил, мастер, чтоб так на людях рассуждать?  

— Семьдесят четыре, — ответил старик.  

— От рождества Христова?  

— Я тебе покажу от Рождества! Семьдесят четыре как есть.  

— Научи меня тогда, человека состоятельного, как жить в радости... да подольше, как ты. Я ведь и заплачу, — похлопал себя по карману трактирщик.  

— Чему же я преступника научить смогу, коли сам в оковах? Вот скажи, Антон Сергеевич, сколько после Иисуса людей просияло? А? То-то... Только вижу я — идея новая придёт, и самый последний грешник покается, сбросит предатель-изувер рода человеческого маску свою, и ничего более с обществом делать не придётся. Не почувствуют более люди одиночества своего, смыслами одолеваемы будут, увидят мир таким, какой он есть. От света веры той все очистятся. Вот так... И добавить нечего.  

Гробовщик повертел в руках пустой стакан, неспешно поднялся из-за стола и посмотрел прямо в лицо трактирщику своими ясными голубыми глазами. Отчего тот неуютно поёжился.  

— Должно тебе, Антон Сергеевич, родиться сызнова, а всё истинное нам и так бесплатно дадено... Говорил и говорить буду: спасайтесь, люди добрые... да не слышит никто, — с сожалением произнёс старик. — Пойду я.  

Мужчина сгорбился, опустил руки и, ковыляя, словно старый уставший медведь, медленно побрёл к выходу.  

"Никак не могу понять этого старика, как ни стараюсь... чудной он какой-то... И чего его все боятся? — провожая взглядом старика, подумал трактирщик. — Света в нём чересчур много... это да... "  

С тех пор ни в церковь, ни в кабак гробовщика больше не пускали, чтобы не кликушествовал и не смущал обычных людей. А слухи о нём разрослись в такие небылицы, что достигли пределов столицы Москвы-матушки...  

Мол, жил когда-то на свете такой странный человек, Егор Дурнов... жил, жил и помер.