На помощь

В отличие от многих своих коллег Аманда с удовольствием принимала прогресс. Да, конечно, её разум и ловкость уже не были столь гибкими, чтобы она без проблем успевала за более молодыми сотрудниками, но всё-таки не ставила это в укор прогрессу. Не его это была вина, что она уже не так остра как в юные годы и забывает то, что кажется очевидным.  

Не все разделяли эту позицию, так, например, Эмма всегда мрачнела, когда была вынуждена перещёлкивать базу данных, которая чуть ли не думала за диспетчера, предлагая ему решения – успевай выбирать!  

– Понавертят чёрт знает что! – цедила Эмма сквозь зубы. – Классификатор первый или второй?  

– Первый – если обращение от службы, второй если от самого человека, – объясняла Аманда. Ей нравилось нажимать кнопки. Раньше, когда она только начинала карьеру, их не было в помине, приходилось листать справочники, толстенные тома, чтобы подсказать номер службы или соединить пострадавшего с нею напрямую, или чтобы вычислить адрес.  

А теперь? Не успевает человек произнести:  

– Помогите! – а его адрес уже высвечивается. Остаётся только ответить:  

– Какая у вас чрезвычайная ситуация?  

Экономия во времени просто завораживающая! И не надо мучить человека, заставлять его висеть на проводе, ориентироваться на ходу, задавать тысячу уточняющих вопросов…  

Ситуация – адрес – отправка нужной службе! И вот уже полиция или врачи, или спасатели разбираются. Всё в реестр и до нового звонка.  

Одного только жаль Аманде – того, что прогресс наступил так медленно. Нет, для общества он был широк и страшен в своей скорости, но для отдельных людей, к которым просто не успели? Аманда старалась не думать о прошлом, об ошибках в адресах, о неуспевших спасателях, о непредвиденных авариях на дороге, что задерживали путь, но всё-таки тяжёлая мысль проступала нескончаемой подлостью: ах, если бы и раньше было что-то такое!  

И следом, цепляясь за эту мысль, следующая – дело малыша Томми – первый провал Аманды. Нет, официально её никто не винил и не мог обвинить, ведь она действовала строго по инструкциям, но тогда она была молода, это был первый раз, когда она осознала своё бессилие и эта досада навязчивой идеей не отпускала её и сегодня, цеплялась, саднила.  

Годы спустя отзывалось этой первое дело в незачерствевших чувствах Аманды. Отзывалось, поднимало голову, напоминало о себе, и пряталось, тихонько вздыхая: что она могла тогда? Не было, не было у неё возможностей! И прогресса тогда такого не было!  

А ведь то утро начиналось так тепло и радостно. Аманда была полна весеннего настроения: да, в те годы вся диспетчерская службы спасения носила форменное платье, но Аманда, как это удаётся только в годы юности, осталась кокеткой – она тихонько подогнула на пару сантиметров форменное платье, подшила его на лёгкую нить, а в то утро и серёжки новые надела. Они блестели полукруглым лже-золотом в копне её густых чёрных волос. И тогда Аманда казалась самой себе безумно красивой. И была весна, и солнце пригревало первым, робким теплом, и были какие-то планы и надежды на новичка из соседнего отдела, который, кажется, заглядывался на неё, а на днях и вовсе покраснел, когда она поздоровалась с ним.  

Ей тогда не поручали важных дел. Стажёр всегда стажёр. Тем более там, где нужно спасать людей. В основном на неё переводили тех, кто находился в изменённом состоянии. И в её годы молодости таких состояний было много.  

Ну или розыгрыши, которые лезли с причудливой проказливостью. Такие звонки было легко узнавать: на заднем фоне всегда какой-то шорох и смешки, а в трубке сдавленный от рвущегося смеха голос:  

– А вы с чем угодно можете помочь?  

И в ответ на «какая у вас чрезвычайная ситуация? » следовала глупая подростковая шутка той степени грубости, на какую у звонивших хватало испорченности.  

Да, тогда была жизнь. Все краски воспринимались как-то ярче. Может от того и чернота была сильнее? А она пришла в этот весенний живой день.  

– Ребёнок какой-то, – бросил оператор.  

Аманда взяла трубку. Она ждала розыгрыша, но не скулежа. Сначала ей и вовсе почудилось, что это щенок, но через секунду пришло осознание: это ребёнок.  

– Привет, что у тебя случилось? – Аманда не умела разговаривать с детьми и все инструкции куда-то выпорхнули в ту минуту из головы.  

В ответ скулёж – плач и тихий обрывистый голосок:  

– Мне страшно.  

Аманда сдержала от раздражения. Всё-таки ребёнок!  

– Как тебя зовут? – спросила она.  

– Томми…– ответил мальчик и тонко всхлипнул.  

Много позже, раз за разом прокручивая эту ситуацию в голове, Аманда снова и снова приходила к выводу: он предчувствовал чем кончится этот обманчиво-весенний день. Да, как и многие люди, особенно в годы юности, она была полна цинизма и неверия ко всякому сверхчувству и интуиции. Но годы спустя убеждалась – Томми всё знал.  

И в тот день он уже всё понял. Тоска, которую смешливые писатели и поэты нарекают «предсмертной тоской» овладела маленьким существом, обняла его последним одеялом. Он был мал и не мог ещё понять всего, но уже кралось к нему ощущение конечности жизни, а он, о, видит Бог, не хотел расставаться с этой жизнью, в которой мало что видел хорошего, но которую всё-таки любил.  

Как узнала позже Аманда – Томми позвонил им в первый раз, когда его мама ещё готовила обед. Откуда он нашёл номер? Из объявления в газете – тот самый метод, который сожрал прогресс. Они публиковали свои номера каждую неделю, просвещали в то время народ, а потом удивлялись: какие, оказывается, нужны ресурсы, чтобы всюду успеть!  

И расширялся штат службы спасения и добавлялись подразделения, но это всё муторная и полная пустых фраз история, которая никогда не была интересна Аманде.  

В тот день она познакомилась с Томми, чтобы потерять его через несколько часов навсегда. Она говорила с ним как можно мягче, узнавала сколько ему лет и что именно его тревожит, но Томми не мог этого объяснить и тогда Аманда решила не приставать с расспросами. Тем более, как она поняла – мать его была дома.  

– Торт делает, – похвастался Томми, но голос его снова упал к грусти: – с кремом и цветами.  

– У тебя день рождения? – предположила Аманда.  

– Нет, – ответил Томми, – папа вернётся.  

И голос его прозвучал ожесточённо и совсем не по-детски.  

– Папа тебя обижает? – спросила Аманда, учуяв эту ожесточённость.  

– Мама зовёт, пока, – Томми бросил трубку с детской непосредственностью.  

Ещё минуту Аманда смотрела на опустевшую трубку, раздумывая как поступить. Не выдержав тяжести решения, которое сама видела очевидным, пошла к своему куратору за подтверждением.  

– Дети, – подтвердила та мысли Аманды, – часто так развлекаются. Заскучают или забалуют, это нормально. По крайней мере, мы спокойнее – они хоть знают, куда звонить когда реально что-то произойдёт. Не будут бояться набрать номер, понимаешь? И потом, никакого запроса не поступало. Даже он не жаловался. А торт с кремом и цветами… что ты тут сделаешь? Ну а плачет, так мало ли! Пока нет сигнала, даже намёка на него, мы не можем лезть.  

Аманда кивнула. Она и сама думала также и ей не нравилось это схождение мнений. Тоска Томми передалась и ей, но поскольку это была его тоска, то она задела Аманду лишь облачком, рукавом прошлась по её лицу, и вот – отступила.  

И до самого вечера всё жило рутиной, а потом рутина рухнула.  

Сначала Аманда даже не расслышала кто говорит с нею. Переведённый вызов звучал как сеть помех и визгов, потом в этих визгах проступили голоса и грохот, а затем – самое страшное – голос Томми, который Аманда сразу же узнала, полный уже испуга и слёз:  

– Помогите!  

– Томми? – Аманда испугалась не на шутку. Она так резко рванулась в своём рабочем кресле, что даже не заметила как рукавом форменного платья заехала в свой же салат, которым ужинала в перерывах между звонками. – Томми, это ты?  

– Я… помогите мне, по…  

На заднем фоне что-то снова грохнуло, завизжало, разбиваясь…  

– Что происходит? – Аманда пыталась перекричать шум и испуг. Первое давалось легко, зато второе не давалось никак. – Томми, я не смогу помочь, если ты не расскажешь мне что случилось.  

И снова грохот. Лязг – как будто бы ключей? Или…цепей?  

– Томми, – Аманда вернула в голос спокойный тон, – ты здесь? Скажи, что такое? что случилось?  

– Здесь, – мальчик перешёл на шёпот, – папа маму убьёт.  

Так, ну что же – понятно что случилось. Видимо, семейного праздника не случилось. Аманда потянула к себе толстенную книгу-справочник адресов.  

– Томми, ты должен мне помочь. Скажи – ты один? Ты в комнате?  

– В кухне, – мальчик шмыгнул носом. На заднем плане что-то бубнило и выговаривало, без крика, что было страшнее всего. Аманда уже успела понять, что именно отсутствие крика – это страшный признак. Когда человек кричит – он устаёт, выгорает, а если он просто что-то там выговаривает, это значит, что в нём ещё много силы и его увлекает сам процесс насилия. Это уже не вспышка, которая проходит, это уже норма, ожидаемый результат.  

– Томми, это очень серьёзно. Сосредоточься и скажи мне, где вы живетё, я отправлю полицию.  

Томи не ответил. На заднем фоне забулькали звуки и у Аманды побежали мурашки по коже. Ей вдруг пришло в голову, что происходящее сейчас в неведомой ей пока квартире – рядовое явление, ну, во всяком случае – не первичное.  

Она ощутила это со всей ненавистью, на которую была способна. Ей вспомнились слова про торт и про «ожидание папы» и пришлось совладать с собой, чтобы позвать твёрдо и спокойно, не теряясь и не гневясь, потому что только от неё сейчас что-то зависело.  

– Томми?  

– Да… – голос мальчика был почти неразличим. Звуки, ожившие в его доме, казались куда сильнее чем прежде, но Аманда заставляла себя быть спокойной.  

– Где вы живёте? – спросила Аманда. – Томми, мне нужно знать, чтобы помочь. Ты знаешь ваш адрес?  

Он разбил её надежды:  

– Не-ет…  

Проклятие! ну вот почему именно с ним, почему сейчас?!  

– Что у тебя? – куратор заметила её тревогу, сняла вторую трубку. Она не могла разговаривать, но слышала происходящее и ей не нравилось. – Спроси ориентиры.  

– Томми, а что видно из твоего окна? – Аманда спохватилась. Звуки вроде бы стихли и она подумала что, возможно, самое страшное кончилось.  

– Дерево…– шёпотом отозвался мальчик. – Большое.  

Дерево! Прекрасный ориентир! И куда она должна направить полицию? К дереву?! Ко всем чёртовым деревьям в городе?  

– Томми, что рядом с твоим домом? Может ты видишь что-то? фонтан, или памятник, или какой-то дом?  

– Магазин, – ответил Томми. Он волновался. Он и сам понял, что что-то не так.  

Куратор резким движением выхватила толстенную книгу, жестом поманила сменщицу Аманды, и, прижимая ухом трубку, принялась объяснять им:  

– Магазины. Цветочные.  

Зашелестели страницами.  

– Что-нибудь ещё? – Аманда была почти в отчаянии. – парки, ещё магазины?  

– Дом, – неуверенно отозвался Томми. – Семнадцатый.  

Семнадцатый дом и магазин цветов. В большом городе. И бесценно уходящие минуты.  

– Что-нибудь, должно же быть ещё что-нибудь… – Аманда почти молила Томми, и он понял:  

– Мама забирает там чистые вещи.  

Куратор подняла голову. Прачечная? Ещё одна зацепка.  

– Там всегда есть конфеты, – сообщил Томми и снова стих, шум в его маленьком мире поднялся новой волной, что-то застучало, зашипело, и издалека донеслась тень крика и тут же оборвалась:  

– На помо-ощь, пожа…  

Кричащей точно рот закрыли.  

– Томми, тебе нужно спрятаться, – Аманда старалась не замечать боковым зрением как летят безумные страницы справочников и карт. Всё зависело от времени, которое уходило и уходило. Куда отправлять полицию? Им не скажешь, езжайте туда, где семнадцатый дом, цветочная лавка и прачечная, стучите во все двери!  

– Тогда…я буду один, – голос Томми задрожал. Аманда спохватилась: как она будет следить за ситуацией?  

– Пусть, – одними губами отозвалась куратор, – пусть говорит с тобой.  

– Томми, скажи, а такое раньше бывало? – Аманда попыталась вернуть силу в голову, но получилось неубедительно. Её собственные мысли пульсировали, смешивались, и светилась, отдаваясь истоком мигрени красной нитью одно единственное: пусть всё кончится, пусть всё кончится хорошо…  

– Да, – прошептал Томми, – папа постоянно говорил маме что…  

Треск был оглушительным, таким, что даже в ушах зазвенело, а Аманда ойкнула, точно трубка обожгла её.  

– Есть адрес! – громыхнула куратор, вскочила, спихивая справочники с собственных коленей, заторопилась к свободному телефону, по пути врезав, не больно, но обидно, не успевшей отскочить сменщице. – Наряд, срочно…  

Но всё было кончено. В страшном полусне Аманда слышала повторный треск и что-то тяжёлое, упавшее, застучавшее мрачно и предвестно:  

– Неблагодарный ублюдок, – голос был приглушён, видимо, трубка упала, но не осталась глухой, и можно было чётко различить, что обладатель голоса откровенно наслаждается ситуацией, – весь в мать!  

– Сэр! – гаркнула Аманда изо всех своих сил, – сэр, остановитесь! Я требую. Полиция уже едет.  

Но обладатель голоса был глух к её крику. Ещё пара глухих шлепков прозвучали вопреки всем окрикам Аманды, а затем раздался истошный визг Томми:  

– Папа, не надо, па….  

И звон, стекольный, беспощадный звон.  

– Томми! – Аманда вскочила, точно это могло помочь. Она так стискивала трубку, что хотела провалиться в неё, дыхание пульсировало, сбивалось, перед глазами прыгали красные точки. Что-то рушилось навсегда, разбивалось также, как какое-то стекло, про которое Аманда даже подумать боялась.  

А затем чья-то рука сбросила вызов.  

Позже, конечно, куратор отметит её действия с тем профессиональным сочувствием, которое даётся лишь на память минут, а после ты должен вернуться к своим обязанностям. И полиция, прибывшая на место, доложит все обстоятельства происшествия, и про страшно разбитое окно, распахнувшее себя против своей воли для невинной души Томми; и про находку в ванной, где кончилась жизни матери Томми, и про его отца, который даже не стал сопротивляться полиции и только повторял:  

– Я наказал их, они не слушали. Я говорил им.  

И всё это будет потом, такое далёкое и такое смятое, но при этом оставшееся навсегда в памяти Аманды. Она будет ненавидеть себя и медлительность их поиска, и будет восхищаться прогрессом, невольно вспоминая глупое шелестение страницами, и благословлять кнопки.  

И, пожалуй, ни одно дело не оставит в ней ненависти глубже за долгие годы службы. В молодости всё ярче, острее и эта острота происшествия с Томми, с медлительностью поиска, срезала ей эту юность. Аманда даже не помнила чем кончилась та весна, она пришла в один день на работу молодой и весёлой, а ушла со смены подавленной и затенённой.  

И ещё одно…ненависть. Аманде покажут, хотя, конечно, не было права на этот показ, досье на всех, кто был в той квартире. И на Томми, у которого всего две строчки за пять лет и скопилось. И на женщину, что была его матерью, и которая, как оказалось, за последние два года по странному стечению обстоятельств не раз оказывалась в больнице с подозрением на избиение. Но ни разу не обратилась она за помощью, твердила, что упала.  

И ещё одно досье, которое Аманда даже смотреть не станет. Незачем. С этим человеком всё понятно – он безумен и как человек вообще закончен. Вопросы у неё оставались к себе, которая не успела, не смогла помочь. Оставались вопросы и к той женщине, что звалась матерью, но, похоже, толком ею и не была, раз не смогла ничего сделать, раз за разом возвращаясь в уже понятный кошмар. И ещё вопросы – к соседям. Дело было в большой жилом доме, и чем кончилось? Почему на грохот и вопли, на слёзы, которые, как потом оказалось и было подтверждено теми же соседями, только один ребёнок и догадался позвонить? Где были другие? Глохли? Слепли? Боялись?  

У Аманды было много вопросов и не было ни одного ответа. Впрочем, она и боялась узнать ответы, и будь у неё возможность – она не знала бы их никогда. Чувство вины лежало на ней печатью. Хотя разумом Аманда и понимала – что она могла сделать? Не зная адреса, привязки? Ничего.  

Но не только разум живёт в человеке и остатком сути своей Аманда очень стыдилась своей беспомощности и радовалась дню, когда пришли и в их распоряжение новые базы и карты, которые по звонку вычисляли примерное расположение звонившего, сужая круг. Конечно, оставалось ещё много неясностей и обрывов в работе, но приходить на помощь стало легче, и уже за это Аманда пыталась простить себе ту нерасторопность в деле с малышом Томми.  

Пыталась, опять и снова, но взгляд находил застарелые, уже десять раз ненужные никому справочники и проскальзывало склизким куском запоздалое сожаление о Томми, о том дне и о себе самой, в том дне оставшейся.