А издан по кромоле кто?

Темный, красно-черный фон с редкими желтыми и коричневыми вкраплениями, придавал полотну ощущение фатальной безысходности. Перевернутый стул, подушка рядом с ним, посох с золотым набалдашником – все это являлось свидетельством рухнувшего, оборвавшегося нечто где-то в глубинах человеческого нутра. Ну и конечно же передний план, на котором фигурируют двое: отец и сын его.  

Плоть от плоти, но глаз за глаз.  

На виске того, чьи конечность повисли вдоль бездыханного тела, жутко алело кровавое пятно. Его, словно пытаясь в тщетных попытках удержать душу в пределах молодого стана, прикрывала старческая, сморщенная длань. Мертвенно-бледные тени, играющие на челе седобородого отца, и такие же ввалившиеся щеки придавали его внешнему виду трупную жилистость. На эту картину было сложно смотреть. А уж удерживать взгляд на лицах, будто находящихся по разные стороны Бытия, когда Смерть и Жизнь сталкиваются друг с другом в неравном бою, при этом не пытаясь отвлечься на какую-нибудь незначительную деталь композиции, такую как бело-красный орнамент на заломах ковра, вообще не представлялось возможным. Не было эффекта Зловещей Долины, о котором трубят направо и налево из каждого утюга. Наоборот, все казалось до оледенения скованных мышц реальным. Особенно кровь, стекающая по виску и крючковатым перстам, того и гляди норовившая вырваться за пределы полотна, оставляя за собой жуткий след.  

Склонив голову, я, уже незнамо в который раз прочитала небольшую позолоченную табличку чуть ниже под картиной:  

"Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года. "  

Или, известной в народе так же как:  

"Иван Грозный убивает своего сына".  

Илья Репин был мастером своего дела. Тут же в голове, словно по команде, пронеслись строки из личных записей художника:  

"Несчастья, живая смерть, убийства и кровь составляют... влекущую к себе силу... ".  

Усмехнулась собственным воспоминаниям прежде чем отойти в сторону, дабы не загораживать обзор группе немцев, внезапно выросшим, как грибы после дождя по правую руку во главе с гидом. Поймав недовольный взгляд худощавого арийца, с которым не посчастливилось столкнуться, быстро вымолвила извинения на ломанном Hoch Deutsch. Единственным островком свободы, который я могла еще себе позволить в набитым до отказа зале Третьяковской Галереи, находился в самом дальнем углу, рядом с другими шедеврами Репина.  

Глянув на наручные часы, фиксируя про себя время, вновь возвела глаза в сторону Ивана с сыном. И мозг принялся декларировать до дыр зачитанные дневники:  

"Писал — залпами, мучился, переживал, вновь и вновь исправлял уже написанное, упрятывал с болезненным разочарованием в своих силах, вновь извлекал и вновь шел в атаку. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал её. На моих друзей она производила то же впечатление. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней".  

А сколько было сделано набросков? Не сосчитать. А сколькими вандалами было предпринято посягательств? И того больше.  

–Но что-то гнало меня к этой картине... -повторила вслух, переменившись с ноги на ногу.  

Гнало. Действительно гнало. И не только к ней. Сила, кою Репин величал "влекущей", превратилась в неотъемлемую часть моих будний. Вот только никаким налетом мистицизма и чем-то инфернальным подобный расклад событий покрыт не был. Уж не знаю, то ли на удачу, а то ли и на беду, но все в моей жизни сроком в 23 год имело болезнно-логичные причинно-следственные связи, где каждый второй знаменатель вытекал из другого, а для переменных места так и вовсе не было. Я глубоко вздохнула прежде чем услышала рядом с собой уже став привычным хриплый голос:  

–Опять ты здесь, Вера.  

Некогда пораженная подобным сокращением имени, я очень быстро адаптировалась, бросив попытки оспорить законное право на использование корректного произношения собственного наречения. Порой просто Верой быть куда как проще.  

Я выдала сдержанную улыбку, лицезрея пред собой округлую даму средних лет. Хоть и было ей 42 от роду, но наполовину поседевшая голова, в далеком прошлом темных волос, накидывала ей лишних лет. Да и круглые очки в толстой оправе вместе с накрахмаленным белым воротником блузки, застегнутым наглухо, навевали воспоминания о былых временах школьной скамьи.  

В конце концов я вежливо поздоровалась:  

–И Вам день добрый, Лидия Никитишна.  

Низко и тяжело дыша из-за хронического ларингита, местная гроза всех "загребушных ручек", коим неймется прикоснуться разок-другой к памятникам истории и культуры, ворчливо заметила:  

–Да какой же добрый-то? Вон, видала, понаехали, -и кивок головой в сторону все еще не сдвинувшейся с места группе немцев. -Медом что ли намазано? Устроили тут невесть что. Пущай вон, в свою Немецкую Слободу отчаливают, где этим фрицам и место.  

Сначала, когда только-только я застолбила за собой звание завсегдатая "Третьяковки", была изумлена до глубины души, как мне тогда казалось, узостью мышления Лидии. Даже пыталась вести откровенные конфронтации, что неизбежно приводило к ожесточенным спором, ожидаемо, ничем путным не заканчивающимися. Меня возмущало откровенное пренебрежение и враждебность по отношению к точно таким же ценителям искусства, как и я сама. Моему подростковому воспаленному восприятию Никитишна представлялась этаким обиженным жизнью асоциальным элементом, который было бы неплохо изолировать от греха подальше. Однако все это продолжалось до поры до времени, а конкретно до определенного переломного момента.  

Пытаясь хоть как-то разгрузить ее извечно хмурное умонастроение, я непринужденно выдала:  

–Да будет Вам, право слова. Пусть себе дрейфуют из зала в зал, вам же на пользу. Небось, после такого наплыва и премия не за горами, а того гляди и надбавка в зарплате.  

Смотритель музея недовольно фыркнула:  

–Ага, счаз, держи карман шире! Эти скупердяи быстрее удавятся, чем копейку-другую за верную просветительскую службу оставят, -и в следующее мгновение громко куда-то в строну. -Das Berühren mit den Händen ist verboten! (1)  

Я сморщилась от внезапно подскочивших децибел. Меж тем Лидия Никитишна продолжила роптать, насупив тонкие брови-ниточки так, что одна из них едва на другую не налезла:  

–Вот и как с ними по-человечески, а? Правила черным по белому написаны аж на четырех языках и их фрицевском в том числе! Для кого спрашивается? -но внезапно ее гнев сменился на милость. -Ну да пес с ними. Ты то сама как? Давненько видно не было.  

Пожав плечами, постаралась вкратце ввести в курс дела:  

–Работы за последнее время прибавилось, только успевай шнурки гладить. Бегали как оголтелые всем подразделением за одним, а по итогу вышли вообще на другого. Да и...  

Но меня перебили мягко, не дав возможности проскочить наболевшее:  

–Да я не об этом. И без тебя в курсе, чем поимка мелкого воришки закончилась, телевизор-то смотрю. Я спрашиваю про твое самочувствие... сегодня. Сегодня ведь тот самый день, да?  

Губы мои дрогнули, и все же участливая полуулыбка никуда не делась. Годы практики.  

Как бы не хотелось замаскироваться под незнающую, неведающую. Притвориться, будто нет ничего и быть не могло, но факты говорили сами за себя – волей не волей, однако я вновь здесь, стою напротив одного из самых известных полотен Ильи Ефимовича. Порой не воспоминания не дают нам распрощаться с прошлым, нет. Привычки – вот злейший враг Забытья.  

Будто бы отключившись на краткий миг от окружающей обстановки и реальности во всей ее неизбежной целокупности, я погрузилась в события пятилетней давности. Уйти глубоко в себя не позволила все та же Лидия, мягко, в несвойственной ей манере тронув за плече:  

–Вер, ты может хочешь сегодня чашку-другую чая пропустить? Мне как раз сестра привезла из Сибири какой-то сбор душистый, я все момента подходящего поджидаю, чтоб упаковку вскрыть. Что скажешь? Или могу для разнообразия чего покрепче сообразить.  

Тряхнув головой, рассеивая ретроспективы, но при этом явственно ощущая горький привкус на кончике языка, отказалась:  

–Нет, простите, Лидия Никитишна, но меня еще дела ждут. Все-таки оградка сама себя от сорняков не избавит, да и гостинцы отвезти нужно, а то не по-Божески как-то получается. Да и не пью я от слова совсем.  

Женщина удрученно вздохнула, скрестив пухлые руки на груди:  

–Тебе ли о Боге рассуждать?  

Я неопределенно повела плечом:  

–Если бы не дедушка, уж поверьте, избавилась бы от любого намека православия в квартире.  

–Преступник всегда должен тщательно заметать за собой следы? -усмехнулась в ответ смотритель, прищурив водянистые глаза поверх очков.  

Поправляя сумку на плече и уже разворачиваясь всем корпусом в сторону выхода, вторила:  

–Именно.  

Прощаться не стали. Понятно было без лишних слов, что на сегодня обмен любезностями закончен. Моя социальная батарейка полностью себя исчерпала и я была до одури рада, когда легкие, расправившись, наполнились свежим весенним воздухом предсумеречного часа.  

Людей значительно поубавилось. Зато пробки, неизменная атрибутики Каменных Джунглей, уплотнялись. Сообразив, сколько времени и сил придется угробить на дорогу, я с тяжким вздохом, полным вселенской усталости, вызвала такси. Вечер обещает быть долгим.  

Путь из столицы до ЗАМКАД-а всегда представлялся мне хождением по мукам. Заторы на дорогах увеличивались едва ли не с каждым оставленным позади километром. В результате чего на все про все ушло добрых полтора часа, за которые мне удалось ознакомиться с материалом нового дела, полученным не далее как вчера, да проклясть саму себя на чем свет стоит. И вот дернул же черт потащиться в самый центр Москвы для... А для чего собственно? В незнамо который раз полюбоваться одним единственным полотном Репина, потому как прочие попросту блекли на фоне картины Грозного с мертвым сыном?  

Да, именно с этой целью каждое первое Воскресенье Июня каждый год я появляюсь в галерее. С точки зрения критического подобный ритуал не имел абсолютно никакого смысла, но ноги сами несли в обитель сосредоточения Русского искусства. Ведомая внутренними нервическими импульсами, переступая порог главного зала, залитого омерзительным желтым светом ламп, шарахаясь от каждого встречного незнакомца на своем пути, бараньим упрямством выбивала себе свободный пяточек подле символа собственной обсессии. Далее наступала точка невозврата, в клинической психологии именуемая прострацией. Смазывалось не только окружение, но и лица мельтешащих вокруг.  

Год за годом.  

На протяжении пяти лет.  

Едва ли не от рассвета и до самого заката.  

Только я и Иван Грозный вместе с бездыханным кадавром собственного наследника. Мертвого наследника, ежели не умерщвленного.  

Машина дернулась, возвращая в реальность. Я лишь чудом не вписалась в водительское сиденье лбом, рефлекторно выставив руки вперед. Выругавшись про себя, злобно зыркнула в сторону водителя. Тот же, непечатно выругавшись, помянув чью-то мать всуе, сделал опасный маневр, огибая впереди едящую фуру.  

Кончики пальцев мелко подрагивали и я была вынуждена сцепить зубы, вглядываясь в экран телефона. Живительная пачка сигарет покоилась в кармане пиджака – практически по всем канонам Виктора Цоя. Однако, понаблюдав за водителем всклоченной наружности, приняла решение обождать. Такси практически достигло пункта назначения, оставалось каких-то 300 метров.  

И в самом деле, оставшийся путь, пусть и по кочкам, но проделали быстро. Спустя 5 минут я уже расплачивалась с горе-водителем, обещаясь поставить заветные звездочки. Разумеется про "оценку" оказанной услуги забыла напрочь, стоило только спиной ощутить привычную прохладу местных широт.  

Дерганным движением выудила заветную папиросочку. Едкий никотин, обволакивая сначала полость рта, а следом и альвеолы легких, дарил столь желанное, пусть и временное, умиротворение.  

Сегодня я нервничала больше обычного. Сердце изошлось галопом, а мигрень дала о себе знать с новой силой. По причине головной боли даже с работы отпросилась пораньше, пытаясь спихнуть происходящее на внеурочные часы и переработку, но все всё итак прекрасно знали. Итог – лишние полтора часа были у меня в запасе.  

И вновь затылка коснулись покалывающие ощущения. На дворе Июнь, а конечности холодеют, словно дух покидает бренную оболочку. Парадокс на парадоксе.  

Хмыкнув, сделала последнюю затяжку прежде чем затушить тлеющий бычок, сопровождая действо словами:  

–Знаю, дедушка, знаю, но ничего не могу с этим поделать. Прости мне эту маленькую слабость.  

Слабость была далеко не маленькой и я прекрасно это осознавала, однако также это являлось и единственным способом глушить стресс. Не было панических атак или депрессии. По крайне мере, мне хотелось в это верить.  

Тяжело вздохнув, чувствуя, как притупляется обостренное восприятие реального, я побрела в сторону низкого покосившегося забора, пораженного коррозией.  

Кладбище. Место, которое не любила всей душой и сердцем, но с которым общего было даже больше, чем с миром живых. Протоптанная мной дорожка в обрез, ведущая через самую кустистую часть места вечного упокоения, встречала мертвой тишиной, как, собственно, и вся территория.  

Мертвой тишиной... Криво усмехнулась. Это даже звучит смешно.  

Смотрителя никогда не было на месте, что было несомненно на руку. Не самая приятная личность после встречи с которой оставался не менее неприятный осадок.  

Над головой, громко захлопав крыльями, с глухим карканьем вспорхнула ворона. Та часть кладбища, куда я держала путь находилась едва ли не на отшибе. Впрочем, как и сам погост – практически стыке подмосковья с захудалой деревушкой по соседству. Несколько сотен гектаров были обнесены забором, сохранившимся еще с эпохи Первой Мировой.  

Я не осматривала старые могилы, среди которых частенько встречались усыпальницы неизвестных солдат. По старой памяти глянула в сторону Северо-Запада – там располагалась братская, самая большая из всех имеющихся здесь. Хотя оных насчитывалось как минимум три или четыре.  

Замаячившая на горизонте прогнившая скамья приветствовала очередным отсутствием доски. Оставалось их всего две. Вот ведь закономерность – каждый год пропадала ровно одна из них. И кому только понадобилась проеденная прожорливыми термитами развалюха?..  

Миновав четырехлапую рухлядь, я остановилась у невысокой оградки темно-синего цвета. Странно, но стоило закончить со всеми поминально-похоронными церемониями, как внутри у меня будто что-то... оборвалось? Будто заслон опустился, отгораживая от эмоционально-нестабильного фона. Здесь, стоя лицом к лицу, как бы иронично это не звучало, меня посещало осознание того, что я – Посторонний. Как тот Мерсо из романа Альберта Камю. (1)  

Светило июньское солнце. На дворе Воскресенье потихоньку стремилось к завершению. Как тот Коловрат(2), изо всех желающий нагнать своего родоначальника Коляду(3). Единственное отклонение от сюжета – у меня не было при себе огнестрельного. Да и покойники навряд ли сойдут за первого встречного, верно?  

–Во всяком случае это мое не первое и не последнее Воскресенье, -пробубнила себе под нос и спустя минуту молчания, добавила. -Наверное.  

Оградка тихо скрипнула из-за внезапного порыва ветра, словно напоминая где я и кто я, и зачем, собственно, явилась.  

–Да, прости, -потерла переносицу, резко выдохнув. -Прошло пять лет, а я все такая же, -и уже тише. -Здравствуй, дедушка.  

Отворив калитку, ступила на поросшую низкой травой землю. Всегда поражалась тому, как избирательно сосуществовала фауна кладбища с усопшими. Дедушка, имевший аллергию на пыльцу столько, сколько я себя помню, покоился среди пырея, аккуратно обступавшего со всех сторон надгробие.  

Не чураясь запачканных джинс, уселась рядом с могилой, подтянув к себе ноги. Это не было актом душераздирающих сантиментов, скорее, просто привычка, сохранившаяся и по сей день. В детстве, лишившись пары молочных передних зубов, еще совсем нерадивым цыпленком, как называл дедушка, я обожала удобно устроиться подле его ног и слушать русские былины. Будучи достаточно смышленым ребенком, воспринимала все как сказку, особенно ту часть, где шла речь о пантеоне славянских Богов еще до эпохи прихода Христианства.  

Дедушка был историком, причем глубоко закоренелым и уважаемым. Преподавая в сельской школе, откуда я, собственно, родом, дома всегда находился с книгами. Все же для ребенка важен пример поведения взрослого. В частности тот, что не навязывается, а преподносится как само собой разумеющееся – это поняла лишь после окончания колледжа по специальности клинической психологии.  

Интерес к истории, в частности к истории Средневековой Руси, пробудился достаточно рано. Но, как бы парадоксально это не было, история не стала для меня путеводной звездой. Я избрала иной путь, который пусть и не поддерживался всецело дедушкой, по его мнению мозгоправство убило во мне самое что ни на есть человеческое – веру, но принимался таким, какой есть.  

Скептик не от рождения, но по воле случая, мне было тяжело разговаривать с родным человеком на темы духовного. Пусть дедушка и не был фанатиком религиозного толка, но твердо верил в Судьбу и единого Бога.  

В голове всплыли его слова, сказанные в период моего пубертатного бунтарства, когда параксизм Ницшеанского нигилизма был у меня в зените:  

–Если Бога нет, а я в Него верю, я ничего не теряю. Но если Бог есть, а я в Него не верю, я теряю все. (4)  

–Бог умер, дедушка, -было мое непримиримое заявление. (5)  

Он не спорил. Никогда не спорил. И никогда не озвучивал заезженную фразу, столь любимую старшим поколением "Вырастешь – поймешь". Хотя, возможно, именно она и нужна была.  

–Думаю ли я так до сих пор? -спросила сама не знаю кого, так как не было даже фотографии на надгробии – дедушка просил не ставить. -Знаешь, с твоей смертью я убедилась в этом лишь сильнее.  

Аккуратно погладила угол гранитной плиты. Он был удивительным человеком. Не только умный, эрудированный и разносторонний, но еще и глубоко эмпатичный. Порой не требовалось слов – один только взгляд и ему все сразу становилось ясно. Словами не поддерживал. Молчание было его главным аспектом проявлением заботы после чего делалось в разы легче. Всегда вызывал у меня щенячий восторг, не смотря даже на то, что жизненные позиции у нас были как те самые непересекающиеся параллельные. Дедушка был моим эталоном, хотя очень часто повторял мне: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, не поклоняйся и не служи им, Верея. "(6)  

–И тем не менее имя ты мне дал Верующая, -я вновь погладила гладкую поверхность.  

Мое наречение – прямое свидетельство его всецелой самоотдачи собственной профессии. Древнее славянское имя было извечным источником недопониманий. В конечном итоге я стала Верой, что не очень нравилось дедушке. И все же в своем упрямстве я могла переплюнуть даже осла.  

До тех пор, пока дедушку не схватил инсульт. И самое страшное – я не молилась. Видя, как единственный родной человек в краткие сроки сгорает у тебя на глазах, хотелось лишь одного – покоя. Не для себя – для него. Он сам всегда говорил, что Смерть – это неизбежная часть нашей цикличной Жизни. Как Чернобог и Белобог(7). И когда придет его время, чтобы не лила слезы, а отпустила со спокойной душой. Не терзала ни его ни себя.  

Мертвым – мертвое, а живое – живым.  

Возможно, именно поэтому не было ни слез ни сожалений. Ни до ни после. Только тоска, время от времени сжирающая изнутри, перерастающая в нервозность.  

–Но это мелочи, дедушка, это пройдет. Пусть не сейчас, пусть не сразу, но пройдет.  

Темнело. Причем ощутимо. Сумерки плавно сообщали о себе надвигающейся тьмой. На кладбище стало тише. Хотя, казалось бы, куда еще? Итак ни одной живой души.  

Пора домой.  

Тяжело вздохнув, поднялась с земли, разминая онемевшие ноги. Как и обычно, утонув в череде собственных воспоминаний, застыла в одной позе. Впереди меня ожидала утомительная дорога домой.  

Первое, что услышала, переступив порог квартиры, был телефонный звонок. Нет, не сотового телефона, а домашнего.  

Разувшись наспех, поспешила в гостиную к комоду, на котором и покоился допотопного вида, но исправно служивший верой и правдой, мудрозвон.  

–Ну надо же, практически со второго гудка! -раздался жизнерадостный мужской голос в трубке. -Да это твой рекорд.  

–И я тебя рада слышать, Семён, -фыркнула в ответ, не сдержав улыбки.  

Друг детства, а по совместительству и однокашник со скамьи колледжа, довольно хохотнул:  

–Приятно слышать отсутствие подавленности в твоем голосе, -и уже серьезнее. -Как ты?  

Прислушалась к себе и поняла, что ничего кроме голода не чувствую:  

–Стабильно. Денек, правда, выдался напряженный и честно сказать, я рада, что вернулась домой даже раньше чем планировала.  

–Надеюсь, ты не собиралась просидеть всю ночь там? -в голосе друга послышались нотки подозрения.  

Не желая вскрывать все карты, ответила уклончиво:  

–Не знаю, зависело бы от ситуации, -и прежде чем меня продолжили бы журить, быстро перевела тему. -Была сегодня в Третьяковской – народу не протолкнуться.  

–Еще бы. Середина лета, бархатный сезон, можно сказать, да еще и выходной. Опять к Репину наведывалась?  

–Разумеется.  

–Это уже гиперфиксацией попахивает, ты в курсе?  

–Просто не изменяю своим привычкам.  

–ОКР-щица(8), -цокнули на том конце провода, а следом обеспокоенно. -А кроме шуток, может, тебе все-таки стоит?..  

Я обрубила, не позволив ему закончить мысль:  

–Семён, давай оставим эту тему? Я тебе уже говорила, что в полном порядке и твои беспокойства излишни.  

Мужчина тяжело вздохнул. Всякий раз, стоило ему затронуть тему моего ментального здоровья, как он тут же натыкался на полное несогласие. Тяжело иметь дело с человеком, чья специальность – криминалистика.  

–Как это излишни? Я не в состоянии делать вид, будто все шито-крыто, когда патология у меня прям под носом.  

Не выдержав – издала смешок. Любимый ход конем друга – перевести стрелки на меня, используя термины поля моей деятельности.  

–И это мне говорит параноик со стажем? Занятно.  

Он нарочито обиженно буркнул:  

–Производственная травма по долгу службы.  

–Да кто ж спорит? -и пожала плечами так, словно увидит.  

Короткий телефонные разговоры по вечерам в выходные уже стали своеобразной традицией. Этаким аспектом, единственным, что не изменилось со времен колледжа. Болтали обычно ни о чем и этот диалог был бы не исключением, если бы Семён ни с того ни с сего не уточнил:  

–Ты уже успела просмотреть условия нового дела?  

Изможденная минувшей седмицей, я устало опустила на первый ближайший стул, подвернувшийся под руку.  

–Да, разумеется.  

–И какие твои соображения?  

Зачесав короткие темно-русые волосы пятерней, обдумала пару секунд прежде чем дать ответ:  

–Не знаю, если честно. Наверное, я откажусь.  

Секундная тишина на том конце провода свидетельствовала о крайней степени удивления друга, а по совместительству напарника. Не мудрено, мне не свойственно отказываться от любого рода работы, вне зависимости от ее контекста и содержания.  

Семён все же подал голос, от неожиданности запнувшись на первом слове:  

–То есть... Как? Ты? И отказаться? Я звоню в неотложку...  

–Да брось, все не так плохо, -я бегло глянула на настенные часы, отсчитывающие 8 вечера. -Я просто устала, если честно. Всю неделю из меня буквально выдаивали все что только можно и нельзя, а ради чего? Галочки для начальства и какого-то хулигана, обворовавшего круглосуточный комок мелкого предпринимателя. Даже вспоминать не хочу...  

Мы помолчали. Мужчина все прекрасно понимал. Сам являлся свидетелем моего время от времени биполярного умонастроения в те периоды, когда требования начальства доводили до ручки. Пусть и служили в разных отделах, но в одном полицейском участке, что не могло не радовать. Была хотя бы какая-то поддержка и опора, на которую могла положиться в любую минуту.  

Тишину прервал Семён:  

–Слушай, ты не планировала сменить место работы? Чисто теоретически.  

Пожевав губу, после непродолжительной паузы призналась:  

–Ты буквально выпустил беса наружу. Планировала, конечно. И, кажется мне, думы мои скоро притворятся в реальность.  

–Эх, -вздохнул наигранно-тяжко, напустив в голос театральной жалостливости. -На кого ж ты нас, Царь-батюшка, оставляешь-то?  

Я иронично подметила:  

–А когда это гордый атаман успел в холопа превратиться?  

Легкость и жизнерадостность Семёна всегда играла на контрасте с моим застолбившимся мироощущением непрошибаемого реалиста. Вот только порой реализм этот граничил с пессимизмом, что случалось не часто, но ярко. Видимо, именно потому что противоположности притягиваются мы и дружим вот уже сколько лет к ряду?  

Дальнейшая рутина потекла своим чередом. Распрощались быстро, пожелав спокойной ночи на сон грядущий, и я посвятила всю себя позднему ужину на пару с книгой. Дедушка всегда ругал за эту дурацкую привычку, пугал, что гастрит заработаю, да язва откроется, однако как об стену горох. Есть в тишине разучилась уже давно, тупо уставившись в тарелку, а хоровод мыслей очень часто заводил совершенно не в ту степь. Книги были, есть и будут моим единственным источником отдохновения и своеобразного эскапизма. Тем паче, что от дедушки в наследство осталась огромная домашняя библиотека – читай не хочу. Разумеется, большую ее часть составляли всевозможные научные и нет труды известных и не очень авторов, затрагивающих эпоху правления Ивана Грозного. По молодости занимаясь изучением противоречивости натуры Царя Всея Руси, очень любил размышлять на досуге о реформах, военных стратегиях, а также влиянию как на внутреннюю так и на внешнюю политику России. Картина Репина являлась его фаворитом. Впервые встретившись с сим полотном я испытала дикое желание стереть из памяти увиденное, не желая лицезреть столь жестокую картину.  

Отец убивший сына.  

Мой детский ум отказывался верить в подобное, ибо пусть я росла и воспитывалась одним лишь дедушкой, но ребенком была холеным, если не сказать, что избалованным. Однако по мере взросления все больше и больше возвращалась конкретно к этой работе Ильи Ефимовича.  

Осознание необратимости, страх, боль от потери, и сумасшествие, накрывающее по мере принятия ситуации – вот что я чувствовала, глядя в безумные глаза убитого горем отца.  

Вопросы. Огромное количество вопросов и нескончаемый поток мыслей, сопровождающийся анализом, а после и присоседившаяся приставка психо-, не давали покоя. Все это в конечном итоге привело к тому, что в возрасте 11 лет наткнулась на теорию Комплекса Лая Хосе Луиса Гонсалеса, и открыла для себя мир непознанных глубин человеческой психики. Дальше – больше: Фрейд, Юнг, Адлер, Жан Пиаже, Берн, Выготский, Фромм, Павлов, Рихард фон Эбинг и многие другие. Количество имен, как и теорий, наблатыканых мной вдоль и поперек за какие-то 23 года не счесть. Дедушка всегда качал головой, глядя на то, как я с остервенелой одержимостью скупаю как новые так и старые издания научной литературы, желая охватить необъятное. Мне всегда не хватало немного терпимости. Возможно, именно это и был краеугольный камень в основании открытого богоотступничества.  

Я износила себя полностью, от и до, вдоль и поперек. Чувствуя, как веки тяжелеют буквально на ходу, закрыла книгу Сабины Николаевны(9), мечтая как можно быстрее накрыться одеялом с головой. Ждать долго не пришлось – спальня располагалась ближе всех к гостиной.  

Бурча себе под нос о несправедливости жизни и не понимания, зачем вообще были придуманы Понедельники, которые следовало бы взять да отменить, забралась на кровать. Поставила будильник.  

С незнакомой мне доселе тяжестью на сердце я погрузилась в беспокойный сон.  

21 июня 1547 год от Рождества Христова.  

"... тая же весны пришла засуха великая и вода в одну неделю спала, а суда на Сокве-реке обсушило. "(10)  

Огонь. Он полыхал повсюду. Пламя пожирало и старых и ладных и жен и детей их. Пламя не щадило никого.  

Царь-град пылал. И без того неспокойное время лишь усиливалось треволнениями вспыхивающих то тут то там пожаров. Народ не ведал, кого винить – то ли Помазанника Божиего на Престол Царский то ли зажравшихся бояр, чья власть крепла, а неуемный аппетит возрастал. Да вот только крестьянские животы пухли.  

Крики и надрывный плач смешались воедино. Царил хаос. В этой жуткой карусели смерти невозможно было различить ни единого лица – глаза застилал едкий черный дым, валивший со всех сторон.  

Лошадь, привязанную к повозке и брошенную на произвол Судьбы, объяли красно-желтые языки. Бедная животина, трепыхаясь в ужасающей агонии мучений, пала навзничь, трепыхаясь, аки рыба выброшенная на берег до тех пор, пока огонь не оставил от нее обгорелую, тлеющую тушу.  

Обвалилась крыша. Вновь раздался истошный вопль. Селяне бежали кто куда мог. Цель была у всех одна – выжить. Спасти детей, вывести из изб стариков.  

Кто-то еще пытался бороться с огнем, по цепочке передавая кадки с водой. Нажитое непосильным трудом имущество превращалось в пепел, в ничто. Пламя охватило и деревья.  

Слева, там, где располагалась небольшая церквушка, раздался оглушающий хруст, а следом и грохот. Высокая сосна, под натиском пожара, повалилась, превращая в щепки все, что было на ее пути. Эта же участь постигла и обитель Божий, когда ветхая крыша подсела под тяжестью дерева.  

Гарь, кровь и отчаяние – именно так пахла Смерть. Где-то со стороны донеслось отчаянное рыдание:  

–Папенька!  

Кто кричал – видно не было. Одно лишь оставалось ясным – голос был ребенка. Ответа ей не было. Девочка вновь позвала родных, но в происходящей какофонии ужаса ее мольбы о помощи были не громче мышиного писка.  

Ноги понесли сами. Билась набатом только одна мысль – спасти. Спасти, пока не поздно! Счет шел на секунды.  

Ребенок отыскался не сразу – пришлось наобум пробиваться сквозь паникующую толпу. Паника – вот что самое страшное, когда животный ужас, застлав и притупив критичность суждений, заставляет бросаться в круговорот ужаса с головой, утягивая всех, кто волей неволей попадается под руку.  

Пробиться удалось. Девочка, маленькая, лет этак 8 годков отроду, беззвучно всхлипывала под горящими балками обрушившегося сарая. Ее не придавило насмерть лишь чудом. Спасения своего не видела – слишком была напугана. Даже отсюда было видно, как ее пробивает крупная дрожь.  

Действовать нужно быстро. Сначала попытаться кое-как, насколько это представлялось возможным, освободить больше места для того, чтобы она смогла вылезти и тогда...  

–Поберегись! -раздалось сзади прежде, чем были предприняты хоть какие-то попытки по спасению чужой жизни.  

Пелевня(11), а точнее то, что от нее осталось, опасно застрекотала, заскрипела и скинула с себя еще пару-тройку полыхающих досок. Девчушка вновь закричала, прикрывая уши руками.  

Внезапно ужас обуял, сковывая по рукам и ногам. Самоотверженность, сопутствующая ярому желанию помочь спасти невинную душу, ухнула куда-то в пятки вслед за сердцем.  

–Белава! -зовет все тот же голос, перекрикивая истошные людские вопли.  

Огонь подбирался. Дым заполнял легкие. Оторопь, так невовремя давшая о себе знать, боролась с желанием жить. Но эта дихотомия разрывала на пополам, не позволяя выбрать ни то ни другое. Казалось, ноги вросли в землю.  

Пожар усиливался.  

–Белава!  

Внезапно стало жарче. Во много раз. Так, словно огонь замыкался в круг, отрезая возможности отступления. Алые языки пламени уже лизали пятки, обугливая кожу чуть выше лаптей.  

–Белава!!!  

Крик отчаяния звучавший уже ближе, но не настолько, чтобы можно было разглядеть зовущего, смешался вместе с воем боли и отчаяния.  

Прежде чем мир перед глазами задернулся мглой удалось разглядеть из последних сил, как крыша пелевни окончательно обвалилась. С осознанием безысходной обреченности что-либо изменить накатил спазм удушья по мере того как легкие заполнились копотью.  

Огонь полыхал повсюду.