Из подвала

Подвалы старых домов темны, и неприглядны, они разевают свои с виду маленькие рты наружу, и оттуда веет могильной сыростью, которой лучше бы вовсе никогда не соприкасаться с свежим воздухом, не тянуть свои фантомные щупальца туда, где играют дети, делятся сокровенными тайнами подростки и идут по своим делам взрослые. По большей части на них никто не обращает внимания, но если уж кто бросил взгляд, больше не сможет его оторвать. Двери их чаще всего закрыты и давно проржавели, но маленьких окошек, стремящихся на улицу, вполне достаточно. В какой-то момент эти окошки стали активно заколачивать — говорят, чтоб бродячие кошки и прочая живность не гнездилась, но это только говорят. Гораздо страшнее тех, кого не пускают внутрь, то, что люди знающие стремятся не выпустить наружу. Наш мир достаточно непригляден и без нелегальных обитателей старого жилищного фонда.  

Анна возвращается с работы поздно, уже привыкла. На всякий случай проверяет в сумке перцовый баллончик, но не особо верит, что именно сегодня он ей пригодится. На улице льет мерзкий, холодный дождь. На месте всех маньяков, она осталась бы дома. Но кто их знает. Откуда-то сбоку и снизу раздаётся странный завывающий и резкий звук, и она отшатывается, скорее от неожиданности, чем действительно от страха. Из-за туч и дождя вокруг будто бы темнее обычного, а ближайшие фонари мерцают только в конце переулка, слишком узкого для стационарного освещения. Лодыжки девушки что-то касается, что-то, определения чему Анна сходу не смогла бы дать – не похоже ни на одну знакомую ей текстуру или поверхность, и она громко визжит от неожиданности, спотыкается и падает на жесткий и неровный, раздирает руки и колени, рвет капроновые колготки, пачкая их ошметки в мокрой грязи и крови.. Это больно и как-то очень уж обидно, так, что хочется плакать из-за нелепого фантомного ощущения, своей пугливости и досадной случайности.  

Вода вокруг журчит и стекает куда-то вниз, хлюпает, и даже как будто чавкает, только определить, с какой стороны, и что именно позволяет ей издавать именно такие звуки, кажется, невозможно. Анна встряхивает головой, пытается прогнать наваждение и перестать обращать внимание на щиплющую боль на месте содранной кожи. Медленно встает, поднимает голову, но сделать шаг не успевает – нечто резко тянет её назад, к маленькому подвальному окошку. Анна кричит, пытается лягнуть нечто, туфля с ноги отлетает куда-то в сторону, но она так ни по кому и не попадает. Девушку с нечеловеческой силой протаскивает прямо в небольшое, зияющее темнотой отверстие, обдирая кожу до мяса, ломая кости, сжимая и перекручивая внутренности до того, что они лопаются, разлетаются грязными, отвратительными ошметками, и Анна кричит до последнего истошно, раздирая глотку и хрипя, замолкает только когда теряет сознание от шока и травм. В стороне от случившегося одиноко остаётся лежать изящная женская туфля на шпильке. Что-то в подвале довольно урчит. Что-то в сырой холодной тьме уже хочет ещё.  

Так бывает, если оставлять подвальные окошки открытыми, забыть об осторожности. Так бывает, если Их случайно или нарочно накормить.  

Наутро проходящая мимо по своим делам старая женщина видит невнятные ошметки одежды, тела, остатки мяса и внутренностей на земле, которые уже начали подъедать бродячие кошки и вороны, видит следы – и немедленно вызывает полицию, позже бессильно падая на стоящую невдалеке лавочку, зажмая рот рукой в попытке защитится от подступающей тошноты, от ужаса и омерзения, которые наполняли при виде этой грязной, хоть и немного размытой дождём картины. Запах уже сейчас стоит тошнотворный, а бродячие животные затевают потасовку на останках несчастной девушки. Только туфля лежит целая чуть в отдалении, на лакированной поверхности нет даже крови – если что-то и было, всё смыл дождь. У этой несчастной женщины когда-то давно, несколько десятков лет назад, также пропала лучшая подруга – и ни преступника, ни целого тела так и не нашли, только такие же мерзкие ошмётки и следы. Тогда, сорок лет назад, тоже шёл дождь. Так что полицию она вопреки разумному человеческому желанию поскорее оттуда сбежать, терпеливо ждёт, подробно рассказывает, что видела. Полицейский постарше внимательно её слушает, а его молоденький подчинённый осматривает всё вокруг в попытках найти улики кроме фрагментов одежды и тела, предусмотрительно натянув на лицо медицинскую маску. С такой мерзостью не часто приходится иметь дело даже полиции. Подзывает к себе старшего, показывает на странные следы вокруг проёма, ведущего в подвал. Всё покрыто как-то липкой и густой непонятной субстанцией, от которой отчетливо несло непрочищенной канализацией и разложившимися трупами, и в этой мерзкой массе отчётливо виднелись ошметки плоти и кровь. Оба полицейских внимательно осматривают странную улику, приложив к лицам носовые платки, чтоб не вдыхать лишний раз омерзительную вонь. Берут несколько образцов, фотографируют – словом, делают всё, что им положено по протоколу. Женщину, которая предусмотрительно держится всё это время в стороне опрашивают ещё раз, но что она может добавить, когда видела не больше, чем сами стражи порядка.  

Консьержка, работающая в этом доме треть от его долгого века так точно, сухая, высокая, но скрюченная как ведьмы из детских сказок, ключ от подвала им отдает, но недовольно, чуть ли не скрипя зубами.  

– Не надо вам туда, ничего у нас в подвале нет, он заперт дольше, чем вы, голубчики, живёте. Зачем вам открывать то, что заперто? Никто бы сюда не попал, не прошёл. Не надо передо мной своими корочками трясти, вас же пытаюсь предупредить, чтоб время не тратили. А то ещё перепачкаете свою форму, дожди, там сыро и грязно, и ничего не найдёте, ой, заругают вас, молодчики. Если вообще решитесь потом явиться перед коллегами да начальством – и смеется высоко, скрипуче, с издевательскими нотками, как шутовская кукла-болванчик, неприятная и пакостная.  

К счастью, даже самые несговорчивые старухи не могут прямо ослушаться полицию, поэтому под мерзкое хихиканье и неприятные монологи женщины, которой, по хорошему, давно уж пора на пенсию, если не в дом престарелых под тщательное наблюдение врачей-психиатров, следователи всё же спускаются в подвал. На несколько мгновений им очень хочется вернуться обратно к противной консьержке, послушать её, поверить, что помещение просто было закрыто все эти годы. В нос бьет гнилая вонь, под ногами что-то хлюпает, вокруг мерно гудят трубы, и непонятно, как при такой запущенности в доме до сих пор нормально всё работает, и жильцы не заваливают жалобами все окрестные службы. С потолка капает жижа, от которой также несёт затхлой гнилью и разложением, и пробираться вглубь, к небольшому окошку, около которого могут быть улики, требует большого самообладания. Некстати в голове молодого полицейского всплывают дедовские байки про город, про то незримое и непознаваемое, но, несомненно, живущее своей непостижимой жизнью, то, что всегда остается рядом, и крайне редко расположено к людям. Подвал неприятный, в нём действительно не ощущается и тени людского присутствия. Но вот останки, судя по запаху, здесь вполне могут быть. И той несчастной, которую размазало здесь накануне, и мало ли, кого ещё. Как будто бы какой-то упущенный всеми инстанциями маньяк устроил здесь свое логово. Стоит только служителям порядка включить фонари, как младший из них непроизвольно отшатывается к выходу, и даже старший едва как сдерживает себя – всё капающее вокруг с труб, чавкающее под ногами – цвета прови и гнили с кусками разлагающейся плоти и осколками костей. В нескольких шагах перед ними лежала чья-то оторванная голова с разодранными и изуродованными лицом и переломанным черепом, и в этих ошметках всё равно отдаленно угадывалось последнее выражение лица, последняя эмоция, испытанная жертвой перед смертью, наполненное ужасом, мукой и болью.  

– Вызывай подмогу, тут надо срочно все зачистить и изучить все доступные нам улики, – выговаривает наконец старший. – И пускай прихватят респираторы и перчатки, это же просто невозможно выносить!  

Они выходят оттуда почти бегом, жалея только о том, что гнилой запах с одежды вытравить в ближайшие часы не получится, и стоя около показавшейся почти родной после жуткого подвала консьержки, вызывают команду для сбора улик, частей трупов и прочих находок. Заодно пытаются узнать – точно ли в этот несчастный подвал никто не заходил, есть ли у кого-то дубликат ключа, как давно вообще кто-то проверял трубы, например. Но никакой объективной информации получить не выходит. Только те же уклончивые ответы, предостережения и омерзительные смешки и издевки.  

Команда для сбора улик приезжает быстро, и вооружившись всем необходимым оборудованием спускается в гнилостную пасть подвала. На этот раз люди готовы к тому, что увидят, но передергивает практически всех всё равно. Однако, работа есть работа, и подвал практически переворачивают вверх дном, это занимает часы, пока на улице постепенно темнеет, пока опять неприятно меняется погода. На коротких перерывах оперативники недовольно гудят, что домой, видать, придётся возвращаться за полночь и под противным дождем. Старший из двух первых прибывших на место полицейских тщетно старается расколоть консьержку, и отшатывается, когда у той внезапно начинается какой-то приступ – старуха заходится безумным смехом и визгом, вопя, что они все дураки, и полицейским стоит убираться из её подвала поскорее, не тратили время зря. Опыт не пропьешь, и безумную женщину быстро удается скрутить, позвать на помощь коллег, зажав кнопку на рации свободной рукой. Только вот… Никто не приходит.  

С первыми каплями дождя снаружи, трубы, перемазанные текучей гнилью, вспухают, выпуская из всех щелей что-то черное, густое, принимающее разом множество форм и ни одну из них, а запах разложения усиливается в десятки раз. Люди увязают, стекают, кричат в этом черном и всеобъемлющем, оно пожирает улики, выламывает тела, не дает никому выйти за пределы помещения или отправить сигнал о том, что случилась беда. По свободным кускам пола текут реки крови, а черное нечто – чем бы оно ни было, все не может утолить свой аппетит. Техника сломана и перебита ещё раньше, чем люди – ни одной рабочей рации или телефона нет. Мерзость из труб медленно втягивается обратно, оставляя вокруг еще больше мерзотных останков. Прибежавший какое то время спустя офицер, бросивший вроде успокоившуюся старуху на произвол судьбы, чувствует, что его будто бы ударяют обухом по голове. Ему хочется кричать от ужаса и боли, когда он видит всё, что осталось от коллег за считанные часы или даже минуты. Куда уж человеку расследовать этот первородный мерзкий ужас, не оставляющий следа, кроме кусков трупов, и шанса себя победить. Столько людей… И никто ничего не смог. Он тоже ничего не смог, даже разговорить бесполезную, отвратительную бабку. Полицейский все таки кричит. Дверь за ним захлопывается, и даже не возвращаясь к ней, он точно знает – выйти уже не получится. Дождь идет все сильнее и сильнее, шум капель отражается разом от всех стен. Из труб что-то капает. Консьержка отряхивает свой винтажный корсет и долго долго долго хихикает, сидя над давно вытцветшей книгой со списком жильцов. За весь день в дом никто, кроме полиции не вошел, за весь день никто из него так и не вышел. Как и за много много дней до этого.