Письмо

«Знаешь, только летом можно по-настоящему мечтать о холодной зимней ночи. Лежа на горячих, влажных от пота и слез простынях, чувствуя смятое в ногах одеяло, дыша чуть тяжелее, чем обычно, мечтаешь настежь открыть небольшое окно и всей грудью вдохнуть волну обжигающего, колючего холода, почувствовать каждой клеткой тела, как липкая испарина леденеет на свежем воздухе. Да, некоторые вещи начинаешь ценить только когда они вне зоны нашего доступа. И, даже если ты ценишь что-то в моменте, все равно это ощущение будет отлично от того, о котором ты мечтаешь, пока у тебя этого нет. Жизнь – забавная штука..  

А я окончила одиннадцатый класс. Помнится мне, как классе в пятом мы с тобой сидели в коридоре нашей школы, готовились к очередной контрольной по русскому языку и смотрели на старшеклассников, обсуждающих какой-то новый фильм. Они казались нам такими взрослыми, умными и самостоятельными, кем-то, до кого нам еще расти и расти. Все произошло так глупо и быстро. Теперь я та самая старшеклассница, на которую, разинув рты, смотрят дети помладше и думают, что я взрослая и самодостаточная. Большая, большая ошибка…  

На днях ездила в Москву подавать документы в вуз, посмотреть большое красивое здание университета. Мама была занята работой, папа уехал в командировку – мне пришлось ехать одной. Думаю, ты с удовольствием составил бы мне компанию… Знаешь, сидя на лавке в метро я ощутила такое тяжелое, страшное чувство отрешенности от всего этого. В ушах гудел звук движущегося поезда, в глаза бил навязчивый электрический свет, а я не знала, куда деть неестественно поставленные ноги, руки, которые держат книгу. В тот момент всем своим естеством я чувствовала, что я здесь лишняя. Что вот-вот все эти мужчины и женщины с пакетами и сумками на коленях оторвутся от своих телефонов и вычислят во мне самозванку, не признают во мне взрослого. Когда люди, которые никогда не умели рисовать, начинают срисовывать, у них, может, это и получается: виден контур, намеки на фигуры и геометрию, но все равно любой художник скажет, как это по-детски и непрофессионально – притворство да и только. Примерно так я чувствую себя среди всех этих людей: некомфортно, встревоженно, плохо. Чувствую себя до боли, до абсурда лишней. Хочется закрыть лицо руками и прижать колени к плечам. Кажется, что сейчас из соседнего вагона выйдет мама, подсядет ко мне, положит руку на плечо и улыбнется, но в голове всплывает только одно: мне уже восемнадцать лет.    

Тяжелые ботинки с глухим звуком шагают по разгоряченному асфальту – я иду в институт. На лбу то и дело выступают капли пота, рубашка помялась и выглядит неопрятно. Кажется, на мыске подошвы грязь (где я умудрилась её испачкать? ). Боже, должно быть, я очень глупо выгляжу. Я так стесняюсь сейчас своей нелепости! А куда мне смотреть, куда отвозить глаза: смотреть на людей мне до ужаса неловко… Ах, если бы ты был здесь, ты бы отвлек меня разговором, помог бы мне справиться с гнетущим мерзким чувством…  

Я так скучаю по нашим вечерним прогулкам по полю. Было только начало мая, на улице стояла приятная успокаивающая прохлада, природа почти до конца проснулась после долгого зимнего сна… Мы бродили по полю, что находится за городом, сидели на молодой, нежно-зеленой траве и болтали обо всем на свете, а из забот было только невыученное стихотворение по литературе. Нам по шестнадцать лет… Ты не представляешь, как я отчаянно жалею, что не ценила свой статус: еще не взрослый, уже не ребенок. В этот состоянии у тебя есть главная, наиважнейшая свобода – свобода мысли. Когда ты ребенок, мыслить не позволяет уровень развития, когда ты взрослый – тяжелый груз забот и ответственности, который взваливается на твои плечи (думать, в общем-то, и некогда). Но в шестнадцать, семнадцать лет ты полностью в этом свободен: из дел только школа, способность мыслить есть. Не думай, что я правда считаю, что у взрослых людей совсем нет времени для мысли – иначе не было бы умных людей, но все равно, мне кажется, эта свобода немного другого рода... Ах, если бы я осознала это хотя бы на год раньше, я бы, наверное, иначе относилась к этому жизненному этапу; хотя кто знает, учитывая, чтó я писала тебе выше? Ты был ребенком, ты был подростком и никогда не узнаешь, каково это – быть взрослым. Знаю, нельзя так говорить, ты бы сейчас точно меня отругал, но, возможно, в этом плане немного тебе завидую…  

Эх, что-то я заговорилась, друг мой. На бумагу упала моя слеза – я почувствовала, как сильно мне тебя не хватает. Ты всегда был другим, ты радовался жизни, был открыт для перемен. Думаю, если бы я говорила это лично, ты бы точно нашел, что мне сказать, как меня поддержать. И даже твое банальное, быть может, опрометчиво сказанное: «Ты чего, прорвемся! » успокоило бы меня лучше тысячи советов из интернета.    

Твой любимый Милан Кундера (читаю его тоже благодаря тебе) писал, что мы вне времени, вне возраста… но знаешь, сейчас такой момент, когда я ощущаю свой возраст, быть может, острее всех остальных. Восемнадцать лет – пограничная цифра. Ещё вчера я была отчасти бесправным, но оберегаемым ребенком, а сегодня уже могу покупать алкоголь и сигареты наравне с моими и твоими родителями. Хотя, признаюсь честно (признаюсь в этом только тебе), я так и не смогла купить сигарет. Каждый раз, когда хочется попробовать купить их, какой-то барьер заставляет меня стыдиться этого, заставляет меня думать, что я делаю что-то неправильное и запретное… Еще Кундера употреблял словосочетание «щит детства» в отношении поведения Беттины в книге «Бессмертие». Думаю, что он чертовски прав. Детство и впрямь можно назвать щитом, причем очень сильным. Детям позволено и прощается куда больше вещей, с них обычно «взятки гладки». Но, если у Беттины получалось использовать его и во взрослом возрасте, пускай порой и неумело, я ощущаю себя напрочь обезоруженной, беззащитной, открытой. Скажи мне, умоляю, скажи, как же создать новый?  

В городе сегодня ужасная для нашего края жара. Я зашла в какую-то забегаловку, чтобы дописать письмо, взять кофе и пойти к тебе, но даже тут мне кажется, что все вновь против меня: сейчас кто-то посмотрит в мою сторону и подумает, что я странно держу пластмассовую трубочку в зубах, что с шеи противно скатывается маленькая капелька пота, а кофейная пенка по-детски лежит на губе. И даже тонкий, тихий голос разума: «Всем окружающим людям наплевать на тебя» не помогает унять дискомфорт и желание поскорее отсюда уйти. На бегу хватаю недопитую сладковатую жижу и покидаю заведение.    

Эта записка – мой реквием по навсегда покинувшему меня детству, по подростковому возрасту. Наверное, это всё умерло вместе с тобой. Теперь со мной осталась только глобальная, тотальная неустроенность и сковывающий страх будущего: что мне приготовили следующие сорок лет моей жизни, насколько тяжел будет груз моей личной ответственности, которой я не хочу, смогу ли я быть счастливой, если сейчас, кроме слез, у меня ничего не осталось? Все эти вопросы, на которые ты никогда не узнаешь ответ, лежат камнем на моем слабом сердце, и, возможно, подтверждают когда-то сказанные тебе слова: счастье, мой друг, в неведении…»   

Молодая девушка присела на колено и положила конверт около аккуратного каменного надгробия. Она встала, опустила голову и стояла так еще несколько минут. Когда она уже уходила, первые капли дождя упали на ее ладонь, и последнее, что она увидела, обернувшись, – пропитанную влагой белизну почтовой бумаги. Начиналась гроза.