Прощание Графоманов (книга)

Александр Посохов  

Прощание Графоманов  

Неправда, что графомания – это «навязчивое, доходящее до патологии стремление к сочинительству литературных произведений, претендующих на публикацию и признание публики». Это современное мнение тех, у кого навязчивое, доходящее до патологии отсутствие стремления вообще к какому-либо творчеству, в том числе к литературному сочинительству. Лет двести назад графомания как явление не имела отрицательного значения и даже поощрялась в обществе. Поскольку в большинстве своём дураки и невежды ничего не пишут. В настоящем сборнике автор предлагает читателям два стихотворения и семь коротких рассказов на соответствующую тему.  

Я – Графоман!  

Я – Графоман!  

Как граф Толстой или Донцова,  

Как все великие. Поэтому я снова  

Сижу за письменным столом  

Над кнопками перед экраном.  

Ложь и обман,  

Что лучше быть козлом,  

Чем графоманом.  

Кто просто блеет и жуёт,  

Тот дольше смерти не живёт.  

Мне ж умирать всегда не время:  

Поскольку вечно думать надо,  

Какое слово подобрать,  

Пока Пегас не перестал летать.  

А что до званий, то награда  

Уж то вполне, что я и есть  

Бессмертное писательское племя,  

В одном строю с Донцовой и Толстым.  

Известным стать таким  

Любому может выпасть честь.  

Не в графоманстве дело,  

Его в подлунном мире нет.  

Пишите, братья, обо всём и смело,  

Берите штурмом интернет!  

* * *  

Графоман хренов  

Весна, выходной. Проснулся, а вставать неохота. И нужды нет. Чай перед сном не пил. 42 года, это даже не 33. Возраст критический. Что делать, как же прославиться? Не умирать же в безвестности! Да ещё в столице. Писать надо. А о чём? Хоть о чём, сюжетов уйма. Сочини, например, сказку. Типа в речку упал, а там русалка, в глубину манит. Раки в тине барахтаются. А они-то причём тут, господи! Пиво пил, а раков никаких не было. Ну, твори, фантазируй! Капусту, что ли, самому посолить, вкуснее ведь получается, чем в магазине. Или вот соседка! Красивая одинокая женщина, без хвоста. Состряпай про неё оду или сонет, на худой конец. А что это, чёрт его знает. Так будут у меня с ней шуры-муры или нет? Допустим, будут, желательно даже. А когда? Сегодня же комплимент ей отпущу, побреюсь только. О темах думай, а не о бабах, не надоело ещё! Хорошо. Тогда детективчик надо сварганить, шпионский. Наш разведчик оказался ненашим. Собачка по запаху разоблачила. А как? От носков духами французскими несло. Кстати, что-то пальцы на ногах не шевелятся. Точно диабет начинается. Или про любовь. Обязательно. Мне вроде как лет семнадцать, иду по бульвару, солнышко светит, а навстречу она. Ну там платьице коротенькое, грудки намёком, шейка, как у жирафа. Нет, жираф тут не подходит, урод натуральный. А главное, у неё отец олигарх. Блин, ну сколько раз говорил жене, не покупай трусы 50 размера! 54 минимум. Жмёт ведь! Лучше вообще без них. А дальше что? Ага, вспомнил! Напишу-ка я о том, как с парашютом прыгал. Сам не знаю, зачем. Вывалился из кукурузника, карабином по башке получил, подвесная система съехала. Сижу криво, в паху будто тисками зажало, не то, что сейчас. Подтянулся, лямки поправил. Но поздно, чуть в огород чей-то не приземлился. Где бы воронку маленькую достать? А то вчера коньяк во фляжечку наливал, граммов десять на стол пролил, подлизывать пришлось. А, может, про политику чего-нибудь отчебучить? Осторожненько так. Будто поднимаю народ на борьбу. За творческую свободу, за настоящую литературу! Опять восьмое марта скоро! Каждый год одно и то же. 15 роз жене купить или 25? Куплю-ка ей удава китайского подлиннее. Змея же она по знаку. Шипит вон на кухне чего-то, есть зовёт. Ладно, иди завтракать, графоман хренов!  

* * *  

Несчастные  

Суббота. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.  

– Давай! – предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. – Выходной же.  

– Это у вас выходной. А у нас, писателей, самый что ни есть рабочий день.  

– Да какой ты писатель! – махнул бутылкой сосед, чуть меня не задел, и на кухню без спроса прошёл. – Баснописец несчастный. Куда ты рюмки прячешь? И закуску доставай.  

– Ну, ты нахал! Я же тебе объяснял, что у Крылова 236 басен, а у меня 118, ровно половина. Мне пахать и пахать ещё.  

– Да кому нужны твои басни! – скорчив брезгливую рожу, сказал Вадим. – Вон артист один сбежал из России, так его басни читают. А ты сидишь тут, в центре Москвы, и о тебе никто ни сном ни духом не подозревает.  

– Господи, ну сколько раз тебе повторять, что это не басни! Артист этот и себя и жанр позорит. Сам по себе злобный стишок не может быть басней. Басня, она, как такса.  

– Какая ещё такса? – удивился Вадим и налил.  

– Собака, которая со времён древнего Египта не изменилась. Те же уши и тот же хвост. Других собак скрещивали, преображали, а такса сохранилась в первозданном виде. Вот так и с басней, которую можно сотворить только, как басню. А этому учиться надо и особый дар иметь.  

– Да брось ты, поехали! Дай мне сюжет, и я завтра принесу тебе готовую басню, – заявил вдруг Вадим, опрокинув первую рюмку.  

– Ладно, запоминай. Допустим, пьяный кабан завалился на муравейник. Насекомые в панике. И тут один храбрый муравьишка кричит, что залезет сейчас на дерево и спрыгнет на кабана. Смотрите, хвастается заранее, как я ему хребет перешибу. Понял?  

– Понял, – ответил Вадим и снова налил. – А мораль?  

– Сам думай. Всё просто же.  

– А как назовём мой шедевр?  

– А как заблагорассудится. Главное, не бойся, пиши смело. Любые твои иносказания я пойму правильно.  

– Что значит, правильно?  

– Ну, вот есть у меня такая басня, например. В ней судят льва за то, что он убил шакала, который, мечтая прославиться, напал на него.  

– И что?  

– А то, что получаю я на эту басню гневный отзыв от одного молодого человека. Какой, дескать, нормальный шакал на льва нападать будет. Дебил он, что ли!  

– И что?  

– А то, что басню нельзя воспринимать буквально. У того же Крылова журавль сам свой нос к волку в пасть суёт. И про ворону он пишет, что она сыр во рту держала. А никакого рта у вороны нет. Понял?  

– Понял.  

– Или вот ещё пример. Написал я недавно басню про медведя, который порядок наводит. Заключение там такое. Когда порядка нет в своём краю, а ты решил вдруг навести его везде, то это значит, что нигде.  

– И что?  

– А то, что один, тоже молодой читатель, высказал мнение, что за такую басню меня точно посадят.  

– Не пудри мне мозги! – отрезал Вадим и опять налил. – А то и меня вместе с тобой посадят.  

Допивал он бутылку уже без моего участия. Я после двух рюмок отказался. Потому, что сто девятнадцатая басня давно томилась в компьютере, ожидая своего конца.  

Воскресенье. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.  

– Давай! – предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. – Выходной же.  

– Ты басню сочинил?  

– Про таксу, что ли?  

– Нет.  

– Про кабана?  

– Нет.  

– Про льва?  

– Нет.  

– Про шакала?  

– Нет.  

– Про ворону?  

– Нет.  

– Про медведя?  

– Нет.  

– Про тебя?  

– Нет.  

– А что, оригинально, басня про баснописца!  

– Да при чём здесь я! Ты же про муравья обещал написать.  

– А зачем? – удивился Вадим. – Ну какой нормальный муравей на кабана прыгать будет. Дебил он, что ли!  

– Всё ясно. И у тебя, значит, с иносказаниями проблема. Но ты над моралью-то хоть подумал?  

– Какая ещё мораль! – воскликнул Вадим. – Все морали давно… профукали, выражаясь без рифмы. Нам, айтишникам, она ни к чему.  

– Да какой ты айтишник! Программист несчастный. Откуда вы только берётесь такие?  

– Какие?  

– Без художественного мышления.  

– Из будущего мы, – улыбнулся Вадим. – А ты из прошлого.  

* * *  

Серебряный век  

Поздний московский вечер. Жена старательно гладит рубашки мужа. Муж сидит на диване и делает вид, что сочиняет новое стихотворение. На самом же деле он поглядывает на молодую ещё и здоровую во всех отношениях супругу в ожидании того, когда она освободится, чтобы увлечь её в спальню.  

– Сколько раз я тебе говорила, ешь за столом нормально, – сказала жена. – Шестую рубашку доглаживаю и все в пятнах.  

– А что они не отстирываются, что ли?  

– Нет, конечно.  

– Значит, ты просто стирать не умеешь.  

– Так не я же стираю, а машина.  

– Вот именно, – согласился муж. – А ты сходи на рынок, купи стиральную доску, мыло хозяйственное и постирай, как бабы на Руси раньше стирали.  

– Ты это серьёзно?  

– Куда уж серьёзнее, – не подавая виду, что шутит, ответил муж.  

– Тогда я тебе как русская баба вот что скажу, – посчитав совет мужа упрёком, громко произнесла жена. – Ты тоже стирать не умеешь.  

– Что ты имеешь в виду?  

– Всё.  

– Что всё-то?  

– А всё.  

– А если конкретно?  

– Пожалуйста, – запальчиво сказала жена, взмахнув тяжёлым утюгом, будто веером. – Все всё могут, а у тебя одно на уме, какую бы такую рифму найти. Трус!  

– А при чём здесь трус? – удивился муж, пожалев уже о своём шутливом совете. – Ты же говоришь, стирать не умею.  

– Сам должен знать.  

– Ничего не могу понять, чего я не стёр-то? – решительно вставая с дивана, воскликнул муж.  

– Дурь свою поэтическую из башки не стёр до сих пор. Лысина вон уже на макушке, а всё туда же.  

– Куда туда же?  

– В серебряный век, наверно. Поэты там разные без дела слоняются, и ты среди них. Очнись, никому твои стихи не нужны. У каждого сейчас смартфон в кармане, а не томик Цветаевой.  

– Да ты соображаешь, что говоришь!  

– Не хуже тебя соображаю.  

– И обзываешься ещё, – обиженно заявил муж. – Я же тебя не обзываю ворчуньей.  

– А почему это я ворчунья?  

– А почему это я трус?  

– А потому, что все бизнесом в столице занимаются, деньги куют, а ты боишься. Тьфу!  

– А ты не тьфукай, растьфукалась тут. Думаешь, легко правильную рифму подобрать. Вот подбери, например, рифму к слову спальня.  

– Наковальня, – не задумываясь, ответила жена.  

– Надо же, правильно, – удивился муж. – Интересные у тебя словечки сегодня. Тогда уж пойдём и займёмся кузнечным делом, а то поздно уже.  

– А с молотом у тебя всё в порядке? – улыбаясь, спросила жена. – А то что-то кузнец уставать стал в последнее время.  

– Поклёп! – с тревогой в голосе возразил муж. – Когда это я жаловался на усталость. Ковал и буду ковать.  

После этого смелого утверждения он подкрался к жене сзади, нежно обнял её, поцеловал в затылок и, слегка подталкивая, увлёк… в кузницу.  

Потом так и повелось у них: спросит муж про дела кузнечные, и всё понятно жене.  

* * *  

Сукин сын  

Случилось это лет двести назад в Москве. Старик один рассказывал, а ему другой старик, а тому третий и так далее вниз по счёту до тех самых времён. А теперь я вот рассказываю.  

Приходит, значит, Пушкин к издателю со своей исторической драмой «Борис Годунов», а тот ему от ворот поворот.  

– Да она сейчас даром никому не нужна, – не прочитав ни строчки, кроме названия, сказал издатель. – Делать тебе нечего было в ссылке, вот ты и марал бумагу. Лучше бы фермерством занялся в своём Михайловском. Представляешь, утром сходил в курятник, снял яички, пожарил на сальце с лучком, прикольно же.  

– Какой ещё курятник, сударь! – возмутился великий поэт. – Это же Борис Годунов!  

– И что? – равнодушно отреагировал издатель и, повернувшись к своему писарю, спросил: – Ты знаешь, кто такой Борис Годунов?  

– Нет, – ответил тот. – Ельцина знаю, а других не знаю. Дворника, правда, нашего раньше так ещё звали. А теперь у нас другой дворник.  

– А нового дворника как зовут? – спросил издатель.  

– Абдулбашир, – ответил писарь.  

– Вот видишь, – обратился к автору Годунова издатель. – Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.  

– Вы что тут с ума сошли! – снова возмутился Пушкин. – Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!  

– Абдулбашир, – поправил его писарь.  

– Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?  

– Повторяю, – сказал издатель. – Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?  

– Я русский человек! – гордо заявил Пушкин. – Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.  

– Ты мне голову не морочь, – перебил его издатель. – Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.  

– Я же автор! – в который уже раз возмутился Пушкин. – Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.  

– Ага, раскатал губы. – вставая из-за стола, произнёс издатель. – Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.  

– Позвольте, любезный, – засопротивлялся, было, поэт.  

– А я говорю, проваливай отсюда, – повторил свой приказ издатель. – А то охрану позову.  

Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: «Привязался же, сукин сын! »  

«Так вот, оказывается, кто я, – подумал Пушкин. – Надо Вяземскому сообщить».  

* * *  

Стихоплёт  

Лето в разгаре, субботнее утро. Выходим из подъезда погулять в лесочке. Таких лесочков на окраинах Москвы почти не осталось. Навстречу соседка с чумазой болонкой.  

– Здравствуй, Маша! – приветствуем её, не собаку, конечно. А жена ещё и спрашивает. – Чего-то вы сегодня рано?  

– А у меня часы остановились в полночь, – отвечает Маша.  

– Часы у неё одни, что ли? – с удивлением произнесла жена, когда дверь в подъезд плотно захлопнулась.  

– Действительно, – согласился я с законным недоумением жены. Хотя точно знал, сколько часов у соседки. И правильно воспринял её зашифрованное сообщение о том, что она очень ждёт меня сегодня в двадцать четыре ноль-ноль. Будто в одной разведшколе учились. Но я и о жене не забыл.  

– Ты помнишь, что у нас сегодня день любви? – строго спросил я. – Раз в неделю вынь да положь.  

– Помню, – ответила жена. – Куда от тебя денешься. Только ты мне частушки свои пошлые в этот день не читай по дороге, пожалуйста. Ненавижу поэзию низкого уровня.  

– Постараюсь, – пообещал я и тут же гордо продекламировал:  

Может, я и стихоплёт  

Никому не нужный,  

Но частушка так и прёт  

Вырваться наружу.  

– Пусть прёт, я не против, – согласилась жена. – Лишь бы не пошлая. Ну и бюст у Машки! Везёт же дурочкам. Пока молодая красиво, конечно. А в старости как выглядеть будет?  

Комментировать вслух умственные способности соседки и размер её груди я не стал. Особенно умственные способности, которые меня никак не волновали. А по поводу размера не удержался и выдал всё-таки:  

В голове у Маньки муть,  

Тина, глина и песок,  

Но зато такая грудь,  

Что как блин один сосок.  

– Опять ты за своё! – недовольно воскликнула жена. – И собаку стричь надо, заросла совсем. Где нос, где хвост? И мыть надо, шерсть грязная.  

Я покумекал слегка, поэтически о прозаическом, и ещё через полчаса опять отчеканил:  

Заявила вдруг блоха,  

Что у Маньки шерсть плоха,  

Я ж с ней не согласен,  

Внешний вид прекрасен.  

– А это о чём! – пуще прежнего рассердилась жена. – Ты же обещал.  

– А зачем ты о шерсти заговорила, – упрекнул я её в оправдание. – И про то, что мыться надо. Вот мне и пришло на ум.  

– А ещё что на твой пошлый ум пришло?  

– Извини, конечно, но ты снова сама напросилась:  

Не растёт морошка  

На полях Кубани,  

Не домыл немножко  

Ванька Маньку в бане.  

– Мужик называется, – ехидно заметила жена. – Зачем тогда жену в баню приглашать!  

– А у тебя приличный ум, да? – уличил я супругу.  

– С кем поведёшься, – обречённо вздохнула она и повернула обратно домой.  

На другой день, и тоже рано утром, жена заходит на кухню, видит меня с ручкой, с листочком бумаги и спрашивает:  

– Что пишешь?  

– Настоящее лирическое стихотворение, почти как у Пушкина, и даже созвучно с ним! – похвалил я себя. – Пришлось записать, потому что больше четырёх строчек не запоминается. Это не пошлая частушка, а поэзия высочайшего уровня. Будешь слушать?  

– Давай.  

– Даю:  

Дерутся лоси на опушке,  

Рогами тычут прямо в лоб.  

А я лежу на раскладушке,  

Передохнуть немного чтоб.  

Жена храпит на мятом ложе,  

Соседка-дура в гости ждёт.  

Зачем мне получать по роже,  

Я ж не сохатый идиот!  

* * *  

Чёрная зависть  

Очень многие знают песню на стихи Булата Окуджавы «Счастливый жребий». Песня замечательная! Особенно сразу запоминаются и будто сами напеваются такие вот слова:  

С нами женщины, все они красивы,  

И черемуха – вся она в цвету.  

Может, жребий нам выпадет счастливый,  

Снова встретимся в городском саду.  

Однако вот дальше, в конце:  

Но из прошлого, из былой печали,  

Как не сетую, как там не молю,  

Проливается черными ручьями  

Эта музыка прямо в кровь мою.  

У меня классическое представление о величии. Великое в искусстве и литературе – это такая высота, достичь которую мало кому удаётся. Называть ныне здравствующих или недавно ушедших от нас артистов, поэтов, певцов великими – это кощунственно по отношению к самому определению величия. Так же, как называть кого-то из них легендами на основании того лишь, что они бесстыдно выпендривались и скандалили. Выдающиеся – да, великие – время покажет.  

Тяну, тяну свои я вирши  

К высоким образцам вершин.  

А Пушкин всё равно повыше:  

Конечно, он же сукин сын!  

Наверно, это какая-то неведомая космическая сука. Не очень плодовитая, к сожалению. А, может, к счастью.  

Отталкиваясь вот от такого своего представления, позволю себе последние две строчки из приведённого текста покритиковать немного. Типа нашёл, к чему привязаться. Все знают, что метафора – это оборот речи, состоящий в употреблении слов и выражений в переносном смысле на основе какой-нибудь аналогии, сходства или сравнения. К примеру, «сладкий сон», «горькие слёзы», «серебряные волосы», «золотые руки» и тому подобное. Но вот чёрные ручьи, по-моему – это вовсе не метафора. Они есть в натуре, сколько угодно – что выльешь, то и потечёт. Потом, сколько же крови должно быть в человеке, чтобы в неё текли не струйки, а целые ручьи. Даже, если эти строчки все вместе по общему смыслу принять за метафору. Понятно, что автор имел в виду войну и всё трагическое, что с ней связано. Сама память о войне чёрная, спору нет. Но он же говорит о музыке, изображая её как бы чёрными ручьями. Хотя музыка и по тексту, и сама по себе – явление тоже реальное. Для меня она ни в какой связи и ни в каком сравнении не может казаться чёрными ручьями. Ручьями – пожалуйста, но чёрными – нет. Тем более, что в начале песни звучит мягкое слово – мелодия.  

Короче, музыку, проливаемую в кровь чёрными ручьями, даже если она из этих самых кровавых военных лет, я не воспринимаю. Возможно, потому же исполнители этой песни часто заканчивают её «встречей в городском саду».  

Скорее всего, я не прав. Просто завидую. Памятник в Москве впечатляет. Но всё равно предлагаю свою песню под названием «Романс» на ту же мелодию. А можно и другую мелодию сочинить.  

Ты прости меня, если не забыла.  

Если та же всё под окном сирень.  

Если к прошлому сердце не остыло  

И любимой быть всё ещё не лень.  

Небо белое, небо голубое.  

Облака плывут в сторону твою.  

Где бы ни был я, ты всегда со мною,  

Я по-прежнему лишь тебя люблю.  

Не заметил я, что любовь земная  

Протекает в нас тихою рекой.  

Ты прости меня, милая, родная,  

Что мечталось мне о любви другой.  

Пусть потеряны старые открытки  

И не надо нам думать о былом.  

Может, встретимся у твоей калитки.  

Может, счастье вновь посетит твой дом.  

* * *  

Толстой и Анна  

Приехал Толстой умирать на станцию Астапово. Присел на скамейку и стал о жизни своей великой думать. Смотрит, по перрону Анна Каренина слоняется, на рельсы как-то странно поглядывает.  

– Ты чего это удумала, паршивка? – строго спросил её Толстой.  

– Да вот, – ответила она дрожащим голосом. – Порешить с собой хочу.  

– Из-за Вронского, что ли?  

– Из-за него, – со слезами на глазах подтвердила Анна.  

– Подумаешь, хлыщ какой! – сердито проворчал Толстой. – Да я его просто вычеркну из романа, и дело с концом.  

– Действительно, – обрадовалась Анна. – Вычеркните вы этого кобеля, пожалуйста, Лев Николаевич. И этого ещё, прыща старого.  

– Каренина, что ли?  

– Его самого, тоже козёл тот ещё. Сколько раз говорила ему, купи виагру. А он, разрешение у государя надо получить. Вот и получил рога на рога.  

– Нет, – отказался Толстой. – Тогда название всего романа менять придётся, фамилия-то у тебя от мужа. Хотя ты права, конечно, оба они хороши. Хлыщ да прыщ, ну какие это герои.  

– Главное, читать про них противно, – взмолилась Анна. – Нафиг они вообще нужны, чтобы из-за них под поезд бросаться.  

– Ладно, – сжалился Толстой. – Название поменяю, а их вычеркну и анафеме предам. И тебя анафеме предам. Слаба ты оказалась по женской части и тоже на героиню не тянешь.  

– А это возможно? – удивилась Анна. – Вы же не член Священного синода.  

– Возможно! – воскликнул Толстой, вставая со скамейки. – Раз я отлучён от церкви, значит, я всё могу. Ленин вон почти всю страну анафеме предал, и ничего. Кстати, я слышал, что он статью про меня написал. Будто зарос я, как простой русский мужик, потому что в зеркало на себя не смотрю. А я же знаю, что в зеркале революция. Давай уедем отсюда. Что-то не по себе мне тут.  

И они уехали. Купили домик на окраине Москвы и стали жить вместе. Но не как муж с женой, а как автор с придуманным образом в виде красивой молодой женщины. Сыночка Анны, Серёжу, Толстой не вычеркнул, и он стал жить вместе с ними. После революции Анна Каренина вышла замуж за начальника Московской уездной ЧК, который по блату устроил её на работу в локомотивное депо диспетчером. Лев Николаевич вначале Серёжу воспитал, а затем и других детишек Анны. Все они живы до сих пор. Лев Николаевич каждое лето наведывается инкогнито в Ясную Поляну. Снимет толстовку, натянет джинсы, очками тёмными прикроется и вперёд с группой туристов. Походит, посмотрит, порадуется тому, как содержит Россия его усадьбу, осенит крестом потомков, пару яблочек сорвёт украдкой и обратно.  

* * *  

Прощание Графоманов  

Мы не бездарные мужи,  

Мы разные и интересные,  

Нам силы ведомы небесные  

В борьбе за правду против лжи.  

Мы за любовь на всей земле,  

За песни мира величавые,  

За строчки главные, начальные,  

И те, что спрятаны в столе.  

Мы можем многое сказать,  

Взлететь по мысли до величия.  

Мы можем просто быть приличными  

Поэтами. Но наплевать.  

Нам наплевать на всех теперь.  

На нечитающих читателей,  

На издающих неиздателей,  

На всех, открывших в бездну дверь.  

В пространство шифров, кодов, цифр –  

Бездушных знаков неизвестности.  

Прощай, история словесности.  

До новых встреч! Твои бойцы.  

* * *