Привычка

Преследуемый некоторыми городскими неприятностями, которые подкрадывались ко мне долгие месяцы, но в один момент опрокинулись на меня снежным комом, я был вынужден бежать куда глядели глаза и наконец, спустя полтора дня, очутился в глухой деревушке примерно в двух сотнях километров от моего города. Я не хотел втягивать в очередную передрягу своих родственников, поскольку и без того задёргал их постоянными безрассудными выходками, последствия которых им приходилось разгребать, чтобы в очередной раз вытащить меня на свободу. Признаться честно, будь я на их месте, я бы уже давно отказался от самого себя.  

До деревушки я добрался наугад, покинув электричку, сойдя на разбитую провинциальную платформу и выбрав случайную тропинку, ведущую от платформы куда-то вдаль. Прошёл, не задевая, угрюмый пристанционный посёлочек, затем углубился в небольшой лесок и миновал его, после чего вышел к огороженному поваленным забором полю и обогнул его на девяносто градусов. За узкой лесополосой виднелись крыши деревенских домиков, выцветшие и какие-то неровные. Я направился в их сторону, преодолевая неглубокие овраги с двух сторон лесополосы. Один из оврагов, как я понял, был когда-то речкой, но теперь совершенно высох, пусть и по-прежнему отдавал сырой влагой.  

Деревня была г-образной формы: единственная улица, довольно длинная, домов на двадцать, загибалась на конце, растягивалась ещё на несколько просторных участков и узкой тропой уходила в глухой лес. Мне повезло оказаться с противоположной стороны, где не было леса, и поэтому для выхода на главную улицу понадобилось лишь обогнуть чей-то заросший дом.  

Время было предвечерним, однако июньский вечер наступал очень долго, позволяя наслаждаться жарким солнцем почти до самых поздних часов. Я неспешно прогуливался по деревне. Тишина и одиночество, поразившие меня, были настолько противоположны моей городской жизни, что я ощущал себя попавшим на другую планету. Конечно, я нередко бывал за городом, например на дачах у друзей, но строгий порядок дачной планировки и разбитые по соткам квадратные периметры ни шли ни в какое сравнение с неуклюжим, но столь располагающим к себе деревенским раздольем. Прибавлю к этому и то, что с друзьями я почти всегда был вусмерть пьян, – сейчас же я шёл полностью трезвый, живо и отзывчиво реагируя на каждое улавливаемое мной впечатление.  

Я и не заметил, как преодолел половину дороги. Более того, напротив одного из домов, с левой стороны, я увидел людей, сидевших за импровизированным столом из большого пня и игравших в карты. Их было пятеро – две женщины и три мужчины, все приблизительно одинакового возраста, лет под пятьдесят. Я заметил, что они поглядывают в мою сторону, но не подают вида, что знают о моём приближении. Каждый из игроков перед раздачей карт делал символическую ставку в один или два рубля. Тот, кто вышел первым, забирал весь «куш», но долго эта мелочь не задерживалась ни у кого.  

Когда моё появление стало невозможно скрывать, один грузный мужчина из компании, с клетчатой кепкой на голове, повернулся в мою сторону и обратился ко мне – так, будто знал меня всю жизнь:  

– Ну что, дружище, шестым будешь? Тогда присаживайся и клади ставочку!  

Опешив от такого приветствия, я механически сел на свободный краешек скамейки, где сидели две женщины, наугад вытащил из кармана сверкающую на солнце десятирублёвую монету и первой положил её на пень. Компанию это сильно раззадорило. Вслед за мной игроки также решили повысить привычные ставки: я увидел четыре брошенные на стол пятёрки и одну десятку.  

Так уж получилось, что при раздаче я получил на руки сразу четыре трефовых козыря, что при игре на шесть человек показалось мне фантастической удачей. («Везло б мне так в подпольных городских играх, а не в дешёвой партии с пятью деревенщинами! – подумал я в тот миг с грустью в душе. – Всего пару таких же хороших конов, и тогда не пришлось бы закладывать свои новые подарочные часы, чтобы расстаться с долгами». )  

Отбившись от натиска карточной атаки четырьмя козырями и бубновым валетом, я лениво докинул следующему игроку червовую восьмёрку и с улыбчивым видом забрал сорок рублей выигрыша.  

– Выиграешь ещё десять – сможешь сбегать в посёлок и купить разливного пива на точке у Михалыча, ха-ха! – отшутился кто-то из мужиков и продолжил играть.  

Но ни выиграть ещё десятку, ни уж тем более отведать поселкового пива Михалыча мне так и не довелось. После игры пятирублёвые и десятирублёвые ставки продолжились. Я играл вместе со всеми, но больше не одержал ни одной победы. Ставочная сумма в виде сорока рублей гонялась между всеми участниками и затем медленно распределялась поровну. В результате лишь один человек, остававшийся в дураках несколько раз подряд, наконец обыграл остальных и вышел победителем, заработав себе, вычитая все свои предыдущие проигрыши, каких-то десять рублей.  

Начинало по-настоящему вечереть. Небо желтело, постепенно переходя в таинственный оранжевый цвет. Помимо меня угасание солнца заметили и деревенские. По окончании последней игры все неторопливо повставали из-за стола и начали собираться по домам. Два мужика потащили стол-пень за ворота прилегающего участка, словно переживая, что его могут утащить. Прощались местные друг с другом немногословно, всё какими-то жестами и очень тихо. Со мной никто не попрощался в принципе: должно быть, все сочли меня за призрака, который провёл с ними один вечер, играя в карты, и вот-вот должен испариться вслед за уходящим днём. Я оказался посреди чужих домов совсем один.  

Мужчина в кепке протопал до тупика и завернул к горбу – именно такая ассоциация, в виде горба, возникла у меня в связи с этим ответвлением от основной улицы. В деревне я надеялся найти не только мимолётное увеселение за игрой в дурака, но и временное пристанище, в котором, никуда не торопясь, можно было бы как следует обдумать план выхода из моей непростой ситуации. Мой выбор бессознательно пал на того, кто первым поздоровался со мной, причём поздоровался как с близким, едва ли не самым родным человеком. Я посчитал его добрым, живущим на отшибе мужиком, с которым, в случае чего, можно договориться о недолгом совместном проживании.  

Я с трудом поспевал за ним: несмотря на свою полноту, передвигался он довольно грубо и проворно, будто бы куда-то торопясь. Я нагнал его далеко за углом, когда он отворял калитку и входил на свой увитый многочисленной зеленью участок.  

– Тебе чего? – грубовато спросил он, услыхав мои шаги по дорожной траве. – Отыграешься завтра, на сегодня хватит и так. Приходи к пяти часам: вшестером, как оказалось, поинтереснее будет.  

– Я к вам не за этим, – замялся я в ответ. – Мне бы… пожить здесь… ну, у кого-нибудь из вашей деревни… Всего на пару дней. Отоспаться и отсидеться. Я подумал, вы не будете…  

Тут я вытащил из небольшой плечевой сумки, всё это время висевшей у меня на животе, тысячерублёвую купюру и попытался передать её в знак оплаты жилья, но мужчина открестился от этих денег и ответил с предельной простотой:  

– Живи.  

***  

Через узенькую боковую терраску, выкрашенную, как и весь дом, синей, везде успевшей истрескаться краской, он провёл меня внутрь. Здесь же и предложил устроиться – на застеклённой веранде с тонкими занавесками, хлипким подоконником и глубоким, скрипящим диваном, в который, казалось, можно было провалиться.  

– Здесь обычно кошки ютятся, – объяснял он, – но ведь лето на дворе, да и к тому же всё бельё более-менее чистое, недавно постеленное.  

Я не стал с ним спорить. На веранде было вполне себе уютно. Часть времени я провёл я на ней, рассматривая дряхлые книги на боковых полках и горшки с растениями, напоминавшими лопухи. В конце концов, хозяин меня не обманул, и спустя короткое время на веранду явились ушастые звери. Сперва это были два чёрных пушистых котёнка, которые, совсем меня не боясь, запрыгнули на диван и устроили между собой игривую драку, а после драки спрыгнули к открытой двери терраски и обосновались на ней. Затем пришла полосатая пугливая кошка. Заметив меня, она тут же отскочила назад, в проходную между домом и верандой, под чердачную лестницу, и долго пялилась оттуда, не отрывая от меня своих хищных жёлтых глаз. Приходили и другие котята, и старые коты, и кошки, но к тому моменту я давно сбился со счёта и сидел как смущённый гость зоопарка, тихо наблюдая за их бессмысленной, хаотичной кошачьей жизнью.  

Ко мне вошёл Семён, – так он назвался немного позже, – и пригласил меня в дом отужинать борщом. Борщ оказался холодным и густым, прямиком из древнего, гудящего советского холодильника. Семён уплетал суп взахлёб, с увлечением доказывая мне, что лучше холодного борща, особенно после тяжёлого рабочего дня, нет ничего на свете. Я же ел потихоньку, как ребёнок, больше ковыряясь в этой капустно-свекольной густоте, чем кладя её себе в рот. С каждой съеденной ложкой я ощущал, как холодный борщовый поток медленно проползает по всему пищеводу и проваливается в желудок.  

Поблагодарив Семёна за гостеприимство, я вернулся к себе на веранду, а через пятнадцать минут заметил, что весь свет в доме погас. Времени было не больше девяти вечера, даже солнце не успело окончательно сесть за горизонт. Спать не хотелось вовсе, особенно учитывая, что ложиться я давно привык на рассвете. Я включил единственную на веранде лампочку и вышел подышать на терраску, потом топтался из угла в угол, облокачивался о подоконник и смотрел на подступавшую ко мне темноту. Темнота и тишина в деревне не идут ни в какое сравнение с городом и напоминают приход самой смерти, обволакивающей тебя своей гробовой пустотой. Испытав чувство усиливающегося с наступлением ночи страха, я всё же решился погасить защищавший меня свет, закрыть терраску, лечь на диван и попытаться уснуть как можно скорее.  

Сон был тяжек и полон кошмаров, которые имели вполне конкретный источник и сочетались с тем, что в действительности происходило вокруг меня этой жуткой ночью. Повсюду я стал слышать кошачьи звуки: кошки бродили в кустах под окнами веранды, на чердаке, в проходной, особо непугливые – прямо у меня под ногами, возле дивана. Они лакали воду, хрустели кормом, мяучили нараспев, а также шипели и вопили, дерясь друг с другом до самых клочьев. Пробуждаясь от неспокойного сна, я глядел вглубь темноты и видел десяток светящихся глаз, блуждающих в пространстве, но вместе с тем устремлённых в мою сторону. От такого зрелища становилось невозможно заснуть, и я лежал весь в поту, не отрывая от них своего дикого полусонного взгляда.  

Помимо перечисленных кошачьих прелестей, в три часа ночи, чуть начало светать, где-то сбоку от веранды, по-видимому в огороженном курятнике, начал горлопанить петух. Раз в пятнадцать секунд он с хрипом выкряхчивал своё омерзительное «кукареку» и прерывался на небольшую паузу. С каждым разом мне всё сильнее хотелось выйти на улицу и свернуть его тонкую неугомонную шею, но я продолжал дремать и бредить нездоровыми снами, в которых ночные ощущения смешивались в единую непрекращающуюся галлюцинацию.  

Я проснулся (если так вообще можно сказать) в семь или восемь утра. Дом пустовал. Пару часов назад, в приступе очередного нервного пробуждения, я будто бы отдалённо уловил треск и пыхтение заведённой машины и подумал, что Семён куда-то ненадолго уехал – ненадолго, потому что он наверняка предупредил бы меня, если бы уехал на весь день, да и не оставил бы просто так свой дом ещё вчерашнему незнакомцу.  

На столе стояла тарелка с гречкой, разумеется, уже остывшей. В хлебнице, нарезанный ломтиками, лежал чёрный хлеб. Я скудно позавтракал и сделал себе чаю. Всё казалось мне каким-то пресным и малопригодным в пищу. После этого я прошёлся по дому Семёна, в одной из комнат обнаружил пузатый телевизор, показывающий с помехами и плохим звуком, посмотрел с горем пополам утренние новости и задумался прогуляться по участку. Из дома захотелось выйти не через веранду, а через основной выход, к которому пришлось спускаться по косой трёхступенчатой лестнице, минуя заброшенный на вид хлев, в котором не было никаких животных.  

От двери разветвлялась дорожка, одна тропа которой вела к сараю, вторая – к колодцу, а третья – к бане и паре других пристроек, соединённых навесом. Я подумал зайти в сарай, но резкий запах и слой липкой грязи на входе отбили всякое желание к нему приближаться. Изнутри что-то громко сопело и шевелилось, едва освещаемое узенькой полоской света, доносящегося из крохотного окошка. Жужжали мухи. Я отпрянул от сарая и двинулся в противоположную сторону, изучая участок, который теперь казался мне не просторной деревенской обителью, а узким, скомканным в одну кучу пространством. В нём и шагу лишнего нельзя было сделать: каждый квадратный метр, каждый кусочек земли для чего-то да употреблялся. Кое-где лежали инструменты; рядом с инструментами стояли тачки с землёй и брёвнами; за ними – ближе к колодцу – баклажки с водой и старая, ржавая, наполненная водой ванна; за ванной – летний душ и выход к огороду; неподалёку от огорода – яма для сжигания мусора, за ней – пень для колки дров и металлический дровяник, – и всё это тянулось друг за дружкой, пока не огибало территорию вплоть до самого дома.  

Я вернулся на свой диван и пролежал на нём вразвалку где-то полтора часа, пока не заслышал знакомый поутру треск. На древней «Газели» Семён возвращался домой. Когда он припарковал свою колымагу в самодельном гараже, находящемся слева от входной калитки, и зашёл меня проведать, я спросил его, куда он ездил.  

– Да так, молочко да яички куриные продать, – отвечал он простодушно. – К Нюрке, старушке моей знакомой, на деревню заехал: у ней уже давно никто не водится, а раньше, бывало, и сама к нам приходила с гостинцами. Остальное всё в посёлке сбываю. Ну, как на терраске-то тебе на моей спалось?  

***  

Последующие дни тянулись медленно и тускло. Лишь вечерние карты с Семёном и деревенскими жителями разбавляли моё монотонное существование в этом местечке, да и то на третий день я перестал испытывать всякий, даже минимальный азарт к игре, отбиваясь и бросая карты на автомате, как заведённый. С таким же безучастием я когда-то крутил слоты, спуская тысячу за тысячей, часами слушая одинаковые, безжизненные звуки онлайн-автомата и с каждым разом всё сильнее теряя надежду на выпадение трёх заветных семёрок.  

Все те плюсы деревни, о которых так часто любит твердить старшее, но при этом городское поколение, оказались разбиты о её суровые реалии. По прошествии нескольких дней я был напрочь искусан комарами и с утра до ночи только и делал, что чесался и лупил садившихся на меня кровососов. Кроме кошек и петушиного крика к причинам моей бессонницы прибавился вечно кружащийся в темноте возле уха комариный писк. Свежий деревенский воздух – «жемчужина» жизни за пределами города – не оздоравливал, а только опьянял меня и не переставая давил на мою голову. В солнечные дни мне было душно и мокро, но даже когда прошёл дождь и вся округа пропиталась наполовину лесной, наполовину полевой сыростью, ситуация не стала лучше. Я не мог открыть глаз и подняться с дивана. Меня изнуряла перенасыщенная воздушная влага. «Вкусная» и «живительная» колодезная вода, хвалимая всеми, оказалась на вкус как растворённый камень.  

С Семёном, кроме карточных игр по вечерам, мы почти не пересекались. Он жил по своему давно заведённому распорядку, в то время как мой распорядок отставал от него на несколько часов. Один раз я из любопытства проснулся пораньше и вызвался съездить с ним в посёлок, где помог ему расфасовать, упаковать яйца и отнести их на прилавок, однако никакого удовольствия эта работа мне не принесла. Я уверял себя в том, что слеплен из другого теста и попросту не гожусь для полноценной, полной хозяйственных мелочей жизни в деревне. Город, из которого я бежал, – столь ненавидимый мной и принёсший мне столько разочарований город, – парадоксальным образом до сих пор был мне ближе, чем равномерное, утихомиренное, околдовывающее загородное существование.  

Был вечер субботы или воскресенья. Я сидел у калитки, на разбитой, въевшейся в землю скамейке, и смотрел в чёрную лесную даль, прикрытую рядами полупрозрачных кустов. Я собирался уезжать. В последний раз, с печалью на душе, я наслаждался тем поверхностным удовольствием, которое доставляла мне нежная, плывучая, беззвучно-музыкальная деревенская тишь.  

С огорода пришёл Семён. Я подвинулся, он сел рядом и тоже стал смотреть в самую глубь лесного чрева. Руки его были все в земле. Помедлив с минутку, я сообщил ему, что уеду завтра или даже сегодня, если ещё успею на какую-нибудь электричку.  

– Остался бы… – проговорил он медлительно, словно мой уезд для него что-то значил. – Куда тебя всё тянет?  

– Обратно в город.  

– Так ты ж отсидеться у меня хотел. Значит, чего-то в городе набаламутил. Куда ж обратно? Или все разом забыли про тебя? Так значит, и беды никакой-то и не было!  

Тут я решил рассказать ему обо всём, из-за чего я рванул из города и сбежал в деревню. Я рассказал о своей лудомании, из-за которой я оказался в долгах перед половиной городских подпольных учреждений и их игроками; о ряде девушек, нещадно брошенных мной на пике отношений и разыскивающих меня теперь при помощи своих влиятельных папаш; о бесконечных правонарушениях и арестах, а также о штрафах, до сих пор мной не погашенных; о личных распрях с теми, кому я перешёл дорогу на разных участках жизни и при различных обстоятельствах; наконец и о том, что я стал противен самому себе и потому искал какого-то резкого, действенного выхода из того балагана, который я сам для себя и создал. Не солгу, если скажу, что я хвалился перед Семёном, в подробнейших мелочах сообщая ему о каждом своём согрешении. Нараспашку открывая перед ним свою запятнанную душу, я как бы возносился на небеса и достигал всё новых и новых порогов собственной величавости. В конце концов, в любой исповеди всегда есть что-то гордое и эгоистическое…  

Семён слушал, молча внимая моим грязным потокам речи. Когда я прервался, он выдохнул, нахмурился и принял серьёзное выражение лица. Я ожидал от него обвинения, назидания, какого-нибудь слёзного воздействия на мою совесть, но он оставил всё это при себе, многозначительно кивнул и ответил мне с предельным спокойствием:  

– Никакой беды в этом нет. Ты привык так жить. Ты и с этим справишься.  

– Боюсь, Семён, на этот раз всё зашло слишком далеко, – сказал я, обдумывая, как же всё-таки мне выкарабкаться из пучины нагрянувших бед.  

– Не существует никакого «далеко»: в этом вся и суть. Говоря «далеко», ты просто защищаешься от того, к чему ещё не привык. Годами жизнь казалась тебе сладким мёдом. Ты думал, что будешь и дальше играть на деньги, гоняться за девушками, лгать и пьянствовать. Такая жизнь стала твоей привычкой. Но вспомни себя молодого, ещё до того, что ты мне рассказал. Свою первую рюмку, свою первую игру, свою первую девушку. Разве не переживал ты за то, чем это может обернуться? Чем может обернуться проигрыш, опьянение, брошенная после бурной ночки любовь? Но когда ты вошёл в азарт и пристрастился к такому образу действий, ты постепенно потерял страх и привык. Привыкание – значит потеря страха.  

– Но разве так не живут все люди? – уточнил я, думая, что мысль его и без того очевидна для всех.  

– Живут, и в этом их вся сила и вся слабость. А чего здесь больше – силы или слабости – я уж сказать не могу. Сила привычки заключается в самой способности существовать; слабость её – в вопросе о том, как существовать. Я вот например… Ну, про себя не буду, так уж и быть… Колька вот на деревне жил у нас, прохиндей последний, у всех у наших, прямо как ты у себя в городе, занимал деньги и пропивал их за пару дней. Когда прекратили занимать, опустился до воровства – сперва тайного, а затем и открытого, как только перестало хватать. На том его и поймали. Он ни в чём не раскаивался. Привыкшему в принципе не в чем раскаиваться. В своей привычке человек находит утешение и оправдание, причём неважно, какая это привычка: продавать молоко, играть в карты, воровать у своих приятелей или же убивать.  

– И ты предлагаешь мне вернуться в город, чтобы… привыкнуть к жизни в долгах и постоянных разбирательствах?  

– Это лёгкий путь, – улыбнулся Семён. – Гораздо тяжелее привыкнуть разбираться с долгами и обозлёнными на тебя людьми. Не знаю, какой выбор ты сделаешь, но выбор у тебя есть.  

– Хороший выбор – к чему бы пристраститься и привыкнуть… – буркнул я с явным недовольством.  

Вдруг Семёна сильно покоробило, а лицо его скривилось так, словно мои слова задели и защемили внутри него какой-то больной нерв. Он зашептал пронзительно:  

– Быть может, я и сам бы всей душой хотел, чтобы люди всегда и до самой смерти полагались исключительно на свой разум, отбросив всякие привычки и любую автоматику. Но встаёт вопрос: а выдержим ли мы тот натиск лжи и мерзости, что обрушится на нас, как только мы начнём воспринимать эту ложь, эту мерзость разумно и всерьёз? Привычки маскируют всё это, а мы желаем от них отказаться?.. Да выдержали бы мы хотя бы один день, находясь в ясном сознании? Да как бы мы смотрели на себя, на окружающих, на само это насильственное, всеобъемлющее и беспощадное существование?..  

Речь его становилась всё более ярой и обрывистой, однако отдельные её фрагменты приобретали такую философскую цельность, что я увидел в Семёне не простоватого деревенского жителя, а глубокомысленного и очень начитанного человека, наконец нашедшего момент, чтобы выговориться. Весь отдавшись его пространному монологу, я внимательно слушал.  

– Я слыхал историю о человеке – ещё о совсем юном человеке, ребёнке, мальчике, которому не успело исполниться и двенадцати лет. Мальчик этот был знаменателен тем, что с самого раннего детства обладал болезненной чувствительностью – я бы сказал самоубийственной жалостью – ко всему, что не вписывалось в его наивные, какие-то предельно возвышенные, даже какие-то святые рамки понимания жизни. Пожалуй, только ребёнок – или больной – может вообразить себе подобную жизнь, в которой нет места насилию, страданию и угасанию как таковым. Хотя ладно бы вообразить! – я и сам в детстве во многое верил, пока жизнь силой не переубеждала меня в обратном, – нет, не просто вообразить, но до боли и слёз верить, что такая жизнь единственно возможна и необходима на Земле!..  

…Никто не мог назвать причины, по которой он родился и вырос таким. Физически он был хорошо развит, не имел никаких врождённых заболеваний и с точки зрения психики до определённого периода также не проявлял особых нарушений. Тем не менее, в нём будто бы с младенческих лет сидело нечто аутоиммунное, как говорят врачи, то есть пожирающее само себя, но, безусловно, не в прямом смысле этого страшного слова. Рассказывали, что в полтора-два года, сидя на лужайке на постеленном коврике, он любил срывать высокие травинки и складывать их в кучу, а под вечер приходить с родителями обратно на то же место и смотреть, как сильно высохли сорванные им стебельки. Этот сухой жёлтый «букет» он с недоумением показывал родителям и начинал хныкать, пытаясь посадить травинки обратно в землю.  

Он рос, однако тончайшая его природная чувствительность только развивалась и приобретала характер настоящего помешательства. Он не мог играть с другими детьми: практически любая прогулка на детской площадке оборачивалась для него истерическими припадками. Однажды видя, как одна девочка поцарапала себе ногу о край металлической горки, он припал к девочке, не отпускал её, схватил её за ногу, начал рассматривать образующиеся на ранке капельки крови и вопрошать с исступлением: «Куда же стекает? Почему кровушка стекает? » С площадки его пришлось уволакивать силой. Спустя какое-то время местные ребятишки позвали его на «весёлое развлечение» – давить жуков, ползающих на песке возле пруда. Понятное дело, он не выдержал открывшегося перед ним зрелища и начал скулить, ныть, реветь, лишь бы дети не трогали и не давили этих жучков. Смеясь, ребята ушли заниматься тем же самым в другое место, а он лёг на песок, растопырил пальцы рук и ждал, пока оставшиеся в живых жуки не заберутся на него и не начнут по нему ползать. За свою жизнь он не убил ни мухи, ни комара, ни слепня, ни осы, даже когда те садились на него или вовсе пытались его ужалить. Он терпеливо дожидался, пока комар сделает своё дело, а после этого долго горевал над вздувшимся укусом и сам у себя спрашивал, почему вдруг комару понадобилась его кровь.  

Доходило до того, что он жалел листья деревьев, опадающие осенью, жалел ветки, переломившиеся в лесу от урагана, жалел листья травы, согнувшиеся под весом дождевых капель, жалел сено, собранное в рулоны и нагреваемое солнечным жаром, одним словом, жалел любые, даже самые мельчайшие проявления жизни, оборванной по случайности или же по причине естественных, необходимых человеческих нужд. Выходя на улицу, он пристально смотрел под ноги, чтобы не раздавить какую-нибудь букашку, которой и так оставалось жить каких-то несколько часов. Можно ли представить себе ребёнка, жалеющего всякую мелкую дрянь безо всякой на то причины, жалеющего настолько, что начинает вопить в судорогах, как только наступит на какого-нибудь червяка после дождя? Наступит, хватает это склизкое, размазанное по дороге тельце, чуть ли не целует его, копает ему ямку и со слезами закапывает этого червяка в землю? Но бог с ним с этими мошками и прочими козявками. Ему хотелось, чтобы всё жило, жило вечно и непрерывно и никогда не останавливалось. Он плакал, когда заходило солнце, а поутру не мог вынести вида блеклой, медленно исчезающей в голубом небе луны. Он как бы не хотел мириться с тем, что одно состояние сменяется другим, что существует жизнь и вместе с тем смерть, что ясный день сменяется дождливой пасмурностью, что на окончании и затухании одного покоится начало и процветание другого.  

Когда он стал случайным очевидцем того, как на дворе зарубили курицу и начали ощипывать её тушку, он почти перестал питаться. До этого он не придавал особого значения кусочкам курицы, плавающим у него в бульоне, но теперь один их вид доводил его до истошного крика, перебиваемого подступающей тошнотой. Из его рациона было исключено всё мясо, а также любые продукты животного происхождения, которые вызывали в нём острый панический страх. Более того, никаких фруктов, овощей, ягод и орехов – поскольку, как он утверждал, «и они тоже умерли вместе с курочкой». Пресный бульон, почти без ничего, да каша на воде – вот что стало его постоянной пищей, но даже с такой диетой он часто отказывался есть и в короткий срок похудел и побледнел до состояния скелета.  

Со школой, по понятным причинам, у него тоже ничего не задалось. Тощий, хилый, вечно плаксивый мальчик с первых же дней стал объектом постоянных нападок, которых ему чудом удалось избегать в библиотеке, где он проводил время втайне от классной руководительницы, читая всё, что клала ему под руку старая библиотекарша. У него была натуральная страсть к чтению, которому он выучился почти что самостоятельно, а также к решению математических примеров. Перед тем как его перевели на домашнее обучение, – а случилось это совсем скоро после первого сентября, – он попросил у библиотекарши толстенный задачник для начальной школы и целыми днями сидел и решал его дома. Время от времени он приходил и брал книги, обычно приключенческие, но в ужасе забрасывал их, если находил в них что-то противоречащее его тончайшей, сверхчувствительной натуре. Очевидно, в книгах он искал ухода из этого жестокого мира. Сухие задачки по математике, отвлекавшие его от бренного существования, давались ему куда с большим интересом.  

Шли годы, а мальчик всё слабел и даже не собирался меняться – хотя, наверное, он просто физически не мог это сделать. Сперва он прекратил ходить в школьную библиотеку, забросив чтение и математику, затем перестал покидать свой двор, после этого, через месяц, насовсем переместился в дом, потом – в свою комнату, а уже в комнате слёг в кровать и мог не вставать с неё неделями. Родители стали жить прямо-таки подпольной жизнью, пытаясь уберечь родное чадо от пристальных взоров со стороны органов опеки и руководства школы. Будучи здоровыми и во многом примерными людьми, они не могли понять обстоятельств появления на свет подобного инвалида, но тем не менее осознавали, что в других местах (в больничных палатах или, не дай бог, в стенах детдома) их сыночку, каким бы он ни был, будет только хуже. Времена были совсем другими.  

Как бы то ни было, а в семье начался разлад. Неумолимо росло напряжение, вызванное необходимостью пристальной слежки и заботы за неизлечимо больным ребёнком, который к тому времени потерял всякую связь с действительностью и только грезил наяву, рассказывая матери о некой бесконечной энергии, объединённой в единую сеть, из которой будет состоять мир будущего. «Там, в том мире, не будет больно и страшно, – приговаривал он в исступлении, стеклянными глазами смотря приблизительно в её сторону, – там всё друг друга поддерживает, перетекает друг в друга и поэтому никогда не умирает…» Слушая эти полусумасшедшие бредни, мать постоянно выходила из комнаты вся в слезах, не понимая, в чём она провинилась перед Господом и за что он наслал на неё и на сына такое проклятье. Вскоре одним из её утешений стала водка.  

…С каждым днём он говорил и двигался всё меньше, но продолжал жить… Однажды, незадолго до своего двенадцатого дня рождения, его не стало – он задохнулся ночью во сне, с тяжёлой подушкой на голове, которую не сумел с себя стащить… Похоронили его просто и с каким-то облегчением. И я был на тех похоронах… И никого история этого мальчика не тронула так сильно, как меня… Я впервые серьёзно задумался над тем, как мы, люди, живём, и выяснил, что живём-то мы все по привычке – так, как кем-то задолго до нас было заведено. А хорошо ли это или плохо – никто не задаётся. А хорошо ли само существование?.. А всё-таки ребёнок – болен он или здоров – чистая душа, белый лист, который видит больше и понимает глубже нашего. И он видел, что мир наш с ног до головы построен на насилии, на том, что одно подавляет другое, что новая жизнь есть причина чей-то гибели, что весь воздух пропал гнилью, что еда наша – поедание трупов и всего того, что отмерло, отпало от жизни… Вопрос лишь в том, почему он не смог привыкнуть к этому, почему родился таким?.. – почему он был не такой, как все мы… В конце концов, человек – существо привыкающее, а не разумное, и может быть, что оно даже и к лучшему, хотя кто его вообще может знать…  

Семён закончил. Грохот его поразительных слов до сих пор шумел у меня в ушах. Я не находил, что сказать: мне казалось, что всё сказано до конца, до самого предела, и что прибавить что-либо к этому уже попросту невозможно. В то же время мне хотелось выговориться, ибо я ощущал, что Семён ожидает моей реакции, любого моего слова, неважно какого. Сжимаемый с двух сторон, я выдавил из себя в заключение:  

– История и впрямь поучительная – о том, что человеку всегда нужна опора, пусть даже в виде привычки: без неё ему точно не выжить… Наверное, ты прав, Семён: я должен вернуться в город и привыкнуть крутиться в среде, которую я сам возвёл вокруг себя, привыкнуть существовать в собственноручно созданном кошмаре… Таково будет моё наказание. Однако намного лучше – научиться исправлять свои ошибки, а не продолжать скатываться на всё новое дно…  

Семён улыбнулся: казалось, он достиг своей цели, наставив меня на правильный образ мыслей. Посидев в тишине ещё несколько минут, мы встали со скамейки и пошли ужинать. Перед сном он зашёл ко мне на веранду:  

– Я разбужу тебя в полшестого. Я еду в посёлок и как раз подброшу тебя до станции. На семь часов – хорошая электричка в город, почти без остановок. Будь готов, ничего не забудь.  

Несмотря на совсем скорый ранний подъём, мне никак не спалось. Я переваривал рассказ Семёна, размышляя о том, действительно ли эта история имела место в его судьбе, и попутно вспоминал случаи из жизни, когда и мне приходилось переступать через себя, привыкая к тому, чего я не понимал и что не мог принять как нормальное. А ведь и вправду – почему на Земле всё именно так, а не иначе? Неужели всё действительно подчинено грубым, жестоким, примитивным законам выживания и приспособления, нарушение которых равносильно самой смерти?.. Неужели в каждом фрагменте, в каждой хрупкой частичке нашего бытия заключён корень зла, избавиться от которого можно лишь ценой собственной жизни?..  

Впрочем, я недолго думал об этом, боясь очутиться в бездне саморазрушительных идей. Сработал мой инстинкт самосохранения. Я лишь мельком успел прочувствовать на себе то, что чувствовал тот несчастный мальчик каждый миг своего уязвимого существования. «Жизнь только началась, – успокаивал я себя, – и я не хочу сдаваться раньше времени. Быть может, рано пенять на правила игры, в которую я толком не успел поиграть. Пока во мне есть силы и стремление жить, я должен приложить все усилия, чтобы сохранить в себе достоинство и развить должные умения. Нужна привычка? – хорошо, Семён прав, пускай будет привычка, но привычка не жаловаться, не убегать от проблем, а расти и стремиться ко всё новым горизонтам». Впервые за неделю я включил свой телефон – запасной, с почти севшей батареей, – и на экране высветились пропущенные звонки от отца, а также от той, сердце которой я ещё мог спасти и отношения с которой ещё мог возобновить… Я пообещал связаться к ней, вернуться к отцу с матерью, восстановиться в институте, из которого отчислился по собственной же глупости, и попроситься устроиться в одну из отцовских конторок на работу. Долги буду выплачивать сам, честно, без лишней родительской помощи, на кровно заработанные деньги. К тому же придётся избавиться от всех пагубных зависимостей, что висели на моих ногах, как огромные гири, и долгие годы утягивали меня всё ниже и ниже на самое дно порочного болота. Пожалуй, это займёт длительное время, но я не сетовал и мысленно подготавливал себя к ряду ответственных решений… И вдруг меня настиг сладкий сон, мой первый приятный сон в этой деревне, без кошмаров и резких пробуждений, – сон, от которого веяло покоем, надёжностью и абсолютной уверенностью в завтрашнем дне.  

***  

«Газель» Семёна, треща, пыхтя и перекатываясь через дорожные кочки, подъезжала к платформе. Мы ехали не через посёлок, а каким-то окольным путём, по которому фургон подъехал к станции так близко, как только мог, минуя всяческие ограждения со стороны посёлка, и остановился прямо у ступенек, ведущих на платформу. Было светло, как днём: я на удивление крепко выспался и потерял счёт времени, думая, что уже давно перевалило за полдень, хотя подходил к своему концу лишь седьмой час утра.  

Я открыл дверь и спрыгнул на землю. Семён пошёл на платформу вслед за мной. Я был даже рад этому – не хотелось преждевременно расставаться с добрым человеком, приютившим меня и своим поучительным рассказом давшим мне пищу для ума. Одно меня смущало в нём сегодня – его подозрительное молчание, которое длилось с момента моего пробуждения вплоть до этой самой секунды. Он разбудил меня не словами, а массивными толчками в бок, и завтракал, не произнося ни слова, затем жестами велел мне собираться и по пути молчал как партизан, игнорируя некоторые мои любопытные вопросы. Я подумал, что он плохо спал или просто не в настроении из-за моего отъезда: как-никак, вечерняя картёжная компания, старуха Нюрка да пара поселковых знакомых – единственные, с кем он контактировал изо дня в день…  

Билет до города был куплен в кассе. До электрички оставалось минут десять, если не меньше. Я стоял на краю платформы, поочерёдно смотря в обе стороны, покрытые рельсошпаловым настилом и уходящие в бесконечную горизонтную даль. Обновлённая городская суета наверняка затянет меня в свой водоворот, думал я, пытаясь насладиться остатками загородной атмосферы и впитать их в себя, прежде чем они развеются под гнётом махины, со злобным шипением увозящей меня подальше от этого места. Ах, как жаль, что всё-таки я не уразумел в полной мере этой дивной, этой очаровывающей деревенской красоты!..  

Минута утекала за минутой. Вдалеке я видел крошечный состав, что должен будет забрать меня с собой. По мере его приближения начинала потрясываться платформа, а в ушах нарастал вибрирующий гул. Семён продолжал стоять позади меня. Он молчал и не шевелился. «Не хочет прощаться? – думал я, также не горя желанием расставаться и прогонять его от себя. – Может, деньги ему понадобились? Предложить ему ту самую тысячу, что ли?.. »  

Раздался гудок электрички, предупреждавшей о прибытии на станцию. Я инстинктивно отошёл от края платформы, приблизившись к Семёну. Меня окатило волнами хлёсткого воздуха. Состав начал понемногу останавливаться. Не в силах больше сдерживать напряжённое молчание, я похлопал Семёна по плечу и сказал ему добродушно:  

– Ну, вот и всё, расходимся. Наверное, навсегда. Вряд ли я когда-нибудь сюда приеду, хотя с удовольствием заехал бы на вечерние картишки. Спасибо за радушие и за возможность пожить в твоём доме. Я многое переосмыслил и теперь еду в город с чистой головой. Удачи тебе с твоими делами по хозяйству.  

Электричка, тарахтя, стояла на месте. Семён не отвечал. Он весь был напряжён: его будто бы что-то нервировало, мешая отреагировать на моё прощание. И опять то же самое искривлённое выражение лица, как вчера, перед началом его истории об умершем мальчике…  

Двери раскрылись с омерзительным скрипом и шиканьем. Я не стал дожидаться слов Семёна и вошёл в тамбур, печально вздохнув оттого, что мой деревенский приятель начал чудить и не может сказать, чего он хочет. Вдруг пара мощных рук схватила меня за плечи и развернула к себе лицом.  

– Я должен кое в чём признаться, – шипел Семён, тряся меня руками – уже не мощными, а дрожащими и словно ищущими опоры.  

«Следующая остановка – „***-й километр“».  

– То, что я рассказал тебе… – шептал он надрывно, ни на что не обращая внимания. – Ну, про мальчика история эта… Это мой сын… И всё это чистая правда, что я тебе о нём рассказал… Кроме одного!.. Он не умер сам, а я убил его ночью, пока он спал!.. Я задушил его подушкой!.. Это было нетрудно, он весь из себя был щуплый и немощный… Никаких следов… Он даже не пошевелился… Он не хотел жить…  

«Осторожно, двери закрываются! »  

– А мы с женой хотели… Мы не выдерживали… Я сделал это ради неё... Но она обо всём узнала, не вытерпела кошмара, спилась и ушла от меня… С тех пор я живу один… И об этом никто не знает!.. И ты забудь!.. И не возвращайся сюда никогда!..  

Двери ударили меня по рукам и, слегка придавив их, открылись вновь.  

– Так почему ты сразу ни в чём не признался?! – крикнул я от боли и паники.  

– Не посмел… Не решился… Не свыкся!..  

Он отпустил мои плечи и убежал, толкнув меня вглубь тамбура. Я отлетел на пару метров, приземлился на спину, и двери передо мной захлопнулись изо всей силы; железный зверь зашумел, зарычал, тронулся с места и повёз моё перекатывающееся, не могущее встать тело в городском направлении.