Раны на пальцах

Стоит двадцать с чем-то лет провести в балете, и любой интерес к своей персоне воспринимаешь, как поднятый над шеей меч. Особенно, если интерес принадлежит другой девушке — уже не сомневаешься, что он упадет. Это ощущается тупой болью где-то в области лёгких в первые раза два-три. Потом просто стараешься избегать каждое существо, что навязчиво проявляет к тебе внимание.  

Но здесь нет пуантов на ногах, тут не играет пиццикато на челесте, разочарованный балетмейстер не смотрит с балкона на кордебалет, как на пресмыкающихся. Это не возвышенный болью и эстетикой театр, а подвальный Питерский бар без вывески. И ощущаться всё должно прозаичней, легче, будто кожа стала воздухом. Но едва стеклянный стук каблуков прекратился за моей спиной, и тёплая, незнакомая ладонь легла на плечо, в голове стало неспокойно.  

Хозяйка руки начала наше знакомство с очень странного вопроса: «Как долго ты тут сидишь? », будто мы давние подруги, а не едва знакомые люди. Голос звучал чарующе, его обладательница выглядела притягательной. Палитра её одежды не забудется даже после восьми бокалов мартини: про таких людей обычно говорят, что они умеют одеваться. Интонация, манеры, движения рук, слова в такой превосходной гармонии друг с другом, что гармония начинает казаться редким явлением.  

Она липкая на симпатию. Ей невозможно отказать, даже если отрезать себе язык. Даже нитями не вытащить из себя краткое «Нет». Но я пыталась, сразу после ответа: «С девяти вечера». Скоро часы отобьют четыре утра, по северным меркам — середину ночи. Мы к этому времени многое успели обсудить: и то, насколько мне не подходит бесцветное «Настя», и то, какой проверкой на выносливость может стать возвращение в Питер, и даже заурядные вкусы мужчин, не понимающих специфику женской красоты. Подобные разговоры всегда даются с плавающей невесомостью, без лабиринтов диалектики, будто два человека не просто познают друг друга, а ищут в темноте что-то конкретное. Но мы со стыдливой сознательностью избегали всего две темы — причины, по которым я не отказываю ей в коротких отношениях, и повод её долгой дороги домой.  

Она рисовалась интеллигентно сдержанной и в своей сдержанности была невероятно сексуальной. Даже в моменты, когда это качество слезало с кожи на одно язвительное предложение, она не теряла высокого шарма. Наоборот. Только наоборот.  

Имя описывало её сущность куда лучше всезнающих подруг, куда лучше её самой: трудно поверить, что «Алиса» избранно не её руками. Заинтересованность в своём поле не то завершала этот ледяной портрет, не то превращала его в раскалённый. Я с немой внимательностью слушала её безразличные рассказы о своей юности. Как подруга после выпускного призналась ей в любви за гаражами Весёлого Посёлка, и как на следующий день муж надевал на палец колючее кольцо в конце Львиного моста. Как скоро они переехали из мрачного Петербурга в Москву, и как стремительно сменилась тесная коммуналка в Смольнинском округе мраморным особняком за десятиметровыми воротами Успенского района. Это выглядело полным ответом на то, почему в таком человеке пропорционально смешались магнетические крайности, столько пленительной простоты и изыска.  

Я удивляюсь собственному наблюдению в такое пьяное время. Или алкоголь утерял свою уникальную ценность, или я отрезвела за время наших увлекательных бесед.  

— Так как ты поняла?  

— Что ты равнодушна к парням?  

Я коротко киваю, подношу бокал к губам.  

Алиса усмехается, пьяно снимает очки. Этот жест у нас за последнюю ступень откровенности: я впервые за ночь вижу её глаза. Змеиные, равнодушные, немного уставшие. Усыпанные блеском теней, с длинными ресницами. Моя собеседница на удивление очень красивая для Питера. Тёмная кофта, длинная юбка скрывают светлую кожу от кистей до середины икры. О собственных достоинствах ей, очевидно, известно: облегающие вещи подчёркивают фигуру, и грех такой возможностью не пользоваться умной душе в прекрасном теле. Светлые короткие волосы впитывали свет бара, жёлтые очки же не изменяли своему пигменту. Они опускаются на барную стойку между нами, вытягивая свои руки к единственному полному здесь бокалу мартини.  

— Я не думаю, я угадываю. Мне редко приходится начинать знакомство. Но если начинаю, то подхожу не для поиска кобры среди ужей. Если собеседница окажется лесбиянкой — превосходно, если бисексуалкой — тоже неплохо, если ей нравятся парни — что ж, её по-прежнему можно склонить в бисексуальность.  

— И они не были против?  

— Они, — Алиса с улыбкой отводит взгляд, — не жаловались.  

Как мило и как стеснительно выглядел этот ответ — такие эмоции нужно запоминать и копировать.  

— Где ты была раньше? Мне бы твои слова пригодились в предыдущих отношениях.  

— Звучит так, будто ты только сегодня узнала, что тебе нравятся девушки, — она закидывает ногу на ногу, укладывает подбородок на статичную ладонь.  

— Девушек я всегда находила восхитительными. Но мне никогда не думалось, что это влечение, — я первая перегреваюсь зрительным контактом: отворачиваюсь к бару, жестами прошу бармена долить мне ещё мартини. Он кидает мрачный взгляд на утренние часы, отказывает раздражёнными глазами. — Мне и сейчас не думается. Как вообще понять, почему нравится та или иная женщина? Потому что она хороший человек, потому что тянет на близость?  

— Попробовать, — Алиса забирает пустой бокал, заливает в него половину своего вермута, — близость.  

Я возмущенно усмехаюсь, проглатывая слова. Предложение надреальное, неадекватное. Близость не звучит как что-то простое, как что-то, к чему не нужно расположение второго человека. Близость как новооткрытый воздух, отказ от которого ведёт к неизбежному и стремительному ущербу.  

— Говоришь, будто это просто.  

Моя душевная наставница хочет сказать «именно, просто», но слова перебивают пьяные и оттого резкие пальцы, накрывают её кисть на ступне опустившегося бокала.  

— Как лично ты поняла?  

Алиса руку не убирает, даже не демонстрирует релевантный этому касанию испуг. Спокойно отвечает с неизбежно сочувствующей улыбкой.  

— Я... знала. Просто знала, что мужчины меня не привлекают.  

— Вот так?  

— Интроспективно, — с улыбкой отвечает собеседница, садясь ближе. — Всем общество навязывает парадигму отношений. Кто-то, вроде тебя, пробует близость с мужчиной и неизбежно разочаровывается. Но вместо того, чтобы напрочь сменить курс притяжения, говорит себе «Наверное, мне просто не повезло с партнёром» или «Ну, так и должно быть».  

— Зачем ты тогда вышла замуж? — я покрутила кольцо на правой кисти.  

Её этот жест никак не смутил. Она не противилась даже, стоило его снять на оценку. Кольцо сохранило ювелирную аккуратность сквозь возведенные в истину десять лет брака. Выглядит дорогим, чистым. Кожа под ним симметрична в светлый тон всей руки. Похоже, в прошлом кольцо частенько снималось. «И правда терновое», — проводя по поверхности кольца болящими пальцами, слышу в голове. Маленькие бриллиантовые камни сверкают в медовом свете бара, выглядят по-разному из-за хаоса углов. Это павлинье сияние отвечало без голоса: простому человеку такие драгоценности не по карману. Непростые люди, очевидно, ей интересны.  

Едва я убираю руку с её костяшек, мы на секунду меняемся ролями: теперь Алиса не выпускает мою ладонь, аккуратно переворачивает её. Хмуро рассматривает синие ссадины на подушечках пальцев. Инструментальные касания рук. В них ни капли сентиментальности. Быстротечный интерес, обсессия на загадки. Я особо не сопротивляюсь, не мешаю. Даже руку убираю не сразу. Про себя подмечаю, какая бархатная у неё кожа. Наверное, нет лучше характеристики человека, чем его прикосновения к тебе. Чем они сдержаннее, внимательнее и мягче к чужим исколотым пальцам, тем больше человеку хочется доверять.  

Алиса наконец поднимает взгляд и вспоминает, что важный вопрос висит без ответа в третьей тишине.  

— Надоело жить в однокомнатной коммуналке с родителями. Долгая история, — моя новая знакомая бросает чужие руки, своё кольцо без внимания. — Слушай, может, пойдём уже? Бар закрывается через пятнадцать минут.  

Неудовлетворительный ответ — мне, очевидно, больше хочется знать. Я обхватываю шею бокала, и в решении моём гравируется неуверенность. Сквозь стекло чёрные точки искажаются в овалы, чернеют под действием хрустальной дисперсии. Здесь очевидная подсказка в форме, но она или старается не угадывать в этих кластерных дырах что-то знакомое, или хочет услышать это от меня.  

— А где ты остановилась?  

— Недалеко. На Литейном.  

— Как тебя занесло на Думскую? — я еле сдерживала смех. — На «Рубинштейне» всяко веселее, и мосты переходить не нужно.  

— Люблю мосты. Соединяют людей, — голос звучит приторно в тон милой шутке, продолжает Алиса более серьёзно. — Ну так что? Идём проверять твои предпочтения?  

Я поднимаю четыре пальца вверх, поднося бокал к губам. Они отрезают мне пару свободных минут, и её внимательная душа согласно кивает.  

— Знаешь, твой способ самопознания слишком радикальный, — хрипло произношу, возвращая бокал на плоскость. — И, очевидно, лично в твоих интересах.  

— Расслабься. Не понравится — напирать не стану.  

— И чем займемся, если не понравится?  

— Пить вино, разговаривать. Закрою номер на ключ и начну мучить тебя восхвалением Майринка, — звучало самоиронией, но и в её характере. — Если станет совсем неловко — уйдешь, вызову тебе такси. Где ты живёшь?  

— Адмиралтейский район.  

В ответ восхищенная улыбка, удивление. Такие люди, очевидно, ценят любовь к историческим частям города.  

— Я о том, что, — мне приходится перебиться, убрать ладони от посуды, забираемой барменом, — разве нет менее интимных визитаций?  

Только когда уставший парень с бабочкой уходит в другую часть бара, она обращает внимание на меня. Её отрешенный взгляд демонстрирует очень тщательный подбор ответа, небольшое копание в углах своего личного опыта.  

— Есть, — размышления выглядят как отведенный к правому потолку взгляд. — Близость строится не только на сексе. Это буквально всё, во что тесно посвящены два человека. Что не позволяется делать с другими людьми.  

Я усмехнулась, понимая, к чему она ведет.  

— Как показывает практика, люди, с которыми мне не понравилось целоваться, не стали спасением и в постели, — поднося бокал к губам, отвечает Алиса.  

Ей нравится меня испытывать смущением, неловкостью, вопиющей откровенностью в таких диалогах. Эта откровенность крайне вызывающая, напоминает извращенные девиации.  

— Звучит как бред.  

— А что ты теряешь?  

— Это просто, — у меня немного сбилось дыхание от её приближения, — не гарантия.  

— Лучше, чем ничего, — она усмехается моей нервозности.  

Дистанция становится совсем невидимой. Я чувствую запах духов, запах волос, снега. Касание к подбородку, склоняющее к зеркальному притяжению. Но я в самый последний момент, гипнотически замерев, как насекомое перед пауком, дрожащим шёпотом спрашиваю:  

— Стой, что, прям тут?  

— Ну да, — низкий и серьёзный голос говорится в губы. — Экспресс-тест.  

— Это точно бред, — мой же становится тише, медленнее. — Тебе самой смешно.  

— Ни капли.  

У меня едва глаза не закатываются от неуместных шуток, от аромата духов вблизи. Веки плавно опускаются под тяжестью ресниц. Я бессловесно соглашаюсь. Начинаю то, что задумывалось изначально как подыгрывание глупой выходке. Поцелуй на вкус как делирий, убивающий здравомыслие, перцепцию. Мягкие губы, помада напоминает вино. Холодный, бархатный язык. И горячие пальцы на лице, создающие фатальный контраст. Они убирают волосы, поднимают подбородок выше, опускаются на мои сведенные колени. После подобных вещей вообще невозможно в какой-либо близости отказать, хочешь ты того или нет. После них по прежнему жить, соглашаться на нечто иное — невообразимая задача. Ей надоедает моё оцепенение: она углубляет поцелуй, я неосознанно подаюсь назад. Чувствую улыбку сквозь него, она и становится точкой в этом «экспресс-тесте». Алиса первая разрывает наш тесный контакт, заканчивает смеющимся и мокрым прикосновением губ к щеке. Убирает ладони от лица, расслабленно откидывается назад, укладывая предплечье на барную стойку.  

Я перевожу дыхание, убирая волосы назад. Такие моменты обезоруживают на дальнейшие слова и действия. Выжженное поле в голове требует не наполнить его мыслями, а инертно уйти в себя и созерцать эту тлеющую пустошь.  

— Слушайте, я вас сейчас выгоню, — раздражённо говорит бармен.  

Он очень неожиданно включенным нашелся вот так. Я смущенно поднялась на ноги, стараясь не смотреть ему в глаза. Алиса перед ним юродиво заискивает, раскаивается, говорит, что мы уже уходим. Просит принести счёт и извинить нас.  

Дверь за нами закрывается. Я к ней прислоняюсь, вдыхаю свежий ночной воздух.  

— Так что? — она вытаскивает голову из норы такси, смотрит на курящую у дверей меня. — Литейный? Адмиралтейский район?  

В зимней тишине слова фамильярно навязывались к тёмным улицам. Груды снега в них окрашивались в бледный оранжевый из-за здешних фонарей.  

— Ты хоть не с мужем приехала? — мрачно спрашиваю я, стряхивая пепел.  

Наверное, потому что люди в подобных решениях бывают очень невозмутимы и очень предсказуемы.  

— Нет, конечно, — ей ход моих мыслей показался забавным. — О нём не беспокойся. Ему не станется.  

Злая улыбка пугает, её частично скрывает чёрная ладонь. С несвойственной резкостью озвучилось это унизительное «ему не станется». «Тебе-то что до её мужа? » — мрачно пронеслось в голове следом. И правда, убийство ответственности неплохо развязывает руки.  

Делаю последнюю затяжку, едва находя силы отвести от неё — изящной, спокойной — взгляд. Она приглашающе отворяет заднюю дверь, придерживая её предплечьем. Я забираюсь внутрь машины, озвучивая равнодушному таксисту краткое «Литейный».  

***  

Пар изо рта. Наверное, впервые за тёплую зиму такой туманно-белый. Приходится ладонями опускать голову к земле, чтобы чёрные ночи не душили тебя своим эфиром. Ни одной звезды — протяни руку вверх, и небесная бездна протянет свою в ответ, останавливаясь в пяти сантиметрах от замерзших пальцев. Покажите мне хоть одного человека, что скучает по светлым солнечным дням в Питере. Бесконечные ночи, скрывающие мрак и грязь, советские пристройки — самый ценный подарок городу. Фонари разделяли мою нелюбовь к поздней архитектуре — подсвечивали только исторические здания.  

Я, только взглянув на раздетое тело «Сони», поняла суровую шутку отеля, и почему моя «подруга» так странно влюблена в Литейный. Это голые, открытые для зимнего мороза кирпичи, без всякой «кожи», как обнаженные вены и мясо. Утонченное геометрическое здание с выступающими балконами и обрамлёнными окнами, серой крышей, белыми карнизами. Мне правда хотелось верить, что это было остроумной иронией на жёлтый билет дочери спившегося чиновника, но разве такие вещи не являются самым трафаретным совпадением?  

Внутри гостиницы света излишне много: он вытекал через щели дверей, лифта, окон. Глаза болят при взгляде на массивную люстру под потолком, туманятся, закрываются ладонью, как от второго солнца. Консьерж в сонном бреду сопровождает нас статичным взглядом, слабо выравнивается для улыбки. Коридорный шёлково спит на бархатном диване в холле. Ладони Алисы едва не будят его соприкосновением со светлыми волосами, но я увожу её к лифту раньше, чем рембрандтовская картина оживает.  

Одна секунда знакомства с номером в полумраке. Занавески изумрудные, мебель из дерева. В окне мигает неоновая вывеска сквозь снег. Это всё, что я запоминаю сквозь поцелуй. С меня стягивают пальто прямо в поцелуе. Я плавно привыкаю к запаху духов, нахожу его ключевым образом сегодняшней ночи. Они чувствуются горькой сухостью на языке. Я могла пальцем указать на каждый изгиб, куда наносился парфюм, где их мокрая пыль соприкасалась с кожей. Языком случайно задеваю ткань кофты, на этом его и прекращаю. Стоило отвлечься — она шумно прижимает мое ватное тело к двери, продолжая тот, в баре.  

Он теперь на ступеней десять откровеннее, глубже и влажнее. С вседозволенностью рук. Охлаждённые улицей ладони вытягивают из джинсов края свитера, забираются под него, скользят выше по спине. От её «боже, ты что, без лифчика? » в дуэте с поцелуем в шею у меня невольно закатываются глаза. Очень невыносимый контраст, едва не убивающий все живые клетки внутри.  

Я укладываю ладони ей на плечи, сжимаю, когда меня кусают. Пальцы от этого невыносимо болят: все пятьдесят темнеющих воронок разом напоминают, какие касания мне лучше не повторять. Алиса тоже обращает внимание на это, обхватывает их на фаланги две ниже, с печальной улыбкой говорит, что с такими пальцами особо не поразвлекаешься. Становится горячо от сказанного. И физически — холодно: она отстраняется, за рукав утаскивает к кровати.  

Ласкается, помогает снять одежду, до того циничного момента, как я брезгливо отклеиваю ткань носков от липких красных ран на ногах.  

— Твои ноги, — сочувствующее звучит от неё. — Не больно?  

— Привыкла, — а дыхание всё ещё тяжёлое. — Жутко на подобное смотреть, да?  

— Я просто… боже, что с тобой не так? Ты вся в синяках и крови. Что вообще произошло?  

И на ощупь они, как камень. И рёбра торчащие, наверное, пугают. Подобное слышать не-обидно ещё во второй раз, но демонстративное сочувствие взывает к неподавляемому раздражению.  

— Издержки балета. Я же Мариинская прима.  

— Ты… что?  

Такая забавная. Неужели не видела афиши?  

— Разве не поэтому ты подошла?  

— Да сдалось мне… ох-х, обсудим это позже, — прозвучало строгим шёпотом над ухом.  

Абсолютно единовременно втягивает в стихию нового поцелуя. Более властного, глубокого. У каких странных вещей только не заметишь оттенки.  

Из памяти ускользает мгновенье, как те сдержанные ласки в такси взрослеют во что-то неприличное, откровенно обнаженное. Её руки теперь не спрашивают. Губы, в общем-то тоже. Змеиная ладонь ползёт вверх по животу, задирая тяжелый вязаный свитер. Холодные пальцы касаются сосков, и я невольно подаюсь назад, ударяясь головой о верх кровати.  

— Аккуратно, — Алиса смеется.  

Я разочарованно простонала. Уже второй раз за ночь всё портится неловкостью. Она с трепетным сочувствием убрала локон моих волос за ухо, тот поцелуй у двери находит своё новое воплощение. И руки, руки, руки. Я постоянно забываю про свои. Наверное потому, что кроме пары пуговиц они ни на что больше не способны?  

Мои движения были несуразными, неловким, паутинным потоком попыток, как последняя глава «Улисса». Застрявший в джинсах ремень никак не поддавался под замёрзшими пальцами. Я, в отличии от неё, свои перчатки потеряла. И то, что у меня занимало две минуты — ей давалось за десять секунд. Остается надеется, что липкую вязаную кофту она, великодушно сжалившись, снимет с себя сама. Меня, к общему несчастью, хватает только на застёжку лифчика под ней.  

Красные ногти тут за символ. Уже вторая царапина на теле, на бедре. Царапины тут приятные знамения. Небольшая неаккуратность ей идеально подходит. Небольшая неаккуратность обнажает границу, где ей нет дела до меня. Меня эта граница устраивает. Она бесценна после всех тех небрежных слов и жестов с другими людьми. Потому что с мужчинами, с «другими», всё намного проще, быстрее и неизбежным бонусом, унизительнее. Без дорожек пальцев вдоль внутренней кожи бедра, без поцелуев в шею. Алиса определенно знает, чего я ожидаю и безмолвно жду, а вот её мысли — за тёмным занавесом. Поэтому я делаю то, чего хотела бы сама: полностью снимаю свитер, джинсы, носки, остаюсь, разве что, в сознании. Она подается вперед, ладонь припечатывает запястья к подушке над головой. Ювелирно поддевает ткань нижнего белья, снимания его через уродливые ноги. Чувствую, как по телу проходит холодная дрожь, и без стона тут никак. Потому что Алиса разводит мне колени, плавно вводит пальцы.  

И сразу поцелуй. Не дающий ни дышать, ни соображать.  

Простынь смялась под голой спиной. Она, как и подобает, сначала мучила меня не слишком спешными, но глубокими жестами. От которых то ли тошнило, то ли становилось неимоверно хорошо. Запястья перестало сдавливать. И первое, что сделали свободные руки — притянули её для поцелуя. Я в её глазах, наверное, наивнее неба, будто всех тех по дороге к этому моменту было недостаточно. Но ещё раз взглянув из-под дрожащих ресниц, поняла — такой слащавой простоты она и ожидала.  

Какая она приятная вблизи, какая мягкая и тёплая. Руки у неё тонкие, от кисти до самого плеча. Гладкая, немного влажная кожа, где бы я не провела ладонью — спина, грудь, живот. Я только сейчас осознаю, каких восхитительных ощущений мне не хватало всё это время. Как простые касания накаляют и без того главенствующее возбуждение. Воздух от жара совсем не ощущается, я едва не задыхаюсь от стонов в поцелуе. Она снисходительно позволяет мне их прерывать, говорит что-то смущающее, и без того откровенное, в губы. Убирает волосы свободной рукой, едва касаясь гладит лицо. Мне хочется ещё более тесного контакта, ещё большей близости, истереть наши тела в порошок, но крайности есть даже у таких банальных вещей.  

Пальцы проникают глубже, я от нового чувства свожу колени, ещё сильнее к ней прижимаюсь. Они становятся быстрее, чувственнее. Не теряют разве что элегантности. Она с ласковым раздражением говорит «ну хватит», накрывает правое колено своим бедром. Руки находят силы подняться под одеждой выше, к груди. Исколотые пальцы скользят к соскам, очерчивают их форму ногтями. О том, что это больно, я стараюсь сейчас не думать. Целую её куда-то в сердце, почти сразу же утыкаюсь носом в ткань чёрного свитера. Требовать её раздеться надо было раньше. Поэтому я сжимаю рукава этой одежды на кисти, когда по телу проходится мелкая дрожь. Алиса уже не останавливает от стонов, укусов, прикосновений. Заразительно их копирует.  

Я прошу её не останавливаться, кусаю костяшки от неподавляемого напряжения в теле. Она улыбается, ластится, с высоким снисхождением в голосе отвечает, что не станет. Я последний раз выгибаюсь, свожу колени, стону ей в шею. Когда тело накрывает оседающей усталостью, она ребром мокрой ладони проводит по моей щеке. Там, наверное, след помады.  

Забавно наблюдать, как легко одежда сдается ей, будто и не была той прилипшей, лишней кожей несколько минут назад. Новым возбуждением пробивает, стоит увидеть её голой. О, то что она вообще решила ко мне подойти в баре — никак не её удача, а единственно моя.  

— Ну как? Я склонила тебя в свою крайность? — с милой издёвкой спрашивает Алиса, массируя левую кисть. — Или мне доставать книгу Майринка?  

— В твоей крайности очень хорошо, — я утыкаюсь носом ей в лицо, внемлю размеренному дыханию. — Но послушать про твоего любимого писателя я тоже не против.  

— Ты настоящее сокровище, — она отходит от того образа роковой женщины, говорит следующее почти инфантильно, с детской радостью и небрежностью в касаниях. — Мы точно знакомы один день? Почему у меня ощущение, что все лет десять?  

— Один день, — звучит немного грустно. — Но, возможно, ты видела одно из моих выступлений.  

Вопрос сполна отображает и мои чувства. Мы очень стремительно перешли на идейную близость, всеразрешение и вседозволенность. И в этой откровенной форме всепринятия пришлись друг другу по душе. Не последнюю роль в этом сыграла излишняя откровенность — её и в долгих отношениях иногда не встретишь. Я тяжело вздыхаю, когда она отстраняется. Это чувство долгого знакомства имеет более известную форму. Это взаимная влюбленность.  

— Мне балет не интересен, — выпутывая ладонь из моих волос, говорит Алиса.  

В коротких отношениях есть существенный недостаток — если человек тебе до навязчивости нравится, трудно ему предложить что-то важное, более тесное. Меня убийственно клонило в сон, после выпитого, после прошедших впустую двадцати часов бодрствования. Но засыпать с человеком, с которым вы можете навсегда расстаться через несколько часов, подобно сну в последний день жизни. От провала в эту бездну меня спасает металлический звон кольца, упавшего на пол. Она его вытащила из моих джинсов и вернула на прикроватную тумбу. Ещё одно ласковое прикосновение, мимоходное, случайное. На сей раз, к уродливым ногам.  

— Многое объясняет, кстати.  

Я нехотя приоткрыла глаза, вопросительно смотря на неё. Она к этому моменту успела найти сигареты в карманах моего пальто. Подняла его с пола на вешалку, возвращаясь к кровати.  

— И почему ты живёшь в Адмиралтейском районе, и даже почему ты такая доска.  

Теперь она просит у меня три свободных минуты, закуривая сигарету, едва я целую её в шею, скольжу ладонью по голому бедру.  

— А что за раны на пальцах? — заново рассматривая мою руку, спрашивает Алиса. — Они же все синие. Не больно?  

Я кривлюсь, стоит надавить на них своими. То, что ей виделось ранами на пальцах — обычные ссадины. Их было много, до пяти зияющих точек на одной фаланге, в венке выцветшей подкожной крови. Эти скопления предсказуемо беспокоили, выглядели противоестественно и мерзко, как маленькие муравьиные норы. И ощущались не лучше. Чего бы не приходилось касаться — всё отдавалось болью. Ключи, дверные ручки, собственная кисть — саднящая боль старательно напоминала, что теперь так будет всегда. Даже когда эти раны заживут, на их места придут новые, и эта сансара бесконечна до того момента, до которого бесконечна моя жизнь.  

— Я заболела недавно. Меня сегодня выписали, — поскорее хочется сменить тему, задушить разговор в корне его существования. — Не хочешь прийти на спектакль? Могу достать тебе билет.  

— Что за спектакль?  

— «Жизель». Начинается вечером воскресенья. Я танцую главные партии.  

— Боюсь, в воскресенье меня здесь не будет.  

— Ты уезжаешь обратно в Москву?  

— Есть вероятность.  

Как в холодную воду, когда всё твое тело — огонь. Будто мне наконец со снисходительным великодушием вернули рассудок, сознание, всё, что позволило бы в баре, в такси, на выходе из лифта «Сони» осознать — эти отношения стремительнее молнии, и длиться будут не дольше, чем зимняя ночь в Питере. Хоть на коленях стой, а её внимание продлится на раздраженную минуту. И требовать его не стоит. Несуществующий, но вскользь обговоренный контракт в баре только рассмеется над твоим простодушным существом, не умеющим читать не то что между строк — просто читать. Такие вещи должны приниматься банальней, с тем скучающим ожиданием, когда твой палец растирают двумя каплями медицинского спирта. «Сейчас будет неприятно, но ты потерпи». Никто даже «больно» не говорит — потому что эти чувства такие второстепенные, что забываешь о них, едва игла пронзает кожу. Поэтому…  

— Жаль. Когда в партере знакомые — легче танцуется.  

Поэтому я со всем странным достоинством приму ещё одну рану на пальце. А пока её нет, я начинаю новый поцелуй, теперь уже в бедро.