Панцирь, или оптимистическая кантата для барабана с баяном.

Я не знаю, каким был день моего рождения. Не знаю, светило ли тогда блёклое февральское солнце или падали пушистые хлопья снега, заботливо укрывая белоснежным покрывалом промерзшую насквозь землю… Или как там правильно начинать писать книги? Этого я тоже не знаю, – я их не писал никогда.  

Одно я знаю точно. Это то, что появился на свет 48 лет назад, 8 февраля 1975 года. И родился я таким же, как и все младенцы. Чистый, насколько это было возможно, когда тебя вытаскивают из утробы матери, безгрешный и орущий, то ли от радости, то ли от страха неизвестности. Белый лист.  

Вот он – миг начала пути. Господи, если бы нам в ту секунду, в тот момент, если бы нам сразу описывали, что нам уготовано, то мне кажется, некоторые попросились бы обратно. А если бы такое просветление приходило будущим родителям? Месяцев где-то за девять до того? Вот, только собрались, а тут бац!.. – смотрите – хронология. Думаю, многие не на шутку задумались бы.  

Мои бы так, наверное, точно. Но обо всем по порядку.  

О своем появлении на свет я громко возвестил этому миру, как и положено, в местной больнице, в городишке со странным названием Брянка, в Луганской области, в Украине. Тогда это, правда, была Украинская Советская Социалистическая Республика в составе Советского Союза. Это уже после развала  

СССР она станет отдельным и независимым государством, а в ту пору – эпоху исторического материализма, она пока еще оставалась лишь частью другого мира.  

В те далекие времена города, подобные Брянке, строили вокруг крупных, так называемых, градообразующих предприятий. На деятельности этих самых предприятий и держалось жизнеобеспечение всей прилегающей территории. Волею судьбы я явился уроженцем шахтерского края. Градообразующий статус, как можно догадаться, нам обеспечивали угольные шахты. Земля эта – родина моей мамы, здесь поколениями жила вся родня по ее линии. Моя бабушка Зинаида Никитична, мой дед Иван Андреевич и их трое детей, – моя мама Наталья Марьяновна и два ее брата, мои дяди. Дядя Сережа и дядя Коля. Бабушка вышла замуж за Ивана Андреевича, уже имея на руках дочь. О том, кто мой родной дед, я не знаю и до сих пор. Это была какая-то тайная тайна, и никто никогда об этом не упоминал. Знаю только то, что бабушка родила маму в 16 лет. И то узнал об этом, просто однажды сопоставив их возраст.  

Пожалуй, нетрудно догадаться, что все они работали на шахте. Бабушка была лебедчицей. Деда я работающим не помню, он свое на тот момент отработал и вообще он был старше бабушки на пятнадцать лет. Оба моих дядьки были шахтерами. Они вечно ходили с «накрашенными глазами». Это такая характерная особенность шахтерских городков. Когда ты продолжительное время работаешь, добывая уголь, то угольная пыль со временем въедается в твои ресницы и уже не вымывается.  

Сам городишко всегда выглядел унылым и черным. Черным от сажи. Практически все обитатели, за исключением небольшого количества счастливчиков, живших в одном-единственном микрорайоне, состоящем из нескольких девятиэтажек, отапливали свои жилища углем. Понятно, что этот, с позволения сказать, запах копоти витал повсюду. Я, кажется, прямо сейчас ощущаю его. Я не спутаю эту вонь ни с какой другой. Если к этому добавить находящийся в 20-километровой близости город Коммунарск, ныне Алчевск, со всеми его металлургическими и коксохимическими комбинатами, в котором у нас тоже жили родственники, то атмосфера, во всех ее смыслах, действовала удручающе. Увидеть в Алчевске после дождя лужи красного или желтого цвета считалось нормой. Это пустяки, что такая норма превышала все возможные нормы загрязнения окружающей среды в тысячи раз. Никто не обращал на подобную ерунду внимания, это было неважно – плюнуть и растереть.  

Я очень любил туда приезжать, будучи маленьким. Ведь мне достаточно было знать, что там живет моя бабушка и дядьки. Они любили меня и всегда дарили что-то крутое по советским меркам. Стоит отметить, что профессия шахтера была одной из самых высокооплачиваемых. К примеру, рабочий завода получал среднюю зарплату двести рублей, а шахтер получал восемьсот.  

Кстати, вот еще один парадокс советского времени. Инженер на том же заводе с зарплатой рабочего в двести рублей получал сто двадцать. Зачем стремиться быть инженером? Понимаете, да?  

Зачем много образованных людей?  

В бабушкином доме все стены были увешаны коврами, а все рты укомплектованы золотыми коронками. В нашем пролетарском прошлом это считалось безоговорочным критерием состоятельности. Дядьки каждый раз с удовольствием возились со мной, за что я их очень любил. Они были для меня безусловными авторитетами.  

Однажды я услышал, как в разговоре с бабушкой дед очень строго сказал ей: «Значит, пусть сидит! » Я не понимал, о чем речь, но мой дядя Сережа пропал на несколько лет. А когда я снова его увидел, у него было какое-то совсем другое, суровое лицо и целая вязь причудливых сине-зеленых рисунков и надписей по всему телу. После этого он так исчезал еще трижды, на разных стадиях моего взросления.  

Мой отец, Владимир Прокофьевич, был родом из абсолютно глухой деревни с еще более странным названием, чем Брянка. Село называлось Тарабаны. Это был хутор с одной асфальтированной дорогой. А если точнее, то трассой. В самой деревне дорог не было. В принципе. Когда шли дожди, вся территория деревни превращалась в сплошное месиво из грязи. Передвигаться по ней можно было только в резиновых сапогах по колено. Для полноты понимания отчужденности этого села приведу такой пример: мой отец маленьким ходил в школу в ближайшее село пятнадцать километров в одну сторону. Каждый день! Их домом была настоящая хата-мазанка, из тех, которые сейчас можно увидеть только на картинках или в музее под открытым небом в Пирогово. Вода была только во дворе, в колодце, и это считалось роскошью. Всю свою жизнь они мылись в тазиках. Или, например, то, что в единственный сельский магазин приезжала машина, которая привозила товары один раз в неделю и все жители собирались в этот день и встречали ее.  

Характерный для этих мест профиль деятельности от специализации Брянки отличался кардинально. Здесь это были бесконечные колхозные поля, но работали там люди не менее тяжело, чем на шахте. Мои бабушка и дед, по отцовской линии, вставали каждый день в четыре утра и ложились ближе к полуночи. Они пахали в прямом и переносном смысле. Сначала на колхозном поле. Потом – на своем огороде. Никакой разницы в энергозатратности между этими двумя процессами я не видел, потому что край огорода также уходил за горизонт. Плюс – просто все виды домашнего скота, которые можно только представить. Кстати, в семье отца было четверо детей. Отец был младшим.  

К ним я ездить не любил, даже не потому, что ехать туда было очень далеко и долго, но и потому, что тот дед был очень строг ко мне и ругал за что ни попадя. То я кур по двору гонял, то на качели сильно качался, ну и вообще все делал неправильно. В какой-то момент мы перестали ездить к ним вообще.  

Познакомились мои родители в Луганске, когда учились в культурно-просветительском училище и занимались танцами. Даже ездили выступать за границу. Один раз. Кажется, в Венгрию. Для советского гражданина это было где-то сродни полета на Луну. Тяготели к культуре.  

И действительно, творческая составляющая в той или иной степени присутствовала во всей их последующей жизни. Еще к свадьбе, например, мой отец, который очень хорошо рисовал, набросал карандашом мамин портрет. Было это в 1974-м, за год до того, как родили меня. Он потом много лет висел над их кроватью.  

Вскоре они поженились и, как следствие, у них появился я. Когда меня впервые привезли из больницы в мой первый дом в Брянке, то оставался я там недолго, мои родители, решив не повторять шахтерско-аграрную судьбу своих родственников, полные надежд на благополучное советское будущее, уехали жить в Луганск, который в сравнении с их малыми родинами выглядел ни много ни мало столицей.  

Там они, видимо, насколько хватало денег, сняли флигель у черта на куличках в частном секторе. Флигель – это такая маленькая хижина вроде летней кухни во дворе основного дома, в котором жили хозяева. Он был такой крохотный, что в комнате едва помещалась кровать, а в кухне – стол. Еще там была печь, которую топили все тем же углем. Назовем это комфортабельной собачьей будкой. И опять этот угольный чад.  

Так мы жили. Меня водили в садик, отец работал на каком-то небольшом ремонтном предприятии. Он числился маляром, рисовал всякие агитационные плакаты и заведовал «красным уголком». Это такая комната, по типу актовых залов в школах, где все пестрело алыми стягами, где даже стены были обиты красной тканью, и обязательным условием являлось наличие бюста Ленина. Он всегда стоял на сцене, как алтарь, и мимо этой огромной белой гипсовой головы, контрастирующей на красном фоне, просто нельзя было пройти таким образом, чтобы не обратить на нее внимания. Основной функцией «красного уголка» было проведение разного рода собраний коллектива, на которых всегда принимались одни и те же решения, а именно следовать мудрым идеалам коммунистической партии.  

Но было и то, что в этой комнате мне безумно нравилось! Там хранились музыкальные инструменты для настоящего, как тогда было принято называть, ВИА – вокально-инструментального ансамбля.  

Особый восторг у меня вызывала ударная установка! Меня от нее постоянно отгоняли, потому как я неистово, еле дотягиваясь, как мог, лупил по барабанам, создавая невероятный шум.  

Мы, к слову, вернемся еще к барабанам по ходу дальнейшего повествования.  

Отец частенько брал меня на работу. Там его называли Вовка – художник. Я периодически был свидетелем, как отец с работягами выпивали, и домой он нередко вел меня подвыпивши. Мы мало что помним из детства, обычно это самые яркие эпизоды, какие-то новые ощущения. Вот одна из таких историй.  

Как-то шли мы с отцом домой. Отец привычно шел впереди и курил, а я плелся сзади. На улице было уже темно. Он, жадно затянувшись, как в последний раз, на ходу выбросил непотушенный окурок и огонек, упавший на землю, привлек мое внимание. Я, недолго думая, поднял его и, пытаясь копировать поведение отца, вставил окурок в рот и начал что есть силы дуть в него. Все это, видимо, потому, что в пять лет я как-то еще не очень умел курить. Это позже я стану большим специалистом в этом деле.  

Странные звуки заставили отца обернуться и увидеть собственного карапуза, идущего с дымящейся сигаретой в зубах и сосредоточенно дующего щеки. Через секунду я получил по губам и очень грозный нагоняй. Но откуда ему было знать, что он для меня тогда являлся единственным авторитетом и примером для подражания. Не знаю, почему мне так запомнилась эта ситуация. То ли как первый опыт курения, то ли как первая серьезная оплеуха от родителя.  

В скором времени в нашей семье появился еще один человек. Мой младший брат. Очень хорошо помню, как мы с папой ходили в роддом. Стоя под окнами, ведь в сам роддом не пускали, он кричал, задрав голову вверх: «Наташа! », а я детским голосом пищал: «МАМА! », пока она не выглядывала в окно.  

Рядом стояли и, вызывая своих жен, орали в небо, перекрикивая друг друга, еще с десяток таких же мужиков. Один кричит, зовя жену с третьего этажа, другой уже разговаривает с женой, палата которой на пятом этаже, третий, похоже, здесь в первый раз и не зная еще, где его благоверная, просто орет во все окна, выпучив глаза… Мной тогда это воспринималось как стихийный митинг, из тех, что я видел по телевизору, а я на этом «митинге» требовал отдать мне брата. Отец, помню, постоянно нервничал, когда на его крик высовывались в окна все Наташи, что были в роддоме, кроме мамы.  

Когда маму выписали, мы, конечно же, встречали ее. Мне не терпелось увидеть брата. Это был январь. Я помню маму, стоящую на выходе из больницы с одеяльным свертком в руках, перемотанным каким-то нелепым красным бантом, как будто это огромная конфета с невнятно возмущающейся из-под обертки начинкой. Мне тогда, кстати, доверили одну важную миссию – выбрать брату имя. Не помню почему, но я выбрал «Дима». Вроде не жалуется.  

Такое положение дел позволяло родителям по советским законам встать в очередь на получение жилплощади. Отец на работе заполнил необходимые бумаги, его поставили в эту очередь, и наша семья принялась ждать пресловутую квартиру.  

Не помню, сколько мы ждали, но я уже пошел в первый класс, потом во второй и однажды, когда я прибежал из школы, родители сказали, что мы переезжаем в целую 2-комнатную квартиру!  

Мы поехали туда, и это были хоромы по сравнению с флигелем, в котором мы ютились столько лет. В этом районе имелись даже два двенадцатиэтажных дома! Целые небоскребы!  

Квартиру, однако, нам дали в, мягко говоря, не новом доме. Это была пятиэтажная так называемая «хрущевка». После Второй мировой войны в 50–60-х годах, когда страной правил Никита  

Сергеевич Хрущев, города массово застраивались одинаковыми пятиэтажными домами, похожими на коробки. Все в этих квартирах было рассчитано на среднестатистическую советскую семью. Двое родителей – двое детей. Расчет метража жилплощади производился без затей. Вы просто должны были наловчиться размещаться вчетвером на кухне размером в 6 кв. м. И пользоваться туалетом в 1 кв. м. А зачем больше? Главное, чтобы была возможность зайти, сесть, встать, развернуться, не касаясь стен, и выйти. Комнаты были небольшими, но, повторюсь, после флигеля они выглядели хоромами. Не надо было мыться в тазике, таскать ведра с углём и туалет находился в доме!  

Нами, детьми, факт получения квартиры воспринимался больше как новое приключение. В то время как восторгам родителей не было предела – заветная цель советского человека иметь свое собственное жилье достигнута! Мы с Димоном как-то это тоже чувствовали и радовались вместе с родителями. Особенно горд был отец, ведь это благодаря его усилиям на работе мы стали обладателями собственной квартиры. Роль добытчика в глобальных масштабах была исполнена.  

Обывательские представления об общечеловеческих устремлениях в СССР носили очень ограниченный характер. Большей частью, благодаря гипнотическому влиянию линии партии. Полноценно и правильно мечтать можно было только о выполнении задач, поставленных на каком-то очередном съезде  

КПСС. Что касается приземленных мечтаний, то помимо квартиры, еще можно было стать в очередь на покупку машины, подождать лет десять и купить. Здесь расчет, видимо, был в том, что за это время на нее можно было как раз накопить. Ну а не накопил – извините, ваша очередь прошла.  

И апогеем счастливой советской жизни являлась, конечно же, дача. Вам давали кусок земли в 6 соток, и потом вы всю жизнь эту дачу строили. Вернее, сначала вы строили будку из подручных материалов и сажали на этой земле картошку. Иметь свою, выращенную собственными руками, на «даче», картошку почему-то считалось выгодным. Хотя картошки хватало в магазинах, и стоила она копейки. Кстати, было нормой, когда предприятия, а особенно учебные заведения, системно по осени отправляли своих людей на сезонную уборку картошки. Судя по всему, именно таким образом организованно формировались будущие дачные навыки, либо закреплялись уже полученные в детстве.  

Слава Богу, у моих родителей не было дачи, хотя они об этом всю жизнь говорили. Я очень хорошо помню энергетические эманации моих друзей по пятницам, когда они, закатив глаза, голосом, больше напоминающим рёв раненого животного, провозглашали: «Мне завтра на дачу! »  

Никто не считался с тем, что на посещение «дачи» уходили все выходные. Вы там не разгибали спины, – картошку нужно было поливать, полоть, вести ожесточенные бои с колорадским жуком и т. д. Мне кажется, я знаю, почему люди так поступали. Наверное, во многом из опасения прослыть лодырем!  

В Советском Союзе в уголовном кодексе даже статья была такая – «за тунеядство». Понятно, что за злостное невыращивание картошки на даче в тюрьму никого не сажали, но то, в каких рамках восприятия действительности жили обычные советские люди, я думаю, вам понятно. А еще на даче после тяжелого труда можно было заслуженно выпить. Но апофеозом всех ваших стараний и страданий, в конечном итоге, могло быть то, что однажды, приехав собирать урожай, вы обнаруживали, что вашу картошку кто-то менее трудолюбивый, но более предприимчивый уже выкопал, ведь ваш огород никто не охранял.  

Ну а если вы все-таки урожай собирали, то картошка складывалась в мешки и бережно хранилась в подвалах или на балконах, в смастеренных пенопластовых ящиках, занимавших половину балкона. Она периодически прорастала, ее снова перебирали, обрывая появившиеся ростки, и так «развлекались» из года в год. Когда же наставал момент, когда у вас накапливались какие-то средства на начало строительства самой дачи как дома, с этого момента это мещанское болото засасывало вас на всю жизнь!  

Но вернемся к переезду. В общем-то и неважно было, что дом нам достался старый и уже довольно обшарпанный, где-то на самом краю географии, с таким же подъездом, с потолка которого, как сталактиты, свисали сгоревшие спички в ореолах черной копоти на когда-то побеленном потолке. Нам не мешало, что стены вдоль и поперек исцарапаны наскальными рисунками и надписями широкого ознакомительного спектра: от извещения о том, кто конкретно здесь живет, а главное, кем является, до оглашения разного рода музыкальных предпочтений типичными представителями тогдашней молодежи. Это был наш дом, и мы были счастливы. Район наш назывался «Восточные кварталы».  

Родители просто светились надеждами. Они стали городскими.  

Они любили друг друга и нас. Это чувствовалось.  

В нашем доме было шестьдесят квартир. И соседи приходили к нам знакомиться. Не все, конечно, но самые ближайшие. Помню, сосед по лестничной клетке из 25-й квартиры дядя Костя пришел к нам и, спрятав руки за спиной, что-то долго и хлопотливо говорил о том, как сильно рад знакомству и все такое прочее, а потом напоследок произнес: «Наташа, желаю, чтоб твой муж никогда не выпивал больше стакана» и достал из-за спины литровый граненый стакан. Не знаю, где он его такой взял, обычно объем стандартного граненого стакана составлял 250 мл. Я думаю, что граненый стакан вообще был негласным символом алкоголизма в Советском Союзе, так же, как и сам алкоголизм был, пожалуй, символом самого Советского Союза. В общем, нажелав всего хорошего, дядя Костя удалился и через какой-то период времени (наверное, у него был еще один такой же стакан), видимо, следуя своим же рекомендациям, данным им моему отцу, спился и умер.  

Для нас не имело никакого значения, что некоторое время нам приходилось спать на матрасах, на полу, ведь на мебель и прочее тоже нужно было накопить. Все это никак не помешало моим родителям родить нам с Димоном еще и сестричку, которую они назвали уже сами – Рита. Маргарита.  

В таком составе мы и остались. И родители в соответствии с законами подали документы на расширение жилплощади до 4-х комнат, поскольку детей уже насчитывалось трое, и дети были разнополыми. Но этой надежде воплотиться уже не удалось, как, впрочем, и многим другим.  

Мама какое-то время была в декрете, так тогда назывался уход за маленькими детьми. Отец продолжал работать на том же предприятии, правда, ездить на работу ему теперь приходилось очень далеко.  

А меня родители записали… Угадайте, куда? Конечно же, на танцы! Нужно же было доосуществить свою несбывшуюся танцевальную карьеру. Забегая наперед, скажу что, Боже, как же я рад, что однажды понял, что наши дети – это вообще другие люди, и главное – это не мешать им развиваться так, как они этого хотят! Но нас воспитывали, как умели.  

И мои родители, как, кстати, сейчас пытаются делать и многие другие, хотели в моем лице осуществить свои несбывшиеся мечты. Я ненавидел танцы. Туда еще и ездить надо было через весь город. Одному. Семилетнему. Мама тогда была с моими меньшими братом и сестрой, а отец постоянно пропадал на работе. Так что самостоятельным я стал рано. Но слава Всевышнему – от танцев я, как сейчас говорят, быстро отписался. Отписался благодаря тому, что меня записали на акробатику. Я поначалу был рад этому, хотя бы просто потому, что призрак танцевальной карьеры наконец-то благополучно развеялся. Но потом, когда я узнал, что помимо разного рода гимнастических элементов, сальто, фляков и прочих попрыгушек, неотъемлемой частью тренировочного процесса в акробатике является хореография, и я снова должен буду стоять в этих пронумерованных позициях у станка… Короче, вы понимаете.  

Как говорят, из огня да в полымя. Стоит отметить, что в будущем мне пришлось иметь дело со станками, правда, несколько иного рода.  

В общем, жизнь завертелась. После окончания третьего класса в школе № 48, в которую меня определили после переезда, меня перевели в школу № 52, поскольку в прежней школе с четвертого класса вводилась двухсменная система обучения, и это не позволило бы мне ходить на тренировки. Родители тогда не подозревали, что я и так не собирался туда ходить.  

Мама устроилась работать в детский сад воспитательницей. Димон с сестрой, кстати, тоже подтянулись туда же. Воспитанниками. Окна маминой группы, к слову, выходили прямо на двери нашего подъезда, а участок, где она гуляла с детьми, располагался буквально в пятнадцатиметровой близости от дома. Так что мы были под постоянным контролем.  

В будущем, как понимаете, мне это очень мешало прогуливать уроки, но я умудрялся. Но об этом потом.  

Еще одним существенным плюсом этой работы (по мнению мамы) было то, что я после школы мог (должен был) приходить к маме на работу, обедать и ужинать. Иначе – есть там всякую детскую еду, манные каши и прочее. У меня и сейчас возникает рвотный рефлекс, когда я вспоминаю топленое молоко с застывшей сверху пенкой. Но родители экономили, как могли, а для меня это был детский адик.  

Мама зарабатывала 80 рублей в месяц. Это была мизерная зарплата. И мы это ощущали, потому что отец к тому времени стал приходить домой выпившим все чаще и деньги приносить все реже. Атмосфера счастливой семейной жизни стала накаляться.  

Если взять акробатику, то я прозанимался ею около года, и то благодаря тому, что одним из видов упражнений был батут. Это сейчас батут можно встретить в любом парке отдыха, но тогда это была чистая экзотика. Но никакой батут не мог прельстить меня настолько, чтобы я не стал пропускать тренировки и рассказывать тренеру какие-то небылицы, а дома, в свою очередь, врать про то, что я исправно хожу на акробатику. Родителям было не до меня, – двое младших, плюс свои ссоры, которые все учащались. Короче говоря, однажды упс! – и тренер пришел к нам домой. Именно тогда система моего воспитания, кроме крика и стояния в углу на какой-то крупе, типа гороха или гречки, обогатилась таким инструментом, как ремень.  

Знаете, как только я напечатал слово «ремень», меня ввело в какой-то ступор, хотя я, казалось бы, до этого отчетливо представлял себе ход своих дальнейших мыслей.  

Проведя полдня впустую и не выдавив из себя больше ни строчки, я ушел гулять в центр города. Пробродив там без малого десять километров, я так и не смог сформулировать отчетливо, что хочу сказать по этому поводу. Слишком уж много мыслей роилось в голове. Однако.  

Это отправная точка! Это дверь в комнату страха, куда нас безжалостно запихивают ногой. Да, именно в этот момент наша жизнь превращается в комнату страха. Вдумайтесь. Люди, которые решили за нас, чтобы мы появились на свет, те, которые призваны нас оберегать, в которых мы, дети, верим, как в самую крепкую и надежную защиту, те, кто являются безоговорочными авторитетами для нас, бьют нас, как последний живодер истощенную бродячую собаку. Она скулит от боли и несправедливости, но ее продолжают методично избивать.  

И чего же ждать от этого мира?  

А по сути вас бьют всего лишь за то, что вы просто исследуете этот мир. За то, что вы, опытным для себя путем, пытаетесь определить свою зону дозволенного.  

Я знавал людей, которые говорили: «Да, батя, конечно, меня знатно лупил, – причем слово «лупил» они заменяют другим, более ярко передающим картину происходившего. Такие слова я, пожалуй, тут писать не буду. – Но ты знаешь, – продолжают они, – я его очень уважаю за это, ИНАЧЕ я не был бы таким хорошим, отважным, умным и прочее…» И они продолжают вбивать этот «успешный успех» в своих детей. И я их не переубеждаю. Я просто говорю им: «Вы не можете знать, какими вы были бы ИНАЧЕ! »  

Но страшнее всего – это, наверное, даже не первый раз, а последующие. Это все равно как прыгать с парашютом. Я когда-то отважился и прыгнул с инструктором с высоты 4 км.  

Суть в том, что в первый раз ты еще не осознаешь, что тебя ждет, просто не знаешь этого и, естественно, очень сильно боишься, волнуешься. Но на самом деле то, что ты испытываешь потом – многократно сильнее эмоционально и во второй раз прыгать хотят уже немногие. Поскольку то, что предстоит пережить, известно уже наверняка. Так вот, в следующий раз даже при упоминании ремня вам становится дико не по себе, а я напомню, вы – ребенок. И когда этот кусок кожи появляется в руках, и неотвратимость наказания стопроцентная – вас охватывает страх до оцепенения и вы молите о пощаде, надеясь избежать предстоящей боли. И часто родители, мои в частности, действительно понимали, что перегнули палку и что совершенный «грех» не настолько велик – а ведь мы детьми, как никто, чувствуем своих родителей, но все равно не извинялись. Никогда!  

А не поэтому ли мы начинаем врать, потому что таким образом пытаемся уйти от боли? «Ошибка» равно «боль». Схема простая. Мы боимся самых родных людей. Это ли не самый большой абсурд и кошмар, ломающий жизни? Я много врал в своей жизни. Особенно себе.  

Будучи детьми, мы не знаем, как это быть взрослыми и проблема именно в том, что взрослые как раз таки знают, каково быть детьми!  

Я ни в коем случае не осуждаю своих родителей. Я прекрасно понимаю сейчас, что в их карте мировосприятия не было других методов воспитания, и их самих воспитывали точно так же. Они не знали другого опыта, и их родители не знали. И поскольку себя они считали людьми порядочными и честными, короче такими, кого было принято считать в обществе «хорошими людьми», они, с абсолютно позитивными намерениями, делали и из меня нормального человека.  

Не знаю, кто это сказал, но эта фраза мне очень нравится: «Не воспитывайте детей. Воспитывайте себя! »  

Ну, довольно воспитательных речей.  

Учился я достаточно хорошо, но примерно в пятом классе я сказал хорошей учебе: достаточно! Улица взяла свое. Учиться хотелось все меньше, гулять – все больше.  

Помню, в те времена начали появляться так называемые «фарцовщики». Это предприимчивые люди, которые где-то доставали всякие импортные товары и продавали их. Среди этих товаров были жвачки. «Дональд» и «Турбо». Особенно ценился «Турбо». Под оберткой каждой жвачки имелся вкладыш с картинкой гоночного болида. Это была валюта номер один. На них можно было выменять, что угодно. Стоила жвачка один рубль. Для сравнения – на десять рублей можно было хорошо посидеть и выпить в заведении.  

Мы прогуливали уроки и играли на эти вкладыши. Игра заключалась в том, чтобы забрать вкладыш соперника. Два игрока клали эти бумажки одна на одну, и если после удара ладони вкладыши переворачивались на тыльную сторону – ты забирал выигрыш. Сами жвачки мы жевали по три дня. За рубль это было принципиально. Да, ты жевал ее целый день, ложился спать и прилеплял резинку на спинку кровати. Утром просыпался, отлеплял и жевал дальше.  

По вечерам мы собирались около кинотеатра «Мир». Те фильмы, что там крутили, мы пересматривали по нескольку раз. Денег на билеты у нас, конечно же, не было, но было желание смотреть кино, и поэтому у нас была схема. Все дело в том, что все кинотеатры строились тогда отдельно стоящими зданиями, где выход из зала располагался с обратной стороны кинотеатра. Мы собирали сумму на один билет, покупали его и отправляли одного человека в зал. Засланный казачок открывал двери изнутри зала и мы гурьбой заваливались на просмотр.  

И вот настал момент, когда Советский Союз начал трещать по швам. Полки магазинов опустели от слова «совсем». Для людей, привыкших ходить строем несколько десятилетий, это был крах.  

Ну, кроме предприимчивых, конечно. Им тогда развязали руки.  

Начали появляться, как их тогда называли, «кооператоры», со своими «кооперативами», нынешние частные предприниматели. Те, кто не смог приспособиться, называли их торгашами и спекулянтами.  

Здесь стоит вновь упомянуть отца. Он с кем-то из своих коллег тоже организовал такой кооператив. Занимались они тем, что делали рисунки на стеклянных дверцах в мебельных гарнитурах, на зеркалах и т. д.  

Выглядело это примерно так. Отец на куске линолеума вырезал трафареты, причем, делал их несколько для создания одного рисунка, – на одном, допустим, была одна часть изображения, на другом – другая, потом третья и т. д. Потом они, накладывая каждый из трафаретов по очереди на стекло, пескоструйным аппаратом под разной силой давления на разных этапах получали объемный рисунок из мелкого песка. Такое себе 3D из девяностых.  

Он резал эти трафареты везде – на работе, дома на кухне. Одним словом, Вовка-художник попал в свою стихию. Они открыли точку на рынке и заказывали стекло на заводе в Лисичанске контейнерами. Дело пошло. Да и отец ожил. Он даже смирился с тем, что планы по расширению жилплощади до четырех комнат рухнули вместе с Союзом.  

Помню, как в моей жизни появился первый музыкальный центр. советского производства. Папа купил. Его название я не забуду никогда. «Сириус». Это были совмещенные в одном корпусе, похожем на пластмассовую надгробную плиту, проигрыватель для пластинок, кассетный магнитофон и радиоприемник. Чудо техники по тем временам. Отец очень строго относился к использованию нами этого мегафункционального устройства. И понятно почему. Тогда люди такие вещи покупали на всю жизнь. Обязательным было накрывать его специальной прозрачной крышкой, видимо, чтобы им можно было любоваться, даже проходя мимо. В доме могла быть пыль где угодно, но только не на «Сириусе».  

Мы с друзьями ощутили начало распада СССР по-своему. Поскольку желание казаться взрослым никто не отменял, мы уже тайком покуривали. А покуривали мы как раз в том самом детском саду, в котором до 18. 00 моя мама с коллегами сеяла вечное, доброе, светлое, а после закрытия дети, воспитанные, по большей части, в этом же саду, перелезали через забор и там втихаря глумились над плодами полученного воспитания. Денег на сигареты, естественно, у нас не было, поэтому мы собирали окурки и курили их. Вы можете сказать, что это негигиенично, но поспешу вас успокоить. Мы поджигали спичку и опаливали часть фильтра, так что термообработка была на уровне. Курили мы исключительно при помощи веточек, выломанных с ближайшего дерева, зажав «бычок» (так мы называли окурки) между ними, чтобы руки не воняли сигаретами. А после этого «зажевывали» следы преступления листьями с деревьев. Когда ты шел домой, то, как корова, обгладывал все ветки, попадавшиеся тебе на пути. Жевать листья деревьев то еще удовольствие, конечно. Но поскольку электронные сигареты вряд ли могли возникнуть тогда даже в самой смелой фантазии, меры безопасности и панический страх заставили бы тебя при необходимости сожрать, подобно саранче, целую лесополосу. Потому что если родители, как мы тогда выражались, «унюхают», то тебя ждал не то что ремень, тебя ждала гильотина.  

Так вот, в какое-то время окурки с улиц исчезли. Вместе с продуктами из магазинов исчезли и сигареты. Зато на мелких стихийных базарчиках мы видели, как продают вытрушенный из окурков рыхлый табак в трехлитровых банках.  

А еще по вечерам беседки детских садиков становились зоной для матов. Курить и материться – это же значит, быть взрослым?  

Есть одна забавная история, не могу не рассказать. Это было в третьем классе.  

У меня был одноклассник. Миша Раппопорт. Худой, как арматура, длинный, с рыжими кудрявыми волосами и абсолютно усыпанный конопушками, как будто ему в мокрое лицо швырнули лопату песка. Он жил прямо напротив школы и как-то после уроков позвал меня к себе домой. Мы поднялись на 9-й этаж, вошли в квартиру. Родителей дома не было. А ему, в принципе, водить друзей домой в отсутствие взрослых было строжайше запрещено. У Миши, кстати, был отчим. Он был то ли грузин, то ли армянин, короче кавказской наружности. Строгий дядька. Ну, в общем, мы рискнули и пришли. Миша первым делом завёл меня в комнату и сказал: «Смотри! »  

На столе стоял импортный бобинный магнитофон. Он был великолепен. Весь блестящий, с иностранными надписями, я таких не видел никогда. Наш «Сириус» дома в сравнении с этим – вообще патефон. Диковина, одним словом. Аж до мурашек. Рядом стояли огромные колонки. Тоже импортные.  

Миша нажал какую-то кнопку, бобины закрутились и зазвучала какая-то зарубежная мелодия. Просто волшебство! Потом он достал из-за магнитофона… Чтобы вы думали? МИКРОФОН!  

Микрофон до этого я видел только по телевизору в передаче «Песня года». Миша воткнул шнур микрофона в корпус бобинника, понажимал наугад какие-то кнопки и мелодия исчезла. После этого он поднес микрофон к губам и крикнул в него слово из пяти букв, символизирующее на матерном языке женщину с низкой социальной ответственностью. Когда колонки послушно отозвались оглушительным Мишиным голосом, у меня аж холодок по спине пробежал. От восхищения. Это было ошеломляюще!  

Тогда я тоже взял чудо-устройство в руки и тоже крикнул в него слово, означающее, все на том же языке, мужской половой орган. И так же услышал свой голос и продолжительное, постепенно затухающее эхо, дублирующее сочетание трех букв. Все это мгновенно превратилось в очень увлекательную игру.  

Мы матерились, выискивая все новые слова, соревнуясь, кто больше их знает. Кричали и по очереди, и вместе, смеялись, как это умеют только дети, ну и в итоге не без сожаления я ушел, потому что вот-вот должна была прийти мама Миши.  

На следующий день в классе, во время урока чего-то там, довольно резко распахнулась входная дверь. В открывшемся проеме все увидели разъяренного мужчину кавказской внешности.  

Он молча вошел в класс, легко, как плюшевую игрушку, вытащил Мишу за шиворот из-за парты и выволок из класса. Теперь у меня по спине пробежался не то что холодок, мне показалось, что у меня там образовался ледник. Через минуту он зашел снова. На этот раз за мной. И проделал ту же операцию. В коридоре стоял Миша, вжавшись в стену. Он поставил меня рядом с ним и сказал, чтобы мы вытянули руки вперед. Мы выполнили команду, насколько позволяла охватившая нас леденящая дрожь, и он начал нас по этим рукам бить, приговаривая какие-то поучительные фразы на родном ему языке. Но даже незнание языка не мешало нам понимать, о чем идет речь.  

Оказалось, что вчера, после моего визита к Мише, его мама, придя домой, тут же вскоре снова ушла. На работу. А работала она администратором в ресторане «Ячменный Колос». И брала из дома бобины с различными записями, чтобы создавать приятную атмосферу в заведении.  

Не знаю, что испытали те, кто в тот вечер посетил ресторан, но могу предположить, что это были двойственные чувства. С одной стороны – разрыв шаблонов привычной ресторанной атмосферы новым, неизвестным ранее широкой аудитории форматом проведения досуга, а именно стендапом. С другой стороны – качество этого самого стендапа. Когда приятный, но предсказуемо-однообразный звуковой фон внезапно смолкает и весело заполняется вдохновенным и пылким, хотя и несколько сбивчивым потоком детской матерщины, это, безусловно, встряхивает нетрезвое осознание, но требует немедленного осмысления. Посетители, преимущественно пребывающие на тот момент уже в седативном состоянии, к осмыслению чего-либо нового оказались не подготовлены, а потому, мягко говоря, офонарели. Причем то, что что-то пошло не так, сотрудники ресторана заметили далеко не сразу, ведь никто ничего подобного даже представить себе не мог, поэтому отдыхающие успели прослушать большую часть нашего с Мишей импровизированного бенефиса. Мама Миши получила очень строгий выговор.  

Но вернемся, как говорил один известный киноперсонаж, к делам нашим скорбным.  

Естественно, что при появлении такого количества кооператоров, что росли, как грибы после дождя, появились и лица, заинтересованные в том, чтобы с ними делились. Бандитизм расцвёл. Пресловутые лихие 90-е.  

Не миновала сия беда и конторку моего отца. Не знаю подробностей, но как-то слышал в их разговоре с мамой на нашей шестиметровой кухне, ставшее потом обыденным, новое слово «рэкет».  

Бизнес моего отца приказал долго жить. И, пожалуй, это стало началом его конца. Я не помню больше, чтобы он где-то работал хотя бы какое-то продолжительное время. Да это и неудивительно, ведь пил он каждый день, ну может, с небольшими перерывами. Иногда можно было, придя домой, увидеть, как он лежит посреди комнаты на полу, в одежде, и жутко храпит под искусно сделанными им же рисунками на дверцах шкафа.  

Скандалы в доме на этой почве были чудовищными. Как-то раз я, сидя в комнате, услышал, как вспыхнула очередная ссора и поднялся шум, напоминающий потасовку. Я выскочил на кухню и увидел, что они сцепились между собой. Я изо всех сил толкнул отца и он повалился на пол, а на него что-то начало валиться с полок, и это была жалкая картина. Ощущения были ужасные. Я любил его, но ненавидел еще больше. Он так и лежал, опешив, и таращился на меня, а потом возмущался, еле ворочая языком, что растил меня, а я… Наверное, тогда я перестал принадлежать родителям. Это поняли все, находящиеся в этот момент на кухне. Эта сцена явилась, наверное, кульминацией их разочарования. Тех, которые приехали в эту квартиру с полными карманами надежд. Это прямо висело в воздухе.  

Я все чаще стал уходить из дома. Более идиотской «мести» родителям за постоянные нравоучения и придумать было сложно, но и дом для меня стал каторгой.  

Можно только догадываться, что в такой атмосфере ощущала мама, будучи воспитателем в детском саду со своей зарплатой, тремя детьми и мужем. Она тянула нас, как ломовая лошадь. Мы нищенствовали.  

Для полноты картины. Нам запрещалось класть в чай больше одной ложки сахара. Частым блюдом была жареная картошка. Мяса в борще я не помню. Иногда мама где-то добывала пару банок сгущенного молока, прятала их высоко на антресолях и хранила на какой-то особый случай. Для меня это было просто неземным лакомством. Я находил молоко, делал дырку в банке, одним залпом высасывал его и ставил пустую банку на место. Потом, до открытия обмана, при каждом приближении матери к антресолям, я начинал читать свой, придуманный в ту же секунду «Отче наш» и каждый раз готовился к казни.  

Отдельная тема – одежда. На фоне все большего поступления импортных товаров на рынки потихоньку формировалась какаяникакая, а мода. Тогда, помню, были очень модными турецкие джинсы «пирамиды». Я же всегда был одет, как опудало. Мама покупала, что могла. Как же я был жутко зол на это, потому что ведь это именно мне, среди друзей в «пирамидах», приходилось выслушивать насмешки. На какие бы мероприятия мы не ходили, будь то школьная дискотека или поход классом в театр, у меня никогда не было денег, ну или настолько мало, что мне их не хватало ни на что. Когда же мама покупала мне какую-либо «статусную» шмотку (типа тех самых «пирамид»), она уже оказывалась на задворках задворок тогдашней моды, почему, собственно, и появлялась возможность ее купить, и мне снова приходилось выступать объектом разного рода обидных шуток в свой адрес. Я довольно часто брал одежду у друзей, за что меня сильно ругали родители. Поэтому, как только у меня появились в будущем первые деньги, первое, чего я накупил, так это одежды.  

Я взрослел. Мой школьный дневник все больше и больше навевал мысли о реках крови. Замечания, записи о прогулах и плохие отметки в школах делали тогда исключительно красной ручкой, а положительные отзывы и отметки – синей. Но синий цвет если и встречался в моем дневнике, то рассмотреть его за красными чернилами, которые, казалось, пропитали его насквозь, было практически невозможно.  

Надо сказать, что наши детские шалости выглядели порой не такими уж и детскими. Взять, например, «дымовухи». Мы брали теннисный шарик для пинг-понга, разламывали его, оборачивали в бумагу, поджигали и бросали в классы, где, как правило, проводили уроки учителя, которых мы недолюбливали. Шарик начинал дымить не хуже, чем спецназовская дымовая шашка, в результате чего из класса, как из газовой камеры, вперегонки с учителем вылетали все ученики, кашляя наперебой. Мой дневник пестрел записью «Поведение неудовлетворительное». Интересная формулировка, кстати.  

Родителей все чаще вызывали в школу. Естественно, в школу ходила мама. Даю картинку. Классный руководитель – Александра Гарьевна, мощная, с копной черных волос, всегда активная молодая женщина, напоминающая манерой поведения большого гиперактивного ребенка. Всегда в гетрах. Думаю, не изменила бы этой особенности, случись ей даже надеть вечернее платье. Имела повышенную лохматость на руках и слегка выраженные усики. Поэтому все звали ее «горилла». Родители в том числе. К слову, прозвище директора было «пингвин». Он был неуклюж и вправду очень похож на него. Зоопарк.  

В общем, проходило все всегда примерно одинаково. Горилла, мама и я, детально изучающий пол. Разговор, а точнее, монолог Александры Гарьевны всегда велся в одном ключе. Он у вас очень способный и талантливый мальчик! Я в тот момент очень живо представлял, как дома меня ремнем будут заставлять эти способности проявлять. Вот, к примеру, продолжала Гарьевна, почему у него по языкам еле натягиваются тройки, а все диктанты и сочинения он пишет на пять?! У него языковое чутьё и т. д. И я действительно никогда не учил правил, за что и получал двойки. А вот писал я всегда грамотно, может, потому, что много читал в детстве, хотя, наверное, в это сложно поверить, прочитав все написанное выше. Кстати, уже кое-как читать я начал в три года. Отец всегда читал вместе со мной.  

В этой связи бабушка рассказывала одну историю про то, как они с дедом взяли меня с собой в Узбекистан, где служил в армии мой дядя Коля. Мы тогда должны были плыть на пароме. Так вот, контролеры не хотели пускать меня на борт бесплатно, они потребовали купить мне билет, потому что не поверили, что мне пять лет. Потому что я старательно читал вслух все, что видел вокруг.  

Большим плюсом Александры Гарьевны было то, что она постоянно возила нас на экскурсии. Я любил эти поездки. Для родителей же это было способом моего шантажа, мол, какие поездки с такой успеваемостью. Где мы только не бывали – и в Питере, и в Москве, и в Дагестане, и еще много где. Но были и минусы, – не дай Бог прийти без пионерского галстука или неопрятным (к примеру, нестриженным). Горилла запросто могла подстричь у себя в подсобке.  

Еще одним пиковым эмоциональным состоянием было ожидание матери с родительского собрания в школе. Ты ерзал, как на пороховой бочке и как только в замочную скважину вставлялся ключ, сердце уходило в пятки, и ты на опережение начинал бубнеть под нос про то, как вынес мусор и помыл посуду.  

И хорошего ты не ждал никогда, и в лучшем случае тебе не скажут ничего.  

Первые приводы в милицию тоже не заставили себя ждать. Первый раз, но это не в счет, нас забрали, когда мы еще мелкими, на пустыре, возле общежития техникума общественного питания разожгли костер и бросали в него строительные патроны. Кстати, практически все детство мы провели на стройках. На выстрелы мгновенно прибежала милиция, опорный пункт которой находился в этом же общежитии.  

А еще была практика возить школьников в местное СИЗО, чтобы понимали, что будет, если плохо себя вести. Как вам воспитание?  

Здесь стоит, наверное, отметить один любопытный факт. Места эти, похоже, оставляли в некоторых настолько неизгладимое впечатление, что со временем многие, в том числе и мои тогдашние друзья, кто побывал на этих «экскурсиях», терпеливо дожидались возраста, когда туда можно поехать самостоятельно и ехали. Правда, на более длительные сроки. Мой брат Димон, к слову говоря, побывав на одной такой мотивационной встрече с зеками, заметно подкорректировал все свое дальнейшее поведение в школе. С тех пор оно у него тоже стало, мягко говоря, прихрамывающим. Но больше, слава Богу, он туда не ездил.  

Вообще тогда настали времена какой-то бандитской романтики. Все хотели быть бандитами! Этого мы еще коснемся.  

Все, между тем, шло своим чередом, и как бы ни угрожали мне мои, абсолютно разочарованные во мне родители, отдать меня в интернат, я таки окончил школу, в которой учился. Окончил 8 классов из 10. Те, кто оканчивал десять классов, имели возможность поступать в ВУЗы. Мне же выдали аттестат о «неполном среднем образовании». Он состоял из одних троек по пятибальной системе, за исключением некоторых предметов. Например, по физкультуре у меня стояла пятерка. А вообще, половина моих троек была, что называется, «притянута за уши». В те времена существовала такая негласная практика, просто чтобы не портить общую статистику школьной успеваемости двойками. Дорога таким, как я прямиком лежала в ПТУ, профессионально-техническое училище. В просторечии – «бурса». Там обучали всяким разным рабочим специальностям. Формировали рабочий класс, так сказать. Не стоит, думаю, описывать, какой контингент там учился. Однако в бурсу я не попал. А все потому, что возле моего дома, напротив техникума общественного питания, находился промышленно-экономический техникум. Как звучит, а?  

Я, оболтус, и промышленно-экономический!  

И вот что я вам еще скажу, техникум – это вам не какая-то бурса. Это между институтом и бурсой. И хоть ты и не знаешь, как оно там, в этом институте, но думаешь, что ты как будто почти там.  

Так вот, оказалось, что в этом техникуме есть одно единственное отделение, при поступлении на которое не нужно было сдавать вступительные экзамены. И это отделение называлось – барабанная дробь – «промышленная разработка УГОЛЬНЫХ месторождений». ПРУМ. После четырех лет обучения я должен был стать не просто шахтером, а целым горным мастером. Опять уголь!  

Мои родители дико обрадовались такой возможности: вопервых, не бурса, а целый полуинститут, а во-вторых, главным тогда было не то, на кого ты учился, а чтобы корочка была. Так называли диплом. Да плюс, к тому же, техникум еще и брал на себя определенные обязательства, хотя, по сути, эти обязательства вешались на тебя. Вкратце их суть такова. Ты будешь обеспечен работой, а по факту обязан будешь отработать на шахте после окончания учебы три года и, как следствие, втянуться в это шахтерское болото и зависнуть там на всю жизнь, что и происходило с большинством, принявшим такую заботу. Перспектива, конечно, блеск. Но поскольку я был «без родины, без флага», а заодно и без мозгов, то документы туда я подал. Ну а как было не подать, если туда подали документы два моих закадычных школьных друга, Герман и Ромка? Такие же два олуха. Потом нас определили еще и в одну группу. Это был джек-пот, а на дворе 1990-й год.  

Через довольно непродолжительный период времени я начал понимать, что работать в шахте я не очень то и хочу, так же как и учиться в техникуме, будь он хоть сто раз «промышленный» и еще двести раз «экономический». И это мое понимание максимально окрепло на втором курсе, после первой, ознакомительной практики.  

Нас привезли на шахту «Луганская-1» в поселке Юбилейный.  

Построили в ряд. Прочитали какую-то лекцию и потом завели в комнату, в которой мы должны были получить «самоспасатели». Самоспасатель – это такая металлическая коробочка красного цвета (по крайней мере, они были такими тогда), которая была предназначена на случай аварийной ситуации под землей. Она должна была обеспечить вас воздухом не менее чем на 60 минут, при условии, что вы не будете совершать активных действий. Но если вы, допустим, станете бежать, то время действия самоспасателя сократится в разы из-за учащенного дыхания.  

В этой комнате на полу лежали две огромные кучи этих приспособлений. Было заметно, что в одной горке лежали блестящие новенькие, а в другой уже «слегка» потрепанные. Естественно, мы ринулись к новым. Но какая-то женщина амбальской наружности, с километровым начесом на голове, которая, по всей видимости, была директором этих куч, очень строго нам сказала, что новые брать ни в коем случае нельзя! И брать нужно те, которые не очень. Сразу возникло такое ощущение, что ей не очень то нас и жалко будет, случись что, но это так – первое впечатление. Конечно же, мысли этой доброй женщины были не такими. Мы уныло взяли старые коробочки и не менее уныло поплелись за нашим мастером. Нас вывели на улицу. Мы шли, пока не увидели будку, сваренную из металла, изо всех щелей которой (а она, казалось, состояла из сплошных щелей) валили просто клубы черного дыма, как будто внутри жгли какую-то смолу. Нам это зрелище показалось странным. Но по-настоящему странным оказалось другое. Мы должны были в одну дверь этой хижины войти и из другой выйти, используя полученные самоспасатели.  

И мы пошли. Раскрыв коробочку, ты должен был надеть на нос специальную прищепку и дышать в мешочек с воздухом. Я, кстати, ошибся, когда подумал, что внутри жгут смолу. Это были автомобильные покрышки. Не видно было ничего, помимо того, что и глаз раскрыть в этой едкой гари ты попросту не мог.  

Проморгавшись, мы быстро выяснили, что нам нужно было не просто пробежать от двери к двери. Внутри нас ждал сюрприз – сваренный из труб лабиринт, высотой по пояс, и ты должен был с закрытыми глазами, прищепленным носом, дыша в мешочек, между этими трубами петлять. В общем, минут через пятнадцать около будки стояла уже не группа студентов, а племя папуасов. Нам позволили умыться и сообщили, что теперь нам предстоит спуск под землю. Наперед скажу, можно было и не умываться.  

Я, бывая у бабушки в Брянке, постоянно слышал разговоры о шахте. Мне почему-то думалось, что я представляю, что меня ожидает. Но...  

Все мои представления о шахте на самом деле можно было свести к простому пониманию того, что «это под землей».  

Когда нам сказали, что мы будем спускаться на «горизонт» (не правда ли, несколько романтическое определение для ада? ) семьсот одиннадцать метров, то даже оставшийся интерес (а как же? – все-таки там, под землей) начал подтаивать. Нам выдали коногонки. Это такие шахтные фонари, состоящие из аккумулятора на тряпичном ремне, который вешался на плечо и от него шел провод с круглым фонариком, который при помощи креплений цеплялся на каску. Мы нарядились в робы, неумело намотали портянки на ноги, надели кирзовые ботинки и во всей этой амуниции нас завели в клеть.  

Клеть простыми словами – это лифт. Но это не лифт в привычном понимании. Выглядит он как подвешенная беседка. То есть стенки вам по пояс, а все остальное пространство открыто.  

Мы зашли туда. И не только мы, с нами еще и шахтеры. Явно было видно, что эта «беседка» предназначена для гораздо меньшего количества людей, ну раза в два точно, потому что мы смотрелись, как кильки в банке, извините за избитую фразу. Какой-то рабочий, который отвечал за спуск, закрыл две створки на какую-то задвижку, как в кабинке колеса обозрения, и началось.  

Прозвучал сигнал в виде звонка, и беседка тронулась вниз, постепенно набирая скорость. «Постепенно» это я так сказал – для связки слов, потому что в первые же секунды спуска я, как впрочем, и многие мои одногруппники, подумал, что трос, на котором висела «беседка», попросту оборвался! У меня заложило уши и я как будто оглох. Хотя почему «как будто»? Кильки в «беседке» натурально летели вниз со скоростью свободного падения!  

Ствол, а именно так называется колодец, в который мы падали, имел в конструкции горизонтальные швеллеры. И поскольку мне «повезло» стоять у одной из стенок этой беседки, то эти швеллеры замелькали у меня перед глазами так, как мелькают обычно на экране кадры кинопленки, перематываемые на огромной скорости. К сведению. Скорость спуска шахтной клети – двенадцать метров в секунду.  

Так же неуловимо постепенно, как и в начале полета, клеть стала замедляться. Еще какое-то время она прицеливалась к уровню выхода, потому как это был далеко не последний «этаж», были горизонты и ниже километра. И вот, наконец-то, мы вышли и ощутили землю. Да. Только вот земля эта была повсюду. Сверху, снизу, сбоку.  

Поначалу, в принципе, все почти совпадало с описаниями в учебниках и рассказами преподавателей по горному делу. В околоствольном дворе (это место, где размещаются все основные коммуникации, связанные с электроснабжением, вентиляцией и прочим) горели фонари, были даже то ли побелены, то ли покрашены стены, и все выглядело довольно пристойно, по крайней мере, как для семисот метров под землей. В какую-то секунду, забыв про недавний полет, мне даже подумалось, что, в принципе, тут работать можно. Но наивно было полагать, что вся шахта такая. На тот момент, кстати говоря, протяженность выработок (тоннелей) шахты «Луганская1» была сто пятьдесят километров.  

В околоствольном дворе мы, с выпученными глазами, съели по бутерброду и по вареному яйцу из приготовленных нам «тормозков» (ланч, так сказать), потыкали пальцами в землю с криками: «О! Смотри, смотри, крысы! », которые там неплохо прижились, судя по количеству, и нас повели в проходческий забой. Простыми словами, это место, где пробивают эти самые тоннели.  

Напряжение возрастало по мере исчезновения света от околоствольного двора. Мы включили коногонки и пошли в абсолютную тьму. Предстояло пройти несколько километров.  

Иногда из глубины тоннеля появлялся вялый луч прожектора, сопровождаемый каким-то кошмарным грохотом и мимо нас, прижавшихся к стенке, как червь, проползал электровоз, тянущий за собой нескончаемые вагонетки с углем. В какой-то момент наш мастер решил срезать путь и повел нас через заброшенный штрек. Так себе наставник, конечно, скажу я вам. Повести группу студентов окольными путями, куда и опытные то не ходят. Поскольку штрек был заброшенный, вентиляции там не было и в помине. Было очень жарко и абсолютно нечем дышать. Как будто ты в сауне, но только еще и подожженной снаружи. Позже нам на пути стали встречаться подпорки в виде необъятных, круглых деревянных столбов. Еще чуть позже все те же столбы, только переломленные, как спички. В итоге пол и потолок сошлись воедино. Пришлось возвращаться на «трассу». Мы его проклинали.  

В проходческом забое не оказалось ничего интересного, кроме проходческого комбайна и облака (странно даже как-то использовать эти слова, как, собственно, и «горизонт», описывая подземелье) пыли, сквозь которую с трудом можно было разглядеть рядом идущего. Пробыли мы там недолго.  

На обратном, как мы уже думали, пути, наш мастер остановился. Он встал около стены и, подождав, пока все доковыляют, светя нам по очереди в лицо своим фонарем на каске, важно указывая пальцем туда, где должно быть небо, голосом конферансье объявил, что сейчас-то, наконец-то, сбудется наша мечта и мы своими глазами увидим, как на самом деле добывается непосредственно сам уголь. Сообразив на удивление быстро, что речь эта у студентов, мечтающих вновь поскорее увидеть небо голубое, восторга и аплодисментов однозначно не вызовет (как минимум потому, что еще недавно он с такой же интонацией предложил нам срезать путь и завел в тупик), он направил свой взор, а заодно и фонарь каски на стену, в которой мы увидели нору. Такую, знаете, как была у мышонка в мультике про Тома и  

Джерри. Только чуть больше. Наша была где-то с метр высотой и примерно такая же шириной. Джерри-то в свою хоть в полный рост заходил.  

Мастер воспроизвел рукой некий призывающий жест, типа «в атаку», лег на пузо и по-пластунски заполз в нору. Горячего желания последовать примеру наставника большинство черномазых студенческих лиц явно не выражало. Однако первые смельчаки, хотя я бы назвал их иначе, все же нырнули вслед за ним. Поскольку я не знал, будут ли они вылезать обратно здесь или же в другом месте, а перспектива остаться одному в кромешной тьме, на глубине семисот метров, пугала до дрожи, то пришлось лезть.  

Нора оказалась метров тридцать в длину и в конце нее просматривались проблески света. Пресловутый свет в конце тоннеля. Пока я подползал к выходу, впереди, по всем внешним признакам, угадывалось небольшое пространство. Вылезая, я с облегчением попытался встать на ноги. И тут спасибо инструктажу по технике безопасности, лейтмотивом которого было увещевание «ни в коем случае не снимать каску». В общем, я довольно сильно стукнулся головой. Благо – защищенной. Просто ну никак я не ожидал, что в том месте, куда мы приползем, стоять можно будет максимум на коленях.  

Это место называется «лава». Там добывают уголь. Когда довылезли остальные, стало людновато. В лаве сидела шахтерская смена из нескольких человек с отбойными молотками. Причем, я об их присутствии догадался не сразу и то больше по гомону, – несмотря на хоть и тусклое, но все-таки освещение все они сливались с углем. Выдавали их только голоса, белые, как снег, глазные яблоки и такие же зубы.  

Я в тот момент думал о том, где я нахожусь с точки зрения глобального масштаба. Господи, в какой-то дырке, на коленях, надо мной семьсот метров и сто пятьсот тыщ квадриллионов тонн земли. Крот. Только с «тормозком».  

Пока говорящие глаза и зубы устало и не очень убедительно рассказали нам о том, как это круто – быть шахтерами, пара тех самых смельчаков, что первыми, кстати, ринулись в нору и которых все также хочется назвать иначе, взяли в пригоршни угольную пыль и начали ею «умываться», особенно натирая глаза. Все для того, чтобы на следующий день прийти в техникум с «накрашенными» глазами, строя из себя бывалых шахтеров. И поскольку из всех видов строительства этот являлся и является самым дешевым, то они в этом благополучно преуспели.  

Поднимались на поверхность мы, кстати, с такой же скоростью, что и спускались.  

Когда мы оказались наверху, завершением практики было теперь уже надшахтное здание, похожее на башню, в котором мы поднялись на высоту метров в семьдесят на обычном лифте, таком, какими мы пользуемся в домах. Там нам показывали какое-то оборудование. В лифте ездили группами по 4 человека.  

Спускался я оттуда с моим тем самым закадычным школьным другом Герой. Мы в лифт никого не пустили и ехали вдвоем. Скорей всего, Герману стало ну очень скучно ехать в лифте, и он начал прыгать. Кабина остановилась, едва отъехав, и даже перекосилась. В придачу на нее сверху начало что-то сыпаться.  

Потом нас пару часов оттуда вытаскивали. Ну, это уже такое…  

Я, может, и не упоминал бы этот эпизод, но сейчас просто запомните словосочетание ЗАСТРЯВШИЙ ЛИФТ.  

И напоследок. Шахтеры, безусловно, очень отважные люди и я очень уважаю шахтерский труд, но в шахту я больше не спускался никогда!  

А еще в техникуме я познакомился с классным парнем по имени Костя Невирковец. Он был статным, высоким, с модной прической, никого и ничего не боялся. Таких обычно показывают в рекламах. Он учился на два курса старше. Мы очень подружились. Нашей общей страстью тогда были «Depeche mode». Мы заслушивали их до дыр. Понятно, что мысль попасть на их концерт у нас в те времена даже не возникала, потому что больше шансов было слетать в космос. Среди его друзей были ребята, танцоры из коллектива  

C-Department. Как же круто они танцевали! Мы ходили к ним на репетиции, подсматривали разные движения, чтобы на дискотеках выделяться из общей массы. Репетировали у Кости дома или вообще где придется, и в какой-то момент даже создали свою танцевальную группу из 4-х человек с названием «Dance  

Factory». Нам очень нравилось это занятие. Это сейчас такими танцами никого не удивишь, но тогда это было нечто по сравнению с однотипно двигающейся в кругу толпой на дискотеке.  

Мы иногда выступали на дискотеках. У нас были даже разноцветные худи из дешевой ткани, но зато с принтом названия коллектива, сделанным при помощи бумажного трафарета, краски и куска поролона, а также черные бейсболки с пришитыми на них вырезанными из жестянок блестящими буквами DF. Мы были звездами нашего местного клуба «Девятина». И хоть в клубе подпирали стены короткостриженые быки, даже им наши пляски нравились.  

Помню, я тогда проколол ухо и когда пришел домой, то отец просто озверел. Я был в ванной и, глядя в зеркало, мазал ухо вокруг серьги спиртом. Он влетел туда, видимо, после того, как мама ему рассказала про мой пирсинг и потребовал снять серьгу, иначе он ее вырвет вместе с ухом. Я отказался. Но сделать со мной он уже ничего не мог. Кстати, ходить с серьгой в те времена было достаточно смелым поступком, учитывая что «Восточные кварталы» на тот момент считались самым криминальным районом в городе, после Каменнобродского района. Серьга – это сразу была претензия. Причем, претензия, как правило, всегда сводилась к твоей сексуальной ориентации.  

Потом Костя ушел в армию и танцы на этом закончились. Мы, помню, даже ездили к нему в часть. Где он сейчас, я не знаю.  

Почему я вспомнил об этом? Наверное, потому, что это был классный период и классная компания. И, наверное, еще и потому, что как ни избегал я в детстве хореографии, а танцы в моей жизни таки появились. И появились они каким-то странным образом, в том самом студенческом возрасте, как и у моих родителей. Такие вот параллели…  

Между тем, в техникум я стал ходить все реже, долги по учебе росли, как снежный ком, и когда я понял, что никогда не сдам все это, да, собственно, и не хочу, в конце второго курса я самостоятельно забрал документы и мысли об угле покинули меня навсегда. Для родителей это было сравнимо с ударом обухом по голове. Был феерический скандал, но я уже жил своей жизнью.  

Мама истерически искала, куда меня пристроить, чтобы я получил хоть какую-то бумажку об образовании.  

В нашем доме жил мастер сварщиков из ПТУ Николай Николаевич. Мама договорилась с ним и меня взяли на третий курс. Все-таки ПТУ. А то промышленно-экономический ему подавай.  

Я приходил туда иногда, что-то варил левой ногой и по окончании, на экзамене, перед бурсацкой комиссией, Николай Николаевич отвечал за меня на все экзаменационные вопросы, а я просто за ним повторял. За это мне дали диплом с самым низшим разрядом и об учебе я забыл на многие годы. Ну, в учебных заведениях так точно.  

Как уже я и говорил, криминал расцвел буйным цветом.  

Появлялись организованные бандитские группировки. В то время самой известной была Доброславская. Каждый норовил каким-то боком примазаться к тем, кто в этой группировке хоть как-то состоял. Знать того, кто знает того, кто был в бригаде – было стандартной бравадой в любой хулиганской компании.  

Был двор через пару домов, мы там часто собирались. С нами всегда здоровался и иногда подсаживался перекинуться парой слов Валера «Пух». Веселый парень, старше нас лет на 10.  

Валера всегда был при деньгах. Часто угощал нас крутыми сигаретами. Через какое-то время мы узнали, что Валеру застрелили прямо в центре города и был он, как оказалось, киллером в одной из группировок. Для максимально полного понимания, какая атмосфера окружала меня, думаю, стоит описать вам пару моих ближайших соседей. Это те люди, с которыми я общался каждый день своего детства и юности.  

На моей лестничной площадке было три квартиры. Дядя Костя с литровым стаканом жил в 25-й квартире. Я жил в 27-й. А в 26-й жил Слава Быкадоров. Быкадор. Он был старше меня года на четыре и был первым, с кем я познакомился, когда мы переехали сюда. По сравнению с тем, как били Славика его родители, меня мои по голове гладили. Через наши стены было слышно все.  

Я, наверное, не припомню дня, когда бы из их квартиры не доносились, как говорится, его истошные вопли. Неудивительно, что он рос зверенышем и был неадекватно агрессивен. Его боялись все в округе. Где бы он ни появлялся, это всегда гарантированно сулило неприятности. Для меня в каком-то смысле это было плюсом. Стоило где-то в компании упомянуть, что твой сосед Быкадор, на тебя сразу по-другому смотрели.  

Кстати, когда Слава подрос, то за стенкой выть начал его папа. Славик его не жалел. Ни капельки. Папа от них сбежал.  

На нашей лестничной клетке можно было встретить весь «цвет» наших кварталов. Это были отморозки всех мастей. Начиная от скупщиков золота и заканчивая отпетыми рецидивистами, у которых лишь кое-где просматривался цвет кожи, прятавшийся за многочисленными сине-зелеными татуировками. Они при встрече, поскольку я вынужден был с ними пересекаться, покровительственно называли меня «малой».  

Славик посреди бела дня, а то и вовсе с самого утра, без какоголибо стеснения курил траву прямо в подъезде на лестничной клетке. Со временем очень быстро пристрастился и к маку.  

Именно в ту пору я познакомился с творчеством «Братів Гадюкіних» и их легендарными «Наркомани на городі». Мак был самым распространенным наркотиком на тот момент и являлся непременным атрибутом среди большинства бандитского элемента. Они варили его день и ночь, прованивая весь подъезд ацетоном и называли «черным» из-за темно-коричневого цвета.  

У тети Оли, мамы Славика, обнаружили рак, и она все больше времени проводила в больнице. В квартире в это время постоянно что-то происходило. А позже уже и в ее присутствии.  

Если не выносили дверь с петель какие-то бандюки с разборками, то это делала милиция. Помню, что замков во входной двери уже не было, и Славик просто подпирал ее изнутри поленом. Бесконечные шум и драки. Все шестьдесят квартир дома сидели, забившись по углам.  

От мака Быкадор сдулся быстро. Его мама уже совсем плохо себя чувствовала. Шансов у нее уже не было, однако это не мешало Славе, еще при жившей с ним маме, продавать из квартиры все что можно, включая ее вещи. Очень хорошо помню, как однажды он позвонил нам в дверь, я открыл и увидел у него в руках туфли его матери, которые он предложил купить за какие-то гроши для моей мамы. Когда тетя Оля умерла, собес выделил деньги на похороны. Похоронами занималась ее сестра тетя Тая. В тот момент, когда гроб уже начали закапывать, на кладбищенской дороге остановилось такси, из которого вывалился невменяемый Славик с каким-то из своих собратьев. Он подошел к тетке и потребовал у нее деньги, выделенные на похороны. Кажется, более чем наглядная картинка, что такое наркотики, не правда ли?  

Через довольно короткий период времени после похорон его мамы, войдя в подъезд и поднявшись на наш этаж, я увидел кучу соседей, милицию и открытую дверь в 26-ю квартиру. Спросив разрешения у стоящего на входе милиционера, я вошел. В полутемной комнате, среди абсолютно голых ободранных стен, на полу, на вонючем, дырявом матрасе уже несколько дней лежал раздувшийся, как пузырь, Славик, умерший от передозировки. И словно пищей для ума, тусклый свет, льющийся из коридора, выхватывал пятном часть драной стены в соседней комнате, где виднелась клеенчатая фотография – портрет, больше похожая на рисунок цветными карандашами, какие делали в союзных фотоателье, с которой, одетый в белоснежную рубашку, белобрысый мальчишка лет шести улыбался во весь рот. Потом все соседи из окон своих квартир наблюдали за тем, как его в обычном, не обитом деревянном ящике, сколоченном из досок, закинули в кузов грузовика и увезли. Никаких похорон и поминок не было.  

Если бы дом был живым организмом, то казалось, что в тот момент он набрал полные легкие воздуха и выдохнул. Занавес.  

Этажом ниже, в 23-й квартире, жил Юра Левчук по прозвищу Губа. Он тоже неслабо получал от родителей. Стоит, пожалуй, сразу сказать, что когда в 16 лет Юра получал паспорт и в нем нужно было под фотографией поставить свою подпись, он гордо написал «Брюс Ли». Тогда как раз появились первые видеомагнитофоны и первые заграничные фильмы, в том числе с участием Брюса Ли. Их крутили в так называемых видеосалонах. Мы, как дикари, привыкшие к трем каналам советского телевидения, пропитанных светлым будущим, смотрели эти боевики с открытыми ртами, но, видимо, на Юру они произвели совсем уж неизгладимое впечатление, которое он решил увековечить таким образом. Помню, «каратистов» во дворах тогда поприбавилось.  

Юра не боялся наркотиков. Это наркотики боялись Юру. Он довольно рано начал «раскрепощать сознание» при помощи разных таблеток, найденных в домашней аптечке. В дальнейшем, если кто-то из наркоманов не знал, какой будет эффект от того или иного препарата, они звали Юру. Подопытный Юрик.  

Его часто можно было встретить плохо ориентирующимся в пространстве. Позже он сделал себе на плече татуировку, изображающую страдающее лицо Иисуса Христа, но сам при этом заделался адептом какой-то, созданной им в своем сознании сатанинской секты. Однажды придя домой, я заметил на входном коврике следы осыпавшейся штукатурки. Подняв голову, я увидел, что над нашей дверью на стене, похоже, гвоздем было нацарапано «Люцифер». Несложно было догадаться, кто это сделал.  

Как-то раз он пришел в соседний дом к своему однокласснику и моему другу Валере с пустой полуторалитровой пластиковой бутылкой. Валеры дома не оказалось, но дверь открыла Юля, его младшая сестра. Юра, зная, что ему никогда и нигде не рады, застенчиво-вежливо попросил набрать воды. Юля, «обрадовавшись» такому высокому гостю, с максимально недовольным видом взяла, если не сказать, вырвала бутылку из его рук и закрыла дверь. Ведь если не закрыть, то Юра мог бы и исчезнуть в приступе стеснительности, не дождавшись воды, а вместе с ним могло бы исчезнуть и что-нибудь из ранее находившегося в квартире. Она отправилась в кухню и начала набирать воду из крана. В какойто момент она заметила, что бутылка не тяжелеет и вода в нее не набирается. Потому как в ней попросту обрезано донышко. Юля вышла к Юре, вручила тому бутылку и посоветовала нести аккуратно. Дабы не разлить.  

Его часто можно было встретить сидящим на лестнице у своей квартиры, поскольку ключи родители давать ему перестали, и он покидал дом и входил в него только с ними. Потом он стал с определенной периодичностью исчезать. Позже мы узнали, что это время он проводит в психиатрической лечебнице. Иногда его выписывали оттуда, но скоро поняли, что этого лучше не делать, потому что в один из таких выходов он откусил ухо Марине Блинковой, моей бывшей однокласснице, которая, видимо, в пьяном споре в чем-то с ним не согласилась. Даже Тайсон тогда еще до такого не додумался. Больше я Юру не видел.  

Тем временем наш привычный совдеповский мир менялся на глазах. Все больше появлялось различных «плюшек», которыми хотелось обладать. Начиная от сигарет «Мальборо», импортного пива в банках, модных шмоток и заканчивая аудиовидеотехникой и иномарками. Помню, первая иномарка, которую я увидел, была Ford Sierra 80-х годов выпуска. Для меня тогда это был уровень нынешней Bugatti Veyron.  

Моему восхищению от красоты этой машины не было предела.  

Помню, приехали мы как-то к деду по отцовской линии в Тарабаны и зашли в его хату-мазанку, напичканную иконами, старинными фотографиями на стенах, с тюлью на окнах и подушками, сложенными пирамидками. В обрамлении свисающих с потолка спиральных мухоловок, черных от прилипших мух, посреди комнаты стоял и сиял, как бриллиант на солнце, но в куче навоза, телевизор Sony.  

Его им привезла и подарила сестра отца, которая работала где-то на севере. Телевизор стоял на табуретке, из него торчала многорогая антенна, которой бы позавидовала даже международная космическая станция, и он абсолютно не вписывался в этот интерьер. От слова «совсем». Примерно с такой же помпой смотрелась бы сверкающая новогодняя елка в пыльной шахте. Дед важно, как фараон, восседал на табуретке, выполненной в том же упадническом стиле, с пультом в целлофановом пакетике и смотрел какую-то передачу из серии «Село и люди». Изображение воспроизводилось с жуткими помехами, да еще и плохо просматривалось сквозь заводские наклейки с маркой телевизора и прочими рекламными штучками на экране.  

Мой брат Дима подошел и оторвал одну из наклеек. Больше не успел, потому что дед вскочил, как ошпаренный и с криком: «Японцы не дураки! И раз наклеили, значит так положено! » выгнал нас из комнаты, строго-настрого запретив нам, дуракам, впредь даже близко приближаться к этой чудо-технике.  

Да что там дед, мы и сами жили в такое время, когда за фразу «скинь мне фотки на телефон» или «напиши в телегу» можно было угодить в дурдом.  

Что касается видеотехники, то тот, у кого дома появлялся видеомагнитофон, да еще и импортный, а не советский «Электроника» с идиотским кассетоприемником сверху, что выскакивал наружу, как черт из табакерки, тот считался хозяином жизни. Идти по улице с видеокассетой, коробка которой пестрела импортными надписями, было верхом понтов. Ведь все по твоему разумению должны были, глядя на тебя, понимать, что у тебя дома, скорее всего, есть «видак». Или, на худой конец, ты вхож в круги, где есть возможность эту кассету посмотреть. То, что сам ты при этом выглядишь, как голодранец, напрочь не укладывалось в распираемом тщеславием самосознании. В те же времена появился еще один маркер статусности – целлофановый пакет. Тот, на котором была изображена какая-нибудь надпись на иностранном языке, был по ценности сравним с сумкой «Gucci». Пакеты стирали и занашивали до тех пор, пока буквы совсем не теряли хоть сколько-нибудь видимых очертаний.  

У нас был друг, Саша Шульц. Мы учились вместе в школе. И у него был японский видеоплеер «Aiwa». Саша, выходец из обеспеченной интеллигентной семьи, студент педагогического института, всегда был одет с иголочки и идеально подстрижен. Высокий красавчик. Он носил шелковый шарф кашне и был заветной мечтой всех девочек в округе. Он иногда приглашал нас на просмотр фильмов к себе. Помимо фильмов, насмотревшись боевиков с Ван Даммом, он демонстрировал нам знаменитую стойку актера с задранной вверх ногой и его не менее знаменитый танец с виляющей задницей.  

Чтобы более понятно объяснить наш тогдашний уровень, мы, открыв рот, смотрели и пересматривали по нескольку раз даже не то что фильмы, а рекламные ролики. Мы ведь не знали, что такое реклама в принципе. К примеру, реклама автомобильного масла, в которой при помощи компьютерной графики капля масла попадала в двигатель и, проходя все циклы внутри, делала работу двигателя идеальной. Все это сопровождалось динамичной музыкой, иностранными словами и вызывало восторг. Это вам не «Ну, погоди! ».  

Мы все завидовали тому, как жил Саша. А несколько лет спустя я встретил Шульца и не узнал.  

Ко мне радостно подскочил какой-то лохматый и небритый парень с волосами до плеч, кое-как завязанными резинкой. Когда я понял что это он, я был, мягко говоря, ошарашен. Это как если бы вы своего пятилетнего ребенка увидели на следующий день пятидесятилетним. Он безуспешно делал вид, что у него все хорошо, чем-то вонял, а потом как бы невзначай попросил денег и на этом мы расстались. Потом мне сказали, что Саша умер. Мак не пощадил и его.  

Моё окружение, как и положено, формировалось, исходя из моего поведения, навыков и способностей, имевшихся у меня на тот момент и наоборот – окружение формировало мое поведение, навыки и способности. Замкнутый круг. Выше этих уровней человеческой осознанности я не поднимался.  

Все мои компании, в которых я «терся», были заточены под одно – раздобыть денег. Главным условием при этом было не работать. Кто-то промышлял карманными кражами, кто-то мошенничал. Мы подворовывали на рынках по классической схеме: один отвлекает продавца, второй крадёт, тут же передает за спину третьему и с пустыми руками невозмутимо продолжает делать вид, что рассматривает товар. Периодически нас ловили опера. Не такие уж мы были и незаметные, а они не такие уж и слепые. Но поскольку в то время ряды милиции тоже были заточены под «раздобыть денег», а взять с нас было нечего, то они отбирали все, что у нас было, давали пару раз дубинкой по хребту, мы божились, что «больше никогда», и нас вышвыривали из отделения. С одной стороны, шансы загреметь в тюрьму сводились к минимуму, но с другой стороны, это придавало нам уверенности в собственной безнаказанности. Тем не менее, так или иначе, случаи посадок были, и мы переключились на более «безопасные» мошеннические схемы.  

Появлялось все больше стихийных рынков. Люди торговали, чем могли. Предприятия рушились, зарплаты не выплачивались и люди приспосабливались в буквальном смысле к рыночной экономике. Мы тоже приспосабливались. По-своему. Покупали копеечные детальки на радиорынке или любую другую чепуху, непонятную людям. Один предлагал их торговцам на базарах под реализацию, типа пусть у вас тут полежит. Называл цену, по которой нужно продать, если вдруг кто спросит. И уходил. Через несколько минут к продавцу подходил второй. Это был всегда кто-то из более старших. Восторженным возгласом он спрашивал, где же торговец достал такие «редкие» радиодетали? Тот отвечал, что это как бы только недавно оставил какой-то молодой паренек и обещал вернуться. «Желающий купить» детали интересовался ценой и, сославшись на то, что не ожидал такой удачи, и поэтому не имеет с собой достаточного количества денег, чтобы купить их все, оставлял небольшой задаток и слезно просил ни в коем случае никому их не отдавать, пока он через пару часов вернется с деньгами.  

Через полчаса объявлялся «хозяин деталей» и говорил, что вынужден уехать и забирает товар. На что ему продавец воодушевленно сообщал, что на эти детали есть оптовый покупатель, есть задаток и сделка вот-вот совершится. Но «хозяин» не соглашался ждать и, между прочим, предлагал торговцу купить их дешевле, если он так сильно хочет заработать, чтобы загнать потом покупателю по спекулятивной цене. После этого торговец из жадности выкупал сам все бесполезные детали оптом, за которыми, естественно, никто не возвращался. Денег особо много это не приносило, а то что «зарабатывалось», тратилось мгновенно на всякую дрянь – в основном, сигареты и пиво.  

Здесь ввиду того, что так, как пили пиво в те времена, уже никто, нигде и никогда пить не будет, стоит немного остановиться.  

Я помню только два вида пива – «Жигулевское» и «Ячменный колос». В бутылках и на разлив.  

Бутылочное пиво продавалось в магазинах, а разливное – в пивбарах и на пивточках. У нас на квартале Комарова была...