Последняя шрапнель

«Victis Honos» – слава побежденным.  

– Прапорщик, Вы слышите?! Все! Уходим! Приказ на отступление! – вестовой, испуганно приседая и морщась от близких разрывов, размахивал пакетом.  

– Я пока не могу! У меня два орудия отбили! – почерневший от пороховой гари и смертельной усталости, совсем молоденький прапорщик, махнул рукой в сторону врага. Там в окопе, возле двух пушек, уже сновали буденовки и доносились обрывки команд.  

– Вы, что не слышите меня?! Приказ уходить и грузиться на корабли! Уходим из Крыма!  

Офицер непонимающе крутил в руках депешу, где было предписано по возможности уничтожить тяжелое вооружение и, обеспечив отрыв в один переход, прибыть на погрузку в порт Евпатория. Батарее было выделено место на транспорте «Полония».  

– Писарчук, приказано уничтожить. – Он виновато посмотрел на усатого фельдфебеля.  

– Без пушек не пойду! – пробасил Писарчук, – я их с Каховки на себе таскаю. И потом, сказано уничтожить, а вить их еще отбить надо. Нет. Без пушек не пойду.  

– Писарчук, это же приказ! – сорвался на фальцет прапорщик.  

– Ляксеич, да ты не горячись, тут делов то на раз, два! Щас вернем пушки и айда на пароход. – Он зашарил вокруг глазами. – Ну-ка дай сюда.  

Схватив чью-то винтовку с примкнутым штыком и крикнув: «А ну сынки, за мной! » он бросился в сторону отбитой красными позиции. Все опешили. Куда!? Зачем?! Ведь получен приказ на отступление! Ведь они уже почти выжили! И тут снова, в который раз броситься в чужой уже окоп, схлестнуться там врукопашную и скорее всего, погибнуть?! Ведь там такие же, обезумевшие от бесконечных атак, крови и парящей над всеми смерти, со своей правдой и верой, и жаждой выжить в этом аду.  

Звуки будто приглушились, а время стало тянуться как патока. В этом вязком мареве, широко и неуклюже загребая сапогами, бежал с винтовкой наперевес Писарчук, а там, на отбитой позиции, единственный кто его видел, с ужасом на лице, елозил ногами по глине, упираясь спиной в стенку окопа, старался выбраться из него, беззвучно кричал, пытаясь предупредить товарищей, и рука с наганом, раз за разом вздрагивала, выплевывая пучки огня и все новые и новые пули. Было видно как они, оставляя за собой отчетливый след, и жужжа, словно весенние шмели, медленно летели навстречу фельдфебелю. Некоторые, словно маленькие и злые собаки, рвали его за рукава, полы шинели, отхватывая маленькие лоскутки, но Писарчук, не замечая этого, все ближе и ближе приближался к окопу. Вот он, на секунду застыв на краю, спрыгнул в него, и время как будто опомнилось, над бруствером тотчас замелькали штыки, приклады и кулаки. Послышались удары, лязг, резкое на выдохе «Кхе! » и чье-то утробное, затихающее «Ммм-м-м». Опомнившись, бросились на помощь, но подбежав к окопу, стало понятно, что все уже закончилось. За какие-то секунды Писарчук успел заколоть четверых. Когда он резко обернулся, от него, покрытого копотью трехдневного боя и забрызганного с головы до ног кровью, так пахнуло смертью, что солдаты шарахнулись из окопа:  

– Куды!? А ну стоять! – сверкнули дикие глаза, – Давай на передки! – прохрипел он, утираясь рукавом и ухватившись за станину, стал разворачивать орудие.  

Солдаты, облепив пушки со всех сторон, вытолкали их с позиции и споро покатили к своим. Молоденький прапорщик, толкая покрытое грязью пушечное колесо, пытался было, что-то сказать Писарчуку, но тот не поворачивая головы, только процедил сквозь зубы:  

– Не трогай меня, ваше благородие. Прошу не трогай пока. Я еще с того света не вернулси. Погодь, отойду трохи…  

Батарея, взяв на передки все четыре орудия, нахлестывая лошадей, торопилась пристроиться к уходящей на юг колонне…  

Последняя, третья линия Ишуньских позиций была прорвана. Стрельба потихоньку затихала. Красные части постепенно втягивались в прорыв, а белые, получив приказ на отступление и сворачивая оборону, выходили из боя. Иногда, красные и белые колонны шли буквально рядом. Войска изо всех сил пытались оторваться от наседающих красных, но это не всегда удавалось. Если кавалерия, идя спорым аллюром, еще как-то выдерживала темп движения, то пехота и батареи постепенно все больше и больше отставали. Прислуга, да и командиры все чаще оглядывались назад, где с каждым часом, неумолимо приближалось облако пыли. Становилось понятно, что красные рано или поздно их настигнут.  

– Ой, догонят они нас. Ой, догонят. Свежие идут.  

– Ваше благородие ведь надо же, что-то делать. Сомнут ведь они нас.  

Но еще видно теплилась у командиров надежда, что удастся уйти без столкновения. Слишком все устали. Слишком много раз за эти дни смерть, каждому заглядывала в глаза, и как же трудно было пойти на то, чтобы остановить колонну, развернуться и принять еще один бой. Но вот все же кто-то решился.  

— Ба-та-ре-и! Слушать мою команду! Батареи, строй фронт!  

Один из старших командиров, обогнав колонну, встал и руками показал, как строить фронт.  

– Ну, слава богу! А то порубят же …  

Батареи стали разворачивать орудия и готовиться к бою. Красные, увидев эти действия, сорвались в галоп...  

Как только ездовые увели лошадей, прапорщик с удивлением понял, что за орудием они с Писарчуком остались одни. Он попытался было руководить, но фельдфебель бесцеремонно отрезал:  

– Ша, вашбродь, не лезь. На Юшуни надо было командовать. А таперича я главный. Где прислуга-то? Небось, уже погоны срывают? Иуды! – Фельдфебель споро крутил маховики, наводя орудие. – Заряжай давай, вашбродь, не стой.  

– Писарчук! Писарчук! Мы ж снаряды-то вроде все расстреляли?  

– Вроде, у бабы в огороде! А у меня всегда запас есть. Вон ящики. По две гранаты на ствол, – и добавил тихонько. – Дай то бог эти успеть стрельнуть.  

– А панорамы? Ты ж их сам поснимал?  

– А на кой бис мне щас ота панорама? Я их и так уделаю. – Открыв замок и продолжая крутить маховики наводки, он, прищурившись и некрасиво кривя рот, заглядывал одним глазом в ствол, пытаясь увидеть в радужно-маслянистых, спиральных нарезах, надвигающееся облако пыли, в котором мелькали буденовки и как молнии высверкивали шашки.  

– Чуток выше возьмем. Еще. Вот так. Передние пусть проскочут, если смогут. Их вон ездовые примут. Нам главное остальных накрыть. Да ты не трусись, прапорщик. Щас все быстро кончится. Или они нас, ну или мы их. Передай установки дальше на орудия, вашбродь.  

Шестнадцать орудий перегородили путь красной лаве. За щитами замерли, напряглись серыми шинельными спинами, только глаза косили на артиллерийского офицера, взявшего на себя ответственность дать команду «Огонь! ». Все понимали, что от него зависят их жизни. Не будет уже времени, что-то исправлять, да и не кому. Все ближе облако пыли. Уже видны отдельные всадники. Уже офицер привстал на стременах, но все тянул и тянул бесконечно руку с зажатой в ней фуражкой. Лава накатила так близко, что прапорщик, не в силах больше смотреть на надвигающуюся, лязгающую смерть, просто закрыл глаза. Лошади рванулись в последний бросок, всадники уже занесли шашки и тут … взмах руки.  

Залп! Лязгнули выброшенные гильзы, чавкнули казенники, проглатывая очередные патроны. Взмах руки и еще залп! Перед орудиями поднялось облако пыли до неба и в нем крутились на месте, падали лошади, кубарем летели всадники, доносились стоны и крики. А за пушками напряженно молчали, ожидая, когда развеется пыль. Руки, до судорог в пальцах, сжимали рычаги пустых казенников. Но из этого ада, выскочили, взбрыкивая и лягаясь только несколько лошадей без седоков, да выкатилась чья-то фуражка. Вихляясь из стороны в сторону, она докатилась до пушки и, ударившись о колесо, упала на донце. После того как чуть развиднелось, стало понятно, что опасаться больше некого. Вдалеке уходили одиночные всадники, а все поле, перед орудиями, было покрыто телами, кое-где еще бились и храпели лошади, стонали раненые. Момент залпа был выбран идеально.  

– Ну, вот и все, – сказал Писарчук, выглядывая из-за щита и покусывая ус. – Сегодня-то наша правда. А? Ты как, прапорщик?  

А прапорщик почему-то не мог отвести глаз от лежащей у колеса фуражки. За подкладкой виднелись две иголки, с намотанными на них черной и белой нитками, да надпись синими чернилами «2 взв. 1 кав. бр. Прокопенко Иван».  

– На передки братцы, на передки. Уходим. – Писарчук шустро командовал, появившейся вдруг ниоткуда прислугой…  

Больше артиллерию никто не преследовал. Пушки спокойно и размеренно катились по степи. Прислуга разместилась в повозках. Прапорщик, привалившись к плечу фельдфебеля, отчаянно боролся с дремотой. Голова постоянно срывалась с подставленного плеча и прапорщик резко вздрагивал.  

– Ты поспи, поспи Ляксеич. Не майся.  

– Нельзя Писарчук, на марше спать, я ж офицер.  

– Та спи уже, ахфицер! – фельдфебель грубовато накрыл прапорщика попоной. – Молоко на губах не обсохло, а туда же. Ахфицер! Горе луковое.  

Офицер провалился в дрему и снился ему Прокопенко Иван из «2 взв. 1 кав. бр. ». Он подавал ему снаряды и, задорно блестя белозубой улыбкой, кричал: «Даешь Крым! », а сквозь гул стрельбы и крики все бубнил и бубнил на облучке Писарчук:  

– Ты вашбродь не переживай. Со мной и в загранице не пропадешь. Я и по-французски знаешь, как балакаю? Только давай! У барина нашего гувернантка была француженка. Такая хохотушка чернявая. Дак я с ней постоянно гутарил. А спросишь, как прокормимся? Так это ваапче плевое дело. Писарчук и сапожник, и печник, и столяр, и плотник. Не переживай Ляксеич, не пропадем.  

В Евпаторию входили ранним утром. Спокойный, провинциальный городок словно вымер. Перед погрузкой на пароходы поступил приказ утопить орудия в море. Осунувшийся и сильно сдавший за ночь Писарчук, долго ходил вокруг орудий, что-то ковырял в них, бурча себе под нос. Тяжело вздыхая, подошел к прапорщику, показывая в руках горсть каких-то железок:  

– Все. Нет больше затворов. Уже не собрать, – и широко размахнувшись, выбросил их, в пахнущее сероводородом, болотце.  

– А в мешке, что спрятал?  

– Прицелы. П-п-прицелы не выброшу, больно тонкая техника, – дрогнул голосом фельдфебель. – Вашбродь распорядись, я не смогу, пусть их утопят. – Кивнул головой в сторону орудий.  

Прапорщик отдал команду и прислуга, разогнав по причалу пушки, с шумом и плеском столкнула их в воду. Подойдя к краю причала их можно было увидеть лежащих на морском дне также тесно сбившихся в кучку, как и стояли они на берегу. Среди мириад, поднимающихся от них пузырьков, сновала стайка маленьких рыбок, и раздраженно шевеля щупальцами, парили две медузы.  

Пошли грузиться на корабли. Писарчук шел, шатаясь как пьяный. Разместились на корме, у борта. Фельдфебель отчужденно сидел, в стороне от всех, смотрел туда, где утопили его пушки и судорожно прижимал к груди вещмешок с прицелами. Корабль постепенно наполнялся военным и гражданским людом. Уже в сумерках, когда схлынул поток собравшихся уехать и послали верхами вестовых, снимать заслоны на окраине города, Писарчук вдруг встрепенулся и рванулся в сторону трапа.  

– Писарчук, ты куда? Стой! Сейчас отчаливать будем!  

– Я щас. Я забыл, там, в обозе, шинель новая. Я щас. Шинель же не бросать.  

Он сбежал по трапу, но вместо того, чтобы пойти к оставленным повозкам, быстро пошел в другую сторону, к портовым амбарам.  

– Ездовой! Николаев! Сходи за ним. И смотри, не опоздайте!  

В это время фельдфебель скрылся за углом и почти сразу же, будто палку сломали, сухо треснул выстрел. Бросились с парохода, подбежали, а из-за угла уже выходил ездовой:  

– Кончился Писарчук. Застрелился. Вот его мешок и пистоль.  

Прапорщик вырвал мешок, в нем отсвечивали стеклом и латунью четыре орудийных прицела. Загомонили:  

– Эх! Слабину дал фельдфебель. Не сдюжил.  

– Дались ему эти прицелы. Зачем только таскал? Не понятно.  

Но кто-то постарше оборвал:  

– Зачем, зачем! За тем! Много ты понимаешь! Прицелы – это может все, что у него осталось в жизни. Родню всю красные вырубили. Пока он в лесу по дрова промышлял, на хутор продразверстка пришла. Батя его понятное дело за вилы. Ну, те и порубили всех без разбору. И старых, и малых. Писарчук по дыму понял, что дом то горит, пока добрался, коня загнал. Ну, а как все сам увидел, с ума и тронулся. Мы его уже под Каховкой подобрали, за двести верст от дома. Все бубнил про себя невразумительно. Потом вроде отошел, попросил винтовку и в строй. Тут мы как раз эти пушки то и отбили у красных. Вот за год он в фельдфебели и вышел. Ляксеич, ты прости его. Никакого хранцузского он не знал. Хуторянин. Расписывался и то с трудом. Сапожничать, да. Мастак. Вот обувка и лошади – это по нем.  

Тут раздался корабельный гудок, и людская волна бросилась к трапу. Пароход, таща за собой по воде концы, стал отходить от причала. Прапорщик, прижатый к борту, неотрывно смотрел на гладкий клин воды между причалом и бортом. Края медленно расходились, будто беззвучно рвалась черная материя. Все шире, шире. Вот забурлили винты, смяли гладкую поверхность, и судно окончательно оторвалось от берега. Прапорщик сел на свернутые кольцами канаты, потом откинулся на спину и стал смотреть на звезды. Потихоньку усталость последних дней накрыла его дремой, и уже проваливаясь в сон, он думал, что еще несколько дней назад у него была Родина, которую он защищал, была родная батарея, которой он командовал, был любимый Писарчук, на которого можно было положиться в любой беде. А теперь? Теперь в Крыму хозяйничали красные, любимые пушки лежали на морском дне, а Писарчук … Писарчук!!! Ведь его больше не будет! Уже завтра я проснусь, а его … Как же так? За последние дни на Перекопе и Ишуни, они практически не расставались, все время рядом. И вот его больше нет.  

У борта остановились покурить два старших офицера:  

– Как Вам вчерашнее наше отступление? Еще чуть и красные нас бы смяли.  

– Да. Момент, надо сказать, был критический.  

– Вторая батарея молодцы. Там еще командиром прапорщик молодой. Совсем еще мальчик.  

– Я думал, он еще на Ишуни свои пушки бросит, тем более приказ был уничтожить, смотрю, а он полным составом. Да еще и боеприпасы сохранил.  

– И как прицел был выбран тонко. Это ж он установки на орудия передавал?  

– Да, он. А наводили то без панорамы, через ствол!  

– Да уж. И передние не проскочили, и задних до последнего ряда накрыло. Две бригады под корень. Одним залпом.  

Защипали глаза. Прапорщик тайком вытер выступившие слезы, нащупал рядом мешок с прицелами и погладил его.  

– Откуда такое чутье, в его годы? Я всю жизнь мечтал проявить высшее артиллерийское мастерство – остановить шрапнелью кавалерийскую атаку. Прошел две войны, артиллерист в третьем поколении, а судьба улыбнулась мальчишке…  

– Судьба – она такая. Сама выбирает.  

Мелькнули огоньки, выброшенных за борт окурков и офицеры ушли.  

Глубоко вздохнув, прапорщик стал засыпать. Ничего, ничего. В двадцать лет жизнь только начинается. Все будет хорошо…  

– Спасибо тебе, Писарчук, за все…