БЫЛЬ

Бегут, бегут рельсы, стучат, стучат колёса, мерно покачивается в такт им сумрачный вагон. В холодном свете полной луны мелькают за окном причудливые картины мёртвого зимнего леса. Ночь. В тесноте общего вагона клонится, клонится голова, устало смежаются глаза и сквозь вагонный перестук до утомлённого сознания отрывками доплывает тихий, певучий женский голос.  

– …А Галя, старшая-то моя, видная из себя была, красавица. А уж боевая-то. Да он тоже парень хоть куда, грех наговаривать: ладный, смышлёный, моряком раньше был. Как полюбились они, так и стала Галя на своём: поеду да поеду в город. Мы с отцом не перечили. А чего перечить – дело молодое. Поехала, там и поженились. Токо что на другое лето воротилась, с ребёночком, с Васенькой маленьким. Жить было негде в городе, в общежитии много ли с маленьким наживёшь. Я, говорит, мама, поживу пока дома, пока Васенька подрастёт, той порой, может, что с квартирой получится. А худая приехала, с лица вся сошла, да и веселья того, девонька, не стало, худо жизнь-то в городе давалась. Васенька, тот, слава богу, здоровеньким рос. Муж Гали приезжал зимой, весёлый такой, всё успокаивал: летом, говорил, приеду, там всё ясно будет. Только всё не ехал. А Галя всё ждала, переживала, да и засобиралась: поеду, говорит, до города. Через четыре дня воротилась – лица на ней нет. А у меня сердечко-то давно неспокойно было, стала спрашивать, а она всё молчит, вроде и не слышит. Я и отступилась. Неладно, вижу, дело, пусть, думаю, отойдёт доча моя. А она всё как в воду опущенная. А ночью слышу – плачет, да страшно так. Не выдержала я, опять к ней подступилась: «Скажи, ради Христа, доченька, что приключилось? ». А она только: уйди, мама, – да головой в подушку. Я опять отступилась, думаю, утро вечера мудренее. А тут ещё Васенька заплакал. Я его качала, качала, да и задремала. А утром встала – нет Гали в комнате, кликнула по дому – не откликается нигде. Веришь, нет, девонька, как обожгло меня, почуяла неладное. Зашумела я, отца подняла, да на улицу и выскочила. И сразу увидела – дверь в дровяник настежь раскрытая. Как заглянула туда – так и помутились глазоньки мои: Галя, кровинушка моя, в петле висит… Я без чувств тут и повалилась, что там делалось потом – не помню. Ой, горе-горькое, так и стал Васенька сиротинушкой.  

Стучит, колышется сумрачный вагон, клонится, клонится усталая голова.  

– … Ведь по правде говорят: пришла беда – отворяй ворота. Как схоронили Галю – месяца не прошло – Фёдора, мужа моего, паралич разбил. У него худо здоровье-то было: тридцати годов в лесу надорвался, да застыл сильно, с той поры прихварывал часто. А тут, видно, по нервам пошло, вот и разбило. Посерёдке улицы упал, и подняться не мог, домой мужики на руках занесли. Месяц в больнице в области пролежал. Понемногу ходить начал, только худо, с палочкой всё. Так и приехал домой. Руки-то служили, так потихоньку кое-что по дому мастерил. Только жаловался часто, что болит сильно в боку, и ел худо совсем. Да ведь что, девонька, живут и так люди, не совсем калека был. Да видно провинились мы перед господом, осинесь* опять беда случилась. То перед ноябрьскими было, о ту пору по деревне проводы в армию шли. Нашему Мите отсрочку дали, ну а одногодки позвали его провожать. Митя у нас спокойный рос, что уж говорить, в худом замечен не был. Только в последнее время попивать стал. Я знала, что куда его зовут – там компания худая собирается. Вот и стала его отговаривать: «Не ходи, Митя, без тебя проводят». А он всё в шутку: «Я, мама, там сам трезвый буду, надо же кому-то наутро новобранца в армию отправить. Да ты не беспокойся». И смеялся всё. Последняя то была смешинка, что я у моего Митеньки видела. Ночью пришёл пьяный сильно, в глине весь, и глаза нехорошие. Я спросонок была, и то увидела. Стала бранить: выкладывай, натворил ведь что? Он вроде как успокаивать начал, а потом заснул сразу. Только днём я прослышала, что не всё ладно на проводах тех было. Пришла домой, снова спрашивать стала – он всё отговаривался, а сам в сторону смотрит. А через два дня милиция с району наехала, всё и открылось. Охти меченьки, сколько сраму пережила, как узнала. Перепились там все, а под конец забрела к ним Лизка, девка гулящая, тоже пьяная. А там один такой бандит был, он и давай подбивать тех, кто ещё на ногах стоял… Безобразили всяко… Про то прознал председатель сельсовета, молодой, недавно поставлен, на юриста учится. Он Лизку призвал и велел ей заявление на изнасильничанье написать, иначе, говорит, тобой милиция займётся. Та со страху и написала. Вот и пошло дело к суду. Я как всё разузнала, веришь, нет, девонька, – не разу дитяток своим ремнём не трогала, а тут как за порог заскочила, так и давай с маху Митю полосовать. Он в ноги упал, плачет: прости, мама! Потом я рёвом реву, а он рядом на коленках стоит, меня успокаивает: мол, много не дадут, год или два условно, отработаю, слова худого про меня не услышите.  

Вот и поехали мы, девонька, на суд, дожили до сраму такого. Я надеяться стала, что не осудят Митю: мне один старичок сказывал – он раньше в суде работал – что за такую провинность по первости надо самое малое наказание давать Мите, чтобы жизнь не ломать. Фёдор тоже на суд поехал, хотя и калеченый: вместе, говорит, Анна, будем срам терпеть. Ох, матушка моя родная, как сказали приговор – будто обухом по голове… Пять лет усиленного режима Мите дали. У меня и ноги отнялись. Фёдору худо сделалось, прямо с суда в больницу увезли…  

Бегут, бегут рельсы, стучат, стучат колёса, судорожно отсчитывая нескончаемые километры в безмолвной, холодной и равнодушной ночи.  

– …Я как отошла немного, так к судье в район поехала. Думаю, не должно быть такого большого наказания Мите, добьюсь, чтобы пересуд был. А судьёй у нас в районе женщина, молодая ещё, капризная. Не стала со мной разговаривать, некогда, мол. Я в этих делах-то не вострая – по судам ходить, а люди надоумили, что судья до денег жадная. У нас с Фёдором было на книжке немного, люди говорят – мало. Я заняла ещё, христом богом просила по добрым людям. Фёдор у меня о ту пору домой был уже привезён из больницы, лежал всё – делать-то уже ничего не мог, за Васенькой, внучком, только приглядывал. Он меня отговаривать стал: «Не позорься, Анна, плетью обуха не перешибёшь». А я думаю: хоть на коленках до самого большого суда пойду, только чтобы сыночка вызволить. Матернее сердце не обманешь, чувствую – пропадёт Митя. Все-то я слёзы повыревела, оседатела вся: неужто, думаю, ещё и сына потеряю. Приехала я к судье. День сидела около кабинета – той не было. На другой день дождалась. Та стала говорить: «Никакого пересуда быть не может... ». Я в голос: «Татьяна, – говорю, – Анатольевна, пособите ради бога, век помнить будем, мы уж отблагодарим», – да и стала деньги ей на стол выкладывать. Она с лица вся переменилась, да и говорит, зло так: «Уберите немедленно! ». А тут ещё кто-то заглянул в кабинет, она и пыхнула вся, ещё пуще забранилась: «Подлость какая! Уходите сейчас же! ».  

Вышла я, девонька, на улицу, и белый свет мне не мил. Как добралась до дому, не помню уж. Только доехала – худо мне стало: в бок ступило и рука левая отнялась – наколоты были, давно, лет пятнадцать назад, Митя-то совсем маленький ещё был. Народу на ферме тогда не хватало, мы сами и доили, и за кормами в луг ездили. Все уж жилушки на той работе повытягивали. Да ведь что сделаешь, скот голодный не оставишь. В тот день у меня сутки во рту куска не было, вот голова и закружилась на омёте**: повело-повело, да и пала вниз. А вилы-то поперёд меня, да черенком в снег, а я прямо с маху на вилы – пропорола бок вместе с рукой. Вот нынче и сказалось. Фёдор всё наказывал: «Мне, Анна, помирать, а ты выхаживайся – кто Васю растить будет». А то порой заслышит, как Васенька ножками по полу перебирает и вроде смягчает: «Может, доживу ещё до весны, посидим с внучком на травке». За Васей соседка ходила, пока я лежала. Да поднялась я потихоньку, рука только не совсем отошла. На работу стала ходить. А пока лежала, то письмо в область написала, и в Москву: всё о Мите, и о суде подробно рассказала. Надеялась ответ хороший получить. Ох, девонька, дождалась я письма, да не того. Прочитала – так не то что рука, и сердечко отнялось. Не стало нашего Митеньки, умер в тюрьме, в больнице… Пережили мы с Фёдором детей своих…  

Колышется, колышется сумрачный вагон, мерцает, тускло переливается на грязном стекле мёртвый, зловещий свет луны.  

– …Фёдор-то мало Митеньку пережил. Как схоронили сыночка – призвал меня, сам встать не мог уже. Лежит, сжелта весь, а слёзоньки так и бегут, так и бегут: «За что нам, Анна, – говорит, – такое наказание, чем перед богом провинились. Всю-то жизнь что было силы работали, худого людям ничего не делали, зачем горя столько, что детей пережили? Умру, – говорит, – Анна, я ныне. А ты помирать не вздумай, за внуком ходи. Может, даст бог, Васе жизнь лучше выйдет». Долго так наказывал. А ночью помер Федя мой, тихо отошёл, светла душа, родная кровинушка. Положили его рядом с Галей да Митей. Осталось у меня одно солнышко ясное, Васенька мой ненаглядный, шелковиста головушка. Уж до чего смышлёный-то рос, да боевой – весь в Галю. Дожили мы с ним до лета, он и поговаривать хорошо стал. А здоровенький-то был, я нарадеться не могла. Только, девонька моя, против бога что сделаешь, видно худое знамение на нашем роду.  

Перед петровднем*** то вышло. За полудни встречается Валентина, соседка моя: «Вот, – говорит, – Анна, встал бы Фёдор твой из могилы, да в силе был, да взял батог хороший, да настегал бы нашего председателя в сельсовете, что вас через газету срамит. » Я газеты-то мало читала, а тут взяла у Валентины, думаю – что про нас пишут? А там, в районной газете, большая статья была, подписана нашим председателем сельсовета. Называлась, помню, так: «Перед лицом закона». Там про многое шла речь, все случаи нарушений по нашему сельсовету описывались, а в середине говорилось и о том случае, где Митя был. И писалось, что все преступники понесли заслуженное наказание. А про меня было сказано, что я хоть вроде и уважаемый человек на селе, а худо воспитала сына своего. Ой, девонька, до чего же муторно мне стало, как дошла до того места. Что же это такое, думаю: сына да мужа судом неправым в могилу свели, а теперь и меня хотят в гроб положить, так ославили.  

Разобрало меня, девонька, дала я Васеньке игрушек побольше, да и побежала с газетой в сельсовет. Как забежала к председателю, так всё ему высказала, всю душеньку вывернула: «Ты, – говорю, – Евгений Владиславович, первый моего сына к могиле толкнул, суд этот неправый затеял, ты погубил и Митю, и Фёдора, так тебе ещё мало…». А он сидит, надулся и молчит. У меня уж голос слезой сорвался, а он хоть бы слово. Жонки сельсоветские сбежались, успокаивать стали, увели. Посидела я у них, поревела вволюшку, да и побрела домой. А о ту пору такая сушь стояла, девонька, всё грозу обещало. Вот к вечеру и поднялось. Такая тучища обложила чёрная, темень настала и тишь страшная. Я сначала-то не увидала, а как подняла глаза, так и оторопь взяла: жуть-то экая! Да как блеснёт, да как ударит, девонька, будто небеса раскололись, да ещё – того пуще! И такой меня страх взял, как вспомнила я, что Васенька один в доме. Что было мочи пустилась, боялась только, что застегнёт по дороге, так гремело страшно. Да уж лучше бы застегнуло… Как заскочила в избу-то – матерь моя богородица, не приведи господь ещё кому такое: помутился свет белый, крикнула я в голос, да и пала без чувств – соколик мой ненаглядный, кровинушка моя, головушка шелковистенькая, чёрный весь лежал… Убило молнией, радио из розетки не выключено было.  

Скрипит, стонет промёрзшее железо, катится, бьётся чёрный вагон. Мрачные, уродливые тени бродят по тусклым полянам.  

– … Ослепла я после того, девонька, пропали глазоньки. Две недели не видела света божьего. Потом помаленьку прозрела. Да только радости с того уж никакой не было. Всё тошно стало. Пить-есть совсем не могла, сёстры в палате силком кормили. Врач очень хороший лечил: то по – душевному поговорит, то подарок какой принесёт. Добрым словом-то чего не сделаешь – выздоровела я, и глазоньки, хоть не совсем, да вернулись. А как выписали из больницы, то сама не своя к автобусу побежала, до того домой захотелось, – хоть на могилки глянуть. Прямо от автобуса к могилкам пошла. И захолунуло душеньку, как увидела все четыре – все рядышком лежат: отец, детки оба, и внучок. А вдоль задней оградки как раз место ещё на одну могилку есть. Вот тут и лягу, – думаю, – одно мне осталось, да уж поскорей бы, что ли…  

Домой пришла – ой, девонька, такая тягость меня взяла, как за порог перешла. Никто-то ведь больше не глянет, не зашумит, печь не для кого истопить. Только фотокарточки со стен смотрят. Хотела я паутину опахнуть, да будто привязали меня, сил нет. И слёз нет, все выревлены. Долго ли сидела – не помню, только что решилась я… Достала из шкапа старинный пояс крепенькой – Галя, бывало, всё им забавлялась, – встала на табуретку, да и привязала к скобе в матице****, скобу ту Фёдор для Васенькиной зыбки приделал. Помолилась я господу за все наши прегрешения, да и вдела голову в петлю. Вот, думаю, толкну табуреточку, да и рядом с вами, родненькие, буду. Как подумала о том, – и страх отпустил, уж не сколько мне жизнь свою не жалко было. Да тут слышу – котёнок за дверью мяучит: Мурзик, Васенька всё с ним забавлялся, пропадал где-то, пока в доме никого не было. Как же так, – думаю, – голодный, наверно, хоть покормить чем, потом уж помирать. Открыла дверь, а он как вскочит, да ко мне, да ластится, да мурлычет. Веришь, нет, девонька, сколько дней сухи глаза были, всё выревлено, – а тут слезами меня так и прорвало. Пала я на пол, в голос реву, котёнка обнимаю…  

… Вот так и еду теперь. Как прознала, что племянница умерла, сироту оставила, так и собралась. Зачем Колю в детский дом отдавать, заберу к себе, он меня знает немножко. Пусть будет как сын. Мне ведь годов-то немного, девонька, хоть я и седатая вся, – сорок три недавно сравнялось. Бог даст, будет мне хоть немножко счастья за мои муки, поживём с Коленькой.  

Бегут, бегут рельсы, стучат, стучат колёса, колышется, качается сумрачный вагон, клонится, упала усталая голова, пропали все звуки; но всё плывёт, струится сквозь давящую духоту тихий, певучий женский голос.  

Бегут, летят рельсы, стучат, звенят колёса, прочь уходят, скрываются мрачные тени, брезжит, брезжит новый рассвет.  

–------------------------------------------------------------------------------------------  

*осинесь – прошлой осенью (диал. )  

**омёт – большой стог (диал. )  

***петровдень – 12 июля  

****матица – балка перекрытия (диал. )