Чудовище

Спускаться на нижние этажи не хотелось. Там и без того всегда было мрачно и погано, а в этот ветреный день и того хуже – каменные стены, массивные двери, обитые железом и окна с раскрошенной ровностью рам – всё это ни разу не давало тепла и уюта даже в относительно тёплый день.  

А сегодня ещё и ветер.  

Но холод можно было стерпеть. Проблема была не в стенах даже, не в холоде этажа, а в том, кто там был, и кого там нужно было охранять.  

Слишком много Савар слышал про пленника, размещённого под строгой охраной короны. Да и все слышали. И всё королевство с великой радостью встретило поимку этого проклятого человека – Элигоса Метивье…  

Впрочем, под силу ли человеку совершить столько отвратительных преступлений? Королевство считало что нет и роднило его с самим дьяволом.  

И это тоже не добавляло Савару желания присутствовать в такой близи к этому человеку. Но он был гвардейцем короля. Он должен был быть там, где велит ему его долг, там, куда отправит его корона, а людей не хватало, и Савар был определён на охрану этого чудовища.  

–Не бойся, – советовал ему Борегар и советовал с искренним сочувствием: молодой гвардеец, пришедший под его начало прошлой осенью имел всё, чтобы сделать быструю карьеру и, может быть, достичь высот таких, которые и Борегару не удалось достичь. Савар был внимателен к деталям, следовал долгу и не выказывал трусости, сталкиваясь с врагом из числа людей, а его смятение по поводу охраны Элигоса Метивье – так тут любому было бы дурно. Преступления Элигоса включали в себя отвратительные ритуалы жертвоприношений, раскопку могильных захоронений и изъятие частей тела у мертвецов. И всё ради чёрной магии.  

Это слишком для человека!  

–Я не боюсь, – заверил Савар, – мне просто очень неприятно.  

Тут сказать было нечего. Савар знал зло в людях до того в небольших городских столкновениях с бродягами да ворами, пьяницами и мятежными солдатами, он не знал такой отвратительной сути прежде, которая вооружалась не мечом и не копьём, а ритуальным кинжалом и свечой, которая убивала невинных девушек ради тьмы, ради забавы.  

–Его казнят, – с мстительным удовольствием промолвил Борегар, – слишком много попорчено нашей крови. Так что терпеть недолго.  

В казни преступника не было сомнений. Корона обычно заменяла казнь на каторгу, предоставляя возможность преступникам искупать трудом свои злодеяния, но гнусность преступлений Метивье побеждала потенциальную полезность его труда. Да и ловили его долго. И убил он немало. Корона обязана была показать, что умеет карать за поруганную, втоптанную в грязь красоту и за нарушенный покой мёртвых. Она должна была показать это сама, иначе взбунтовался бы народ, желавший крови проклятого Элигоса Метивье.  

Кипел народный гнев, а корона утрясала показания и искала способ обезопасить палача и преступника от народа, который может счесть наказание слишком лёгким и броситься, беспощадно сминая ряды…  

Но да, охранять Элигоса явно было недолго.  

–Главное помни, что он всего лишь преступник и грешник, – напутствовал Борегар, – и что его голова скоро отделится от поганого тела!  

Савар кивнул – долг вёл его путь к холоду и жуткому существу, по ошибке названному человеком, но явно рождённому от тьмы, ибо только чудовище может с такой лёгкостью уничтожать слабость.  

***  

Савар должен был увидеть Элигоса Метивье впервые только сейчас, и, спускаясь, Савар против воли представлял каким может быть этот человек, так далеко зашедший в своих преступлениях? Человеческие ли у него глаза? Есть ли у него клыки?  

Ему упорно представлялся уродец и разум, и сердце соглашались с представлением: конечно, этот мерзавец тот ещё урод, иначе он не посягал бы на молодость и красоту!  

Но мерзавец не был уродом внешне. Факел выхватил из полумрака высокую, хорошо сложенную фигуру, правильные черты лица, тёмные густые волосы… и никаких когтей, шрамов, клыков – ничего такого, что представлялось Савару всё это время, пока он спускался вниз, нарочно не торопя своего шага.  

Этот мерзавец сидел далеко от решётки, ничем не выражая ни страха, ни испуга, ни отвращения. Напротив, в лице его было какое-то искреннее любопытство!  

–А, пришёл! – ухмыльнулся Пише, заметив Савара, – а я всё думал, кого пошлют.  

Савар поприветствовал Пише. Пише был опытным слугой короны и точно знал, что он может и чего не может сделать. Что же касается случая с Элигосом Метивье, то здесь у Пише была своя заслуга – именно он, когда гвардейцы ворвались в логово Метивье, выбил из рук мерзавца бокал, с как предполагалось, ядом.  

–От суда не уйдёшь! – обещал Пише тогда, отвешивая щедрые удары по телу Элигоса, на которые тот даже не реагировал, словно давно уже приготовился.  

И сейчас Пише чувствовал себя здесь главным. В нижнем этаже не было других преступников – всех перевели ради безопасности заключённого Метивье и безопасности самих преступников в подземелье. Так что Пише был некоторое время полновластным господином. Но корона ждала его опыта и нуждалась в его руках, так что власть пришлось уступить.  

–Ты эту падаль не жалей, – Пише давал последние наставления Савару, никак не желая оторваться от своей власти, – пить захочет – не давай. Пусть мучается, скотина! Без водички-то не так лихо!  

Метивье даже не дрогнул – речь будто бы шла не о нём. Зато у Савара перехватило где-то в желудке – ему довелось однажды лежать в лихорадке, которая пробуждала в нём великую жажду, и никак не мог он почувствовать влаги на своих губах. Ему вливали воду, а он не чувствовал и всё метался, метался, просил пить.  

Наконец, вдоволь насмеявшись, Пише ушёл, и Савар вздохнул со странным облегчением, оставшись без его присутствия, хотя, казалось бы, ещё не так давно он и подумать бы не мог, что так будет рад уходу сослуживца. Но всё же это было так, и одна фраза, брошенная Пише про воду, вдруг отвратила Савара от него. Он помнил жажду по своей лихорадке, и не чувствовал что будет способен подвергнуть чему-то схожему другого человека. Даже мерзавца.  

Мерзавец же изучал Савара всё с тем же любопытством. Савар не знал куда деться – ему казалось, что это он за прутьями решётки, а не этот…  

Нечеловек!  

–К слову, я умираю от жажды, – промолвил Элигос.  

Савар вздрогнул. Голос тоже не совпал с ожиданием. Никакого скрипа или неприятного хрипа в нём не было – глубокий, мягкий голос.  

Савар не сразу ответил. Он ещё раз вспомнил слова Пише, вспомнил свою лихорадку и решил, что правосудие должно быть справедливым, и не ему судить этого подлеца, а потому рука Савара потянулась к собственной фляге, и он отвернул крышку и предложил:  

–Если…  

Он задумался. Как вернее?  

–Я не зайду, – Савар не знал, как обратиться к мерзавцу, и потому избежал всякого обращения.  

–Разумеется! – Элигос легко-легко поднялся со своей железной скамьи, в тяжёлые дни вмещавшую в себя десяток человек, приблизился к решётке.  

Савар заметил что его собственная рука дрожит. Позор! Он отвернулся, чтобы не видеть приближающегося лица преступника, почувствовал, как деликатно тот взял его флягу, как жадно приложился к ней, услышал, как он глотает воду…  

–Благодарю вас, – Элигос уже отходил к своему месту, – голод терпеть ерунда, если знать как усмирить желудок, но жажда – это кошмар.  

Странно было слышать от этого подлеца рассуждения о кошмаре, и Савар не выдержал:  

–А я полагал что кошмар – это убить невинных девушек или раскопать мертвецов.  

Он отошёл от прутьев. Так было комфортнее. Конечно, Элигос ничего не мог сделать через сталь, но всё же Савар хотел держаться подальше.  

–Это не кошмар, – спокойно возразил Метивье, – это суровая необходимость.  

Савар промолчал. Он уже ругал себя за то, что был так не сдержан. В конце концов, для разбора грехов этого нечеловека, есть суд.  

–Когда человек заболевает, – Метивье, однако, решил продолжить свою мысль, – он ведь должен лечиться?  

Савар не ответил. У него не было опыта общения с подобными личностями, преступники до того были или пьяны, или неопасны, и вся их идея подводилась к двум простым истинам: «я выживу, а ты подохни» и «я возьму то, что хочу». Основой их мира была нажива, нежелание трудиться честно и желание жить весело, хоть недолго, но весело.  

Но Элигос не был похож на подобных преступников.  

–Должен, – продолжал Метивье, – и я был одним из целителей. Целителей общества.  

–Вы убивали! – огрызнулся Савар. – Это не исцеление.  

–Да, – согласился Метивье, – я убивал. Я приносил жертвы, потому что искал истину. Суть вещей, понимаете? Мёртвые нужны, чтобы дать жизнь другим. Изучай мёртвое тело и ты узнаешь чем живёт живое. А те девушки – это всего лишь дар. Мне жаль их молодости, жаль их красоты и юности, но они были бесполезны и бессмысленны. Что, в самом деле, они могли сделать? Родить такое же незначащее потомство? Жизнь положить на труд обыкновенный? Это так скучно и унизительно, что они, пожалуй, должны бы ещё возблагодарить меня бы за то, что я придал им больше смысла, если не в жизни, то в смерти.  

Савар почувствовал подступающую к горлу тошноту. Он с трудом сделал глубокий вдох – в горле сжался комок, который не желал никак отпускать, в висках запульсировало от гнева, краска бросилась в лицо.  

Савар даже не знал, что потрясло его больше. Было ли то циничное и равнодушное суждение об убитых девушках, или же сам тон – холодный, словно бы речь шла о пустяках? Или сама идея?..  

–Заткнитесь, – прошелестел гвардеец, слушать больше он не мог.  

–Вы боитесь? – вежливо поинтересовался Элигос, – напрасно. Мой бог не кровавый бог. Он требует жертв, но только от тех, кто хочет ему служить. Он не требует постов и изнурений, не требует молитв. Он просит жертву и даёт знания. Знания о сути вещей. О том, сколько может выдержать плоть. О том, как приходит смерть. О том, как стекленеют глаза… вы видели? Вы смотрели как они цепенеют и выцветают? Видели ли эту поволоку?.. нет, не видели. Как и все, даже военные люди, вы всего лишь убивали, но не задумывались о природе смерти. Вы не замечали того, как она меняет черты лица, как каменеет плоть, чтобы потом начать расходиться под вечностью в ничто…  

–Заткнитесь! – громыхнул Савар. Он был в бешенстве, а ещё – в страхе. Не от фраз даже, которые произносил преступник, а от его тона, в котором было всё то же любопытство, и всё то же равнодушие. – Или я вас ударю!  

В эту минуту он понимал Пише. Такого скота только пытать, жечь, убивать медленно и мучительно. Он ведь даже не раскаивается в том, что сделал! Он считает себя правым, он, мать его, постигал природу вещей!  

Савара трясло. Элигос внимательно наблюдал за ним, затем сказал:  

–Не ударите. Тот, кто хочет ударить, сразу бьёт, а не предупреждает. Вы добры, от этого вас так потрясают мои слова. Что ж, я не буду испытывать вашей веры, если вы верите в своего бога, верьте, а я буду верить в моего, благо, осталось недолго. Молчите?  

Савар молчал. Его откровенно мутило. Он вспоминал, что говорили на улицах и в казармах – говорили, что у одной из убитых на ритуале девушек была рваная рана, вскрывшая живот. Её даже не смогли толком перевернуть – всё вывернулось из её плоти.  

А про другую говорили что она осталась без глаз и языка. Природа вещей? К чёрту такую природу. К чёрту всё, что требует такой цены.  

Мертвецов Савар понять ещё мог – он слышал, что лекари промышляют тем, что раскапывают свежих покойников и вскрывают их. Это запрещал крест и это запрещала корона, но Савар уже знал, что такое бывает и это преследует одну цель – спасение живых. Так что это было даже благородно, хоть и отвратительно и незаконно. Но живые? Ритуалы? Какой-то бог, нуждающийся в жертвоприношениях?  

Это слишком, слишком!  

–Я посплю, если вы не возражаете, – промолвил Элигос и устроился на скамье со всем возможным удобством, – ваш предшественник не давал мне сна.  

–И правильно делал! – прошипел Савар, но тихо, чтобы Элигос не слышал его. Почему-то не хотелось обнажать перед ним эту злую фразу.  

***  

Понемногу Савар успокоился. Он решил совершенно отчётливо, что Элигос Метивье сумасшедший. Он дьяволопоклонник и безумец. И его осудят. А он, Савар, не должен поддаваться на провокацию безумца. В конце концов, есть те, кому по чину и по долгу разбираться с подобными преступниками. А Савар лишь стережет, в этом его долг.  

Он успокоился – мерзавец лежал смирно и не шевелился почти три четверти часа, и за это время Савар успел перевести дух и прикинуть по времени – должно быть, скоро обед? По слухам, сегодня должны были подавать рыбу.  

Рыбу Савар любил, но понимал, что пока её принесут сюда, она остынет. К тому же, едва ли у Савара будет аппетит – рядом с ним сидит чудовище, которому принесут обед, пусть и много хуже, чем гвардейцу, и тот может быть станет есть…  

Савар погрузился в размышления, когда его вырвало из них грубым вмешательством. Гвардеец даже не сразу понял, что это за звук, но когда понял – испугался всерьёз.  

Пленник, поганец, заслуживающий по мнению всего королевства, самой страшной кары, стонал на скамье. Он скрючился на скамье, чудом не упав с неё, и был всё ещё в сонной бессознательности.  

«Не помер бы! » – подумал с ненавистью Савар и метнулся к прутьям. Смерть такого важного мерзавца вдали от публики была невозможна.  

–Эй! – Савар позвал Элигоса, но ответом послужил новый стон. – Эй, вам чем помочь?  

Помогать чудовищу с лицом человека? Невозможно. Но необходимо. Если он умрёт здесь, то суду и королевству это не понравится. Ведь тогда он избежит публичного правосудия.  

Чудовище, наконец, отозвалось. Оно поднялось на скамье, промолвило хрипло:  

–Всё в порядке, спасибо. Мой бог приходил меня навестить.  

–Как-то не очень он вас любит, – заметил Савар. У него отлегло от сердца – этот мерзавец был жив.  

–Ваш бог тоже не отличается любовью. Но мой хотя бы мне не лжёт. Он даёт за плату, за жертву.  

–Жертвоприношение омерзительно! – Савар был твёрд.  

–Да? – хмыкнул Элигос, ему, похоже, стало весело, – а что, напомни мне, делали Каин и Авель до роковой развязки? А что едва не сделал Авраам?  

–Господь отвёл руку Авраама! – запальчиво возразил Савар, чувствуя, как увязает в какой-то липкой дурноте, снова накатывающей на его желудок.  

–И тогда в жертву был отдан баран. А своего сына…разве он не пожертвовал? – продолжал Элигос, – вот только все эти смыслы, далёкие смыслы непонятны людям. А людям надо жить здесь и сейчас. И я, как и братья мои, постигал суть вещей, а мой бог, отличный от вашего, позволяет знать и постигать сразу.  

–Ты мерзкий человек, – Савар не смутился. Он видел разницу между злом и добром, жестокостью и добродетелью и был в ней крепок, – и сумасшедший. И тебя казнят. И я, и всё королевство – мы будем смотреть на это. И смотреть с удовольствием.  

–Ну попробуйте, – милостиво согласился Элигос Метивье. – Попробуйте, может у вас чего и выйдет. Но мой бог со мной. А как насчёт твоего?  

–Думаешь, он спасёт тебя? Если он и есть, ты ему уже не нужен.  

–Я не говорю, что он со мной, – поправил Элигос, – я говорю, что он со мной…  

На счастье Савара в эту минуту на лестнице полыхнул факел. Савар с трудом вспомнил, что, кажется, приблизился обеденный час, но это был Пише. Он был мрачно счастлив.  

–Что, буянит? – осведомился Пише, кивая на Элигоса, – ну-ну, недолго ему осталось.  

–Не буянит, – возразил Савар, общество Пише стало ему неприятным. Общаться с Элигосом было отвратительно, и тот не вызывал никакого сострадания и сочувствия, он был сумасшедшим, определённо! Но почему на смену одному мерзавцу приходил другой?  

–А жаль, – пригорюнился Пише, – я так и жду случая, чтобы законно ему выбить зубы!  

Элигос улыбнулся, эти самые зубы демонстрируя. Целые, ровные. Богат был, видимо, мерзавец!  

–Ты и так сна его лишал. И воды, – вспомнил Савар и снова, в который раз за день не сдержался. – Это не поступь законника. Это бесчестие для гвардейца.  

–Бесчестие? Да это чудовище иного не заслужило! – Пише расхохотался, – что он тебе тут плел? Что, сочувствием заразился? Смотри, займёшь его место! Но да ладно, с тобой после…  

Пише посерьёзнел. Он протянул бумагу Савару. В играющих огоньках Савар прочёл приказ – гвардейцам надлежало привести мерзавца Метивье в суд, видимо, корона утрясла все мелочи и теперь организовала процесс по его поводу.  

Что ж, так даже лучше – Савару не придётся спускаться сюда вновь.  

–Не сбегу, – обещал Элигос, когда Савар колебался, как бы открыть ему лучше и ловчее клетку. – Всё равно уже некуда. Мой бог скоро меня оставит.  

Савар заставил себя не слушать. А ещё – заставил себя трусливо не заметить, как Пише заехал Элигосу кулаком под рёбра. Тот сдержал вскрик – явно ждал.  

***  

Толпа бушевала. Она готова была растерзать сама этого подлеца. Но это было незаконно, хотя и очень объяснимо. Слишком уж всколыхнулось королевство, напуганное разрытием дюжины могил, и десятком убийств невинных девушек.  

Толпа бушевала. Она хотела увидеть покаяние, и тогда её буйство зашлось бы справедливостью. Но толпе отказали в этом – раскаяния не было. Человек, представший перед Королевским Судом и толпой, не ведал раскаяния.  

Спокойно, словно его слова были всего лишь словами, а не свершившимися злодеяниями, этот человек вещал:  

–Докажите мне, докажите кто-нибудь, что какая-нибудь из этих девушек принесла бы больше пользы своей жизнью, чем смертью! Между тем, именно мои ритуалы и помогли совершить несколько открытий, взять, например шестнадцатилетнюю Луизу Дюмон…какая судьба бы её ждала? Тоскливая работа, тоскливая жизнь и смерть? Но благодаря ей, и благодаря мне – мы можем теперь узнать о природе глаз. Если позволите, то в моём доме вы нашли несколько дневников…вы ставите мне их в вину, а я приношу вам их в дар. Вон в том, в красном, вы откройте! Вы увидите – сразу же подробный рисунок. Я был весьма и весьма щепетилен…  

–Чудовище!  

–Казнить его!  

–Убить его! Четвертовать!  

–Послушайте! – Элигосу приходилось напрягать своё горло, чтобы перекричать толпу, чтобы донести свою чудовищную мысль, которую он сам когда-то с тяжестью принял, – не все жизни одинаково полезны. Я постиг больше. Но сила, показавшая мне это «больше», требовала платы. Так виновен ли я?  

Слова были чудовищны. Толпа даже усомнилась: произнес ли их человек? но нет, преступник походил на человека, он и был человеком – внешне, во всяком случае.  

Толпа испытала огромное облегчение, услышав приказ:  

–Четвертовать. Приговор привести в исполнение сегодня же, в полночь!  

***  

–Вы правда так считаете? – спросил Савар, когда Элигос вернулся в свою камеру, дожить последние часы перед обещанным короной четвертованием, – вы серьёзно? Вы считаете, что кто-то достоин жизни, а кто-то нет? и вы, вроде как, вправе решать кто именно?  

–Вполне, – согласился Элигос. – Кто-то же должен. Короли решают. Солдаты решают. Почему я, целитель этого мира, постигающий суть вещей, решать не могу?  

–Вы чудовище, – промолвил Савар, – надеюсь, вы будете долго умирать.  

–Постигнутая мною суть вещей на этот счёт говорит что недолго, – усмехнулся преступник, – до четвертования не дойдёт.  

–Вы же слышали приказ.  

–Ну и что? мой бог обещал мне не допустить этого. Я заплатил ему последнюю цену. Когда меня взяли, я отдал жизнь той девушки, уже отдал, понимаете? Но постигнуть не успел. Знание не было получено. Но жертва была. Так что…  

–Вас казнят, – мрачно сказал Савар. – И я приду посмотреть. Вы не просто безумны, вы опасны в своём безумии.  

–Дайте мне воды, – попросил Элигос совершенно мирно, – не хочу умирать насухую.  

Савар покорился. Преступник осушил его флягу на треть.  

–Ты хороший гвардеец, Савар, но ты ещё молод. Ты не знаешь подлости. Нашей подлости.  

Савар не успел спохватиться, не успел понять, что происходит и какую глупость он совершил. Между тем Элигос явно умирал. Его лицо заострялось, схваченное подступающей смертью, его глаза вваливались, и горло стягивало что-то невидимое…  

–Яд! Здесь яд! – Савар поднял тревогу, отшатнулся от прутьев, но было уже поздно. И пусть спешили уже гвардейцы и во главе, конечно, злой Пише, который без разбору дал по уху нерадивому охраннику.  

Савар даже не ощутил боли. Лишь ужас, потому что падая на каменистый пол и безжалостно пропарывая этими камнями ладони, он поднял глаза на умирающего и увидел стоящий за его спиной чёрный силуэт…  

Совершенно непохожий на тень!  

Красно сверкнули глаза, вдруг вспыхнув посреди черноты, и тень рассыпалась, как не было её.  

Пише рывком поднял Савара с пола, затряс его. Выражения Пише не выбирал, и по самому легкому из них Савара ожидала отставка за скудоумие и вредительство.  

Но Савара не трогали крики Пише. Он был потрясён фигурой, вставшей на миг и исчезнувшей в камере. Неужели то был бог, которого так почитал Элигос? Неужели так он его не оставил?  

–Болван! – Пише оттолкнул Савара в сторону. Уже без гнева и силы, с досадой. – ты хоть понимаешь, что сделает толпа? А суд? Оба пойдём. Тьфу! Придурок ты, Савар!  

Но что можно было сделать против смерти?  

Савар впервые задумался об этом и ответ, приходящий ему в голову, не нравился. Против смерти можно было стать чудовищем. Или постичь природу смерти.  

Савар отогнал дурные мысли и виновато взглянул на Пише.  

–Как он это провернул? Это ведь была моя фляга.  

–Это не яд, – коротко ответил Пише. – Это… я не знаю. Колдовство? Один чёрт. Нас не похвалят, это точно. Он что-нибудь говорил на этот счёт? Можем сказать что-то? В своё оправдание?  

–Только то, что он был безумен, – сказал Савар тихо, а про себя подумал, что безумен, скорее всего, он сам, потому что своего бога он так и не видел, хотя взывал к нему.  

Пише выругался. Савар равнодушно пожал плечами: мысль Элигоса Метивье о том, что не все достойны жизни понемногу всплывала в его сознании с новой отчётливостью. И он задумался впервые о том достоин ли он жить? И, не находя ответа для себя, точно решил, что такой человек как Пише из-за своей грубости и жестокости жизни точно не достоин.  

–Чего стоишь? Пошли доклад делать! – напомнил Пише и первым пошёл вверх, всё еще бранясь.  

–Безумен, – бормотнул, ни к кому не обращаясь Савар, глядя на мертвое тело Элигоса, и поспешил наверх. Он не боялся отставки. Он боялся размышлений, которые против воли ползли по его душе, превращая его в чудовище.