Триста шестнадцатый

Опять стою в очереди, как же это раздражает, ждать. Всегда отличался неумением ждать. Когда ждешь, кажется, время течет бесконечно долго, да что там течет, просто останавливается и мысли лезут в голову всякие, вот и сейчас стою, и думаю, ну что опять пошло то не так, где я опять свернул не на ту дорожку, и нет у меня ответа на поставленный вопрос. Анализирую и понимаю, вроде все сделал так, вроде все по инструкции.  

Я сильно волновался, ожидая своей очереди. Оно и понятно, от тебя не так много и зависит. Ну мало ли, а вдруг не сможешь обосновать свой выбор, да и что говорить, и с выбором в принципе можно ошибиться. А что, если ты себе все придумал и твой выбор в который раз не правильный, а ты в который раз пытаешься что-то решить, чем-то помочь. А что, если от тебя действительно ничего не зависит? А что, если… Да тысячу вариантов есть на тему «А что, если».  

Оглянувшись, понимаю, что очередь подходит и начинаю трястись.  

Так, что там, вздохнул – выдохнул, подумал о чем-то приятном. Закрываю глаза…  

Сосны, величественные, вечные, знаете такие – выше неба, им уже 300 лет, а они тянутся к солнцу. Солнце нежно греет и так ярко освещает этот день. А запах хвои, так и окутывает тебя, щекочет ноздри, поднимает над землей и кружит, кружит.  

Триста шестнадцатый, заходи! – доносится откуда-то. Я вздрагиваю, это же я, я помню.  

Триста шестнадцатый это мое имя, ну как имя, короткое имя, так как полное имя это номер и начинается он с миллионов, ну кто к тебе будет обращаться: три миллиона шестьсот восемьдесят две тысячи триста шестнадцатый, – понятно не удобно, вот я и есть триста шестнадцатый. Вероятность встретить в одной очередь пяток триста шестнадцатых низка, вот поэтому это точно я.  

Встряхнув головой, сбрасывая напряжение, шагаю в кабинет.  

Большое, просторное, светлое помещение, свет такой мягкий, и прямо белый-белый, знаете когда белый и не теплый и не холодный, а такой прямо настоящий белый свет. Каждый раз покупая лампочки для люстры, передо мной стоит выбор, какие лампочки выбрать, то ли теплый свет, который не теплый, а знаете такой мерзкий желтый цвет, или может взять холодный свет, который похож на больницу и лишает жизни даже самый живой предмет интерьера. А тут я смотрю, ну просто идеальный белый свет, и я думаю уместно ли спросить про марку и мощность лампочек, чтобы потом также в этом свете жить. Но в эту минуту, меня из размышлений выдергивает голос.  

–Принял решение, куда в этот раз? – спрашивает Голос. Голос такой слегка уставший, оно и понятно, тысячу раз задающий, таким неумехам как я, один и тот же вопрос, смерившийся с упрямой настойчивостью и несговорчивостью каждого входящего сюда.  

– Прошу прощения, но да, я определился, подумал и взвесил, обратно, -отвечаю я.  

– Снова туда? Не надоело? Может нужно время еще подумать? – уточняет Голос.  

– Никак нет, туда, снова. Надо попробовать, как они там без меня, – отвечаю взволнованно я.  

– Опять? Скажи мне Триста шестнадцатый, тебе самому то еще не надоело? Что у тебя с инстинктом самосохранения? И кому ты собираешься там помогать, кто там без не может? Ты забыл, как признают врагом народа, запамятовал – как ссылают в лагеря, как расстреливают, мучают и сжигают? – раздраженно подметил Голос.  

– Так это не они, они не все такие, им надо помочь! Это вообще несправедливо, вот так всех под одну гребенку, просто у них сложно все, они стараются, ну правда, им нужно помочь. И вообще если не меня, то кого тогда? Тогда даже страшно представить до чего они могут дойти, они одичают и начнут себя же! Я считаю, что им надо просто рассказать, объяснить, они все поймут и все у них наладиться. Обязательно поймут, я в это верю, без этой веры в человека, в то, что каждая душа важна и нужна, и имеет свое предназначение нельзя жить. Иначе это не жизнь получается.  

– Триста шестнадцатый, ты как вчера родился. Ты в который раз кстати рождаешься? – эхом отбивается в моей голове вопрос.  

– Получается 746 раз. Но сюда то прошусь не так часто. Просто в последнее время, ну может чуть чаще, чем кажется приемлемым. Но уверен, что в прошлый раз чуть-чуть не дожал, не доработал. Часть же поняли, что так нельзя, даже покаялись и обещали так больше не делать, – отвечаю, потупив взгляд.  

– Пообещали не делать? И позапрошлый раз у тебя тоже обещали, а смею напомнить, замучали тебя до смерти со словами «белогвардейская контра». И это за то, что ты вступился за женщину с малолетними детьми, у которой забрали корову. Задумайся, за корову. Она для тебя что ли была единственным источником питания? Понятно, что для шестерых детей бедной женщины, и что было дальше? Я тебя спрашиваю, что ты ножкой ковыряешь паркет? Тебе напомнить, как ты причитал тут и слезно просил отправить тебя обратно, мол не они это, теперь точно будет по иному? Мол не может ребенок, переживший этот ужас стать варваром, и тебе надо помочь им. А этот ребенок через каких-то двадцать пять лет, тебя по этапу отправил, настрочив донос и подписав тебе расстрельную статью? Ну а потом, конечно же это не он виноват, просто время такое, и ты просто не смог объяснить, выплевывая на серый бетон зубы, что добро оно есть в каждом, и главное в человеке — это человечность. Ну хорошо, согласились с тобой, отправили снова. Сейчас то за чем опять туда? Ты же уже выступил за свободу, за права человека, повторив кульбит с зубами на бетонном полу. Вот скажи мне, разве ответ не очевиден? – устало спросил Голос.  

Теребя пуговку на кофте, знаете бывают такие пуговки, которые вроде нужны, а вроде и нет, но в самый ответственный момент очень удобно помогают пристроить руки и теребить их, отвлекая себя от грустных воспоминаний, позволяют разбудить в голове самые важные мысли и образы. Вспоминаю лес, сосны и солнце, лица людей, такие уставшие, но с искрящимися глазами, в которых можно утонуть. Глаза — ведь это зеркало души, а хороших душ я видел много.  

Пашка, который свою краюху хлеба ломает пополам, а она, как назло, ломается не поровну и он отдает тебе большую часть, потому что ты не ел уже несколько дней и три дня уже не встаешь, а ты понимаешь, что зря он отдает тебе хлеб, потому что ты опять провалил задание, и твое время закончилось, но ему не объяснить, он ничего не хочет слышать. Но ведь Пашка остался, он же есть.  

Ты видишь Мишку, который оглох от взрыва, собирает себя по частям и ползет закрыть тебя от обстрела, хотя ты понимаешь, что снова провалил задание, и твое время ушло.  

Вспоминаешь Клаву, которая каждый день несет свою пайку домой, там соседка малышка шести лет пухнет от голода, и она должна поделиться. А в обед сгоняет на Бадаевские склады, их вчера разбомбили, а значит можно набрать земли с сахаром и сварить суп. А вечером оденется и пойдет на крушу дежурить, проверит ящики с песком и будет хватать голыми руками фугасы и закапывать их в песок, чтобы просто жить. И потом счастливая восемнадцатилетняя Клава, будет улыбаться улыбкой Мадонны, потому что нет зубов, цинга не шутка же, и вполне нормальна для блокадного города, понимая, что блокадное кольцо прорвано.  

Петька, он такой идейный и твой друг и товарищ, бойко защищает тебя на парткоме, где объясняет, что нельзя тебя обвинять, что ты не отдал зерно, оставив его для посевной, чтобы выжило все село, а ты опять понимаешь, что провали задание.  

Аня смотрит на тебя своими глазищами, и в них ты видишь столько боли и сожаления, хотя ты вроде ничего такого и не сказал, просто сказал, то, во что веришь. Закон един для всех, нет такого закона, который позволял принимать решение и забирать чужую жизнь. Нет таких оснований, которые позволили бы все это оправдать. А она смотрит на тебя и говорит, я чувствую, что тебя скоро с нами не будет, и ты опять понимаешь, что опять опоздал и провалил задание.  

– Я все решил, точно и бесповоротно. Надо пробовать, я чувствую, в этот раз должно получиться, – отвечаю я.  

И в этот раз, я правда чувствую, что должно получиться. Не можешь же быть, чтобы все было зря. Я знаю, там люди, они давно устали, они понимают, что так нельзя, а выхода не видят. Им нужно показать смысл, напомнить, за чем мы тут. Как только поймут, что главный смысл жизни кроется в самой жизни, и что нет тех, кто выше или ниже, кто хуже, кто лучше, жизнь сразу наладиться. И не будет больше конфликтов, не будет споров, не будет людей, умирающих от голода.  

– Хорошо, Триста шестнадцатый, проходи. Только постарайся в этот раз уж как то что ли задержаться там, ну хоть немного пожить для себя, да и вообще береги себя, – мягко даже по отечески сказал Голос.  

– Безусловно, я постараюсь! Я правда буду стараться, до свидания, – радостно ответил я и побежал в противоположную дверь.  

Открывая дверь, я точно уверен, что в этот раз у меня все получится. Во-первых, люди уже вторую сотню лет живут в мороке, трудно и страшно живут. Живут среди горя, страха и ненависти. Живут там, где любовь и доброта считается слабостью. Кто-то пытается выжить, кто-то умирает от голода, а кто-то живёт, набивая счета миллиардами.  

Во-вторых, смею предположить, я каждый раз жил не зря, каждый раз я встречал светлые души, и которых с каждой встречей становилось все больше.  

Ну а в-третьих, не может не получится, я столько раз шел сюда, что даже с точки зрения теории вероятности, должно получиться. Это знаете когда вероятность вытащить из 100 шариков один синий наступает, потому что до этого ты уже вытащил другие 99 шара.  

Я улыбаюсь, и да мне не страшно. Ну если только немножко, потому что опять стоять в очереди и объяснять почему снова туда.  

А Голос тем временем вздыхает устало, но с ноткой гордости, и думает хорошо, что есть такие как Триста шестнадцатый, именно они дают силы для изменения реальности. И правда без него они пропадут, а в этот раз у него обязательно получится.