Как все

В моей подмышке уснула фея. Возможно, она подумала, что я умер. Потому растянулась на мягких, длинных волосах, чуточку согнув ножки.  

Фея была тонка, юна, седа и пышноволоса. Прозрачные ее крылышки отливали цветом медного колчедана. Бедра плотно облегали пляжные шортики, сшитые паутинкой из цветков бузины. Груди были обнажены и белы, как кокон для паучьих яиц.  

Я открыл глаза, и она заметила, но не испугалась.  

– Ты все равно, что мертв, – прыснула фея. – Мне нечего опасаться.  

Чтобы доказать ей ее неправоту я попытался вспомнить всё хорошее, что со мной было – любовь, путешествия, искусство и красоту. Но то оказались какие-то далекие, смутные образования. Древние следы жизни, вроде строматолитов.  

Хорошее поблекло, изведанное, а плохое пусть и таит в себе искорку новизны, но прикасаться к нему не хочется.  

– Ведь у меня еще остается мое отрицание! – воскликнул я. – Мучительная, похожая на голод, надежда, что все вокруг иллюзия, кроме души. Моей да душ пяти-шести человек, с которыми было приятно поговорить.  

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – ответила фея.  

Она взмахнула руками, и вечерний туман засверкал серебряными жилками. Он уплотнился на месте передо мной, а когда рассеялся, я увидел загорелого мальчика с большими глазами и засаленными блондинистыми кудряшками. Заученно и тихо, как побирушка, мальчик заговорил:  

– Я ушел из дома, чтобы стать космонавтом, и поселился на территории заброшенной автомойки. Там и другие пацаны жили. Они нюхали клей и глотали семена дурмана, а для заработка по очереди ходили на железнодорожный вокзал. Обычно, вечером. За остовом сгоревшего локомотива, стоящего на запасном пути, они отсасывали у пассажиров. И когда наступил мой черед идти, я согласился не потому что умирал от голода – у меня еще оставались деньги – и не потому что я хотел почувствовать вкус пряного хуя во рту. Просто я понимал, что они правы, а я неправ. Их мелкие правды жизнь подтверждала, а своим правдам я ни в чем не находил отражения. Они умели выживать, и я должен был научиться. Моя мечта не имела выхода, грязь же покрывала окружение с головой. Стоило лишь вдохнуть, и она попадала внутрь, как воздух, а без воздуха, к сожалению, жить нельзя.  

Мальчик захныкал и стал царапать себе глаза. Незаметно закрылись к ночи поздние летние одуванчики.  

Фея, высунув между губ кончик язычка, азартно захлопала в крохотные ладоши.  

– Тебе нравится сосать, детка? – спросила она.  

– Вначале я очень злился на себя и свою судьбу. Но потом привык. Когда я сосу, меня нет. Я свободен.  

– Понял теперь? – фея взглянула мне в глаза. – Моцарт писал музыку с пяти лет, а наш маленький волшебный вафлёр в свои двенадцать постиг пустоту сознания. Ты тоже не плошай в чем-нибудь.  

Фея затрепетала крылышками и поднялась в воздух. Она полетела к кружащим около одинокого бука жукам-оленям и влилась в их хоровод, освещенная закатом. Малыш-вафлёр распался мириадами серебряных пузырьков, а потом они растворились в воздухе, как звон коровьего колокольчика.  

В уме моем царило смутное и рассеянное состояние.