Мой самый лучший рассказ

И на этом его рассказ подошёл к концу. Он поставил точку. Жирную точку в веренице бессонных ночей, бесчисленном количестве исписанных белых листов и неравной борьбе с капризным вдохновением. Теперь все это было позади. Синяя шариковая ручка, выводящая последние слова на исходе своих чернил, теперь покоилась на столе. И только глубокая вмятина на среднем пальце правой руки, будет ещё долго напоминать о старой, крепкой дружбе.  

Но все это было ему невдомек: какая разница, что происходит сейчас? И уж тем более, что будет потом. Когда перед ним лежит его творение, детище, что он вынашивал долгие дни и недели: переписывал целые абзацы, передвигаясь из угла в угол, менял местами предложения, напрочь забыв об обеде и ужине, а однажды даже сжёг все свои рукописи до единого листа, чтобы начать все сначала. А уж закончив, оттачивал каждое слово, шлифовал все перипетии сюжета, каждый взгляд, шаг, вздох своих персонажей так, что иной раз чудилось, будто все они, беспрепятственно и чувствуя себя как дома, передвигаются по его комнате, разговаривают о чем то своём, ругаются, спорят, смеются, и даже не замечают его присутствия.  

—Скажи, милый, мне идёт эта шляпка? — мелодичным, звонким голосом говорила одна дама, находясь в двух метрах от письменного стола.  

—Конечно, конечно. — отвечал поджарый мужчина стоя возле окна. — Эта, и все остальные тоже!  

Она отвернулась, пряча самодовольную улыбку.  

А он украдкой глянул в свой кошелёк.  

А когда им наскучила маленькая, унылая комната своего создателя — они вернулись на белые страницы, чтобы застыть и остаться на них навсегда.  

«Это мой самый лучший рассказ» — сказал себе молодой писатель, совсем не пряча самодовольной улыбки и не вовсе не скрывая гордого взгляда, что накрывал ворох белых листов. Он любил этот рассказ от первой буквы до последней поставленной точки. И ему было не стыдно в этом себе признаться. Он готов был показать его всему миру, чтобы тот разделил с ним его радость. Но для начала не помешало бы показать его кому нибудь из своих друзей. С этой мыслью он накинул на себя пальто и перепрыгивая через две ступени, направлялся к своему первому читателю.  

—Так, так, так, — сказал мужчина массивного телосложения восседая за своим не менее массивным рабочим столом, — значит новый рассказ написал?  

—Написал! — торжественно ответил его друг.  

—Ну, откровенно говоря, — его грузная физиономия развернулась к груде лежащих рядом бумаг, — у меня сегодня ещё много работы...  

Не закончив фразы он снова взглянул на своего друга, боясь увидеть в его глазах разочарование, но ещё больше боялся услышать в его повторной просьбе прочесть рассказ — мольбу. Он уже было пожалел о сказанных словах, пожалел даже о том, что именно в этот день на него свалилось столько работы, как заметил, что в лице напротив даже мельком нельзя было уловить ничего из перечисленного выше, даже больше: его глаза, что предположительно уже должны были устремиться в пол, дабы скрыть обидный, горестный блеск, были направлены прямо на него, в них застыла непоколебимая уверенность и решимость, а сомкнутые губы, вместе того, чтобы трепыхаться под гнетом умоляющих фраз, всем своим видом выражали твёрдость намерений.  

Только тогда он понял, что знакомство с его Новым рассказом состоится именно сегодня, и именно в данный момент.  

Следующие несколько минут были наполнены напряжённым молчанием. С высоты шестого этажа офисного здания был слышен нескончаемый гул машин, что словно церковный колокол в глухом поле, перебивал звук секундой стрелки часов, которые висели над массивным рабочим столом. Было не совсем ясно какие чувства и эмоции выражает эта тучная, слегка заплывшая, но притягательная физиономия старого друга, что за ним восседала. Время от времени он хмурил свои густые брови. Широко открывал глаза, и так близко смотрел на рукопись, будто не мог разобрать почерк.  

Однажды он даже слегка хмыкнул и чуть подтянул уголки своих толстых губ. Ещё через несколько минут, что все громче и громче отмеряли часы, его чтение было наконец окончено. Он аккуратно положил рукопись на стол, снял очки и стал тщательно протирать глаза.  

Другу сидящему напротив показалось, что он хотел зевнуть, или даже легонько, в пол силы зевнул про себя, но от этой догадки он сразу решил отказаться: после такого чтива зевать может только человек, который совсем не умеет читать.  

—Ну как? — с нетерпением спросил молодой писатель.  

—Ну... — тихо и монотонно прозвучало в ответ. — Что я могу сказать, друг мой. Проза недурна собой. Как бы сказал Хемингуэй: «Чиста и честна». Но... — Он снова недовольно посмотрел на груду лежащих бумаг, будто они были лишними свидетелями тайной беседы. — Мне не понятна одна вещь: почему персонаж в начале этой сцены, — он ткнул пальцем в одну из страниц рукописи, — говорит такую несуразицу?  

Писатель, тем временем, молча смотрел на своего приятеля так, будто он говорил на другом языке.  

—Ну кто так объясняется в любви? — не дождавшись ответа снова зазвучал низкий басистый голос. — Разве что ученик третьего класса или вовсе человек никогда не знавший настоящих любовных чувств.  

Неожиданно он схватил ручку и двумя размашистыми движениями перечеркнул страницу с вымученным, несколько раз переписанным диалогом. После сдвинул густые брови и ещё раз сверху вниз пройдясь глазами по исписанному листу, скомкал и бросил его в урну возле стола.  

Молодой, подающий надежды — по его скромному мнению — писатель, не успел ещё проводить и попрощаться с частичкой своего выношенного детища, как его друг уже выхватил из того бедлама, что творился на столе чистый, белый лист бумаги и быстро начал выводить на нем какие-то слова.  

В это время на его крупной физиономии заиграла улыбка щедрого мецената, что жертвует крупную сумму детскому приюту, а у его талантливого приятеля на лице застыла гримаса человека, что вернувшись домой, обнаружил свою подружку в объятиях лучшего друга.  

Через пятиминутную пляску шариковой ручки, когда терпение молодого дарования уже подходило к концу, вместе с ним подошло концу и место на белом листе бумаги, и когда оно наконец закончилось — ручка отправилась на заслуженный покой, а ее обладатель, протянув своё творение другу, сказал:  

Вот! — новое видение неудачного диалога заколыхалось, словно последний осенний лист под шквальным, холодным ветром. — Вот как нужно объяснять в любви!  

Он встал, дав понять, что их встреча подошла к концу.  

Лист, ещё недавно девственно чистый и ослепительно белый, плавно перешёл в руки нового владельца и присоединился к своим собратьям.  

—Спасибо. — только и успел вымолвить молодой писатель, прежде чем их ладони схлестнулись в крепком рукопожатии и массивная дверь закрыла собой вид маленького кабинета, массивного стола и его не менее массивного обладателя.  

Когда он спустился с лестницы офисного здания, осенняя погода решила показать себя во всей красе и зарядила небольшой, но настойчивый и до жути неприятный дождь. Такой, что почти не чувствуешь, но после десяти минут спокойной прогулки — с удивлением наблюдаешь, что промок до нитки.  

Сцена в офисе старого друга произвела на писателя противоречивые чувства. С одной стороны он был немного раздосадован тем, что его приятель так резко и негативно отозвался о его любовном диалоге, на который он потратил немало времени и душевных сил описывая свои первые юношеские любовные переживания и считал его чуть ли не лучшей частью своего рассказа. С другой стороны он был бесконечно благодарен другу за то, что он вызвался его исправить, тем самым сделав его рассказ более совершенным.  

Эти и ещё другие мысли тяготили его, когда он спускался в один неприглядный, запустелый бар, чтобы переждать нескончаемый, опротивевший дождь.  

—Кого я вижу! Это же наш молодой талант, будущий Френсис Скотт Фицджеральд! — прозвучал возглас с дальнего края барной стойки.  

Немного раскрасневшись, но все же польщенный таким сравнением, писатель подошёл к говорившему и сел рядом с ним на высокий, барный стул.  

—Так, зашёл переждать дождь. — неуверенно прозвучало в ответ.  

—А я подумал для вдохновения решил посетить низы обывательского общества.  

По бару разнеся раскатистый смех.  

—Да ладно ты, не смущайся. Я же помню какие байки ты травил в колледже, а уж что писал потом... — он на секунду умолк глядя в свой почти пустой стакан — ну что, колись, есть что нибудь новенькое? Свежее для печати или для старого друга из студенческой молодости?  

Писатель все же смутился. Их тесное общение закончилось в день окончания колледжа и ему было непривычно слышать от старого однокашника, с которым они виделись максимум раз в год, и то случайно, такие лестные слова. В них он улавливал нотки насмешливости, но виду он решил не подавать.  

—Ну, — ещё более неуверенно сказал он, — есть одна вещица, новая, свежая, ещё даже не напечатанная.  

И с этими словами он протянул своему некогда любимому однокашнику рукопись своего нового рассказа.  

—Так, так, так, — сказал его друг, допив остатки своего напитка, — сейчас мы это прочитаем. Буду надеятся, что это не хуже «Молодого богача», или как минимум не хуже «Снегов Килиманджаро».  

Прежде чем приступить к увлекательному чтению, он заказал ещё один стакан крепкого, не разбавленного напитка.  

Читал он медленно. И так же медленно, время от времени прикладываясь к стакану, пил своё любимое виски, будто спустил на него последние деньги, и теперь старался как можно дольше продлить удовольствие.  

Прошло по меньшей мере не менее десяти минут, прежде чем горячительная жидкость в его стакане подошла к концу вместе с вереницей слов, что описывали небывалую, новую историю его товарища.  

—Ну... —громко прозвучало в ответ. — Не дурно, друг мой. Не дурно. А вот этот диалог, — он ткнул пальцем в то самое переписанное место, — который почему-то написан другим почерком, вообще вершина твоей литературной карьеры! Вот бы побольше страниц ты писал этим почерком. Но что твои персонажи пьют? Чай, кофе, а на дне рождения главного героя вообще балуются вишнёвым лимонадом.  

Где ты вообще такое видел? Вычитал в одной из своих старый книжек? — он рассмеялся дивясь своему остроумию. — Дайка мне карандаш, а лучше ручку, да пожирнее и поярче.  

Когда желаемый канцелярский предмет оказался в его руках, он Методично стал зачеркивать все напитки и писать над ними слово «виски». Он так увлёкся своим творческим занятием, что не заметил как превратил невинную, детскую посиделку со сладким чаем и пирожными в настоящую попойку несовершеннолетних.  

—Ну, вот, теперь намного лучше и веселее!  

Он протянул своему другу рукопись с таким видом, будто совершил невиданный подвиг, который спас ему жизнь.  

Потом он потянулся к стакану, с желанием испить из него своего любимого напитка, но обнаружив, что он абсолютно пуст, положил ручку на барную стойку и встал, дав понять, что его одинокая пирушка подошла к концу.  

—Ну, удачи, будущий Френсис Скотт Фицджеральд! — изрек он с серьёзным лицом перед тем, как кинуть на стойку пару денежных банкнот и с грохотом закрыть за собой дверь.  

Дождь не прекращался. Он все так же прибивал к земле желтые, опавшие листья, не дав им шанса сгореть под жарким, золотым огнём бабьего лета, которому, по всей видимости, в этом году наступить было не суждено. Писатель больше не пытался ему противостоять и скрыться под навесами города. Он слишком устал. Он просто хотел домой.  

«Как же приятно стоять под горячем душем» — мысль, что раз за разом проносилась в его голове. Как же приятно было смыть с себя весь этот день: шум большого города, грязь неубранных тротуаров, высоту офисного здания и высоту взгляда его массивного товарища за не менее массивным столом. Как же было приятно спускать в слив вместе с горячей водой пропавший сигаретами и дешёвыми спиртными напитками воздух удушливого бара и смех старого, некогда любимого однокашника. Лишь одна мысль грела нашего молодого таланта: с минуту на минуту к нему должна придти его любимая девушка Маша и окончательно уничтожить все то, что сегодня ему пришлось пережить.  

—Я даже не слышал, как ты вошла. — сказал он наконец улыбнувшись.  

Она сидела на диване скрестив под собой ноги и отвлечённо смотрела в закрытое окно, по которому наперегонки скатывались капли дождя.  

Ее мокрые, светлые волосы тяжёлыми прядями лежали на ее хрупкий плечах: она никогда не носила с собой зонт, веря в то, что именно он притягивает дождь, но раз за разом дождь притягивало что-то другое.  

Услышав голос своего возлюбленного она встрепенулась и наконец оторвавшись от окна, посмотрела на него своим светлым, глубоким взглядом, что был теплее любого жаркого, летнего солнца.  

—Ну ещё бы, — сказала она улыбаясь в ответ, — с таким напором воды, ты бы не услышал даже если бы в дом вошли воры и украли все ценные вещи в доме.  

Они оба рассмеялись. Он был так увлечён созерцанием ее прекрасной натуры, что даже не заметил в ее руках своей новой рукописи, что сопровождала его весь этот скверный день.  

— Я тут увидела на столе твой новый рассказ, — сказала она, перелистывая страницы, — и уже успела его прочесть, и знаешь, он совсем неплох! Любовный диалог написан очень смело и чувственно, я вообще не знала, что ты можешь так объясняться в любви. И наконец-то твои герои повзрослели, вышли из возраста чаепитий и тихий посиделок, а от сцены с детьми вообще веет подростковым бунтарством. В общем, мне кажется, что это — твой самый лучший рассказ! — Она улыбалась горделивой улыбкой, не замечая его настороженного взгляда. — И да, кстати, — добавила она поднимаясь с дивана и кладя рукопись на стол, — я исправила там кое-какие моменты, так скажем, сгладила углы, надеюсь ты не против.  

С этими словами ее миниатюрная, точёная фигура скрылась в дверном проеме кухни. Она включила свет и начала готовить ужин.  

Писатель снова, в очередной раз за день, взял свою рукопись и принялся пробегаться взглядом по словам, что складывались в предложения, запертые, словно в клетке, точками с обеих сторон.  

На его физиономии уже не застыла гримаса человека, что вернувшись домой обнаружил свою подружку в объятиях лучшего друга, на ней застыло лицо человека, что вернувшись домой обнаружил ее бездыханное тело.  

Писатель, молодое дарование и многообещающий талант, порвал в клочья свой новый рассказ и выбросил его в мусорное ведро.  

После он пошёл на кухню, там как раз закипал чайник.