Груня

Я выскочил из заваленной дровами галерейки за церковью Спаса-на-Сенях. Божий дом дырявил золотом заболоченное небо лавочников, устраивая парадность тополиной свадьбы. Христос вышел ко мне, отделив себя от выложенных елочкой символов веры. Не помнившие своего родства некрещеные лбы из других миров были моими преследователями и зрителями в поверженных переходах кремля.  

В гостевом куполе «Флоры» на персидские коврах куражились «разъезжавшие на бутылке» старатели. Я выменял креповый сюртук и манишку на диковинную десятирублевую банкноту с изображением часовни Параскевы Пятницы и направился к Юдину. В купеческой усадьбе толкался народ. В воздухе летали сожжённые салфетки, ослаблялись проволочные уздечки, позволяя углекислому газу наполнить сцену домашнего театра. Инженер – машинист Алексеев занял собравшихся расспросами о будущности великого города. В круг пробился казачок в портах, сверкавший золотом вислых кляпышей.  

– Извольте-с. Видим много заводских труб и, непременно, трамваи, как у Нижнем, а по реке вояжируют многопалубные теплоходы.  

– И Николашка с царственными бульдожками на дирижаблю к нам в губернию пожалут! – выдал кто-то из толпы. Публика смеялась в кулачки и бороды.  

– Кто еще изложит свою фантасмагорию? Прошу-с!  

Не медля, вышел я. Шестьдесят два процента зарядки и отсутствие городового прибавили мне доброй воли. Разодетые франты, ссыльные, цеховики смотрели на проекцию бесовского компаса как на искушение тьмы, отдалявшей ангелов от людей при воцарении апокалипсиса. Над куполом ротонды засияла часовня из путеводителя. Я приблизил панораму моста, добавил эффект присутствия скоростного поезда. В просветах тоннеля стояла рудничная пыль, глыбы падали в чашу подтопленного карьера, выбивая со дна кресты и красную щепу.  

В шумном одобрении я изучал лицо, глядевшее на меня с воплощенных полотен, легко вживавшееся в божественные планы любого столетия, сопереживал творческой единице театрального райка, выдавшей доморощенные девичьи переживания за свои личные. Я, как вылезший из шкатулки черт, повел простушку по сукровичным сводам подземного мортуария, испытывая на себе вредоносную культуру бактерий, тянувших органику из брошенных в подземке жизней. Электрический тротуар подтолкнул красоту ее Бога под слабый ключевой свет прожектора. Мы обогнули Землю по возвышенной дороге Джамейке в империи скрытых космических решений, заклепанного в металл духа эстакад, в плену высоток, расквартировавших волости и деревни. На кессонном потолке дома – утюга странствовавшие души подрядились на роль демпфера инопланетного маятника, банка для займа чувств, умений и навыков построения сообщества единой судьбы человечества. В сыром, нетопленном «носу» Флэтайрон – билдинга я протянул Груне антибиотик из дорожной аптечки.  

– Аграфена, я ваше в-родие не цаца какая, не земский докторишка, я личный врач Его императорского величества, самый действительный, самый тайный его советник. Гриша Распутин давеча снадобье сотворил. Никакого, тьфу, калия и ртути! Во имя Государя! Залпом! И не вздумай выплюнуть!  

Я нацеловал прятавший сиропы ночных фонтанов лоб, спавшие над дикой утопией парков дуги бровей, набрал целую бухту шланга и нырнул под кряжи сочленённых, соленых тел нашего плавучего острова. Во внутренней бездне моего космоса виднелись вечные руины страны – няньки. За свежестью садов, за убранством платков, за кристальностью зрачков наблюдалась такая полнота взгляда, через которую, открывался портал, влетал свет в двадцать иллюминаторов моего акваланга. Не марсианский разум, а Святой Дух опускался в обетованный омут, под копившую чужую боль корягу облеченного в благодать отшельника. Течение несло меня через буреломы, через зажатые горами распадки, прибив к обнесенной голубой каймой ложбинке, на усланный еловым лапником путь горемычной души в берестяной Китеж – град.  

Я всплыл на блиставшую дорожку арктического света, вращавшееся облако распылило над океаном белую спираль и синий хвост. Из купальных машин, как серебряные арованы, выпрыгивали женщины в маскулинных костюмах, плывя за призрачными парусами рыбачьих сойм. В ялике меня ждала Груня в расшитой надеждами душегрейке.  

– Грушенька, послушай! Я провел линии букв на песке.  

– На латыни они значатся АBC. Положим, к тебе за кулисы заглянул театрал с букетом для пущего эффекту. Его наружность – это АВ. Нос – курнос, подбородок – самородок и есть твои предпочтительные черты. Однако про его нутро ты, Грушенька, ни сном ни духом не ведаешь. Твой внутренний голос толкует: Коль в нем имеется прелестные АВ, он, значится, и добродетелью С жалован.  

– А теперь вообрази! Его образ – это ABQ и Q, не то, о чем ты мнила ночами. Чтобы не попасть как кур во щи, надобно интуицию развивать.  

– Это как у Коня Доила? – оживилась она.  

– Чтобы читать по глазам, надобно чувствовать людей. Чтобы чувствовать людей, нужно личностью быть, а не провинциальной барышней, поджидающей своего случая. Наконец, чтобы быть личностью, надобно перестать читать истории Конан Дойля и сделать вот так!  

Мы прогнали мысли и перестали быть пилигримами перенесенного в нас сознания. Каменная воронка Тора изловила разгульные волны океана. Мы устроились на гребне кейпроллера, принимая лучи скученных внеземных центров, не имевших ни стран, ни границ, ни роскоши, ни нужды, ни судов, ни военных сословий. Гонимая винтовыми движителями приземная пыль проникла в решётчатое окно музея последнего вздоха человечества, в приведенное тепловой волной исходное состояние жизненного клапана.  

Я влез в алюминиевую жижу фасадных экранов, в темные места картинок, в библиотеки графических шаблонов, вырывая из себя тысячи впившихся гвоздей, избитых союзок, истоптанных задников, хранивших на внутренней стельке эпитафию для моей возлюбленной. Груня прислонилась ко мне, ловя равновесие, как пичужка на верхних рядах колючей проволоки. Я провел бритвой вокруг ее стопы, вырезая опору для нового мира из добротной воловьей кожи. Накарябанное мною на подошве имя было результатом починки сапога, следствием моей любви к узнице нацистского рейха.  

Покинувшие лагерь портные, ремесленники, сапожники наблюдали, как черный дым поднимался над осенью. В мятежном клокоте всего живого, в ореоле повязанного платка, в лучистой мощи звездного нимба стояло траурное кружево пелерины. Оно оживило потертую николаевскую шинель, прошелестело по заросшим путям надземной магистрали, овеяло ледяным дыханием накалившийся Вудлендский мост и возложило молитвенное бремя Башмачкина на стены Норт – ривер тоннеля.