Корнибэль

Мертвый зум гравитации стянул к земле воздух свободы континентального тоннеля. Юношеский дух справедливости оказался сильнее центробежной силы, державшей Корнея в уставшем гербарии сине – золотой сферы луна-парка, толкавшей его не разношенное, непривыкшее тело к разметавшему снег ротору паровоза. Пассажирка императорского вагона отдала рвущим кисейный полог ветрам всполохи спящей Навны, веря в то, что паровозная тяга унесет испытанное ею за сотню лет от родного дома.  

В атласном купе сидели доживший до седин царь, приютивший его король и надменный королевич. Чтившая старый порядок старушка согревала пледом ноги живехонького заступника. Корней на минуту забыл, кто он был такой. Путаясь в залитых телесным мускусом стерео открытках с визуально усложненными тетраэдрами, с зарницей полыхавших вокзалов судьбы, странствователь охотился за розовой кленовой молью, афишировавшей свою улыбку на лучах уличных проспектов.  

Клёпаные каркасы скрывали напряженную женскую осанку. Скидывая длинную сорочку ночного иллюзиона, сбрасывая ранний душащий корсет, делая пальцевой массаж от истерии в открытой промежности, женщины разглядывали в клетках-зомби невероятные по экспрессии узоры по-своему настроенных механизмов, ощущали оголенные контакты своих разоблачительных желаний.  

Корней обнял Бэлу сзади, кисельно – розовая ткань разлилась по прозрачной прохладе космического театра теней Арсенальной и Безымянной башен. Удерживаемый гравитацией свет Небесного Кремля покинул зрительную систему и обеспечил им слияние с родной средой, вхождение в любовь, где они оставляли скафандр и утоляли слезой шершавую землю.  

Молодые стали посещать сессии речевого комитета. Они вынимали ядра говорящих за себя слов из прочувствованного второго смыслового ряда, так Луна стала Селеной, а жители – переселенцами. Вечерами Бэла писала памятные открытки в прежние жизни Корнея, прокачивая занятые им искусственные тела флегмой передержанного счастья. Встроенный под кожу лунный ангел позволял думать о ней ночами. И когда Корней лежал в посмертном жилище, воздавая ссудный процент, он вспоминал её. И когда его тело переставало перенимать сочившуюся истину, он вспоминал её. Он двигался в себя, пока не приучился видеть одноногий вихрь, вытаскивать из зеленой мути прорези управлявшего им взгляда.  

Тиражированные Бэлой сахарные снежинки теряли четкость граней, записанные в них волновые команды призывали любить сию же минуту, всем естеством, наивно тая в великой вечности ожиданий. Накрутившие хвост котам джазмены разомкнули связки апостольской мглы, красные фонари затупили хирургический скальпель чувств, обесценили вложенную в нагрудный карман любовь субретки, отдавшей полуночному компаньону тайну всей своей жизни.  

Корней плюнул в океаническое ложе кобальтово – синих глаз Великого Отца Стервятника, в галфвинды денежных потоков Уя, на сверкавший оскал прижившегося, тварного человека, наблюдавшего с рекламных плакатов за соматикой мышечного веретена, эмиссией рефлексов подопытных тканей.  

Он глотнул для согрева смородиновый настой на привокзальной террасе и впился пикой в заносы завьюженного паровоза, принимая из эшелона подкрученные кверху хмельные усы, доискиваясь и крестясь у вагона, где сестра милосердия принимала роды. На Землю пришла девочка, способная создать неординарный чувственный ландшафт, пронестись вместе с занявшими свое место в вагоне воинами над бесчисленностью смертей, бесстрастностью любящих людей и безучастностью близких. Свет Отечества вытянул грибные нити не родившихся любовных пар из-под покрытой куржавиной инвалидной тележки Корнея.