Дезертир

Сколько себя помню, всегда служил военному делу. И хоть отец мой – один известный генерал, а мать – член Красного креста, и споры между ними были обыденным делом, я все же пошел по стопам отца. Причину выделить как таковую я не могу, ведь я мог пойти в какой-нибудь университет, пойти в сановники, постричься в монахи, или вообще уйти работать на землю, попутно сочиняя всякие бредни и живя в Ясной Поляне, имея огромную семью, в общем, в выборе я был не ограничен, но могу предположить, что на мой выбор, все же, повлияла эпоха и ее менталитет. Не подумайте, я не жалуюсь, меня моя судьба устраивает. Я это лишь для того упомянул, что далее мою позицию вы восприняли с позиции менталитета и моей далекой эпохи. То будет хорошо для меня и полезно для Вас.  

В "Н" возрасте я пошел служить. Воевал честно, за косяки наказуем не был, и потому лишь, что косяков за мной не наблюдалось. За отступления не был ответственен, но и дураком не был – говорят бежать, значит так делать и надо. Все же поговорка на этот случай имеется: "Один в поле не воин" и руководствовался ею каждый солдат. В "Р" лет поехал в столицу на гражданскую службу, встал в канцелярии, но такая жизнь мне быстро наскучила. Бесконечные бумажки, подписи, бухгалтерия в душной комнате были ужасным испытанием. Встречи с Царем, о которых я всегда грезил, стали рутиной. В общем, не выдержал, свинтил. Какое-то время ходил безработный, питался податями церквей и уже думал стать священником, как вдруг мой старый товарищ пригласил меня работать жандармом. Я не стал тому противиться и ни капли не пожалел.  

Работал я по началу обычным рядовым, городовым. Ходил по улицам, следил за всем и каждым. Вальяжно поправлял фуражку, демонстративно приглаживал воротники. Если думаете, что такая показушность моя воля, то будете правы, но помимо этого это также был и протокол. Я, как представитель закона, должен был выглядеть красиво, а то и вовсе грозно, хоть и к закону я не имел никакого отношения, ведь самое большое, что было в моих правах, это только привести нарушителей в участок, да посидеть с ними до прибытия следователя. Но и мне, и государству на радость, что люди об этом не знали, а то посчитали бы меня идиотом. Это ведь как какой-нибудь крестьянин нарядился бы в барскую одежду и прошелся бы по Арбату. Смех ведь, не иначе.  

Друг мой к тому времени поднялся и меня поспешил повести за собой. Так я стал сперва околоточным надзирателем, чему был несказанно рад. За такую милость, я целовал ноги моему сердечному другу, чему он, в общем-то, и не противился. Такие порядки меня устраивали полностью, хотя и совесть о себе давала знать. Я же, по сути, такую должность получил за красивые глазки и ухоженные усики, а не за заслуги всякие, на что мой друг мне отвечал: "Не волнуйся, такое чувство мирское, нищеское, присуще таким людям, из которых, до селе, ты выходил. Но вот тебе совет: жить надзирателем хочешь, значит чувство в себе такое притупишь. " На тот момент мне было как-то гадко, и слова моего друга я воспринять не захотел, а он это заметил, сжав губы в небовольной гримасе. В тот же день я хотел просить отставки, да вот незадача, хлынула еще одна война, а значит, если бы тогда я уволился, то меня по документам отправили бы в резерв, а потом уже и на поле боя. Я жути военной повидал, более не захотел. Только вот не то, чтобы я что-то решал в этом вопросе – на следующий день за мной приехали господа в военном с поручением на вывоз меня на фронт. Я решил защищаться, сказал, что являюсь высоким чином, на что те мне ответили, что прекрасно об этом знают и на вывоз меня на фронт дал согласие вышестоящий, то есть мой друг. Вот уж от него я такого не ожидал. Встал в ступор, удивленный, смотрел на солдатов, как баран на новые ворота, но увы, делать нечего. Я было хотел попросить маленькой аудиенции у моего дружка, чтобы задать вопросы, да он отклонил. Я собрал саквояж и поехал с уполномоченными куда надобно.  

В ходе поездки я узнал, что еду не рядовым или военном офицером, но военным следователем. В обязанности мои будет входить стабильность армии, ее боевой дух и, конечно, выслеживание и захват дезертиров и врагов в заложники. Ну и по мелочи всякие доклады, допросы и тому подобное. Я, конечно, не сказать что уныл от таких вестей, наоборот, дух мой ободрился, но уже будучи раньше на фронте я побаивался. Все же я, будучи частью армии, а именно рядовым, знал все тонкости их мировосприятия. Чего только стоит "Один в поле не воин". Того и гляди так будут бежать, что меня пробегут и мой офис, а значит сдадут врагам. Я же буду работать в прифронтовой зоне, а там такое возможно, уж мне ли не знать. Я, помню, в Крымскую войну, когда в Севастополе сражался, тоже боевой дух потерял, забоялся и побежал. А за мной и все, по все той же поговорке. Так штаб командующих, что находился сразу за нами, был сожжен прямо с командирами. Не сказать, что их сильно жаль было, я себе дороже, но теперь, оказавшись на их месте, мне стало боязно.  

Через неделю, может через 8 дней, я уже был на рабочем месте. В подчинении моем целая армия полиции – такие же бедолаги, которых сюда загнали по принуждению. Ну а что поделать, не сидеть же сложа руки, вот я и решил возвести себе помощников. Я, право, имена запоминаю плохо, поэтому только помню их отличительные черты, а стало быть и клички. У меня было 5 помощников: Тонкий, Толстый, Грудастый, Кривой и Очкастый. Не помню, по какому принципу их выбирал, помню только, что все они мне приглянулись своей дуростью. В попытках выделить себя на фоне других, они не чурались ничего. Делали всякий бред, что меня увеселяло. Я, в порыве смеха, хотел их записать помощниками по шутке, чтобы увидеть и их радость, а потом оборвать, но в тот же день напился и документы эти отправились куда надо. Так они и стали моими помощниками.  

Организовывать такую свору людей сложно, но вполне возможно. Тот десяток в эту роту по этим делам, ту сотню в другую направленность, ту тысячу поделить на десятки и расфасовать по имеющимся направленностям, ну и так далее. В общем, в какой-то момент с организаторскими делами было покончено и я смог приступить к должностным обязательствам. Каждый день ко мне заявлялись всякие солдаты, вели пленных турок, чурок, черкесов. Уж мне национальности не сильно важны, для меня все – русские, а кто не русский – немец, а кто не немец – француз, а кто не француз – англичанин, а кто не англичанин – турок или негр. Хотя, с определением этих врагов были свои проблемы. Они вроде белые, а вроде и на арабском говорят. Черт разберешь, кто они, поэтому я часто обращался к Очкастому, который в этом деле асс. Он все мне талдычил, что воюем против Османской Империи, а стало быть это турки. Но а я каждый раз забывал, потому что запоминать мне это необходимости не было, раз под боком Очкастый.  

И все бы шло так, как шло, если бы в один вечер не пригнали ко мне еще одного дезертира. Я по протоколу должен был его допросить, что и поспешил делать.  

– Имя.  

– Артемий. – отвечал мне дезертир ровным голосом.  

– Фамилия и Отчество.  

– Зальцман Алексеевич.  

– О! Что-то новенькое, да, Очкастый? На этот раз немец. Удивительно. – сказал я с сарказмом, – чин.  

– Нет у меня чина.  

– Как это "нет"? Рядовой это тоже чин.  

– А я не рядовой. – отвечал мне солдат все тем же монотонным голосом, глядя в глаза.  

– Как это "не рядовой"? А кто тогда?  

– Коллежский регистратор.  

– Да мне твой гражданский чин настолько же важен, насколько и твое имя. Звание, в котором ты воевал какое?  

– Я не воевал. – просто отвечал мне предатель.  

– Да ты что! – расплылся я в улыбке, – а что же ты тогда делал?  

– Бежал и спасался.  

– Уж это я знаю, но до этого ты же стрелял, убивал. Так в каком чине?  

– Я не стрелял и не убивал. Я спасался, говорю же.  

– Ты, то есть, сразу бежал?  

– Да.  

– И бежал к... – тут я замялся, но Очкастый быстро помог, – к туркам. Даже не назад, в тыл, а к туркам.  

– Так лучше к туркам, чем назад. Сзади то всегда военные, всегда найдут и припашут, а турки побьют немного, да в Стамбул повезут, а там жить можно начать.  

– Какой вы мерзкий человек, – сделал я комментарий молодому дезертиру, – так Родину не любить это еще надо уметь.  

– А я люблю Родину. Только Родина моя не война, а село Озерцо у Смоленска.  

– Ради личных своих интересов захотел бросить свою страну? Вот ведь молодежь...  

Тут этот Артемий положил руки на стол, сжав их в кулаки, прильнул к столу и начал пристально сверлить меня глазами и рассказал:  

– Послушай сюда, следователь. Я родился в том селе, Озерце, там вырос, там учился, там все делал. Там моя семья, дети, собака, тёлки и жеребцы и вся моя жизнь. Я жил обычным крестьянином, правда не барским, а свободным, уж спасибо за это моему деду. Ни на что не жаловался, государство критиковать не брался, в волнениях не участвовал, а только к миру всех призывал. По учению Божьему жил, только им и дышал, Царю – батюшке только верил и верность эту проявлял, даже когда к нам народники ходили. Какими бы сладкими их изречения не были, я все критиковал в них, все отрицал, за это на курии был избран в Земский Совет, там прослыл патриотом и монархистом, о чем не жалею ни капли. Там же, на одном из съездов, я познакомился с одной девушкой и мы влюбились. Политика меня более не интересовала, только с ней бы быть. Дни на пролет, часы, минуты мы были вместе, мы дышали друг дружкой. Через какой-то время у нам родились дети, трое. Я выкупил землю с домом и обеспечил себе доход, главным образом помещичий. Я посадил деревья вишни в честь нашего с ней брака. Я очень люблю вишню и особенно за её личный мне символизм. Я вообще сажал по дереву вишни каждому, кто мне дорог. Да, мне присвоили дворянский титул, но крестьян своих я не травил, а только сочувствовал и помогал. Был на приемах у разных людей, делал договора, писал, все было замечательно. Но случилась война и меня, как мужскую душу, призвали. Я уж по своим убеждениям от службы не отверчивался. Надо служить – значит надо, ничего тут не поделаешь. Да только увидев всю армейскую жизнь, мне тошно стало. Я офицер, офицер, мать твою. И даже среди командования я видел мелочных тварей, что воюют за свои кошельки! Что уж говорить о рядовых. Все поголовно ручаются одною поговоркой, все мне ею уши прожужжали: "Один в поле не воин. " Не выиграть нам с такими солдатами, никак не выиграть! И я сдался, убежал. Думаете, мне это было так просто сделать? Да я себя ненавижу за свой поступок, но еще больше я ненавижу ваши пороки, которые вы даже не пытаетесь решить. Турки то за Ислам воюют, у них цель священная. А ты, скажи, за что воюешь, а? За что клеймишь пленных? Да за свою жалкую жизнь, как и все тут. Только Царь за святую идею, а из-за того, кто Царя окружает, его воля уж не учитывается почти никак. Мне нет прощения за предательство, я не солдат более, я вояка, жалкий вояка, и хоть я до конца жизнь буду с этим жить, но это всяко лучше вашего бездуховья!  

Повисла немая тишина. Я дался дивой такую, какой еще никто не давался. Никогда еще я не видел такого отношения ко мне и, поставив свою кривую подпись на документе, поспешил выпроводить его из кабинета в то место, где всех таких содержат. Очкастому приказал закрыть на сегодня приемы, доверив их Грудастому и другим. Я вытер пот со лба и вдруг снова почувствовал то самое "мирское, нищенское" чувство. Я уже и забыл о нем, видно, друг мой, все же, в этом отношении был прав. Совесть действительно не нужна, если речь идет о собственном благополучии, кое я и получил. Но вот теперь, опять, я почувствовал это. Закололо сердце, я осмотрелся. И как-то все стало другим. Вроде и формой той же, а цветом другим. До селе это был грязный коричневый и черный, а теперь желтый и даже красный. Солнце из окна играло своими лучами у меня на столе. И было тихо-тихо. Будто сон, а не действительность вовсе. Я встал и пошел вздремнуть, в надежде, что это неприятное чувство исчезнет.  

Проснулся я уже на следующий день и действительно – чувства больше нет. Я потянулся, осмотрелся вновь. Все встало на круги своя, как и было прежде. Я уже хотел неспешно приступить к работе, как вдруг ко мне в кабинет заваливаются Тонкий и Толстый. Тонкий прошмыгнул в кабинет, а Толстый ударился боком о дверной проем, но все же тоже зашел внутрь. Оба, запыхаясь, они доложили.  

– Бегут.  

– Кто? – еще сонный, но уже приходящий в себя, спрашивал я.  

– Да дезертиры. – ответил Тонкий.  

– Все бегут, на юг. – добавил Толстый  

Я уже, не способный более ждать вышел на улицу и лицезрел ужасающую картину. Казармы, где держали всех пленных, горит красным пламенем, а люди, что были там, бегут врозь. И крики, и выстрелы, и все вместе бьет по ушам. Алый рассвет был еще более алым, даже ярко красным, багровым из-за побега. Я стал оглядываться, опешил, кричал и звал полицейских. Но, поняв, что все части как раз и делают то, что пытаются остановить побег, я побежал туда же. Проходя сквозь еще теплые обломки казармы и других сооружений, я опять начал испытывать то чувство, эту гребанную совесть. Я отыскал Грудастого, что, вместе с Кривым, пытались координировать войска. Наорав на них, я приказал им бежать в гущу, а сам взялся за командование. Смотрел с холма, а потому все было как на ладони. Действительно бегут, и бегут на юг. Я стал дирижировать, махать руками, звать и кричать, пытаясь направлять части в верную сторону. По ходу событий сердце болело все сильнее. От того ли чувства или от алкоголя, не понятно, но в то время и не было важно. В мозгах мне ясно было другое – убегут – потеряю должность! А то и вовсе попаду в тюрьму, надо ли мне это? Конечно нет, а значит остановить их надо любой ценой.  

Поняв, что руководить от сюда я не смогу, я начал спускаться с холма, держа на готове пистолет. Убегающие были вооружены, а потому опасны. Они укрывались за деревьями и действовали децентрализовано, огонь вели хаотично, потому солдаты и не могли произвести захват: никто не решался, а "один в поле не воин". Так я и видел, как уходят арестанты, и среди всех прочих турков я заметил и того Артемия. Он уходил последним, постоянно отстреливаясь и, видимо, таким образом прикрывал отступающих. И чувство вновь атаковало с новой силой. Этот арестант, дезертир, вояка, как он называл себя сам, вместо того, чтобы руководствоваться этой чертовой поговоркой берет и, по сути, становится тем самым "одним воинов в поле"! Что-то случилось со мной и я, уже наведя на него дуло пистолета, дрогнул. Я не стал стрелять. Уши заложило и мной завладела совесть в полной мере. Я обернулся и увидел, как Кривой и Грудастый вместо того, чтобы начать атаку или банально стрелять просто стоят и курят. Солдаты, по обе руки от меня, то и дело пятились назад, хотя их было в разы больше. И я совершил невозможное. Я вышел на это поле, куда боялись выйти все остальные и повернулся лицом к армии. Поднял руку вверх и закричал: "Отставить стрельбу! ". В миг все стихло, а Артемий, что находился до правую руку от меня сначала и не понял, что произошло, поэтому выглянул из своего укрытия и увидев, что рядом стою я с поднятой рукой, обомлел.  

– Вы чего это? – спросил Артемий.  

Я повернул у нему голову и сказал:  

– Уходите.  

Артемий, было хотел что-то сказать, но посмотрев мне в глаза, все понял и без слов. Глаза были полны слезами. Артемий встал в полный рост и, отдав мне честь, поспешил скрыться в лесу вместе с турками.  

Через несколько часов мне арестовали по показаниям моих недавних помощников. Оно и понятно. Меня повезли в другой город, как политического преступника, а не только как военного. Вполне очевиден приговор, который я получил. И вот совсем скоро он будет исполнен, осталось 2 часа. Недавно я получил письмо от некого АЗА. Только что понял, что это аббревиатура. В письме не было слов, только фотография цветущей вишни. Поистине счастлив я только сейчас, когда ничто меня не обуревает, а человек, что сделал меня таким, меня помнит и любит. Я рад, что закончу именно так.