Сибэрия

– Сибэриа?.. Сибэрия!  

Пожилой седоусый и седокудрый грек тут же уважительно осведомлялся, тут же же мощь, силу, красоту Сибири и утверждал. Сам он был тоже еще крепок на вид, хоть и прихрамывал едва заметно.  

– Сибэрия, Сибэрия! – в такт чужеземцу вторил Оглоблин. – Новосибирс-ск.  

Старик понятливо кивал.  

– Вэри айс? – при этом грек, только что прибывший спозаранок на судно с зябкого китайского берега, невольно кутался поплотней в форменную теплую куртку.  

– Вери, вери, – подтверждал кок. – Мороз – фроузн: бодрячок! Мучо фрио и вери коулд.  

Теодорос говорил по-испански ничуть не хуже, чем по- английски.  

– Сибэрия! – уже почти на манер сибирского медведя рычал тогда ветеран. – Лэди! – и тут он, чуть разведя и отставив руки и растопырив пальцы, изображал бюст размеров отнюдь не греческой богини.  

– Ра-азные, разные леди там тоже, – резко и недовольно сворачивал тут разговор Оглоблин. – Красивые все, это да – вери найс и бьютифул. А по мне так, лучше фрэнч размер.  

На том и сходились. У дверей камбуза. У которых мистер Теодорос – пожилой и уважаемый интендант греческой компании – возникал неизменно поутру, в районе завтрака – плюс, минус полчаса. Он курировал ремонт судна в китайском порту Чжоушань: «Сделайте мне судно новым – я оплачиваю! ».  

И, кстати, платил – даже штрафы за наших ухарей. Расслабонные боцман и двое матросов в конце одного рабочего дня рановато спустили медицинские маски до бороды – на борту своего судна! Скоро прилетел штраф – по тысяче евро с носа, – со снимками камер наблюдения такими чёткими, что не отмажешься никак!  

– Это даже не завод штраф выписал – этим-то по фигу! Муниципальные власти припасли – вишь, как у них тут строго! – рассказал коку помощник Вадим.  

Мудрый же грек сказал, в переводе, следующее: «О, юноши беспечные, не чтящие порядка! На первый раз лишь заплачу за вас я эту цену, но знайте – отдуваться впредь самим».  

И заплатил – неслыханное дело!  

Мороки коку Оглоблину с Теодоросом особой не было. Да – персона грата, но шеф уже кормил греческих ответственных товарищей-фирмачей на «ура» – и не только салатом греческим. Знал, к тому ж, по опыту, – проблем с иноземными боссами намного меньше, чем с иными соотечественником капризными, на которых сроду не угодишь.  

Ну, не ел грек пиццы и хачапури на завтрак. Зато яйца варёные уважал – и держал Оглоьлин в холодильнике их тазик впрок: ничего! И не высказывал Теодорос сроду претензий – кашки манной наливал черпачок, намазывал маслом кусок хлеба, и яйцо пополам разрезав, на манер бутерброда укладывал: пока кок в спешном порядке какую- никакую нарезку из колбасных обрезков еще организовывал, да йогурт, что сроду сам не ел, варягу подгонял. Получалось, в общем: «Х-хто б меня так кормил! » – хоть и не совсем средиземноморский завтрак, конечно.  

На обед Теодорос вожделел кальмара. А у Оглоблина головоногих имелось впритык – дюжина замороженных в холодильнике порций только и оставалась. И всё бы еще ничего – продержался бы с полмесяца, кабы не вклинился мальчишка старпом, что с Теодоросом, равно как и с капитаном, за одним столом важно обедал. Вот он и возопил, увидав у грека в тарелке кальмар обжаренный, да с лучком золотистым:  

– А почему ты нам такого не делал?  

Кинул предъяву!  

Да делал Оглоблин всем, а и тебе, шельма, и под бешамель-соусом, и в сухарях, и просто кальмара жареного – забыл уже, неблагодарный?..  

Пришлось теперь и старпому, что под шумок вклинился, кальмара на обед гоношить – благо, теперь головоногий деликатес кончился скоро. Оставалось теперь грека котлетками, гуляшом и бефстрогановом потчевать – и доводить потому мясо до полнейшей мягкости – готовности.  

– Слушай, а чего старику дома уже не сидится? – задавался Оглоблин порой вопросом вслух при своём кухонном помощнике Вадиме. – Ему уже восьмой, по-моему, десяток пошел. Сидел бы уже в тенёчке в кафешке у дома, тянул бы «Метаксу» потихоньку, да на «лэди» – туристок загорелых глазел!  

Вадим пожимал плечами:  

– Наверное, без работы не может. А может – и деньги нужны.  

Впрочем, на производстве Теодорос совсем уж героически не гробился– щадил все же возраст свой: чуть за полдень – пора старику и честь знать. Главное – отобедать чинно, за обстоятельной беседой с капитаном и старпомом (что весь обед горазды были не в свою тарелку, а в рот Теодоросу смотреть).  

– Старпома он уважает! – со знанием дела говорил Вадим. – Да и кэпа – само-собой.  

Эти двое, кстати, интенданта к Оглоблину ревновали: «Ну, ты же с ним по-гречески разговариваешь! » – «Да, чего там я разговариваю? «Кали мэра! » – доброе утро, добрый день – выучил, всего-то... Так и вы бы нашли в интернете – элементарно! ».  

Еще освоил «паракалО» – «пожалуйста». По окончание обеда, Теодорос мог забыть свою белую каску в столовой команды, но никогда не забывал сказать: «Спа-сибо, кук! ». На что Оглоблин поначалу кричал из глубины камбуза:  

– На здоровье!  

Тогда грек как правило останавливался у дверей, и махал отрицательно указательным пальцем:  

– На здо -ровье – водка, дринк! – и подносил к губам невидимый стакан. Мол, грешно добрым людям такое без выпивки желать.  

– Так, неси – не заржавеет, – бормотал Оглоблин с невольным вздохом. Так, впрочем, чтобы Теодорос вряд ли слышал: употребление спиртного на судне категорически запрещено – политика компании.  

Будоражила его воображение заснеженная, морозная Сибирь, просторы и жителей которой Теодорос уважал заочно. Видимо, и кок (четыре года уж сибиряк – между рейсами) являл некую тайну – своим несгибаемым духом и нравом неунывающим. Но, тайны-то не было никакой: со своими командирами, что добро за слабость принимали, никой слабины давать было нельзя – только на ножах постоянно! А грек-то точно знал, кто здесь сейчас, на девятом месяце морского рейса, лицо стратегической важности (хоть эта харя, признаться, порой и «кисляк давил», и «хмурого включал»). Потому, не сюсюкая и не заискивая, по-своему Теодорос проблему решил. Закупил новых кастрюль, сковород, черпаков, тарелок, ложек, вилок, кружек стеклянных (на манер пивных, кстати). Уважил, называется. И громогласно, к сведению и улыбкам капитана со старпомом, отдал финальное, на счёт кока, распоряжение китайскому агенту:  

– И лэди!  

Ну, дались они ему, в самом деле!..  

Почти весь новый скарб благополучно Оглоблин отгрузил в кладовую – пусть сменщик разбирается – не нарадуется!  

Однажды после обеда на камбуз пожаловал капитан.  

– Слушай, ты в обед давай греку немного хлеба с собой: в отеле ему ночью бутербродов сделать – пожрать.  

Было бы сказано! На следующем обеде Теодороса поджидал укутанный в фольгу тормозок – полбулки порезанного, свежевыпеченного хлеба.  

Как не дать хлеба страждущему? Святое ведь дело! Как и испечь его – для Оглоблина, во всяком случае…  

Теодорос благодарил от души каждый раз. Корил – «вэри мач»». И принимал в свои руки блестящий свёрток очень бережно. И как-то извинительно пояснял порой:  

– Чайна брэд – пластик.  

– Да ешь на здоровье: где еще такого хлеба попробуешь – все натуральные продукты!  

Как-то, уже перед самым концом ремонта, Теодорос пришел с вопросом, который, видимо, его действительно волновал: почему, согласно заказанным билетам, Оглоблин летет вдруг в суровую «Сибэрия», а не в свой город у моря, с мягким его климатом.  

– Живу я теперь там. Там люди – вэри строн! – мощные, настоящие, не гнилые, и не трухлявые внутри.  

Теодорос все понял вполне. И согласился с коком не глядя.  

Он пришел попрощаться в последний день, когда уже главный двигатель был «под парами», и гудел под ногами призывно и гулко. Не забыл старик «кука» впопыхах. Крепко обнялись, и даже похлопали друг друга с изрядными шлепками по спинам – от души.  

– Сибэ-эрия! Гуд лак!  

– Обязательно передам!  

…Я думаю теперь – наверное, это давняя мечта о далёком, суровом, красивом и чистом крае с удивительными людьми, что счастливо живут в морозных, заснеженных, сплошь поросших могучими вечнозелёными елями краях, говорила в Теодоросе. Возможно, чуть не с самого детства обрастая с годами домыслами и представлениями не хуже античных легенд, она оставалась для теплолюбивого, но отважного морехода со средиземноморья чем-то манящим, прекрасным и сказочным – тем, к чему еще хочется стремиться даже на склоне лет своей не даром, верится, прожитой жизни.