Ключ

Аплодисменты. Звонкие хлопки, разносившиеся эхом по всему огромному просторному залу с высокими потолками, были настолько громкими, что с таким звуковым размахом могли сравниться только мощные раскаты грома. Более сотни рук сейчас бились ладонями друг об друга, вызывая шумные и одобрительные овации. И они были не безосновательны. Ещё пару минут назад зал был местом, где царила не тишина, не какой-то гам, а ритмически и интонационно организованные звуки, ласкающие уши слушателей, – проще говоря, музыка. Абсолютно до каждого – как сидящего в первых рядах, так и находившегося в самом конце концертного зала, на балконах и даже до людей, отдыхающих в холле, с разной громкостью и четкостью, но доходили чудесные звуки рояля. Главным виновником этого был всего один человек – опытный музыкант, считающийся мастером своего дела, маэстро Виолонский.  

На протяжении двадцати лет он, преданный своему делу, радовал каждого ценителя музыки своим талантом игры на различных инструментах, но чаще – на рояле или скрипке. Его пальцы виртуозно и плавно, словно обладали своей жизнью, касались клавиш рояля и создавали что-то невероятно большое и чувственное, что проникало в сердца людей, радовало, восхищало или доводило до слёз. Виолонский славился своим подходом – перед началом он закрывал глаза и за все исполнение ни разу не смел открывать. Говорят, маэстро тем самым погружался в себя и не желал отвлекаться на внешнее окружение, чужие взгляды, улыбки и лица. Всех даже удивляло, как все эти годы Виолонский ни разу не совершил ни единой ошибки – не перепутал клавишу, ноту, порядок и прочее. Собственно, за это он и получил известность в округе.  

Когда аплодисменты наконец стихли и сменились шумными разговорами, темный зал вышел из мрака, а софиты, направленные на Виолонского, погасли, и атмосферное окружение, в котором из разных углов светились стони маленьких огоньков, преобразилось из храма чудес в простое концертное помещение, маэстро продолжал сидеть на месте, все ещё не открывая глаза и не убирая пальцев с клавиш. Он с терпением ожидал, когда помещение полностью опустеет. Простой возможности уйти не было – круглая возвышающаяся платформа, на которой находился Виолонский, располагалась в самом центре зала и была окружена партером, заполняющим все пространство вплоть до самого выхода – а это было не меньше пятидесяти метров.  

Постепенно весь гам уходил в холл, буфеты и прочие места, куда обычно уходили люди после продолжительных представлений. Виолонский открыл глаза, осмотрелся, опустил клавиатурный клап и живо направился к выходу. К счастью, в холле было не так уж и много народа, и маэстро удалось быстро проскочить в свой кабинет, не собирая на себе лишних взглядов и внимания. Там он быстро закрыл дверь и медленно сел на стул, стоявший рядом с крупным зеркалом.  

Виолонский опрокинул голову и тяжело вздохнул, глядя в потолок. В таком положении музыкант начал напряженно массировать виски. Он мог просидеть около часа, даже и не заметив, как быстро пройдут часы. Но маэстро представлял собой жадного на время человека, который и минуты не потратит на какое-то бесполезное действо, не носящее никакого смысла. Поэтому отдых тут же был прерван слабым, еле уловимым писком. Маэстро быстро закатал рукав белой рубашки и взглянул на свои миниатюрные часы, которые неумолимо уже показывали семь вечера.  

Музыкант живо вскочил, посмотрел в зеркало и схватил бежевое пальто; даже не застегивая его, накинул на плечи и с болтающимися рукавами направился к выходу из здания, заблаговременно поправив свой бордовый фрак и бабочку.  

Холл, как по личному велению маэстро, был уже почти пуст – в округе буквально осталось человек пять, и те были только обслуживающим персоналом. Довольный Виолонский уверенным широким шагом направился по красному ковру к стеклянным, раскрытым дверям, которые придерживались двумя швейцарами.  

– Маэстро Виолонский, машина уже ждет Вас, – с волнением обратился один из них, ожидая получить недовольный взгляд от мастера. Однако тот лишь равнодушно кивнул, даже не всматриваясь в их красные и потные лица.  

Не смущаясь усиливавшегося дождя и прохладного ветра, которые, как назло, появились именно в эту минуту, Виолонский, уже с легким раздражением, подошел к черному автомобилю с тонированными стеклами. Когда до двери оставалось шага два, он остановился, выжидая, когда это, как часто маэстро выражался, «стальное крыло» откроется перед ним. Но произошло это только после неловкой тишины, нарушаемой лишь неспокойной погодой и проезжающими автомобилями. Дверь не спеша открылась, и Виолонский с укором своим прожигающим взглядом посмотрел в глаза человека, который заставил маэстро стоять под дождем, что вызвало у того настоящий дискомфорт.  

Всю дорогу до дома музыкант ещё по несколько раз смотрел на часы, наблюдая, как маленькая секундная стрелка плавно проходила по кругу и создавала минуты, переходящие уже во что-то большее. С такой концентрацией на них, он даже и не заметил, что помимо него в машине сидело ещё три человека: водитель и два коренастых мужика, один из которых и открыл дверь. А все остальное время – только смотрел в окно, покрытое крупными каплями от дождя, шоркал промокшую одежду и иногда протирал свои очки аккуратным алым платком из кармана фрака, постоянно отбрасывая его в сторону.  

Наконец, машина остановилась, и музыкант быстро выскочил из неё, устремившись к входу в дом. Когда Виолонский поднимался по лестнице, дверь распахнулась так, что практически скрылась из уличного обозрения. Маэстро свободно вошел вовнутрь и скинул свое пальто прямо в руки Анны, которая и открыла дверь и уже стояла в ожидании.  

– Ах, дорогая Анна, пожалуйста, повесьте пальто, ради Бога, – Виолонский сразу же покинул прихожую и направился в свою комнату.  

Анна была молодой девушкой и одной из немногих близких друзей маэстро. Зная неряшливость и леность мастера, она добровольно вызвалась помогать ему в содержании дома за определенную плату. Поэтому Анна ежедневно с восьми утра и до восьми вечера буквально правила домом: наводила порядок, готовила еду, управляла счетами, даже имела доступ к денежным средствам Виолонского, поскольку он ей доверял и даже считал, что девушка имеет полное право стать его наследницей.  

Виолонский лениво развалился в своем любимом огромном кресле, даже не меняя парадную одежду на повседневную. Он медленно пил заранее приготовленный горячий сладкий чай и включил настольную лампу, расположенную совсем рядом, чтобы осветить безоконную комнату. Вскоре вошла Анна.  

– Маэстро, что-то новое скажете?  

– Ох, ничего, Аннушка, все как обычно. Устал, как собака..., – он с наслаждением проглотил последнюю каплю и убрал кружку на стол. – Давайте, дорогая, новости  

Анна исчезла из комнаты буквально на мгновение и тут же появилась с толстой газетой. Она тут же протянула её Виолонскому. Тот с недоумением взглянул на девушку:  

– Анна, Вы что? Читайте!  

Девушка, ничуть не удивившись, без доли раздражения раскрыла огромный лист и начала читать:  

– Скрипач Вилюрский готовит…  

– Дальше. Следующая страница  

– Продажа цветов…  

– Нет-нет, Аннушка, дальше, это ерунда, давайте дальше  

– Погода…  

– Анна! – Виолонский, выпрямив осанку, повысил голос. – Не томите! Вы прекрасно знаете, что меня интересует. Давайте скорее узнаем, что там со «Скрипичным ключом»!  

Девушка стала быстро, пробегая глазками, перелистывать страницу за страницей, суетливо вглядываясь в мелкий текст и стараясь как можно быстрее найти нужный заголовок. Через минуту она с радостью возгласила:  

– Нашла, маэстро!  

Виолонский напрягся и поправил очки, положив лодыжку правой ноги на колено левой, и нервно потрясывал носочком:  

– Давайте, читайте же скорее! Сколько там строчек посвящено этому?  

– Одна…  

Тут лицо музыканта вновь сменилось на раздражение, сопровождаемое еле заметным гневом и разочарованием. Он ударил кулаком по столу и прошептал, постепенно повышая голос с каждым следующим словом:  

– Понятно. Не читайте. Спасибо, Аннушка. Идите, хочу посидеть один. А, постойте. Подтопите немного камин и сожгите газету, ради Бога!  

Анна спокойно вышла, тихо закрыв за собою дверь. Виолонский взбил маленькую подушку, расположив её за спиной, и вновь развалился в кресле, закрыв глаза и пытаясь погрузиться в легкую дрему, сердито и хмуро ворча про себя:  

– На что только бумагу тратят! Ох… А эта охрана… Дерет – будь здоров! Денег на них не напасешься!  

Он продолжал ругаться, пока не уснул.  

Маэстро был уже зрелым мужчиной – в этом году ему исполнился пятьдесят один год, и внешний вид это прекрасно передавал. Седые волосы были аккуратно зачесаны назад, лишь один непослушный локон вольно качался впереди, периодически мелькая перед глазами. За часто наносимым гримом скрывались неединичные морщины, которые каждый раз приводили маэстро в бешенство, когда тот становился у зеркала, поэтому он, если и смывал пудру, то только после принятия душа. Зрение тоже не особо его радовало, и лишь очки спасали от участи времени, хотя, нужно подметить, что Виолонскому даже нравился этот аксессуар. Но, в целом, на здоровье он никогда не жаловался, разве что ноги иногда побаливали, но это часто был лишь минутный порыв.  

Маэстро всегда очень дорожил временем, стараясь в определенные моменты наслаждаться каждой секундой, а в другие – опускать совершенно лишние действа, потому что «время – это и самое быстрое, и самое медленное, что есть на белом свете» (по крайней мере, так считал сам Виолонский). Хотя, единственное, что он не понимал – это феномен времени, когда находишься дома. Именно здесь оно, как ему казалось, превышало все грани скорости и её понимание – семь вечера в одном глазу, а десять – уже в другом. Именно дома Виолонскому всегда не хватало лишних минут и секунд, чтобы совершить какие-то даже мелкие действия – собственно, поэтому он даже не менял часто одежду. Его раздражали медленные люди, которые, по его мнению, не понимали всю ценность и невозвратность времени. Маэстро, в целом, был человеком не того типажа, чтобы находиться среди большого количества людей. Он всегда старался вежливо покинуть места, где наблюдалось подобное и вовсе не попадать туда. Поэтому главной ошибкой в своей жизни Виолонский считал выбор работы, предполагающей выступление на публику, однако любовь к музыке была намного сильнее и была главной и, в общем-то, единственной мотивацией выступать перед людьми.  

Дрему прервала покрасневшая от волнения Анна. Она стояла перед Виолонским и глубоко дышала, словно произошло что-то страшное. Маэстро слегка приоткрыл глаза и слабым голосом пролепетал:  

– А, Аннушка, это Вы. Домой собираетесь? Как же время, собака, летит, – он зевнул, прикрыв рот рукой, но продолжая говорить. – Возьмите мой зонт, дорогая, на улице наверняка дождь идет, простудитесь – а это не желаемо.  

И снова прикрыл глаза, возвращаясь ко сну. Но Анна неожиданно стала трясти Виолонского, причем с ощутимым усилием.  

– Нет же! Маэстро! Там… Там… У порога дома…  

– Аннушка, если там принесли мой платок, который я забыл в машине, пусть у себя оставляют, мне дела нет до этой ткани…  

– Ну, маэстро! Там…  

Виолонский поднял указательный палец, чтобы Анна замолчала. Он, наконец, полностью проснулся, приподнялся и настороженно взглянул на девушку, сделав вопросительное выражение лица.  

– Налоговая?  

– Нет  

– Ох, счастье! Налоги вроде платим! Если кто-то незнакомый – гоните! Автографы не даю, совместные фотографии – только по праздникам!  

– Ну… Ну… Знакомый! В том и дело, что знакомый, – Анна покраснела ещё сильнее и стала немного трястись, понимая, какую реакцию вызовет фамилия этого человека у Виолонского.  

– Да кто ж там может быть? – маэстро приподнялся и стал расхаживать по комнате взад-вперед, постоянно хмурясь и вздыхая.  

– Дайте же, я скажу, маэстро, позвольте…  

– Так, конечно, Аннушка! Говорите! Что ж молчите и заставляйте меня гадать?  

– Присядьте, маэстро, присядьте, Вам же будет лучше!  

Кожа Виолонского покрылась мурашками, а сердце ёкнуло. Обычно, когда Анна с такой серьезностью говорила эти слова, это означало, мягко говоря, что-то не очень приятное. Музыкант послушно сел, вцепившись в кресло. Его сердце бешено стучало и даже заставляло голову пульсировать, отчего отдавало по вискам.  

– Будьте мягче, Аннушка. Скажите так, чтобы мне плохо не стало.  

Анна посмотрела на пол, потом на лицо маэстро и, приблизившись к нему, прошептала на ухо хриплым голосом:  

– На пороге… На пороге… Там… Там… Котомански!