Национализм

Взрывы, как белый виноград, облепили лозу рассвета.  

В паутинную дольку высокого оконца прокрадывалась резкость объектов. И становился виден в ржавых пятнах полосатый матрас, стены из пеноблоков с заиндевевшей секцией батареи отопления, россыпь кубиков с буквами и пара офисных стульев. Это был подвал детского сада.  

Мэр, укрывшись по макушку гобеленом с пасущимися оленями, мерно дрожал во сне. Большие белые летучие мыши с красными глазами, насаженные на палочки для мороженого, разворачивали кожистые крылья в руках малышей, а те молочными зубками отрывали куски ледяного мяса; жадно, по-рыбьи, практически не разжевывая они выхватывали новые и новые порции. Мясо выпадало у них из ртов, лезло из ушей и носа. Мясо плыло по черной реке пестрыми надувными кругами. Набухшее мясо усеивало деревья пульсирующими комками, словно омела.  

Лязгнула дверь. Мэр кашлянул и сел. Усеянные ссадинами и натертостями запястья его были в наручниках. Наглое и тупое лицо со следами побоев, расчетливые маленькие глазки, как бумажные самолетики, лысина, собравшаяся складками на затылке. Никаких симптомов жизни или бессмертия.  

Напротив мэра стоял, скрестив руки на груди, юный вагнеровец. Он улыбался с жестокой задумчивостью и гонял из одного уголка рта в другой сосновую иголочку. Простые, грубые черты, оттопыренные ушки. Залоснившаяся рубаха хаки и гавайские цветочные бусы. Этот молодец только что вышел из натопленной пыточной и сочился весельем, словно смолистым соком.  

– Я вот не знаю, рыло, – заискрился вагнеровец, – То ли жопу тебе отрезать, то ли пойти ледоход послушать да Пушкина почитать.  

Мэр сверлил его чугунным и красным взглядом.  

– Эх, работёнка… Ну говори, пидарас, где спрятал золото? Где накопления, что ты годами, как рябиновый сок – пичуга, тянул из госбюджета да прикарманивал с подельниками. Где византийские иконы, золотые унитазы, скифские акинаки, подлинники Марии Примаченко, фантики, брилиантики? Почему, когда гости жданые нагрянули, в домине твоем их встретила не красна девица с караваем, а одна пустота глухая, и мышь, что ножку табуретки гложет от безнадёги? Всё надежненько схоронил, ты, ебасос бандеровский. А мы тебя расколем. Расколем же?  

Мэр насупился и шмыгнул носом.  

– Имущество, сколько его наимел за жизнь, было окольными путями пожертвовано на вашу армию. Потому что я РУССКИЙ! И хочу жить в РУССКОЙ стране. Слышишь, гнида? Твои портянки, наколенники, масло для калаша, в них часть моих денег, моего труда, души личной и души украинской нации. Потому что мы с вами братья, ОДИН НАРОД…  

Удар в челюсть прервал разгоряченную тираду. Появились новые люди. Мэра поволокли.  

Во дворе детского сада под вросшими в небо соснами его долго и методично вгоняли в сугроб ботинком, потом приковали к дышлу полевой кухни и стали сечь  шомполами. Кровь, как стая попугайчиков, взмывала в воздух и опадала красными лепестками льда в кипящую кашу. Когда мэр терял сознание, его окатывали водой.  

Несмотря на смешливое равнодушие мучителей, он то и дело ревел о любви и братстве. Столь благородные до святости порывы абсолютно не вязались с приземленным его обликом, а потому вызывали у вагнеровцев лишь смешки – задорные и тошнотворные. Возможно, таким образом мэр осуществлял месть. Обгадиться он, как ни тужился, не сумел, ибо издавна не лакомился питанием, потому грузил нытьем и таранил в совесть. Хоть ничтожный, но какой-никакой щит контроля.  

А где-то далеко, на другой стороне добра отработала американская гаубица….  

И все смешалось в хаос земли и кишок, в дождь из щепок и кирпича, в воронки смертельных воплей и бьющие гейзеры туманного кипятка из разорванной теплотрассы. От пара и пыли ничего не было понятно полностью. Кто-то бесцельно шагал, тревожась. Кто-то очумело тянул вывороченного друга. Перевернутый на бок «Тигр» пускал вокруг бензиновые побеги, как размножающаяся клубника. Мэр вдруг обнаружил себя на четвереньках, и руки его хоть скованные были свободны.  

Рядом лежал труп лопоухого вагнеровца. Кусок трухлявого, кофейного пня с колонией зимующих солнышек забился в распахнутый рот. Истерически взрыкивая, мэр подполз к мучителю. Бледный живот его качался, как цветок колокольчика. В кармане штанов мэр нашарил дрожащей рукой связку ключей и разомкнул наручники.  

Охая и прихрамывая, он побежал. Пробрался через разорванную сетку-рабицу и скрылся за красным углом сталинки. Под ногами хрустело битое стекло, у белого солнца парил дрон-разведчик, воздух был стерилен и сух.  

Мэр спешил по превращенному в решето городу. Мемуары чужого быта открывались сквозь снесенные стены. Двигался он узкими улочками, а когда нужно было пересечь широкое пространство, замирал, прислушивался и ждал, чтобы вовремя юркнуть в подъезд, в случае появления патруля. После каждой перебежки он нежно мял свои жирные груди и говорил себе любимому пикантные гадости.  

Теперь главное было добраться до тайника. Он возьмет, сколько сможет унести и камышистыми манивцями покинет шахтерский край, оформит по каналам волшебные аусвайсы, усыновит роту сирот либо.., в общем, заживёт припеваючи и всецело. В перспективе где-то под Альпами, оскотиниваясь алкоголем и коксом, пока Третья мировая не прикроет праздник и надо будет что-то действительно решать.  

Тайник он устроил на дачном домике, не шибко с шиком, не оригинально... в подземном тоннеле, которым древний владелец недвижимости – пан – пользовался для незаметного выхода к озеру, где предавался разнузданному веселью и сатанинским практикам. К несчастью, дача располагалась далеко от центральных районов, где мэр сейчас плутал, не узнавая разрушенные серые здания и парки, вырубленные на дрова местными жителями и оккупантами.  

Уже спускалась ночь, и мороз вынул острые сабли из ножен. Пальцы, губы и щеки у мэра онемели, как обособленные. А тем временем отовсюду разносились автоматные очереди и разрывы. Мимо, не замечая бредущей медведеподобной фигуры, шустро гнали по ямам грузовики с солдатами и военная техника. Происходило отступление из города.  

Мэр хмуро стоял под разбитым фонарем и глядел как из богатого с виду жилища высыпают в спешке военнослужащие, матерясь друг на дружку усаживаются на броню БМП и отбывают в неизвестном направлении. "Возможно, – подумал он, – после них остались какие-никакие объедки…"  

Мэр вошел в здание и стал рыться в горах брошенного мусора, пахло калом и перегаром. Он отыскал пакетик с гречневой кашей и источенную мышью плитку армейского шоколада. В холодильнике от прежних хозяев осталась бутылка оливкового масла и пара полусгнивших томатов. Запихаясь всем этим, как сладостной снедью, мэр несколько согрелся.  

– Да, – сказал он себе – фартовая у меня натура.  

Раны на спине щипали, ныли ребра, но о будущем своем мэр не беспокоился. Он остался в городе, претерпел пытки (за Родину, разумеется). Ему еще и героя дадут. И выехать из Украины будет проще, чем из ДНР.  

Базовые потребности оказались удовлетворены.  

Мэр раскинулся на диване, сыто отрыгивая. И вдруг так одиноко и сыро ему сделалось, так захотелось обнять чужое тепло, почувствовать кого-то в этом мире ужаса и волнения.  

В смутном оцепенении мэр встал и прошелся по комнатам. На полочке в спальне увидел куклу-мотанку и вспомнил, что в детстве у бабушки, у которой он проводил летние каникулы, была в доме такая же, направился к кукле, озябшей рукой взял, почувствовал напряжение. За игрушкой потянулась леска, и на конце ее поблескивало колечко.  

Мэр поднял взгляд – на том месте, где была игрушка, чуть позади стояла, покачиваясь как ванька-встанька, граната РГН.