Мимо

«Что мне человечество, как лишай? Их зазубренные сердца, бездонные улыбки, лысая эрудиция. Наконец, их ужас перед потусторонним. Жизнь для таких – вечность, а не пущенная стрела. Они… они… они для меня что? Ведь я поэт, матадор миров. Мой хохот и трепет прорастает в щели действительности. Так цепляюсь я за камень существования, будто кедр на крымском взморье».  

Приблизительно в схожем русле размышлял я дымным вечером июльского дня, возвращаясь домой средь зыбей золотой пшеницы. Через поле можно было срезать дорогу. Корпулентные колосья расстилались передо мной, как пролитое масло сна. За плечами висел рюкзак с полувыпитой бутылкой фанты. Я ощущал тонкость и полноту.  

Слева находилось кладбище. Свежие деревянные кресты (их ставят временно: до тех пор, пока не уляжется земля, после меняют на постоянные надгробия) вдавались в поле. Между холмиками оставалась растоптанная стерня. Могилы были покрыты красными траурными венками, как листом росянки. Над каждым крестом на ветру полоскался флаг. В принципе, раз в неделю в моем городке появлялся двухсотый.  

Я немного отклонился в сторону, мне нужно было выйти около конной фермы, за которой начиналась асфальтированная дорога. По ней то и дело проносились большегрузы. По ней я бы и добрался домой…  

Тонкая и печальная мелодия флейты, словно полощется в воде ивовая ветвь. Она прилипла к моим ушам, и холодок просквозил по коже. Звук шел, кажется, отовсюду. Такой родной и чарующий. Будто каждый атом стал поцелуем.  

Не в силах определить источник мелодии, я потащился в сторону конефермы. Усталость навалилась на плечи, во рту пересохло и казалось, что на веждах сидят, как совы, нейтронные звезды. А где-то в глубине поля, которое, забыл упомянуть, растеклось от горизонта до горизонта (тут просто был узкий участок, так сказать брод) вырисовывалась темная роща. Возможно, остаток распаханной ветрозащитной полосы или там находился яр, недоступный тракторной мощи для конвертации в сельскохозяйственные массивы.  

По мере моего продвижения звук вроде бы становился ближе. Чтобы не спугнуть таинственного маэстро своим стремительным появлением, я опустился в пшеницу на четвереньки и стал красться, словно охотящийся зверь. Деревья оказались вязами, на одну из выступающих из этого оазиса тьмы веток была насажена белая бутылка из-под кефира.  

Я ничего не видел за плотно сомкнутыми листьями, и потому стал огибать рощицу. Я то полз, то двигался на четвереньках, часто устраивая отдых. Звук флейты не умолкал. Мелодия была настолько убаюкивающей и мягкой, что от нее становилось жутко. В ее существование не верилось, и этот скепсис сам по себе притягивал, подцеплял как бабочку на булавку. Я словно бы вернулся в детство, полное легенд и загадочных существ. Я словно снова нашел в сердце смелость не понимать.  

Помню, как в зимних сумерках сидел около печи, глотая трилогию Бартимеуса, и озноб бил меня, несмотря на идущий от обложенной кафелем стенки жар. Казалось, стоит пошевелиться, и проявятся некие зловещие силы, давно рыщущие в поисках жертвы. Но, несмотря на ужас, присутствовало и желание продолжать. Я переворачивал страницу за страницей до тех пор, пока с работы не возвращалась мать, и тогда все дьяволы испарялись и нужно было учить уроки.  

Теперь беззвучный смех трепыхался в моих устах. Эйфорическое приветствие тайне мира и величию чутких, равному этой тайне.  

И наконец, я увидел его сквозь листву – это был сатир. Темнокожий, козлоногий, с кручеными рожками и в венке из виноградных листьев. Чем-то походил он на молодого Ринго Старра. Глаза существа горели пурпуром, как цветы чертополоха. Сатир сидел на валуне, покрытом мхом и лишайником, и, надувая щеки, играл на сиринге.  

Мелодия истончилась и замерла, и тут вспыхнули огни – крохотные, теплые, словно язычки свечей. Роща осветилась, и из всех щелей и укрытий, уходящих под землю нор посыпались пухлые купидоны, фурии, амфисбены, какие-то наяды в лилеях, порфироносные герои и румяные философы. Такие приняли они безвкусные, картинные позы, что поневоле захотелось поправить их. Болтали же о разной мути: ну кто сегодня всерьез впряжется в спор о первостихии, из которой возникла Вселенная?  

Иные из них были полупрозрачны, руки их проходили через преграду без сопротивления, как мука через сито. Казалось, только сатир обладал определенной вещественностью. Он снова дудел на своей сиринге, путти стучали в барабанчики, одна из наяд тренькала на кифаре. Герои и химерические животные плясали и катались по мураве, кентавры молчаливо пили из глиняных кубков, двое обнаженных юношей соревновались в стрельбе из лука. По коже их плыли тени, звенел в воздухе простодушный смех.  

От скопища страшил не исходило совсем ни стыда, ни натянутости. Они не принуждали себя к развлечениям, им не казалось, что время тает понапрасну, и присутствие других их не смущало. Это был для них естественный способ существовать, как для зайца – щипать травку, а для мхов – давать приют водяным медведям.  

Впрочем, в своем вечном лесном веселье античные попаданцы явно упустили нечто важное: сытый ум, национальную бдительность, интуитивную дружбу с техникой. Дай каждому ноутбук, они были бы беспомощны в сети, как котята. Да и на работу не смогли бы устроиться, а коли и фартанёт, то долго не вытерпят. Естественно, с таким зарядом жизнелюбия.  

По сути, не могли они ничего. Неприкаянная бесполезная красота. Творения древности были обречены, они уже отходили во мрак, оставляя каждый за полупрозрачным торсом шлейф блестящей пыли.  

И как же мне захотелось войти в круг света, отдать им свою силу и веру, поведать о мире, времени, стать связующим звеном, капилляром, по которому согласно закону сообщающихся сосудов потечет в миф жизнь и реальность. Я бы мог напоить их отравленными соками нашей эпохи. Они бы ассимилировались, но выжили.  

Глядя, как купидоны разреженными ручками пытаются открыть бутылку шампанского, я до крови закусил губу от бессилия. Слишком велико было расстояние между нами, слишком широк ров лет.  

Если я хочу сохранить в целостности их хрупкое, увядающее сообщество, следует держаться подальше. Может, они не так уж слабы, раз смогли выстоять столько времени? Да и на их лицах не заметно ни тени печали либо мольбы. К тому же, как мы знаем из истории, человек (пусть мне ненавистна эта обуза, но ее не сверзить с рамен) разрушает всё, к чему прикасается.  

Я отвернулся и пополз обратно, потом поднялся, стряхнул пыль с локтей и коленей, и отправился домой. Я был богом в эту минуту.  

Чуть более, чем обычно.