Столица русской смерти

Повесть  

Автор: Бердан Рамзеич  

1.  

Я снова ехал. Меня затянула дорога. Я не получал удовольствия от поездок, равно как и ни от чего другого. И все же это встряхивало и мобилизовывало. Я жил вокруг дороги – день в сборах, вне дома и несколько дней после возвращения. Остальное сложно было назвать жизнью. Я видел в этом иронию судьбы. Поездки, как один из самых ненавистных мне когда-то процессов, стал жизненно важным для меня.  

На соседнем кресле сидела девушка. Не красивая, но тонкая и изящная. Она игриво закинула ногу на ногу; ее личико раскраснелось от духоты автобуса и иногда она по-детски подносила пальцы к губам. К сожалению, не мои пальцы и не к моим губам. Мне мучительно хотелось обратиться к ней по-французски. Но я не знал французского.  

Позади меня сидел ребенок с матерью. Еще на выезде из города, стоя в пробке, я понял, чем грозит обернуться поездка. Помимо духоты, воздух наполняла суета, создаваемая чужим ребенком. Столь же быстро я понял, что с ребенком, как и с духотой, ничего не поделаешь.  

Нельзя сказать, что девочка вела себя плохо. Она была по-детски шаловлива, непоседлива и возбуждена далекой для нее поездкой, все время болтала с мамой. После первых пятнадцати минут, я хотел предложить маме заткнуть девочке рот… Но я не решился начинать конфликт.  

Во-первых, девочка так была воспитана, а воспитание это не единовременная акция – им нужно заниматься долго и постоянно. И начинать воспитание нужно с родителей. Воспитывать двух не принадлежащих мне женщин – маму и ее девочку – не входило в мои планы.  

Во-вторых, судя по голосу, девочке было лет пять. То есть до глобального столкновения с системой и миром запретов и правил ей оставалось года два. Потом девочку заткнут раз и навсегда. Сделают молчаливой, послушной и безрадостной. Пусть будет собой, ей еще предстоит много общаться с токсичными пассажирами этого автобуса.  

Город и хвост пробки медленно оставались позади. Французский автобус вытягивался из них медленно и болезненно, как иголка из вены на руке. Я был капелькой крови этих вен в полости иглы – соленой, маленькой и никчемной.  

Автобус был тесен. Предназначенный для узких улиц Парижа и Милана, он глупо смотрелся в сибирских широтах. Я сидел за водителем и мог в лобовое стекло обозревать те самые широты, которые уже успели изрядно мне примелькаться и надоесть. В левое колено мне упирался огнетушитель, я был зажат теснотой кресла – тело страдало от заданных рамок.  

Вперед смотреть не хотелось. Я не ехал, а уезжал. И я был рад уже тому, что не смотрю назад.  

Я бежал из душного города, в не менее душный, но другой. Я не хотел признаваться себе, но краем сознания понимал, что спасался именно дорогой. Не хотел признаваться, потому что мне всегда были противны дороги и перемещения по ним. И если я начал спасаться поездками, значит дело дрянь. Значит, я достиг определенной черты и уперся в нее кончиками пальцев ног.  

Что входило в мои планы на ближайшие дни? Я не очень четко представлял. Пить, на сей раз – вне дома. Общаться с Костей, на встречу с которым я ехал. К моему сожалению, не долго.  

Костю я видел обычно раз в год. Эта встреча была первой после пандемии и впервые за всю нашу дружбу должна была пройти на нейтральной территории. До этого мы по очереди ездили друг к другу, не считая двух последних лет. Костя был моим последним другом.  

Я боялся, что эта встреча тоже может стать последней. Мы много говорил в последнее время об отъезде из страны. Иногда Костя просто пропадал, не выходил на связь месяцами. Возвращаясь, жаловался на депрессию и рассказывал о новых испробованных способах саморазрушения. Способы были настолько новые, что у меня не всегда получалось дослушать до конца очередную его историю.  

С ним можно было говорить почти обо всем. Эта была, что называется, близость духа. Близость двух одиноких, потрепанных жизнью, не глупых, но не богатых провинциальных мужчин. Еще совсем не старых, но уже никому не нужных.  

Нашу близость вполне можно было вывернуть наизнанку. Я на полном серьезе думал, что вместе с Костей можно кем-нибудь овладеть. Каким-нибудь третьим мужчиной, лучше – молодым парнем. Мы оба не были геями, хотя много говорили о гомосексуальности. Иногда я думал, что можно овладеть и Костей. Но, к счастью, эта мысль не укоренилась в моем сознании. К счастью, потому что Костя был слишком хорош как товарищ. Мне не хотелось его терять как собеседника и собутыльника, а все, с кем соприкасался мой орган, быстро пропадали из моей жизни.  

К слову, проявление гомосексуальности сейчас означало бы для меня сейчас совсем не акт похоти и не реализацию своих природных позывов. Скорее, это было бы плевком в лицо собственному прошлому и окончательный разрыв с ним. Плевок не только в лицо бывшим женщинам, которым я позволил высосать из меня всю жизнь. Но и бывшим друзьям, бывшим коллегам, тяжело и не излечимо больным гомофобией. Это был бы прекрасный способ перевести их всех сразу в разряд бывших. Добавить всех в один чат, а чат – в архив жизни.  

То общество, в котором я до недавнего времени активно пытался жить, общество, тонущее в собственных фобиях, почему-то в один момент решило, что «гомо» – главная из них. Я тщетно пытался понять: на что именно поддались в своих страхах люди, из которых состояло общество? На исконную боязнь инаковости? На официальную пропаганду? На укоренившиеся в культуре криминальные традиции?  

Из этого списка, в роль пропаганды я верил меньше всего. Гадость заключается в том, что пропаганда не формирует в людях фобии. Она всего лишь легализует их выход наружу.  

Была ли эта очередная фобия условной чертой разграничения, индикатором «свой-чужой»? Мне не казалось это важным. В какой-то момент я почувствовал, что это общество сломалось. Я устранился. И мне просто хотелось плюнуть на людей, очень хотелось. Слюна в моем рту копилась годами, как и многое остальное в моем организме. «Выдерни шнур, выдави стекло» – было написано надо мной, и я думал о шнурах и стеклах. Хотелось выдергивать и выдавливать. Хотя можно было и нужно было думать о чем-нибудь другом, более важном и существенном.  

Я подумал о Косте. Его главным недостатком были слишком левые взгляды. Пожив недолго заграницей и поучившись по обмену в европейском университете, он вернулся с легкой формой наркозависимости и стойкими социалистическими воззрениями. От зависимости он быстро избавился, а ненависть к капитализму и стремление к всеобщей справедливости поразили кору его головного мозга глубже, чем каннабиноиды.  

Костя был журналистом по призванию. До своего впадения в стойкую апатию, он писал в поселковую газету, вел блог, что-то писал для краевых Интернет-порталов. Но поскольку журналистика в нашей с ним стране умирала, Костя не гнушался никаким словесным трудом. Он преподавал на полставки английский в своей школе, водил экскурсии в заповеднике, репетиторствовал и готовил детей к ЕГЭ по английскому и русскому языкам.  

Выходило – нормально. С его аскетизмом ему вполне хватало на жизнь. Когда-то он мечтал о своем издательстве, об аспирантуре и преподавании на журфаке и упорно к этому двигался, как я с недавних пор двигался к программированию – окольными путями и бессонными вечерами. Разница между нами была в том, что я пытался соскочить с около гуманитарной стези, а Костя всеми силами в нее зарывался.  

Автобус качнуло, и соседка теснее прижалась ко мне своим горячим плечом. В своей голове я услышал сдавленный стон сквозь искривленные губы, почувствовал ее дыхание у себя на шее и ногти кожей спины… Девушка отпрянула и сильнее покраснела, как будто услышала мои мысли – настолько громкими они были.  

Надо было думать о работе. Это могло отвлечь. Это единственное, что кроме дороги, в последние месяцы отвлекало меня.  

Надо было думать о работе в широком смысле – об успехе и будущем, о том, как с помощью профессиональной деятельности остановить свое падение последних лет. Мне стоило подумать хотя бы о том, как перестать скатываться ниже. Я вынужден был констатировать, что мне стало сложнее думать об этом, эти темы все меньше занимали меня. Но я пытался за них цепляться. Как продолжал цепляться за жизнь, как еще недавно продолжал цепляться за своих женщин.  

И если в женщин, и в целом – в людей, я давно перестал верить, то какая- то надежда на жизнь еще оставалась. Но при этом все большую скрытую и запрещаемую сами себе любовь я начинал питать к смерти, все чаще мысли о ней посещали и успокаивали меня.  

Хотя бы потому, что всю большую ненависть и отвращение питал к обществу, в котором жил. А что еще можно питать к обществу, которое само себя сломало, даже не заметив этого? И я уже оставил малейшие попытки изменить это общество.  

Начался ухабистый участок дороги и наши соприкосновения с соседкой по креслу участились. Но я трезво решил держать свое воображение в тисках. Хотя бы потому, что позади меня сидел ребенок. Маленькая девочка рисковала составить разговор с мамой о том, что там у дяди такое. Я был всецело «за» сексуальное просвещение молодежи. Но всему свое время и место.  

Мысли о работе… Прошел почти год, как я сменил профессию, попытавшись полностью перекроить свои способ мышления и образ жизни. Прошло уже три месяца, как я закрепился в одной крупной фирме на юниорской позиции. Облегчения это не принесло, хотя счетчики обнулились. Я еще располагал неким объемом ресурсов. По моим расчетам, должен был пройти еще год в суете и попытках адаптировать в новой среде, прежде чем мировоззренческий и ценностный кризис накроет меня новой волной. Я не был уверен, что у меня есть этот год.  

Я ничего не потерял в материальном смысле за последний год. Что было не сложно с моими умеренными потребностями. Стейк и шот ликера я всегда мог себе позволить. С другими благами, кроме алкоголя и поездок в соседние города, было сложнее. Женщинам, кроме богатого внутреннего мира, мне нечего было предложить. К богатому миру прилагался алкоголизм в начальной стадии и тяжелый бэкграунд в анамнезе, поэтому женщин я понимал и не осуждал за их отсутствие в моей жизни. О детях и продолжении жизни я знал лишь из Инстаграма друзей.  

Я смотрел в окно. Надо было думать о работе, но я думал, о чем мы будем говорить с Костей. Хотелось узнать у него про опыт эмиграции. И про особенности композиции малой прозы. И еще много всего рассказать. Попробовать выплеснуть хоть немножко того ментального дерьма, что скопилось во мне за этот худший год моей жизни. И выслушать его совет: что с этим со всем делать? Что делать с тем, что от меня осталось? Написать текст об этом всем? Или сбежать от этого?  

Я закрыл глаза и постарался визуализировать происходящее. Мне казалось, что перед моими ногами огромный ворох остриженной шерсти. Из этого свалявшегося комка предстояло сделать клубок ниток, который бы указал мне дорогу. И для начала, нужно было вычесать шерсть, убрать сор и комки грязи. А еще меня беспокоили рыжие волосы, случайно попавшие в мой ворох. Я твердо решил, что рыжим ниткам не место в моем клубке.  

Наощупь я отстегнул ремень безопасности. Когда не очень хочешь жить жизнь, многие мелочи воспринимаешь как мелочи. Если бы водитель достал бы бутылку коньяка и приложился к горлышку во время движения я бы, наверное, не испугался и не стал бы возражать. На второй час поездки я начал жалеть, что не выпил перед посадкой в автобус.  

За мрачными и душными мыслями, с запахом овечьей шерсти в салоне, я пересек границы областей. Я как будто вез мрак и духоту с собой, наполняя ими не только автобус, но весь мир.  

Я ненадолго отключился перед самым въездом в город. Это был не сон, а забытие, провал в памяти. Очнулся я, как только лязгнули двери и салон наполнился вечерней прохладой и привокзальными ароматами.  

Я мало знал об этом городе и не любил его. Но с первых шагов в нем чувствовалось что-то столичное. Едва заметный глазу ночной движ, легкая суета. В предвкушении выходных все порхали, спешили по делам, даже ночью. В глаза бросались красивые полуобнаженные тела на огромных подсвеченных баннерах, которые прикрывали унылый недострой – брошенный каркас гостиницы или очередного торгового центра. Вокруг суетились энергичные тела, искусственно и ненадолго взбодренные кофеином и эндорфином.  

Мое собственное тело почувствовало свободу и распрямилось, заиграло мышцами и потребовало движения. Я перебежал проспект, не дойдя до светофора, ориентируясь на запах фастфуда.  

Я знал, что в городе есть аэропорт, иностранные консульства, военный институт, несколько воинских частей. И единственный в округе крематорий.  

Если вдуматься, то это отличное сочетание объектов социальной инфраструктуры для провинции. Среда как бы говорит тебе: делай военную карьеру либо уезжай из страны. Карьера, скорее всего, закончится крематорием. Но это мелочи… Выбор не велик – под крестом или на крест, как сказал поэт. Выбор предельно прост и категоричен. Все иные варианты, тона и полу оттенки были лишь проявлением столичного лицемерия.  

То есть, все, что нужно для провинциальной столицы в городе было. А если задуматься, то все страна и есть провинция. Все, что не провинция – не эта страна. Так что Н-ск вполне мог претендовать на звание «столицы всея провинции».  

А еще, в моем представлении, в столице каждый может найти то, что ищет. Я искал не только приятного общества, но и ответы на вопросы.  

2.  

Костя встретил меня на парковки, рядом с новым жилищным комплексом. Даже в темноте новостройка выглядела пафосно и с претензией на цивилизованную организацию пространства. Мы обнялись, и он повел меня в наше временное логово.  

– Как дома? – спросил я пока мы шли к подъезду.  

– Нормально. Дядя только болеет.  

Я знал дядю Толю. Костя называл его просто «Толян» и познакомил нас в прошлую нашу встречу.  

Толян производил впечатление сильного, жизнерадостного, и вместе с тем, мудрого человека. Он явно знал как жить эту жизнь, в отличии от нас с Костей.  

Когда мы впервые увиделись, дядька подъехал к вокзалу на своей рабочей «Ниве» аккуратно в тот момент, когда я выходил из автобуса. Он радовался моему приезду едва ли не больше, чем Костя, хотя раньше мы не были знакомы. До этого я только слышал о нем.  

После короткого знакомства, Толян горячо заговорил:  

– Костя, зови человека на рыбалку! Я вас отвезу, у меня охотничий домик есть на реке. Что вы будете в квартире сидеть? У нас такие места красивые! Бердан, ты Енисей видел?  

– Толян, не люблю я рыбалку, ты знаешь… – вяло отказывался Костя – А Бердан дома порыбачит, у него Обь рядом.  

– Да ну тебя, племяш! Привез человека на отдых называется… Ну к девкам хоть сходите? Вы ж не по пацанам, я надеюсь?!  

Толян весело засмеялся.  

– Шучу, шучу! Не обижайся, Бердан… Просто у меня насчет племянника давно подозрения есть: водки не пьет почти, на рыбалку не ходит. Ты там с ним осторожнее будь!  

Он засмеялся еще громче, сверкая металлокерамикой.  

–Ладно, поеду. Дашу надо встретить. Я, кстати, в край в пятницу поеду. Ты до пятницы пробудешь? А то я увезти могу… Думай, только заранее напиши, за день хотя бы. Ну давайте! Хорошего отдыха! Расход.  

Толян всю свою жизнь сознательную жизнь занимался бизнесом, но при этом сам много работал руками. В разные периоды жизни и истории он строил дома из бруса, содержал пилораму, держал бригаду ремонтников, первым начал ставить пластиковые окна в поселке, помогал тестю с пасекой и продажей меда. От некоторых дел он отошел со временем из-за ситуации на рынке, что-то просто наскучило, перерос.  

Успел Толян позаниматься политикой, отсидев один срок депутатом в поселковом совете. От политической карьеры он отказался, потому что семья и дела были ему ближе, понятнее и приносили больше пользы и удовольствия.  

Всю жизнь дядя Толя страстно любил рыбалку и оборудовал на берегу Енисея маленькую базу, в которой с радостью принимал гостей. Он, казалось, черпал силы из трех стихий одновременно – работы, людей и природы. В момент нашего знакомства, сил у него было много.  

В напряженном ритме собственной жизни, он находил время еще и на спорт. Зимой бегал на лыжах, летом просто бегал. Он мечтал однажды пробежать марафон, хотел успеть с этим до сорока лет.  

Рак у Толяна нашли полгода назад. Он говорил о болях в животе еще в мой приезд, но, ничего с этим не делал пока боли не стали сильнее. В местной больнице не смогли поставить внятного диагноза. В поселке не было онколога и Толян поехал в край на обследование. Врачи не стали обнадеживать его обещаниями: отправили домой и посоветовали привести дела в порядок. Месяц назад Костя писал, что Толян пожелтел – очевидно, опухоль в поджелудочной стремительно росла и в какой-то момент перекрыла желчевыводящие протоки.  

Вот так все просто и быстро случается в наших краях. Опухоль не считается с нашими достоинствами и планами. Она приходит и забирает все. Забирает то, что оказывается нам не принадлежит. Забирает все и сразу, без предупреждения. Как и война.  

3.  

Мы сидели на балконе. Я курили, Костя парил одноразовую электронную сигарету. Я решил поднять тему, которая меня беспокоила.  

– Я что думаю… Надо уезжать из страны, Костя. Никому мы тут не нужны, а времена смутные наступают.  

Я так не думал всерьез, это было бы слишком просто. Но дабы поднять эту тему, решил начать с легкого тезиса. Однако, на мое удивление, даже одной моей невинной фразы хватило, чтобы Костя вскипел. Это было видно по тому, как он побледнел. Я приготовился к монологу.  

– Бердан, завязывай. Не надо говорить цитатами с «Дождя»! Надеюсь, ты не мыслишь в таких категориях постоянно.  

Он перевел дыхание, чтобы успокоиться. Я был заинтригован и приготовился слушать дальше. Хотя, я и так догадывался что он скажет, но не стал перебивать, и Костя продолжил:  

– Почему ты ставишь вопрос именно так? Почему мы где-то должны быть нужны? Как будто мы какой-то ресурс, который на разных рынках по-разному востребован. Или как будто-то есть некая сущность, которая в нас нуждается и готова нас пригреть, обласкать и принять. Обе позиции – это две грани одной монеты: рабского мировоззрения.  

Я примерно знаю, кто именно так поставил этот вопрос … Но не понимаю почему люди на этот вопрос упорно пытаются ответить. Тем более, столь не глупые, как ты.  

Если говорить, про ресурс, то – да. Мы, конечно, ресурс. Но, во-первых, я лично так просто не признаю себя ресурсом. Я не согласен на это, не знаю как ты.  

Во-вторых, ресурсу должно быть все равно как тебя используют – на Донбассе или на свободной кассе. И если кто-то себя ресурсом признает – гоу в стоило, велком.  

А если не нравится, то нужно по другому вопрос формулировать.  

То есть, как ты понимаешь, мне кажется, что, постановка вопроса противоречит сути задающего этот вопрос. Может уже надо начать задаваться вопросом – а что нам нужно?  

Если рассуждать с точки зрения востребованности, например на рынке труда, то тут спорный момент – где мы более востребованы? Я про себя знаю – я на другом языке писать и говорить не смогу, это факт. А без этого я себя не вижу. В виде неквалифицированного персонала я не хочу себя видеть.  

Но и потом. Мы же русские люди, Бера. Для нас востребованность не может быть сведена к экономическому содержанию явления. Ты вот сейчас мной востребован… Как собеседник и как кореш. Где между нами деньги? Сколько ты за час берешь? Ну, ты понял, о чем я…  

Ну и мое любимое. Ты знаешь, как я не люблю русский мир и вот это все. Нельзя любить то, чего нет. Но весь этот Запад – тоже говно полное.  

И если возвращаться к твоему тезису – в капитализме вообще никто никому не нужен. В нашенском понимании. И ради чего тогда себя обесценивать самостоятельно? Ради чего всю свою жизнь рушить своими же руками?  

Если податься этой истерии и панике – это значит поставить себя в бесправное положение беженцев. А это значит – что они победили… Они только этого и хотят – чтобы все уехали и осталось 40 миллионов бесправных рабов: ментов и нефтяников, которые не мешают им воровать. Остальные, как бы, лишние. Это старая мысль, и не я это придумал. Но это похоже на правду. И чем дальше, тем больше. И это работает. И мы тоже сами работаем на эту схему.  

Я все понимаю. Человек ищет, где лучше, так всегда было. Но я бы не хотел этот выбор делать. Потому что риски и издержки слишком большие… Я без родного языка не могу. Это тяжелее чем кажется. Люди там другие… Это в двадцать лет прикольно – что-то новое узнавать, пробовать, в новой обстановке себя чувствовать. А в тридцать – это не выносимо. Я это хорошо понимаю. И даже проверять не хочу.  

Ну и березки, Бердан… Березки, мать их. Они у каждого свои, но есть. У меня есть дядька, поселок, школа моя есть. Вид из окна красивый в спальне… Ты же был у нас, сам видел – как красиво! Воздух какой! Куда я от этого денусь? Кому оставлю? Бл..дям этим?  

Я знаю, что и так этого всего скоро может не быть. Посадят меня однажды за мои слова и все. А я не очень этого боюсь, как оказалось. Мне русская тюрьма ближе и понятнее, Бердан, чем эмиграция. Я готов к тому, что для меня в любой момент кончатся березки и начнутся елочки. И спокоен за такой расклад. Я верю, что Толян с Дашей греть меня будут, хотя бы передачки возить.  

Он как-то на удивление загадочно и тепло улыбнулся. Как мне показалось, не вполне уместно. Но я, наверное, еще чего-то не понимал.  

Костя промолчал и продолжил:  

– Не повезло нашему поколению… Мы увидали сносную жизнь. Нам есть что терять… Мы знаем, как могло бы быть – в Европе пожить успели… Было бы легче, если бы не видели и не пожили. Кто-то даже и Европе разочароваться успел, как я. И нам в конечном счете все это дерьмо разгребать. Больше некому. Разгребем, поди, а? Пошли бухать?  

И мы пошли.  

– Да, кстати – сказал Костя, когда мы зашли в квартиру – может в крематорий завтра съездим?  

Больше об эмиграции мы не разговаривали.  

4.  

Рыжая закрыла квартиру и заскочила в лифт.  

Она уже опаздывала и наделась, что на выезде с микрорайона не будет пробки как обычно. Сегодня должно было состояться заседание кафедры, и старик попросил прийти пораньше. Она должна была успеть все приготовить. И ей нужно было еще закончить свои дела, начатые в пятницу.  

Выходные удались, и она не хотела возвращаться к рабочей рутине. Новый молодой человек, с которым она переписывалась всю прошлую неделю и гуляла в воскресенье, занимал ее мысли почти полностью.  

«Соберись, Сергеевна! О членах и пряниках будем думать вечером» – вспомнила она папашину фразу, начиная злиться на себя и лифт, который медленно ехал.  

Фраза была глупая, и в папашиной версии фигурировали женские органы. Кроме фразы, о папаше она почти ничего не помнила и не хотела помнить. Она лишь догадывалась, что фраза была из его офицерского прошлого, когда они с мамочкой еще бездетными мотались по воинским частям накануне развала Союза.  

Прежде чем сесть в машину, она успела выкинуть мусорный пакет в большой новый контейнер. Она терпеть не могла малейшего запаха мусора в квартире и выбрасывала каждое утро полупустые пакеты. Готовить было не для кого, сама она питалась йогуртами, адыгейским сыром и фруктами.  

Очередной молодой человек был хорош. В меру умен, спокоен, красив и силен. Ей показалась, что за неделю переписки и два свидания она успела нащупать в нем изюминку. И ей нравилось, то, что она нащупала.  

Она хотела, чтобы поскорее в пакетах прибавилось мусора. Она хотела о ком-то заботиться. Ей надоело делать это только на работе – организовывать заседания кафедры и другую подобную ерунду, следить чтобы у этих ученых слюнтяев была на столе вода, блокноты и ручки.  

Хотелось заботиться о настоящем мужчине, вдохновлять его, давать ему чувствовать себя мужчиной каждый день по многу раз, насколько ее будет хватать. После того, что она пережила в личной жизни, после последних лет с первым мужем, она была уверена, что ее хватит на многое.  

Жизнь не очень жаловала Рыжую. Все началось с детства, загубленного родительским алкоголизмом. Папаша не вынес развала армии, уволился и быстро пошел по наклонной. Мать не удержалась и проследовала за ним. Рыжая всеми силами, пыталась забыть ад, который прошла, и не повторить судьбу предков. Тот успех, что ей достался, она выгрызла зубами, сбежав из глухой сибирской деревни, где родители обитали последние годы своей жизни.  

С личной жизнью тоже не очень клеилось. Первый муж оказался мудаком. Вспоминать о нем она не любила. Сразу после развода, она думала, что больше к мужчинам не притронется. Но время шло, травма быстро затянулась и молодой организм снова потребовал своего. Между мужем и нынешним партнером были еще попытки и поклонники. Многие мальчики подолгу не могли ее забыть, врываясь в ее отлаженную жизнь своими безумными звонками с идиотскими предложениями.  

Но Рыжая не позволяла себе унывать и отвлекаться на всякие глупости в исполнении неудачников.  

В попытках собраться с мыслями, она добралась до института. Тут все было как всегда – спокойно и размеренно. Никакие внешние волны не могли поколебать стабильности фундаментальной науки.  

В коридоре ей встретился молодой стажер, хилый мальчик с неуверенной прической.  

– Здравствуйте, Яна Станиславовна!  

– Здравствуйте, молодой человек! Хотя, с утра я была Сергеевной.  

Стажер смутился и скис, забормотав что-то невнятное и рассыпаясь в извинениях.  

Эта секундная нелепая сценка внезапно взбодрила Яну. Ей показалось принятым, что этот юнец, который всю практику пускал слюни и сох по ней, выставил себя идиотом. Она встряхнула рыжее каре, смахивая капельки дождя, и пошла на кафедру – хозяйничать, спасать, быть нужной и, если останется время, двигать науку.  

5.  

На улицах города было много военных. Местные не обращали на них внимания. Наверное, военных было не существенно больше, чем обычно. Но мне было непривычно и не комфортно.  

Во-первых, в моем захолустье военных практически не было, кроме контрактников из бригады внутренних войск, которая охраняла секретный объект на окраине города. Во-вторых, а почему бы стоило к ним привыкнуть? В какой момент военные на улицах начинают восприниматься как курьеры или таксисты?  

Я мало об этом задумывался в последние годы, но ведь военные – солдаты и офицеры – это носители смерти. Они существуют не для парадов, не для красивых сюжетов, а для того, чтобы убивать и быть убитыми. Сначала идет смерть, она первична. Потом идут фразы про суверенитет, защиту интересов и прочее.  

Я мало оглядывался вокруг в последнее время. Мои персональные кризисы личной жизни и смены профессии настолько накрывали меня, что сил оглядеться не было. Но смена обстановки подействовала на меня. Я заметил, кроме увеличения числа военных, насколько тревожнее и мрачнее стали люди на улицах. Это витало в воздухе, как дым, как скверный запах.  

Можно было бы списать тревожность людей на столичную суету. Я не знал досконально, что происходит в моем городе. Я старался не выходить у себя на улицу – там было слишком много воспоминаний. Но, кажется, военных в последнее время там не стало больше. Впрочем, меньше их тоже не стало, к сожалению.  

Я всегда обращал внимание на военных. В детстве я сам хотел стать военным. Меня манила перспектива быть красивым, сильным и защищенным. Мне не хватало всего этого. Да и Родине я хотел служить, чего уж там. Но именно в Н-ске детские мечты и иллюзии рухнули. С тех пор я не очень любил этот город.  

Моя служба в армии ограничилась годом «срочки» и я старался не вспоминать этот период своей жизни.  

В эту поездку я втайне вынашивал мечту добраться до военного института, в который, когда-то не поступил. Чтобы помочиться на его ворота с золотыми орлами, и на танк, стоящий у ворот. Помочиться и сказать: идите вы все! Возвращайтесь туда, откуда вышли, «взрослые» – родитесь обратно! И школа, и тренер. И все девчонки школы. И все подруги старшей сестры. И все друзья старшего брата, которого у меня никогда не было.  

Я справился со всем сам. Я стал взрослым и сильным. Я стал мужчиной – как бы вы не старались доказать мне обратное. Я в состоянии за себя постоять. Я знаю, что такое честь. А если чего-то не знаю, то все равно – разберусь.  

Я справился сам, без всякого дерьма. Например, без распорядка дня на протяжении пяти лет и «славных традиций вашего училища»...  

И я не хочу убивать людей, даже за деньги. Особенно – за деньги. С отсутствием денег, я в общем-то, тоже как-то справляюсь. Я не хочу денег, если за них приходится убивать людей.  

И я могу приехать в другой город, потому что соскучился по другу. А не потому, что так надо. И мы будем пить дешевый алкоголь дрянного качества и обсуждать книги и кино. Мы можем вообще не пить, если такова цена.  

Тем временем, мы зашли в торговый центр. На входе в холле стояла рекламная стойка службы по контракту. В метре от нее на щите висел плакат с эмблемой добровольческого батальона. Молодой лейтенант с волонтерами раздавали листовки. Мобилизация в стране еще не началась, но предчувствие ее уже витало в воздухе.  

Как и запах спирта. Со времен пандемии в холле остались санитайзеры с дезинфектором для рук. Я, как и все, уже привык к этому запаху, но почем-то в этом торговом центре он был особенно резкий и устойчивый. И в очередной раз он напомнил мне запах дешевого спирта, распиваемого на деревенских поминках.  

Увидев нас, лейтенант расправил плечи.  

– Парни! – он расплылся в неискренней улыбке как плохой «продажник» Мы, очевидно, попадали под критерии его целевой аудитории – Слышали о службе по контракту?  

Меня передернуло от фальшивой неуместной мимики этого щенка в лейтенантских погонах, от неуместности всей этой буффонады с вербовкой прохожих. Мне захотелось достать из голенища нож и всадить его лейтенанту в бок. А потом достать нож уже из тела и повторить прием еще пару десятков раз… И смотреть этому Иуде в глаза, читая в них непонимание и панику. И чтобы весь этот гадский Колизей наблюдал за мной с верхних ярусов и хлопал в ладоши. А лейтенанта я бы заставил на последнем дыхании извинится. Перед сибирской землей – за то, что он ее осквернял своими ногами. И передо мной лично. За то, что он перекупил мою детскую мечту о доблести. Перекупил, за тридцать серебряников на банковскую карту ежемесячно и теперь торговал ею в разнос.  

Я даже слегка наклонился и потер голень, в надежде нащупать за голенищем сапога рукоять ножа. Сработала какая-то архетипная мышечная память, доставшаяся в наследство, видимо, от беглых каторжан – «киреевских волков», которые когда-то населяли мою малую родину. Но я был в кроссовках и ножа в районе голени не оказалось.  

Костя опять побледнел и сделал шаг к лейтенанту.  

– Ты ко мне обращаешься, животное? – Костя был не на много выше военного, но как будто навис над ним – Ты во мне срочника увидел? Или ты пожил, чтобы со мной о службе разговаривать? Расскажешь мне о долге? Или о чести?  

Лейтенант отшатнулся. Он явно не привык к такому обращению от гражданских и совсем не ожидал агрессии от сограждан. Где-то на другом конце холла, за банкоматами, шевельнулись менты и недобро посмотрели в нашу сторону. Лейтенант, видимо, сильно испугался и оторопел. Возможно, звать на помощь полицию ему не позволяла честь мундира.  

Костя же медленно продолжал надвигаться на лейтенанта. При этом он даже сделал нейтрально-дружелюбное лицо чтобы не привлекать лишнего внимания, желая лишь унизить и подавить военного. Однако из его уст продолжал изливаться поток шипящей брани, что примечательно – без мата и почти без личных оскорблений.  

В ту минуту я захотел иметь детей от Кости и пожалел, что гей браки в нашей стране запрещены. И о том, что мы не геи.  

– Домой иди, к мамочке... И в парикмахерскую зайди, убожество! Стрижка у тебя пидорская, шакал – брызнул Костя капельками слюны напоследок в лицо лейтенанту, и мы резко повернули вправо, к фудкорту.  

Вся сцена разыгралась секунд за восемь. Шквал эмоций не успел накрыть меня, только тело стало ватным и кончики пальцев похолодели.  

Мы подошли к кассе и смешались с жидкой очередью. Я все еще восхищался Костей и меня немного потряхивало. Я представлял, что испытывал Костя и восхищался от этого им еще сильней. Я знал, что за его вечным спокойствием всегда кроется вечная же внутренняя буря. Но я не догадывался, что способен с таким самообладанием управлять этой бурей, выпуская ее погулять и возвращая обратно.  

– Не боишься, что он ментов на нас натравит? – выдохнул я.  

– Боюсь, конечно. Но это не про страх, это про уважение… А если натравит – я точно ему вмажу. Я и так едва сдержался – такой стресс! Такое в себе сложно носить. Ну достали, знаешь ли. Окончательно.  

Костя заказал острые наггетсы, большой «Спрайт» и бургер. При этом он продолжил говорить со мной:  

– Я так считаю: на таких лейтенантах все и держится. На ментах и вояках. Их чмырить надо сильнее всех. В офлайне, на бытовом уровне, двадцать четыре на семь. Я бы сказал, не чмырить, а наказывать… Но это слишком жестоко. И я не способен на такое. А значит – не могу к такому призывать.  

Мы забрали заказы и сели за грязный стол. Я все это время удивлялся себе. Именно сегодня я окончательно обнаружил свою трансформацию, увидел какой путь я проделал – от желания носить форму, до искреннего желания унижать людей в любой форме только за сам факт ее ношения. Хотя, разумеется, дело было не в форме.  

Костя достал из кармана худи складной нож и оглядевшись порезал наггетсы. Он продолжил говорить:  

– Но, если не будет опоры режима – режим рухнет. Даже не так: разбегутся менты в панике – придется набирать новых. И платить им больше. Хотя я не знаю сколько надо платить людям, которых могут в подворотне зарезать в любой момент… Но не суть. Факт – что платить придется больше, чем пару лет назад, чем до февраля. И в какой-то момент это перестанет быть рентабельным, придется что-то менять. Страх и бабки – эти явления хорошо понятны режиму. Это то, что и в его собственной основе лежит. И это те два нерва, на которые вполне может даже наше больное общество надавить.  

Он замолчал и задумался, а потом добавил задумчиво, как будто сам себе:  

– Да нет... Бред это все. Нельзя никого убивать. Все хотят жить. И все этого достойны.  

Острый фастфуд и ледяная газировка сбили нас с волны похмелья, и мы отправились в путь. Когда мы выходили из торгового центра, стойка с рекламой одиноко стояла посреди холла, еще более нелепо чем раньше. Никого рядом не было.  

6.  

До крематория от метро нужно было ехать минут тридцать. Выйдя из автобуса и пройдя кованные ворота, я начал понимать, почему меня так потянуло сюда, и почему я, не раздумывая, согласился на предложение Кости поехать.  

Нас сразу окружили чистота, порядок, рационально и эстетично организованное пространство. Здесь было все то, чего нам так не хватает, например, в городской среде. А может и в целом – в нашем русском мире.  

Как же здесь было приятно! Даже просто визуально. Асфальт и бетон. Ровные прямые дорожки окаймлялись аккуратно подстриженным газоном. В глубине территории возвышались ровные бетонные стены колумбария. Из далека они чернели пустотами и напоминали большой улей – некоторые ячейки сот пустовали, потому что пчелы еще работали.  

С первых минут присутствия здесь меня наполнили тишина и спокойствие.  

Шагая по облагороженной территории, я подумал, что крематорий — это фабрика по десакрализации смерти. Крематорий – это поток и процесс, это процедура. Это чей-то успешный бизнес. Две великих сущности – огонь и смерть – оказались приручены и работают под контролем человека, организуя пространство и людей вокруг себя.  

Я шел и чувствовал, что прямо сейчас здесь развеивался мой самый главный страх – непогребенной смерти. Такая смерть особенно страшна, потому что подразумевает одиночество и забвение еще при жизни, уже к моменту ее окончания.  

Я жутко боялся не просто умереть, а умереть незаметно и быть обнаруженным спустя несколько дней, по запаху. Боялся причинить дискомфорт чужим мне людям, для которых скорее всего чужая смерть – грязная работа или неприятное недоразумение. Участковые, работники социальных служб, соседи по подъезду – я не знаю, кто этим занимается. И предпочел бы не знать.  

Я не хотел стать мокрым пятном на матрасе. Я хотел стать пеплом. Потому что огонь очищает. Я не знаю, как хоронят невостребованные трупы. Но в моем понимании, общая могила для невостребованных тел есть сосредоточение скверны и своим существованием оскверняет само звание человека и жизненный путь отдельной личности. В моем пути нечего осквернять, но у меня еще есть время. Я хотел бы надеяться, что я успею еще что-то сделать в этой жизни и после меня будет что осквернить.  

Крематорий не снимал моих страхов, но он как будто визуализировал то, к чему нужно стремиться. Как минимум, к прагматичной и относительно чистой утилизации тела. Мне осталась самая малость в этой жизни: найти того, кто однажды доставит мое тело сюда.  

Если было бы можно, я остался бы жить около крематория – как индус в Варанаси. Около него мне стало спокойно и как-то по-особенному тепленько, впервые за долгое время.  

А еще я понял, что крематорий — это против традиции, в которой я вырос. Точнее – это возвращение к более старой, незаслуженно забытой традиции, из которой выросли мы все. Великий Рим сжигал своих сынов, и не только он. Я хотел быть наследником чего-то великого. Так вышло, что я не видел величия в той традиции, в которой я вырос и просуществовал всю свою жизнь. Я видел отвратительную похоронную культуру с пластмассовыми венками и бутылками на могилах. Сибирские кладбища с раннего детства навевали на меня не столько тоску, но омерзение своими безликостью и пошлость.  

Я не стыдился своей культуры. Она такая, какая есть. Мне просто не хотелось быть ее частью после смерти.  

Мы несколько часов бродили с Костей в окрестностях крематория. Как очарованные, иногда, словно впадая в транс, мы подолгу читали таблички, восклицали, удивлялись, считая годы жизни, находили красивые даты. Мы вглядывались в глаза на граните, которые давно остыли. Мы размышляли о судьбах отдельных людей. Мы вспоминали тех, кого не знали. И верили при этом, что таким образом мы продлеваем бессмертие незнакомых нам людей.  

Иногда мы утыкались в тупики дорожек и садясь на скамейки смотрели в небо, думая каждый о своем, но вместе.  

В углу парка притаилась свежая бетонная секция колумбария, она стыдливо выглядывала из-за остальных. Мы подошли ближе, хотя знали к чему идем. Бетонная опалубка еще блестела влагой, раствор по краям был совсем свежим.  

Стела почти вся была заполнена, в основном, офицерами. Я заметил несколько Крестов Мужества. Это были наши ровесники, а многие были младше нас. Никаких чувств при взгляде на эти куски искусственного китайского гранита у меня не возникало. Вообще никаких. Кроме удивления собственному бесчувствию. Но это было скорее отрыжкой гуманитарного образования на закваске постсоветского детства, не более того. Нас когда-то учили сострадать. Ничего хорошего из этого не вышло.  

Мы постояли полминуты и молча пошли обратно.  

7.  

Экскурсии по самому крематорию не водили. Но за скромную плату можно было посмотреть маленький музей, прощальные залы и одну из старых печей, которая не работала.  

В экскурсионной группе оказались мы с Костей и трое унылых бюджетников. Экскурсию нам проводила красивая молодая женщина. Она выделялась своей яркой внешностью и молодым возрастом из местной публики.  

Косте быстро надоело, и он пошел на воздух. Он вообще весь день сегодня был на взводе. Я заметил это еще утром, но списывал все на похмелье. На похмелье можно списать все что угодно.  

Я остался, потому что любовался нашей проводницей в мир мертвых. Было заметно, что она увлечена процессом и это заводило. Мы несколько раз встретились и обменялись с ней взглядами. Мне показалось, она уловила, что ее внимательно слушают и была этим приятно удивлена. Я и правда был весь во внимании. В какой-то момент она даже немного покраснела мод моим взглядом и на секунду опустила глаза.  

Когда все закончилось, а бюджетники остались фотографироваться на фоне печи, я подошел к женщине.  

– Скажите, как вам удается сохранять спокойствие и хладнокровие? Ведь, наверное, не просто работать в таких условиях?  

– Я стараюсь относиться к всему с юмором. Даже к работе. Помогает, попробуйте.  

– Спасибо вам за экскурсию! Очень интересно.  

– Я рада, что вам понравилось – она посмотрела на меня и облизнула губки – Будем ждать вас еще.  

Повисла секундная неловкая пауза. Я заметил истерику в ее глазах. Я рискнул предположить, что мы думаем об одном и том же и пошел в атаку.  

– Спасибо, обязательно. Правда, как вы понимаете, в следующий раз уже в качестве экспоната. Ну или клиента – не знаю как у вас говориться.  

– Извините – выдохнула она и ее щечки густо залились краской – Я не точно выразилась. Я не хотела.  

– А чего бы вы хотели?  

– Вы не могли бы нам помочь? У нас тут склад есть в конце коридора. Наш рабочий заболел.  

Представитель отряда псовых, сидящий в моей голове, сделал стойку. Я понял, что шутки кончились.  

– Да, конечно. С удовольствием – и зашагал по темному коридору в шаге от дамы.  

Мы зашли в неприметную дверь в конце коридора. Из-под двери пробивался лучик света. Моя спутница щелкнула выключателем и открыла дверь ключом. Маленькое помещение оказалось складом и офисом одновременно.  

Она резко развернулась ко мне на каблуках, оказавшись на расстоянии ладони от моего лица. Я увидел свое отражение в ее зеленых глазах, и подумал, что в средние века обладательниц таких глаз, наверное, сжигали. Задолго до появления крематориев.  

Искра между нами вспыхнула как запальник в печи. Или мне так показалось, но я наплевал на условности и приличия.  

Я подмял ее под себя резко и жестко, впился в тонкую белую шею, выпуская клыки.  

Бумаги и похоронная атрибутика полетели со стола на пол. Ткать ее белья беззащитно треснула под моими пальцами, которые проступились когтями. Она застонала и подалась на меня всем своим телом.  

Я начал брать ее. Мне казалось, что я брал и жизнь и смерть сразу. Две стихии – в одном женском теле. Как удобно! Как преступно страшно, грязно, но – удобно. И восхитительно!  

Она почти не сопротивлялась:  

– Подожди, стой … Нет, нельзя… Подожди, пожалуйста. Мне нельзя. Ох…  

Ее крупные груди выпирали из-под разреза черного платья. Сочные соски топорщились сквозь тонкую ткань, бейдж с именем вздрагивал при каждом моем движении. Я даже не прочитал, что на нем написано. Наверное, она была каким-то научным сотрудником. Или менеджером. В тот момент я разучился читать. От накала страстей и внезапности происходящего, я превратился в животное, напрочь утратив все культурные навыки, включая чтение и понимание прочитанного.  

Пружина внутри меня разжалась и оказалась пружиной замка, который запирал клетку. Зверь, сидевший во мне, вырвался наружу. И этот зверь сосредоточился где-то внизу меня и терзал сейчас чужую беззащитную плоть, упиваясь ею.  

Я не знаю сколько это продолжалось. Время остановилось. Но его хватило, чтобы мы оба насытились.  

Когда все закончилось, она поправила платье и волосы, взяла со стола визитку и протянула мне улыбаясь.  

– Постоянным клиентам – скидки. А еще у нас действует программа лояльности.  

8.  

Я вышел на улицу. Капельки пота на моем лице смешались с влагой, висящей в воздухе.  

На улице шел мелкий дождь. Костя стоял посреди асфальтного поля, держал в опущенных руках сложенный зонт. Вода стекала к его неуместно белым кроссовкам, образуя лужу. Он откинул капюшон толстовки и его лицо было не естественно приподнято вверх. Он как будто смотрел высоко в облака – я никогда не видел у него такой позы.  

Костя повернул в мою сторону мокрое лицо, но посмотрел куда сквозь меня, на трубы крематория за моей спиной.  

– Бердан, у тебя остались сигареты?  

Я понял и почувствовал все и сразу – все что случилось. И что будет дальше. Я увидел в луже воды отражение не только сегодняшнего вечера, но ближайших нескольких мрачных лет, моих и Костиных. Мое горло стянуло от отсутствия в нем алкоголя, а скорее – от предчувствия большого количества алкоголя в нем в ближайшее время.  

– Давай за угол зайдем, Костя. Тут нельзя курить.  

Мы отошли к красной пожарной бочке. Я достал мятую пачку тонких ментоловых сигарет, прикурил. Он молча сделал несколько глубоких затяжек.  

– Ты знаешь, Бера, я поеду… Совсем поеду, из страны. Правильно ты все говоришь. Что мне тут делать?  

Он опять замолчал.  

– Толян умер. Десять минут назад. Даша позвонила только что… Плачет она сильно... Пойдем оформлять.  

Мне безумно захотелось его обнять. Но от меня пахло женщиной. Я думаю, Костя бы это почувствовал. Мне показало не уместным такое сочетание запахов и эмоций. Да и наша культура не допускала таких нежностей как объятия. Я ткнул его в плечо кулаком и пролепетал какую-то маскулинную чушь:  

– Мне жаль, брат. Я с тобой. Мы запомним Толяна.  

9.  

Мы вышли из автобуса и пошли к метро. Сгущались сумерки. Наступала осень и темнеть начинало рано. Дождь стих.  

Костя заговорил впервые после того, как мы выехали из крематория:  

– Бердан, мне в консульство надо завтра после обеда. Я тебя не провожу. Оно в другую сторону от вокзала. Я посмотрел сейчас на сайте.  

Я не настаивал:  

– Без проблем, брат. Я понимаю. Хочешь, с тобой съезжу?  

– Нет, ни к чему. Это лишнее. Тебе на работу надо. Я сам справлюсь – мне только узнать, как они работают и что надо из документов. Ну и просто оглядеться, дорогу разведать.  

Проходя мимо торгового центра, в котором мы сегодня завтракали, Костя махнул рукой. В нише стены под блоком кондиционера стояла наша утренняя жертва. Лейтенант курил, глядя в пустоту. День у него, явно, выдался тяжелым.  

Костя погладил голень. Краем глаза я заметил, что его рука быстро и уверенно скользнула в карман худи и исчезла в нем.  

Во взгляде его вспыхнула искра, а голос изменился – стал резче и звонче:  

– Гляди, Бера! Кто там? Накажем его? А?  

Я не успел понять, что Костя имеет в виду.  

– Да, ладно. Шучу – Костя хлопнул меня по плечу – Сам сгинет скоро, падаль. Не долго ему осталось.  

Что-то демоническое было в этой секундной сцене. И вместе с тем – жизненное. И от этого мне стало страшно. Как будто смерть окончательно стала бытовым явлением, как покупка бургера. Как будто про всех можно было четко и определенно сказать – кто и когда умрет. Это словно заглянуть через плечо в очереди и увидеть – что там на подносе у впереди стоящего… И как будто Костя был первым, и пока единственным, кто обрел это знание. А я был его помощником и подельником, еще не до конца посвященным, но уже о чем-то догадавшимся.  

Совершенно внезапно мои мысли прервались, потому что пространство разрезал Костин глухой окрик:  

– Уважаемый! Товарищ лейтенант! Да, вас…  

Костя ускорил шаг, переходя на бег. Мне показалось, что мы с лейтенантом вздрогнули одновременно.  

В метро мы спускались бегом. Только в вагоне я выдохнул и подумал – видел ли нас кто-нибудь?  

10.  

Мы устроили шикарную поминальную тризну. Дядя Толя был истинным сторонником Республики, и мы воздали ему должное.  

Костя захотел грузинского коньяка, я решил позволить себе «Егеря». Взяли по ноль семь. На «догон» Костя взял еще трешку местного пива. В ларьке с фермерскими продуктами мы купили кусок свиной шеи, даже не задумавшись, как и на чем мы будем ее готовить. Денег у меня осталось ровно на электричку. Но Костя сказал, что у него есть кредитка и я отпустил ситуацию.  

Пить мы начали еще в лифте. Осторожно, стараясь не накапать, открыли баллон с разливным и отхлебнули по несколько крупных глотков чтобы утолить жажду. Местное оказалось неплохим.  

На хозяйской кухне нашлось немного оливкового масла, соль и перец. Роскошь, достойная патрициев, да и только. Свинина отправилась в духовку, а мы на балкон, прихватив три кружки. Третью налили Толяну, смешав коньяк с «Егерем».  

Мы пытались общаться словами, но выходило несуразно. Смыслы витали в воздухе, но не облекались в стройную словесную оболочку. А может быть витало в воздухе отсутствие смыслов: в силу их незначительности нас накрыл смысловой вакуум. Как будто все смыслы умерли в тот вечер: наше будущее, семья, род, мужество, доблесть, традиция и еще раз будущее – уже более глобальное, общее, большое и светлое. Такое будущее, к которому мы всю жизнь стремились, но успели лишь прикоснуться, понюхать и отхлебнуть.  

Пили быстро и не закусывая. Пока подходила свинина, мы успели осилить по полбутылки, запивая крепкое теплой колой, которую забыли убрать утром в холодильник.  

Мы вспоминали Толяна, но как-то фоном, подспудно. Стадия принятия еще не наступила. Дядька еще был жив и ехал сейчас на рыбалку на своей «Ниве» где-то за тысячу километров от нас. Хотя, на самом деле, он уже мчался в Валгаллу, а может уже вошел на пир к Одину. Толян никогда не говорил о своих религиозных взглядах, и мы не знали каким богам принести жертву.  

Костя внезапно заговорил о Даше – жене Толяна. Она была чуть старше нас, Костя учился с ней в одной школе в поселке. Я видел ее мельком, когда был у них в гостях. Но даже мельком и на расстоянии она тоже производила впечатление: рыжие густые волосы, кошачья пластика, веселый огонек в зеленых глазах, которые было видно издалека.  

Костя говорил о ее веснушках и как она морщится, когда смеется. Он сокрушался, что смеяться и морщится ей придется не скоро. Он жалел ее, может быть больше, чем Толяна. Он хотел ей помочь, но не знал, как и боялся, что она замкнется и откажется принимать помощь. А самое страшное – что она может уехать из поселка. А может, и из страны. Ее мать была родом из Казахстана.  

Мы быстро переключились с Даши на женщин вообще. Вспомнили бывших, в основном моих.  

Я в очередной раз подумал, насколько наша европейская культура вагиноцентричная. Одиссей не был бы собой, если бы не стремился домой. И все его подвиги, которые грешат пробелами и больше смахивают на пьяный треп, не сравняться с подвигом Пенелопы, за которой пристально наблюдали двадцать лет. И кто-бы был Одиссей если бы не было Пенелопы? Куда бы он стремился и ради чего бы он рисковал?  

Все так или иначе крутилось вокруг этих созданий и после Одиссея. Рыцари подлили масла в огонь на много столетий вперед со своим культом прекрасной дамы… Все попытки потом взбунтоваться против порядка вещей ни к чему не приводили. Даже взгляды в сторону гомосексуализма – в том случае, когда это было свободным выбором человека – были попытками заменить женское естество другим, подобным, но менее удачным.  

Что уж было говорить про нас с Костей, двух алкашей на окраине русского мира, в Столице русской смерти. Я был озлоблен и раздавлен своей личной жизнью, я бежал от нее. Я был обесценен и выплюнут двумя женщинами подряд, обоих из которых я любил. Одну – долго, тепло и предано. Вторую – страстно, дико и от отчаяния, пытаясь заткнуть дыры, оставленные ее предшественницами. Любил, как будто последнюю женщину в мой жизни. Нутром я чувствовал, что последней она и была.  

Что до Кости, то я только сейчас понял его окончательно, когда от горя треснула его прочная и продуманная оболочка. Истина открылась мне с ужасающей внезапностью. Больше пятнадцати лет, еще со школы, Костя любил и вожделел Дашу, жену своего дяди, которого он боготворил и которого мы сегодня поминали. Даже сейчас, на дне алкогольного угара, он бы не признал правдивости данной версии. Но пазл в моей голове сложился и не требовал словесного подтверждения.  

Мне стали понятны его возвращение в глухой поселок – с его золотой головой и без пяти минут с ученой степенью; и его дистанция от семьи Толяна, хотя ближе дяди у него никого не было; и его скудная личная жизнь все эти годы. В эту парадигму с ужасной простотой и четкостью укладывалось его внезапное и окончательное решение об отъезде – чтобы не было искушения посягнуть на святыню и опорочить память о дяде, конечно же.  

Я же в очередной раз осознал свою никчемность, особенно на фоне Кости. Я перестал огорчаться кризису своей личной жизни, не захотел взбунтоваться против власти вагин и того, что они со мной сделали... Все надоело. Я всего лишь всем своим пьяным нутром почувствовал, что я не Одиссей. Потому что нет дороги, а есть попытки к бегству и шатания. И нет у меня ни старика Лаэрта, ни дерзкого Телемаха, ни Итаки. Потому что нет Пенелопы. И никогда уже не будет. А значит нет особого смысла дергаться и ехать куда-то. Зачем нужна дорога если не будет возвращения? Зачем Троя, если нет Итаки?  

Сейчас, когда все культурные механизмы снова отключились в моей голове, теперь уже под воздействием алкоголя, я даже немного пожалел себя. Я пожалел, что так вышло и я когда-то отверг для себя войну как образ жизни и способ решения своих проблем. На мгновение мне захотелось ощутить сталь автомата и силу отдачи выстрела. Чтобы смерть стала просто работой и способом выплеска агрессивной энергии. Я пожалел, что всю жизнь читал про Одиссея и других бородатых мужчин. Мне захотелось выплеснуть и выблевать агрессию куда-то во вне, забрызгать все вокруг, а не работать с этой темной материей – годами, кропотливо и, увы, почти всегда – безуспешно. И чтобы рядом при этом был друг и подельник, с которым мы повязаны кровью или другими биологическими жидкостями. Такой как Костя.  

И к черту все это гуманитарное знание! Оно не помогает жить, нас обманули на фил-, ист-, юр- и других факах. Я мучительно захотел вернуться в свои шестнадцать лет и сделать все правильно и красиво.  

Но мгновение быстро закончилось. И я принял внятно не аргументированное, но окончательное решение остаться на Святой Руси навсегда, сколько мне отведут боги. Я почувствовал, что другим это решение не может быть по своей сути. Ни по содержанию, ни по способу и обстоятельствам его принятия. Хотя при этом я понимал, что без Кости здесь мне будет еще хуже, чем прежде. Хотя бы потому, что уровень святости Руси стремительно падал.  

Первым заплакал Костя. Потом заплакал я. Костя едва слышно всхлипывал, втягивая воздух, и вздрагивал всем телом. Он плакал очень тихо, почти бесшумно. Но мне казалось, что несущая стена этого элитного новостроя, а заодно и всего мироздания, вздрагивали от его дрожи.  

Я не знаю, по чему конкретно плакал Костя. Я плакал, в основном, от злости. Я понимал всю тяжесть ситуации, которую мы сейчас с Костей делили, всю трагическую нелепость витка истории, на острие которого мы случайно оказались. Дело было даже не войне, которая разворачивалась и затягивалась петлей на шее. Мы вполне могли избежать даже ее последствий, даже не пускаясь в эмиграцию. Проблема заключалась в том, что нужно было что-то делать, как-то реагировать на происходящее, пропуская его через свою жизнь, словно адскую смесь коньяка и ликера через пищевод.  

Выплакавшись и растирая влагу по лицу рукавом худи, Костя твердо пробормотал едва понятную мне фразу:  

– Плевать… – Костя добавил еще какое-то длинное рычащее слово, но произнес его не внятно и я не разобрал.  

Костя взял кружку Толяна и отхлебнул, протянул мне. Я допил. Сознание покинуло меня.  

11.  

Я проснулся от тошноты, холода и стояка. Ненасытная природная стремилась взять свое: тело требовало очиститься, согреться и размножаться. Я сполз с кровати и нетвердой походкой пошел сразу в туалет. Голова моя болела, но как-то жалобно, без надрыва.  

Где-то в рюкзаке были таблетки от головы и активированный уголь, но я предпочел не шуметь. По своему многолетнему опыту и опыту иных поколений я знал, что похмелье, как авторитарный режим. Его нужно просто пережить.  

Судя по темноте за окном, было около шести утра. Зацепив плечом незнакомый угол, я пробрался в ванную и упал на колени перед модным навесным унитазом. Я не хотел будить Костю, но уже на второй спазме отпустил все страхи и приличия и выпустил нутро наружу.  

Меня тошнило не только коньяком, ликером и вчерашним мясом. Меня тошнило прошедшим периодом моей жизни. Только теперь я понял, что очередной период мой жизни закончился. Меня тошнило всем, что я пережил за последние два года. Я готов был выплюнуть свои внутренности в бездну этого блестящего фаянсового алтаря чтобы все побыстрее закончилось… Слезы искупления бежали у меня из глаз, смешивались со слюной на подбородке и брызгами из сливного отверстия.  

Закончив, я блаженно встал, подошел к раковине и долго умывал лицо холодной водой. Протянув руку в коридор, я включил свет и посмотрел на себя в зеркало. От напряженного процесса под глазами появились едва заметные красные точки – это полопались капилляры.  

Стараясь не разбудить Костю, я выскользнул на балкон. Сел прямо на пол и прижавшись к прохладной твердой стене, закурил. Первые лучи еще не появились, но над промзоной вдали забрезжил свет, надламывая ночь. Просыпался чужой, но совсем не случайный в моей жизни город.  

Я снова заплакал. Но это были уже другие слезы, не те, что вчера с Костей. Я растирал их кулаками по скулам и чувствовал блаженство и спокойствие. Я подумал, что хорошо было бы еще раз проблеваться. Но я был пуст и чист. Я не знаю, как выглядит полное опустошение и следующее за ним очищение. Я никогда раньше этого не испытывал. Но, мне кажется, это было именно оно. Я почувствовал себя пустым, но готовым ко всему. Я окончательно все понял и все принял. И первым я принял пустого и заплаканного себя.  

В голове крутились буквы и слоги… Я очень хотел сложить их в одну целостную фразу и послать на х..й этот мир, вместе с его солнцем и всеми его столицами. Но я удержался. Вместо этого, мозг вспомнил вчерашнее застольное слово: «пересоберем». Я тихо, но твердо произнес его вслух, затушил бычок и пошел спать.  

Я прошел в комнату и рухнул на кровать. Перед тем как провалится в исцеляющий сон, я дотянулся до телефона. Внезапно отвердевшей рукой сквозь опускающуюся пелену я набрал на экране:  

«Прости за прошлый раз. И за другие разы тоже прости. Я перешел черту. Мне жаль».  

12.  

Рыжая уже начала снова засыпать, когда вздрогнул и моргнул экраном телефон. Она бы не услышала этот звук, если бы от вибрации не коснулись друг друга фужеры с остатками просекко. Но даже уловив этот, едва слышный, но пронзительный звон, она решила не вставать и не портить утро.  

Судя по сумеркам за окном, было около шести утра. Ничего хорошего не может прийти в шесть утра.  

Рыжую снова мягко начало накрывать тепло постели. Она предвкушала приятное утро, сильное мужское тело и раф на миндальном молоке в пледе на балконе.  

Короткий, но грубый звонок раздался из угла комнаты, где на зарядке стоял его телефон. Мужское тело сначала заворочалось, а потом и медленно поднялось с дивана окончательно разрушая остатки не сна, но остатки спокойной жизни – ее маленького, но целостного кусочка.  

Кусочка, который так и не будет съеден, прочувствован и запит теплым рафом.  

Рыжая не узнала деталей пробуждения ни в то утро ни потом. Она начала заводиться от столь неуклюжего начала выходных, от недовольного лица партнера и холодной, почти требовательной просьбы сделать кофе. Она разозлилась, но молча пошла ставить чайник. Она все-таки была хорошей хозяйкой.  

Он коротко бросил, что нужно на службу. И она сделала вид, что поверила и успокоилась. Но при этом она дала себе обещание устроить ему тонкий и изящный скандал потом, когда он начнет забывать об этой ситуации. Ради такого, определенно, стоило продлить их отношения.  

Пока закипал чайник, а Рыжая недовольно хлопотала на кухне, собирая на стол, он еще раз перечитал сообщение:  

«СРОЧНО! Всему личному составу контрактной службы в/ч 210922 прибыть в расположение части. Общее построение на плацу дивизии в 7. 30 с вещмешками. Командирам подразделений довести до сведения подчиненных и обеспечить наличие личного состава».  

Рыжая еще не осознавала, но ее мир в очередной раз рухнул.