Смерть художника

Впервые. Впервые за долгие несколько месяцев старичок Роман Романыч, как его зачастую именовали знакомые, выполз из своего гнездышка на охоту. Она предполагала огромное множество недоверчивых и странных взглядов со стороны мужчины на всех его окружающих. Часто (ну как уж часто… Когда приходилось выходить на улицу) прогулки его заканчивались изношенными в тряпку ботинками, у которых от кожи осталось одно лишь воспоминание и полустертая надпись «к..жа». Даже подошва порой не выдерживала и лопалась при сгибе стопы. Каждый раз темноволосый мужчина недовольно цыкал, ударял себя по коленке со словами: «Все, больше и носа не высуну. Не нужны мне лишние траты! » и каждый раз все равно выходил на улицу, хоть и с большим перерывом. Казалось бы, зачем все эти обещания? Можно сказать, что он и вправду клялся себе в последний раз, но выходить ему приходилось за неимением более никакого вдохновения. Личность он была творческая, но в особенности дотошная до самого себя: здесь подправить, тут убрать, сюда подмазать. Из всего этого и складывался его быт. В свои 30 с чем-то лет он уже совсем позабыл, что такое творчество и зачем оно вообще нужно. «Каракули на белом холсте, масло, али уголь… Что же лучше? А, может, разрезать холст напополам, начинить цветами и продать? Рублей так тыщу уж точно выскребу. А как цветы завянут так пусть другие напихивают. Мне что ль им картину спонсировать? » – насущная мысль, однако. Притом лишь одна из тех, что тревожат его ежедневно. Серов уже давно исчерпал свой творческий потенциал. Вернее, совсем позабыл, что такое творчество. Будем честны, порой он даже не может вспомнить дату своего рождения за неимением потребности ее помнить. То же самое с этим самым творчеством. Нет смысла понимать, чего ты хочешь, если другие хотят иного. Никто не купит у тебя то, что нравится тебе, ведь другим людям нужно именно то, что нравится им. Это настолько же очевидно, насколько очевиден его сейчас визит на крупную прибрежную ярмарку.  

Кучи людей слонялись рядом: никакой конструкции, никакой замысловатости… Лишь расплесканные по площади человеческие тела. Мужчина спешащим шагом проходился рядом с лавочками, порой бросая недоверчивые взгляды на товары, что предоставлялись на импровизированных витринах. Серость, серость, серость… Одна лишь серость и безвкусица. Какое же мерзкое влияние оказывало на него окружение. Особенно вычурные шапки, пальто и куртки. Как же мерзко. Пытаются выглядеть интересными? Хах, да они просто идиоты, ничего не смыслящие в моде. Пытаются быть красивыми? Они лишь показывают собственную клишированность. Настолько они неестественны и пусты, что хочется наполнить их кишками и мышцами, переодеть в нормальную одежду и пустить в жизнь не как зачаток чего-то модернистского, а как что-то обычное и повседневное. Все должны быть как Мы. К чему вся эта отличность от Мира? Неужели людям и вправду это нравится? Если так, то есть ли мне смысл вообще жить в этом Мире, когда жить в нем такие индивиды хотят куда больше, чем я? Какая наивность. Материал. Материал! Они лишь материал в руках других людей. Кому нужно их «я»? Никому. Никому не нужно! И мне тоже!  

Мужчина чувствовал, как его внутренний голос вырывается из утробы, желая выйти наружу низким басом его спокойного голоса, но ничего. Лишь ненавистный шепот можно было услышать от его небольших губ. Весь поток тревожных мыслей прервало что-то яркое, что как бельмо на глазу повисло перед мужчиной и не позволяло ему отвернуться или пойти в другую сторону. Серов до последнего припирался перед самим собой, но после открыл заволоченные гневом глаза, глядя перед собой. Это была мини-выставка какого-то неизвестного никому художника. Это были прекрасные пейзажи безграничных и бескрайних полей, что где-то вдалеке щекотались корнями стройных березок… По небу пролетали птицы и что-то щебетали на ухо, взывая к сердцу мужчины ностальгию. Солнце, казалось, сегодня слишком яркое… Неужели утром оно и вправду так сильно жжет глаза?.. Когда в последний раз он выходил утром на балкон, чтобы насладиться теплом неимоверно яркого и нежного солнца, что каждого согреет своим очаровательным теплом? Мужчина глубоко вдохнул свежий воздух и отрывисто выдохнул, не желая отпускать этот запах полевых цветов, что мелкими крапинками разбежались по земле, заставляя бежать по телу мурашки от столь прекрасного и чарующего аромата.  

– Вы брать будете? – послышался недовольный голос, что вывел мужчину из пятиминутного ступора. Серов мигом смутился, но, увидев всю серость лица этого очередного неинтересного человека, непроизвольно кивнул. Рядом стояли коробки с другими холстами этого автора… Хотя.. Холстами это не назовешь: обрывки плотной бумаги, тарелки, даже.. береста? Мужчина удивленно опустился рядом с коробкой, по очереди доставая оттуда яркие картинки  

– Эй-эй, слушай, это еще не выставили. Не стоит тебе рыться в товаре. Лучше плати деньги и уходи – Роман поднялся, выдыхая и глядя на него  

– Кто автор? – он игнорировал все вопросы и предложения стоящего рядом с ним мужчины, испытывающе глядя в его заволоченные серостью, кажется, зеленые глаза. Тот цыкнул, выдыхая  

– Я! Кто-то меня звал? – Из-за кучи коробок показался молодой юноша, весь вымазанный то ли чернилами, то ли столь темной синей краской, что отметинами осталась на его протянутой руке. Если это краска, то… Где же он применил ее? Все картины переносили в себе столько тепла, лести, но искренней и беззаботной любви, что даже господина Серова они заставляли встать в ступор. Тот немного помолчал, пожимая руку мягкую, аккуратную руку с ровно обстриженными ноготками.  

– Мое имя Де-…  

– Мне это не важно. Это ваши картины? – тот неловко кивнул, отведя взгляд и отпуская руку мужчины. Роман вновь окинул своим холодным взглядом рисунки, выдыхая и нервно шлепая ногой по серому асфальту  

– Я возьму вашу картину. Сколько она будет стоить? «Подземный Мир» – проговорил Роман, доставая из своего пальто плотную сигарету, уже поправляя табак внутри нее и чуть прессуя, чтобы не выпал  

– …Вы…удивительный человек, должен сказать. Вы смогли угадать название моей картины. Вернее… Почти. Она называется «Внутренний Мир».  

– Подземный… Внутренний… Это ж одно и то же – довольно пренебрежительно ответил мужчина, хмыкнув  

– Может и так, но… Когда речь идет о картине, разница колоссальная. Подземный мир сокрыт под землей. Его можно найти, поработав лопатой пару лет. Года это время. Но разве это время можно сопоставить с тем, как люди долго и, возможно, тщетно пытаются добраться до внутренностей своего возлюбленного? Человек тратит отнюдь не физическую силу. Эмоции, чувства, страсть, нежность… Это делает границы сердца человека мягкими и гибкими. И ты осторожно подступаешься к его душе, целуешь ее и говоришь, что все хорошо… Но если представлять это как физический процесс, то все это имеет совсем другой смысл. Ты нежеланный гость и тебя в этом подземном мире не ждут. Ты ударяешь лопатой по защите, но каждый раз тщетно. Не всегда «Подземный Мир» ждет тебя, а вот душа – всегда – подытожил юноша, чуть улыбнувшись. Он продолжил доставать картины, расставляя их и развешивая на крепкой натянутой нити, чтобы их увидело большее количество людей  

– …Не собираюсь я с Вами спорить. Мне прока с этого нет. Вы выглядите как человек, уверенный в собственных убеждениях  

– Как и вы, могу сказать – Серов воспринял это как язвительный комментарий, но промолчал. Ради искусства. Ради Мира.  

– Так за сколько продадите?  

– Ну… Сто рублей?  

– Сто…тысяч, Вы имели в виду?  

– Нет-нет! Вы чего хоть? Сто рублей и картина ваша. – мужчина был в шоке… Как же так? Столько чувств, столько эмоций… Столько воспоминаний в одной картине и всего за сто рублей?  

– Вы же понимаете, что это можно продать за куда большие деньги?  

– И кому же? Никому мои картины не нужны  

– Мне. Продайте мне.  

– Э… Странный Вы… Ну хорошо, тогда с вас 150 рублей  

– Да ты совсем ничего не понял  

– Ну а чего тут понимать? Картина и картина… Все они одинаковые. Мое творчество уже давно никому не нужно. Я уже повторяюсь… Вы навеиваете на меня грустные мысли. Лучше берите и уходите… – мужчина с досадой вздохнул, забирая картину и оставляя ему тысячу рублей. Это большее, что он мог ему дать. Как минимум сейчас.  

После разговора на языке остался неприятный осадок. Он ведь в чем-то похож на того мальчишку-идиота с явно развитым кретинизмом и, похоже, с опухолью мозга, раз он и доликой своего ума не может додумать, что эти картины так ценны, что деньгами за них не откупишься… Он шагал быстро, перебирая ногами и будто бы убегая от плохих мыслей и того художника. Мужчина вздохнул, успокаиваясь и переходя на неторопливый шаг. Он уже не желал смотреть на других людей. Вся его внутренняя ненависть перешла на того смуглого мальчугана.  

– Рома!.. Э?!? Ух ты ж @//%#! Чуть не навернулся! Кто тут это все разложил? Серов!! – мужчина не сразу услышал свою фамилию, вернее, не сразу понял ее принадлежность ему. Темноволосый остановился, глянув в сторону голоса, что истошно ругался на своих соработников. К нему уже бежал стройный, невысокий мужчина средних лет с кепкой наперекосяк. Он улыбнулся, завидев старого друга  

– Фух… Ты каким чудом тут? Закупиться решил, я смотрю… – вздохнул, глядя на картину в руках Ромы. Он давно привык к нескладному характеру своего собеседника. Если он заинтересовался чужим творчеством, жди беды… Хотя иногда все это заканчивалось… Праздником что ли? Порой он черпал вдохновение из чужих картин, а иногда покупал их ради, так сказать, самобичевания. Повесит картину в гостиной и будет смотреть на нее несколько часов, потом ляжет спать, проснется посреди ночи, порвет ее, выбросит в окно и вернется в кровать. Только его бедная женушка знает, сколько раз это случалось, если она вообще считала.  

– Есть такое… А ты? Тоже что ли? – нахмурился. Что если этот Костылин следит за ним? Мало ли что у других в голове. Даже у старых друзей  

– Нет-нет, я участвую в еженедельной ярмарке. Распродаю старые, ненужные вещи. Мы с Танюшей недавно разобрали шкаф и понаходили там кучу всякого разного. Можешь взглянуть. – уже подтолкнул друга к своему прилавку. В голове мужчины возникла мысль… «Как же Костылин похож на бабу-цыганку, что каждого прохожего в свою лавку красотой затаскивает, только вот Костылин не может похвастаться цыганечьей красотой, несмотря на смолистые волосы». Серов вздохнул, нехотя кивая только из пониманий о вежливости. Они вместе прошли к прилавку, куда по очереди вносили все новые и новые коробки. Стройные мужики с щетинистыми подбородками раз за разом расставляли коробки по местам. Казалось, им конца и края нет  

– И это… с одного шкафа? – в недоумении глянул на своего друга, покрепче прижимая картину к себе. Кто знает, может и ее автоматом вытянут из рук и поставят как экспонат на выставке.  

– А? Нет конечно! Мы с Танюшей еще наведались в квартиру ее старой бабки. Та сказала, что можно какие-то вещи продать, чтобы ей легче жилось. Да ты послушай! Выгода ей нужна, вот что! От нее искренности не дождешься… Обманом все получить хочет, но меня-то обмануть не получится, не доросла она еще – тот резво засмеялся, похлопав замявшегося друга по плечу. Серов деловито обвел взглядом коробки. Пока что он не знал, что было внутри, да и лучше, наверное, не узнавать. Он не склонен на лишние траты, тем более в его положении, но некоторые вещи как, например, эта картина легко могут заставить его вытянуть деньги из кошелька одним своим существованием  

– …Язык у тебя длинный… Ты бы так делами занимался, как им во рту шерудил  

– Ох, от кого я слышу упреки? От художника-неудачника, что лет 10 назад потерял всякий фанатизм своего дела? Твое вдохновение там же, где и мое трудолюбие – эти слова не то чтобы задели его, но задели… Роме было немного безразлично, что он там думает. Он и так обо всем знает… Зачем сыпать соль на раны умирающему существу?  

– …Я пойду, пожалуй, не буду тебе мешать. У меня свои дела, у тебя свои – он тяжело вздохнул, глядя на своего друга. И чего ему не сидится дома? Что-то продает, что-то разбирает… И тут вспомнился шкаф… У него ведь тоже он есть. Еще от матьки остался. Большой, деревянный, с кучей тряпья бесполезного. Вряд ли кто-то такое купить захочет…  

– Да ладно тебе… Али торопишься куда? Мы бы тебя на чай к нам пригласили. Вот сейчас все продадим, да домой пойдем, а там и отдых – Илья воодушевленно улыбнулся. Сам без гроша живет, а на чай зовет. Его Танюша, небось, и печенье сдобное предложит… Трудяжка она, хорошая девчонка, а этот остолоп… Не пара они, но как судьба распорядилась, так оно и будет.  

– Спасибо. Я все же пойду – даже не откланявшись удалился  

Жаль их, конечно, неимоверно. Что идиота Илью, что бедную Танюшку. Да какое уже дело? Без разницы. Всё равно все его друзья рано или поздно охладевают к нему настолько, чтобы и вовсе перестать здороваться на улице. Суеверно было полагать, что у них всех вмиг испортилось зрение… Поскорее бы и этот дуралей понял, что это лучший выход. Это было бы в стиле Ильи, просто попытаться не замечать. Его наивность поражает. Как же он не поймет, что этот мир вовсе не так прост, как ему кажется. Списать все на долю случая это удел трусов и лентяев, что не готовы разбираться и действовать. Как раз про него. Но вот он совсем не такой, но тоже грешен. Тоже безынициативен и бестолков настолько, что его женушка, Марья Владимировна, каждый вечер слезами обливается, да на картины косо поглядывает, считая их причиной всех их бед и неурядиц. Мужчина устало шел по городу, волоча за собой обледеневшие от сурового ветра ноги. На ботинках еще с прошлой прогулки появилась трещина, и туда с завидной легкостью просачивался холодный воздух, вода и все к тому причастное. Стоит купить новые, да разве есть на что? Бедная Марья Владимировна, как соловушка: теплая, мягкая, юная душой, но такая старая телом, ждет его… Ждет и надеется на лучшее: на продажу картины, на нового постоянного покупателя, на платный автограф… Но придет он опять ни с чем, опять услышит ее ночные всхлипы и наутро увидит ее всю измученную и уставшую даже во сне… Ее руки как всегда будут скреплены вместе от холода, губы чуть приоткрыты… Такие алые, налитые краской и потрескавшиеся… И он будет целовать ее, пробуждая сознание и погружая ее в тот самый, ненавистный ею ныне мир, в который она каждое утро погружается с головой раз за разом. Марья Владимировна нынче совсем обветшала. Ручки и ножки стали совсем худенькими, пальчики схожи со спичками, хотя раньше, когда они еще только поженились, была она самой пухленькой девчонкой во всем районе: красные от холода щеки, выпирающая вперед грудь, длинные, русые волосы, завсегда затянутые в тугую косу. Свадьба их пришлась на зиму. Такой он еще помнит ее, но та, что лежит каждое утро с ним уже совсем… Совсем другая. Разве что волосы она не обрезала. Это очень радовало Романа. Он любил каждое утро зарываться в них носом и втягивать приятный их аромат, несмотря на не каждодневную возможность помыться. Но даже так ее лицо всегда оставалось красивым, и всегда она верила в его успех. Сейчас же от былой инициативы ее остались лишь вечерние слезы и туго заплаканная подушка. Воспоминания о своей любви заставили его улыбнуться. Сейчас их отношения другие, не те, что были раньше. Да и оба они сильно изменились. Хотя порой любовь между ними вспыхивала вновь и она, Марья Владимировна, отвечала ему такой взаимностью, что ноги подкашивались от ее незаменимого тепла. К сожалению, такие моменты страсти вспыхивали довольно редко. После она лишь погружалась в свою обычную печаль, начиная плакать. Каждый раз… Всегда он видел ее слезы. Мужчина хотел как лучше, но мог лишь еще глубже погрузить ее в их совместную, хотя, наверное, даже его личную неблагополучность.  

Рома нес картину, засунув ее под подмышку и накрыв то ли невзрачным платком, то ли просто тряпкой. Никто не должен видеть эту красоту… Только он… Но ткань не смогла полностью скрыть картину, отчего та буквально светилась, а Рома лишь сильнее прижимал ее к себе, следуя за этим светом, но пытаясь скрыть его от других. Уже не было дороги, не было Марьи Владимировны, не было Ильи и его Танечки… Была лишь картина, ноги, глаза, да язык, без губ и зубов. Он шел, шел, шел… Пока свет не погас. Безжизненные глаза задрались вверх, но увидели лишь темноту, отчего голове пришлось подняться, дабы глаза могли видеть. Мужчина стоял напротив входа в какое-то заведение… Приглядевшись он увидел надпись «Новая индустриальная частная таверна, основанная Жертвой Степаном Савельевичем, творцом, военным и отцом». Рома зажмурил глаза, пытаясь вспомнить, видел ли он это заведение раньше, но, открыв глаза, увидел лишь одно слово «Бар». Недолго думая он вошел внутрь, чтобы выяснить, кто такой этот Жертва Степан Савельевич. Внутри его встретил ужасный смрад: гнилая древесина, моча, пот, рвота, грязные матрацы… И это лишь малая часть запахов, что витала в этом помещении, но Рома лишь целеустремленно направился к барной стойке. Что-то здесь нечисто… Он помотал головой в подтверждение своих мыслей. Он сел на свободное место, заглядывая в глаза бармена  

– Здравствуйте. Вы знаете кто такой Жертва Степан Савельевич? – мужчина, наливавший пенное его соседу, пренебрежительно глянул на Рому и выдохнул  

– Нет, не знаю таких… Сейчас люди вечно пропадают, сами знаете какое время… – он закончил с пивом, ставя бокал на стол. Сосед Ромы залпом выхлебал стакан, прося вторую порцию. После выпитого пива от того еще больше начало нести испражнениями и потом.  

– Знаю… Я знаю… – мужчина подал голос, выхлебав второй бокал пива. Он улыбнулся, глядя на своего соседа, тем самым показывая ему остатки своих гниющих зубов  

– И кто же это? Где его можно найти?  

– Стой-стой, малыш, не торопись… Сначала выпей со мной, а после и поговорим. На трезвую голову разговор совсем не вяжется… – он улыбнулся еще шире. Рома помедлил, но заказал себе пива. Он, как и теплый мужчина рядом, залпом выпил все, глядя на него, но тот все улыбался и улыбался. Рома заказал еще, но тот не прекращал улыбаться. Постепенно мысли начали уходить в сторону. Бокал за бокалом он все смотрел на этого улыбающегося мужчину рядом и его улыбка становилась все теплее, но все больше в ней прослеживалась ухмылка. Не было больше бара, не было картины, не было бара, не было бармена, не было Жертвы Степана Савельевича, не было бокала, пива, людей, стойки, женщин, одежды, ног, глаз, конечностей, пальцев… Только гнилые зубы и широкая насмешливая улыбка.  

Дороги не было. Не было ям, не было ног, не было ветра. Только ситцево-белое ничего вокруг. Он шел…Нет, плыл по этому ничего, купался в нем, нырял с головой и тонул, тонул безвозвратно, но тихо… Он не пытался подать голос, не пытался сказать что-то или позвать на помощь: просто смиренно тонул. Внезапно под его ногами появилась почва: лестница. Ноги, все такие же легкие, понесли его вверх. Он с улыбкой остановился перед своей квартирой, дергая за ручку. Та со скрипом двинулась, открывая проход. Он проплыл в прихожую, осматриваясь в кромешной тьме. Здесь он уже не чувствовал той легкости, что преследовала его на улице. Он прошел в гостиную, улыбнувшись фигуре, представшей перед ним и похожей на лампочку. Внезапно мир перевернулся с ног на голову. Больше не было никакой легкости, только дорога, улица, квартира, он, оно, кровать, диван, бар, мужчина, пиво, картина… Он поднял глаза, но те даже не думали скорбить. Такая красивая… Как на их свадьбе, только бледная и безумно легкая… Да… Она – легкость. И он мечтал быть таким. Эта красота… Он мечта быть таким. Ноги вели к мольберту. Руки перенесли его одного угла в другой, чтобы свет уличных фонарей бил ему прямо в спину, но не мешал наслаждаться красотой. Он подготовил материалы и начал рисовать.  

Роман Романыч вернулся на тот же рынок, но уже сознательно. Его лицо не выражало ничего лишнего: лишь легкую, надменную грусть. Он проходил рядом с прилавками, глядя лишь на лица людей и стараясь отыскать в них что-то такое, что должно повести его по правильному, единственно верному пути. Его окликнули… Роман нехотя повернулся. Это был тот самый художник со своими картинами. Роман пренебрежительно растолкал прохожих, подходя ближе. Тот кинулся к нему, тряся руку и возбужденно рассказывая о чем-то, что-то предлагая… Но Роман лишь вырвал свою руку из его, поправляя воротник и откашливаясь  

– На заказ НЕ рисую – после этих слов он удалился с мыслями о том, каким талантом был этот малец, но как же он далек до истинного искусства. Мысли его прервал мужчина, что подстроился к нему. Это было совсем не трудно, ведь все буквально расступались перед ним, не желая тереться об него своими плечами и боками. Гнилые зубы ему улыбнулись. Рома широко улыбнулся ему: так широко, что глаза превратились в две улыбающиеся щелочки. Он направил на его лоб пистолет, выстрелив, и после застрелился сам.