Белые колготки

Ася Котляр  

Белые колготки  

ГЛАВА ПЕРВАЯ  

Алька родилась счастливым ребёнком. С самого первого вздоха, как только она появилась на свет, пожилая акушерка Валентина Петровна, принимавшая роды, сказала Алькиной маме:  

– Девочка-то у вас родилась в рубашечке, мамаша! Пуповина два раза вокруг горла обмотана была. Вовремя вытащили. Счастливой будет девочка ваша! Как назовёте дочку, мамаша? »  

– Не знаю, не думала, – устало ответила Катя, мама девочки, и отвернулась к стене.  

– Эй, вы зачем отвернулись? – спросила акушерка. – Девочку на грудь положить нужно!  

– Это ещё зачем? – спросила молодая женщина, с трудом повернув голову.  

– Как это зачем? Это называется «кожа к коже». Ребёнок мамочку почувствует и успокоится сразу, – терпеливо объяснила Валентина Петровна, протягивая девочку матери.  

– А чего её успокаивать, если она не плачет? – спросила мама малышки и посмотрела на растерянную акушерку, протягивающую ей ребёнка.  

– У вас контакт должен возникнуть, мамаша. Неужели непонятно? Эмоциональная связь. И быстренько поворачивайтесь – малышка замёрзнет, – рассердилась акушерка на незадачливую маму.  

Много разных мам повидала на своём веку Валентина Петровна: были и те, кто писал отказ прямо в роддоме, и те, кто ничего не писал – просто убегали. В основном же усталые, но счастливые мамы плакали от радости, когда опытная акушерка опускала ребёночка на мамин живот.  

«Эта непохожа на остальных мам: она как будто немного не в себе. И ладно, может, это постродовой синдром. Потом к груди приложу», – подумала Валентина Петровна и передала девочку медсестре, помогавшей принимать роды. Кроха молчала и смотрела на этот мир через опухшие веки своими маленькими, карими глазками.  

– Спокойная у вас дочка, мамаша. Все орут, а эта только смотрит. И взгляд-то осмысленный, строгий.  

– Это она в отца пошла. Тот тоже так смотрит. Ненавижу этот взгляд.  

– А кто у нас отец-то? – спросила Валентина Петровна, закончив свои акушерские дела.  

– Военный. Капитан. Служит он.  

– А папаше сообщать будем, что у него дочь родилась? – спросила акушерка.  

– Да, я позвоню. Позже. Но не думаю, что он слишком обрадуется. У него своя дочь есть. Женатый он.  

– А зачем тебе женатый-то? Ты девка красивая, парней, вон, неженатых полно.  

– А я всё рассчитала: если он для своей дочери хороший отец, значит и для моей будет. А ещё влюбилась, как дура. Он говорил, что жену бросит, а потом позвонил и сказал, что это была минутная слабость. Сволочь.  

– Ничего нового. Дура ты. Книги, романы надо было читать. Как тебя звать? А то фамилия и фамилия. Ты не родственница писателю детскому будешь?  

– Носову, что-ли? Не-а. Все спрашивают. Я тут подумала, может мне девочку Незнайкой назвать?  

– Господь с тобой! Глупости-то не говори: у Носова Незнайка мальчиком был.  

– Это Носов ваш глупость написал: Незнайка – это она, значит девочка. Мальчика надо было Незнаем назвать.  

– Так как звать тебя, Незнайкина мама?  

– Катя.  

– Красивое имя. Царское. Ну что, Катя, мужик тебе дурной попался, зато дочь красивая получилась. Родители есть?  

Катя замолчала, слёзы закапали из глаз, и она опять отвернулась к стене. Валентина Петровна взяла на руки маленький свёрток, который скорее походил на клетчатую гусеницу, подошла к Кате, и, погладив её по голове, ласково произнесла:  

– Давай, Катюха, поворачивайся: малышку к груди приложим. Вон как губками дёргает – грудь ищет.  

– А это обязательно? Я устала.  

– Да ты, милая, сейчас своё «устало» в одно место засунь. Ты теперь мама, тебе нужно привыкать потихоньку, что сейчас главное – это её желания. Давай, поворачивайся, я тебе говорю.  

Девочка заплакала. Не заплакала даже – запищала, как обычно пищат только что родившиеся младенцы. Катя осторожно повернулась на кровати, акушерка положила девочку рядом с ней, помогла вытащить набухшую грудь из надорванной застиранной, но чистой больничной рубашки и стала пихать её в рот малышке. Катя брезгливо смотрела на всю эту процедуру, которая не вызывала у неё ни капли радости, потом взяла рукой грудь и втолкнула в маленький ротик крохи. Ребёнок принялся причмокивать, пытаясь сосать, но молоко не шло, и девочка опять заплакала.  

– Ты это, Катерина, грудь помни. Должно пойти. С первыми детьми всегда так. Со вторым – сразу побежит.  

– С каким вторым? Вы с ума сошли? Не будет никакого второго.  

– Так все говорят. А потом за вторым и за третьим приходят.  

Акушерка начала растирать Катину грудь, показалось молозиво, и привычным быстрым движением она засунула сосок в рот девочки.  

– И сколько месяцев это делать нужно будет? – спросила Катя, смотря, как девочка пытается сосать.  

– Чем дольше, тем лучше для ребёнка, – сказала Валентина Петровна и принялась опять растирать Катину грудь. Кроха, почувствовав, как по капельке стала попадать в ротик живительная влага, принялась причмокивать, пытаясь ухватить сосок.  

– Вот так мы её! А теперь давай, пробуй кормить. Малышка должна вкус почувствовать. Вот и умница, смотри, как присосалась! Так обычно на третий день только дети грудь берут. Хорошая девочка! Ай да умница! Ну вот, мамаша, с первым кормлением тебя!  

В палату вошла детский врач, и ребёнка отняли от Катиной груди. Катя облегчённо вздохнула, заправила грудь в разрез больничной рубахи и отвернулась к стене. Ей очень хотелось спать и последнее, что она услышала, были слова врача-неонатолога:  

– Какой красивый ребёнок! Запишите: 9девять баллов по Апгар. Хорошая девочка, крепенькая…  

ГЛАВА ВТОРАЯ  

– Алька, ты вставать собираешься? В школу опаздываешь. Я тебя просила будильник поставить!  

– Мамочка, я забыла, прости пожалуйста.  

– Давай, поднимайся, форма на стуле, завтрак на столе. Я побежала на работу.  

Мама всегда уходила на работу на час раньше, чем Алька бежала в школу. У них сложился привычный жизненный ритм: Алька росла очень самостоятельным ребёнком. Не каждый ребёнок в девять лет сам позавтракает, оденется и пойдёт в школу, для девочки это было делом привычным. Мама работала в местном универсаме, кассиром, и ей нужно было подготовить кассу и отдел к открытию.  

Однажды, Алька услышала, как соседки, сидя на лавочке, говорили про её маму:  

– Вот Катька-то молодец! Сама самостоятельная, и Алька у неё просто прелесть! Приучила девочку к порядку!  

– А всё потому, что строгая она. Баловать детей нельзя. Вон, у Шнайдеров, Давидик, совсем маменькин сыночек. Избаловали, вот и мучаются. Я видела, как он в магазине истерики устраивает: «Купи то! Купи это! » А Симка идёт, дурында эдакая, и все прихоти своего вундеркинда исполняет: покупает ему всё, что он хочет!  

– У них, у евреев, так принято: дитя на горшке сидит, горшок на столе стоит, а они его кормят на этом горшке, ещё и пританцовывают.  

– Врёшь, Аня.  

– Вот те крест! Сама видела! Лев Исаакович, Додькин папа, с погремушкой танцевал, тот рот раскроет, а Симка ему ложку каши в открытый рот и пихает. Представляешь, перед Шнайдером вся фабрика на цыпочках ходит, а он с погремушкой танцует.  

– Это потому что Додик у них поздно народился. Вот он и танцует. Лет десять у них детей не было. А ещё у Давидки служанка есть.  

– Да не служанка она, а няня.  

– Не няня, а это… Как, то бишь, она называется… Ну раньше, у графьёв да князьёв были, за детьми присматривали…  

– Гувернантка, – сказала вышедшая из подъезда Алька.  

– Аленька, ты что, подслушивала, значит?  

– И ничего я не подслушивала, тётя Аня. Я просто спускалась по лестнице и слышала.  

– А откуда знаешь слово такое: гувернантка?  

– Так я в книге читала, тётя Света.  

– А что за книжка-то такая? Не подскажешь? Может, и я почитаю! – рассмеялась тётя Света.  

– «Джейн Эйр». Это мне в библиотеке дали.  

– Алька, тебе ж только девять лет! Как же ты такую книгу осилила? Куда мать твоя смотрит – тебе надо детские книжки читать!  

– Мама работает – ей некогда смотреть. А мне бежать надо – я в магазин иду. Мама с работы придёт – мне хлеба и молока с колбасой купить надо, – сказала девочка и пошла в магазин, болтая небольшой хозяйственной сумкой.  

– Странная она, –, глядя вслед девочке, задумчиво сказала соседка, которую Алька назвала тётей Аней.  

– Так и мать её странная… Всё бы ничего, но зачем она Альке всё время белые колготки покупает? Вот ты, Свет, видела на ней колготы другого цвета?  

– Нет, не видела… Да мы уж сто раз с бабами говорили: что за прихоть такая? Однажды у Катьки спросили.  

– И что Катька?  

– Сказала, что это о папаше её память. И рассмеялась. Интересно, что за память такая? Алькин отец военным был, ходил к Катьке, так может перчатки офицерские не снимал, когда Альку строгал?  

Женщины рассмеялись.  

– Или носки у него белые были.  

– Может, портянки?  

– Прям! Это у солдатиков портянки, а у офицеров точно носки.  

– Ну ведь стирать же их неудобно, белые-то, колготки…  

– Да Алька у неё такая аккуратистка! Однажды я видела, как этот Шнайдер на велосипеде в лужу въехал и Альку обрызгал. Специально, видимо. Так бедная девочка прямо на улице колготы зачищать стала. Прямо водой из лужи. Ещё больше размазала. Потом заплакала и в подъезд побежала.  

– Бедная Алька. Катька поддаёт ей. Лупит.  

– Ага, поддаёт, когда сама поддаёт… Пить стала Катюха. Тяжко, небось, без мужика с ребёнком, даже таким славным, как Алька… Тише, Анна Ильинична. Вот она и сама идёт. И до чего же хороша, зараза… И чего одна? Неужто мужика с такой красотой не найти? Здравствуй, Катенька!  

– И вам не болеть! Ещё не наобсуждались? Кому опять кости промываем, а тёть Аня? Не мне ли?  

– Вот ещё! Алька твоя в магазин побежала. Хорошая девка растёт! Правильная! Книжки читает, учится отлично, самостоятельная! Как это у тебя получается, а Катюха?  

– Детей в строгости держать надо! В ежовых рукавицах! Тогда всё окей будет.  

– Ты ж не бей дочку-то, Катя. Сколько раз просила! Мы ж за стенкой живём – слышим же, как она плачет.  

– А вы не слушайте. Моя дочь. Собственная. А потом вырастают вот такие Шнайдеры, если их не драть. А у меня нет лишних денег на её «купи» и «хочу». Мне и за музыкалку платить, и на одежду нужно. Где я напасусь? Ладно, вон Алька бежит.  

Алька, увидев маму, радостно побежала навстречу и, споткнувшись о корягу, растянулась на тротуаре. С ужасом посмотрев на мать, девочка поднялась. Белые колготки разорвались на коленках и тут же места, где образовались дырки, стали красными от появившейся крови. Катя бросилась к дочери и, схватив её за шиворот, потащила к подъезду.  

– Мамочка, прости, я зашью! Мамочка, я не специально! Прости, родненькая! – тихо скулила Алька, пытаясь одной рукой удержать сумку, из которой капало молоко, а другой вытирать слёзы, катившиеся из глаз.  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ  

– Алька, ты идёшь? Давай, быстрее подметай!  

– Сейчас, Додик. Не стой, а лучше помоги мне – быстрее будет.  

– На фиг ты так тщательно класс метёшь? Бумажки собрала и ладно.  

– Ага, завтра Татьяна Ивановна придёт и спросит: «Кто это так паршиво дежурил? » И ещё раз отдежурить заставит. Нет, я уж лучше сразу. Чего стоишь, доску мой!  

– Да мы на сеанс опоздаем с твоей доской.  

– Если поможешь – не опоздаем.  

Давид нехотя, двумя пальцами взял тряпку, помочил под краном и стал елозить по исписанной мелом доске.  

– Додик, я всё вижу. Мой хорошо, иначе мне перемывать придётся.  

– Алька, видела бы сейчас меня моя мамаша…  

– Ну так не видит же. А что за фильм?  

– Какая разница. Всё, помыл. Пошли.  

Алька вздохнула, подошла к зеркалу и заправила выбившиеся из косы пряди обратно в косу.  

– Алька, а чего ты косу не обрежешь? – спросил Давид, когда они вышли из школы.  

– Мама не разрешает. Да я и сама не хочу. А почему ты спрашиваешь?  

– Да посмотри, как девчонки в школу ходят: вон, Сафонова с модной стрижкой, Краснова вообще крашенная. А ты какая-то старомодная. И выбрось ты уже эти колготки. Достали. Зимой и летом одним белым цветом.  

– Знаешь что, Давид, шёл бы ты в кино с Сафоновой или Красновой.  

– Не, с ними неинтересно. Они полные дуры.  

– Тогда, Шнайдер, выбирай: или коса и ум, или стрижки и дуры. И вообще, я вижу, как Сима Яковлевна на меня смотрит.  

– Не бери в голову. Она хочет, чтобы я на еврейке женился.  

– Как женился? Мы ж в восьмом классе только? А университет как же?  

– Алька, она в будущее смотрит. Говорит, что дети будут евреями, если у них мама еврейка.  

– А ей зачем, чтобы дети евреями были?  

– А откуда я знаю? Говорит, что это для неё важно. Знаешь, после того, как отец умер, она странная стала. Говорит: «дожить бы до еврейских внуков, а там и помирать не страшно…»  

– Да, точно странная… Но она мама…  

– Твоя тоже странная.  

– А вот и нет! Моя нормальная!  

– Прям, нормальная. А чего пьёт?  

– Жизнь у неё не складывается. И, к тому же, она не так уж часто пьёт.  

– А тебя чего лупит?  

– Злобу на жизнь вымещает. У неё ведь нет больше никого. Она бьёт, а мне так жалко её, что я плачу. А тебя били когда-нибудь?  

– Никогда. Пальцем не тронули. Ни отец, ни мать. Мама любит меня очень, поэтому боится за меня.  

– Меня тоже любит.  

– Ври давай больше. Как это можно любить и бить одновременно?  

– Знаешь, я не пойду в кино, если ты мне не веришь.  

– Да пришли уже! Пять минут до сеанса.  

– Скажи, что моя мама любит меня, тогда пойду.  

– Ладно, чёрт с тобой. Пусть любит. Довольна?  

– Да. Я тебе потом деньги отдам.  

– Сдурела? Откуда они у тебя потом будут? Побежали, а то опоздаем!  

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.  

Алька стояла у зеркала и пыталась понять, что с ней не так. Голубое шифоновое платье было сшито лучшей портнихой в их городке, тёмно-каштановая коса была тщательно заплетена и перевита нитью с искусственным жемчугом, туфли на невысоком каблуке Алька позаимствовала у мамы: та надевала их всего пару раз: на 8 Марта и на Новый год. Алька приподняла платье и поняла: белые колготки никак не шли к голубому платью. Но Алька уже давно стала хитрить: на сэкономленные деньги покупала в киоске возле школы колготки телесного цвета и в школьном туалете надевала их, аккуратно складывая белые в портфель.  

– Алька, где ты, зараза! Принеси воды – мать пить хочет! – раздался пьяный голос матери.  

– Мамочка, я сейчас! – и Алька бегом кинулась на кухню. За ней должен зайти Давид, а Алька не хотела, чтобы он увидел мать выпившей. Поэтому, быстро налив в кружку воды, девушка осторожно, чтобы не расплескать, отнесла её Кате.  

– Какая ты у меня… Какая ты… – повторяла мать, никогда не говорившая дочери комплименты. – Так, чтобы в одиннадцать была дома, поняла?  

– Мамочка, как же в одиннадцать? Выпускной же! – растерянно пробормотала Алька.  

– Мать сказала в одиннадцать, значит в одиннадцать. Попробуй только опоздай – убью.  

– Ладно, мамочка…  

– Ты не тут не ладнай. И не думай, что я засну. Где этот Шнайдер? Ты с ним идёшь?  

– Да, с ним…  

– Смотри у меня! Не вздумай!  

– Мама…  

– И не мамкай мне. Или ты не знаешь, отчего дети рождаются? Так я тебе расскажу, как твой папаша…  

– Мам, прошу тебя, не сегодня.  

– Тебе в институт поступать! А он всё равно тебя бросит. Меня бросил и тебя бросит. Мужикам верить нельзя.  

Раздался звонок в дверь.  

– Мамочка, я пойду, ладно?  

– Зови своего кавалева… каралева, каварера… Короче, зови.  

– Мамочка, мы опаздываем.  

– Зови, я сказала.  

Алька открыла дверь: на пороге стоял Давид в новом, чёрном костюме, белой рубашке и с бабочкой вместо галстука.  

– Алька; я устал тебя вечно ждать. Чего там?  

– Да мама…  

– Опять со своими колготками?  

– Нет. Боится за меня. Колготки я купила другие. В школе переоденусь.  

– Эй, Додька, поди сюда! – услышали они голос Катерины.  

– Иди, она тебя зовёт, – прошептала Алька.  

– Это ещё зачем? – так же шёпотом спросил Додик. – Не хочу я с ней разговаривать. Ну уж точно не сейчас.  

Алька пожала плечами и потащила парня в комнату.  

Катерина лежала на диване с компрессом на голове.  

– Здравствуйте, тётя Катя.  

Катя подняла голову, посмотрела пьяным взглядом на Давида и села.  

– Алька, ты глянь, какой красавЕц! АДодикты чего такой красивый стал? Толстый был, неуклюжий, а теперь гляньте на него! Глаз на отвести! Алькин папаша тоже красивым был. Смотри мне, обидишь дочь – убью.  

– Да что вы, тёть Катя. Чего мне её обижать?  

– Знаю я вас… Я её растила, грудью кормила, болезни лечила, а потом вот такой красавЕц придёт и уведёт мою кровиночку. Смотри мне, если сотворишь с ней что плохое – под суд пойдёшь. Ей семнадцати нет. Одна она у меня.  

– Мама! Прекрати! – тихо сказала Алька, покраснев до корней волос.  

– Ладно, Алька. Тётя Катя, я слово даю: ничего с вашей Алькой не случится.  

– Знаю я вас, евреев: у вас и слово еврейское, и все вы хитрые.  

Давид с отвращением посмотрел на Алькину маму.  

– Всё, мамочка, мы пойдём…  

– Дверь закрой! В одиннадцать чтобы дома была!  

Давид с Алькой выбежали из подъезда и побежали в школу…  

ГЛАВА ПЯТАЯ  

Алька была счастлива! Выпускной всегда бывает только один раз в жизни, и её выпускной был похож на сказку. Алька чувствовала себя Золушкой, которая попала на настоящий королевский бал. Давид смотрел на неё влюблёнными глазами, школьный ансамбль играл «Когда уйдём со школьного двора», вальс закружил её в вихре удивительных звуков, и когда Алька очнулась, на часах был час ночи.  

– Додик, мне нужно домой…  

– С ума сошла? Всё только начинается! А рассвет встречать ты что, не пойдёшь?  

– Не могу… Я же пообещала маме, что буду дома в одиннадцать. Я и так опоздала.  

– Да спит твоя мамаша. Напилась и спит себе. Не парься.  

– А вдруг не спит?  

– Дрыхнет.  

– Я пойду.  

– Попробуй.  

– А то что?  

– А ничего. Пойду рассвет с Надькой встречать.  

– Ну и иди!  

– Ну и пойду.  

Алька выбежала из зала и если вы думаете, что она потеряла туфельку – то вы ошибаетесь: мамины туфли крепко держались на ногах. Она потеряла колготки, свои вечные белые колготки. Переодевшись наспех в женском туалете, сняв с себя ненавистные колготки, она надела приготовленные и спрятанные в сумочку колготки телесного цвета в мелкую сеточку. На платье мать копила деньги целый год и Алька была благодарна ей за такой шикарный подарок: платье девушки было ничем не хуже, а даже лучше других платьев на этом балу, и впервые в жизни Алька на самом деле почувствовала себя принцессой.  

Как-то раз она задала матери вопрос про белые колготки, на что получила короткий ответ: «потому» и звонкую пощёчину, чтобы неповадно было спрашивать. Алька была умным ребёнком и строила свои предположения, но ничего путного ей в голову не приходило. И тогда Алька придумала для себя сказку, про то, как аист, принесший девочку, сказал её маме: «Смотри, Екатерина, у тебя родился ангел! Но крыльев у твоего ангела пока нет. И чтобы ты никогда не забывала, какой она у тебя замечательный ангел, пусть она всегда-всегда носит белые колготки. А если она запачкает эти колготки, ты купи ей новые, потому что эти белые колготки – символ чистоты, которой у тебя никогда не было…» Конечно, маленькой Альке было непонятно, что такое «символ чистоты» и уж совсем она не знала, почему у матери никогда этой чистоты не было. Девочка услышала про «символ чистоты» от своей бабушки: которую она видела один раз в жизни.  

Бабушка была совсем не похожа на мать: высокая, статная, в дорогой шубе из голубого песца, она выглядела королевой. Альке было шесть лет, когда мама привела её из садика и сказала даме, сидящей в маленьком, ободранном кресле:  

«Знакомься, это твоя внучка, Александра».  

«Почему она в белых колготках зимой? » – спросила бабушка.  

«Потому»! – ответила Катя.  

«Да уж, да уж… Белые колготки – это символ чистоты, Катерина. Чистоты, которой у тебя никогда не было. Пусть носит. Может, хоть она не принесёт в подоле, когда вырастет…»  

Катя выставила Альку в другую комнату, и девочка слышала, как они долго кричали друг на друга. Потом хлопнула входная дверь и в квартире воцарилась тишина.  

«Мамочка, а почему у тебя чистоты не было? » – спросила Алька и тогда мать впервые ударила её. Она лупила девочку по щекам, по попе, по плечам, и страшно выла. Потом прижала плачущего ребёнка к себе и долго просила прощения. И Алька простила, потому что иначе мама никогда бы не обняла её. Потом, когда мать лупила девочку, Алька уже не плакала и заранее прощала свою непутёвую мать ради тех минут счастья, когда Катя обнимала её. Девочка забывала про боль в объятиях матери – она была почти счастлива. И когда Алька надевала белые колготки, она старалась носить их аккуратно-аккуратно, потому что с детства знала: чем чище колготки, тем чище становилась душа у её матери… А когда мать брала в руки ремешок от платья, Алька думала о том, что она ангел, а ангелы не плачут, потому что им не больно.  

Отца своего Алька никогда не видела. Мама не скрывала от дочери свою историю и не придумывала ничего про лётчика-полярника, который бороздил просторы крайнего Севера. «Он оказался сволочью и бросил меня, как только узнал, что у меня будешь ты», – сказала мать, как отрезала. И тогда Алька решила, что именно она виновата в несчастливой жизни своей матери. Этот груз сильно давил на хрупкие плечи ребёнка, но Алька научилась жить и с этим. Единственный, с кем Алька делилась своими печалями с самого детства, был Додик, мальчишка из соседнего подъезда. Когда он на велосипеде промчался мимо девочки, обрызгав её с головы до ног грязной водой из образовавшейся после дождя лужи, он остановился, чтобы насладиться своим триумфом. Но увидев, как девчонка стала водой из этой же лужи отмывать грязь с белоснежных колготок, остолбенел: девочка ни плакала, ни кричала, ни ругалась, как обычно это делают другие девчонки. Она тщательно тёрла колготки и что-то шептала. Давидик слез с велосипеда и подошёл к девочке. Алька подняла на него свои чёрные, как угольки глаза и сказала то, чего мальчишка никак не ожидал услышать: «Ты ведь не нарочно, правда же? »  

И Додик влюбился. Ему казалось, что он никогда и никого так сильно не любил: даже маму.  

Уже потом, когда Давид спросил Альку, почему она всегда носит белые колготки, Алька сказала: «Так хочет мама» и все вопросы были исчерпаны, как и все ответы на них. К тому же, белые колготки девочки совсем не мешали их крепкой дружбе.  

В классе девятом поумневшие и повзрослевшие одноклассницы стали высмеивать Альку за её белые колготки. Особенно изгалялась Надька Сафонова. Может быть потому, что была тайно влюблена в Додика, а может потому, что у неё был скверный характер. И Алька стала хитрить: мама уходила на работу раньше – Алька надевала телесные колготки, в школьном туалете снимала их, прятала в портфель, и надевала белые.  

Алька подошла к подъезду и увидела мать. Катерина стояла возле подъезда в халате и нервно курила. Увидев дочь, она схватила её за руку и потащила по лестнице домой. Двухкомнатная квартира была на третьем этаже трёхэтажного дома и Алька покорно шла принимать свою порцию оплеух.  

Втащив дочь в квартиру, Катерина зло спросила:  

– Во сколько я тебе сказала быть дома?  

– Прости, мамочка. Там было так хорошо, так весело, что я…  

– Дрянь. Мать для тебя всё, а вот твоя благодарность? Ты так благодаришь мать за платье, за туфли, за всё, что я для тебя делала?  

– Мамочка, не надо. Я ведь ничего плохого не сделала. Просто там были все…  

– Мне нет дела до всех! Мне есть дело до тебя! Ты считаешь, что мать не волнуется? – голос матери становился всё громче и громче.  

– Мамочка, тише – ты соседей разбудишь.  

– А ну, подними платье! Ты что, босая?  

– Н-нет… Я… Я…  

– Где?  

– Что где, мама?  

– Где колготки?  

– Мамочка, я их… Они… Они не подходили к платью…  

– Ты с ним трахалась?  

– Мама, о чём ты? Это всего-навсего колготки!  

Мать подошла к дочери и подняла руку, чтобы дать ей пощёчину, но в этот момент она услышала громкое «Не сметь! »  

За спиной у Альки стоял высокий, красивый седовласый мужчина в военной форме. С чемоданом в руке.  

Катя попятилась назад, как будто увидела приведение.  

Алька смотрела на военного, и у неё было такое странное чувство, что она знала этого красивого, седого.  

– Папа, – утвердительно произнесла Алька.  

Мужчина молча кивнул, и Алька увидела, как из его глаз выкатилась сначала одна слеза, потом вторая, третья… Этот большой мужчина стоял и впервые в жизни плакал, как ребёнок, глядя на красавицу дочь и некогда любимую женщину. И вся вина, лежавшая на его плечах, не дававшая покоя его душе, выливалась из него непрекращающимся потоком слёз.  

Катерина стояла потрясённая и молчала. И Алька впервые в жизни увидела, как из глаз матери выкатилась одна слеза, потом вторая, третья. И всё одиночество, вся ненависть, вся её боль, вся нерастраченная любовь и горечь выходили из этой полуопустившейся женщины с каждой слезинкой, освобождая место в её изболевшейся душе для чего-то нового, доброго. Для чего – она и сама не знала, но чувствовала, что простила, что по-прежнему любит, что будет ждать столько, сколько потребуется… Хлопнула входная дверь и в комнату вбежал Давид. Он остановился, как вкопанный, увидев в квартире незнакомого рыдающего мужчину. В руке у Додика были белые Алькины колготки…  

15 сентября 2022 г.  

Клайпеда, Литва.  

Рассказ "Дверная ручка": https://yapishu. net/book/346256