Смарагд Ивангел Бурый, или Тула-дуло. Суздальская легенда

Царь Петр I сидел за столом и уже сутки безостановочно пил горькую. В собутыльники на этот раз он пригласил Ломоносова и жаловался ему:  

– Война со шведами тянется уже 20 лет, и нет ей конца... Строю новую столицу, а она топнет в бескрайних болотах... Строительные людишки разбегаются или десятками в день гибнут в своих бараках от холода и болезней... Заставляют их работать только кнутом надсмотрщиков! Да что там смерды. Даже дворяне стараются отлынить от переезда в Петербург и предпочитают жить в Москве – дескать солнца им у балтийских вод мало. А ведь обязаны служить мне верой и правдой – за что и титул на себе дворянский носят. Предатель на предателе! Вор на воре! Что за народишко мне, Михайло, достался – рвань да дрянь! Пропойные водочные душонки!  

– Нет, царь-надёжа, это ты напраслину на народ свой возводишь, – бесстрашно возражает ему Ломоносов. – Люд тебе достался самый что ни на есть работящий да талантливый! Бывает, стоит перед тобой какой-нибудь уж совсем замухрышный мужичонка из полурабов. А разузнаешь его получше, поскребешь по его душе пальцем, так в ней такой вдруг внутренний перламуДр засияет – только ахнешь с неожиданности! И задивишься его яркосиятельной самоцветной радугой!  

– Ну ты заливать! – возмущается Петр. – Это потому ты так мужика защищаешь, что и сам что ни на есть из простых рыбаков в дворяне выскочил. Так никто в тебе твои таланты и не отрицает. За это тебе и все твои награды. А что возьмешь со смерда, кроме его тряпья да пропитОй душонки?  

– А вот давай поспорим, – предлагает тут Ломоносов, – что в любом наичернейшем нашем простолюдине содержится великая тайна! Которая своей значимостью даже на дело государственной важности потянет! Абсолютно в каждом!  

– Ну что ж, коли настаиваешь, то давай и поспорим, – соглашается царь. – На сто щелбанов! Коли в каждом рабе есть предсказанный тобой неописуемый талант, то ты доставишь мне сюда такого народного гения не далее, чем через час. Иначе проиграл – и подставляй лоб!  

– А вот и согласен! – разазартился в ответ Ломонос, – Не побоюсь рисковать мой лоб под твоим пальцем расшибить! Докажу тебе, государь, что любой наш даже самый простой мужик есть носитель народной вековой мудрости! Потому как это – Россия! Страна повседневной экстремальности! А то, что мы – народ незаметный и как бы тихий, так то ж только видимость. Ведь мы привыкли всю зиму лежать на печи, есть калачи да давить кирпичи. Вся наша основная деятельность совершается только в теплое время года. Россия, однако. Климат!  

Ну на том и согласились. И побились об заклад. Ломонос хлопнул в ладоши и тут же прибежал генерал-гофмейстер. Весь в изящных кружевах и бархате! Орденами и прочими наградными висюльками позвякивает! Изящными французскими духами попахивает. Грациозными дворцовыми манерами выкаблучивает! И весь из себя так и выкобенивается! Склонился подобостраМно чуть не до пола – только задом своим широким поблескивает. Спрашивает:  

– Чего изволите, ваше сиятельство господин Ломонос?  

– А ну-ка, братец, – грозно приказывает тот, – будь любезен, доставь-ка мне сюда прямо с улицы мужика – да не простого, а который есть во внутренности себя самый что ни на есть наичистейший талант! Смарагд! И изумруд! В одном лице! А сроку тебе всего час. Успеешь – молодец! И наутро тебе будет от царя гутен морген – новый орден! А нет, так царь прикажет тебя на костре живьем испечь или на плахе голову тебе с плеч! А ты уж сам выбирай, что тебе из перечисленного сподобнее и съедобнее.  

Передрейфил тут гофмейстер до самых его прогнивших чинодральных кишок! Опрометью выбежал на улицу и не в золоченой карете, а верхом на лошади, как распоследний рядовой солдат, сам же примчался в полицейское миниЗВЕРство к столичному самому заглавному генерал-полицаю, у которого на груди столько всевозможных орденов – он аж выскакивает из штанов! И рыло раскормлено до размеров свиного! А без того мясистый широкий нос от пьянства распух так пышно и здОрово – ну, чисто у борова! И гофмейстер кричит ему прямо в егошный бесподобный "портрет":  

– А ну ты, орденский фальшивый герой-геморрой! Мордоносец! Доставить во дворец сАмого что ни на есть простого мужика-таланта, смарагда и изумруда в одном лице. Сроку тебе 40 минут! Не успеешь – лично тебя вот этой самой шпагой проткну вусмерть! И зажарю! Из твоей свиной беспользительной для Отечества туши шашлык-машлык сделаю!  

Ясное дело, генерал-полицай ему тут же под козырек! И в ту же секунду – к окну! Распахнул его и кричит прешпектному городовому, что целыми днями бесполезно топчется на брусчатке:  

– Эй ты, образина! Найди, где хочешь, но доставить мне сюда простолюдина – как его, пса такого, – таланта, смарагда и изумруда в одной его роже! Через полчаса!  

Прешпектный городовой не понял из выкрикнутых последних слов ни единого, но тут же схватил за шиворот подчиненного ему первого же попавшегося площадного полицейского и повторил тому услышанный только что приказ, как его запомнил. И дал на исполнение уже только 20 минут срока. Площадной полицейский немедленно проделал то же самое с квартальным полицейским. Квартальный – с околоточным. Околоточный – с улочным. Улочный – с переулочным. Переулочный – с проулочным. Проулочный с закоулочным. А уж закоулочный полицейский был такого наинизшего ранга, что из полувоенных погононосящих чинов ему не подчинялся уже никто, только люд самый-пресамый наипростейший навроде как забулдыги дворника, подлюги и позорника. И тот закоулочный так сурово помахал огромным своим кулаком перед мерзотным урылком того самого дворника, что у того даже шапка вспотела!.. А закоулочный дал ему сроку на беспрекословное исполнение приказа всего уже только одну минуту. У несчастного дворника на раздумья была всего полминута, так что он вбежал в ближайший кабак, всунул для пущего уроку кулаком в харю тамошнему приказчику и закричал:  

– Эй ты, шваль кабацкая! А ну! Подать сюды этого самого!.. как его... – а что говорить далее позабыл напрочь! Потому что слов "талант", "смарагд" и "изумруд" он в жизни до сего момента ни разу и слыхом не слыхивал. Так что переврал эти слова как только смог и прокричал едва живому от ужаса приказчику, – подать сюда этого самого... ну, того, который есть дурант, смердяк и еще вдобавок из тех, что сами вскорости, как бешеные собаки, изомрут! И чтобы он все три, как наша Пресвятая Троица, в одной теле. Ну! Где он?!!!  

Приказчик от напущенного на него сквернословия весь хатрясся! Языком заплелся! И ответствует:  

– Изо всех самых дурантов и смердяков у нас сейчас присутствует только вот он, Ивангел Бурый, – и показал кривым пальцем на неприметного маленького мужичонку, который выпивал в дальнем и самом темном углу кабака.  

Не долго думая, дворник схватил Бурого за шиворот и выволок его на улицу пред лицо господина закоулочного. Закоулочный немедля представил Бурого проулочному. Проулочный – переулочному. Переулочный – улочному. Улочный – околоточному. Околоточный – квартальному. Квартальный – площадному. И таким образом далее по должностной сцепке в обратном порядке до самого что ни на есть верха. Так стремглав и добрался наш несчастный кабацкий посиделец аж до дворца. И уже через полчаса действительно предстал пред очами Ломоноса и ажно самогО царя!  

– Ну, ответствуй, – приказывает ему Петр, – кто ты таков есть, как прозываешься и в чем заключен твой народный врожденный перламуДр?  

– Как меня родители назвали, я уже и не помню, потому как с юности от беспросветной полунищей жизни нашей по твоей милости, царь, пью много, и все в моёйном курмышском околотке прозывают меня попросту – Ивангел Бурый.  

– Это за что же тебе такое дико-странное прозвище дали? – удивляется царь.  

– Бурый – это потому, что я, как сами изволите лицезреть, моими волосьями-колосьями есть темно-рыжий. Как ржа болотная. А Ивангелом за то, что я – как ни есть натуральный хилософ! И люблю нашему местному кабацкому православному люду Евангелие на правильный манер пересказывать – объяснять его глубиносущность и докапываться до евойной многозначительной скрытой правды.  

– Ну и какую же в сей многоуважаемой книге, которой уже две тысячи лет отроду, ты свою особую глубиносущность нащупал? А? Отвечай!  

– Так ведь действительно есть в сем древнем историческом труде туманные места... и причем немало. Да только не зазорно ли тебе, царь, мои богословские открытия узнавать. Ведь я как-никак не монах и уж тем более не митрополит, чтобы при тебе о малодоступном высокодуховном судить. Семинариев я вовек не высиживал, всей ейной правды ни страницы не исталмудил, а я как есть по рождению простой квасьевский мужик. Так нужно ли мне тебя в такие мои смелые откровения посвящать?  

– А ну! Не рассуждать! – кричит в ответ царь, – ядреный ты квасьевец! Ты и впрямь мне не интересен и не нужен был никогда нисколько. А вот ему, генику-академику, – указал он на Ломоносова, – тебя послушать будет пользительно, поелику ты своими мыслями должен его научную принципу подтвердить. А ежели его принципу опровергнешь, тогда Ломонос мне сто щелков проиграл. И быть ему сегодня почитай до полусмерти мной лично по лбу битым! Ну так не теребонь попусту, живо излагай свою теорию-историю!  

– Задумался, я батюшка царь, – отвечает тут Ивангел, – над числом ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, которому книжник Матфей в своем сказании про Христа особую роль уделил.  

– А почему именно четырнадцать? – удивился царь. – С чего ты это взял?  

– Ну так как жеж, родимый ты наш до сыта кормилец! Читай сам, – и тут он достает из кармана маленькое сильно затрепанное и пальцами безжалостно от частого чтения промасленное Евангелие и читает в нем самую первую книгу, от Матфея: "Родословие Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамова. Авраам родил Исаака. Исаак родил Иакова. Иаков родил Иуду. " И так далее. Заканчивая Христом. "Итак всех родов от Авраама до Давида четырнадцать. И от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов. И от переселения в Вавилон до Христа тоже четырнадцать родов. "  

– Ну и что же сие поповское многомудрствие значит? – не понимает царь.  

– А то, что число четырнадцать было для евреев сугубо значительным. Особым! Имя Давид они по своей традиции обязательно переводили в цифры, и в результате этой гематрии в сумме у них получалось именно четырнадцать. А поскольку Иисус наш есть сын Давидов, то от Давида до самогО Иисуса он в 14 родов трижды укладывается. И тем самым уже древние евреи прекрасно знали, что их религия начнет затухать именно в момент рождения Христа из рода Давида. Знали, но от нас, православных, это тщательно до сих пор скрывают. А вот я до сей истины таки докопался! Сам! Без всяких-бяких семинариев!  

Петр от изумления вытаращил глаза! Ломоносов же расхохотался и весело потер руки:  

– Ну что, кормилец, убедился в том, что самый распоследний кабацкий мужичонка в России – это врожденный мудроискатель и мыслекопатель! И в своем правдолюбстве будет куда как похлеще самого лютого раскольника!  

– Хм... Требую еще доказательств! – заупорствовал царь. – Давай, Ивангел, наизмудрствуй мне еще чего-нибудь такого... эдакого... своего – сокровенного. Задиристого! Чтобы меня аж до кишок проняло безо всякой водки! И в голову вдарило! Допьяна!  

– Ну, этого хилософского добра у меня в запасе всегда до отвалу наипожалуйста! А еще, батюшка царь, прочел я, что иудеи при обрезании обязательно пишут на лбу своего новопосвященного букву "ТАВ". У них она располагается самой последней в алфавите и выглядит почти как наша буква "П". А вот у древних финикийцев и филистимлян эта же самая буква "ТАВ" писалась вовсе не как "П", а как КРЕСТ!!! У тех финикийцев иудеи буквицу-то покорно переняли, а вот ее написание из злохитрости своеЙ врожденной переменили. Но и все равно получается, что тем самым иудеи уже тысячи лет назад своих новообрезанных крестили и тем самым предрекали грядущую победу Христа! А от их буквы "ТАВ" появилось потом у черноморских народов слово "ТАВРО", что означает "КЛЕЙМО" – так эти народы помечали свой скот. А в Греции и потом в России от "тавро" появилось название местности ТАВРИДА! Вот как одно с другим последовательно и красиво связывается! Ажно залюбуешься! Одно слово: история – это как бескрайняя морская акватория! Глубины немеряной! Широты необозримой! Но всё ее дно покрыто гнилой тиной. И чтобы до истинного донного материка докопаться, нужно сию тину драгой безжалостно соскребать и чистить! И работы этой морским пахарям на бесконечные годы и годы!..  

– А при чем тут Таврида? – не понимает царь  

– А при том, что, когда было царство Хазария, то в нем цари по вере своей были иудеями, но народ их веру на себя решительно не принимал и всех помеченных при обрезании буквой "ТАВ" на лбу приравнивал именно к скоту!  

– О как! – невольно воскликнул Петр. – Да ты, как вижу, ярый антисемист!  

А Ломоносов опять в ладоши восторженно хлопает и хохочет:  

– Ну! Какие тебе, ваше величество, нужны еще доказательства? – Сам посуди, какой недостижимой глубины его самостийная народно-богословская философия! Так что проиграл ты мне начисто! А ну-ка, подставляй свой премудрый царский лоб – получай от меня сто щелков! У меня уже и палец на это чешется!  

– Нет! Погоди радоваться, – никак не угомонится Петр. – Это всё – только воздухотрясение... пустое церквословие... Ты, Ивангел, давай-ка мне что-нибудь практическое изъясни. Для государства и нашей армии полезное. Чтобы это позволило нам, ну, скажем, войну со шведами выиграть. Вот тогда я в твой врожденный перломуДр истинно поверю.  

– Есть и на этот случай у меня такая не известная вам здесь, в Петербурге, невиданная древняя изобретулька. Вот она! – И он вынимает из-за ворота рубахи свой маленький нательный крестик.  

– Ну и что это значит? – спрашивает царь, брезгливо разглядев дешевенький крестик издали. – В чем его такая-сякая глубинная суть?  

– Да посмею тебе, царь батюшка, напомнить, что воюет твоя армия пушечными пищалями да ручными ружами. Пищали бронзовые и потому истлению от влаги не подверженные. А вот слово "ружо" на самом-то деле есть "рЫжо". И означает – "рыжий", сиречь ржавый. А потому он ржавый, что – железный. А мой крестик тоже вроде как железный. Однако внутренняя хилософия сего моего предмета заключена в том, что он хоть и железный, но я ношу его, не снимая, годами день и ночь, а он всё не ржавеет! И блестит с самого своего рождения как новенький! Хотя ему уже почитай четыреста с лишком летков! И достался он мне в наследство от моего деда. А моему деду от его прадеда. А тому уж бог весть от кого. Вот эта сущность моего крестика и есть великомудрая ЗАГАДКА!  

– Хм... Хм... – опять было заартачился царь, но Ломоносов уже подскочил к мужику и начал подробно рассматривать крестик ажно через свое носовое пенсне. И подтвердил?  

– Действительно загадка и научный проблемАнс, никакой риторикой не объяснимый. Таинственная теория-аллегория... Нет на нем ни единого пятнышка ржавчинки! А блестит как только что свежесеребряный. Чудо! Ну и почему ж, друг Ивангел, сие такое чудо корнями своими загадочными произрастается?  

– А всё потому, что мой крестик выплавлен из чудесного металла под названием НЕРЖАВКА!  

– А ты часом не врешь?! – не унимается царь. – Может, ты свой крестик каждый вечер кирпичом начищаешь. Запорю болтуна! Пешком в Сибирь! На рудниках сгною!  

– А доказательством, что я не вру, послужат вам купола одного храма, что стоит во российском славном Златограде, нашенском Иродсалиме. Но называется сей наш град не в честь ихнего Ирода, а в честь нашего истинного Создателя и Спасителя.  

– Что ты такое несешь, словотряс неуемный?! Казню под батогами! – не понимает его уже вконец пьяный и обозлившийся Петр.  

– Погодь ты злобиться, батюшка царь, – останавливает его Ломоносов. – Ведь дело речет сей народный хилософ. Ой какой государственной важности дело! Так как, говоришь, – обращается он мужику, – город тот прозывается?  

– Я ж объясняю, что в честь Создателя нашего, – хитрит мужик. Цену себе набивает.  

– Христобурх, что ли? Али Создательград? Так? Ну, не томи, говори ясно!  

– БлизИмо, но опять мимо, – изворачивается мужик, привыкший с детства, словно офеня, чисто по-деревенски говорить загадками, самовыдуманными словами да прибаутками. И тем самым выглядит в сто крат хитрее любого талмудного иудея. – Стоит сие некто-объекто близ Владимира и при татарах оно чуть целиком не вымерло. В сем град-гнезде сорок малых сорочат и все они золотыми клювиками вверх торчат. Ну как? Догадался?  

– Да он издевается над нами! – вскипел Петр и уже замахнулся, чтобы дать мужику в зубы! Но Ломонос, любивший разгадывать всякие высокомудрые научные гипотенузы, его кулак вовремя перехватил. Воскликнул:  

– Ну не кипишуйся ты, царь, понапрасну! А то он вконец разобидится и своими прибаутками совсем нас с ума сведет! – И просит мужика, – Ну ты, брат, хоть намекни малость, о чем толкуешь-то...  

– Ну такось и быть, – соглашается тот и продолжает ему в его академическую башку втемяшивать. – Те сорочата-птенцы – это золотые главки да белые венцы. Все вперились в небушко – просят у Господа хлебушка. И Господь в каждый тот носик на проскомидии свое тело и кровь им приносит.  

– Погоди, погоди... – зачесал затылок Ломоносов. Сорок сорочат – это я сразу понял. Это как московские сорок сороков, только ростом поменьше и числом чуть пожиже. Значит, город тот небольшой... скорее даже село... Так?  

– Верно-верно... – довольно ухмыляется быстрой доходчивости Ломоноса Ивангел. Стоит то сельцо у ручья Бредейка – выпить мне налей-ка! Да близ тамошнего кремля да Ризоположенского монастыря, ох! А то я с тобой тут в разговорах время теряю зря!  

Ломоносов понял свою ошибку – что попервоначально вел себя с мужиком уж слишком высомерзко и не пригласил его к столу. Тут же налил ему полный бокал коньяка, поднес с уважением! Мужик с благодарным поклоном его принял и с кряком, ухом и ахом выпил его единым махом! До дна! Утерся по-простонародному не салфеточкой, а рукавом. А Ломоносов тем временем всё голову ломает...  

– Говоришь, у ручья Бредейка? Нет, не знаю такого... Впервые слышу. Ну намекни, хитрец-удалец, хоть еще в чем-то.  

– Это мы вам всегда запожалуйста. А еще стоит сей град на Каменке речушке – налей мне, господин академик, еще с полкружки.  

Ломоносов налил ему бокал уже водки и опять бормочет:  

– На Каменке говоришь... Нет, невдомек мне... Всяческих речушек в России тьма темная! И название у нее такое непримечательное...  

– А еще в той местности говор особый: бают не "ребяты", а "рОбы" – кажный там богоискатель особый! И еще говорят не "Бог", а чисто по-местному – "Суздатель". Вот в честь Суздателя сей преславный пересело-недогородишко и назван. Ну, теперь-то разгадал?  

– Суздатель говоришь... недогородишко... – еще глубже задумался академик. – А не село ли это Суздаль? А?  

– Вот теперь ты в самую что ни на есть центру мишени попал! – обрадовался его победе мужик и уже сам налил себе столько, сколько захотел. Добавил, – за ваше, господа хорошие, здоровье! – и выпил махом одним взмахом! И рассказывает, – в сем селе Суздале (иначе – Русском Златограде) и впрямь все купола золотые. Что там тебе какой-то выжженный солнцем запальместинский Иродсалим. Он в сравнении с нашенским – жалкое тьфу! У нас там всё свеженькое и кажное утро от вчерашней пыли росой наново умытое! И вот среди этого златосияния лишь в храме одном купола горят белым ярким серебром! И в честь храма был назван этот новоценный металл ХРОМ! Его добавляют в простое железо, чтобы проклятая ржа по нему не полезла. И оттого становится это железо по своему свойству теперь уже НЕРЖАВКА. И блестит оно потом всю свою жизнь, как живая только что пойманная рыба!  

– Неужто! А ты не врешь? – не верит ему Ломонос. – Я и сам химик и металлург, но о твоейной нержавке впервые слышу.  

– А зачем мне врать?! – возмущается Ивангел. – Вот же мой вечно блестящий крестик. А храмовые купола вы и сами можете повидать – поехали в Суздаль! Сим куполам тоже гораздо более трехсот лет, а они блестят себе, как муранское зеркало! Аж синее небо в них отражается! Ну, съездим их посмотреть! Я по ним и сам ужас как уже соскучился!  

Делать нечего. Коль сговорились на щелки, то надо спор честно доигрывать – до справедливого доказательства. И действительно наутро, едва от прошлонОчной выпивки проспавшись, они все трое сели в раззолоченную царскую карету и понесли их лошадушки с кочки на кочки – аж трясутся почки – так голописто! что вскорости прибыли в то самое сельцо Суздаль. Вот смотрят они издали на сей пересель-недоград – а и впрямь: горит всё это чУдное пересело купольными золотыми луковками, будто птенцы-желторотики из материнского гнезда до небушка головки свои тянут! А Господь им с неба крестики словно как червячков да мошек всяких подает. Красотища несказанная! И среди всего золота лишь на одном храме цвет куполов белосеребряный.  

– Вот оно, – говорит Ивагел, – небесное сокровение. У всех на виду – врагу на беду! Если из подобной нержавки для твоей, государь, армии ружа сделать, то их затворы и стволы век останутся блестящи да белЫ. Никакая им приморская петербурХская сырь не страшна. Воюй себе со шведами сколь угодно – ни в чем эти ружа не откажут!  

Тут уже и сам Петр поверил в перломудрость простого мужика и говорит Ломоносу:  

– Ну, теперь я и сам убедился, что прав ты оказался. Есть! Есть в любом русском мужике эдакая богоизбранность и хилософкость! Так что вот тебе мой лоб – бей сто щелков своему царю безжалостно! Это мне, дураку такому, навек пользительный урок будет!  

– Больно мне нужен твой лоб, батюшка царь, – отвечает ему на это Ломонос. – Какая от моейных щелков по нему польза государству будет? Нам теперь великого рудознатца искать надобно – который секрет, где в нашей земле хром спрятан, ведает. А потом мы выплавим столько хромовой нержавки, что весь мир перед нашей армией ниц падет! Коль появится у нас такой металлург – будет у нас и великая армия, и непревзойденный Петербург!  

– Да где ж его, такого-сякого, сыскать-то? – печально спрашивает Петр. – Церковь-то древняя. Бог ведает, когда построена. Все, кто знал сей великий секрет, еще при мамаевом нашествии или головы от кривых сабель сложили, или нехристями в полон были уведены...  

Но у Ивангела был ответ и на это:  

– Полагаю, что искать нам надобно в одном местном монастыре у тамошнего столетнего монаха, который, как я слышал, хранит у себя в келье некий древний "Русский апокалипсис", написанный на греческом да латынском языках еще ажно самими святыми отцами! Но императором Константином за канонический труд признанным он так и не был. Хранит монах сию книгу как величайшую драгоценность! И владеет ею тайно. В сей книге, может быть, и содержится ответ на твой, царь, вопрос.  

Пошли к монаху. И Ивангел просит его:  

– О премудрый отче, открой нам, слепым, очи! Протри своим знанием наши вежды – подари нам хоть чуток надежды! Отмой от пелены наши зрАки, чтобы мы не пятились задом наперед, как глупые раки!  

Монах, увидев перед собой царя, конечно же, запираться не стал. Более того, обрадовался, что кроме него, древней книгой сам царь-анператор заинтересовался! И выложил на свет Божий заветную рукопись из железного сундучка-шкафчика тут же. Порылся в ее страницах и отвечает:  

– Святые отцы написали, что спасение Руси в годину очень долгой войны придет от некоего русского Зевеса, имеющего второе имя Диаманд, сиречь Алмаз из города Музо-Канно что на минор-реке. Вот его-то и ищите. – И больше ничего к прочитанному добавить уже не смог... молчит его Русский Апокалипсис да и шабаш!  

– Я только одного не пойму, – говорит тут царь, – нержавка была изобретена уже неведомо когда как давно. И так что же – никому потом за сотни лет в голову так и не пришло возродить сие ремесло? Открыть утерянный секрет заново. Ведь он его владельцу огромные деньги сулил! Так почему он для России потом навсегда умер?  

– А зачем стране новые наукознания, если кругом не народ, а сплошь рабы крепостные, – отвечает на то монах. – Бояре своих рабов не щадят, заставляют непосильно работать до самой их смерти, пока они, как лошади, от работы да от плетки прямо на пашне копыта не отбросят. Так ведь и не жалко их боярам – крепостные бабы вскоре им новых рабов нарожают. Да и ты, царь, тоже такой же безжалостный тиран, как и твои бояре. Зачем тебе много новейших пушек али пистолей, если у тебя мылльоны рабов-солдат имеются. Ты им ка-ак прикажешь! А они ка-ак толпой на врага всем своим мыльоном побегут! Тут врагу сразу и конец! Телами закидаем! Кровью любой встречный огонь зальем! Зачем тебе при таком количестве бессловесных людских тварей какая-то нержавка? Она тебе до сих пор была ни к чему! А вот когда рабов стало не хватать, тут-то ты и зашевелился!  

Ничего не ответил царя на правильные и укорно-обидные слова монаха, только зло сплюнул да прошипел своим сопутникам :  

– Всегда попы меня ненавидели да за дьявола почитали! Вражда у меня с ними вечная и непримиримая! Они все – бездельники! Целыми днями только бесполезно ноги простаивают, языки о зубы свои расчесывают, часами молятся да пуза себе отращивают. Вот я и погнал монахов в армию, чтобы какую-никакую пользу приносили. А колокола с церквей приказал снять и перелить в пушки. Да только колокольная бронза слабой для войны оказалась – мои ядры пушечные стволы из этого пустозвонного сплава при выстреле за милу душу разрывают! Инда те деревянные. Ну так что же... Вот потерянные пушки мне жалко. А снятых по моему приказу колоколов – нисколько! Еще отольют. Вот и этот монах тоже всё туда же – со своей правдой ко мне лезет. А нужна ли она мне, его святая правда? А?! Тьфу!  

И вот возвращаются они все трое в Петербург и с той поры всё головы ломают: это что же за мастер такой по имени Алмаз должен быть немедленно найден. И где? Имечко-то нерусское. Скорее даже на татарское смахивает. А Музо-Канно, судя по редкостному названию, так и вовсе в какой-нить Франции должен находиться, никак не в лапотной срАмотной России. И вот ищут они, ищут... Да всё ничегошеньки у них не получается... Ломоносов сутками из библиотеки не вылазит, всё по различным картам да словарям как волк по чаще рыщет, да так ничегошеньки и не находит... И вот как-то докладывает он царю:  

– Нарыл я в одном из наших рукописных мудрохранилищ следующее: Музо это не только греческая богиня, но также в Италии означает "морда, лицо, рыло, рожа, носовая часть у чего-либо". Канна – это у них же в Италии "тростник, камыш, ствол, дуло". И так я разумею, что из всего этого следует такой вывод: живет сей Алмаз-оружейник в каком-нибудь городке, который стоит на реке, а на берегу той реки полно камыша.  

– Получается, в Камышине, что ли? – спрашивает царь. – Никогда я не слышал, чтобы в Камышине пистоли да ружья ковали. Там одной только рыбой промышляют, она там выгоднее всего. А если не в Камышине, то это еще хлеще! – возмущается царь. – Ищи-свищи того камыша по России. Нет, гиблое это дело... Безнадежное! Так мы его вовек не сыщем...  

А Ивангел знай себе под нос всё поговаривает стишками да прибасёнками:  

– Камыш, говоришь... Тудыть-сюдыть его! Дуло – в рот надуло! Ну что камыш внутри пустой и напоминает ружейный ствол – это оно нам самопонятно. А вот причем здесь еще на минор-реке...  

– Минор у итальянцев означает "маленький", – объясняет Ломоносов.  

– Значит, не в Камышине, не на Волге, – размышляет Ивангел. – Волга река большая. А вот словечко "дуло" мне что-то мне напоминает... – и опять еле слышно бормочет... И вдруг хлоп себя ладонью по лбу! Кричит, – вспомнил! Как есть накумекал. У нас в деревне про одного мужика с длинным удом поговорка была: у Федула из города Тула на баб длинная дула – ажно штаны спереди раздуло! А мужик-то тот самый был и впрямь как есть из Тулы.  

– Ну, ты, брат, и хитёр! – восхитился догадливостью Ивангела Ломоносов. – МощО! Ну, давай думай еще.  

– А еще я думаю, – что никакой этот наш оружейник вовсе и не татарин, не Алмаз, а это у него прозвище такое, типа Зоркий глаз.  

Так это или не так, поди разбери. Однако тут же царем был написан приказ тульскому губернатору, чтобы он немедленно прислал в столицу ружейного мастера по имени Алмаз или что-то наподобие того. И вот проходит всего три дня, и под надзором полиции являют пред царевым оком из Тулы аж с дюжину ружейников, и у всех у них имена то Ильмас, то Ильяс, то еще как того наподРобие, но не по-русски. И все они привозят с собой образцы их ружьишек, какие они у себя в мастерских изготовляют. Но ни одно их изделие не блестит нужным заветным серебряным цветом. Ни единое... А царь их выстроил в рядок и говорит:  

– Вы – великие мастера! Но сделайте мне ружье не из серебра. А из металла по названию ХРОМ, который отражает собой луну ночью и солнце днем. Слыхали о таком?  

А мастера только и отвечают, крутя головой :  

– О таком, батюшка царь, слышим впервой...  

И тут один из мастеров смело выходит вперед да и речёт:  

– Трепещу, пред тобой, господин, всеми жабрами моей души! Молвить слово разреши.  

– Ну! – приказывает царь.  

– И впрямь слыхал я о таком чудо-металле от своих предков – моих прадедов и дЕдков. Они хоть сами в глаза его и не видывали, но слыхом слыхивали – что таится он под землей под тайной горой за Уральской стеной. В общем где-то на Урале сей искомый предмет раскапывать надобно.  

– А кто ты такой есть? Как твое имя? – спрашивает его Ломоносов.  

– А я на тульском ружейном заводе есть простой рабочий по имени Никита Демидов.  

– Демидов говоришь... Так ведь вот она – разгадка секрета "Русского Апокалипсиса"! – что было сил вдруг закричал академик. – Демид – это же по-итальянски и означает "алмаз", диаманд то есть! А Никита – это "победитель" по-гречески. Вот он и есть, ваше величество, тот, кого мы ищем. Про кого нам заветная апокалепсическая книга суздальского монаха поведала!  

Ну, тут царь, конечно, тоже обрадовался! Коли так самой судьбой назначено и в книге "Русский Апокалипсис" написано, то спорить уж нечего! Дал царь мужику денег и помощников для поисков нужного. И действительно хром на Урале вскоре был найден. И на царские деньги сей Демидов настроил там столько заводов, а они выплавили царю столько нержавки, что завалили ею всю армию! Так Россия и стала с той поры непобедимой!