Острые цветы. Часть 8 - Разделённые

Разделённые  

Долгое замужество за Яковом научило её простой истине — она всегда говорила в пустоту. Вечно занятой Яков кивал её словам и иногда изображал заинтересованность, но Марьяне было прекрасно известно, что его голова занята другим и что параллельно с выслушиванием её он занимается подсчётом котировок или составлением плана завтрашнего заседания совета директоров. Если это и травмировало Марьяну, то только первое время, постепенно она свыклась с этим и даже пришла к выводу, что платит весьма малую цену за жизнь в достатке и без нужды. Кошелёк Якова в их отношениях играл роль главного примирителя.  

Марьяне не могло прийти в голову помогать Кассандре с уборкой посуды, и с чего бы вдруг она стала заниматься подобным? У них в доме для этой цели существовали специальные люди, получающие довольно щедрые деньги, конечно, ей самой не было нужда пачкать руки или утруждать себя переносом стаканов. Однако наблюдая за действиями поварихи, Марьяна не прекращала говорить. Нервное напряжение немного спало, она как будто очнулась от грёз лёгких наркотиков, в скором времени вернётся Яков, а переживания Кассандры её совершенно не касались. Мир Марьяны вновь возвращался на привычные круги.  

— На самом деле он очень заботливый, просто, наверное, не умеет этого показывать на людях. — Марьяна не знала, что такое «стокгольмский синдром», но несмотря на многочисленные ссоры и повышенные тона, ставшие привычными в их домашнем обходе, она не переставала возносить мужа. Как никак а именно его заслугами она могла позволить себе вести расслабленную жизнь, не обременённую никакими обязанностями. — Тяжёлая работа, да именно так. Он работает сутками напролёт, постоянно мотается по командировкам, ходит на выставки, принимает приглашения уважаемых клиентов. Конечно, он от этого устаёт. — На самом деле она не имела ни малейшего представления о том, чем, собственно, занимается Яков. У него не было привычки обсуждать с ней свою работу, по большей части Марьяна черпала информацию из модных сериалов про успешных бизнесменов, а некоторые моменты додумывала сама. — Он часто не ложится спать, ночь напролёт может сидеть в своём кабинете с какими-то бумагами, а под утро надеть один из своих лучших костюмов и поехать в аэропорт. Наверное, он даже не помнит, что такое выходные. Мне с большим трудом удалось уговорить его выбраться в лес.  

Марьяна украдкой огляделась, но Кассандра не проявляла ни малейшего интереса к её словам. Та выглядела затравленной и постоянно озиралась по сторонам и очень часто смотрела в сторону двери, ведущей в холл. Прислушивалась к стонам того страшного человека, что лежал на скамейке? Или ждала возвращения мужчин? К тому же она не отпускала от себя девочку.  

За проведённые года Марьяна успела перенять от Якова его привычку к брезгливости, вот только если он с пренебрежением относился к обслуге и неудачникам, то она терпеть не могла детей. Маленькие человечки неизменно ассоциировались у неё с грязным бельём и неприятным запахом. Она всегда была слишком чистоплотной для такого рода занятий.  

Ещё больше её отвращение усилилось в тот момент, когда она узнала, что девочка не умеет говорить. Наверное, на её лице это отразилось слишком явно, потому как Кассандра, подносящая ей в кофе, бросила на неё презрительный взгляд, про который Марьяна практически сразу забыла. Для неё немота была сродни какому-нибудь обезображивающему недугу, не способный говорить — не может быть полноценным, в её глазах это выглядело уродством.  

И надо же было так случиться, что она оказалась в одной комнате с некрасивой женщиной, работающей на кухне за хлебные крохи, и её дочерью — худой, щуплой девочкой без голоса. Об этой части истории она предпочтёт умолчать, когда будет рассказывать своим подругам о том, как прошла их поездка в заснеженный лес. В том, что такая возможность ей ещё представится, она не сомневалась.  

Кассандра не обратила внимания на её душевные излияния, да и насколько Марьяна отчаялась, что решила раскрывать душу перед противными ей людьми? Яков всегда ставил себя выше прочих, так почему бы и ей не поступить таким же образом? Пусть занимаются своими делами, в скором времени вернётся её муж, и тогда возникшая неопределённая ситуация решится. Так бывало всегда.  

В столовой было достаточно тепло, поэтому после завтрака Марьяна сняла куртку и повесила её на спинку стула, тем более она была испачкана пролитым кофе, а показываться в таком виде было дурным тоном. Не хватало, чтоб её увидели в грязной одежде, хотя кто в такой глуши мог увидеть её, кроме Кассандры, её дочери-уродки и того парня, которого Яков чуть не придушил за перевёрнутые лыжи?  

Она подошла к окну, в пальцах появился телефон, проку от которого до сих пор не было. «Нет сигнала сети». От полнейшего безделья она стала беспорядочно перелистывать вкладки, расположенные на рабочем столе.  

Лёгкий ветерок, коснувшийся её пальцев, заставил Марьяну отвлечься. Окно было закрыто, откуда же тогда взялся сквознячок? Она раскрыла ладонь и поднесла её поближе к окну. Да, сомнений не было — свежий, морозный воздух облизывал её руку. Приглядевшись повнимательнее, она сумела различить несколько едва заметных трещин, расползающихся по оконному стеклу. Лыжная база изначально не тянула на пятизвёздочный курорт, но благодаря дырявым окнам общее впечатление упало ещё на несколько пунктов.  

В холле громко хлопнула дверь, и послышались быстрые шаги. Мужчины вернулись, сейчас Яков ей всё расскажет.  

— Яков? Ну как прошла ваша вылазка? — Она пыталась изобразить бодрый голос. — Нам всем не терпится узнать, что вы обнаружили…  

Лицо, появившегося в дверях столовой Якова, было бледным и… испуганным? Неужели это был тот самый человек, который всего несколько минут назад сидел с ней за одним столом? Тот человек, за которым она была замужем уже много лет? Никогда за время их совместной жизни ей не доводилось видеть на его лице подобного выражения. Ей сразу стало не по себе. Неизъяснимая тревога дрожью пробежала по её телу.  

Он спешил к ней, махал руками в сторону, но ничего не произносил. Немая сцена ещё больше напугала Марьяну.  

— Яков? Что случи…  

А потом за её спиной окно взорвалось градом стеклянных осколков.  

***  

Яков, оставшийся без куртки, повернул замок и моментально отскочил от двери. Через стеклянную вставку он видел обрывки своей ветровки и кусок бетонной мусорки. Его собственные следы оставили на крыльце бредовый, пляшущий рисунок.  

Со стороны столовой доносился голос Марьяны. Проклятье! Они только что побывали на улице, они видели подрезанные деревья и линии, ползущие по снегу, но как всё это объяснить женщинам?  

Лыжные ботинки были не созданы для бега по кафельной плитке, Яков скользил и вынужден был ухватиться за колонну, чтобы не вмазаться носом в пол. Он спешил, сквозь открытую дверь была видна часть столовой и Марьяна, стоявшая у окна. И почему ей вдумалось стоять именно там?  

Он не мог кричать, хоть ему и хотелось этого. Он не мог кричать, а она не прекращала говорить. Один крик мог её спасти. Один крик мог её убить.  

— Яков? Ну как прошла ваша вылазка? Нам всем не терпится узнать, что вы обнаружили…  

Прикушенный до крови язык, отчаянные жесты, призывающие её отойти от окна, натуральная мольба, написанная на его лице. Не мог, не мог он раскрыть рта…  

— Яков? Что случи…  

Громкий звон заставил вскрикнуть Кассандру, от испуга он перевернула поднос, который держала в руках. Удар пришёлся Марьяне в лопатку и прошил её насквозь, выбитый из ладони телефон разбился о стену. На глазах Якова его жену сильно толкнуло вперёд на стол, и она падала в окружении капель собственной крови.  

Ножки стола подломились под её весом, кафельный пол больно принял её, Марьяна заходилась диким криком, напоминающим визг свиней на бойне. Одновременно с её криком лопнули все остальные окна, разом стеклопакеты под действием нахлынувшей силы ввалились внутрь. Морозный воздух из леса наполнил столовую, а вместе с ним пришли и невидимые линии. Они проникали через стены, разрезая кирпичи. Она скользили через пустые окна, тянулись к источникам звуков. Они двигались и уже не могли остановиться.  

За спиной Якова кричала Кассандра, но она его совершенно не заботила. Он видел, что стало с его женой, и старался обогнать проклятые линии, подбирающиеся к Марьяне быстрее него. Яков перевернул оказавшие на пути столики, коварная кафельная плитка всё-таки сыграла с ним злую шутку, заставив потерять равновесие. Он рухнул на колени, внутри них неприятно захрустело, но его боль не была определяющей. Погружая руки в кровь собственной жены и волоча за собой болящие ноги, Яков приближался к Марьяне.  

— Заткнись! Заткнись! Прекрати это! Ты только подзываешь их ближе! — О чём он думал, когда сам кричал её эти слова? Или он тешил себя надеждой, что ему удастся заставить её замолчать?  

Невидимая линия по касательной задела бедро брыкающейся Марьяны, она бултыхалась в крови, пытаясь встать на четвереньки и не осознавая того факта, что лишилась руки. Яков схватил её за кофту и потащил за собой, потащил прочь от окна и стен, из которых продолжали выходить жадные лезвия, неразличимые глазом.  

Со всех сторон крик. Куда ему ползти? Как вытащить её из ловушки? Где холл? Стоя на коленях, Яков видел перевёрнутые столы и мерзкие, чудовищные линии, бегущие по направлению к нему. Он попытался подняться, Марьяна невозможно оттягивала руку, лишая сил и последней возможности к бегству, его колени отказывали, а дверь в холл была так далеко.  

Он разжал руку. Его жене помочь уже было нельзя, а он не хочет умирать как та собака, труп которой он даже не увидел. Ему нужно сохранять тишину, всего лишь прикусить язык и не издавать звуков. А ещё нужно добраться до лыжных палок, и тогда всё станет просто замечательно.  

***  

Он приходил в сознание скачками. Отчего-то ему не хотелось пробуждаться, ему казалось, что тягостный сон, в котором пребывает его сознание — это благодать, по другую сторону которой его поджидает что-то страшное. Давид отдалённо чувствовал боль, его правая нога не давала ему покоя, как будто кто-то постоянно обливал её кипятком и сыпал солью. Чесалось. Зудело. Но слишком далеко, чтобы он мог дотянуться. Ему не хватало длины рук добраться до ступни, а назойливое жжение всё активнее проникало в его сновидение, грозя вывести его из него в реальный мир.  

Ему не хотелось. Давид помнил холод и сырость, но сейчас ему было тепло. Хорошо. Пусть так и будет, пусть его сновидения продолжаются. Однако даже в бессознательном состоянии мозг продолжал посылать ему тревожные сигналы. Что с ним стало? Почему в правой ступне такие неприятные ощущения? Откуда взялся этот сон, так не похожий на обычное забвение? Он помнил зимний лес и лыжную трассу — это было приятно. Он знал, что на пассажирском сидении его автомобиля лежит сумка с сухими вещами и небольшой термос с бадьяновым чаем — это было чудесно. Но были и десять километров, которые Давид собирался проехать… Было воспоминание о большой скорости, игривом ветре и маленьком корпусе лыжной базе, к которому он спускался… Дальше воспоминания словно блокировались. И ему абсолютно в равных пропорциях хотелось и не хотелось узнать, что приключилось во время злополучного спуска.  

Хлопнула дверь. Звук реального мира вплёлся в туман беспокойной дремоты. Нет! Ещё слишком рано! Он не хочет просыпаться! Ему здесь нравится, и он не хочет возвращаться к боли!  

И он бы снова заснул, ушёл бы на прежнюю глубину и забыл про внешний мир, но следом закричала женщина, не оставив ему никаких шансов остаться по ту сторону реальности. Глазам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к яркому освещению — солнечные лучи из широкого окна падали ему прямо на лицо. Потолок над ним не был незнакомым, он оказался непривычным, да и само место его пробуждения вызывало достаточно знакомые ощущения. Давид понял, что лежит на скамейке в холле лыжной базы. Он успел заметить, как один незнакомый ему мужчина вбегает в столовую, откуда и доносились женские крики, второй мужчина собирался последовать в том же направлении, но, увидев пробуждение Давида, замер в нерешительности возле него.  

А вот это лицо было ему знакомым. Давид хоть и не знал Георга, не мог не замечать его на лыжной базе, они имели привычку здороваться друг с другом в тех случаях, когда пересекались. Дворник сразу вернул ему память, и на Давида нахлынули воспоминания, от которых он старался спрятаться. Десятикилометровый круг, последний спуск, резкое падение и боль, которая сразу же обнаружила себя. Она никуда не уходила, она терпеливо дожидалась его, когда он, наконец, выйдет из обморока и вновь сможет её чувствовать.  

Давид сел и смахнул с ног пропитанную кровью жилетку, у него не было правой ступни, у него действительно не было ступни. Заждавшаяся боль сжала его ногу в тисках, а в животе полнился силой крик.  

— Где? Где моя… — Давид пытался выдавить слова, но их смыло потоком дикого вопля.  

С рёвом раненого бизона он откинулся назад и даже не заметил, что сильно ударился головой о подлокотник скамейки. Боль грызла и разрывала его на части, ему хотелось хоть немного облегчить страдания через вопли.  

Георгу пришлось подхватить его, когда лыжник чуть не выпал со скамейки. События развивались слишком быстро, он не успевал ни о чём подумать, но на подоконнике стояло несколько пузырьков с обезболивающим, как можно скорее нужно было достать таблетки и дать лыжнику, пока не стало слишком поздно.  

Георг с опаской покосился на близкое окно, а затем попытался прикрыть рукою рот извивающему Давиду. Одной ладонью он пытался нащупать его губы, другой тянулся к пузырькам.  

— Не кричите. Не кричите, пожалуйста. — Он чувствовал, что и сам в скором времени начнёт кричать от безысходности, от того, что абсолютно ничего не может поделать. Давид дёрнул рукой и смахнул на пол приготовленные баночки. На подоконнике осталась только одна, откатившаяся в самый дальний угол.  

Давиду казалось, что подошедший дворник пытается его задушить. Он давил ему на лицо рукой и не давал возможности нормально дышать. Что происходило? Почему его старались задушить? Ему приходилось бороться на два фронта: с собственной болью и руками этого человека, который никак не желал ослаблять хватки. Борьба лишала его последних сил, он тщетно пытался освободиться из цепких пальцев дворника.  

— Ай! — Георг отдёрнул руку, Давид зубами впился в мякоть на его ладони и весьма сильно сжал челюсти. — Я помочь хочу! Вам нельзя кричать!  

Теперь он двумя руками взялся за лицо Давида. Тот постоянно крутил головой, не давая возможности прицелиться и закрыть ему рот. Пальцы соскальзывали с щёк, попадали в нос, царапали скулы, он чувствовал слюну и новые укусы, но не оставлял попыток. Проснувшийся представлял для них угрозу, но даже не понимал этого.  

Сильный удар по челюсти заставил Георга отшатнуться назад и плюхнуться на задницу. Он ошарашено смотрел на севшего Давида, растрёпанного и красного от напряжения.  

— Убери свои поганые руки! — Еле переводя дыхание и глотая слова, прохрипел лыжник.  

— Я хочу помочь! — Георгу хотелось плакать, этот человек ничего не понимал. Он не знал, что происходит на улице. Он был напуган и потерян. Дворник мог помочь, но лыжник воспринимал его попытки, как угрозу. — Вам нельзя говорить. Нужно молчать.  

Таблетки из разбитых склянок валялись на полу, Георг стал судорожно подбирать их в кулак. Ему во что бы то ни стало нужно было вразумить этого человека, успокоить его и решить, что делать дальше.  

— Возьмите… Это от боли… не знаю, поможет оно или нет. Но ничего другого у нас всё равно нет. — Он протянул перед собой руку с таблетками.  

Двинувшийся от боли Давид резко выбил у него из ладони собранное с таким трудом лекарство.  

— Убери свои руки! Ты…  

Невидимые линии среагировали на его голос, сразу несколько из них прошли сквозь тело Давида, он захрипел, забулькал, и как сломавшийся детский конструктор несколькими частями повалился на кафельный пол. Скамейка под ним тоже оказалась разрезанной.  

Всё ещё сидя на заднице, Георг стал отталкиваться пятками и ладонями и двигался так до той поры, пока не упёрся в колонну. На гладком кафеле читались траектории линий, она продолжали движение, большая их часть тянулась в направлении кухни, где крики на протяжении всего времени не затихали.  

Георг поджал под себя ноги, до ближайшей линии было метра два, так что он находился в относительной безопасности, по крайней мере до той поры, пока не будет издавать звуков. Он повернул голову налево, там в стойке находилось ещё несколько пар лыж, если он доберётся до стойки, то вновь сможет вооружиться, у него появится возможность определять положение линий и, может, тогда он сумеет что-нибудь придумать.  

Идти в столовую не имело смысла, но оставался ещё второй этаж. Замки на дверях номеров были неважными, ему не составит труда проникнуть туда. Тем более, он предполагал, что линии не достанут до второго этажа. Значит, ему нужно взять как можно больше лыжных палок, подняться по лестнице и на втором этаже попасть в номер вечно ссорящихся супругов. У таких денежных мешков обязательно должен быть ноутбук или что-нибудь в этом роде, с помощью чего можно выйти в Интернет или дать о себе знать.  

Сидя возле колонны, он размышлял сугубо о себе, другие перестали его интересовать. Ведь он по-настоящему пытался помочь этому лыжнику, хотел лишь успокоить его, а в итоге сам чуть не попал под линии. Ну уж нет, после этого он будет заботиться исключительно о себе одном.  

Итак, решено. Стойка с лыжами, лестница, второй этаж.  

Словно боясь, что его заметят из окон, он решил не подниматься, на четвереньках передвигаться как-то спокойнее. Линии притягивались в столовую непрекращающимися криками, ну и ладно, пускай ползут туда, лишь до него не добрались.  

Наблюдающий за выходящими из разбитого окна линиями, Георг отвлёкся от пола и не заметил, как опёрся рукой прямо на стеклянный осколок, оставшийся от склянки с таблетками.  

— Твою мать! — Зашипел он, прижимая кровоточащую руку к груди. Сквозь стиснутые зубы прорывался стон, а из ладони торчал заострённый треугольник. — Что б тебя…  

Направление линий изменилось, часть из них развернулась в его сторону, и лезвия медленно поползли к нему. «Твою мать, твою мать! » — не переставал ругаться Георг уже внутри собственной головы. В его распоряжении находилось три конечности, что сильно затрудняло способности к маневрированию.  

Со стороны входной двери послышался тихий лязг. Георг испуганно поднял голову и увидел уже знакомые трещины, расходящиеся по поверхности двери, разрезающие петли и проникающие внутрь. Замок не мог защитить его от невидимых линий.  

***  

Кассандру напугал звук внезапно разлетевшегося стекла, но куда больший ужас вызвала следующая картина. Женщина, Марьяна, как будто поднялась в воздух, и её швырнуло на обеденный столик. И у неё не было руки, Кассандра не представляла, как такое могло произойти, но происходило всё именно так. Другие окна так же лопались, отчего в столовую стал проникать достаточно морозный ветер. Женщина не прекращала орать, и к ней уже спешил теряющий равновесие муж.  

Поднос из её рук приземлился на кафельную плитку, а сама она интуитивно отпрыгнула назад. На уровне рефлексов она понимала, что окна представляют для неё опасность. Пусть даже пока она не могла идентифицировать её. Взвинченная сильнее обычного после их непродолжительного разговора во время завтрака Кассандра начала кричать, но по громкости ни в коей мере не могла равняться с извивающейся Марьяной, которую Яков успел схватить за кофту.  

После ухода мужчин она старалась не отпускать от себя Агату, но именно в этот момент девочки не оказалось рядом. Агата стояла около окошка, куда было принято сдавать грязную посуду. Она была уверена, что в корпусе, в помещении столовой им двоим ничто не угрожает, что здесь Агата будет в безопасности от того, что она успела увидеть на детской площадке. Выходило, что надежды и ожидания были неверны, всё это время опасность обреталась вокруг них, безопасность была иллюзорной.  

Между ней и девочкой находилось несколько больших окон без стёкол. Первым её порывом, сильнейшим желанием было броситься к Агате и защитить её, обнять и увести в дальние помещения кухни от ужасных и необъяснимых зрелищ, творящихся у них на глазах. Так она и собиралась поступить, так она почти и сделала, если бы в самый последний момент не заметила довольно странной вещи. Ближний к окну столик неожиданно повалился на бок так, словно у него подрезали ножки. Соль и перец рассыпались по полу, салфетки белыми паруса последовали за ними. Почему стол упал?  

Как бы ей не хотелось сорваться на бег, она заставила себя остановиться. В самом воздухе, пришедшем из леса, скрывалось какое-то предостережение. Глаза Кассандры чётко фиксировали следствия, но никак не могли уловить причины. Стол с подкошенными ножками упал первым, затем сразу два стула разделились на половинки, старомодная вешалка, вделанная в колонну, лишилась «рог», а по самой колонне заскользил прямой отрезок, как резец, наносящий резьбу на заготовку. Вся угроза исходила из окон, но Кассандре не суждено было догадаться, что на сама является центром её притяжения.  

— Агата! Стой на месте, мама сейчас подойдёт! Стой, сейчас я до тебя доберусь! — Она отступила от окон к противоположной стене и начала медленно продвигаться вдоль неё, тщательно следя за столами, которые по-прежнему продолжали распадаться на части. — Отвернись, Агата. Не смотри сюда, я уже спешу к тебе.  

Она была слишком поглощена слежкой за окнами и столовой мебелью, чтобы смотреть на Агату. Её отвлекали жуткие стоны, доносящиеся из-за спины, а материнский инстинкт толкал вперёд, иначе она не пропустила бы жесты, которые в отчаянии посылала ей дочь.  

Агата стояла на месте, но и не думала отводить глаза в сторону. Она хотела донести до матери информацию, говорила с ней, пыталась предупредить, но та не обращала на неё внимания, а смотрела исключительно на то, чего увидеть не могла. Пальцы Агаты могли обезопасить Кассандру. «Посмотри на меня! — Мысленно молилась Агата, наблюдая за последними шагами матери. — Посмотри на меня! Пожалуйста! »  

Помогли ли молитвы, но Кассандра всё-таки подняла голову и посмотрела на свою дочь. Та очень быстро посылала её вереницу жестов, заменявших речь. Пальцы складывались в слова: «опасность», «осторожно», «колючее» и далее много-много слов тревожного содержания. Кассандра автоматически считывала жесты дочери, но не видела в них никакого смысла.  

— Иду к тебе, солнышко! — На эту безобидную фразу Агата взорвалась новым калейдоскопом жестов.  

«Опасность — справа» — произнесла девочка пальцами. Кассандра ничего не видела, но, повернув голову в правую сторону, почувствовала, как по щеке пробежалось острое лезвие, оставив после себя глубокий порез.  

— Что это? — Она дёрнулась в противоположную сторону. Все рецепторы кричали об угрозе, но глаза упорно не желали ничего замечать. Её посетила неожиданная догадка. — Агата, ты видишь? Ты это видишь? Что это такое?  

Тыльную сторону ладони пронзило невидимое жало, а затем в икру погрузилось тончайшее лезвие. Остался только крик, а всего в нескольких метрах от неё дочь рисовала пальцами три слова.  

«Да». «Острый». «Цветы».  

***  

Неужели они этого не видят? Неужели их глаза устроены как-то по-другому или, может, это с её глазами происходит что-то не то? Острые цветы распускались прямо посреди столовой, но никто из взрослых не мог наблюдать за ними.  

Женщину, приехавшую на дорогой машине, ударил появившийся цветок. Изящный длинный и гибкий стебель просунулся в окно и задел её широким лепестком. Агата заворожено наблюдала за его появлением и словно не замечала в нём ничего ужасного. Цветок как будто притягивало к этой женщине, потому как Агата видела всё новые и новые появляющиеся лепестки, каждый из которых тянулся к женщине, лежащей в лужи крови.  

В дверях появился её муж, но и тот ничего не видел, он добрался до жены, а вокруг его ног уже вырастали гибкие прозрачные побеги. Они именно вырастали, выступали прямо из кафеля; стебель вытягивался вверх, а вдоль него раскрывались листья-лезвия, закручивающиеся спиралью. Агата видела, что малейшее прикосновение этих листьев вызывает кровь, но она не находила зрелище отталкивающим, напротив, она была совершенно им зачарована.  

Во все разбитые окна просовывались бутоны, которые практически сразу начинали распускаться и распространяться по полу. Они пересекали столы, разделяли кирпичные стены, мягко, почти нежно входили в плоть, наполняя прозрачные листья багрянцем. Агата обратила внимание, что кровь на них не задерживается и сразу скатывается на пол.  

Ей острые цветы не были опасны, возле неё находилось одно из разбитых окон, но в её сторону не двинулся ни один лепесток. Все они тянулись к той паре, что жила на втором этаже, хотя сейчас муж уже бросил жену и полз в направлении холла. А ещё они тянулись к её маме, которая спешила добраться до своей дочери. А в этом Агата уже не видела ничего привлекательного, ведь некоторые побеги подбирались к ногам Кассандры. Она стояла на месте, и цветы не трогали её, может, в этом заключалось условие безопасности? Агата начала подавать сигналы, кричать руками и говорить жестами, но Кассандра была сосредоточена на падающих столах. Агата агрессивней стала пытаться привлечь её внимание.  

А ведь её мать смотрит, смотрит прямо на красивый бутон, лепестки которого разрезают столы, подбираясь к ней. Вот он, прямо перед ней, один изогнутый и клиновидный лист застыл на уровне её груди, как можно его не заметить? Но никто из них не видел изящных линий и игры солнечных лучей на прозрачных, заострённых поверхностях, они были слепы и пытались изображать аккуратность.  

— Иду к тебе, солнышко!  

Агата вздрогнула, когда заметила, как качнулся стеклянный бутон, режущая спираль разворачивалась на расстоянии вытянутой руки от её матери. «Опасность — справа» — изобразила Агата, понимая, что не сумеет помочь матери.  

Лепесток прорезал щёку Кассандры, а когда она закричала, то сразу несколько побегов хищно устремились в её направлении. Больше Агата не могла смотреть, она закрыла глаза.  

Её мама больше не кричала, острые цветы быстро расправились с ней. Она лежала на полу, и обломки столов и стульев закрывали её тело от взгляда Агаты. Однако цветы никуда не делись, на том месте, где она последний раз видела свою маму, теперь рос небольшой куст, состоящий из пяти бутонов, прозрачные лепестки подрагивали, как живые. Сквозь слёзы они смотрелись ещё фантастичнее.  

Никто больше не кричал, а кроме неё в столовой остался один только Яков. Он держал в руках ножку от стула и водил ею по сторонам, даже не догадываясь, что прямо над его головой расцветал новый острый бутон. Агата видела, что через столовую ей не выбраться, поэтому развернулась и пошла на кухню. Здесь острых цветов не наблюдалось, в раковине стояла посуда, которую уже не помоют, по её щекам катились слёзы, но вытереть их было некому.  

Мамина куртка, как и всегда, висела на крючке в небольшой кладовой. Агате пришлось встать на табуретку, чтобы достать куртку. Она оказалась ей очень огромной, но пахла Кассандрой и немного напоминала мамины объятия, дивный самообман, но куртка не могла заменить ей мать.  

Агата покинула корпус через заднюю дверь. Весь лес перед ней пестрел острыми цветами, стоящий чуть в отдалении домик Георга пророс насквозь, и из его крыши торчали бутоны, разворачивая на солнце опасные и изящные лепестки.  

Ей одной было доступно зрелище величественной красоты разрастающегося сада. Однако ничто не могло отменить её одиночества. Она одна в лесу, в окружении хищных цветов. Очень скоро слёзы закончатся, и она не будет знать, что делать дальше. В детском сознании появилась совершенно не детская мысль: «Её никто не спасёт».  

По иронии ей захотелось закричать.