Starless... fever

Каблучки её сандалий начали ускользать от него. Дверь закрылась тихо, но то, что чего-то стало не хватать, он почувствовал ясно. Он давно подозревал, что боли не миновать. Подозрения сбылись достаточно буднично.  

Сверкающий самодовольный день утонул уже давно. Давно не было и её. Он вспомнил её грубо сточенную улыбку. (Ее, старого своего друга! единственного живого человека, черт возьми! ) Её золото. Оно светило рядом с ним в тысячекрат ярче. А глаза... Честны. Как следует честны.  

Лёд в сером дне томился стать бурлящим мраком и развоплотить его изнутри. И тьме египетской стоит страшиться тех, кто утратил надежду. Им, по дозволению собственному и всевышнему, можно делать все, чтобы спасти своё обреченное положение. Он встал.  

Он слышал гул, и лучше было так, чем не слышать ничего. Его шаги уже сатанели на лестнице.  

Беззвездность ночи горожан не удивляет. А их всегда смущала до похолодания в животе. И сегодня было темно. Фонарям повыбивали их любопытные глазища.  

Во дворе стучали. Будто даже плакали. Но где именно, показалось неважным. Эгоизм дал ему затрещину, он лишь ускорил шаг в своём бессмысленном путешествии.  

Ветер поливал его волосы, а он поймал какой-то глупый ритм. Откуда-то изнутри ему подсказали, куда надо идти, кто-то явно хитрый, но, может быть, своё дело знающий. Почему бы не послушаться?  

Он выстукивал по кольцу, на котором уже не было машин. Вспоминал все места, где они были, и не были, и могли бы быть, все магазины, кофейни, рестораны пронеслись в один миг в его голове, а уже в два мига он обошёл их все и даже больше, обсматривая каждую витрину, но чудилась ему лишь бедная надежда, застегнутая в первую попавшуюся куртку, да и то наполовину.  

Новоявленный росток отчаяния ясно давал понять, что если его сейчас не выведут на свет, то он пробьёт своей силищей место так. Или иначе. Пришлось запутаться в ногах, снести коленку, зашипеть и, как змея, охладить свою кровь до столь неприемлемого нуля. Тут же в виски забарабанили, что нужно бежать дальше. И где-то там же непонятный азарт пнул его на главную улицу.  

Там они гуляли в первый раз, и его ослепило от живой улицы и непонятной радости ее прохожих. У них был праздник, которого ему больше не испытать. Мчась в своей вымораживающей горячке, он цеплял людей, как бы забирая их силы, заскакивал в дворы, пугал, пугался сам и радовался, как ребёнок. Он вошёл в этот ядовитый вкус самоуничижения, и его гримаса с каждым двором становилась все изысканнее. Все больнее.  

В одном дворе ему повстречалась девушка. Она барабанила пальцами по затемненной скамейке. (Да и вообще образ её был расплывчат. ) И курила. Ночью. Он пал к её ногам, ведь все понял сразу и как никто другой. Он попросил подкурить, крепко пожал протянутую руку и умчался прочь. Кто-то увидал, как девушка улыбнулась.  

В очередной двор он влетел на все том же веселе, что преследовал его уже много часов кряду. Но он решил, что пора завязывать. Последний двор.  

Был его. Женская фигура (да нет же, та самая, такую не спутать никогда! ) кидала камешки в окно. Он рухнул на её грудь и обнял её так, что уже не отпустить. Навеки и никогда. В навзрыдных тисках он вжал всю свою любовь, ведь страх, одолевший его, был страшнее всякой беззвездной тьмы. До звёзд всегда можно добраться. А страх–одолеть.  

(Она же говорила, что завтра вернётся? )