Знахарь

Все имена, события, географические названия мест и людские судьбы в данном произведении вымышлены.  

Никто не знает, откуда Он пришел в наши края, и куда потом ушел, но помнят его до сих пор. В нашей деревне Он появился ранней весной, когда по лесам да в оврагах еще лежал рыхлый ноздреватый снег. Он попросился на постой к вдове Марье Устиновой, та частенько привечала у себя путников.  

В ту пору у Марьи болел ее средний сын, Никитка. Болел тяжело, Марья потеряла уже всякую надежду. Еще по осени провалился Никитка под лед на реке, захворал, да так до сей поры и не поднялся. Всю зиму промучился парнишка, слабея с каждым днем. Тут и появился Он, под сумерки уже постучал в окно. Марья накинула шаль, вышла на крыльцо.  

– Пустишь ли ночь переждать, хозяйка? – спросил Он.  

Марья боязливо окинула взглядом его сутулую фигуру, копну грязных волос да густую бороду.  

– Да ты вида-то моего не пугайся, не обижу, – усмехнулся Он.  

– Не каторжанин ли? – с опаской спросила она.  

Он молча закатал рукава видавшего виды зипунишка – на запястьях следов от цепей не было.  

– Входи, коли так, – пригласила все же она. – Цену-то мою знаешь?  

– Не обижу, сказал уж! – ответил ей Он.  

– Не обессуть, из еды только холодная картошка да капуста вон, – почему-то смутилась Марья, хотя никогда не предлагала своим постояльцам и этого.  

– Обойдусь, – ответил гость. – Угол мне дай, с меня и будет на сегодня. Устал я.  

Марья молча указала ему на лавку у стены. Гость тут же бросил в угол свой тощий дорожный мешок и со вздохом опустился на скамью. В своем уголке у печки завозился, закашлял Никитка.  

– Мамка, водички бы, – слабым голоском попросил он.  

Марья при свете лампадки взяла с шестка у печки кружку с теплой водой, подошла к сыну.  

– Здесь я, дитятко, здесь, – ласково приговаривала она, приподнимая голову сына. – На, попей вот.  

Повернувшись от сына, Марья отшатнулась – рядом стоял он.  

– Фу ты, леший! Напугал, – перекрестилась она.  

– Давно болеет? – спросил Он, склоняясь к мальчишке.  

Марья было дернулась к сыну, да что-то ее остановило.  

– Всю зиму, почитай, – горестно вздохнула она. – Не поднимется уж.  

– Думать не смей! – жестко осадил Он ее, положив ладонь на лоб мальчика. – Он, может, одним словом твоим и жив, а ты тут беду кличешь!  

Метавшийся доселе Никитка вдруг затих под его рукой, вздохнул глубоко и заснул.  

– Вот что, Марья! – уже мягче сказал Он. – Баня-то есть ли?  

– Как не быть, – ответила она.  

– Поутру завтра истопи, – велел Он. – Да собери всю крапиву сухую, что у сарая твоего растет. Уложи в корыто, в каком стираешь, да в бане и поставь. Крапиву-то особо не ломай, так ложи. Все это ты сама сделать должна, сыновей не проси. Поняла ли?  

– Поняла, – кивнула опешившая Марья.  

– Ну коль поняла, ложись иди. Я сам с малым посижу чуток.  

Как заговоренная, Марья повернулась и пошла в свой угол, к младшему сыну, Сеньке.  

"Чудной какой-то", – думала она. "Знахарь-не знахарь, а поди ж разбери".  

Утром она поднялась чуть свет, а гостя-то и след простыл, лишь мешок его сиротливо лежал в углу. Подивившись, Марья подошла к Никитке. Тот спокойно спал, не метался, не стонал, как обычно под утро. Только реснички на бледном исхудавшем лице мелко подрагивали.  

– Чудной, – тихо проговорила она, качая головой. – Угрюмый, что бирюк лесной, а поди ж ты.  

С полатей около печи свесилась голова старшего сына, четырнадцатилетнего Федора.  

– Ты чего, мамка? – спросил он.  

– Ничего, Федь! Спи, рано еще.  

– Мамк, а кто это у нас? – спросил он. – Ух, и страшный!  

– Переночевать попросился, да вот ушел куда-то, а мешок свой оставил.  

– Ага, прямо перед тобой вышел. Мамк, он у Никитки почти всю ночь просидел, все шептал чего-то. А тот сегодня даже не завозился ни разу.  

Марья, одевшись, вышла на улицу. Было еще по-весеннему холодно, от реки наползал язык тумана. За околицей алела полоска рассвета. На утреннем инеи четко виднелась полоска следов, уходящая куда-то к речной пойме.  

"И куда это его нелегкая унесла! " – подумала она о госте. "Уйти совсем – не ушел вроде, мешок свой вон оставил".  

Вместе с тем в душе у Марьи шевельнулась благодарность к этому странному человеку. Никитка-то и вправду за ночь ни разу не побеспокоил!  

И Марья решила сделать все, что наказывал ей Он. Натаскала воды в баню, притащила туда старое корыто, в котором стирала и отправилась к сараю за крапивой.  

Марья уже выходила из сарая с ведром молока в руках, когда заметила своего гостя. Тот сидел на завалинке около дома, очищая небольшим ножом какие-то корешки. При свете дня она наконец-то разглядела его. Да, вид у постояльца был страшноват. Густые, давно не мытые волосы темной гривой нависали на глаза. Такая-же черная борода скрывала нижнюю половину лица. Марья подошла ближе, Он поднял голову и посмотрел на нее. Правую половину лица гостя уродовал безобразный шрам. Начинаясь где-то на голове, он ветвистой молнией спускался по правой щеке, задевая уголок глаза, от чего тот был наполовину прищурен. Дальше шрам уходит куда-то за ворот рубахи.  

– Что, нравлюсь? – усмехнулся Он, заметив ее взгляд.  

Марья поспешно отвела глаза, шагнула к дому.  

– Постой, – остановил Он ее. – Вот, возьми. Будешь печь топить, запарь в горшке.  

Он протянул ей очищенные корни. Марья приняла их, обратив внимание на его руки. Руки еще не старого человека.  

Когда баня была готова Он, прихватив из угла свой мешок, подошел к Никитке.  

– Ну, малой! Залежался ты что-то. Весна уж на дворе, а ты все валяешься.  

В отличии от семилетки Сеньки, букой смотревшего на страшного дядьку, и даже старшего Федора, сторонившегося постояльца, Никитка безо всякого страха смотрел на него.  

– Не могу я, дядька. Потому и лежу, – слабым голоском откликнулся тот.  

– А со мной пойдешь ли, не спужаешься?  

А ты и не страшный вовсе. Только куда уж мне идти-то?  

– А вот лечиться и пойдем.  

Он откинул с Никитки одеяльце и взял на руки почти невесомое тело мальчишки.  

– А ты куда ж собралась? – спросил Он суетящуюся рядом Марью.  

– Так как же ш... – опешила она.  

– Там тебе делать нечего. Одеяло-то подай, мальца прикрою. Да приготовь ту рубаху, что этой зимой ему сшила. Старшего на ключ пошли, пусть воды принесет, да в избу пусть не заносит. Да ты слышишь ли меня, Марья?  

Та словно окаменела от его слов и стояла, прижав к груди руки. Откуда он знает о рубашке, что сшила Марья, обливаясь слезами, в эту зиму, уже не надеясь на выздоровление сына и готовясь к самому худшему?  

– Помоги матери-то, – кивнул Он топтавшемуся рядом Федору. – Да смотри, воду в избу не заноси, около крыльца поставь!  

И Он вышел из избы с Никиткой на руках.  

После его ухода очнувшаяся Марья кинулась исполнять требуемое. Она достала из сундука новую рубаху для Никитки, на минуту прижав ее к глазам. Готовила ведь на погребение, а тут...  

Потом перетрясла, перестелила всю постель, взбила подушку, достала новое одеяло. Собралась бежать на улицу, да одумалась, бухнулась на колени перед иконами, горячо зашептала молитву. Сенька, смотревший из угла все это время на происходящее в доме, тихо заплакал, подошел к матери и тоже опустился рядом с ней. Вернувшийся с ключа Федор, зайдя в избу, замер на пороге, потом сдернул шапку и опустился на колени по другую сторону от матери. Марья молча привлекла к себе обоих сыновей, не прекращая молитвы.  

На улице залаял соседский пес. Федор, привстав, выглянул в окно.  

– Мамка, глянь! – воскликнул он.  

Марья быстро поднялась с колен, подошла к окну. По двору шел незнакомый человек с Никиткой на руках!  

Она кинулась из избы, мальчишки за ней. На крыльце они замерли, глядя на приближающегося человека. У обоих мальчишек сами собой открылись рты. Сенька с испугом прижался к ногам матери, Федор ухватился за столб крыльца.  

– Господи, – прошептала Марья.  

К ним с Никиткой на руках подходил их постоялец. Но как же он переменился! В чистой рубахе и штанах, с аккуратно, хоть и не совсем ровно подрезанными волосами и бородкой. Если бы не шрам на правой щеке, не дававший полностью раскрыться глазу, Марья ни за что не узнала бы его. А Он спешно подошел к крыльцу и аккуратно опустил на доски Никитку. Не обращая внимания на ошеломленно стоявших Марью и мальчишек, он развернул одеяло и передал его в руки женщины, придерживая одной рукой до невозможности худое, почти прозрачное тело мальчика.  

– Держись, Никитка! Еще немного, – сказал Он и выпустил мальчишку. Никитка покачнулся, но устоял. А Он подхватил стоявшее тут же ведро с ключевой водой и опрокинул его на мальчишку. И без того большие на исхудавшем личике глаза Никитки сделались еще больше. Он судорожно хватал ртом воздух, обхватив себя худенькими рученками, и вдруг стал падать. Но Он не дал ему упасть. Отбросив пустое ведро, Он выхватил у окаменевшей Марьи одеяло, быстро обернул в него Никитку и понес его в избу. Очнувшаяся Марья поспешила следом.  

Он занес Никитку и поставил его около печки, скинув одеяло.  

– Давай рубаху, Марья, – велел он.  

Несмотря на то, что Никитка только что был в бане, да еще и окачен водой, тело его было совершенно сухим, как будто бы впитало в себя всю воду. удовлетворенно кивнув, Он одел на Никитку принесенную Марьей рубаху и отнес его в постель.  

– Молодец, с постелью догадалась, – сказал Он. – Где отвар, что я просил сделать утром?  

– В печи стоит, – ответила она.  

– Хорошо. Доставай, да посудину какую дай, отвар слить.  

Марья достала из печи горшок, поставила его на стол и подала глиняную кружку. Он аккуратно слил отвар и поставил его на окно, остыть. Сам же ложкой стал растирать в горшке распаренные корешки, смешивая их с остатками отвара.  

– Федор, у бани стоит корыто с крапивой. Отнеси его за сарай, да закопай хорошенько в навоз. Только смотри, чтоб ни стебелька не торчало! – велел Он.  

– Ага, я щас! – подорвался мальчишка.  

– Марья. Рубаху, что на Никитке была, я в печи в бане спалил. Уж не обессуть! Болезнь Никиткина на ней была, не гоже ее оставлять.  

– Пустое, тряпка – она тряпка и есть. Ты мне лучше скажи, как имя-то твое? За кого мне перед Богом свечку ставить?  

Он посмотрел на нее, усмехнулся по-доброму. Теперь, когда он мало-мальски привел себя в порядок, даже побрился, насколько позволял шрам на щеке, он не казался таким уж страшным, даже стал чем-то привлекательным.  

– Так, Хмурый я. Ты ж меня сама так окрестила, – рассмеялся Он, показывая ровные белые зубы.  

Марья смутилась, как девчонка. Опять!. Ну это-то он откуда узнал, его и в избе-то не было!  

Он сверкнул глазами, снял с окна отвар, поставил его на стол.  

– Пои Никитку. Проследи, он все до капли выпить должен!  

Марья взяла кружку и пошла к сыну. А он, развязав свой мешок, достал из него совсем новый, не иначе как сделанный сегодня утром берестяной туесок и открыл его. По избе тут же поплыл душистый запах дикого меда. Зачерпнув две большие ложки, он добавил их в горшок и стал смешивать снадобье. Тихо сидевший до этого в уголке Сенька шумно втянул в себя воздух. Он покосился на мальчишку.  

– Чего притих, Семен? Скоро с братом купаться бегать будешь.  

Он придвинул на край стола туесок с медом.  

– На вот, порадуйся. Глядишь, и брат твой на поправку быстрей пойдет.  

Сенька несмело поерзал по лавке к краю стола, заглянул в туесок, покосился на мать и, не долго думая, запустил туда палец, быстро отправив его в рот. Постоялец опять засмеялся, но тихо и по-доброму. Сенька несмело улыбнулся, обмакивая палец уже поглубже.  

– Не балуй ты его, – улыбнулась и Марья. – Они у меня к такому лакомству непривычные.  

Марья забрала у пригорюнившегося Семки туесок и поставила его на полку.  

– Завтра оладий напеку, как раз и будет.  

Он посмотрел на надувшегося Сеньку, подмигнул ему здоровым глазом.  

Не печалься, Семен! Мед старый, прошлогодний. Пчелы его за зиму съесть не успели. Придет лето – мы у них нового попросим.  

– Разве дадут? – удивился мальчишка. – Пожукают же!  

– А это как просить. Хорошо попросишь – не пожукают. Я тебя потом научу.  

– А это что? – спросил осмелевший мальчишка, кивая на горшок в его руках.  

– Снадобье. Будем из брата твоего болезнь гнать.  

– И уйдет?  

– А вот увидишь!  

Он подошел к Никиткиной постели, откинул одеяло, поднял на мальчике рубашку до самого горла. Никитка с интересом смотрел на него большими, лихорадочно блестевшими глазами. Так пугавшие марью черные круги под глазами мальчика поблекли, хоть до конца и не исчезли. Он зачерпнул из горшка получившуюся мазь и стал втирать в исхудавшее от болезни тело мальчишки, в худую грудь с выступившими ребрышками, в тонкие как таловые прутики руки и ноги. Никитка терпел под его руками, а он ворочал его почти невесомое тельце то так, то эдак. Наконец, растерев снадобьем все его тельце, Он оставил Никитку в покое, укрыл одеялом. На впалых Никиткиных щеках заалел яркий румянец. Глаза Марьи застило слезами, она поспешно ушла за печь, утащив с собой любопытного Сеньку.  

– А теперь спи, Никитка, – сказал Он, положив мальчику на лоб свою большую мозолистую ладонь. У Никитки сами собой закрылись глаза и он уснул.  

Поднявшись утром чуть свет, Марья вышла в горницу. Постояльца опять не было, но она споткнулась, наткнувшись на ясный взгляд своего сына. Никитка не спал, смотрел на нее.  

– Мамка, я есть хочу, – сказал он слабеньким еще голосом.  

У Марьи перехватило дыхание. Всю долгую зиму с начала болезни ей приходилось буквально по кусочку впихивать в мальчишку хоть что-то, лишь бы поддержать в нем жизнь, а тут он сам – сам! попросил поесть!  

Неистово перекрестившись на иконы в углу, она кинулась к сыну и принялась осыпать его лицо горячими поцелуями, обливаясь слезами.  

– Дорогой ты мой! Ненаглядный! Кровинушка моя, Никитушка! Господи, благодарю тебя!  

– Мамк, ну ты чего, – слабо упирался Никитка.  

– Сейчас, кровинушка моя. Сейчас! – засуетилась Марья. -Оладушек сейчас напеку, ты уж потерпи.  

Марья бросилась к печи, растопила ее и побежала доить корову. Светлая радость переполняла ее, слезы не высыхали на щеках. Она не переставала думать и о Никите и о своем постояльце. Ведь все-таки странный он. Пришел невесть откуда, ликом не пригож, на иконы ни разу не перекрестился, а Никитку в два дня поднял, а ведь она его уж похоронила, почитай. Кто он, откуда? Какая сила в нем, чистая ли душа? Да и увечье это на его лице – откуда?  

"А и пусть! " – вдруг решила она. "Пусть хоть кто он – хоть ангел, хоть демон! Да и не может человек без души и сердца дела такие творить. И глаза у него добрые. А что до увечья его – так мало ли! Вон Иван Старостин после встречи с медведем-шатуном еще пострашнее будет. А на иконы не крестится – то что ж! Может, старой веры человек? Слышала, есть еще такие, кто Перуну поклоняются. Мож, и этот из них? Зато Никитушку моего со смертного одра поднял. За одно это любого его приму".  

Будто крылья выросли за спиной у Марьи, птицей по двору летала, посветлело ее лицо. Шедшая по воду за оградой соседка Прасковья Нефедова, увидев Марью во дворе, загляделась не нее, споткнулась, роняя ведра. Все знали о болезни сынка ее, все видели, как с каждым днем чернела ликом вдова Марья Устинова, жалели ее. А тут такое – будто ангел снизошел на нее!  

Марья не замечала никого. Забежала в избу, принялась месить тесто на оладьи. За тем и застал ее постоялец. Зашел, положил на лавку еще корешков.  

– Вот, Марья. Запарь, как вчера, – тихо сказал он.  

Не выдержало сердце бабье. Кинулась она в ноги ему, обхватила, завыла в голос.  

– Ты чего, мать? Иль еще напасть какая? – опешил Он.  

– Родимец! – запричитала Марья. – Никитушка-то мой ожил, кушать сам попросил! Век за тебя Бога молить стану! Скажи лишь, за кого мне свечу держать!  

Отшатнулся Он от нее, побледнел.  

– Встань, глупая ты баба! – рявкнул Он.  

Вскочила поспешно на ноги Марья, отвыкшая уж от мужицкого окрику, шарахнулась в угол, опрокинула миску с мукой, замерла, прижав руки к груди, с испугом глядя на него.  

Побледнело у него лицо, лишь глаза грозно сверкали, сделавшись совсем черными, как уголья. На дергающейся щеке ясно проступил безобразный шрам. Проснувшийся от шума Федор кубарем скатился с полатей, да так и замер, с испугом глядя то на мать, застывшую в углу, то на вдруг снова ставшего страшным постояльца.  

– За них вон ты Бога молить должна, – выдохнул Он, покачнувшись. – За них, за сыновей своих!  

Он ткнул пальцем на застывшего в запечье Федора.  

– За него, за Никитку, за Сеньку! Они твоя опора в жизни будут, – прохрипел он. – А я сам перед Богом ответ держать должен! Сам!  

Повернувшись, он толкнул дверь и выскочил из избы.  

– Мам, – окликнул ее Федор. – Чего это он?  

В горнице в одной рубашонке появился испуганный Сенька. Заплакав, он кинулся к ней и уткнулся в подол. Марья прижала его руками к себе. Перед глазами стояло его бледное лицо, глаза. Глаза с застывшей в них болью.  

Когда она кормила Никитку, он не сводил с нее глаз.  

– Мамка, ты не сердись на дядьку, – неожиданно сказал мальчишка. – Он хороший, только плохо ему. Его дядька Гриша зовут. Ты найди его, мамка. Ага?  

Опешила Марья, посмотрела на сына.  

– Откуда же ты имя его знаешь, кровинушка моя? – спросила она.  

– Я знаю, мамка. Я видел. Тогда, в бане. Плохо мне было, а я видел. Найди его, мамка. Федя тебе поможет. Поможешь, Федь?  

– Помогу, братка, – севшим голосом ответил стоявший рядом Федор, не замечая скатившуюся по щеке слезу.  

– Вы только не говорите ему, что я знаю, не надо. А я с Сенькой пока побуду. Ага, Сень?  

– Ага, – кивнул головой младший. – Мам, я знаю как Никите пить дать, я видел.  

Затряслись у Марьи руки, собрала она в охапку своих сыновей, заплакала.  

– Ну будет, мам, – неловко утешил ее Федор. – Я к тракту побегу, а ты до реки спустись. Может, его дед Степан на тот берег перевозил.  

Кинулись Марья с Федором, всю округу оббежали, да зазря все. Ни у тракта, ни на перевозе постояльца их никто не видел. Опечалилась Марья, что обидела чем человека, хоть и не знает чем, да и пошла к дому.  

Он сидел около скотнего сарая, обрывая с охапки молодого малинника свежие, совсем маленькие еще листочки, складывая их в старое решето. Замерло сердце у Марьи, затрепетало. Шагнула она к нему.  

– Григорий, – тихо позвала она.  

Вздрогнул он, обернулся, посмотрел на нее.  

– Откуда имя мое узнала? – тихо спросил он.  

– Узнала вот. Ангел сказал.  

Вновь посмотрел он на нее, добрая улыбка заиграла на его губах.  

– Ангела-то не Никита ли кличут? – спросил он.  

– А и так, то что?  

– Да и пусть, – кивнул он головой, помолчал немного.  

– Напугал я вас сегодня, – сказал он погодя. – Ты уж не серчай, Марья.  

– Мне ли серчать на тебя, – откликнулась она. – Никита попросил, искали мы тебя с Федором.  

– Знаю, потому и пришел, – кивнул он, поднимаясь с решетом в руках. – Ну, пошли, что ли, ангела лечить.  

С тех пор пошел на поправку Никитка. День ото дня крепчал, силой наливался. Вскоре уже по дому ходил, а потом и до улицы вышел. Григорий же, как только Никитка стал на ноги вставать, перебрался в избу лесника Гордея Михайлова, умершего два года назад. Небольшая избушка эта стояла несколько в стороне от деревни, на окраине леса, и была еще крепкой. Григорий подправил крышу, да обновил крыльцо. Марья с сыновьями упрашивали его остаться у них, да он не послушал. Больше всех расстроило это Никитку, но как только окреп, стал мальчишка пропадать у него. В деревне, конечно, узнали о чудесном исцелении сына у Марьи Устиновой, и потянулся к Григорию народ. Кто вывих вправить, кто грыжу заговорить, а кто и по серьезному делу. Григорий никому не отказывал. Но в первую очередь помогал тем, кто к нему с ребятишками приходил. Теперь его не иначе, как Знахарь и не называли. Никитка частенько помогал ему. Вместе ходили они в лес или на луга, собирали травы да коренья. Никитка любознательный был, все у Григория выспрашивал, да выпытывал, помалу и запоминать стал, к какой хвори какую травку или корешок применить. Марья этому и не противилась, радовалась даже, что сын, которого она не чаяла и выходить, на ногах уж. Частенько и она к домику Григория приходила. Иной раз с гостинцем, а чаще, чтобы загостившегося Никитку забрать. Слово свое она сдержала и при каждом случае бежала в церковь, молилась усердно да за здоровье сынов своих просила, не забывая и Григория. Сам же Григорий привязался к мальчишке, часто называя его Лисенком.  

Как-то в середине лета подъехала к дому Григория телега. Лошадью правил мужичонка небольшого росточку. Григорий с Никитой только из лесу воротились, травы разбирали. Подошел к ним мужичок и поклонился Григорию в пояс.  

– Ты ль, мил человек, Григорием будешь? – спросил он.  

– Так зовусь, – согласно кивнул Григорий.  

– Помоги, божий человек! – тихо, опустив плечи, попросил мужичок. – На тебя одна надежда.  

Нахмурился Григорий, поднялся навстречу.  

– Чего мучаешься? – спросил он. – Говори, стряслось что?  

– Не уберег я сынка единственного, не ухранил. Помоги, Христом прошу!  

Прошагал мимо него Григорий к телеге. Там, на сене душистом, лежал мальчонка помладше Никитки. Личико белее снега, губы в кровь искусаны, руки-ноги лежат безвольно. Сам вроде и не живой, только жилка на тонкой шейке бьется-трепещет. Рассказал мужичок о беде своей. Ехали они с сынком с сенокоса под вечер на высоком возу сена. Мальчонка, уморившись за день, задремал, к отцу прижавшись. Уж и деревня видна была, да тут беда и случилась. Потянулся Михайло, как звали мужика, за выскользнувшими из рук вожжами, а сынок-то и соскользнул с воза во сне, попав под колеса телеги. Поломало мальчонку-то, хоть Михайло и сумел остановить воз, не переехал он сына, а лишь колесом к дороге прижал, да разве от этого легче!  

Вздохнул Григорий, глядя на мальчика.  

– Ты вот что, Михайло! – строго сказал он. – Я скажу, а ты в строгости выполни.  

– Все сделаю, родимец! Помоги только, – взмолился мужик.  

Глянул на него Григорий строго.  

– Смотри, Михайло! Жизнь сына в руках своих держишь!  

И сказал ему тогда Григорий:  

– Поутру две чашки с водой перед божницей ставь: одну для тебя, другую- для жены, да смотри не спутай! Под вечер на зорьке падайте на колени оба, да Бога усердно молите о сыне вашем. Как солнце сядет, свою воду до капли пей, воду жены за порог выливай. Каждый раз вода свежей должна быть. Через месяц к сыну приедешь, раньше не суйся! Все ли понял-то?  

– Все, родимец! Все исполню, как сказано! – засуетился мужик.  

Григорий же бережно поднял на руки тело мальчонки и понес к дому.  

– Да смотри, к жене по мужицкой надобности не лезь! Чистая она должна быть! – обронил он на ходу.  

У самого порога посмотрел он по доброму на Никитку.  

– Беги домой, Лисенок! Опосля прибежишь, поможешь.  

И скрылся в своей избушке.  

Прибежал на другое утро Никитка, ткнулся в дверь, а она снутри закрыта. Знал Никитка, что Григорий очень уж не любит, когда во время врачевания мешают ему, поскребся тихонько в дверь да и убежал домой. Закрыт оказался домишко Григория и на другой день, и на третий. Забеспокоился Никитка – не случилось ли беды какой! Вспомнил он вдруг то, чего ни одной живой душе никогда не рассказывал, даже Марье. Тот самый день в памяти всплыл, когда он больной совсем в бане, в корыте с крапивой лежал, а Григорий его у Бога отмаливал. Вспомнил Никитка слова Григория, коими он с Господом говорил. Тогда-то и узнал он имя своего спасителя. Только его он матери потом и сказал, умолчав об остальном. Не знал Никитка, но по какому-то наитию догадывался, что об этом остальном лучше никому не говорить. Да и кто поверил бы ему, что такой человек, как Григорий, выпрашивая ему у Господа жизнь, будет плакать и слезно молиться за него!  

А тут случай совсем другой. Мальчонка-то этот и совсем как неживой был. Наверное, и Григорию намного труднее жизнь его перед Господом отмолить. Так думал Никитка, тихо сидя перед избушкой Григория и горячо молился как умел о его, Григория, здравии, а заодно и о здравии того мальца. Пусть Григорию будет полегче!  

За эти дни к избушке Григория несколько раз приходили люди, но Никитка поворачивал их обратно, просив чтоб зашли позднее. Люди, понимающе кивая головами, уходили.  

Лишь на шестой день Никитка, прибежав к избушке Григория увидел наконец знакомую фигуру. Григорий, как обычно, сидел на чурбачке возле избы, привалившись спиной к стене. Обрадованный Никитка бросился к нему, а подбежав, встал как вкопанный. Как же изменился дядька Гриша за эти дни! Лицо его похудело, щеки впали, нос заострился. Руки, лежавшие на его коленях, мелко дрожали. На бледном лице лихорадочно блестели его темные глаза, а на щеке ярко проступил уродливый шрам. Даже рубашка мешком висела на похудавшем теле.  

– А, Никитка, – прохрипел он слабым голосом. – Пришел? Молодец.  

У Никитки на глазах навернулись слезы. Он кинулся к Григорию и уткнулся ему в грудь.  

– Ну что ты, Лисенок, – тихо и нежно сказал Григорий, поглаживая Никитку по вздрагивающей спине. – Теперь все хорошо.  

Никитка оторвался от него, посмотрел в глаза.  

– Он живой? – спросил мальчик.  

– Ты про Андрейку? Живой, а как же!  

– Его Андрейка зовут?  

– Да, Андрейка. Признаться, еле вытащил его, с тобой намного легче было. На третий день совсем уж плохо стало, да тут ты помог.  

– Я? – растерялся Никитка.  

Улыбнулся по-доброму Григорий.  

– Ну да, ты. Молитвы твои, Лисенок, и ему, и мне помогли.  

– Откуда ты знаешь, дядька? Я же вот тут сидел!  

– А для Господа нет разницы, откуда ты к нему обращаешься. Лишь бы душа была чистой, да вера крепкой. Вот Господь тебя и услышал, а через Него и я узнал.  

Задумался Никитка над его словами.  

– Ты вот что, Лисенок. Помнишь ли, где мы с тобой Иванов цвет собирали? – спросил его Григорий.  

– Ага, на ручье под горой, что у соснового бора.  

– А камень с двумя горбами помнишь?  

– И камень помню, – кивнул Никитка.  

– Трава там одна растет, больше ее нигде здесь я не встречал. Огнецвет ее люди прозвали. Тут недалеко, а ты на ногу скорый. Сходишь ли?  

– Схожу, дядька! – вскочил Никитка. – Только как же я ее узнаю, траву эту?  

– Ее узнаешь. Она одна там такая, около самого камня горбатого растет. Цветочки у нее мелкие, да яркие, красные. Как будто угольки в траве рассыпаны, оттого и Огнецвет. Срывай ее возле самого корня, все в дело пойдет.  

Григорий вздохнул.  

– Сам вот собрался, да ослаб что-то, ноги не идут.  

– я быстро, дядька! – крикнул Никитка уже на бегу.  

Ровно через месяц в назначенный срок к избушке Григория подъехала телега. В ней сидели родители Андрейки, Михайло и, под стать ему, маленькая миловидная женщина в цветастом платочке, жена его Алена. Григорий вышел к гостям.  

– Приехали вот, как ты и велел, – сказал неловко Михайло, стаскивая с головы шапчонку, глядя с надеждой в глаза Григорию. Тот молчал, глядя попеременно то на одного, то на другого. Вздохнул тяжело Михайло.  

– Ты уж, Знахарь, скажи как есть, мы с женой примем как должное, ко всему готовы, – опустил голову мужик.  

– И скажу, – кивнул головой Григорий. – Ты, Михайло, мужик простой, и душа у тебя светлая, да и жена у тебя – дай Бог каждому. Вот таким и оставайся, тогда уж все у вас будет. Дочку береги, да до двенадцати годков от воды подальше держи, тогда не нарадуешься на нее.  

– Дочку? – вскинул голову Михайло, перевел глаза на Алену. – Так ведь, нет у нас никого боле, Андрейка вот только, – горестно вздохнул он.  

– А ты не спеши, – усмехнулся Григорий. – Дай сроку подойти, и дочка будет. А Андрейка вам опорой до конца ваших дней станет.  

Вскрикнула тут Алена, что рядом с мужем стояла, теребя уголки платочка, подняла руки к груди, да пошатнувшись, оперлась на мужа, глядя куда-то за его спину полными слез глазами. Обернулся Михайло и замер. На крылечке избушки Григория, опираясь на руку Никитки стоял и глядел на них слабенький еще их Андрейка.  

Незаметно пролетело лето, промчалась дождливая осень, наступила зима. Никитка с Григорием чаще всего разбирали травы, собранные за лето, готовили разные отвары да мази, иногда принимая приходивших к ним людей. Григорий по прежнему никому не отказывал, но особо принимал баб да ребятишек. Никитка в чем-то помогал ему, а что-то уже умел и сам. Только заметил он, что Григорий все чаще и чаще становился какой-то задумчивый да молчаливый, да все на него поглядывал с грустинкой в глазах. А как перевалила зима к весне, закапали капели Григорий и вовсе сник, все больше сидит, смотрит на Никитку, да думает о чем-то с грустной улыбкой на лице.  

– Чего ты, дядька? – спросил однажды Никитка.  

– Ничего, Лисенок, – ласково ответил Григорий. – Ты, главное, таким и оставайся, с чистой душой да добрым сердечком, тогда Господь тебя всегда услышит. То, что узнал да запомнил, крепко в памяти держи, не забывай. И я тебя помнить буду.  

– Чего меня помнить-то, дядька? Вот он я, никуда не делся, – удивился Никитка.  

Улыбнулся тихо Григорий. С того дня часто стал рассказывать Григорий Никитке о травах разных да корешках, да какая от какой болезни людской помогает. Удивлялся Никитка, но слушал внимательно, а под сердечком поселилась какая-то тоска. Будто прощался с ним Григорий-то.  

Как-то по весне заболел Сенька, набегавшись по еще холодным лужам во дворе. Никитка уже сам делал отвары да отпаивал брата. Марья лишь диву давалась, откуда у сына ее такое познание взялось. Откуда-то понятно, от Григория, да только не знала она, что тот Никитку обучает. Три дня не был Никитка у своего учителя, все с Сенькой возился, а выходил! Быстро шел на поправку братушка.  

Никитка поил отваром Семена, когда с улицы вошел брат Федор и остановился в горнице.  

– Чего это ты, Федь? – спросила Марья.  

– Там это..., – тихо сказал Федор. – Там бабка Захариха сегодня к Григорию ходила. Говорит, нет его, ушел.  

Замер Никитка с кружкой в руке, сердечко гулко забилось, чувствуя недоброе. Вскочил он, схватил зипунишко да и кинулся вон из избы, как был босой. Летел не разбирая дороги до самой избушки Григория, не замечая никого.  

– Дядька! – издали еще стал кричать он. – Дядя Гриша!  

Ворвался в избушку, задыхаясь.  

– Дядь Гриш!  

Пусто в избушке, никого.  

Выскочил Никитка на улицу, кинулся в одну сторону, в другую. Звал, кричал, следы свежие искал. Вспомнил он тут последние их дни, голос добрый Григория, взгляды его грустные. Слова его в памяти всплыли: "И я тебя помнить буду".  

Всхлипнул Никитка, обратно к избушке кинулся. Забежал, обвел глазами осиротевшее жилье, в котором столько дней провел, столько узнал. Посмотрел на аккуратно развешанные пучки трав по стенам, на горшочки да плошки по лавкам. "Ушел! Ушел он! – билось в голове. Сейчас только заметил Никитка, что стыло в избушке, печь уже несколько дней не топлена. Нет на привычном месте и дорожного мешка Григория, и кое-чего из одежды. "Ушел" – тоскливо билось под сердечком. Обвел еще раз Никитка осиротевшую избушку и только теперь заметил что-то небольшое на столе около окна. На ослабевших ногах подошел он к столу и замер. На потемневшей от времени столешнице стояла маленькая, искусно вырезанная из дерева фигурка игривого лисенка со склоненной чуть набок головкой и приподнятой передней лапкой. Схватил Никитка фигурку, прижал к своей груди и выскочил из избушки. На улице упал мальчишка на тот самый чурбачок у входа, на котором всегда сидел Григорий, и горько заплакал. Тут его и нашла Марья, выскочившая из дому вслед за сыном.  

С тех пор Григория в наших краях никто больше не видел. Пришел он ниоткуда ранней весной, в ту же пору и ушел в никуда. Правда, дед Степан Меньшиков, что жил на окраине деревни говорил, что видел кого-то с дорожным мешком за плечами на тракте, но Григорий это был или кто-то другой, сказать он не мог. Но и до сей поры вспоминают у нас о Знахаре и делах его. Вспоминают добрым словом, как и положено вспоминать о хорошем человеке.  

Шло время, история эта стала забываться. К тому же, появился у нас и свой Знахарь. Не такой сильный, как прежний, но с такой же светлой душой и добрым сердцем. Никита поначалу затаил обиду на Григория за то, что тот ушел, даже не попрощавшись, но потом обида ушла, потому что понял Никита, что по другому дядька Гриша уйти не мог. Не смог бы он расстаться с ним, Лисенком. Но и против зова Божьего пойти не мог. С ним он пришел в наши края, с ним и ушел дальше. Земля большая, людей на ней не счесть, и многим из них нужен Знахарь. И поняв это, отпустил Никита обиду, лишь сердечко тоскливо замирало, когда вспоминал он Григория. А вспоминал он его часто. Никита поначалу и сам не заметил, как стал помогать людям. То одному зубную боль уберет, то другому ушиб сведет. И поняли люди, что не зря Никита у Григория крутился, пошли к нему со своими бедами. Кручинился Никита поначалу, что плохо слушал он дядьку Гришу, мало что в памяти теперь осталось. Да вот чудо! Стоило лишь ему от человека о беде его услышать, как тут же перед взором его появлялось лицо Григория, добрые его глаза да тихий голос. И знал уже Никита, какую травку или корешок надо взять да что с ним сделать требуется. Иной раз Никита и сам не понимал, почему он эту траву берет, руки сами все делали, губы сами нужные слова говорили, будто кто шептал их в ухо Никиты. Понял потом Никита – Григорий это, не оставляет его. Марья тоже самое ему сказала, когда поделился он с ней своими переживаниями. А в особых, тяжелых случаях, когда не знал, не слышал Никита подсказки уходил он к избушке Григория, садился там и, бывало, подолгу сидел, сжимая в руках деревянную фигурку лисенка. И приходил ответ, всегда приходил и находились нужные слова. Так вот Никита и стал Знахарем.  

Шли годы, меняя людей. Давно уже женился Федор и жил теперь по соседству, радуя Марью внуками Николкой да Ильей. Семен тоже вырос, женился и уехал жить в соседнее село, вскорости обещая матери подарить еще внучат. Никита же остался с матерью, о женитьбе не помышляя. Ни Федор, ни Семен мать не оставляли, навещали частенько.  

Не знали ни Никита, ни Марья, жив ли Григорий, но каждый раз за молитвой просили Господа о его здравии. Однажды зимой занемогла Марья и подняться уже не смогла. Никита перепробовал все средства, что знал, несколько раз ходил к избушке Григория, к тому времени уже развалившейся, подолгу сидел там, тиская в руках лисенка, но ответа все не было. Марья, видя его метания, призвала его к себе.  

– Не терзай себя, Никитушка, не ищи ответа. Время это мое пришло, от этого лекарства нет. Я ни о чем не жалею, жизнь я прожила счастливо, не смотря ни на что. Троих сынов подняла, гордость мою и опору, как Григорий и обещал. Одно мне горько – не смогу я ему в ноги поклониться да поблагодарить за все. Да и не любил он этого. Теперь я знаю – жив он еще, хоть и его годы под горку катятся. Ты отыщи его, Никита, поблагодари за все от меня, то и будет мой последний наказ.  

В ту же ночь Марья тихо, во сне, умерла.  

Похоронили ее братья и остался Никита один. Тоска жгла его сердце в пустом доме, думал он все время о последнем материнском наказе. Где искать ему давно сгинувшего человека в большом мире? И решил Никита – пойду! Пусть весь остаток жизни потрачу, а живого или мертвого найду Григория, передам ему последние слова матери!  

Ранней весной, заколотив на рассвете окна родительского дома, ушел из деревни Знахарь. Ушел по большому тракту, как много лет назад ушел Григорий. Много пришлось прошагать Никите и во всех местах спрашивал он о человеке со страшным шрамом на щеке, с добрыми глазами и чистой душой. Но никто не помнил Григория. Однажды знойным летним днем остановился он в одном большом селе возле колодца. Умыться, воды испить да перекусить, чем Бог послал. У колодца толпились девки да бабы, что за водой пришли. По своему обыкновению спросил их Никита о Григории, да никто ему ничего не сказал. Разошелся народ, а Никита присел в тенек под раскидистой черемухой и задумался о своем. Обернулся он от легких шагов. К колодцу шла молодуха, да вот чудо – с полными ведрами воды на коромысле. Поставила она ведра на скамью возле колодца, да и подошла к Никите.  

– Ты, путник, о Знахаре спрашивал, – начала она.  

–Да, – встрепенулся Никита.  

– Не знаю уж, то ли это, что ты ищешь, более двадцати лет прошло уж.  

– Все равно, расскажи, что знаешь! – взмолился он.  

Молодуха вздохнула и поведала ему.  

– Жила в нашем селе семья одна, муж с женой да трое детишек. Младшая девчушка кроха совсем о двух годочках, да напасть с ней какая-то приключилась. Перестала она пить-есть, угасать стала по дням. Родители от горя поседели. Однажды под вечер попросился к ним на постой путник. Хозяева поначалу пускать не хотели, увечный он был, а вот что за увечье – молодуха не знала. Путник тот сам к хозяевам обратился.  

– Слышал я, дите у вас хворое. Не дадите ли взглянуть, может помогу чем.  

Когда родное дите при смерти, родители за любую соломинку хватаются. Пустили его. Три дня он от малышки не отходил, все травами поил, а на четвертый день исчез, как и не было. Да только девчушка-то с того дня на поправку пошла. Кинулись счастливые родители спасителя искать, да так и не нашли, ушел он. До самой смерти корили себя, что не отблагодарили путника того, имени даже не узнали.  

Замолчала молодуха, постояла чуток, да и пошла к колодцу.  

"Он, он это! " – думал взволнованный Никита. Обернулся он вслед молодухи.  

– А что с девчушкой той? – спросил вслед. -Жива ли?  

– А ты на меня посмотри, – ответила она. – Я и есть та самая девчушка. И родителей, и брата с сестрой пережила.  

Подняла она ведра и неспеша пошла по улице, да вдруг остановилась и обернулась.  

– Вот что, путник! Правда ли-не знаю, да в народе молва идет, будто бы на Чудовом озере при монастыре старец живет. Люди к нему со всех окрест на поклон идут. Чудеса о нем рассказывают, будто привозят к нему на телеге, а в обрат человек уж сам идет. Особо привечает детишек да баб. Может, он это?  

– Он, он это! – вскричал обрадованный Никита. – Он и меня в детстве с гробовой доски поднял!  

– Вот оно что, – покачала она головой.  

– Не скажешь, старца того не Григорием ли величают?  

– Врать не стану, не знаю имени-то. Григорий, значит? Так батюшку моего звали. Что ж, буду теперь знать, за кого мне перед Богом просить.  

– А далеко ли до Чудова озера?  

– Путь не близкий, да только ты, я вижу, давно уж идешь. Ступай по тракту, а как дойдешь до села Вознесенье, там дорогу и спросишь. От туда уж не далеко будет. Да если он это, передай поклон до земли и от меня. Наталья мое имя, Семеновы мы.  

– Передам, Наталья, обязательно передам. Спасибо тебе.  

– Мне-то за что ли? – пожала она плечами и пошла по улице.  

"Он это, он! " – пела душа у Никиты, когда шагал он по тракту.  

В село Вознесенье вошел он уж под вечер, когда на небе стали зажигаться звезды. Хотел было попроситься на ночлег, да увидел вдруг открытые двери храма. Ноги сами понесли его. В слабо освещенном храме народу уже не было, лишь у одного из образов топталась согбенная старушка с клюкой в черном одеянии. Никита поставил свечи за упокой отца и матери, да за здравие братьев своих и Григория. Опустился он на колени пред строгим ликом святых, стал творить молитву.  

"Благодарю тя, Господи, за укрепление веры моей. За то, что не оставляешь меня в пути моем, за то что указуешь в жизни моей, да благословляешь меня" – шептал горячо Никита, совершая крестные знамения. "Упокой, Господи, души светлые рабов твоих Константина и Марьи. Благослови, Господи, жизни и души рабов твоих Федора да Семена. Укрепи, Господи, жизнь раба твоего Григория! "  

Поднялся с колен Никита, перекрестился, повернулся к выходу, а позади него стоит священник.  

– Здрав будь, святый Отче, – поклонился Никита.  

– Да пребудет с тобой Господь, – ответил тот. – Кто будешь ты? Не припомню я лика твоего, не с моего прихода вроде.  

– Издалека иду, Отче, да увидел вот, открыты ворота храма, зашел.  

– Видел, не хотел молитве твоей мешать. Далек ли путь твой?  

– Иду на Чудово озеро, к старцу Григорию.  

– К Григорию? Да, есть такой старец. В Никольском монастыре живет, что на Чудовом озере.  

– Знаешь ли его, Отче? – подался к нему Никита.  

– Приходилось и видеть, и говорить с ним, – кивнул священник. – Глубокой веры да светлой души человек.  

– Расскажи, прошу перед Богом! – взмолился Никита. – Да укажи путь, не посчитай за труд, Отче!  

– Дорогу указать не трудно, да ведь ночь на дворе. Идем-ка со мной, путник. Устрою я тебя на ночлег, а поутру и путь укажу.  

Звали священника Отец Власий. Отвел он Никиту в трапезную, велел накормить, сам к нему за стол присел. Рассказал ему Никита обо всем, Отец Власий в свою очередь поведал ему о старце Григории. После трапезы уложил Отец Власий Никиту на лавку в людской и удалился. А Никита уснуть так и не смог. Закроет глаза – образ Григория перед взором, каким его последний раз видел, глаза его добрые да голос тихий. Говорил он ему тогда: "Храм, Лисенок, прежде всего у человека должен в душе быть. Монастыри да церкви, да лики святых – это напоминание душам смятенным, чтоб было где им приткнуться да очиститься. А Господь тебя всюду услышит, лишь бы душа у тебя чистая была да вера крепкая, обращайся ты к Нему хоть простым словом, хоть по Канону писаным".  

Так Никита всю жизнь и делал – как умел, так и говорил с Богом. А требовался ответ какой – всегда голос Григория отвечал ему.  

С первыми лучами солнца вышел Никита за пределы села Вознесенье и пошел по дороге, Отцом Власием указанной. На рассвете второго дня открылись ему с песчаного пригорка просторы Чудова озера да белые стены Никольского монастыря, на его берегу расположенного. Величавый колокольный звон плыл над округой. Скинул Никита шапку да перекрестился.  

– Слава тебе, Господи! Дошел!  

Душа его затрепетала, запела от близкой встречи.  

"Вот, матушка! Скоро исполню я волю твою" – подумал Никита, спускаясь с пригорка.  

Возле стен монастырских нагнал он молодого монаха своих лет, что неспеша шел к воротам обители.  

– Здрав будь, святой человек, – поклонился ему Никита.  

– Да пребудет с тобой Господь, странник, – смиренно ответил монах.  

– Подскажи, святой человек, как мне старца Григория повидать? К нему я иду.  

Посмотрел на него монах, вздохнул протяжно.  

– Вижу, издалека ты идешь, странник?  

– Издалека, – кивнул Никита.  

– Что ж, ступай за мной. Я отведу.  

Пошел Никита за монахом, а под сердцем шевельнулось что-то нехорошее. Прошли они мимо ворот монастырских и пошли дальше по широкой тропинке, мимо монастырских стен к белеющей рядышком березовой рощице. Над вершинами берез возвышался купол с крестом небольшой церквушки. Хотел окликнуть монаха Никита, да перехватило вдруг горло, а под сердцем ширилась непонятная тревога. Прошли они через воротца арочные и ступили на монастырское кладбище, что раскинулось в березнячке. Монах повел его к церквушке мимо старых надгробных крестов и остановился около совсем свежей могилки с высоким деревянным крестом.  

Понял все без слов Никита, замер на месте. Сердце сдавила невыносимая боль, день померк перед глазами.  

– Три дня как схоронили мы старца Григория, – тихо сказал монах. – Прости, странник, не смог я тебе сразу сказать. Уж больно много надежды было в твоих глазах.  

Подошел Никита к могильному холмику на негнущихся ногах, упал перед могилкою и горько заплакал, как давным-давно, в детстве, у пустой избушки Григория. Стоявший рядом монах тихо шептал молитву и по его лицу тоже катились слезы. Долго просидел Никита на могилке Григория, прогоняя через себя воспоминания далекого детства.  

Какое-то неясное движение в кустах за церквушкой привлекло его внимание, в густой листве мелькнул рыжий бок и на небольшой пригорок на чистом месте выбрался маленький лисенок. Он долго смотрел на людей черными бусинками глазок, потом сел и обернул вокруг себя свой пушистый хвостик, любопытно склонив на бок головку с острыми ушками.  

Никита смотрел на него и тихо улыбался. Давившая на сердце боль стала стихать и наконец ушла совсем. Краски дня вернулись перед его глазами.  

Лисенок на пригорке шевельнул ушками, будто бы к чему-то прислушиваясь и неожиданно чуть выставил розовый язычок, отчего стало казаться, что он улыбается. Никита не сводил с него глаз, чувствуя, как в душе, наполняя ее, нарастает непонятное тепло.  

Лисенок поднял переднюю лапку, подержал ее немного в воздухе, а потом притопнул ей по земле. Повернувшись, он соскочил с пригорка и исчез в кустах. Никита полез за пазуху и достал маленькую, слегка потемневшую от времени и отполированную его руками вырезанную когда-то Григорием фигурку лисенка с поднятой передней лапкой, подержал ее в руках и поставил на могильный холмик у основания креста. Потом легко поднялся на ноги и стал горячо читать молитву, благодаря Господа и Григория за все, часто совершая поклоны и крестные знамения, исполняя последнюю волю матери и благодаря Господа за то, что он все же смог выполнить ее. Передал он поклон и от Натальи Семеновой, и от Михайлы и Алены за спасение сына их Андрейки да рождение дочки Настеньки, как и говорил им тогда Григорий. Долго молился Никита, молился с ним и молодой монах.  

"Благослови тебя Бог, Лисенок! " – неожиданно услышал внутри себя Никита голос Григория. Еще раз поклонился он низко и перекрестился. Знал он теперь, как ляжет его дальнейшая жизнь.  

– Прости, дядька, – тихо прошептал он, потом повернулся к монаху.  

– Как имя твое, святой человек? – спросил он.  

– Федор, – ответил монах. – Во Христе Феофаном наречен.  

Улыбнулся Никита.  

– Вот что, брат Феофан! – сказал он. – А отведи-ка ты меня к настоятелю.  

Из-под густого куста сирени смотрел им вслед маленький лисенок.