Зверь

Какое синее сегодня небо и удивительно яркое солнце.  

Раньше думал лишь о пропитании и не замечал таких красот. Теперь  

только и осталось, любоваться. Через прутья клетки. Как они душат.  

Крепкие, надежные, шершавые. Не погнешь.  

А с той стороны смотрят. Любуются. Пальцами показывают.  

Сейчас подниму лапу, и прилетит конфетка. Только мучного не надо.  

Пучит от него. Живот болит. В прошлый раз ветеринара вызывали.  

Все внутри прокачивали. Усыпили и такое сделали, месяц отходил.  

Стыдно за попрошайство. Просыпается, иногда, внутри хозяин  

тайги. А как жить, если кормят плохо? Сторож ворует, кто клетку  

чистит. И было бы что брать? Понятно, что хорошего не дадут.  

А ему, видать, и такое сходит. Совсем конченный человек. Лицо  

опухшее. Руки трясутся. Пьет зараза, как пить дать. Алкаш. Меня  

пропьет, если сможет.  

На воле, с голодухи, давно бы сгинул. Слабые и больные там  

не выживают. А здесь особо не разгуляешься, силы расходовать некуда,  

вот и хватает той дряни, что дают.  

Мяса бы свежего, с кровью дымящейся. И жира кишечного.  

Помню, завалит мама в лесу какую козочку, затащит в берлогу, порвет ей  

живот и кормит таким жирком. Сил с него хорошо прибавляется.  

Покушать бы так, насладиться сытостью, дремануть малость. А потом  

упереться изо всех сил и погнуть проклятые прутья.  

И днем. Обязательно, днем. Чтобы все видели. Сначала будет  

любопытство, потом удивление, и наконец, ужас.  

Там немного-то и надо. Так отощал, что протиснусь. С болью  

и кусками шерсти с кожей на шершавых прутьях. Маме тоже  

было больно, когда убивали охотники. Затравили собаками, выгнали  

на поляну и лупили из ружей пулями, пока могла дышать.  

Как зарычу, так и бросятся наутек. В страхе. Пусть он потом  

гонится за ними всю жизнь. Перелезу через вольер и погуляю в  

последний раз. Станет тихо и пусто. Перекроют все выходы. Потом  

приедут охотники. Весь город сбежится смотреть. Славное будет  

сражение. Дотянуться бы до кого из них, и умереть не жаль будет.  

А другие, из клеток, будут смотреть и завидовать. Возможно,  

кто-то решит сделать также, когда придет время.  

Тогда люди перестанут смотреть на нас как не развлечение  

и унижать клеткой. Отпустят на волю, томящихся в зоопарке  

и цирке. Будем мы жить каждый в своем мире. Человек здесь.  

Зверь там. И не будем приходить друг к другу. Никогда.  

Но нет кишечного жира. Нет приличного мяса. Одна шкура,  

жилы и кости. Где взять сил? Кого я обманываю?  

Как холодно. Солнце и небесная синева зимой только рядом с  

морозом. Даже шерсть не спасает. Так и трясет. Гляжу на посетителей,  

закутанных в шубы, и дрожу. Пытаюсь согреть лапы дыханием.  

Не помогает. Видно, все. Околею от холода, как последнее бревно.  

Зачем эта маета? Инстинкт выживания. Но какая это жизнь?  

Надо, лишь, расслабиться и впустить внутрь холод. Тогда  

наступит сон, избавляющий от напастей и бед. Даже не заметишь,  

когда он станет смертью.  

– Папа, мишка мерзнет! – доносится отчаянный детский голосок  

с болью и слезами.  

Кто-то жалеет меня. Внезапно, у самого текут слезы. Потом  

охватывает жар, и холод отступает. Что это? Стыд, смущение,  

тайная благодарность. Спасла своим детским теплом жизнь, на  

которую сам хозяин махнул передней лапой.  

Нет, поживу еще. До весны. А там, сторожа – мерзавца  

сожру. Прикинусь паинькой, послушным. Он ослабит опаску,  

когда придет чистить клетку. Тут за руку и схвачу. Опомниться не  

успеет, как вопьюсь зубами в проспиртованную плоть. Человечинка,  

говорят, вкусная. Делился опытом белый медведь, как прихватил  

одного зазевавшегося полярника.  

Правда, убьют меня так быстро, что и переварить не успею,  

но живой пищи, напоследок, отведаю. Ради такой мечты стоит жить.  

Однако, сторожа могут выгнать к весне. Или окончательно сопьется.  

Но не стоит думать о плохом, его и так много. Надо верить  

своей мечте.