Бывальщина

Из-за леса нехотя выползало ленивое зимнее солнце. Навстречу ему, по колено в снегу, тропил лыжню я. Тропить, в одиночку, под тяжелым рюкзаком – удовольствие сомнительное. А тут еще настырный ветрило. Он шутя пробирался сквозь одежду до самых костей. Зато уж на спине царили потные юга... Короче, все тридцать три удовольствия в первый же день похода...  

К середине дня я, уставший и продрогший, набрел на какую-то полузаброшенную деревеньку. Нежить. В качестве укрытия от ветра я избрал один из трех еще живых домов. Скособоченный, потемневший, вжавшийся в землю, он все-таки дышал теплом жилья.  

Я пристроился на куче бревен, что подпирали слепую, без окон, стену и принялся за обед. Мой обед проходил под несмолкаемый перебрех мелкой чернявенькой мохнатой шавки. Псина то просовывала морду под калитку, то прыгала на нее и, не переставая, лаяла, лаяла, лаяла... звонко и противно.  

– Цыц, окоянная!.. – прервал песьи трели дребезжащий старушечий голосок, – Тихо, ты!..  

Калитка скрипнула, стукнула. Из-за нее появилась сгорбленная маленькая старушечка.  

– А я-то думаю, чего ж проклятая заливается, – и, поворотясь ко мне сморщенным темным лицем, зачастила – Ах, ты, ирод окоянный! Да что же ты вытворяешь?! Поганец ты эдакий!..  

Недоеденный кусок сыра стал мне поперек горла.  

– Чего же ты выделываешь?!- продолжала она, – Позору-то! Ужель мы нехристи?! За кого же ты нас принимаешь?!  

–Почему в дом не зашел? Зачем же на холоде есть? – уже спокойнее добавила она, – Заходи, мы тебя покормим. Нехристи мы что-ли?  

Мимо брешущей шавки я прошел за старухой к низкой тяжелой двери. Вошел, стягивая на ходу вязаную шапочку. В полутемной тесной комнате было жарко натоплено. Перебивая сухой, горьковато-дымный печной аромат, в нос ударял тяжелый дух давно немытого больного тела. Из дальнего сумрачного угла послышалось кряхтение, сопение и сдавленный кашель...  

– Эх-хе-хе... Хозяин-то мой совсем расхворался. Почитай уж и не встает... Да ты садись, милый, – спохватилась старушка и указала мне на облезлый, фабричной выделки, стул у маленького, наспех сколоченного стола.  

Хозяйка зашустрила у печки и достала оттуда накрытый каким-то тряпьем чугунок.  

– Откушай-ка, – и она налила мне полную миску наваристого супа с лапшой.  

– Как тебя звать-то, сынок?  

Я представился.  

– А меня- Пелагеей Ивановной... Э, да, бабкой Пелагеей – зови. А хозяина моего Семеном кличут, Семен Петровичем, – и она повела головой в сторону темного угла, – да ты ешь, ешь... Я еще положу, а там каша поспеет. Ты откудова будешь?  

Я сказал.  

– Из самой Москвы?! Хорошо у вас с продуктами. У нас нынче бяда. Осталось-то три двора всего. Кто ж сюда что повезет-то. А я слаба ногами стала. Не очень-то до поселка набегаешь по грязи, да снегу...  

Пелагея Ивановна снова засуетилась у печки, доставая кашу; но я решительно отказался от второго. Она удивилась, осерчала слегка, уговаривала:  

– Да что ж тут для мужика есть-то?! Мой и то больше съедает.  

Но я настоял на своем.  

– Ну да ладно. А то бы поел, как следовать? Путь, чай, неблизкий? По своей воле-то маешься, аль по работе?  

Я объяснил.  

– Вот, чудак-то, – искренне удивилась Пелагея Ивановна, потом, как бы про себя, добавила, – Странник.. Божий человек...  

Я стал собираться.  

– А ночуешь ты где?  

Я сказал.  

– В лесу?! В палатке? В холоде?! Да что ж за охота?! Стучись в любой дом. Ужель не пустят? Нехристи мы что-ли?! Нелюди?! Ох-хо-хо…  

Она так и не поняла меня, добрейшая Пелагея Ивановна.  

– А то бы оставался у нас. Пожил бы день-другой. Опять же, в поселок за продуктами лишний раз сбегал бы, – с надеждой добавила она, – Чай, молодой, – ноги крепкие.  

Бабка Пелагея вышла за калитку проводить меня. Я нацелил лыжи, вскинул на плечи рюкзак и обернулся, чтобы проститься. Темное морщинистое лицо Пелагеи Ивановны светилось добротой, сожалением, удивлением, усталостью… Усталостью.