Запутанная элегия

***  

У отцветающего кустарника очень старая женщина в сером платье. Взгляд ее устремлен вдаль, в низину. Сквозь белесую дымку облаков виден с десяток селений и городок с тонкими нитями улиц и переулков. Желтое солнце ласкает далекий ландшафт, исчезающий у горизонта.  

Женщину нельзя назвать старухой — видимо, из-за ее глаз. Они живые, спокойные, мудрые. Они преломляют мир в мельчайших деталях, в них заключены бессчетные будни, радость, боль и любовь к миру. Их глубина невыразима, она уходит к началу времен. В ее облике есть что-то брутальное, извечное, нетленное и фатальное. Она словно живой монумент, на котором лежит незримая пыль веков и тысячелетий.  

Недвижимая, как изваяние, она впитывает то, что ее окружает, вслушивается в него.  

— Что ж, кажется, пора поджигать листья, — произносит она наконец и берет темные деревянные грабли, стоящие рядом. Сухие веточки и увядшие листья кустов с ломким шорохом стягиваются в одну небольшую кучку. Движения женщины не по годам энергичны, самозабвенны, будто она совершает заведенный от века ритуал, который придает ее существованию смысл, понятный только ей. Изредка она поднимает голову, провожает взглядом стайки птиц, что на взлете теряются в облаках.  

— Горе, боль и злобу мира… мимолетных мыслей тлен… радости обманчивой лучи… соберу я в этот день… и развею в горький прах… дымом пряным на ветру… — напевает она в такт шуршанию листьев, струящихся под ногами. Голос ее звучит звонко, лучисто, в нем неотвратимость и уверенность в завершении начатого. Все возникает из того, что я делаю, и все закончится тем, что я сделаю, — словно бы подпевают ей небо, земля и золотистое кружево солнца.  

Когда она останавливается, возле кустов образуется внушительная куча жухлой листвы. Глядя на нее, женщина поправляет рукой сбившиеся волосы. Дело сделано.  

Она глубоко вдыхает чистый воздух окрестностей. Тишина горнего места окружает ее. Изредка вплетаются щебет птиц и тихие отголоски городской суеты из низины.  

— Сегодня дышать станет легче, — произносит женщина и улыбается. Старческое лицо подергивается сеточкой морщин, как панорама далекого городка.  

И лишь тогда становится понятно, насколько она древняя, эта женщина — она старше всех родившихся людей и всех домов, когда-либо построенных. Она из тех, к кому трудно применить категорию времени.  

Ветерок опять сбивает ее волосы, черные, длинные, без седины, как у молодой девушки. Она их снова поправляет, продолжая задумчиво улыбаться, уйдя куда-то в себя.  

Затем достает из кармана коробок со спичками, вертит в пальцах, потом кладет назад.  

— Ну вот, формат задан.  

Поворачивает голову к дому, что стоит рядом, и чуть громче произносит:  

— Твой ход, малыш.  

Щелкает пальцами в направлении кучи, и тут же в глубине ее возникает маленький огонек. Женщина ловким движением хватает дымок в кулак. Протягивает руку к долине, разжимает ее и дует.  

— Первые летите в лето… дайте знать сведущим… пусть готовы будут в час…  

Струйка дыма вонзается в воздух и тут же исчезает.  

На мгновение мир пошатывается в светлой ностальгии по всему преходящему, словно мелодия, перешедшая в иную тональность.  

***  

В комнате за столом сидит молодой человек. Архаика и модерн интерьера создают неувядающий букет разных времен. Ренессанс, классика, лофт и хай-тек переплетены в застывшем мгновении прохлады и тишины. Он зачарован танцем трех желтых бабочек, что порхают над столом. Из приоткрытого окна тянет свежестью и преддверием скорого зноя.  

Но вот стройный танец ломает незримое дуновение, пронзающее пространство. Воздушные существа на секунду теряют ритм, словно куда-то проваливаются, и затем пропадают вовсе.  

— Ах, бабуля, ты как всегда вовремя, — шепчет молодой человек и включает ноутбук.  

Лицо его сосредоточено, глаза хамелеона не отрываются от бледного окна матрицы.  

Он открывает папку с двумя картинками. Название первой — «исходник», второй — «формат». На них одинаковые изображения долины в перспективе, — на первый взгляд, без каких-либо отличий. Какое-то время молодой человек всматривается в них, что-то сравнивает, затем расслабляется и довольно произносит:  

— Тонкая работа, как всегда.  

Он запускает Photoshop и те несколько секунд, пока программа грузится, размышляет о прошлом и настоящем. Еще лет тридцать назад приходилось работать по старинке, думает он. Рисовать исходник вручную, произвольно, используя свое воображение. Любая интерпретация являлась одной из возможных вероятностей, поэтому точность воспроизведения не имела значения. В динамической картине мира эта вероятность в какой-то момент становилась действительностью. Этот момент безошибочно определяла бабуля. Именно тогда «исходник» заменялся «форматом» — практически то же самое, но все-таки…  

Photoshop открывается и молодой человек загружает в него «исходник». Потом смотрит в окно. Невозможно понять выражение глаз-хамелеонов, в которых зеркально отражается то, что он видит.  

— Прощай, лето.  

На «исходник» тут же накладывается изображение «формат», после чего первый слой сразу удаляется в корзину. Все занимает полторы секунды. Дело сделано.  

— Чтобы дальше жить... и очистить мир от тлена... пусть живое умирает... возрождаясь в переменах...  

Молодой человек сохраняет файл в папку «формат 2020». Откидывается на спинку стула и улыбается, наслаждаясь мгновением.  

— Дальше уж ты, папа.  

Перед ним снова пляшут желтые бабочки, словно ничего не изменилось. Повинуясь его воле, они выписывают замысловатые фигуры в воздухе, соблюдая сложный ритм плавных переходов и резких вращений.  

Эти же бабочки пляшут в его глазах.  

***  

Отец с утра вышел к Мельнице Эона, что невдалеке от дома. Он стоит у зарослей дикой резеды и полыни, вдыхая аромат подсохших трав. Лениво вращаются лопасти мельницы; жернова времени работают всегда, но их не услышать.  

Скоро солнце достигнет зенита, обрушив свой жар на то место, которое под ним. На дома, людей, деревья и бесконечные поля с выжженной травой.  

Это всегда мелькает в такие моменты, из года в год. В середине или к концу лета, в самый разгар, когда зелень сочная, темная, налитая тугим соком, но уже на избытке, на грани насыщения. Вслед за которыми неизменно идут откат, умирание и распад. Сколько столетий он переживал эти моменты?.. Уже и не вспомнить.  

Сейчас, стоя у мельницы, он задумался о том, как это видят смертные. Как это видят все твари, чей век отмерен от начала и до конца.  

Нет, конечно же, не видят. Скорее, они ощущают.  

Они не видят предвестников, что мчатся от горизонта к горизонту, сквозь пространство, между небом и землей. Они их не видят, потому что те неуловимы для обычного зрения, но их стремительный полет всегда сопровождают знаки: скупой, горьковатый запах полыни с легким дымком палой листвы, усиленный контраст между светом и тенью, четкость каждого шуршания, каждого звука окрест, легкий ветерок, сотканный из свежести и зноя, залетающий в душу… Тот, кто впитает в себя эти знаки, кто прочитает их, вдруг ощутит всю значимость переживаемого мгновения в этом бесконечно изменчивом, иллюзорном мире вещей и событий. На пару секунд он причастится к магии жизни и смерти, увидит то, что не позволено смертному. Где-то в недрах своего сознания он запечатлеет мягкое наложение одной декорации мира на существующую, и мгновенное исчезновение последней. Едва заметно сместится полутон, всколыхнутся звуки, действительность вздрогнет — да, пожалуй, и все. От пережитого останется двоякое чувство — печаль по ушедшему времени и надежда на будущее. Но это всего лишь осознание жизни в череде умираний и возрождений.  

Мужчина вздыхает, оторвав взгляд от мельницы. Из всех живущих немногие прочитают эти знаки. А поймут единицы. Только те, у кого есть дар видеть незримое в окружающем. И те, кто способен творить в своем воображении. Маленькие творцы, ходящие по тленной земле.  

Кроме этого, им нужно разрешение. Ежегодный доступ в закрытую группу.  

Отец окидывает взглядом все видимое пространство от края до края, и возводит руки к небесам. Его напевный голос звучит как благовест, смешивается со всеми звуками по пути, летит в самые далекие уголки.  

— Пусть увидят те... чьи глаза на дне души... что гонцы летят уже... возвещая долгий сон... всем, кому пришла пора... между небом и землей...  

Какое-то время он стоит так, дожидаясь, когда последний звук его голоса растворится вдалеке. Затем опускает руки и уже тихо, спокойно произносит:  

— Пора выбирать платье, девчонка.  

***  

В комнатке с мезонином, что наверху дома, девочка отрывается от альбома с зарисовками и смотрит на улицу. Выходит наружу, к перилам. Видит с одной стороны бабушку, стоящую у костра, и еще дальше, у мельницы, отца, который издали машет рукой.  

По миру несутся предвестники, слегка будоража пространство.  

Девочка машет в ответ, возвращается в комнату, смотрит на только законченный рисунок — листья осени, несмело тронутые ржавчиной увядания. Неброские, в меру выдержанные штрихи исподволь подступающего распада. Она усмехается. Как это кстати, в самом деле, и как вовремя! Последние дни она делала наброски с желтыми паутинками разводов, чувствуя, как в недрах ее существа возрождается та сила, которую она скоро развеет по миру, разбросает, раздарит окружающим.  

Через месяц-дугой начнется ее танец. Значит, пора выбрать платье.  

Девочка порхает в другой конец комнатки, где притаились несколько шкафов, встроенных в стену. Движения ее легки и выверены, как у взрослой женщины. Она вся невообразимо рыжая, с головы до ног; кожа отливает медом, волосы переливаются всеми оттенками охры, на лице и открытых плечах рой забавных веснушек. Ее глаза как у брата, но все же другие — слишком глубокие. Отражая мир, они в то же время втягивают его в себя, словно берут в добровольный плен. Она больше походит на женщину в миниатюре, чей образ не тревожат годы, протекающие мимо нее, как струи воды.  

Неуловимым движением она распахивает все двери шкафов, в которых висят сотни, а скорее, тысячи платьев, стройными рядами уходящие в незримую глубину тьмы. Озорно улыбается до ушей и закрывает глаза.  

— Между будущим и прошлым... для прогулки этой скорой... делаю я выбор свой... пусть в угоду будет он... Матери моей и всем гонцам...  

Платья в недрах шкафов вздрагивают и, набирая темп, быстро вращаются, превращаясь в несколько круговых лент. Чуть помедлив, девочка выдергивает одно из них и открывает глаза.  

— Это совсем новое. Я его прежде не надевала, — тут же произносит, глядя на платье. — Мрачноватое, на первый взгляд, — подумав, добавляет она.  

Несет его к окну и подвешивает на крюк для одежды. Внимательно рассматривает.  

Совсем простое, с открытыми плечами, приталенное, свободное книзу. Цвета яичного желтка, с игрой оранжевого, переходящее в светло- и темно-серые тона. Немного тревожные.  

— В этом году всего семь дней, — с сожалением произносит девочка. — А потом дожди, слякоть… Много работы для Мамы.  

Но она грустит всего мгновение, пока говорит. По переливам шелка стелются картинки, лениво проплывают по нему, как отсветы солнца по глади воды. Девочка улыбается. Здесь все места, где беззвучно пронесется ее легкая поступь, где будет явлено ее незримое присутствие, трогая души смертных, напоминая о бренности сущего. Осталось немного времени, прежде чем начнется ее неуловимый танец, переданный с гонцами из-за желтеющего горизонта. Именно оттуда она и начнет. В медное утро осенней прохлады она выпорхнет из своей комнатки, в новом платье, которого еще не одевала, с душистой горечью паленых трав и подсохших листьев, со сладостью, безразличием и болью всех дней, нетерпимостью, тайным страданием, счастьем и разочарованием, со щемящим букетом утонченной, колеблющейся красоты всего преходящего она побежит к горизонту, к началу видимого мира. И уже оттуда начнет — сначала не торопясь, разогреваясь, словно ребенок, пробующий первые танцевальные па, — она разыграет свою первую партию, неумело разбрасывая вокруг все пастельные конфетти разом: бледные восковые оттенки, канареечные, ванильные, горького миндаля и призрачного северного сияния. От далеких лесов и полей пролягут к центру неровные пятна увядания — знак подступающей осени. И дальше, с каждым днем, ее танец уже будет набирать силу, робкая девочка станет женщиной с отточенными движениями, с буйным арсеналом цветовых иллюзий и переходов. Стремительность этого танца однажды ворвется в тихие городки и села с застоявшимся зноем уходящего лета, по улицам и переулкам пронесутся саваны из листьев цвета лимонного кари, и в шелестящем арпеджио ветра посвященные услышат: «Встречайте меня, я уже с вами! ». И сразу вслед за этим, вторя ее словам, на мир сойдет Великий листопад. На больших улицах, в парках и скверах дубы, клены и ясени обрушат на землю бронзу и медь своей листвы. Старушки и молодые мамы, сидящие на скамьях, не увидят ее эфирного танца, не услышат ее голос в ломком шелесте звуков. Светлая меланхолия овладеет их сердцами, тепло взволнует их грудь, и это будет признанием неизбежного. Она так же проникнет на мониторы и матрицы всех гаджетов, желтая пыль виртуальных фонов полетит сквозь пространство в другие миры, давая знать тем, кто далеко — к нам пришла Осень. И возможно, — как это бывало раньше, — какой-нибудь ребенок, скорее всего девочка, похожая на нее, про которых говорят — «не от мира сего», сквозь матовый глянец сможет увидеть ее и ее незримый танец-феерию. Она вздрогнет от счастья и закричит:  

— Мама, смотри, девочка танцует! Как же это красиво!  

— Что ты говоришь, малышка! Там никого нет. Просто желтые листья осени на ветру. Но, впрочем, если ты видишь, пусть будет так, — улыбаясь, ответит ей женщина.  

…Рыжая девчонка, смешливая и серьезная одновременно, странная, как все непонятное, беспечная, но готовая в любой момент к действию, — она стоит в своей комнатке, глядя на платье, и танцует на месте, повинуясь беззвучному ритму природы. Она репетирует перед большим выступлением, перед выходом в свет. Ее время еще не настало, но скоро придет. А пока достаточно и этого — легких движений, улыбки, любопытного взгляда бездонных глаз…  

Когда все будет завершено, когда наступят мрачные дни серых дождей, слякоти и первых холодов, она передаст эстафету той, единственной, чьими глазами видят все — перед тем, как уйти.  

–---------------------------------------  

В иллюстрации использована картина Лорана Парселье