Месяц Искупления

«Гор! Что делаешь после Выбора? »  

Я обернулся. Сашка, улыбаясь, протискивался ко мне сквозь спешащую к Залу толпу.  

«Не знаю, Саш, » честно признался я. «Зависит от того, какое настроение будет. »  

«Вы, Потерянные, все такие! » поддел он. «Вечно не уверены ни в чём! Ну совсем как преподаваемая вами культура! »  

Я только плечами пожал. Вообще-то профессия моя полностью называется Учитель Потерянной Культуры, но все, от наших одиннадцати-двенадцатилетних учеников до древнейших стариков, напрочь забывших уже, что такое школа, зовут нас Потерянными. Правильно, наверное. Мы же хоть немножко, на уроках, а продолжаем жить в мире, который потерян навсегда. В мире книг и музыки Старой Земли.  

«Что, опять боишься, что в этот раз Выберут кого-то из знакомых? » Сашка наконец добрался до меня, пошел рядом. Смотрел сочувственно.  

«Боюсь, » согласился я. «Наверное, никогда не перестану. »  

Потому что должность Искупителя, конечно, невероятно важная и нужная. Это необходимая часть жизни, как и прочие Лотореи. Но знать, что такое случилось с кем-то близким... тяжело. Я до сих пор помню, насколько тяжело, хотя со второго в моей жизни Искупления и с Выбора, который отнял у нас Учителя Джона, прошло двадцать лет.  

Сашка обнял меня за плечи и дальше, до самого центра Зала, мы с ним шагали молча.  

Выбор начался, как начинался всегда. Сначала – пронзительный звук, вроде трубы, вспышка белого света, крик и надпись на всю северную стену, ставшую панорамным экраном. ТАК БЫЛО!  

Так – было. На экране нам показывали... наверное, то, что авторы любимых мной Старых книг определяли как «ад». Дома – разрушенные и разрушаемые, горящие. Машины, плюющиеся огнём и металлом по другим машинам, зданиям... людям. Падающие из летательных аппаратов и взырвающиеся предметы. Странные вещи в руках у некоторых людей, похожие на инструменты из арсенала космических строителей, но явно используемые не для строительства. Но настоящим адом происходящее на экране делали люди. Идущие строем. Смотрящие зло или испуганно. Кричащие, рыдающие, измученные. Бегущие. Неподвижно – а иногда совсем неестественно, как куклы – лежащие на земле. То, что они делали и то, что делалось с ними, было невыносимо, мучительно, дико неправильным!  

Четвёртый раз в жизни я присутствовал на церемонии Выбора. Четвёртый раз в жизни видел эти кадры. И, в четвёртый раз в жизни сострадая этим людям, умершим более чем за пятьсот лет до моего рождения, не мог сдержать бессильных слёз.  

Потом заговорил Рагуил, глава нашего Города.  

«Так было на Старой Земле. Так было, когда люди забывали, что они люди. Случалась [война]. Соседи и друзья становились [врагами]. Люди [предавали], [убивали], совершали то, чему у нас нет названия – потому что подобным поступкам и событиям не место среди людей. »  

«Не место, » выдохнул согласно зал.  

Не место, подумал я. Потому и звучат эти слова так чуждо и странно. Они не из языка Поселения. Они – осколки языков Старой Земли. Тех языков, на которых умели говорить о бесчеловечном.  

На экране вспыхнул ослепительным огнём взрыв, потемнел, сгустился в странное, словно растущее из земли, облако.  

«Люди вели себя, как животные, и принесли в мир самое дикое и ужасное, что могло случиться – Катастрофу, » продолжал Рагуил, пока взырв на экране сменялся чернотой. «Те, кто пережил Катастрофу, создали наш дом. Поселение. Мир среди звёзд, где нет места дикости. »  

Почерневший экран вновь ожил в такт его словам. Заблестел звёздными россыпями. Быстро, укладывая годы в секунды, начал рассказывать историю постройки Поселения.  

«Мы создали мир, в котором нет [насилия]. Мы отправили его в путь среди звёзд, чтобы найти Новую Землю. Пятьсот лет мы летим к ней. »  

На экране – Планета. Зелёная жемчужина на чёрном бархате. Говорят, она очень красивая. Но я там пока не был. Поселению до её орбиты ещё двадцать лет лететь. А до тех пор туда путешествуют на сверхсветовых крейсерах в основном учёные и десантники. Последние – грубияны, конечно. Но достойны уважения. Непростое дело – превращать чужой мир в новый дом для человечества.  

«Но и новый мир не будет нам домом, если мы забудем, отчего погиб старый, » говорил Рагуил. «Наши предки позволили звериному в себе взять верх – и создали Катастрофу. Мы не позволяем себе уподобляться зверям. Но мы – дети наших предков. И семя зверства, семя [войны] уже в нас. »  

«Семя [войны] – в нас, » вздохнул зал.  

«Чтобы оно не проросло, мы вынуждены постоянно совершенствоваться и учиться. Каждый день наших жизней мы учимся быть людьми, » сказал Рагуил. «Самые важные и самые трудные из этих уроков – Лотореи. Это малые и краткие отступления от человечности, спасающие нас от отступлений более страшных и опасных. »  

Сашка и я одновременно слегка скривились, услышав это. Нет, мы оба знали, что Лотореи – ситуации, когда кто-то один переживает боль или несправедливость чтобы потом, поделившись памятью о ней, научить всех – опыт нужный. Но уж очень многие из них выпадают только и исключительно на наших подопечных. Это понятно, конечно. Подросткам нужно научиться понимать окружающий их мир, и в особенности те его аспекты, которым не место в обществе. Но никакому Учителю не нравится наблюдать за страданиями своих учеников.  

«Сегодня мы собрались, чтобы начать самую важную из этих Лоторей – Месяц Искупления, » Голос Рагуила зазвучал торжественно. «Сегодня один из нас будет Выбран. Этот человек станет Искупителем, переживёт то, что пережили бы многие из нас, приди [война] на Поселение. Опыт и боль этого человека научат нас. Ради мира... »  

«Ради мира! » в один голос повторил зал.  

«Укажи нам Искупителя! » закричал Рагуил, вскидывая лицо и руки.  

Мы тоже посмотрели наверх. Там, высоко, почти задевая крыльями потолок, летела птица. Все мы знали, что это не настоящее животное. Всего лишь сложный робот, запрограммированный на то, чтоб случайным образом выбрать кого-то из нас. Но знать – одно, а видеть – другое. На вид птица-Выбор как раз очень настоящая – парит, кружит над головами, то спускается чуть ниже, то вновь набирает высоту. Совсем как птицы из фильмов Старой Земли.  

Движения её завораживали. Не осознавая, что делаю, я протянул к ней руку. Не только я, конечно. Я видел и другие протянутые ладони. Наверное, люди всегда реагируют так на что-то чудесное – тянутся к нему, даже зная, что чудо может быть опасным.  

И птица прилетела ко мне. Завершив последний круг над моей головой, села на подставленную ладонь. Она была тёплой, лёгкой, и что-то внутри неё трепетало и двигалось, как будто сердечко у настоящей птицы. Я улыбнулся ей. И понял.  

Впрочем, нет. Понял я ещё через секунду, после того, как в плечи мои больно впились Сашкины пальцы.  

«Гор! Горушка! Нет! Нет, только не тебя! Ну ради всего! Ну пожалуйста, нет! » сбивчиво зашептал он. В голосе и глазах его были слёзы.  

Тогда я отпустил птицу и обнял своего друга, чтоб успокоить.  

Мельком подумав что я, кажется, только что перестал быть Учителем.  

Последние часы своей нормальной жизни я провёл, успокаивая Сашку. От того, наверное, и не успел ни испугаться своего нового назначения, ни огорчиться окончанию своей учительской карьеры. Трудно думать и беспокоиться о собственной судьбе, когда рядом рычит и плачет от беспомощной ярости лучший друг.  

«Так нельзя! Я этого так не оставлю! Не позволю им! До Хранителей дойду, но добъюсь, чтоб они изменили Выбор! » бушевал он, пока мы шли к моему дому. «Это [подло] – делать тебя Искупителем! Просто [подло]! Несправедливо! »  

Он повторял и повторял это, как будто забыл все остальные сочетания слов. Пару раз я попытался остановить, успокоить его, но не преуспел. Сашка бушевал. В конце-концов пришлось взять его за загривок, сунуть головой в душевую кабинку, и повернуть кран.  

Мой друг захлебнулся очередным «несправедливо» и потоком ледяной воды и, кажется, начал понемногу приходить в себя. Правда, выбравшись из душа, он всё ещё ворчал, но уже не в голос.  

«Сашка, » попытался я урезонить его. «Ну что ты говоришь? Ну какие Хранители? Они же вмешиваются только тогда, когда настоящая несправедливость происходит. »  

«Значит, и сейчас должны! То, что Выбрали тебя – несправедливо! » вскинулся Сашка.  

«Нет. Это – справедливо! » сказал я жестко. Мой друг в отчаяньи схватился обеими руками за встрёпанную после неожиданного душа голову. «Это справедливо, Саш, » повторил я. «Выбор – это же Лоторея. Случай. Когда что-то плохое происходит с человеком случайно, это нормально. Просто жизнь такая. А вот когда начинают выбирать, кто лучше, кто нет, кто заслуживает оказаться в беде, кто нет... Вот это уже и правда [подло]. Это как будто те, кого Выбрали, почему-то хуже тех, кого не Выбрали. А так не бывает. Ты же помнишь, что Этика о таком говорит? »  

«Ага. «Злы или правильны, ценны и не обязательны в разной мере лишь случающиеся с нами события, наши поступки, и решения. Жизнь же каждая ценна в равной мере. » Помню, » автоматически повторил Сашка. Потом снова буркнул сердито: «Но в унитазе я видел такую Этику, которая не препятствует бедам хороших людей! »  

Некоторое время мы просто молча сидели рядом. Потом он признался: «Просто боюсь я за тебя, Горушка. Всё же это уже четвёртое наше Искупление. Мы оба знаем, как это происходит. И понимать, что теперь ты... что теперь это тебя... как Учителя Джона. Да у меня сердце останавливается, как подумаю! »  

«Мне тоже страшно, Саш, » честно признался я.  

Снова помолчали. Потом я добавил, правда, не очень уверенно. Просто надеясь вслух: «Знаешь, может, не так всё плохо будет. Искупление – это же... Ну, смысл же не в том, чтобы все с Искупителем поступали ужасно. Смысл в том, что люди могут вести себя не так, как правильно. Но ведь именно могут, а не обязаны. Вдруг в этот раз многие решат, что не стоит пользоваться своим правом на озверение? И так ведь бывало. Не в нашем Городе, в других, но я читал о таком. Просто стану подальше держаться от разных грубиянов, вроде десантников, и всё будет нормально. »  

Сашка вздохнул, слабо улыбнулся мне. Потом заявил серьёзно:  

«Я надеюсь, что так и будет. Иначе я буду очень много ругаться этот месяц. Всех, кто будет звереть на тебя, буду ругать! Как... как написавших друг на друга детей, вот! »  

Сравнение было таким неожиданным, и от того смешным, что я не выдержал, представил это. И расхохотался. Сашка посмотрел на меня с удивлением. Потом прогнал в голове наш разговор и тоже захохотал.  

Проснувшись на следующий день, я некоторое время лежал неподвижно, не зная, чего ожидать. Должна ли моя жизнь сразу как-то измениться от того, что я стал Искупителем? Или я просто должен продолжать жить, как раньше, и позволить событиям случаться? В конце-концов решил, что второй вариант логичнее, и пошел одеваться.  

Тут меня ждало первое изменение. Вещей моих в шкафу не оказалось. Нет, он не был пуст, но вместо моей обычной яркой одежды и Учительской формы его заполняли вешалки с одинаковыми свободными штанами и рубахами. Белыми, без единого значка или шеврона. Цвету я не удивился, хотя вспомнил вдруг, что никто, кроме Искупителей, белого не носил. Даже у Врачей белой была лишь рубаха, да и на ней, на правой стороне груди, вышивались красным символы их профессии – шприц и наклеенные крест-накрест полоски пластыря. Жалко, и даже немножко обидно, мне стало от того, что в комнате не осталось больше ничего с символами моей профессии. Может, это и глупо, но я очень любил вышитые на моей форменной рубахе ноты и писчие перья – символы Старой культуры. Да и нарукавный шеврон Учителя – простёртая в дружеском приветствии открытая ладонь – был дорог моему сердцу. Ну ладно, носить я их больше не должен был, но... Разве нельзя было оставить их на память?  

Погрустив минуту, я всё же оделся и пошел в столовую. Судя по освещению внешних коридоров, было как раз раннее утро. Я вполне мог успеть позавтракать вместе с Сашкой прежде, чем нам...  

А кстати, чем же я должен был заниматься? В школу мне путь был заказан, да и закрыта она до конца месяца. В библиотеку, уроки планировать – вроде тоже не надо. Что делают Искупители? Просто бесцельно ходят по Городу?  

Так и не ответив себе на этот вопрос, я вышел и пошел к столовой. Коридоры Города с утра – столпотворение. Все спешат, все толкаются, наступают друг другу на ноги. И, конечно, тут же, быстро встретившись взглядом с обиженным ими горожанином, извиняются. Раньше мне казалось, что из этих утренних и вечерних «извини» – «ничего» можно было бы написать музыку, так они порой неожиданно переплетались. Мне и в тот день сначала так казалось, пока я не стал замечать, как меняются люди, с которыми случайно сталкивался я.  

Нет, они по прежнему были вежливы. Дежурное «извини» начинало срываться с их губ прежде, чем они успевали осознать это. Привычка всё же страшно сильная вещь. Но потом... Кто-то из них всё же заканчивал положеное извинение и долго стоял и смотрел мне вслед, вывернув шею. Кто-то замирал на середине слова, задумывался. Некоторые из них всё же заканчивали извинение и медленно, задумчиво, продолжали свой путь. Другие так и оставляли слово недосказанным, как будто не уверенные, стоило ли вообще извиняться. Странные взгляды и неуверенность меня немного обеспокоили, но и только. Понятно же, что, всего раз в десять лет встечаясь с Искупителями, люди сначала не знают, как себя вести после очередного Выбора. А вот те, кто не стал заканчивать совершенно стандартное и дежурное извинение почему-то пугали.  

Дойдя до столовой и усевшись за стол в компании Сашки, я объяснил ему свои мысли. Он тоже задумался. Потом сказал:  

«Да ладно, Горушка. Ничего такого. Они тоже не понимают, что делать, как и все остальные. Только думают быстрее. Так что вспоминают, что быть вежливым именно с тобой больше не обязательно – и зависают. Пытаются понять, как надо поступить. Это же непривычная ситуация. »  

Мне показалось, что он тоже беспокоится из-за таких людей, просто не хочет этого показывать. Но давить я не стал. Кивнул – да, так, наверное – и спросил:  

«Как думаешь, что мне сейчас делать? Я думал, будут какие-то инструкции, когда я проснусь. Помнишь, как в день, когда нас определили на педагогическую практику? » Он кивнул. «Был планшет с инструкциями, путеводитель до нужного жилья. А сейчас – ничего. Как будто сегодня у меня просто вот такой странный выходной. »  

«Так может, тебе и нужно вести себя так, будто это просто выходной? » предположил он. «Просто гулять по Городу... и всё такое? Или... »  

Я знал, что он хочет предложить. Если честно, я тоже хотел, чтоб он предложил мне пойти с ним в библиотеку. Ничем полезным я б там не мог заняться, конечно, но... Хоть немного дольше просто побыть рядом с Сашкой, а не одному бродить по коридорам не пойми зачем!  

Но он не предложил, конечно. Понимал, что нельзя. Поэтому на пороге столовой мы расстались.  

Засыпая тем вечером, я думал, что пока должность Искупителя не кажется мне столь уж страшной. Люди смотрели на меня по другому, вели себя не совсем привычно. Некоторые показывали пальцами и говорили обо мне почти не скрываясь, что было уже на грани приличий. Попадались и такие – в основном молодёжь, переживающая первое-второе своё Искупление – кто разглядывали меня как животное в зоопарке или картинку в книжке. В обычной жизни я бы счёл такое поведение достаточно грубым, чтобы устыдить любопытную детвору. Но пока это было худшее, на что оказывались способны мои сограждане, и такой мелочью! Так что, решил я, жаловаться мне было не на что.  

В следующие дни я продолжил замечать мелкие изменения. Сталкивающимся со мной во время прогулок по Городу людям всё чаще удавалось сдержаться, не произнести то самое вьевшееся в подсознание «извини». Некоторые из взрослых горожан даже отсутствие улыбки и нахмуренные брови ухитрялись изобразить. Подросткам было легче. Им, видимо, всё происходящее казалось сложной, непривычной по своим масштабам, Лотореей травли, вот и вели себя соответственно – преувеличенно тыкали в мою сторону пальцами, смеялись и корчили рожи, если я обращал на это внимание. Вечером третьего дня они и толкаться начали нарочно. Во всяком случае, среди попадавшихся мне во время брожения по Городу группок ребят было несколько, с которыми я почти постоянно пересекался в течении последних часов дневного освещения, и они каждый раз шли навстречу плотной толпой, заполнив весь коридор. Не столкнуться – а точнее, не получить «случайного» тычка от них – просто не оставалось возможности. Смотели они на меня при этом испытующе – ждали, видно, одёрнет ли их бывший Учитель. Каждый раз, натыкаясь на эти взгляды, я думал, что неделю назад совершенно точно одёрнул и выбранил бы. Просто чтоб ребята вспомнили, что так себя вести неправильно. Но теперь мне положено стало принимать любые поступки по отношению к себе, и я молчал.  

Наутро четвёртого дня молодёжь решила проверить правила новой для них Лотореи. Произошло это довольно неприятным для меня образом. Я пришел в столовую чуть раньше Сашки и пошел к автомату заказывать нам завтрак. Такая маленькая традиция – кто приходит первым, берёт обоим завтрак, кто второй – решает, где и с кем мы сядем, чтоб его съесть. И вот, когда я с подносом, наполненным тарелками с яичницей, хлебом, и стаканами кофе, направился к столику, за который только что уселся мой друг, кто-то из давешних подростков с силой толкнул меня в спину. Ещё кто-то заботливо подставил ножку.  

Поднос я, естественно, не удержал. Тарелки и стаканы полетели во все стороны. Компания, с которой пришел толкнувший меня паренёк, откровенно заржала. И я понял две вещи. Во-первых, что подростки действительно воспринимают Искупление как усложнённый вариант Лотореи травли. Очень уж похоже себя ведут.  

А во-вторых, что я совершенно непедагогично и даже не человечно злюсь на этих мелких хулиганов. Причём даже не за то, что они старались меня оскорбить, а за то, что они в процессе испортили сделаное другими. Раздавал-то завтрак робот, но готовили и убирали в столовой всё же люди. А эти ребята просто взяли и обесценили часть их работы чтобы унизить меня. Стыдно!  

Это я им и сказал, как только они отхохотались. Чем спровоцировал новую волну хихиканья.  

«А тебе какое дело, что мы делаем? » отозвалась девчонка из той компании. «Ты вообще с нами говорить не можешь! »  

«Почему это не могу? Язык у меня пока на месте, » не согласился я, собирая посуду на поднос.  

«А потому! » упёрлась она. «Тебя Выбрали, чтоб ты терпел, а не пререкался. Вот и терпи! »  

«Да! Давай, подбери с пола, чего уронил, сжуй побыстрей, и беги на улицу, а то вдруг кому толкнуть некого! » влез ещё кто-то из группы. «А учить нас нечего! Ты больше не Учитель, понял? »  

«Зато я Учитель! » рявкнул Сашка, опускаясь на пол рядом со мной с охапкой салфеток в руках. «И я абсолютно согласен с моим другом! Ты – свинья, и должен стыдиться! »  

Компания отступила на пару шагов и заметно стушевалась. Ещё бы. Спорить с Искупителем – это одно. А с Учителем, да ещё и Этики, да ещё и рассерженым? Сразу задор пропадает!  

Потом им ещё и Рэм, хозяин столовой, добавил. Подошел, вручил подставившему мне ножку парню швабру и чистящий набор. В кого-то ещё бросил пучком салфеток. Ткнул в испачканый яичницей и кофе пол, потребовал у совершенно уже смутившихся ребят:  

«За дело. Чтоб через десять минут сияло, как зеркало! »  

Стоящий со шваброй в руках зачинщик всё же попытался спорить.  

«А что мы? Он же Искупитель! Вот он пусть и... »  

«Ну и что, что Искупитель? Он сюда поесть пришел, как все нормальные горожане, » парировал Рэм. «Нет ничего в правилах, где б говорилось, что Искупителям есть запрещено! А вот мусорить в общественных местах и еду портить – ещё как запрещено. Так что давайте, работайте. Уберёте всё быстро – считайте, я не заметил вашей выходки, жалобу не отправлю. Как думаешь, справедливое решение? » Рэм повернулся к Сашке.  

«Справедливое, » согласился тот и, поднявшись, отдал задевавшей меня девочке свой пучок салфеток. Взял меня за плечо. «Пойдём, Гор. Ты садись, а я завтрак возьму. »  

«Не надо, Саш, » сказал я, разглядывая абстрактного вида пятна кофе на коленях и рукавах моего одеяния. Надо будет домой зайти, переодеться, что ли? «То есть себе бери, конечно, а я пока не хочу. Ты не против, если я пойду? » уточнил я у Рэма.  

Он только плечами пожал и улыбнулся самыми краешками губ. И я ушел. Нет, не потому, что обиделся на ребят. И даже не чтоб переодеться. Просто мне надо было подумать. Понять, как поступать, чтоб такого больше не происходило. Ведь не дело это, когда неприятность пытаются устроить мне, а задевает это всех окружающих. А в том, что нечто похожее повторяться будет, я не сомневался. Я ведь пробыл Искупителем всего лишь десятую часть отведённого мне срока. Было бы наивно полагать, что такие мелкие пакости прекратят со мной случаться так скоро.  

В этих мыслях и застал меня Сашка несколько часов спустся. Отловил, бредущего задумчиво, по коридорам. Сунул под нос бутерброд. Оглядел пристально. Спросил, «Ты, надеюсь, не додумался до того, чтоб из-за этих поросят есть перестать? »  

Я объяснил, о чём размышлял. Он присвистнул. Потом задумался. Наконец сказал:  

«Знаешь, это, наверное, часть того, о чём Рагуил говорил перед Выбором. Ну, помнишь, про то, что мы каждый день учимся быть людьми? Вот и сегодня мы все немножко научились. Что не бывает так, что плохо только одному кому-то. Тех, кто рядом, тоже задевает. »  

«Как брызгами кофе из опрокинутой чашки, » согласился я, принимаясь за принесённый им бутерброд.  

Уже почти в конце того дня я получил возможность убедиться в правоте Сашкиного мнения. А заодно – и маленькое чудо, о котором и мечтать себе запретил.  

В общих коридорах уже меняли освещение на ночное когда я возвратился наконец домой. Остаток дня был не хуже и не лучше начала. Кто-то на меня ворчал, кто-то наоборот, жалел, упирая на то, что «ну Искупитель, человеком же он от этого быть не перестал». Но, в целом, я никак не мог отделаться от Сашкиной идеи. Вцепился в неё и думал, думал... Потому и не заметил сразу скопление тёмных теней перед моей дверью. А когда заметил, было уже поздно.  

«Учитель Гор! » взвился детский голосок, и второй тут же негромко заспорил с ним:  

«Он же больше не Учитель! Нельзя его так теперь называть! »  

«А мне плевать с высокой ноты! » упёрся первый.  

Я усмехнулся. Лет семнадцать назад я выкопал эту фразу в какой-то из Старых песен. Перевёл. Употребил в классе раз, другой. В результате фразочка ушла в народ и пустила там прочные корни. Что там дети, я от своих ровесников её порой слышал!  

Ребят я узнал. Близнецы Вадька и Глеб. Тишайшие, спокойнейшие из учеников моего последнего – с ума сойти, а ведь и правда же последнего! – класса. Если уж они здесь... Я присмотрелся и понял, что не ошибся. Все мои недавние подопечные, двадцать девчонок и мальчишек, сидели на моём пороге. Боялись до дрожи, но уходить не хотели. Ждали меня.  

«Здравствуйте, котята, » поприветствовал я их с улыбкой. Прошел к двери, открыл её, шагнул внутрь, не зажигая света. Махнул компании на пороге. «Забежите? Если нет, я пойму. »  

«Забежим! » прошептали мои ребятки. И гуськом, по одному, поспешили внутрь. Расселись кто куда, в основном на пол. Зажгли неяркие огоньки на экранах коммуникаторов. Это у них называлось «посидеть при свечах». Тоже моя «вина», кстати. А им нравилось.  

Я сел на край постели, и двое из компании тотчас же приютились рядышком. Справа – бойкая и задиристая Олеська, слева – Липка-Филипка («можно просто Липка»), самый низенький и добродушный из пацанов класса. Прижались ко мне головами.  

И все замолчали. Я – потому что не знал, что сказать. Как я объясню, почему они были моим последним классом? Как объясню, что происходит, если сам не совсем понимаю? Я ведь должен объяснить! Они же за этим пришли!  

«Учитель Гор, » снова чирикнул Глеб. Вадька снова его перебил: «Он же больше не Учитель! » и я понял, что надо вмешаться, пока близнецы ругаться не начали.  

«Вообще-то ты прав, Вадя. Я перестал быть Учителем когда меня Выбрали, » согласился я. «Но называть меня Учителем вам всё ещё можно. Это не против правил, а мне нравится, когда вы так говорите. Мне очень нравилось вас учить. »  

«Нам тоже нравилось у тебя учиться, » грустно сказал Липка, и прижался ещё сильнее. «А теперь нам даже говорить с тобой по правилам нельзя. Это так плохо! »  

«Чушь какая! Можно со мной говорить, никаких правил на этот счёт нет! » удивился я. И почувствовал, как все ребята разом вздохнули от облегчения. Так вот почему они так боялись! Ох и герои. И всё же... «Кто вам сказал такое? » уточнил я.  

«Ина. Сестра моя. Говорит, ты и многие другие люди себя совсем неправильно сегодня в столовой вели. Ей с друзьями из-за этого попало. Вот она и сказала, что ты поступил против правил, и нас обязательно накажут, если мы с тобой говорить станем, » честно объяснил Липка.  

Я вспомнил группу подростков в столовой и вздохнул. Всё же я оказался прав.  

«Они просто перепутали, Липка, » сказал я. «Решили, что со мной происходит что-то вроде Лотореи травли. Тогда и правда запрещается слишком часто разговаривать с Выбраным. »  

«А почему? » влезла Олеся.  

«Правила такие. Лоторея травли – она же для того, чтобы люди запомнили – от непонимания может быть больно. Поэтому положено, чтоб Выбраному в такой Лоторее говорили разные грубости и кроме этого с ним почти не общались. Чтоб он понял, запомнил, и чувствами со всеми потом поделился. Твоя сестра и её друзья как раз совсем недавно через такую Лоторею проходили. Вот и перепутали. »  

«А с Искупителем, значит, не так? » заинтересованно спросила какая-то девочка. По голосу я её не узнал, лица в темноте не разглядел, поэтому так и не понял, кто.  

«Не так, » согласился я.  

«А зачем это вообще нужно? » спросил кто-то ещё.  

Как ответить на этот вопрос, я по-прежнему не представлял. Поэтому попросил собеседника задать его чуть более развёрнуто. Просто чтоб выиграть ещё несколько минут на размышления, как не раз делал раньше. Но результат меня поразил.  

«Ну как же! » удивился паренёк. «Ты же нам рассказывал о Лотореях! Говорил, это просто опыт, который люди переживают, чтобы помнить о плохих вещах и не делать их больше. Но они понятные. Лоторея боли – чтоб никто не подумал других обидеть. Лоторея травли – чтоб честно с друг другом общаться, никого не унижать. Лоторея голода – чтоб люди уважали труд тех, кто готовит и растит еду, не портили её зря. Все Лотореи – чтобы помнить о чём-то, что раньше было или иногда случается, но мы ведём себя так, чтобы не было. А Искупление зачем? Чтоб [войны] не было? Но её ведь у нас и так не было никогда. Даже слова такого нет, Старым пользуемся. Зачем нам помнить о том, чего нет? »  

«Правильно! » поддержал вдруг говорившего Вадька. «О [войне] же в книжках написано, и фильмы есть. Оттуда можно понять, кто победил и проиграл. А как побеждать и проигрывать, отлично можно научиться, играя в командах. В футбол, например. Зачем целый месяц забивать ненужной Лотореей, если так было бы проще и веселее? »  

И тут я понял, как ответить и объяснить то, над чем и сам ломал голову в последнее время.  

«Вы оба немножко правы, ребята, » сказал я. «На Поселении [войны] и правда никогда не было. Но человечество существовало и до Поселения, на Старой Земле. И там [война] была, раз про неё – совершенно точно, Вадя – книжки и фильмы есть. А вот... что такое [война]? »  

«Это когда люди дрались друг с другом, как звери, » заучено сказал кто-то из темноты.  

«Правильно, » согласился я. «И вот этого мы уже не понимаем, ведь так? Ну как же можно было драться как звери, если там и на той, и на той стороне люди? Почему не поговорить и не договориться, как люди? » ребята согласно кивнули. «А я сейчас объясню, почему. Только сначала ответьте мне на один вопрос. Вот мы на Поселении держим разных животных. Вы когда-нибудь пробовали договориться с собакой или коровой? »  

Ребята рассмеялись.  

«Как же с коровой договоришься? Она же не думает! » весело ткнула меня в рёбра Олеська.  

«А с собакой можно, » поддержал Глеб, «но только о чём-то простом. Некоторые животные умнее других, но всё равно не очень умные. »  

«Вот именно, » кивнул я. «А теперь представьте, что кто-то о вас думает, как о собаках или коровах. Но хочет, чтобы вы сделали что-то так, как ему надо. Будет такой человек с вами договариваться? »  

«На-верное нет... » неуверенно сказал кто-то. «Он же не думает, что мы можем понять. »  

«А вам понравится, если в вами будут «договариваться», как с собаками, а не с людьми? »  

«Нет! » дружно выкрикнули мои ребята. Потом Липка протянул: «Ой, Учитель Гор! Я, кажется, понял! Когда [война], то люди ведут себя друг с другом не как люди! А мы такого не умеем. И поэтому надо учиться, как это может быть, чтобы оно не было! Как с другими Лотореями! Да? »  

«Да, мой хороший, » согласился я.  

«Но как же такому учиться? » не понял кто-то. «Положено же вести себя с другими справедливо! »  

«Вот поэтому и есть Месяц Искупления, » объяснил я. «Чтобы можно было с кем-то одним... совсем по-всякому себя вести. Не боясь правил. А он бы всё чувствовал и учился понимать, почему некоторые вещи делать нельзя. И потом этим делился. »  

Мои ребята обдумывали эту мысль молча. И гораздо дольше, чем мне хотелось бы.  

«Учитель Гор... то есть с тобой теперь так можно? Вообще всё можно? » наконец спросил кто-то.  

«Да, » кивнул я.  

«И обидеть могут? Или даже... ударить? » спросила Олеська. Очень серьёзно и грустно спросила.  

«Могут, » согласился я. Потом подумал и добавил, чтобы успокоить их: «Но это не обязательно. Я к тому, что обижать или бить меня – не обязательно. Можно – потому что со мной вообще всё теперь можно. Но это же значит, и дружить, и любить, и смеяться вместе – тоже. А таких, кому драться и гадости делать нравится больше, чем дружить, всегда мало. Так что не беспокойтесь за меня, хорошие мои! Ладно? »  

«Хорошо, Учитель Гор! » с радостью завопила моя команда. Потом Вадька поинтересовался,  

«А можно будет снова к тебе прийти? А то нам пора. »  

«Конечно можно! » улыбнулся я. «И даже не обязательно в ночное время. »  

«Ночью интереснее, » в последний раз ткнулся головой мне в плечо Липка. «Когда темно, можно опять «при свечах». Так красивее! »  

Убаюканный изначальным течением событий и визитом своих учеников, я более-менее спокойно прожил до конца недели. К тому времени уже не осталось тех, кто извинялся при случайном столкновении в толпе. Это, похоже, было минимальное проявление осознания моей роли, такое, на которое оказались готовы все. Но дальше почти не пошло. Попадались группки вроде давешней компании из столовой, но с этим вполне можно было жить. Да и та, первая, компания подкараулила меня пару дней спустя, чтобы извиниться. Как я и думал с самого начала, ребята перепутали Искупление и Лоторею травли, и им стало стыдно, когда осознали свою ошибку. Я ни на мгновение не задумался прежде, чем искренне простить их. Вот так и получается, что к началу второй своей недели в качестве Искупителя я подошел, искренне веря – всё не так страшно. Никто не будет меня мучать и унижать. Зря мы с Сашкой боялись.  

Дурак был, конечно. Но понял я это только тогда, когда какой-то незнакомый мне горожанин спокойно, походя ударил меня по лицу. И разбил нос. Было очень больно, и очень много крови. Правда, последнее я заметил не сразу. Сначала просто стоял, ошеломлённый шокирующей обыденностью его действия. Я знал, что люди иногда дерутся на эмоциях. Собственно, ударь меня кто-то из той группы в столовой, я бы понял и не удивился. Но когда [насилие] по отношению к тебе проявляют вот так, что называется, между двумя вздохами... Я даже сказать ему ничего не смог. Просто стоял и тупо смотрел, пока он не исчез за поворотом.  

Потом, конечно, попытался заняться своим лицом. И тоже без особого успеха. Основам первой помощи нас ещё в школе учат, конечно. Но мне, как и большинству горожан, пользоваться этими самыми основами с тех пор ни разу и не пришлось. Так что я минут пять провозился, размазывая кровь по лицу, пока не догадался снять рубашку и попробовать остановить кровь ею. Это удалось, хоть и не сразу. В конце концов я побрёл по коридорам дальше, довольно неуверенно, потому что прижатая к лицу рубашка сильно ограничивала видимость. Да и не знал я, куда мне идти. Домой, чтоб там привести себя в порядок? Или всё же заглянуть к Болеку, моему знакомому Врачу? Направления это были не то, чтобы противоположные, но и не совсем рядом, вот я и плутал по коридорам, направлялся то в одну сторону, то в другую, не представляя, что решить. Благо хоть время было позднее, никого я своим видом не напугал.  

Только когда я, приняв решение – не надо мне к Болеку – остановился наконец, до меня дошло, что я несколько заблудился. Не по-настоящему заблудился, всё же Город не настолько велик, просто мест этих не знал, не был тут раньше. И, заметив в конце коридора компанию молодёжи, направился к ним. Без каких-либо дурных предчувствий направился, радовался даже, что есть у кого дорогу спросить. Ведь, лживо подсказывал мне опыт, даже если не захотят помогать, то максимум обругают, прогонят. Ничего страшного.  

Поначалу и правда вроде пошло так, как я ожидал. Услышав мой вопрос, несколько парней из компании смерили меня насмешливыми взглядами и отвернулись. Кто-то даже начал отвечать, произнося грубую версию простого человеческого «иди отсюда». И тут один из них, кажется, главный в этой компании, достаточно пригляделся ко мне, чтоб увидеть, как я выгляжу. (Зря я, наверное, рубашку от лица убрал. Но хотелось же говорить отчётливо! )  

«Смотрите, ребят, кто-то Искупителю врезал! » удивлённо сказал он. Я попытался снова закрыть лицо, но он отнял у меня рубашку, придержал мою руку. «Да не мешайся, ты! Посмотреть дай! »  

Некоторое время они и правда просто рассматривали меня. Жалости я не заметил ни в одном лице. Негативных эмоций, правда, тоже. Только насмешливое, спокойное, несколько неприятное в данных обстоятельствах любопытство. Потом одна из девушек согласилась задумчиво, «Действительно, крепко врезали, » и обратилась к главному. «Володька, а ты б так мог? »  

«А чего там не смочь-то? » фыркнул тот. И с размаху ткнул мне кулаком в плечо. Так сильно, что я на несколько шагов отступил помимо воли.  

«Ого! Я тоже хочу попробовать! » заявил какой-то парень. Шагнул в мою сторону. Я снова отступил, теперь уже осознанно. На лице его появилась неприятная улыбка. «Ты гляди! Боится! »  

И я в ужасе метнулся от них со всех ног! Потому что вдруг понял – если не убегу, мне будет очень плохо. Что-то в этих с виду обычных парнях и девушках было не то! Совсем не то!  

Но – поздно. Они догнали меня практически сразу. А потом на меня обрушился град тычков, пинков, и ударов. Их было больше, чем я мог попытаться отвести, и прилетали они сразу со всех сторон, не увернуться! Какое-то время я сопротивлялся молча, но потом стало слишком больно и страшно. Я закричал.  

Закричи я так восемь дней назад, и мучившая меня компания уже через минуту была бы размётана по всему коридору пришедшими мне на помощь горожанами. Но теперь я был Искупителем. Люди на крик, конечно, сбежались, но ни выручать меня, ни даже стыдить избивающих меня парней и девушек никто не стал. Большинство зевак смотрели, правда, сочувственно, но что мне от их сочувствия?  

Мучителей моих раззадорил мой крик и отсутствие реакции среди сбежавшихся горожан. Удары стали сильнее, а потом меня сбили с ног и начали пинать. Сильно. Везде. И я понял, что скоро потеряю сознание от боли.  

Наверно, на какое-то мгновение я его и правда потерял. Потому что не заметил перехода от действительности, в которой меня лупили ногами, как футбольный мяч, к действительности, в которой мучители мои замерли, а по коридору грохотал голос. Просто – как кадры в фильме сменились.  

«Что ж вы творите, зверята? » осведомился Голос неприязненно.  

Кто-то – вроде бы тот самый Володька – огрызнулся в ответ. Мол, не твоё дело, прохожий. Что хотим, то и творим. Он – Искупитель, значит, имеем право.  

«Ещё б мозгов хоть миллиграм имели, » сказал Голос. «И самоконтроля хоть один атом. А то ж [убъете] человека. Что, очень хочется его место занять? »  

«Не ври! Это так не работает! » выкрикнула одна из девушек. И, видимо из вредности, пнула меня в бок. Я тихонько завыл сквозь зубы, так это оказалось больно.  

«Ещё как работает. Просто давно не было таких злых дураков, чтоб Искупителя в начале второй недели насмерть замучить, » объяснил Голос. «Историю Поселения учить надо. Может, и хорошему чему научились бы, » добавил он печально. Потом потребовал: «Так что давайте, ребятки. Поиграли, и хватит. Оставьте его в покое и идите отсюда. »  

«А если не пойдём, то что? » усмехнулся зло Володька. «Как ты нас заставишь? Жаловаться побежишь, да? »  

Голос вздохнул. Произнёс: «Ну, раз уж вы настолько озверели, что сами не остановитесь... » Что-то сделал. Только по звукам сложно определить, что, но мучители мои вдруг как по команде отшатнулись. «Тогда придётся, наверное, вот это применять. На дикое зверьё на Планете оно отлично действует. Значит, и на вас должно. »  

«Псих! » заявил Володька, и быстро ушел, не сказать убежал. Дружки его и, судя по шагам, многие из зевак, последовали за ним.  

Голос приблизился ко мне. Присел на корточки, оказавшись невысоким, странно знакомым человеком. Убрал за пояс бластер-парализатор. (Так вот чем он их испугал! ) Снова вздохнул, пробурчал: «Я псих, ага. А они, до полусмерти человека избившие, значит, нормальные? » Покачал головой. И спросил меня:  

«Ты как, Гор? Встать сможешь? До своего жилья точно не дойдёшь, но мое тут совсем рядом. Десяток метров всего. »  

Я прислушался к собственным ощущениям и покачал головой. Даже ей больно! Как же они меня избили!  

«Да, тут я, кажется, сглупил, » самокритично согласился знакомый незнакомец. «По тебе же видно, что никуда ты сейчас не дойдёшь. А друзья после Выбора остались? Кто-то, кто б мог мне помочь тебя на руках донести? »  

«Да, » хрипло, с трудом, сказал я. «Сашка... » и замолк. Дыхание от боли перехватило. Но он не стал уточнять, полез за коммуникатором. Обронил, набирая номер.  

«Ну да, а кто ж ещё? Вы с ним всегда вместе были, как огонь и жар. »  

Через несколько часов мы с Сашкой сидели в гостях у Алексета, пили чай с добавлением каких-то травок с Планеты, придававших странный но приятный вкус, и разговаривали как старые знакомые. Впрочем, не «как». Мы и оказались старыми знакомыми, одноклассниками. Просто не видевшимися с самого выпуска. Алексет, кстати, утверждал, что мы с Сашкой ни капельки не изменились. Только чуть постарше выглядеть стали.  

Зато он поменялся – слов нет! Не слушай я их с Сашкой воспоминания пока они больше часа возились со мной, смывая кровь и коля лекарства, так и не поверил бы в наше школьное знакомство. Тот Алексет, которого я помнил со школы тоже, правда, был невысоким, почти как мой Липка. Но на этом их сходство и заканчивалось. Более дерзкого, грубого, упёртого, порой даже жестокого парня, чем он, я в те годы не знал.  

Алексет лишь улыбнулся, когда я рассказал о своих воспоминаниях. Пояснил,  

«Десантником стал, вот и встали мозги на место. Каким я был, ты правильно помнишь. Зверёнок зверёнком, хуже тех щенят, что тебя сегодня побили! Но Планета быстро учит не звереть. Там и без того диких тварей хватает. Поневоле приходится очеловечиваться. »  

«А мы и не знали, что ты в десант пошел, » сказал ему Сашка. «Думали, просто занят и с нами встречаться не хочешь. Кто-то говорил, ты в другой Город переехал. А оно вон как. »  

«Переехал, да, » согласился Алексет без улыбки. «Города там есть, уже несколько десятков. И мы постоянно новые строим. А как иначе? Как Поселение долетит, на Планете более пятидесяти миллионов человек расселить будет нужно. Не в чистом поле же их бросать. » Помолчал, потом добавил. «Вот только в десант я не «пошел». Назначили. »  

«Это как? » не поняли мы.  

«А так. Как тех, кто тебя сегодня мучил, скорее всего, назначат, » пожал он плечами. «Человек живёт, учится, растёт. А за поступками его Хранители наблюдают. И если видят, что звериного в нём больше, чем людского, посылают его туда, где этот недоочеловечившийся зверь пользу другим может принести. На Планету. Она же ещё очень дикая, несмотря на все наши усилия. »  

«То есть как – посылают? Даже выбрать не дают? » не поверил Сашка.  

«Почему не дают? Десять лет на выбор у каждого Хранителями отмеченного есть, » объяснил Алексет. «От первого Искупления до второго. Смотрят, каким человек становится за это время, что он понимает, как себя ведёт с другими и с Искупителем. И если понимают, что лучше и добрее ты за это время не стал – добро пожаловать на Планету! Просыпаешься на следующий день после завершения Искупления, как память получил – и всё. На столе планшет с назначением, вещи твои на корабле, отправляющемся к Планете, и из одежды оставлено только это. » Он встал, развёл руки, потоптался на месте, демонстрируя «форму» десанта – плотные синие штаны, зелёновато-желтую рубаху, прочную куртку с кольцами для парализуещего бластера и ножа на поясе. Сел. «Ну а потом... Лететь тебя никто не заставляет, останешься – живи как знаешь. Но как жить тут, когда всё твоё уже там, а ты никем, кроме как десантником, для своих сограждан больше не являешься? Так что... в конце-концов летишь. Живёшь там. Очеловечиваешься. И через десять лет, как раз на новое Искупление, возвращаешься. Месяц незримо мучаешься, рассматривая себя прошлого со стороны через тысячи призм, жалеешь Искупителя всем сердцем. И обратно сбегаешь. »  

«А я не знал. Думал, мне после Выбора от вас наоборот, подальше надо держаться, » не удержавшись, признался я.  

Алексет не обиделся. «Ну да. Репутация у нас та ещё, » согласился он. «Сам теперь понимаешь, почему. Ну и... Действовать на Планете иногда очень быстро приходится, и говорить тоже. На вежливые расшаркивания времени не остаётся. Вот и привыкаешь так жить и мыслить, а потом для местных оказываешься грубияном... по старой памяти. И ладно. Главное, что у самого в душе за то время, что там живёшь, вырасти успевает. »  

«Так и не понимаю, » признался Сашка. «Ты говоришь, Планета дикая, звери там дикие, молодые десантники, вроде, тоже. А в результате, говоришь, вы там лучше становитесь. Ну как это может быть? Мы тут учим людей среди людей жить, и то... находятся необучаемые. А там – люди среди зверей, и людьми становятся! Не понимаю! »  

«Потому и становятся, что зверей вокруг хватает, » серьёзно объяснил Алексет. «Есть с кем себя сравнить. И когда понимаешь, как тебя воспринимали в Городе те, кого ты обидеть успел... Стыдно становится, и страшно. А за десять лет возможностей сравнить хватает. » Помолчал, добавил: «Но мне, если честно, двух недель хватило, чтоб начать понимать. Потому что... Со всеми новичками там на следующий день после приезда одной памятью делятся. Четыреста лет назад, когда Планету только-только исследовать начали, один из тогдашних десантников случайно оказался рядом с логовом звериной пары с маленькими детёнышами. Тогда ещё никто не знал, как это опасно. И он не знал, пока те звери, охраняя свой дом, не [убили] его. Страшная память, ребята, и не потому, что это, оказывается, очень больно. Просто... он же всё время, пока его рвали зубами и когтями били, пытался с ними говорить, объяснять, что не хочет зла, что просто мимо пройти собирался! Говорил с ними, как с людьми. А они не могли его понять, и ответить ничем, кроме когтей и зубов, не могли! » Алексет вздохнул. Продолжил: «Потом я сам похожего зверя в лесу встретил. Еле-еле успел до парализатора дотянуться и усыпить, а то пережил бы ту память во второй раз, уже на себе. И вот после того... Страшно и мерзко стало, как вспомнил свои прежние поступки и понял, что был таким же зверем для других! А от такого страха и такого отвращения спасение лишь одно – никогда больше не повторять совершённого. Вот и... »  

Мы помолчали. Потом Алексет встал, подлил нам всем ещё чаю, и заговорил снова.  

«Так что ты, Гор, помни. Мы, десантники, не самые лучшие люди во вселенной, конечно. Но тебе здесь все сочувствуют, не только я. Ходить за тобой по пятам и охранять от всяких дураков вроде давешних не можем, конечно, по правилам нельзя. Но принять тебя, как гостя, дать отлежаться, укол сделать, чтоб боль унялась, любой из нас готов. »  

«Я запомню, » кивнул я. Потом не удержался, спросил: «А почему так, Алексет? Я не помню, чтоб раньше кого-то из Искупителей так жалели, как ты меня. »  

«Я тоже, » кивнул он. «Но, может быть, именно это и было неправильно? Я же знаю, каким ты был, Гор. И вижу, что не изменился ты ни капли. Ты веришь в людей и видишь лучшее во всех, кого встречаешь. Может, если у тебя будет возможность подольше оставаться таким, то через три недели, когда мы получим твою память... Вдруг мы тоже этому научимся? Не боли и унижению Искупления, а Искуплению настоящему, умению любить и ценить других? »  

«Не знаю, » честно сказал я. «Не знаю даже, можно ли такому научить или научиться. Я так... просто чувствую. Не умею иначе. »  

«И я не знаю, можно ли, » согласился Алексет. «Но попробовать стоит. Вот и хочу, чтобы у тебя была возможность хоть иногда вспоминать – не все такие, как те зверята, что мучали тебя. И, сколько б таких ни встретилось тебе в следующие недели, они не большинство. Правильно чувствуешь именно ты. Не дай им выбить из тебя это! »  

«Не дам, » пообещал я ему.  

И следующие две недели держал слово, хотя это было непросто. Компания, которую Алексет отогнал в нашу первую с ним встречу, словно бы каким-то образом подслушала тот разговор и задалась целью доказать мне важность собственного зверства. Мучили они меня ежедневно. Куда бы я ни пошел в Городе, рано или поздно я обязательно замечал одного или нескольких из них. Пока их было мало, ребята ограничивались оскорблениями или плевками, хотя в целом не сильно трогали. Но в течении часа-двух собирались все, человек пятнадцать-двадцать, и тогда начинался ад. Оскорбления сменялись тычками, плевки – избиением. Били уже не только руками и ногами, но и предметами. Особенно им понавилось использовать гибкие резиновые или пластиковые шланги, всегда в изобилии лежавшие на складах оранжерей Города. Такими можно было бить как плетьми из Старых фильмов, и крови от таких ударов было больше. Им почему-то очень нравилось видеть кровь.  

Поняв их стратегию после первых нескольких дней, я начал стараться избегать наиболее оживлённых коридоров Города. И когда били, старался молчать. Ведь на крик сбегались люди, а всех окружающих мои мучители старались втянуть в своё нечеловеческое «развлечение». Большинство горожан, правда, уходили, едва заслышав, что от них хотят. Кто-то даже ругал ребят за жестокость. Но были и такие, кто соглашался и присоединялся к издевательствам. Впрочем, искренне согласных с подобным поведением было немного. Я легко отличал их по азартному, в чём-то даже радостному блеску в глазах. Многие же из согласившихся смотрели на меня с сочувствием и страхом. Наверное, только потому и присоединялись к мучителям, что боялись – а ну как те оставят меня и на них переключатся?  

Это и поддерживало меня, и пугало. Естественно, я не мог не радоваться каждому человеку, про которого понимал – он не согласен с происходящим. Потому что таких было большинство. Потому что они продолжали не соглашаться, сколько бы раз мучители мои не повторяли свои требования. Потому что каждый, кто не участвовал в зверстве, уменьшал страдание моё на один удар. Но, в то же время, мне хотелось заорать на них: «Почему вы молчите? Вы же против! Вас же больше! Вы лишь числом и мнением своим способны остановить это! » Не заорал ни разу. И не потому, что боялся реакции со стороны своих мучителей. Что б они мне сделали такого, чего уже не делали просто так? Просто понимал – ничего хорошего я в ответ не услышу. Люди будут говорить об Искуплении, о том, что у всех сейчас есть право озвереть, что поступки по отношению ко мне – это сейчас личный выбор каждого. Но так и не объяснят, почему им легче дружно молчать и ничего не делать, чем честно высказать множество собственных мнений, сделав их общими.  

Более того, спасаясь порой у Алексета и читая там Старые книги (чтоб отвлечься от боли), я стал задумываться, не так ли было и на Старой Земле? Не так ли начинались и их [войны], с группы злых людей и молчания прочих, в целом хороших и честных? И не с этой ли пассивностью, а вовсе не со внутренним зверем, нужно бороться, чтоб остаться человеком?  

Так и не решил. Не до того стало. В конце третьей недели они пришли ко мне домой.  

В тот вечер у меня снова собрались мои бывшие ученики. В третий раз уже. Зажгли «свечки» на коммуникаторах. И всё было как всегда, даже Олеся и Липка привычно прижимались к моим плечам. Только теперь они делали это осторожно, чтобы не задеть следы от побоев и не причинить боль. Да и говорили в основном ребята, рассказывали о нехитрых своих радостях и буднях. Меня ни о чём больше не спрашивали. И так понимали, что и как.  

Потом тихий наш разговор прервался громким стуком. Как будто палками по двери лупили. Уже до боли знакомый голос главаря Володьки заорал насмешливо: «Искупи-итель! А ну выходи! Мы не наговорились с тобой сегодня! » И заржали его дружки.  

Я обмер. Испугался, как никогда до того в жизни не боялся. Не за себя. Был бы один – отпер бы сразу, чтоб скорее сделали то, за чем пришли, и оставили наконец в покое. Но в том-то и беда. Я был не один. Не хотел я, чтобы моих ребят заставили смотреть на то, что со мною будет. Слишком уж жестокое это зрелище. Да и не был я уверен, что они будут просто так смотреть. Олеська, например, точно на этих зверей с кулаками бы бросилась. А я не был уверен, что у тех осталось достаточно человечности, чтобы сдержать ответный удар, увидев перед собой ребёнка.  

«Искупи-итель! Сам лучше выйди! А то мы зайдём! » насмехался Володька.  

Я оглядел перепуганных ребят. Задумался на секунду. Понял, что другого выхода нет. И, пока пересекал комнату, чтобы взять свой коммуникатор и набирал Сашкин номер, начал говорить, быстро но негромко.  

«Ребята, вы не должны встречаться с той компанией, что ждёт меня снаружи. Я сейчас к ним выйду. Если вы после этого услышите топот, как будто люди бегут, немедленно выходите и бегите сами, в противоположную сторону. Если нет, заприте за мной дверь и не открывайте. Что бы ни происходило, что бы вы ни услышали, не открывайте, пока не придёт Учитель Александр. Оставайтесь с ним на связи. Поняли? »  

Ребята кивнули, и как раз вовремя. Отозвался Сашка.  

«Гор, что такое? »  

«За мной пришли. Те же, кто обычно, » объяснил я. «А у меня дети. Так что я сейчас отдам коммуникатор Липке и выйду. А ты позаботься о них, хорошо? »  

И, отдав коммуникатор мальчику, пошел к двери. Но даже на таком расстоянии услышал взбешённое рычание моего друга.  

Из двери я не вышел – выскочил, оказавшись нос к носу с ухмыляющимся Володькой. Тот недоумённо замер, и я воспользовался этим мгновением, бросившись бежать. И моя маленькая хитрость удалась. За мною действительно бросились все мои мучители.  

Кончилось это для меня, естественно, плохо. Я догадался верно, в дверь эти злодеи стучали не кулаками, а какими-то металлическими палками. И, когда меня догнали, пустили их в ход. Особенно им понравилось бить этими железками по моим ладоням и запястьям. Больно это оказалось невыносимо, так что сколько раз они меня так ударили, не знаю. Я довольно скоро потерял сознание.  

Когда я пришел в себя, мучителей моих рядом уже не было. Попытавшись сесть, я с криком упал обратно. Опереться на левую руку я не мог совсем, они переломали мне на ней все пальцы. Во всяком случае, обычно те под такими углами не изгибались.  

Я лежал, пережидая боль и думая, что предпринять теперь. А потом понял, что на меня смотрит Болек. Смотрит с ужасом, особенно на мои руки. И я подумал, что это подарок судьбы – встретить в таком состоянии не просто знакомого, который Сашке позвонить сможет, но Врача. Того, кто способен помочь!  

«Болек! » позвал я хриплым от боли голосом. «Помоги! Пожалуйста! »  

Он оторвал полный страха взгляд от моих рук. Посмотрел мне в лицо. И... покачал головой.  

«Болек... » повторил я умоляюще.  

Он отвернулся, вздрогнув. Сказал – негромко, словно убеждая себя: «Нет. Ты – Искупитель. Ты должен страдать. Так – нужно! » И ушел, не оборачиваясь.  

Сашка нашел меня минут через двадцать. Поставил на уши Алексета, тот, в свою очередь, десантников. Они какими-то правдами и неправдами протащили меня на несколько часов внутрь киберхирургической машины одного из их крейсеров. Срастить несколько десятков костей за такой короткий срок было мучением не меньшим, чем когда их ломали. И всё это время я плакал от боли страшнее той, что скручивала моё тело. Отказ Болека помочь был рвущим сердце [предательством], и я оплакивал того себя, который верил, что подобного случиться не может.  

На несколько дней я сломался. Утром вернулся к себе домой, в разорённое, испоганенное жильё. Ни одной моей вещи в нём не оставили целой. Только лишь белоснежные тряпки на вешалках не тронули – или, может, тоже порвали, да их заменили за ночь. Двигаясь автоматически, я собрал осколки и обломки, отнёс их в противоположный постели угол, упал на голый матрас. И тупо лежал, глядя в потолок и ожидая своих мучителей. Ни мыслей, ни планов у меня больше не осталось. Даже обещание своё Алексету я... да нет, помнил, конечно. Но как что-то прошедшее, незначительное. Оно ведь и правда ничего не значило теперь, когда я наконец прекратил бессмысленно верить в лучшее и вспомнил самую страшную правду об Искуплении.  

Через чуть больше, чем неделю, я умру. Так надо, чтобы другим досталась моя память. То есть, меня больше не будет. А если так, то какая разница, что я думаю и во что верю? Моя память достанется всем, да – но она будет лишь сном, лишь чужой мыслью, порой беспокоящей сердце на рассвете. Не мной. А значит, и изменить ничего не получится. Люди останутся такими, какие они есть, и будут по-прежнему раз в десять лет радостно мучить одного-единственного случайно выбранного человека. «Ради мира». А потом отсылать выявленных этой [пыткой] зверят на Планету. Лучшие из тех смогут повзрослеть, очеловечиться, стать такими, как Алексет. Но ничего не изменится. Никогда. А значит, нужно просто дождаться моих мучителей, взбесить их как следует, и постараться подставить под удары их палок голову. Чтоб поменьше мучаться.  

Впрочем, они так и не пришли в те дни ни разу. Уж не знаю, сами ли решили пока дать мне передышку, или же Алексет сотоварищи припугнули. Но первый день я лежал и хандрил до самой темноты, и никто ко мне не заглянул, чтоб устроить развлечение в стиле «стукни Искупителя».  

Зато потом пришел Алексет. Сел на край разорённой постели и долго молчал, грустно разглядывая меня. Собирался с мыслями. Наконец спросил:  

«Знаю, что не ко времени, Гор. Но ты мне посоветуй, вдруг потом поможет. Когда тебе раньше трудно или грустно было, ты что делал? »  

«Слушал Старую музыку, » безучастно признался я.  

«Покажешь, какую? » спросил он, доставая из-за пазухи планшет. Добавил, кажется, смущаясь: «А то десант десантом, мы там все герои и прочее, конечно. Но иногда как накатит! Ты... покажи, а? И память о тебе хорошая останется, и мне... может, тоже поможет. »  

Невинную хитрость его просьбы я понял только на второй день, когда осознал, что не просто лежу пластом а дышу, пою, радуюсь в унисон с теми самыми, любимыми, песнями. Так «получилось», что Алексет забыл у меня на сутки планшет, на который до того добросовестно скачал из библиотечных архивов названые мной треки. И не просто забыл, а включив на проигрывание и запаролив доступ к системе. Негромко музыка играла, вкрадчиво, будто издалека... а вот гляди ж ты, пробралась как-то в душу, оживила её, подарила вновь обломанные было крылья. Незаметно для себя, я как-то снова понял, что ничего пока не пропало. Ну да, жить мне осталось неделю. Ну да, жизнь моя стала невыносимой. Но я такой жизнью жил всего-ничего, меньше месяца. А песни, которым подпевало моё сердце, были написаны людьми, годами жившими в окружении [войны], [ненависти], страха. Но они – пели! Они – жили! Их мир был таков, что не петь – выть надо было от тоски! А они дарили надежду!  

И я принял их подарок. Решил – ну умру. Ну не будет меня такого, какой я сейчас есть. Но если меня переживёт хоть кусочек моей памяти, как Алексет надеялся... значит, я тоже такой. Тоже – настоящий, как они были. И это – самое важное!  

Забирая планшет тем вечером, Алексет улыбнулся мне.  

«У тебя глаза горят, Искупитель Гор, » сказал он. «Значит, и правда работают песни? »  

«И правда, » кивнул я. «Спасибо, что проверил, Алексет. Глупо я... »  

«Нет, » покачал он головой. «Не глупо. Понятно. Но я рад, что ты нашел повод не сдаться. »  

Последнюю неделю своей бытности Искупителем я помню смутно. Прочно в голове засели два основных воспоминания.  

Во-первых, голод. Я и до того уже довольно долго не ходил в столовую. Жалко было Рэма. Мои мучители совершенно не обращали внимания, где пакостить, издеваясь надо мной, а я не хотел, чтоб они устраивали там беспорядок. Меня подкармливали Сашка, Алексет, и некоторые другие мои друзья. В начале же четвёртой недели, как раз наутро после второго «музыкального» визита Алексета, я проснулся от того, что Сашка, стоя на моём пороге, орал на кого-то, скрытого дверью: «Он мой друг, понял, тварь? Друг! И я буду помогать ему так, как хочу и столько, сколько хочу! А если тебя это не устраивает, можешь пойти и в знак протеста прыгнуть в мусоросжигательную шахту! Тебе там самое место! »  

За дверью обдумали это предложение. А потом я услышал голос Володьки, произносящего с притворной добротой: «Ой, конечно-конечно. Бедненькому Искупителю помогать надо, а то он же голо-одненький. Так что ты, дяденька Учитель, давай, оставь ему бутербродики. А мы потом поможем – в глотку их забить поглубже! » И ржание остальных.  

Я не стал дожидаться продолжения диалога. Оделся и вышел. Мучители мои встретили меня улюлюканьем, Сашка – взбешённым и отчаянным взглядом. В руках он и правда держал пакет с бутербродами, фруктами, и бутылками воды.  

«Забери с собой, Саш, » посоветовал я. «Эти же и правда могут... сделать, что грозились. Испоганят твой поступок. Не надо. И... остальным тоже скажи, что не надо, хорошо? »  

«Как хочешь, Гор, » вздохнул он. «Но голодать из-за этих... недоэволюционировавших... »  

«Всё равно ж теперь покоя не дадут, » пожал плечами я. «Да и потом, Саш, за неделю от голода ещё никто не умирал. »  

«Правильно, а потом тебе и так конец. Умнеешь на глазах, Искупитель! » довольно фыркнул Володька. Схватил меня за рукав, потащил за собой по коридору.  

Я только грустно улыбнулся Сашке и пошел, куда вели. А какой у меня был выбор?  

Усталость была вторым постоянным ощущением той недели. Они таскали меня по коридорам каждый день, приставая ко всем, кому можно и нельзя с напоминанием – осталось не так уж много времени, чтоб Искупителя всласть помучать, не упустите шанс! Им, кажется, нравился сам процесс – гонять меня пинками и тычками по Городу, цепляться к прохожим, требовать от них как-то вести себя по отношению ко мне. Этих мальчишек и девчонок даже, вроде бы, не сильно напрягал тот факт, что большинство задетых ими людей вело себя совершенно одинаково, посылая их в разных степенях витиеватости в ответ на предложение помучать меня. «Прогулки» наши длились, пока я не начинал в прямом смысле валиться с ног. Тогда, наградив меня парой заключительных тычков, те расходились, предоставляя мне самому найти дорогу домой.  

Голод и усталость. Вот и всё.  

Хотя нет. Нет! Была ещё и радость! Я улыбался каждому замеченному мной сочувственному взгляду, каждому услышанному мной отказу меня мучать. Иногда так часто, что Володька с друзьями начинали подозрительно переглядываться – уж не двинулся ли Искупитель? Но я не мог не радоваться тому, сколько вокруг оказалось людей, всё же оставшихся людьми в месяц, когда можно озвереть. Не мог не радоваться тому, что Алексет действительно оказался прав!  

А потом всё закончилось. Как, впрочем, и должно было.  

В Последний день мои мучители пришли за мной гораздо позже, чем обычно. И вели себя гораздо спокойнее. Не насмехались, почти не подгоняли, да и выйти из дома дали самому, не вытаскивали, как в прошлые разы, за загривок. Потом, правда, вцепились в руки как клещами и повели, не давая ни на шаг отклониться от заданного направления. Впрочем, я и не пытался. Я должен был умереть, это знали все. И метаться, откладывая неизбежное, я не видел смысла.  

Меня привели в Зал. По-прежнему крепко держа за руки, подвели к ярко освещённому пятачку почти в центре него. Я стоял именно там, когда меня Выбрали, и не удивился, когда мои мучители заставили меня встать на то же самое место. Как в книге или кино, подумал я тогда. Всё должно заканчиваться там, где начиналось.  

Потом они отошли, не сводя с меня внимательных взглядов. Впрочем, на меня все смотрели.  

Зажегся экран. Но теперь на нём не было ни картин ушедших в прошлое [войн], ни изображений Поселения. Только я и мой пятачок света. Логично. Смерть Искупителя должны увидеть все.  

Через толпу прошел Рагуил. Остановился рядом с моими мучителями. Заговорил, глядя на меня:  

«Месяц назад ты был Выбран, Искупитель Гор. Ты познал жестокость и страдания, которые могла бы принести на Поселение [война]. Сегодня мы пришли чтобы с благодарностью принять твою жертву... »  

Я слушал его слова с неожиданной для самого себя горечью и злостью. И, видимо, чувства эти как-то отразились на моём лице. Рагуил запнулся, хотя текст Последней речи все главы города знают наизусть. «Мы... освобождаем тебя от необходимости оставаться Искупителем, » проговорил он не совсем уверенно. Потом помолчал, посмотрел мне в глаза. Отвернулся с болезненным выражением на лице. Добавил – совсем уж не по протоколу – «Прости нас, Гор. »  

«Попробую, » грустно улыбнулся ему я.  

И тут мои мучители шагнули вперёд. Все разом.  

Я внимательно оглядел их. Никто из них не пришел с пустыми руками. Там были и шланги, которыми так удобно бить. И металлические палки, которыми мне чуть больше недели назад дробили в крошку пальцы – методично, фалангу за фалангой, пока я не потерял сознания от боли. И доски, вешалки, выдранные из спинок выброшеных стульев деревяшки и куски пластика. Этим можно было меня избить. Больно, жестоко, страшно. Но [убить] этим... Да нет, [убить] этим тоже было можно. Но как же это будет долго!  

И тут я ощутил, как во мне поднимается ярость. Нет, даже не ярость – [ненависть]. Горькое, злое, душащее чувство, рвущее душу напополам желание уничтожить своих мучителей, [убить] саму память о них. Чтобы их никогда не было и не могло быть! На секунду я ужаснулся ему, попробовал заставить себя не чувствовать это. А потом сдался. Не мог я их не [ненавидеть]! Три недели они превращали каждый мой день в боль! И теперь, умирая, я должен снова видеть эти рожи? Снова мучиться под их ударами? Да ещё и жалеть их? Нет!  

Я сжал кулаки, приготовившись заставить эту компашку дорого заплатить за право забить меня насмерть. Улыбнулся – зло, отчаянно. И... они отступили! На шаг, другой! Испугались! Правда, на третьем их шаге я понял, что вряд ли выгляжу настолько уж грозно после побоев и вынужденного голодания. Значит, что-то – или кто-то – кого эти мальчишки бояться, сейчас стоит за моей спиной.  

Обернулся. И обомлел.  

За мной стояли плотными рядами все десантники Города. В полной форме, в куртках, с ножами и бластерами на поясях. Молчали. А ещё от них шли ко мне Алексет и Сашка. Так шли, что я удивился, как хватило у моих мучителей духу не сбежать вовсе из зала.  

Впрочем, Сашка остановился, не дойдя пары шагов. Вплотную ко мне подошел лишь Алексет.  

«Не бойся, Гор, » сказал он серьёзно. «Я не дам этим щенкам [убить] тебя так, как они хотели. Ты такого не заслужил. »  

«Но он должен умереть! Искупитель должен умереть в Последний день! Чтобы все получили его память! » выкрикнул Володька, от страха срываясь на визг. «Ты не посмеешь этому помешать, тупой десантник! »  

«А я и не собираюсь мешать завершению Искупления, мальчик. Только твоим зверствам, » не глядя на того, отозвался Алексет. Взглянул мне в глаза. «Гор... ты простишь меня за то, что я сейчас сделаю? »  

«Нет, » честно ответил я. «Мне не за что тебя прощать, Алексет. Разве что благодарить. Если б не ты, мне было бы очень трудно выполнить сейчас обещание, которое я тебе дал. »  

«Тогда... Я был рад знакомству с тобой, Искупитель, » сказал он и достал нож.  

Длинный. В полторы ладони. Мне снова стало страшно, и я зажмурился.  

«Сделай это быстро, Алексет. Если сможешь, » попросил я. «Я не хочу снова испугаться. »  

«Это будет быстро, » пообещал он. Положил мне руку на плечо.  

Потом моё сердце пронзила раскалённая боль. И я открыл глаза.  

Алексет всё так же стоял с десантным ножом в руке. Только лезвие его теперь было красным, и красной же была – а точнее, становилась – моя одежда. От крови. Моей. Больно уже почти не было. И страшно тоже не было. Только грустно от того, что всё закончилось.  

Мир качнулся.  

«Гор! » выкрикнул отчаянно Сашка, бросаясь ко мне.  

Последним усилием гаснущего сознания я заставил себя улыбнуться ему.  

А потом я, наверное, умер. И смерть была похожа на сон.  

Правда, странный это был сон. Я ничего не видел. Только чувствовал. Сначала – ожидание, опасение, облегчение. Потом неуверенность, смутное беспокойство. Яркими всполохами на этом фоне проявлялись короткие вспышки тоски, гнева. Островками на фоне общего спокойного сожаления возникли непонимание, легкая и весёлая радость, сочувствие. Потом сочувствие и жалость стали сильнее, покой почти исчез, зато добавилась какое-то неправильное, неестественное, злое оживление. Дальше пошла совсем мешанина – и стыд, и сочувствие, и ощущение бессилия, и злая радость, и резкие проблески любви. И чем дальше, тем сильнее, пронзительнее было общее чувство неправильности происходящего.  

Я далеко не сразу понял, что мне снится эмоциональный фон моего Города во время Искупления. А когда понял, удивился. Как такое могло быть? Но ведь – было же! В том, что сон мой правдив, я не сомневался ни на мгновение.  

Наконец я вспомнил что, по окончании Искупления, моей памятью должны были поделиться со всеми. Может быть, когда тем, что помнишь ты, делятся с другими, ты сам переживаешь это именно так? Становясь ими?  

Интересно у меня получилось – стать сразу всем Городом – подумал я, просыпаясь.  

И, проснувшись, сначала почти поверил, что весь Месяц Искупления мне приснился. Потому что потолок надо мной выглядел точно так же, как потолок моего жилья до Искупления. Даже голограммы космических крейсеров и далёких звёзд были точно те же и располагались в том же порядке. Как будто и не было ничего!  

Потом я повернул голову и понял, что нет. Было. Остальная часть комнаты на мою была совсем не похожа, слишком уж много медицинской аппаратуры. А кроме того, на стуле рядом с моей постелью сидел...  

«Учитель Джон? »  

Нет, это и правда был он! Старше, чем когда я в последний раз его видел, но в остальном – точно такой же! Но... как такое могло быть?  

«С пробуждением, Гор, » улыбнулся он. Протянул руку, поправил одеяло, которым я был укрыт – легко, быстро, но я всё же почувствовал живое тепло его ладони. «Да, ты живой. И я тоже. »  

«Но как такое может быть? » не понял я. «Ведь я же... умер? » и потянулся к своей груди, к тому месту, откуда совсем недавно хлестала кровь.  

Пальцы нащупали короткий шрам.  

«Конечно, ты умер, » согласился Учитель Джон. «И я тоже. Учителя Гора для Поселения больше нет – так же, как уже двадцать лет нет Учителя Джона. Но сейчас ты в Городе Хранителей. И здесь есть Хранитель Джон. А теперь – и Хранитель Гор. »  

«Как – Хранитель? » не поверил я.  

«А вот так, » развёл он руками. «Хранителями именно так и становятся. Сначала человек – Искупитель, потом – Хранитель. И это правильно, Гор. Кому и беречь Поселение от заразы жестокости, как не тем, кто пережил её и не дал ей себя сломать? »  

Я задумался. Потом кивнул, соглашаясь.  

Джон пододвинул ко мне сложенную стопкой одежду. Такую же, как на нём – чёрные штаны и рубаху с вышитыми на ней белыми крыльями.  

«Одевайся, Гор, » сказал он с улыбкой. «Мне многое надо будет тебе показать, и многое объяснить. А ещё... тебя ждут друзья. »  

«Друзья? » удивился я, поспешно одеваясь. «Но... разве они не остались в Городе? Я же помню ещё со школы, к Хранителям обычным людям дороги нет! Разве что когда совсем беда. »  

Джон кивнул. «Да, так было, » уточнил он. «По крайней мере, раньше было так. А теперь... Не знаю, Гор. Видимо, и нам пришла пора меняться. » Он встал, подошел к двери. Добавил, открывая её: «Нельзя же оставлять без награды такую любовь и верность, какую проявили твои друзья. »  

Через распахнутую настеж дверь ворвался в комнату Сашка. Смущённо улыбаясь, вошёл Алексет. Заглянули Олеська, Липка, Глеб, остальные мои ребята.  

И я окончательно поверил, что и правда жив.  

А ещё понял, что, впервые за долгое время, я абсолютно, бескомпромиссно счастлив.