Вашу любовь искупали в дерьме

Когда мне было пять, я научилась различать фальшь.  

Мой дядя часто улыбался. Постоянно. Даже когда спал. Потому что сон его всегда был кратким, чутким и неглубоким, как будто он просто закрывал глаза, а сам продолжал слушать и следить. Улыбался и в плохие дни, и на праздники. Я просто запомнила, в какие дни и как он улыбается, без собственного ведома начав распознавать эмоции на лицах.  

Мне было шесть, и я осознала, что доверяю родителям не так как дяде.  

Он единственный, кто брал меня с собой и на работу, и на рыбалку, и просто освежить голову. Дядя работал в магазине вместе с двумя-тремя незнакомыми людьми, часто оставлял меня сидеть за прилавком. Показал, где лежит пистолет, и приказал брать его лишь в тех случаях, если появятся другие дядьки с пистолетами. Но такого не случалось и все плохиши разгуливали в другой части города. Я знала это из газет, которые папа без задней мысли оставлял на кухонном столе.  

Родители никуда меня не брали. Может, гуляли со мной, но только когда я была младше. Тогда, когда я ещё ничего не запоминала, оттого чувство несправедливости пускало корни ещё глубже.  

Я спросила дядю, почему родители не обращают на меня внимания. Он ответил, что мне всего лишь кажется. Когда вслед за этим последовал вопрос, обращают ли внимание на него, на дядю, именно тогда неизменная улыбка наполнилась фальшью. Он ответил, что обращают, и до сих пор мне непонятно, было это ложью или сомнением.  

Впервые они рассказали о том, что я приёмная, когда мне было семь.  

На самом деле, ничего странного здесь нет. Но я была маленькой и понятия не имела, что у двух мужчин ребёнка быть не может. Я мечтала услышать, что они солгали. Я несколько дней подряд ходила за дядей хвостом и пыталась заставить его сознаться, что всё это было неудавшейся шуткой родителей. И хоть шуткой это не было, выросла я с отвратительным чувством юмора.  

Оказывается, меня нашёл инвалид, которого я так и зову Безруким. Нашёл и уложил в свой нашейный платок, благо меня додумались завернуть в пелёнки и ему не пришлось искать поблизости грязных полотенец. Он тогда так же, как и я в ближайшие несколько лет, верил, что я принадлежу к семье Селлап, никогда не появлявшейся на публике в полном составе, поэтому первым делом отнёс меня туда. Таким образом весь район наконец узнал, что у Селлапов нет женщин, только трое мужчин, а значит, моя неизвестная доселе мать относилась вовсе не к их семейству. Но меня взяли. Времена были тяжёлые. И легче не стали.  

В восемь лет окончательно сформировалась мысль, что из-за отсутствия родной крови меня и не любят.  

Дядя был рядом всё время, потому что был жертвой такого же одиночества, как и я. Он втайне ненавидел человека, который сначала укрывался в их семье как беженец из другого города, а потом стал её частью, "влюбив в себя" (так дядя сам сказал чуть позже) Селлапа-младшего. Как только это случилось, дядя лишился внимания брата, которого растил без родителей, без сил, в отчаянии. Люди, которых я звала родителями, интересовались лишь друг другом. И хоть мамы (Селлап-младший, брат моего дяди) часто не было дома, даже тогда папа (его старой фамилии я не знаю) скучал по нему, не глядя на меня и мои попытки стать хоть чем-то в его глазах.  

Мы медленно разбивались на две части. Одна часть была любящей. На вторую не хватило любви, и эта вторая часть была самой тесной, самой непоколебимой.  

Девять лет я встретила в бинтах и пластырях.  

Близкое нахождение к войне даже местных женщин делало твёрдыми, крепкими, мне неоткуда было научиться женственности. Любая одежда женского фасона на мне превращалась в оборванные тряпки мальчика-хулигана. Перелезая через деревянный забор на скорость, я исцарапала все ноги об гвоздики, делая из юбки серую тряпку с красными, медленно засыхающими до коричневого цвета пятнами. Поднимая кучи деревянных досок, я чуть не похоронила себя под ними же. После драк со сверстниками моё лицо на пару-тройку дней точно теряло девичью красоту. Если бы не контроль дяди, я бы точно умерла от изнурения. Он даже в шутку пригрозил посадить меня на цепь, как непослушного щенка, у которого режутся зубки. Я не слушала.  

Когда на мне стали появляться многочисленные раны, родители наконец-то заметили меня. Хоть немного. Но никто не думал похвалить за силу, за стойкость, за упорство. Они только ругали и просили больше так не делать. И я ненадолго прекратила, когда в попытках повторить мамину манеру прыгать со второго этажа сломала ногу. Тогда во мне проснулся страх высоты, не потухший до сих пор. Я настолько испугалась высоты после этого, что больше никогда не залезала на забор, на деревья, и не позволяла дяде брать себя на руки даже со сломанной ногой.  

Когда мне исполнилось десять, я попыталась сотворить чудо – несладкий торт.  

У мамы была аллергия на сладкое, но в книжках на чей-то день рождения всегда готовили торт. Чтобы подарить ему нормальный день рождения, нужно было сделать такой торт, на который аллергии не будет. Хотя, даже обычный торт было сложно приготовить. Продуктов мало. Дядя приносил какую-то долю из магазина, мама находил провизию на своих постоянных вылазках. Но кулинарных навыков я не была лишена. Потому что мама редко бывал дома, папа обычно ходил по второму этажу, а дядя, если я просила, позволял мне остаться дома. Тогда кухня оставалась в моём распоряжении.  

То, что я приготовила, было похоже на обычный хлеб круглой формы с одинокой полосатой свечкой. Наступил мамин день рождения. Нас навестила тётя Лафа, пытавшаяся в своё время записаться в армию добровольцев на войну. Не знаю, почему её туда не взяли, Лафара была сильной и одной из немногих, кто поддерживал мои тренировки.  

В гости все заходили на пару минут, поздравляли моего маму и уходили, некоторые из них оставляли скудные подарки. Даже грязную куклу (какой-то чудаковатый монстр, ненавижу таких) он принял. А мой подарок словно проигнорировали. Никто из заходивших на кухню не обратил внимания на "торт" на столе.  

До самой ночи моя надежда цеплялась за разваливающийся плот, но с полночью последние доски распались, надежда утонула. Сгинула на дне отчаяния, своей спиной касаясь песчинок тогда ещё незнакомого мне чувства. Всю ночь я прорыдала на дядином плече и уснула в его комнате.  

Одиннадцать лет были освещены новыми событиями.  

Тогда-то я узнала, что в нашей мужской семье никто не слышал про месячные. Метаясь по кровати, словно в лихорадке, я хрипло звала на помощь. Помню, все простыни были красными. От моей крови. Крови, выплёскивавшейся при каждом импульсе боли, когда мой живот скручивало. Слёзы шли с причиной и без. Полное равнодушие к жизни сменялось дичайшим одиночеством и мне хотелось вцепиться в кого угодно, лишь бы почувствовать себя в безопасности. Почувствовать, что я ещё нужна. Но меня изолировали в комнате и только еду иногда приносили. Подозревали наличие болезни.  

На следующий день пригласили местного врача. Добрая женщина, одна из немногих, кто ещё сохранил изящность и кротость, почти не появлялась на улице, но все знали, где искать доктора и куда приносить больных. Она-то объяснила мне самая первая, чем женское тело отличается от мужского и что со мной происходит. Больше никто не искал несуществующую болячку.  

Такое одновременно смешное и болезненное воспоминание породило трещины во второй части семьи, непоколебимой ранее, и ещё больше отдалило меня от первой. Я поняла, что никогда не буду такой, как дядя, папа или мама. Потому что я, чёрт возьми, девушка. Против собственного желания родилась в этом слабом, ненавистном теле, которое раз в месяц исторгает такую дрянь, от которой несёт протухшими яйцами. Мне просто не было места в этой мужской семье.  

На двенадцатилетие я нашла на помойке целую пачку дисков, подписанных неизвестными мне буквами.  

Я отнесла их все домой. В телевизор их нельзя было вставить, там было только бесполезное отверстие для несуществующих кассет. Но в комнате родителей был компьютер. Оставалось только попасть туда, когда папы не будет поблизости. Потому что я не верила ему. Не верила и боялась показывать находку. Наконец, когда он пошёл помыться, я пробралась к компьютеру и изучала незнакомые диски до тех пор, пока он не вернулся и не прогнал меня, ворча о том, что на дисках мог быть вирус.  

Если там и был вирус, проник он только в мою голову. Вирус фанатизма. По телевидению всегда крутили скучные шоу. Одно из них было даже популярным в нашем городе, хотя мне было невдомёк, за что его любят, за отвратительного ведущего или за отстойную музыку. И то, что я услышала на уцелевших дисках, было для меня шоковым открытием, громом среди ясного неба. Это была музыка небывалой красоты, проникновенности, на каждую ноту моя душа отзывалась бурей эмоций. Я не понимала слова иностранного певца, но чувствовала, что даже если узнаю, моя любовь не начнёт гаснуть. Моё хобби на всю последующую жизнь было найдено.  

Мы с Безруким обошли весь город и всё-таки нашли магазин, где были недорогие гитары. Он жил один, работал курьером, и, несмотря на свой возраст, обожал молодёжный сленг. Он мог достать много интересных вещей, а взамен принимал продовольствие, особенно то, которое не мог приготовить сам. Мне нравился Безрукий, хотя и злили его попытки найти моих настоящих родителей. У него было больше моих фотографий, чем у кого-либо, и по этим фотографиям инвалид то и дело искал моих родителей. Глупо. За одиннадцать лет ведь не нашёл (меня подобрали в год).  

Я до вечера сидела на той самой старой помойке и старалась по памяти сыграть полюбившиеся песни. Тогда для меня это было нереально: у меня не было ни опыта, ни знаний, ни даже самой малой практики. Я не знала, что гитару нужно настраивать. Струны царапали мои непривыкшие пальцы. Зато сейчас просто назовите песню этой группы, сядьте и слушайте моё непутёвое исполнение пока не надоест.  

Я ненадолго прекратила драться.  

Тринадцать лет – эпоха творчества для меня.  

Родители не разделили моих музыкальных вкусов, но всё-таки стали пускать к компьютеру, и тогда я снова и снова погружалась в слова языка, который уже безумно хотела выучить. Этот язык казался мне невероятно красивым. Я хотела понимать, о чём поёт кумир, лица и имени которого я не знаю. Хотя, кумир ли? Скорее просто наставник. Ведь когда я выросла, мне пришлось услышать немало хороших песен от совсем других певцов. Тот человек просто стал для меня открытием, вратами в мир музыки, направлением в жизни. Он превратил меня в гитаристку-самоучку, забывшую на время о своём бойцовском пути. И подсознательно я надеялась, что хотя бы музыкой смогу обрадовать своих родных.  

Но мои песни им не полюбились. Папа был суровым критиком, а маму было легко восхитить чем угодно. Один сообщил целый список недостатков моей игры, другой похвалил единожды и больше никогда о моей гитаре не вспоминал. Я злилась и теперь не уходила из дома, чтобы поиграть в одиночестве. Я играла прямо в доме, громко, чтобы все, блин, слышали и слушали! Алё, я здесь, родня! Оторвитесь от своего дерьмо-шоу, вот же хорошая и живая музыка!  

Тринадцатый год жизни был и самым радостным, и самым горьким. Переломным. Я вырезала "треугольник" в середине чёлки, чтобы создавалась иллюзия направленной вверх стрелы. Да и вообще подстриглась. Криво, неумело, самостоятельно. Нашла и надела самую грязную, самую огромную рубашку, какую только отыскала в доме. Побродила босиком по нашим дорогам, чтобы окончательно стать похожей на дикарку. В общем, знатно напугала дядю своим внешним обликом и не произвела никакого впечатления на родаков, только услышала пару раз: "Ты в порядке? Где испачкалась? "  

Семь и семь равно четырнадцать.  

Беспорядочная смена внешности на почве ярости стала теперь моим собственным имиджем, изменённым под более мирный образ. Я так и ходила с чёлкой-стрелкой, короткой стрижкой, поверх длинных кофт и рубашек затягивала ремень. Моя личность формировалась. Мой характер становился менее расплывчатым. Желания и цели оставались прежними. От немых возгласов "Заметьте меня", прикрытых хулиганством и самовредительством, я перешла к прямой дипломатии. Провоцировала папу на разговор с таким упорством и так неумело, что пару раз получила по затылку. Несильно, но обидно. Мне было невдомёк, почему за матерные выражения меня ругают, если все вокруг ими пользуются, а такой человек, как папа, раза три за день точно сматернётся.  

С мамой было сложнее. Он редко бывал дома, а когда бывал, старался уединиться с папой. Ему не нравилось моё напускное мальчишество. Ему не нравилось, когда я старалась шутить в дядиной манере. Чтобы с ним поговорить, надо было обязательно превратиться в пассивного слушателя-овоща, а это шло наперекор всему моему характеру. Мамина активность, папина грубость, дядино чувство юмора – я нахваталась совершенно не противоположных с ними качеств, оттого притягиваться было нечему. Родители не принимали тот характер, который сами мне внушили.  

Тогда я усвоила ещё одну черту характера – притворство. Снова благодаря дяде, который медленно, но верно становился для меня единственным и самым главным родителем. Запихав в жопу свой характер, я вяло улыбалась и держала рот на замке. Чёрт возьми, наконец-то попытки поговорить стали более долгими и удачными! Только радости от этого никакой. Родителям нравилась фальшивая часть меня, тихая и немногословная, раздражающая меня настоящую. Профессор Фальшивая Селлап, чем вы лучше меня?  

Пятнадцать.  

Впервые мои способности игры на гитаре пригодились. Хоть сразу и не скажешь, но мой дядя был ещё в самом соку. И вот на сороковом десятке его поразила абсолютно юношеская влюблённость – мисс Анна Денкинс, она же врач. Одна из немногих женщин, к кому я обращалась только по фамилии, хоть и относилась к ней наилучшим образом. Такая смирная и добропорядочная, не то что стервозные актрисы по телевизору. Ради неё я готова была забыть про свой облик пацанки и быть, как бы глупо это ни звучало, девушкой. Просто девушкой. Без фанатизма к дракам, к лужам, к рыбалке. Рядом с ней хотелось быть чище, чтобы немного походить на порядочного доктора. Как только у меня немного отросли волосы, я попыталась скопировать пучок на голове, как у этой женщины, но собрать волосы получилось только с одной стороны. С тех пор осталась привычка ходить с пучком на правой стороне и хранить там карандаши или спицы.  

Дядя ходил окрылённый и смущённый одновременно, всё чаще задумчиво замолкал, а в один день попросил меня о помощи: подыграть на гитаре, когда он будет петь серенаду. Напомню, чувство юмора как у него, так и у меня было отвратительным, именно поэтому мне его идея мгновенно пришлась по душе. Несколько дней ушло на составление текста и подходящей мелодии, которая способна уложиться в шесть нот. До сих пор смешно вспоминать, какими круглыми глазами мисс Денкинс смотрела на нас, когда дядя пел: "О, леди из снов небывалых моих, я душу бы продал, но без неё вас любить не смогу". Но главное, что старик взаимности добился. Добился без фальши, просто будучи сам собой.  

Моё чувство направления пошатнулось тогда. Почему я подражала дяде и добивалась любви через ложь, через притворство, а он завоевал женское сердце через искренность? Почему МОЯ искренность отталкивает единственных людей, чьего внимания я мечтаю добиться? И вообще, какое чувство больше подходит к этому термину, если и дядины чувства к мисс Денкинс, и мои чувства к музыке неизвестного композитора, и папина привязанность к красным вещам – всё это называется любовью. Что из этого является точной характеристикой? Что я хочу испытать?  

Шестнадцатый год.  

Я тайно последовала за мамой на одну из вылазок и убедилась, что не знаю о своей семье ничего. Он, такой весёлый и дружелюбный в кругу своих, убивал чужих. Колебался, бормотал извинения под нос, но убивал. Перерезал им глотки белым как слоновая кость ножом. И хоть одежда этих людей была мне незнакома, а лица отличались от всех виденных ранее, мне было больно. В тот же день на свалке я сочинила песню "Убийца крови и семейных уз".  

Тем не менее, моя психика не пошатнулась. Всю жизнь я слышала о смерти. Теперь просто очень подробную книгу разбавили иллюстрациями. Гораздо большим ударом было, когда спустя ещё несколько вылазок он принёс домой девочку-подростка с инородным лицом и сказал, что она будет жить у нас. Потому что перед тем, как он доказал этой девочке свои мирные намерения, она пырнула его ножом и он принёс её к нам домой, даже не залатав собственную рану. Это был первый раз, когда я и папа одинаково возненавидели какое-то существо.  

Едва знакомую девочку, которая пыталась его убить, он принял за дочь охотнее, чем меня. Вы понимаете? Все эти годы в попытках доказать свою силу, свою крутость, добиться контакта с родными я провела ради того, чтобы незнакомая дрянь, пырнувшая его ножом, заняла место чудесной и хорошей дочки. И хоть иноземка вела себя как паинька, мне долгое время хотелось её убить. Помню, как всю ночь напролёт стояла и смотрела, как спит она на диване в гостиной, а руки дрожали от желания придушить это существо. Ведь у моей "мамы" было столько убийств на счету и его любили.  

В эту ночь я задумалась, а как вообще добиться любви. Ради любви нужно быть жестоким? Нужно быть искренним? Нужно фальшивить? Нужно быть убийцей? Нужно быть добрым и честным доктором? Нужно быть весёлым курьером?  

За эту ночь я переосмыслила и возненавидела многое, но суть любви не поняла. А больше всего возненавидела тех, чьей любви однажды страстно желала – "родителей".  

Может, то, что я испытала к той девочке, и есть любовь? Ведь я спасла её. Спасла от будущего разочарования. Чтобы её не заменили и не причинили боль, как это случилось со мной. И хоть она проснулась, дёргалась изо всех сил, исцарапала мне все руки, я слышала в её задыхающихся хрипах благодарность. Надеялась, что слышала, пришивая к своим действиям благие намерения. Моя кровь осталась под её ногтями, на её свитере. Сердце билось часто, щёки горели, в животе всё скрутило. Ведь именно так описывают то чудесное чувство в сказках? Именно из-за этого теряют голову?  

Нет, это не то. Это до сих пор не то! Запоздалая боль, внутренняя и внешняя, выдавливала из моих лёгких едва сдерживаемые стоны. В глазах двоилось. Успокоиться не получалось. Любовь... Уже неважно, через кого мне придётся её познать. Увижу чужую или испытаю сама – главное узнать, что это такое. Ничто иное не принесёт мне спокойствие!  

Или принесёт?  

А может, гораздо лучше разрушать её? Если любовь исчезнет, никому уже не придётся ломать голову над тем, что же это такое. Никто не будет её добиваться. Никто и никогда больше не будет мучиться, если одна из главных катастроф мира сгинет. Спасибо родительскому воспитанию, собственному участию и дядиному пистолету под кассой в магазине.  

На год старше.  

Никто из "семьи" до сих пор меня не нашёл, если поиски вообще начинались.  

Сидя на трупе незнакомого человека, я играла на своей гитаре и громко пела, зная, что поблизости никого нет. А если кто-то есть и этот кто-то придёт сюда, мне же будет больше радости. Ведь если этих людей любили, их смерть разобьёт чужие сердца. И я оповещу их об этом своей самой весёлой, самой прекрасной, самой искренней песней.  

Вашу любовь искупали в дерьме.